Рожденный революцией

Трудная биография для писателя – первое дело. О чем может поведать человек, не захвативший полным черпаком нужды и горя, не нюхнувший пороха, не переживший личностного перерождения?

В том, что Солженицын – человек бывалый и много повидавший, сомневаться не приходится. Однако надо учесть, что для тех лет его биография не была чем-то из ряда вон выходящим. Вот как описывала в июне 1968 года его жизненный путь «Литературная газета» перед тем, как обвинить его в антисоветизме: «А. Солженицын – человек многоопытный, получивший высшее физико-математическое образование, работавший преподавателем. Последние годы Великой Отечественной войны Солженицын провел на фронтах в качестве командира зенитной батареи19, имеет награды. Незадолго до окончания войны он был осужден по обвинению в антисоветской деятельности и отбывал наказание в лагерях. В 1957 году реабилитирован»20.

Участие в войне, лагеря – через это прошли в то нелегкое время миллионы людей. Да и высшее образование уже не считалось уделом лишь привилегированного сословья.

О статье в «Литературке» мы расскажем чуть позже – она станет важной вехой на жизненном пути Солженицына, заставив узнать о нем самые широкие круги советской общественности. Поклонники уже опального к тому времени писателя начнут целую кампанию против «травли» их кумира. Парадоксальным образом прицепятся даже к эпитету «многоопытный». Вот как напишет главному редактору «Литературной газеты» Александру Чаковскому взволнованный кибернетик Валентин Турчин:

«Приводя биографические сведения о Солженицыне, Вы называете его человеком “многоопытным”. Вы, очевидно, не можете не знать, что выражение “многоопытный” применяется только по отношению к жуликам. Какое право имеете Вы говорить так о солдате, защищавшем Родину от фашистов, о гражданине, незаслуженно пострадавшем от сталинского произвола, о писателе, каждая строчка которого свидетельствует о его искренности, о его любви к людям?»21

Миф о героическом военном прошлом Солженицына, «незаслуженных» преследованиях и уже тем более его человеколюбии («великий гуманист!») жив и в наши дни – несмотря даже на вал разоблачившей его литературы.

Свой предлагерный опыт Солженицын описывает как череду ошибок и оступок. Непростыми, по уверениям будущего писателя, были уже его детские годы.

Солженицын утверждает, что помнит себя примерно с трех-четырех лет, т.е. с 1921-1923 годов: «Первое, действительно первое воспоминание в моей жизни, какое только есть: меня взрослые подняли на руки в церкви, во время службы, чтобы я видел, как через церковь, полную людей, проходят несколько чекистов, вот в таких остроконечных шапках, конечно не снимая их, как в церкви полагается, с топотом идут в алтарь и начинают отнимать там священные предметы. Это мое первое воспоминание, я с ним начал жизнь»22.

«Эпизод явно символический, – пишет Александр Островский, – Из него явствует, что будущий пророк и праведник начал осознавать себя человеком не где-нибудь, а в божьем храме! И мир, который впервые запечатлелся в его памяти, он увидел, вознесенный, как ангел, матерью над толпой.

Этот мир сразу же предстал перед ним разделенным на своих и чужых, на людей, имеющих идеалы, тянущихся к богу, и грабителей-безбожников, облеченных земной властью, посягающих на церковные реликвии.

Что здесь правда, что вымысел, известно только Александру Исаевичу. Но бесспорно: вспоминая или же придумывая этот эпизод, он стремился подчеркнуть, что с самого начала своей жизни был среди верующих и с самого начала стал свидетелем торжества грубой силы, которая не могла не вызвать в его детской душе удивление, возмущение и осуждение»23.

Свое детство будущий нобелиат представляет бедным и чуть ли не полуголодным. Широко известна переданная Станиславом Говорухиным в его фильме «Александр Солженицын» история о том, как залив однажды свои штанишки чернилами, мальчик так и проходил в них пять лет – то ли с первого класса по шестой, то ли с пятого по десятый.

«И вот вам уже готова “Легенда о сиротских штанах Великого Отшельника”, – пишет Владимир Бушин. – И разве не диво, что творцы легенды не задались при этом простейшим вопросом: можно ли на попку шестиклассника натянуть штаны с попки первоклассника, тем более – на семнадцатилетний зад с попки пятиклассника?»24

Противоречит «Легенда о штанах» и воспоминаниям самого Солженицына, согласно которым он имел в детстве велосипед – вещь, по тем временам, цены немалой, и постоянно путешествовал по Военно-Грузинской дороге, по Крыму, по Украине. То есть, мог себе позволить больше, чем его сверстники. В Ростове-на-Дону, куда семья Солженицыных переехала в 1924 году из родного Кисловодска, его мать работала стенографисткой, и работы у нее хватало. Да и много ли надо на семью из двух человек?


Дом в курортном Кисловодске, в котором в 1918 г. родился Солженицын, принадлежал его тетке, Ирине Ивановне Щербак


«Роллс-ройс» дяди Солженицына Романа Щербака (в 1910 г. таких машин на всю Россию было всего девять). На заднем сиденье его жена Ирина и сестра Таисия – будущая мать Солженицына


Рожденный в первый послереволюционный год, выросший в религиозной семье, Солженицын сетует на вынужденную расколотость его сознания. С одной стороны – правда Октября, пионерские костры, с другой стороны – истина Евангелия. И то, и другое было для него равноценным, равновеликим.

Жарко-костровый, бледно-лампадный

Рос я запутанный, трудный, двуправдый»,

– напишет Солженицын в автобиографической поэме «Дороженька»25.

В школе активный мальчик был бригадиром, старостой класса, редактором стенгазеты. Вместе со всеми он был принят в пионеры, вместе со всеми вступил в комсомол. Примерно в девять лет у него появилось стремление к литературному творчеству, он начал сочинять стихи26. По свидетельству его супруги Натальи Решетовской, они сохранились и сданы в архив с пометкой «Не для печати»27.

Стихи эти были «очень плохие и очень подражательные»28, но их автор уже в ту пору имел большие амбиции. Его одноклассник Виткевич отметит не без ехидства: «Уже в младших классах он готовился стать будущим великим писателем. Я помню ученические тетрадочки с надписями “Полное собрание сочинений. Том I. Часть 1-я”»29.

Юный Солженицын свято верил в идеалы революции, старательно учился и во всем хотел быть первым. Еще один его одноклассник Кирилл Симонян вспоминал: «Саня в детстве был очень впечатлителен и тяжело переживал, когда кто-нибудь получал на уроке оценку выше, чем он сам. Если Санин ответ не тянул на “пятерку”, мальчик менялся в лице, становился белым, как мел, и мог упасть в обморок. Поэтому педагоги говорили поспешно: “Садись. Я тебя спрошу в другой раз”. И отметку не ставили. Такая болезненная реакция Сани на малейший раздражитель удерживала и нас, его друзей, от какой бы то ни было критики в его адрес»30.

Неподсудный Солженицын, впрочем, сам требовал от своих товарищей неукоснительной дисциплины. Тот же Симонян потом рассказывал: «Он, будучи старостой класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду [Ежерец] – самых близких приятелей в дисциплинарную тетрадь, – мы молчали. Бог с ним»31.

В старших классах Солженицын решит стать актером, станет активным участником драмкружка и даже попробует поступить в студию За-вадского, но провалится (голос оказался слабым, несценическим)32.

Свое актерское дарование он потом будет применять всю жизнь в другой области. А жаль, не разглядели парня, может, и история человечества пошла бы иначе – Гитлеру вон тоже зарубили в юности карьеру художника…

После школы Солженицын поступил на механико-математический факультет Ростовского университета. Отучившись три курса, в 1939 году вместе с Николаем Виткевичем и Кириллом Симоняном он поступает также на заочное отделение в элитный Московский институт истории, философии и литературы (МИФЛИ). Вскоре Солженицын женился на однокурснице Решетовской и удостоился сталинской стипендии за примерную учебу и активную комсомольскую работу.

Именно в то время, в период 1936-1938 годов, в Москве проходили печально знаменитые открытые процессы над «троцкистами-правоуклонистами». Одновременно по всей стране проводились собрания рабочих и студентов, в едином порыве клеймивших «врагов трудового народа». Участвовал в них и Солженицын, ведя себя, по свидетельству его однокурсника Эмиля Мазина, как «верный ленинец»33. Справедливость обвинений и правомерность репрессий, похоже, не особо волновали получавшего сталинские денежки мальчика. Если он этого не знал, тогда что же это за огромные репрессии? Или он, как все, считал, что все нормально, и сажают тех, кого следует?

В общем, маменькин сынок и карьерист был пока всем доволен и к режиму претензий не имел.

22 июня 1941 года Солженицын встретил в столице, куда он приехал сдавать сессию. И вот он в Сокольническом военкомате – с вопросом, может ли он, иногородний студент-заочник, мобилизоваться в Москве? «Оказалось – никак нельзя, – напишет Солженицын в автобиографической повести “Люби революцию”. – Значит: скорей домой! – для того, чтоб оттуда скорей же в армию! Московские тротуары горели у него под ногами»34.

Официальная агиография сообщает, что, прибыв в трехдневный срок в Ростов, Александр Исаевич «осаждал свой военкомат, требуя немедленной отправки на передовую. Но – таких призывников не брали»35. Почему же? И каких таких? Таких – это «ограниченно годных в военное время» по здоровью. Много позже Солженицын будет махать этой формулировкой перед носом злопыхателей, мол, в военкомат я ходил, но там «велели ждать»36.

«Свежо предание, да верится с трудом, – сомневается писатель-фронтовик Григорий Бакланов. – Хватило здоровья лагеря одолеть, до восьмидесяти пяти лет дожить и только идти на войну, где могут убить, здоровья не хватало»37.

Справку об ограниченной годности к строевой службе, по свидетельству Решетовской, Саня выхлопотал перед самой войной – он «боялся, что … военная служба повредит осуществлению планов»38. Выправить ее помог отец Лиды Ежерец Александр Михайлович. Он же, кстати, заступился за своего юного тезку, когда того забрали в первые годы войны у хлебной очереди – по указу «о сеятелях паники и распространителях слухов». Через четыре года Солженицын ответит на это щедрой благодарностью, написав на свою одноклассницу донос.

А пока выпускник университета устраивается учителем математики в школе небольшого городка Морозовск Ростовской области, и только в середине октября, наконец, получает повестку и попадает… в грузовой конный обоз – и это в условиях острого дефицита офицерских кадров!

Пять месяцев Солженицын служит в Приволжском военном округе подсобным рабочим на конюшне обозно-гужевого батальона. Потом, в марте 1942 года, он получает направление в Костромское артиллерийское училище, где на протяжении семи месяцев отрабатывает «тигриную офицерскую походку и металлический голос команд»39. «Постоянно в училище мы … высматривали, где бы тяпнуть лишний кусок, – вспоминает Солженицын о том времени, – ревниво друг за другом следили – кто словчил. Больше всего боялись не доучиться до кубиков (слали недоучившихся под Сталинград)»40.

Не особо, как мы видим, хотелось будущему писателю под Сталинград…

1 ноября 1942 года курсанту-артиллеристу «навинчивают кубики» – присваивают звание лейтенанта – и через несколько дней зачисляют в 9-й Запасной разведывательный артиллерийский полк, расквартированный далеко за линией фронта – в Саранске.

В феврале 1943 года Солженицын попадает на фронт. В своем «Письме к съезду писателей» он будет уверять, что всю войну провоевал командиром батареи41. Мы видим, однако, что «зацепил» он лишь от силы два последних года, когда Красная армия уже перешла в решительное наступление по всем фронтам, и ее победа стала вопросом только времени. Причем, воевал он никаким не «зенитчиком», и не собственно даже артиллеристом, никаких пушек он не заряжал и по врагу не стрелял. В звуковой батарее радиоразведки и пушек не было – только приборы, позволяющей слушать звуки боя и определять, где что стреляет, летит или едет. От противника такие части находились даже дальше, чем артиллерия обычная.

Позднее Солженицын будет стыдить в одной из своих статей поэта Давида Самойлова, фронтового пулеметчика, что тот недолго пробыл в пехоте, а после ранения получил назначение при штабе. А ведь сам-то Александр Исаевич служил там, куда и пули не долетали, и ни разу ранен не был.

Это и не удивительно, ведь, в отличие от всех других родов войск, звуковой разведке предписывается отступать при малейшем колебании фронта – нельзя рисковать чрезвычайно дорогой техникой! Так что опасность ранения была сведена здесь до фронтового минимума.

Время от времени Солженицын ездит в отпуск в Ростов, а в мае 1944 года даже вызывает к себе на фронт жену – погостить. На батарее мужа Наталья Алексеевна пробыла около месяца, впоследствии она вспоминала: «В свободное время мы с Саней гуляли, разговаривали, читали. Муж научил меня стрелять из пистолета. Я стала переписывать Санины вещи»42.


На «передовой» у Солженицына – тишь да божья благодать!..


Надо понимать, что вызывать жену из Ростова на фронт не просто, это полстраны надо проехать и фальшивые документы выправить – скорее всего, у Солженицына сложились самые теплые отношения с командирами.

А вот подчиненных Солженицын любил помучить, поиздеваться над ними любил. О чем не постеснялся признаться в «Архипелаге»:

«Я метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может. Даже на фронте, где всех нас, кажется, равняла смерть, моя власть возвышала меня. Сидя, я выслушивал их, стоящих по “смирно”. Обрывал, указывал. Отцов и дедов называл на “ты” (они меня на “вы”, конечно). Посылал их под снарядами сращивать разорванные провода, чтобы только шла звуковая разведка и не попрекало начальство (Андреяшин так погиб). Ел свое офицерское масло с печеньем, не раздумываясь, почему оно мне положено, а солдату нет. Уж, конечно, был у нас на двоих денщик (а по-благородному “ординарец”), которого я так и сяк озабочивал и понукал следить за моей персоной и готовить нам всю еду отдельно от солдатской… Заставлял солдат горбить, копать мне особые землянки на каждом новом месте и накатывать туда бревешки потолще, чтобы было мне удобно и безопасно. Да ведь позвольте, да ведь и гауптвахта в моей батарее бывала, да! … Еще вспоминаю: сшили мне планшетку из немецкой кожи (не человеческой, нет, из шоферского сидения), а ремешка не было. Я тужил. Вдруг на каком-то партизанском комиссаре (из местного райкома) увидели такой как раз ремешок – и сняли: мы же армия, мы – старше! … Вот что с человеком делают погоны»43.

Вот так! Погоны у него, видите ли, виноваты!..

У Солженицына много досуга, и он проводит его с пользой. Учится курить, экспериментирует с алкоголем («Представь себе, веселит, хоть и 100 грамм всего. Я их – кувырк!..»44 Много читает – «Жизнь Матвея Кожемякина» Горького, книгу об академике Павлове, следит даже за журнальными новинками – прочитал, например, в «Новом мире» пьесу «Глубокая разведка» Александра Крона45. Не оставляет Саня и своих литературных упражнений – сочиняет рассказы и шлет их ворохами в Москву на суд известным писателям – Федину, Лавренёву, Тимофееву. Побывавший у него на батарее Николай Виткевич писал 9 июля 1943 года Решетовской: «Саня сильно поправился. Все пишет всякие турусы на колесах и рассылает на рецензии»46. Московские писатели отмалчиваются, либо же отвечают сугубо дипломатически.

А еще Солженицын ведет активную переписку с друзьями и знакомым. На это он не жалел времени ни в обозе, ни в училище, ни на батарее. Но вот что удивительно: тон его переписки загадочным образом меняется с тех пор, как он попадает на фронт.

Поначалу, как и все советские люди, Солженицын радуется успехам Красной армии, восхищается мудростью вождя, верит в победу. Вот, например, строки из письма жене, написанного в ноябре 1942 года из костромского училища, находившегося за сотни километров от фронта:

«Летне-осенняя кампания заканчивалась. С какими же результатами? … Их подведет на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать: сильна русская стойкость! Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей Европы. Не столкнул! Не столкнет и еще два лета!»47.

И это в ноябре 1942 года, когда враг стоял в двухстах километрах от Москвы, добрался до Кавказа и рвался за Волгу в Сталинграде!

Однако после коренного перелома в ходе войны, когда успехи советской армии становились все весомее, а победа – все ближе, тон солженицынских корреспонденций менялся на желчный и злобный. В первую очередь, это касалось переписки с Николаем «Кокой» Виткевичем, с которым Саня встретился на фронте.

Образцовый офицер, любимец командиров, Солженицын обсуждает с товарищем недостатки командования, оснащения армии. Амикошонствует и по-плебейски хамит, называя Сталина «Паханом», а Ленина – «Вовкой». Размышляет, кто первопричина Зла – Вовка, породивший преступный ленинизм, или Пахан, предавший его идеалы? Планирует, что будет делать после войны – как будет государство перелицовывать? Понятно, один он ничего не сможет – нужна организация. А не вступит ли в нее его добрый друг и единомышленник Кока Виткевич?

Как уверял впоследствии Виткевич, переписка с Солженицыным не была равноценной и двусторонней. То же утверждали и другие адресаты дважды орденоносца, коих насчитывалось с полдюжины. В их числе был Кирилл Симонян и его жена Лидия Ежерец. На рубеже 1943-1944 годов они получили от Солженицына письмо с резкой критикой в адрес Сталина. «Мы ответили ему письмом, – уверял Симонян, – в котором выразили несогласие с его взглядами, и на этом дело кончилось»48.

Такого же характера ответ послал и случайный знакомый, морской офицер Леонид Власов.

«Итак, человек написал и послал не одно письмишко с какой-то эмоциональной антисталинской репликой, а много писем по разным адресам, и в них – целая политическая концепция, в соответствии с которой он поносил не только Сталина, но и Ленина, – пишет Владимир Бушин. – Спрашивается, что оставалось делать сперва работникам военной цензуры, прочитавшим кучу “крамольных писем” Солженицына? … Где, когда существовала государственно-политическая система, которая на составителей подобных “документов” взирала бы равнодушно? Все это усугублялось еще и тем, что Сталин являлся Верховным Главнокомандующим армии, а его критик Солженицын – армейским офицером, рассылавшим сверстникам и сверстницам на фронте и в тылу письма, направленные на подрыв авторитета Верховного Главнокомандования. В любой армии, в любой стране подобные действия офицера в военное время, на фронте будут расценены не иначе как военное и государственное преступление в пользу врага. Тем более, если враг еще находится на родной терзаемой земле»49.

Свое дальнейшее «впадение в тюрьму» Солженицын объяснит потом мальчишеством и наивностью50. Но неужели боевой офицер-разведчик не знал, все письма с фронта проходят обязательную перлюстрацию? А если знал, то соображал, верно, что самим фактом написания и отправки подобных писем он подвергал риску не только себя (что, в общем-то, для борца с Системой является нормальным), но и адресатов своих писем.

Так что тут вырисовывается только два варианта объяснения – либо Солженицын был клинический дурак, либо хотел, чтобы его списали в теплый тыл. Неважно, в каком статусе – либо признав невменяемым, либо в качестве преступника. Хоть тушкой, хоть чучелом – лишь бы подальше от мест, где могут убить.

Загрузка...