ЧАСТЬ II

Глава 1

Первая венецианская неделя прошла в сплошных заботах. Божена изучала свою квартиру, купленную в старинном доме – бывшей вилле, разбитой на квартиры.

Почти год ушел на то, чтобы разыскать в Венеции дом, принадлежавший когда-то золотых дел мастеру – а здесь ювелиры и по сей день именовали себя только так – Америго Америги. Покидая Италию, дед продал свой дом, но почему-то всегда говорил своим близким, что перед отъездом успел кое-что предпринять для того, чтобы если не он сам, то кто-нибудь из рода Америги обязательно вернулся в их родовое гнездо.

Что имел в виду Америго, Божена не знала. Но еще во время карнавала решив оставить Прагу и перебраться в Венецию, она дала себе слово отыскать дедушкин дом.

Приступая к осуществлению задуманного, Божена и понятия не имела, с какими трудностями ей придется столкнуться. Венецианская квестура[15] долго отказывалась предоставить ей доступ к архивам. Но когда она все же добилась своего, то обнаружила, что компьютер и понятия не имеет о том, что в Венеции когда-то проживал ее дед. А старые документы хранились в таком беспорядке, что ей пришлось потратить целый месяц на то, чтобы найти в пыльных сундуках искомый конверт.

Дом Америго давно перестал быть частной собственностью; теперь в нем было три квартиры. И когда Божена жарким августовским вечером шла по набережной канала Grande, чтобы хотя бы взглянуть на дорогие ей стены, она уже ни на что не надеялась.

И то, что на окнах одной из квартир она увидела намалеванную краской надпись «Sale»,[16] было подобно чуду. Наверное, не обошлось без вмешательства любившего загадки Америго, подумала она.

Узнав у привратника телефон, Божена созвонилась с владельцем квартиры, и все достаточно просто уладилось.

Заплатив хозяину сверх названной им суммы, она уговорила его не увозить из квартиры кое-что из старинной мебели, предполагая, что это могло остаться с тех времен, когда здесь жил дед. Так оно и вышло. Рассматривая потемневший, но хорошо полированный гардероб, венецианские кресла, комод и массивную красного дерева кровать с перламутровой инкрустацией, она неизменно обнаруживала где-нибудь снизу знакомый ей с детства герб, который Америго всегда собственноручно вырезал, гравировал или рисовал на особенно дорогих ему вещах.

Самостоятельно подготовив интерьерные эскизы, Божена наняла мастеров, доплатила еще и привратнику, поручив ему следить за ходом ремонта и ввозом заказанной ею мебели, и уехала в Прагу, чтобы оформить нужные для переезда документы.

Управилась она с этим только к началу зимы и, не желая больше медлить ни дня, в начале декабря снова оказалась в Венеции – теперь уже полноправной хозяйкой части старинного дома и настоящей венецианкой.

И наступили венецианские будни. Только сейчас выяснилось, что квартира обогревается электричеством, а это значительно увеличивало месячную плату; кроме того, в комнате, которая должна была стать мастерской, Божену ждал сюрприз: здесь были не готовы полы. Задумав воспроизвести в новом жилье свою пражскую мастерскую, она еще в августе заказала не готовый паркет, а простые доски. Но теперь, уже приехав и на месте выражая привратнику недоумение насчет такой вопиющей недоделки, Божена услышала в ответ:

– Mamma mia! Вы могли бы понять! В этой стране вам дешевле настилать мраморные полы, чем искать дерево.

Тщательно упакованные инструменты, не привыкшие к такому времяпрепровождению, пришлось оставить на веранде, превратив ее в настоящий склад; о возобновлении привычной «текучки» пока не могло быть и речи… И Божена согласилась на паркет. Там же, на веранде, были сложены и книги, дожидавшиеся переезда в библиотеку – единственное место в квартире, полностью удовлетворившее Божену.

Довершая впечатление, старый камин отказался разгораться, когда она, получив заверения бывшего хозяина, что с камином все в полном порядке, но с тех пор еще не пытавшаяся убедиться в этом лично, принялась разводить в нем огонь, желая посидеть у огня туманным пасмурным утром.

«Ну, это уж слишком», – подумала Божена, когда после получасовых мучений вся комната наполнилась дымом. И впервые за несколько дней решила прогуляться.

Венеция в декабре поразила Божену безлюдьем. Вспоминая свои карнавальные дни, она почувствовала, как мало поняла тогда про город, в который теперь приехала жить.

Да, с тех пор прошел всего лишь год, но как много изменилось за это время. Они с Томашем развелись, Никола с Иржи ожидают ребенка… Ах, как счастлива теперь бабушка Сабина: молодые по ее настоянию переехали в пражский дом Америги, и скоро этот старый дом, утопающий в цветах и деревьях, снова станет свидетелем рождения нового маленького человечка. А сколько их уже выросло в нем…

Каналы и площади Венеции опустели. Божена словно плыла в прозрачном декабрьском воздухе. Или, может быть, снова парила как птица? В поисках подходящего слова она не заметила, как вышла на площадь Сан-Марко.


…Башня Святого Марка мелькала перед глазами Божены, которая, кружась и размахивая руками, разбрасывала вокруг себя раскрошившееся печенье. Ее медные волосы растрепались и на фоне жемчужно-серого зимнего неба казались неестественно яркими.

Над ней вилась стайка голубей, норовящих клюнуть прямо с ладони.

Несмотря на близость Рождества, на Сан-Марко еще стояли круглые железные столики и можно было заказать себе кофе. Божена упала за один из них и, запрокинув голову, остановила взгляд на острой пирамидке, венчающей башню.

Ах, эти столики под открытым небом! Как любила она, гуляя по Праге, оказаться в одном из своих любимых местечек, нырнуть под навес и долго листать меню, выбирая достойное лакомство.

В пасмурные темные дни ее согревали бальзам и кофе, сдобренные каким-нибудь замысловатым пирожным. То это была белоснежная башенка взбитых сливок, скрывающая свежие фрукты в хрустящей печеной корзинке, то ломтик брусничного торта, поданный с букетом лесных ягод в крошечном лукошке, или воздушный бисквит и дрожащее в затейливой чашечке молочное желе.

Счастливое свойство, подаренное природой! Божена любила полакомиться, но никогда не полнела: в любую погоду, в любом из нарядов ее фигура выглядела так, что вон той толстушке, заказавшей пустой несладкий кофе с хлебцами и уныло уткнувшейся в путеводитель, оставалось бы только заплакать от зависти…

В ветреные пражские дни Божена предпочитала дойти до «Будейовичи Будвар кафе», затаившегося в полутьме уютного старинного двора. Там, скрытые от всех ветров, под пестрыми, красными с белым, зонтами, в окружении изящных витых стульев стояли круглые столики. Как уютно было сидеть, потягивая из тонкого бокала пиво Budweiser – чуть горьковатое светлых сортов или пенное «резаное» – и похрустывать солеными гренками.

А в прозрачный, пьянящий весенний полдень, когда хочется поскорее снять надоевшее зимой пальто и бродить по цветущей Праге, забыв обо всем на свете, они с Томашем встречались на Ратушной площади, за их столиком, у которого всегда стояло только два стула…

Божена настолько погрузилась в воспоминания, что не заметила ни принесенного кофе, ни подсевшего к ней незнакомца.


Около полудня Луиджи стоял посреди площади и настраивал объектив профессиональной видеокамеры на фронтон собора Святого Марка. Дома он долго ломал голову, с чего начать очередную видеосказку о Венеции, нужда в которых не убывала благодаря постоянному спросу на них у туристов. И, несмотря на межсезонье, подобных заказов у Луиджи, приличного оператора, было вполне достаточно для того, чтобы ни в чем себе не отказывать. А посему он вел вполне богемный – сомнительно трезвый и абсолютно отвязный – образ жизни.

Сегодняшнему утру предшествовала ночь, трудная для Луиджи во всех отношениях, и поэтому ни один из четырех коней в объектив не давался… В нем мелькало то матовое небо, то Лев-Марк, то бесчисленные ангелы. Луиджи хотел уже было плюнуть на свою идею и начать прямо с Иисуса, возвышающегося над конями, Марком и ангелами, но глаз его начал фиксировать непонятные помехи, мелькавшие в объективе. Будто чья-то грива билась и металась, то исчезая, то вновь возвращаясь… Почти инстинктивно он нажал на кнопку записи и стал ловить движение, пытаясь удалиться от него.

То, чего он наконец добился, не то чтобы поразило его, но… В этом, безусловно, что-то было. Он стал работать над картинкой, усиливая эффекты.

Он снимал площадь. Площадь была по-декабрьски пустынна. По ней двигалась лишь одна женщина. Но это была необыкновенная женщина.

Луиджи привлекло не то, что она так необычно вела себя – кружилась по площади, кормя голубей. Нет. Ему страшно понравились ее руки – свободные, сильные. И волосы, ощутимо тяжелые, длинные, сразу напомнившие ему Венеру Ботичелли.

Луиджи кружил по площади, как кружил бы по телестудии во время прямого эфира, стараясь уловить все, взять лучший ракурс.

Вдруг женщина пропала. Вернее, пропало движение. И Луиджи оторвался от камеры.

Несколько мгновений он тупо водил глазами перед собой, пытаясь отыскать ее, наконец очнулся и увидел знакомый цвет волос совсем недалеко от себя. Незнакомка сидела за одним из оставшихся с лета уличных столиков и, тяжело дыша, смотрела на красную башню. Словно под гипнозом, Луиджи двинулся к ней.


…Сбежав от своего навязчивого поклонника, Божена свернула в узкую улицу, полную маленьких пестрых магазинов. День был пасмурный, но ей казалось, что она движется по золотому коридору, – так ярко были освещены бесчисленные витрины, словно обступавшие улицу с обеих сторон.

От количества всевозможных диковин даже у искушенной Божены разбежались глаза. Тысячи чудесных мелочей – ненужных, бесцельных, но без которых немыслима жизнь любой женщины, – были выставлены здесь в лучшем виде, чтобы искушать случайных прохожих и редких зимних туристов.

Сначала Божена решила нигде не останавливаться и, сделав небольшой круг, вернуться: ее ждали домашние заботы. Но стал накрапывать дождь, и черный шелковый зонт, заботливо распахнутый там, за сверкающим стеклом, сам попросился к ней в руки. А уж когда она оказалась по ту сторону витрин и вспомнила о приближающемся Рождестве, думать о скором возвращении стало просто бессмысленно – да она и не думала.

Это, казалось бы, легкомысленное и весьма разорительное пристрастие занимало Божену ничуть не меньше, чем ее работа: приобретала вещи она так же страстно, как и творила их сама. Не было на свете никого обаятельней Божены, делающей покупки. Неважно, что это было – вешалка для полотенца, детская игрушка или дорогая изысканная мебель. Среди обилия всевозможных вещей Божена умела найти и оценить те, которые могли войти в ее повседневность, для того чтобы придать ей какие-то новые обворожительные качества. Она боялась обыденности и пыталась вести с ней войну, питая себя соками перемен, вносимых в ее быт каждым новым приобретением. Для этого нужно обладать особой чуткостью к вещам и иметь отличный вкус – у нее было то и другое.

Выйдя на улицу с охапкой хрустящих пакетов, Божена обнаружила, что уже наступил вечер, а шелковый зонт, с которого все началось, уже ни к чему; лучи заходящего солнца нежно касались покатых крыш, придавая им благородный оттенок старинного золота. Особая венецианская тишина – тишина воды – была разлита в вечернем воздухе.

И она не смогла отказать себе – отдала все оставшиеся наличные статному гондольеру, который, сильной рукой оттолкнувшись от берега, бесшумно повел свою лодку по лабиринту каналов, красоту которых она уже не могла вынести: прикрыв глаза, слушала мерный плеск и ощущала густой запах холодной воды…

Так закончилась первая прогулка по городу Божены-венецианки.

Вернувшись домой, она сладко заснула – такое случилось впервые за несколько проведенных в этой квартире ночей, когда переутомление от тысячи переделанных за день дел сказывалось, мешая уснуть.

Утром Божена с удвоенными силами принялась за благоустройство дома, наверстывая упущенное вчера. И между распаковкой художественных альбомов и перевешиванием штор в гостиной она с совершенно несвойственной ей рассеянностью приняла свой первый венецианский заказ – мужской перстень по готовым эскизам. Едва взглянув на эскизы, она отказалась от аванса и быстренько выпроводила изящного, подвижного итальянца, которого даже не успела толком разглядеть, попросив перезвонить ей завтра.

Глава 2

Направляясь к дому Божены, Луиджи вспоминал свой первый столь краткий визит, гадая, узнала ли его Божена и притворилась, подыгрывая ему, или же та встреча на Сан-Марко просто не имела для нее никакого значения и он может и дальше играть свою роль уравновешенного и меркантильного заказчика.

Как он тогда вел себя на Сан-Марко – ну просто с цепи сорвался! Наверное, она убежала напуганная, а может быть… Да, скорее всего, он просто насмешил ее тогда и она сбежала, чтобы отхохотаться.

Зачем он нес этот бред – про свое гипертрофированное итальянское распутство, супер-донжуанство и прочая, прочая? Он сказал ей, что она должна ему отдаться сейчас же, тут же, сразу же! И что он, опытный оператор, и в одежде видит ее нагой.

При этом он, кажется, громогласно призывал официанта и заказывал то граппу, то виски, то кьянти, то все одновременно. За что и вынужден был потом, позорно пялясь на заставленный стол, выложить все полученное за последний клип, так как напитки носили не откуда-нибудь, а из «Флориана».

Да… И после подобной оперетты осмелиться наводить о ней справки и, вконец обезумев, явиться к ней домой, прикинувшись заказчиком?!

«Зачем я еще раз иду туда? – спрашивал себя Луиджи в сотый раз. – Не узнала тогда – узнает сейчас. Узнает и выгонит с позором». И приличные манеры, и строгий костюм, и даже эти чертовы очки, с непривычки отсидевшие нос (проходя мимо зеркальных витрин, Луиджи каждый раз ожидал увидеть вместо него что-то вроде зрелого баклажана), – все это смешно и не спасет от грозящего разоблачения.

Но Луиджи не останавливался и не сворачивал, а приближался к дому Божены – неотвратимо и безвольно, как во сне.

Позвонив и войдя, он щеглом пропел весь занявший полчаса прием: не узнавая себя, во всех подробностях описывал заказ, восхищался обстановкой и итальянским в устах Божены, успел попутно приплести, что и сам не чужд золотых дел мастерства – да, работаю понемногу, но все исключительно для души, и никому не показываю, да и инструмент плоховат, а вот придумать могу… да? неужели заметно? а как вы догадались? ну нет, что вы, какой он профессионал!

Луиджи так тараторил, что Божена половины не понимала и отвечала часто невпопад. Да она не очень и вслушивалась: днем раньше заказчик принес рисунок, достаточно подробный, внятный – этого, пожалуй, пока вполне достаточно.

Проводив Луиджи, Божена вновь уселась было за работу, но внезапно резко откинулась на стуле: ее заказчик, Луиджи Бевилаква, и незнакомец с Сан-Марко вдруг отчетливо совместились в ее памяти.

От неожиданности она даже вскрикнула.

Отложив начатое, Божена решила заварить кофе и потом с чашкой в руке гуляла по комнатам, пытаясь осмыслить свое открытие. Так она забрела в библиотеку.


Божена всегда обставляла библиотеку с особой любовью. Вернее было бы дать ей иное название – будуар, так как все, что должна была иметь в старину «гостиная хозяйки», здесь имелось. В слове «будуар» для Божены не было ничего странного – его всегда употребляла ее бабушка Сабина.

На втором этаже большого пражского дома Америги пряталась уютная комната с окнами в сад – в ней Божена укрывалась в душные летние дни. Эта комната была гнездом бабушки Сабины, в котором она разместила свою небольшую, отдельную от мужа библиотеку, а также хранила множество дорогих ее сердцу безделиц – мелких вещиц, акварелей, шкатулок. Уединившись, она извлекала из ридикюля свой секретный серебряный портсигарчик – ее заветная, любимая и единственная тайна! – и, лукаво подмигивая Божене, своей маленькой сообщнице, выкуривала треть ароматной папироски. А затем часами могла удивлять Божену мелочами, извлекаемыми из старого орехового бюро. Некоторые вещицы постепенно перекочевали за Боженой в детскую, подаренные ей по какому-нибудь случаю или просто так, к удовольствию бабушки, которая больше всего на свете любила это занятие – дарить.

Время давно уже присвоило себе львиную долю Божениных детских сокровищ, но три самых памятных теперь заняли свое место в ее венецианской библиотеке – маленькой комнате, выдержанной в нежных травяных тонах и пронизанной блеском воды канала Grande. На матовой поверхности небольшого письменного стола, рядом с бабушкиным портретом, стояла крошечная золотая мушница старинной работы с серебряными ландышами на круглой крышечке. За ней, под тонким хрустальным колпачком, в облаке кружев дремала нежно-розовая атласная кукла с фарфоровым личиком и ладошками. Складки ее юбок прикрывали футляр с бабушкиным обручальным кольцом – конечно же, дело рук самого влюбленного Америго. Когда Божена пришла к ней попрощаться перед отъездом в Венецию, Сабина подарила ей это колечко – на счастье. И это был бесценный подарок.

Примеряя кольцо, Божена вспомнила еще об одном подарке – миниатюрных «Правилах хорошего тона» в кожаном переплете, старом чешском переводе с французского. Этим чтением обычно заканчивались их с бабушкой вечера, после чего умиротворенная Божена отправлялась спать, унося в свои сны все, что увидела в волшебном будуаре. Она дотянулась до полки и достала потемневший коричневый томик.

Божена и сейчас любила листать его. В такие минуты ее длинные пальцы, касаясь мягких страниц, отдыхали от постоянного напряжения, а глаза блуждали по бежевым полям книги.

Но и тут порой ее настигало ремесло. Чтобы слышать свой голос, Божена читала вслух: «Как для неошлифованных драгоценных каменьев, так и для большинства людей, чтобы выказать свой полный блеск и красоту, необходимо приобрести полировку в соприкосновении с другими лучшими натурами. У иных только одна сторона полирована, что дает возможность не более как угадывать их внутренние достоинства»… Так и Луиджи!

Произнеся это имя, Божена вздрогнула, захлопнула книгу и поспешно затолкала ее в тесный ряд, надавив на корешок.

Безупречно корректный в ее доме, безумный на площади, в мыслях Божены этот человек становился все более навязчивым…

Когда-то давно, в пронзительном девичестве, Божена уверилась в силе навязчивых мыслей.


Тогда это длилось не меньше года. Оказываясь в людных местах – в метро, театре Тыла, на Ратушной площади, Карловом мосту, в соборе Святого Витта, – Божена начинала стыдиться своего одиночества и, сквозь ощущение ущербности своего положения, засматривалась на пары, компании, семьи, проплывавшие мимо Боженовой жизни легко или грузно, смеясь или вздоря.

К концу года тоска разрешилась появлением Томаша…

А теперь вот уже несколько дней ее неодолимо преследовал образ незнакомца с Сан-Марко. Божене с ее яркой, волнующей красотой не раз приходилось ловить восхищенные взгляды и настойчиво освобождаться от назойливых поклонников. То, что когда-то вгоняло в краску Божену-девушку, сейчас только смешило – или раздражало.

С Луиджи – теперь она знала его имя, если, конечно, его так действительно звали, – все вышло как-то иначе. Когда он говорил с ней на площади, в его глазах и голосе сквозило нечто, делающее ее почти беспомощной перед ним, почти покорной его грубому мужскому натиску. Это «нечто» пугало и одновременно манило Божену… Пожалуй, эта гремучая смесь даже возбуждала ее.

Но там, у «Флориана», она все-таки терпела его недолго. Чувство собственного достоинства заставило ее уйти. А теперь, когда прошло несколько дней, она снова, как девчонка, томится, желая еще раз услышать этот голос – да зачем это ей?..

Невольно она вновь и вновь вызывала в памяти его лицо: цепкий взгляд, чуть больше привычного вытянутый нос, крупный рот с тонкими нервными губами, высокие скулы, копну темных, беспорядочно вьющихся к плечам волос.

Но конечно этого было бы недостаточно, чтобы пленить ее воображение. Его страстность, заразительная и пугающая, которой сначала она почти не придала значения, списав все на его явно похмельный бред, по прошествии нескольких дней вдруг опьянила ее. Никто еще так самозабвенно и бесстыдно не восхищался ею и не добивался ее.

После разрыва с Томашем Божена решила, что против неотразимых мужских чар у нее стойкий иммунитет и больше ничто и никогда не заставит ее быть беспомощной и покорной. Но неуязвимость, приобретенная такой дорогой ценой, таяла в Божене, как лед, что долгой зимой сковывал сильную реку любви.

Глава 3

Теперь оставалось только выследить хозяйку. Карл мерил шагами тесный гостиничный номер. Да, вот и в Венеции похолодало. И эта вечная сырость…

Хорошо бы сейчас оказаться дома. Мама, наверное, сидит у камина и близоруко щурится на огонь.

А в голове у нее уж точно копошится жуть: Карл, а вернее, эта безумная затея и его исчезновение; письма ниоткуда, в которых он так не похож на себя – слишком уж уверен, полон планов на будущее.

…Карл очнулся и снова уставился на стол, старую карту на нем, фотографии, вырезки из газет и остывший чай. Действительность вернулась к нему, и она требовала действий.

Он еще раз взглянул на план виллы, обмотал горло зеленым шерстяным шарфом, накинул свой поношенный плащ и вышел.

Вечер был хмурый, и Карл долго всматривался в гладь канала в ожидании отблеска огонька водного «трамвая».

Он жил в Венеции почти месяц; странность жизни на воде уже не будоражила его так, как в первую неделю. Тогда он целые дни, а порой и ночи напролет перемещался по городу: то бродил по узким улицам и выгнутым мостикам, то скользил по лабиринту каналов, ослепленный богатством золотистой Венеции. Блеск этого города – Карлу иногда казалось, что и жители его тронуты позолотой, словно дворцы дожей, – опьянял его.

Но, двигаясь по городу, он вместе с тем приближался и к цели своего безумного путешествия.

Причалив на мгновение, катер подхватил Карла и понес его к сердцу Венеции – площади Сан-Марко, вблизи которой и располагалась найденная наконец старинная вилла, хранящая тайну, известную только ей самой, Карлу и, может быть, привидениям.

Уже без внутренней дрожи он приближался к светящимся в темноте окнам. Любовное отчаяние, преследовавшее его последние полгода, и напряжение последнего месяца дошли до предела и превратились в свою противоположность: он был, как говорится, абсолютно спокоен.

В левой части здания, отведенной под одну из квартир, горело лишь крайнее окно.

«Это здесь», – решил Карл.


На кухне Божены пахло айвой, а значит, пахло пражским Рождеством.

Тяжелые, тепло-желтые плоды были спущены со шкафа и царственно разлеглись на столе. Божена нежилась, вдыхая аромат бабушкиного сада, маминого дома.

Так всегда и было. За несколько дней до Рождества она вбегала в родительскую спальню, придвигала к старинному шкафу тяжелый стул, потом столик и вскарабкивалась по ним.

Там, за резной оградкой, рядом с круглой шляпной коробкой светились эти знойные феи, поселившиеся в комнате в сентябре и с тех пор ждавшие своего часа. И только в конце декабря Божене разрешалось вызволить их и в ивовой корзинке перенести на кухню.

Дозревшая айва шла в рождественский пирог, который приходила печь бабушка Тереза, а до того чудесные плоды несколько дней украшали кухню. Больше всех ими любовалась Божена.

Может быть, с тех пор она и полюбила все теплое, светящееся, солнечное и теперь смело соединялось в ее руках тяжелое теплое золото с аскетичным серебром, как айва с декабрем в ее детском сознании.

Божена приготовила опару и поставила ее на верхнюю полку – у потолка скопилось много тепла. Опара росла на глазах, а вместе с ней рос и праздник внутри Божены.

Она задумалась. И вдруг почувствовала, как чья-то теплая рука легла ей на голову. Вскрикнув, она вскочила, обернулась и увидела себя в зеркале.


Опара в ее волосах была теплой и вязкой. Поднявшись, она выползла из миски на полку и шлепнулась прямо на Божену, так напугав ее.

Наспех скинув платье и шаль, Божена в одних тапочках помчалась в ванную и захлопнула за собой дверцу душа. Запрокинув голову, она подставила ее под теплые струи и принялась поспешно смывать с волос тесто.

Вдруг зазвонил телефон. Она ждала звонка сестры – и выскочила из ванной, на ходу закутываясь в широкое полотенце.

Чтобы не намочить трубку, Божена включила «громкую связь» и плюхнулась на мягкий ковер рядом с телефоном. В ответ на ее «да?» в спальне раздался знакомый мужской голос. Голос говорил по-итальянски.

– Добрый вечер, это Луиджи… Луиджи Бевилаква, ваш заказчик…

– Да, я слушаю вас… – В трубке повисла тишина. Она казалась Божене неловкой. А еще ей казалось, что Луиджи видит ее, сидящую на ковре. – Ваш перстень еще не готов. Я забыла предупредить вас о том, что работаю долго. Но с этим уже ничего не поделаешь…

– Нет, нет! Я не хотел торопить вас, ни в коем случае. Я лишь… знаете?.. как бы это сказать?.. У меня тут одна мысль… если еще не поздно! Но если уже ничего нельзя менять, я согласен и так.

– Да нет, почему же? Я лишь закончила расчеты и заказала огранщику камень. Так что если вы не собираетесь поменять его – все остальное еще возможно. Вы занесете рисунок или…

– Да я все так вам объясню, на пальцах. Только, понимаете, так получилось… Я сейчас звоню от привратника, да, да, вашего дома, у меня тут была назначена встреча, неподалеку. И я, возвращаясь, подумал… А всю будущую неделю я ужасно занят. Вот я и решил спросить у вас… Может быть, сегодня еще не поздно к вам забежать? На минутку? Я все очень быстро… объясню и уйду, не буду вас беспокоить!

И сама не понимая, что делает, Божена едва слышно, но странно и страстно уронила:

– Да.

И услышала короткие гудки.

Не чувствуя себя, она пошла к двери.

Так, завернутая в небесно-голубое полотенце, широким жгутом стянувшее ее тело, Божена отворила ему дверь.

Он вошел и ничуть не удивился.

Божена увидела глаза, так пронзившие ее тогда, на Сан-Марко. Они ей снились. Не раз она обрывала этот сон, потому что хотела проснуться. Но сейчас… Во всяком случае, просыпаться она не хотела.

В передней был полумрак, за стеклами веранды шелестел дождь. Они стояли друг перед другом.

Луиджи заметил едва различимую дрожь в ее теле.

Он чувствовал, что сейчас может сделать все, что захочет, – Божена открыла ему не только дверь в свою квартиру, но и саму себя. И он желал ее – страстно, сладко, нежно…

Луиджи как-то по-домашнему шутливо извинился, а она, смутившись, встрепенулась и воскликнув: «Ах! Подождите минутку!» – скрылась в ванной.

Глава 4

Карл устроился у окна и достал бинокль. Ему предстояло следить за женщиной, но это его не смущало. До последнего месяца он был врачом, практикующим хирургом, и еще не совсем забыл об этом. Поэтому он был холоден и расчетлив, думая лишь о своей тайне и о способах приближения к ней.

Морской бинокль был куплен здесь, у старьевщика, – но на это ушли почти все последние деньги. Теперь отступать было некуда: о неудаче Карл старался не думать.

Двенадцатикратное увеличение сделало мир неправдоподобным: Карл неумело водил биноклем из стороны в сторону, пытаясь попасть в цель. Вот. Желтый свет и еще что-то желтое.

Карл нащупал накатку и стал вращать барабанчик, настраивая резкость.

Из желтого тумана стали выплывать упругие бока и нежная кожа каких-то небывалых, но все же неуловимо знакомых Карлу форм.

За деревянным столом сидела женщина с золотистыми волосами и смотрела на блюдо с большими желтыми фруктами, вид которых так поразил Карла.

«Да это просто лихорадка, золотая лихорадка! – Он старался успокоить себя, но не мог. – К этой женщине я должен буду проникнуть в дом и…»

Карл пытался хорошенько рассмотреть ее лицо – ему предстояло узнать ее завтра, когда она выйдет из дома, и следовать за ней, ища подходящего случая, а до тех пор просто запоминая ее обычные маршруты.

Ближайшие действия таковы: проникнуть в дом в ее отсутствие, вместе с кем-нибудь из соседей миновав непреодолимый с точки зрения Карла домофон. Проходя мимо комнаты привратника, нужно обязательно о чем-то непринужденно болтать с вошедшим, симулируя близкое знакомство. Но как это сделать? Заговорить вдруг запанибрата, а чуть позже сослаться на то, что обознался, или на непонятливость иностранца? Натянуто, но допустим. Главное, добраться до второго этажа – там есть ход на пожарную, бывшую черную, лестницу, на которой можно спрятаться на некоторое время.

Новый план перестроенной виллы Карл приобрел у дежурного в пожарной части, которого названная Карлом сумма вполне устроила. Правда, тот едва понял его английский и хотел было позвать начальника, но Карл поспешно стал говорить, что он professore, ученый… В общем, дело сделалось.

Теперь Карл представлял себе каждый закуток виллы, ориентировался во всех ее перестройках и был уверен, что именно в угловую квартиру ему необходимо проникнуть. В ту, что справа от пожарной лестницы.

До сих пор Карлу казалось, что от хирурга до взломщика один шаг, но как его сделать, этот шаг?

Оставалось только следить за хозяйкой квартиры, изучать ее привычки и наконец решиться…


Перед смертью дед Америго не раз говорил Божене: «Про всякого человека захоронен клад, только надо уметь взять его, ибо он себе цену знает. Ну а тебе, милая моя, проще. Я уж тебя не забуду, дай срок».

Но попал он в больницу уже без сознания. Потом, ненадолго очнувшись, пробормотал что-то давнему другу, оперировавшему его…

Так дедушкина тайна и не досталась никому.

А Божена взяла себе в наследство ощущение сказочности дедушкиного ремесла, его мастерской, в которую она позволила себе войти, только став мастером. Там она и нашла главный в своей жизни клад – инструменты деда, тщательно подобранные, выверенные, бесценные, которые теперь, спустя три четверти века, вернулись на свою родину, в Венецию, в дом, где жили раньше родственники Божены по отцовской линии.

За три четверти века многое изменилось: дом, который Америги продали, был поделен на квартиры, и вот теперь одна из них досталась Божене – женщине с чешским именем и итальянской фамилией.

О том, что она Америги, Божена помнила всегда.

Дедушка с детства говорил с ней на своем родном языке, итальянский был для Божены таким же родным, как и чешский. Читать она научилась, листая «Трактат о ювелирном искусстве» Челлини – настольную книгу дедушки Америго. Мало в ней понимая, она искала в тексте знакомые слова, такие певучие и озорные, и, найдя, смеялась и подпрыгивала от удовольствия.

Своих кукол она назвала Лучита и Росита, а соседскую собаку, злобную колючую шавку, так любившую рвать Божене чулки, наскакивая из-за угла, обзывала Дуче.

Немного повзрослев, Божена с замиранием сердца читала о похождениях золотых дел мастера Бенвенуто Челлини и представляла себя отважным молодым человеком с огромным протазаном в руке, слугой, сопровождающим своего господина, когда тот, «выехав из Неаполя ночью, с деньгами при себе, чтобы не быть подкарауленным и убитым, как это в Неаполе принято, с величайшей хитростью и телесной силой защитился от нескольких всадников, которые на него наехали, чтобы убить».

А потом ей хотелось стать его возлюбленной и проливать о нем слезы, которые зовет он «миленькие слезы». А потом, решив родить именно сына, Божена назвала его Бенвенуто, что значит «желанный», и, замечтавшись, в мгновение ока стала Элизабеттой и в половине пятого Ночи Всех Святых ровно в тысяча пятисотом году произвела на свет создание, поднесенное ее мужу в прекраснейших белых пеленах.

Так, мечтая, «родила» она Бенвенуто Челлини, а он во многом породил ее. Во всяком случае, ее работа всегда была для нее тем, от чего ее «разбирало нетерпение», и за каждый новый заказ она бралась с «великим усердием».


Когда Божена проснулась, Луиджи рядом с ней не было. Она прислушалась: в квартире стояла тишина. Одевшись и выйдя в прихожую, она даже обрадовалась исчезновению этого странного человека. Все произошло слишком внезапно. Ей нужно было разобраться со своими мыслями и, главное, чувствами… Как могло случиться, что она, тридцатилетняя, уверенная в себе и вполне самостоятельная женщина, отдалась этому малознакомому мужчине? С ней никогда не происходило ничего подобного… Или это Венеция так действовала на нее? В задумчивости остановившись у зеркала в прихожей и глядя на свое отражение в нем, она вдруг обнаружила забытый Луиджи бумажник. Поддавшись желанию тут же вернуть его владельцу, Божена открыла бумажник в надежде найти там визитку. Но сразу же увидела эскиз, выполненный знакомой рукой и явно предназначавшийся для нее. Отложив бумажник, она прошла с эскизом в мастерскую и положила его на верстак, рядом с другими рисунками Луиджи.

«Ничего себе на пальцах… – изумилась Божена, рассматривая тщательно воспроизведенные детали. – Но что же изменилось? Или это просто копия того, что есть у меня?» Она покрутила эскиз в руках и вдруг заметила, что на обратной стороне листа тоже что-то есть. Там был изображен старинный перстень с механизмом, позволяющим сдвигать камень в сторону, – перстень-тайник.

«Да он неплохо владеет предметом, – решила Божена, – тут уж налицо ювелирные изыскания. Но зачем ему это понадобилось?»

Внезапно ей показалось, что кто-то смотрит на нее с улицы. Плотно сомкнув портьеры, Божена выключила верхний свет, оставив лишь рабочую лампу, присела за верстак и глубоко задумалась. Она начинала убеждаться в том, что этот человек играет с ней, подбрасывая загадку за загадкой. Тогда, на Сан-Марко, он, кажется, следил за ней… К чему потом этот карнавал – очки, чужой костюм, когда она не узнала его? А то, что произошло сегодня ночью? Эта его внезапная власть над ней? Зачем она ему?

Божена побледнела от вдруг нахлынувшего страха. К тому же ее профессия уже давно приучила ее к известной доле риска: с точки зрения традиционных для всех ювелиров мер предосторожности, соединять мастерскую и дом было достаточно безрассудным, но ей так давно этого хотелось…

Решив во что бы то ни стало взять себя в руки, она пошла на кухню и, заварив цветочный чай, немного расслабилась.

Она пошла в спальню и встала у самого зеркала. «Пришли мои тридцать лет, и я стала многого бояться», – подумала она. Божена не так часто, как другие женщины, пристально вглядывалась в свое лицо, но, встречаясь со своим отражением в дневной суете или вечером, перед сном, принимала его любым, лишь изредка удивляясь происходящим с ним переменам.

Но сейчас она стояла и долго, не отрываясь, смотрела на себя. Потом протянула к зеркалу руки и прикрыла своему отражению глаза.

Теперь она видела, а отражение – нет.

То, что она видела, напомнило ей маску с ее лица.

«А ведь я всю жизнь леплю свою посмертную маску. Впрочем, как и все…» – подумала она вдруг.

Ее размышления прервал телефонный звонок.


– Мальчик! Мальчик! Никола родила мальчика! – кричала телефонная трубка голосом Иржи.

– Evviva bambino![17] – от волнения Божена перешла на итальянский. – Когда?

– Здесь и сейчас! Я звоню прямо из клиники.

– Не может быть – именно в рождественскую ночь?

– Да! Мы и сами не ожидали. Он такой большой, ну прямо медвежонок, и уже рыжий! Нас теперь трое рыжих – вы, я и Богумил…

Божена почувствовала, что сейчас заплачет.

– Иржи, я так рада, поцелуй за меня Николу!..

Положив трубку, она, утирая набегающие на глаза слезы, тут же решила, что полетит в Прагу, и заказала по телефону билет на самолет.

Глава 5

Рождество разблисталось и совершенно ослепило Франту.

Чеслав приехал под вечер, разодетый, надушенный, и повез ее в ночной клуб.

Вся Прага сверкала, как нарядная елка, и манила взглянуть под ветки – там ли подарки? Да жизнь и так состояла единственно из подарков – подарков и праздников. Иной Франта ей быть не позволяла. Вот и сейчас она мчалась в красивой машине – раз! – с одним из своих обожателей – два! – всегда готовая наслаждаться – три!

Будто в такт ее мыслям, в салоне раздалось рок-н-ролльное: one-two-three![18] – Чеслав поймал ретро-волну.

– Закрой глаза, крошка! И открой рот…

Что-то щелкнуло, и Франта почувствовала на губах его пальцы и какой-то холодок на языке. Отвернувшись, выплюнула – на ладони изумрудно переливалось колечко, а Чеслав уже ласкал ее свободной рукой.

Выходки Чеслава становились все экстравагантнее, а Франта не привыкла никому в этом уступать. Зная, что возбуждение ей к лицу, она послушно подставила грудь его настойчивой руке, глядя на крошечную ящерку, изящно обвившую ее мизинец.

От машины и до невообразимого неонового свечения, обозначавшего вход в клуб, Чеслав, пыжась, тащил ее на руках – Франте так и хотелось случайно лягнуть его в бок. Видимо, на этот раз она переусердствовала в выборе партнера – вечер становился непредсказуемым.

В клубе было не протолкнуться, но Чеслав уверенно тянул ее по ступенькам куда-то наверх, следом за услужливым портье, а Франта ломалась, изображая неутолимое желание танцевать.

Но вот они оказались в длинном коридоре, напоминавшем гостиничный, и портье распахнул перед ними тяжелую дверь.

В полутьме огромного номера горели свечи и стол ломился от яств – иначе Франта не назвала бы томящиеся в хрустале кулинарные соблазны.

– Мой рождественский сюрприз!

– Ах, Чеслав, твоя куколка утром не поместится в платье!..

– Тогда следует пе-ре-дох-нуть.

И он игриво прошествовал туда, где подразумевалась спальня.

Но это Франта, пожалуй, еще оттянула бы.

Чеслав не относился к разряду мужчин, к которым она испытывала телесное влечение. А что касается влечения душевного… Его она, пожалуй, не испытывала ни к кому. Но судя по подаркам Чеслава и его любимым местам развлечений, в ее сети попалась крупная птичка.

«Ему бы хоть каплю внешности, прибавить-убавить – и я бы решилась. А как он настаивает!» – тешилась Франта, потягивая нежное розовое вино.

Раздался стук в дверь, и внесли чудный воздушный пирог – Чеслав вальяжно ущипнул ее и подставил щеку для поцелуя.

Чувствуя, что сегодня ей не отвертеться, Франта уселась к нему на колени и жадно вцепилась зубами в нежное крылышко куропатки, оказавшееся пересушенным.

…Засыпая уже под утро, она, отодвинувшись от обмякшего тяжелого мужчины в дорогих носках, вспомнила Карла – на фоне храпящего Чеслава он показался ей голливудским красавцем, идеальным любовником, страстным и возбуждающим. И ей захотелось быть с ним, испытывать настоящее наслаждение, а не этот… полуфабрикат.

Но Карла – и не без ее участия – в Праге не было. И, зевая и даже в мыслях кокетничая, Франта подумала: «Что ж, найдешь клад – будь по-твоему… женись на здоровье, я – не против…»


Из полутьмы передней, сторонясь призрачной веранды, Карл вошел в комнату, чья форма напоминала асимметрично ограненный камень. Комната казалась изломанной, но в то же время вся была во власти удивительно точной закономерности, недоступной непосвященному. И если бы древняя мушка могла застыть не в янтаре, а в топазе, Карл, наверное, почувствовал бы себя ею.

Вся комната была пронизана сероватым свечением. Карл сказал бы, что нет на земле цвета нежнее.

Пол был составлен из мраморных граней, не повторяющих одна другую. Кованый, но почти воздушный лев поддерживал крыльями и головой прозрачный овал стола. Карл подошел, и лев взглянул на него сквозь стекло.

У стола – три металлических стула на длинных ножках. Изогнутые светильники в правильном беспорядке – на стенах и потолке. Карл зажигал их, словно рассыпая крошки-бриллианты.

Прозрачный потолок не был стеклянным – в нем переливался живой хрусталь.

Парчовые кресла, кушетка и диван, прихотливо расставленные, удваивались, отражаясь в мраморе пола.

Карл подошел к старой кладки камину, просунул в него руку и стал считать кирпичи. Дойдя до седьмого снизу, он надавил на него, но кирпич оставался на месте.

Карл чувствовал, как силы оставляют его, руки становятся ватными.

В отчаянии он упал на диван… и проснулся.

Окно было полно чудесной голубизны. Золотистые отсветы падали на пол и играли на стенах и потолке. Проспав рождественскую звезду, Карл окунулся в праздничное утро.


«Уже поздно, проспал!» – он озирал бумажные обои и линолеум своего номера.

Но, сравнив сон с явью, Карл почувствовал преимущество такой обстановки: чудесному сну он все еще предпочитал чудо наяву.

Его охватило пронзительное чувство, будто, захваченный книгой, он читал ее, упиваясь опасностью, и вдруг обнаружил, что главный герой – он сам и действие – накануне развязки.

Сознание Карла раздваивалось: ему бы сейчас избавиться от обычного Карла, пражского хирурга, и оставаться только героем, настойчивым и отважным – настоящим кладоискателем. Но эти минуты внутренней пустоты, эти сны…

То, что он решил воспользоваться тайной, когда-то доверенной отцу Карла его другом и пациентом, темпераментным итальянцем, – тайной, жившей в семье на правах сказки, которую детям рассказывают на ночь, – было, конечно, безумием. Правда, тайна была с картинками – планом и картой… Нормальная логика перестала существовать для Карла, когда он, отыскав свой старый школьный ранец, рылся в нем в поисках отданных ему в детстве на откуп сокровищ Америго Америги, которого в их семье любили, но считали давно выжившим из ума. Но ведь со своим засаленным, с тщательно заклеенными прорехами конвертом старик явился однажды не к кому-нибудь, а именно к маленькому Карлу!

Сочтя их союз счастливой гармонией младенца и сумасшедшего, вечно занятый отец лишь отмахивался от Карла, когда тот приставал к нему с какой-то схемой и потрепанной картой. Но однажды уступил и провел вечер в топографических упражнениях, объясняя сыну, как читать карты и ориентироваться по ним. Засыпая, был очень доволен собой: как ловко он использовал дребедень, забившую голову Карла, в педагогических целях – преподал ему урок географии и истории заодно.

Тому, что Карл не сбежал из дома в поисках сокровищ еще тогда, способствовало лишь обещание, данное старику-итальянцу: сберечь содержимое конверта до совершеннолетия Божены, любимой внучки Америго и детской подружки Карла, а затем раскрыть ей тайну и, взяв клад в приданое, жениться на ней.

Идея женитьбы на Божене Карла тронула не особенно – он подумал, что в будущем как-нибудь все уладит, и обещание дал.

Америго отдал ему конверт и, успокоившись, вскоре скончался.

С тех пор Карл затаился и только время от времени посматривал на легкие облака, посылая привет своему сообщнику, и чиркал в карманном календаре, отмечая приближение назначенного срока.

Так скоротал он чуть больше года, а потом стал остывать и отвлекаться на то да на се, вырос из своего ранца, в котором повсюду таскал с собой конверт… В новый портфель он его уже не переложил и стал стремительно взрослеть…

И надо же! Как быстро эта невозможная в своих выходках Франта вернула Карла во младенчество! И вот он – в Венеции, ищет всеми забытый клад, совершая подвиг за подвигом для своей взбалмошной возлюбленной…

При мысли о Франте у Карла все сжалось внутри. Да она сама не знает, какая она! Кто еще будет любить и терпеть эту колкую, нервную, но головокружительно живую девчонку так бескорыстно, как он!..

В подобных размышлениях он торопливо перебегал с мостика на мостик по направлению к дому Божены.

До конца года – до истечения назначенного Франтой срока – оставалась всего лишь неделя… И Карл был полон решимости.

Глава 6

Он успел.

Красивая женщина со следами бессонной ночи на незнакомом, но что-то смутно напоминающем Карлу лице, с дорожной сумкой через плечо, вышла из дверей, за которыми он напряженно наблюдал, битый час подставляя спину холодному, несмотря на солнечный день, ветру.

«Попалась, голубушка», – возбужденно подумал Карл и, спрятав в сумку бинокль, незаметно пошел следом за ней.

Но идти пришлось недолго. Пройдя немного до пристани, женщина остановилась, явно желая попасть на пароходик, бегавший отсюда каждые десять минут вверх по каналу Grande. Карл, незаметно пристроившись за спинами ожидающих, прошел вслед за ней на подошедший вскоре пароходик, и они поплыли.

Смотря на профиль той, за которой он следил, Карл думал: «Бывает же… Приедешь куда-нибудь к черту на рога – и даже там тебе будет казаться, что всюду встречаешь знакомые лица. Ну с чего я взял, что где-то уже видел ее?! Просто она – типичная венецианка: хороша собой, ноги длинные, волосы, как у местных мадонн».

Пароходик, проплыв под мраморной аркой моста Риальто, вскоре причалил, но незнакомка не стала выходить. Кондуктор объявил, что следующая остановка – вокзал Санта-Лючия, и они поплыли дальше, рассекая исхлестанную ветром воду, по каналу, пересекающему Венецию наподобие перевернутой буквы «S»… Наконец справа показалось здание вокзала.

Выйдя на берег, Карл увидел, что его попутчица торопливо идет в сторону стоящего уже у платформы поезда. Скрываясь в привокзальной сутолоке, он увидел, как она остановилась у одного из вагонов, достала из сумки билет и протянула его служащему в железнодорожной форме, а затем скрылась в полутьме вагона.

«Ну что же, кажется, это мой шанс», – подумал Карл, судорожно нащупывая в сумке конверт с планом. – В моем распоряжении – как минимум несколько часов. Вперед!»

И он заторопился на пароходик, который еще стоял у причала.


Сами звезды покровительствовали ему. Входная дверь была приоткрыта. Привратника на месте не оказалось. И вскоре он стоял один на один с массивной деревянной дверью, на которой красовалась надпись «Америго».

«Неужели сохранилась?» – мелькнуло в голове у Карла.

Он присмотрелся – медная дощечка на удивление новая.

«Не однофамилица же она? А может, какая-нибудь дальняя итальянская родственница?» Времени на размышления не было. И он, надев перчатки, достал из сумки набор ужасающих его воображение приспособлений, которыми теперь предстояло орудовать.

Вдруг внизу хлопнула входная дверь, и Карл, поспешно побросав инструменты обратно, метнулся влево и скрылся на пожарной лестнице. Вскоре шаги на лестнице затихли, и он услышал, как дверь хлопнула где-то наверху.

«Будь хладнокровнее», – сказал он себе, стараясь унять сердцебиение. Он снова вышел из своего укрытия и вернулся к двери в квартиру – последней преграде, отделяющей его от клада.

Корпя над неподдающимся замком, он подбадривал себя: «Ошибиться я не мог. Вилла внешне не изменилась, и план старый Америго начертил достаточно подробный: судя по расположению каминных труб на крыше, нужный мне камин находится именно здесь. Только бы его не разобрали из-за старинных изразцов – они сейчас очень дорого ценятся».

Вдруг замок щелкнул и поддался – Карл вздрогнул и, повернув ручку, надавил на дверь. Она отворилась.

И только он, оглянувшись по сторонам, хотел войти в пустую квартиру, как услышал женский голос, оживленно рассказывающий что-то. В ужасе Карл отпрянул назад и машинально закрыл дверь. Снова раздался щелчок – это сработал автоматический замок, и Карл, не помня себя от страха, вновь юркнул туда, где уже прятался не так давно, – в полутьму лестницы.


На этот раз ему пришлось провести там не пару минут, а больше часа. Он не знал, что ему делать. Спуститься вниз значило бы отказаться от задуманного вовсе. Потому что другого такого же благоприятного случая проникнуть в дом, как сегодня, когда привратник, видимо, отдыхал после рождественской ночи, а дверь вообще непонятно почему была приоткрыта, ему не представится уже никогда. Да и решится ли он во второй раз? Карл сильно в этом сомневался.

Но что за голос он слышал? Ведь в квартире, по его расчетам, никого не должно было быть! Оставалось только одно – ждать. Но чего? Того, что рано или поздно из квартиры кто-то выйдет? Или возвращения хозяйки?

Карл начинал отчаиваться. Время шло, а в голову ничего не приходило. Волнуясь, он стал прохаживаться по темной лестничной площадке, потом ходить вверх-вниз по ступенькам, пока не оказался наконец у самого чердака. Подергав обитую жестью чердачную дверь, Карл обнаружил, что она не заперта.

Скорее от нечего делать, чем с какой-нибудь определенной целью, он, наклонив голову, вошел на чердак. Там царило запустение. Сдувая со старых стропил липкую паутину, Карл тихо, чтобы не услышали обитатели последнего этажа, прошелся по этому ветхому царству.

Сквозь пыльные стекла сюда пробивался солнечный свет, и вездесущие в Венеции блики плясали на изнанке покатой крыши. Старые сундуки, рыболовные сети, подкидные утки для охоты, винные бочки – Карл подошел к ним поближе, чтобы убедиться, что все они, к сожалению, пусты, – а в дальнем конце он разглядел острый нос заваленной разным хламом гондолы. И в его голову вдруг пришла смешная, но почему-то успокоительная мысль: «Может, плюнуть на все это безумное предприятие, на капризы взбалмошной Франты – и сделаться гондольером? Работу спокойней трудно себе представить. Скользишь дни напролет по прекраснейшему в мире городу – и никаких кладов не надо!»

Увлекшись, Карл присел на запыленную лаковую корму и стал представлять себя в этом качестве: вот он, загорелый красавец-мужчина, поигрывая мускулами под белоснежной сорочкой, в соломенной шляпе, щегольски надвинутой на лоб… «Стоп!» – сказал он себе. Его блуждающий взгляд остановился на брезентовой робе и грязно-зеленой фуражке, висящих на гвозде. Точно такие же он видел в пожарной части, где и приобрел план этой виллы.

Он вскочил и чуть было не побежал туда, где висели эти сокровища, но вовремя опомнился и, осторожно переступая тюки и стараясь не греметь старой посудой, приблизился к противоположной стене.

Сняв робу с гвоздя, Карл рассмотрел ее и обнаружил на рукаве надпись «pompiere» – примерно такую же, как и на воротах пожарной части.

Да, это именно то, что ему нужно! Карл вытряхнул пыль, потом разыскал какую-то щетку – деревянная ручка ее была сделана в форме льва – и принялся вычищать старую робу с такой тщательностью, словно это его выходной костюм. Потом он снял с себя плащ, надел прямо на свитер заметно посвежевшую робу, взял в руки фуражку и уверенно зашагал в сторону выхода, а затем по ступенькам вниз.

Карл придумал. Теперь он чувствовал себя не взломщиком, а служащим пожарной части, производящим дежурный осмотр старых каминов. В таком виде он мог смело предстать как перед привратником, так и перед хозяйкой квартиры. Он мог также больше не взламывать эту чертову дверь, а просто позвонить, войти в квартиру и на глазах этой рыжеволосой венецианки – а если это не она болтала там по телефону, то на глазах кого угодно – долго и вдумчиво возиться с камином, вообще делать с ним, что понадобится, невинно объясняя все это мерами пожарной безопасности и контроля.

Вдруг Карл остановился на полпути и стукнул себя по лбу. Как он мог не подумать об этом! Ведь он ни слова не знает по-итальянски! «Хорош пожарник, нечего сказать… Сеньоры, к вашим услугам международный чешский патруль», – Карл зло дурачился, устало опустившись на холодную ступеньку. А потом вдруг резко поднялся и вновь зашагал вниз. «Была не была, прикинусь немым!»

Чтобы снова не передумать, он сразу направился к двери и позвонил. Никто не отозвался. Он позвонил еще. Еще и еще. Безрезультатно. И тогда, немного подождав, он опять взял в руки свой инструмент и на этот раз уже быстро открыл знакомый замок.


Видимо, в тот день он совсем потерял счет времени. В квартире было абсолютно темно. Только сквозь чуть приоткрытые створки жалюзи на застекленную веранду просачивался свет фонаря. Пока он ждал, переодевался, продумывал, решался – наступил вечер.

Карл пытался включить свет в коридоре, но потом передумал. «А вдруг кто-нибудь с улицы заметит?» Может, эта предосторожность была излишней, но он предпочел перестраховаться.

Он решил отойти подальше от прозрачной веранды и там поискать выключатель.

В полной темноте, держась за стену, он прошел вглубь квартиры и наткнулся на закрытую дверь. Открыв ее, прошел дальше.

«Как же я не догадался захватить фонарик!»

Карл не мог найти выключатель. Он шарил в темноте, медленно и ровно выщупывал пространство перед собой, но потом, натыкаясь на какие-то предметы, стал путать, где искал, а где еще нет.

И наконец под его пальцами что-то щелкнуло – но светлее не стало. Зато во мраке вдруг послышался звук, знакомый и обычный, но здесь, в сердце Венеции, у площади Сан-Марко, совершенно неуместный – Карл слышал мерно нарастающий, отчетливый шум ночного поезда, несущегося откуда-то издалека.

От неожиданности он попятился и ткнулся в стену бедром. Ослепительный свет заставил его зажмурить глаза, а грохот исчез.

Он стоял у стены кухни, а на подоконнике отдыхал только что вскипевший желтый чайник, шум которого так напугал Карла!..

И тут все спокойствие и хладнокровие взорвались где-то в области поясницы Карла, и жестокий приступ радикулита победил в нем героя – оставив лежать на полу чужой кухни человека, почти добравшегося до своего единственного, главного в жизни клада.


Франта любила похвастаться. Именно поэтому она уговорила Чеслава пригласить к себе и ее подружку – классную девчонку!

Они полулежали с Хельгой на медвежьих шкурах и смотрели, как два неистовых молодца в боксерских перчатках, чьи широкие скулы с трудом помещаются на экране, дубасят друг друга из-за какой-то грудастой девицы. Чеслав, прежде чем завалиться спать, включил им запись «Титанов рестлинга», выделил на просмотр две кружки пьянящего «резаного» – а пива в другом виде Франта не признавала – и устроился тут же, в холле: спать под включенный телевизор было его любимым занятием.

Дождавшись, пока он перестанет ворочаться, Хельга, давняя приятельница Франты и вообще, можно сказать, боевая подруга, спросила:

– Где же ты подцепила этого головореза? Вид у него – прямо скажем… Но дом… – Хельга присвистнула, – за день не обойдешь! Это мы сейчас на каком этаже?

– Какая тебе разница? Сколько бы ни было – все не наши. И нашими не будут.

– А давай попробуем? – Хельга смешно вздернула нос. – Мне кажется, я твоему Чеславу тоже приглянулась. Ты видела, как он на меня смотрел?

– Не надейся! Он мне сегодня сказал, что я для него в первую очередь интересный собеседник.

– Это когда же вы беседуете-то? – Хельга презрительно сморщилась. – А-а-а, он, наверное, беседам отдает предпочтение – по известным причинам? Ну, тогда это не для меня.

Потянувшись, как кошка, Франта приблизилась к Хельге и заговорила на тон ниже:

– Чеслав у меня – открытие месяца. Гвоздь сезона! Но ставить все равно нужно не на него.

– Понимаю, понимаю… Но где же, кстати, твой неувядающий фаворит?

– Карлуша у меня – в длительной командировке. Изучает на месте венецианские камины.

– Да он же у тебя, кажется, гинеколог.

– Почти угадала – хирург. Ему какой-то старый болван когда-то сказал, что один из каминов – звенит. Ну, он тогда поверил, а потом забыл. А недавно мне проболтался: о детстве заговорил, о мамаше своей ненаглядной… Ну, тут и всплыл этот клад.

– Не может быть! Неужели это правда? – Хельга завистливо молчала.

– В детстве Карлуша дружил с одним ювелиром из Венеции, – спокойно продолжила рассказ Франта. – Точнее, этот ювелир когда-то из Венеции сбежал. А цацки свои оставил в камине. Ну, наверное, все увезти не смог. Вот я и послала Карла. Пусть пошурует немного. И срок ему назначила – до Нового года. Так что осталось совсем чуть-чуть… Я, может, за него и замуж выйду – если он до клада докопается. А там – посмотрим.

Глава 7

Божена держала на руках крошечного мальчика и таяла от наслаждения. Никола, измученная этим ненасытным существом, спала здесь же, в детской. Иржи, тоже не смыкавший глаз сутки напролет, заснул прямо в кресле-качалке. Божена прилетела вчера, а сегодня утром они вернулись из клиники домой.

Сколько было треволнений, неожиданностей! И все – из-за этого крошечного конвертика, с которым сияющая Никола вышла из родильного отделения. Божена представить себе не могла, что дети бывают такими крошечными! И когда она вчера вбежала перед закрытием в детский магазин, то не сразу смогла поверить, что все эти носочки, шапочки, платьица, аккуратно разложенные в витринах, – не кукольные. А сверкающие рожки, всевозможные пустышки, клеенки, манежи, ходунки, тряпичные гирлянды (чтобы щупать!) и пахучие зубные колечки (чтобы грызть!), погремушки и прочие принадлежности пестрой империи детских вещей просто ошеломили Божену. И, боясь ошибиться и выбрать что-нибудь не то, она купила в подарок Богумилу огромную плюшевую собаку с длинными ушами, всю в очаровательных складочках, ямочках, с большими печальными глазами. Но когда на следующий день малыша развернули и, накинув на спину собаки кружевную пеленку-попону, положили на нее Богумила, оказалось, что это недавно появившееся на свет существо, беспорядочно дрыгающее ручками и ножками, само меньше собачьего уха.

А еще напоследок, уже выходя из магазина, Божена увидела вырезанные из особого звучащего камня звездочки и полумесяцы, которые нежно звенящим хороводом откликались на малейшее движение воздуха. Божена попросила и это завернуть. И, уже не останавливаясь и не оглядываясь, просто заставила себя уйти…

Молодые папа и мама, пытающиеся разглядеть в красном личике своего отпрыска фамильные черты Фиалки и Америго, были не менее трогательны, чем их дитя.

Париж возмужал так, что Божена, не видевшая его всего несколько недель, была поражена. Узнав, что Никола ждет ребенка, Божена поначалу отнеслась к этому весьма скептически. И больше потому, что Иржи казался ей еще слишком юным, не способным взять на себя ответственность, связанную с отцовством. Божена боялась, что, когда ребенок станет мешать его душевной близости с Николой и отвлечет ее на некоторое время от жизни балетной, Парижа станет раздражать то, что поначалу может лишь умилять. Но сейчас, понаблюдав за ним, Божена успокоилась. Она не могла бы объяснить почему, но что-то такое появилось в Иржи, и это «что-то» заставляло Божену подолгу не сводить с него восхищенных глаз.

Никола-мама стала еще нежней и прекрасней. Черты ее лица смягчились, а серые глаза казались бархатными, когда она смотрела на сморщенное личико Богумила, прильнувшего к ее груди.

Божена восхищалась сестрой: такая тоненькая женщина – и смогла родить ребенка по всем правилам. Об этом твердили веселые акушерки, вышедшие провожать Николу на крыльцо, это оценила и бабушка Сабина, не один раз переспросившая Николу о том, как протекали роды.

Никола привычно сыпала незнакомыми Божене словами, бабушка понимающе кивала и отвечала ей тем же. И во всех этих материнских премудростях была для Божены особая музыка и особая боль…

Но суета первого дня не оставляла никому ни свободной минутки. Под чутким руководством бабушки Сабины Богумила купали в розовой воде, потом ополаскивали в березовом отваре, смазывали кедровым маслом, подпаивали родниковой водой, учились различать причины его плача, вслушиваться в нежное посапывание… Даже стригли серебряными ножничками его удивительно острые ноготки! При последней процедуре Божена не присутствовала – у нее не выдержали нервы…

…Малыш, пригревшись у нее на руках, заснул, и она осторожно положила его в бамбуковую колыбельку, извлеченную с чердака, тщательно вычищенную и снова возвращенную в детскую.

Все же большую часть дня Богумил сладко спал, и в это время в старом доме царила благоговейная тишина. Но эта тишина отличалась от той, что жила здесь в последние годы. В любое мгновение она была готова прерваться младенческим криком или ласковой колыбельной. Божена даже себя несколько раз поймала на том, что мурлычет под нос что-то необычайно ласковое…

Бабушку Сабину было просто не узнать! Она уже успела доказать, что лучше всех управляется с пеленками, – сегодня все собрались смотреть, как ловко она заворачивает мурлычащего от удовольствия крепыша в нежные полосы ткани. Выяснилось также, что никто не мог успокоить его так быстро, как она. И почти весь день Сабина, несмотря на прохладу, провела рядом с коляской в своем любимом саду!

Божена поднялась в будуар и застала там бабушку. Она сидела в кресле у орехового бюро и, раскрыв одну из шкатулок, перебирала пальцами свои украшения. Почти все они были подарены ей ее мужем, который не раз говорил – и трудно было понять, шутит он или серьезен, – что Бог дал ему в руки его мастерство только затем, чтобы он мог делать достойные подарки этой женщине, его любимой жене.

Уезжая из Венеции, Божена надела на руку подаренное бабушкой кольцо: «Талисман не должен лежать без дела. Пусть теперь следует за мной повсюду». И теперь, когда она положила свою руку бабушке на ладонь, та сразу же нащупала на ее пальце свой подарок.

– Спасибо, что не забываешь нашего Америго…

– Добрый вечер, бабушка. Богумил не мешал тебе спать?

– О, нет. Эти звуки для меня подобны меду. Как же давно наш дом не слышал детского крика…

– Да… А первым здесь родился мой отец. Ты помнишь, бабушка, как это было?

– Да, дорогая, конечно. Сейчас мне намного проще вспоминать, чем раньше: ведь перед моими глазами только воспоминания… А ты, Божена, помнишь, как сильно Америго любил тебя? Он так хотел, чтобы у нас когда-нибудь родилась дочка…

– Мне иногда кажется, что он проводил со мной больше времени, чем моя мама.

– Да, он был твоей главной нянькой. Никого к тебе не подпускал, сам гулял с тобой, купал в травах, пел тебе колыбельные… Надеюсь, он-то видит, какая ты теперь красавица.

– Ах, бабушка, знала бы ты, как я счастлива, что вернулась в тот дом, по которому дедушка так тосковал. И теперь мне кажется, что он и этот пражский дом построил похожим на свою венецианскую виллу. Ведь я сейчас живу в этой самой части, на втором этаже: да-да, у меня есть комната, похожая на твой будуар, дальше… – Божена встала, приоткрыла дверь и заглянула в сторону спальни, – ну точно такое же расположение! Как же я раньше этого не замечала? Да, моя квартира занимает большую часть второго этажа – и в ней точно такие же шесть комнат, как в этом крыле вашего дома.

– Америго говорил мне об этом. Но вообще-то он не очень любил вслух вспоминать о своей итальянской жизни, так долго держал всю эту историю про себя…

– Какую историю? – Божена вернулась к бабушкиному креслу и с любопытством прислушалась.

– А ты разве не знаешь, почему он покинул Венецию?

– Отец умер рано, а мама никогда не рассказывала мне…

– Думаю, твоя мама не знает. А что, сам Америго никогда не говорил тебе об этом?

– Нет. Точнее – да, он часто рассказывал мне на ночь одну сказку, мою любимую: о таинственном перстне, о золотых дел мастере, который один знал очень важный для какого-то злодея секрет. А однажды он сказал, что когда-нибудь я узнаю его тайну и она принесет мне счастье…

– Да, Америго любил загадки. И поэтому я и сама никогда не узнаю, что в этой истории реально, а что – красивая сказка. Хотя, может, все так и было на самом деле.

Божена вновь почувствовала себя маленькой кудрявой девчушкой, задержавшейся допоздна в бабушкином будуаре.

– Но если ты хочешь, я расскажу тебе то, что знаю сама. – Сабина встала и привычным движением открыла верхний ящик бюро. – Боженочка, пожалуйста, достань отсюда темно-синий альбом. Он должен быть где-то внизу.

Божена заглянула в полутьму ящика и из-под связки старых писем извлекла большой альбом, обшитый какой-то мягкой тканью цвета индиго. Никогда раньше она не видела его.

– А теперь садись рядом со мной.

Божена села в кресло, уже давно перенесенное сюда из дедушкиного кабинета, и приготовилась слушать. Бабушка, дождавшись тишины, заговорила:

– Открой этот альбом. Там, почти в самом конце, есть пражский пейзаж. Да-да, акварель.

Божена принялась листать тяжелые страницы. На каждом листе с одной стороны, аккуратно прикрытые папиросной бумагой, в прорези для фотографий были вставлены пастельные эскизы, карандашные наброски, завершенные акварели.

– Ты ведь, наверное, тоже этого не знаешь? Когда-то давно я очень любила рисовать. Но больше всего на свете я любила краски – охру, марс, сурик, умбру… Самыми любимыми были зеленый ультрамарин и индиго. Я ведь мечтала стать живописцем, и у меня уже кое-что получалось… Видишь этот акварельный этюд? Кажется, он на предпоследней странице. Я писала его, стоя на склоне Петршин и глядя, как Влтава серебряной лентой петляет по Праге. И пока я вдохновенно смешивала краски и касалась кистью картона, за моей спиной остановился твой будущий дед и стал рассказывать мне сказку, очень похожую на ту, что ты любила слушать перед сном.

– Сначала он мешал мне работать, и я сердилась на этого говорливого красавца, сказавшего, что он итальянец. Но потом, очарованная им и его рассказом, согласилась пойти с ним – бедовая голова! – в ближайший погребок и до самого вечера слушала его, слушала, слушала… В тот вечер он подарил мне вот эту печатку со своего мизинца, – бабушка быстро нащупала ее в шкатулке и подала Божене. – Я носила его первый подарок на среднем пальце. И он был мне дороже всех последующих, даже обручального кольца. Потому что эта вещица – словно его автопортрет: Америго делал ее для себя.

А на следующей странице – последнее, что я написала в своей жизни: портрет безумно влюбленного в меня человека, за день до нашей свадьбы.

Больше я никогда не брала в руки ни кисть, ни пастель… Разве что рисуя вместе с сыном, а потом – нянча Николу и тебя. И, я думаю, ты понимаешь почему.

Помнишь, Божена, я спросила однажды тебя и Томаша, почему у вас нет детей? И по твоему молчанию я тогда очень многое поняла… Боже мой, как мы с тобой похожи! Но только твой бывший муж частенько предпочитал отмалчиваться, а мой себе этого не позволял. И я всегда знала, насколько он чадолюбив и как нужен ему, так долго бывшему бездомным, настоящий теплый дом.

– А живопись никогда не была для меня хобби, так же как и замужество: обручившись с Америго, я сделала выбор – в пользу семьи. И никогда об этом не пожалела… Я не обидела тебя ничем? – Бабушка вопросительно коснулась лица Божены, будто взглянула. Но та улыбалась от счастья. Божена и представить себе не могла, что бабушка – обычно немного закрытая, сдержанная в эмоциях, – так понимает ее.

И словно нащупав на лице внучки улыбку, Сабина продолжила:

– Но я отвлеклась… Вот что рассказал мне высокий незнакомец на горе Петршин. Никогда после он не говорил мне ни о чем подобном, а я не спрашивала. Но оба мы знали, что я ничего не забыла, и тот рассказ не был просто сказкой.


Жил в лагунном городе человек, которого все знали. Звали его так же, как и его далекого предка, тоже преуспевшего в золотых дел мастерстве, – Америго Америги. Он был весьма искусен в своем художестве и имел собственную мастерскую.

До своего двадцатипятилетнего возраста он успел сделать много красивых вещиц, и о нем говорили – а в Венеции зря говорить не станут, – что его изделия столь божественны, как только можно вообразить.

К тридцати годам у него уже была слава первейшего и превосходнейшего золотых дел мастера в Венеции.

Однажды он взялся выполнить сложный заказ: мужской перстень с лилией из красивейших алмазов.

Но это был не простой перстень. Прекрасная лилия скрывала под собой тайник: один из нежных лепестков сдвигался, а под ним перстень был полый. Зачем это нужно, Америго не знал, да и не имел привычки докучать своим заказчикам излишними расспросами.

Америго сделал работу, а впоследствии человек, заказавший ему перстень, был обвинен в убийстве одной знатной дамы: она была отравлена. Ювелир оказался втянутым в расследование дела, и квестура в любой момент могла объявить его соучастником.

Имея повсюду друзей, Америго заранее был осведомлен о том, что случилось и что по венецианским законам ему может грозить, если суд признает его вину. Дело уже клонили к тому, что Америго будто знал, для чего в этом злосчастном перстне предусматривается тайник.

Америго успел продать свой дом одному из друзей, надеясь когда-нибудь выкупить его назад. Веря в магическую силу камней, он предварительно спрятал в нем клад – коллекцию из наиболее ценных камней, веря в то, что это поможет ему вернуть дом назад. Но не зная, какого цвета бывает страх, он не внял ничьим советам и не согласился тайно покинуть Венецию, чтобы переждать, пока все уляжется.

И дождался того, что у него в мастерской нашли пропавший после убийства перстень, видимо подброшенный туда самим следователем, а в перстне был найден яд, которым и была отравлена жертва.

И уже на следующий день громким, как из бочки, голосом, запомнившимся Америго на всю жизнь, председатель городского совета огласил ужаснейший приговор, какой Америго едва ли мог себе представить: лишение свободы и продажа с молотка его мастерской со всем содержимым в пользу одного из монастырей.

Что могло быть страшней для мастера, чем лишиться мастерской, своего инструмента и запасов превосходных камней и металлов?

И когда совет ушел обедать, Америго, видя, что никто из челяди совета за ним не смотрит, сбежал из дворца.

Он направился в ближайшую церковь и, увидев там какого-то монаха, с которым даже не был знаком, именем Божьим попросил спасти его. Добрый брат отвел его в свою монастырскую келью, а когда стемнело, показал ему потайной выход из монастыря, довел до хранимой им гондолы и лишь сказал на прощание: «Сила Божья тебе да поможет».

С этого и начались скитания Америго. Покинув город со стороны Торчелло, он, идя по ночам, а днем скрываясь в зарослях тростника, добрался до Пьяве. Знакомый таможенник в Сан-Доне, у которого Америго и хранил деньги за проданный дом, помог ему с документами. Переждав несколько дней, мой будущий муж простился с Италией навсегда и пустился под чужим именем путешествовать по Европе.

К тому времени, как он увидел меня на дорожке Петршин, он уже несколько лет прожил в Праге, которая пришлась ему по сердцу: и гербом, на котором, подобно венецианскому, красовался венценосный лев, и своей испещренной каналами частью – той, которую мы называем Пражской Венецией. Там он и обосновался и даже умудрился вскоре открыть собственную мастерскую: Америго успешно работал в Праге, поначалу даже не зная языка, но ему все удавалось, потому что руки у него и без языка говорили, кто он такой.

…Но это, пожалуй, получилась не сказка. Сам Америго лучше рассказывал.


Устав от своего рассказа, бабушка поднялась и попросила Божену проводить ее в спальню. Там ее встретила горничная, и они простились до утра.

Божена, чувствуя, что после того, что она услышала, долго не сможет заснуть, решила прогуляться по саду.

Но в передней ее остановил телефонный звонок. Трубку, видимо, было некому снять – все Фиалки спали, и Божена, уже одетая, прошла в гостиную и подошла к надрывающемуся телефону.

– Это дом Америго? Мне нужна Божена! – услышала она незнакомый мужской голос.

– Да, это я.

– Божена. Здравствуй. Это Карл. Карл Ледвинов. Я звоню из Венеции. Пожалуйста, возвращайся домой.

Глава 8

Карлу было смешно, больно и страшно. Не думая больше о конспирации, он передвигался по квартире на четвереньках, зажигая повсюду свет.

«Вот попал», – думал он, пытаясь добраться куда-нибудь, где можно было бы лечь. Двигаясь таким образом и время от времени ощущая острую жгучую боль, стреляющую в пояснице, он думал о том, что не отказался бы сейчас даже от того, чтобы хозяйка этой огромной квартиры оказалась где-нибудь поблизости и вызвала врачей. «А там – будь что будет! Эх, говорила тебе мама: „Карлуша, не связывайся с этой сумасбродкой!" А иначе она Франту и не называла».

Наконец Карл добрался до просторной комнаты, видимо служившей гостиной. Но когда он нажал на расположенный низко выключатель, то увидел, что ошибся. В комнате не было никакой мебели, кроме двух строгих кресел, маленького столика с разбросанными на нем бумагами и еще чего-то, напоминающего станок. Карл прополз дальше и увидел какие-то загадочные приспособления, полки с инструментами. В углу стояло большое бюро с множеством маленьких ящичков. Карл попытался открыть один из них – заперт. И все они, видимо, были закрыты на ключ: Карл заметил изящные замочные скважины, выполненные в форме раковин.

«Недурно», – оценил Карл и, словно в нем опять проснулся взломщик, забыв на какое-то время про боль, стал дергать за маленькие ручки-капельки, проверяя ящички по порядку.

Наконец один из них мягко выдвинулся: Карл заглянул внутрь и замер. Он увидел множество драгоценных камней, уже ограненных и сверкающих так, как сверкали сны Карла все последние ночи. «Клад!!!» – мелькнуло в его разгоряченном сознании; и какую-то долю секунды он был готов поверить, что это действительно и есть тот клад, к которому он так долго стремится, – просто хозяйка уже разыскала его и хранит теперь в ящичке.

Машинально он потянул за следующую ручку – этот ящичек тоже подался. Там лежало множество фотографий. Карл вытащил несколько и увидел на них перстни, подвески, колье, медали с эмблемами, броши, даже причудливо выгнутое пенсне, а с обратной стороны – надписи. Карл вдруг понял, что понимает написанное. Он прочитал по-чешски на одном из оборотов: «Исполнено для выставки во Флоренции мастерами Фаустиной Сальвиати и Боженой Америго». Повернув фотографию, он увидел необычный медальон в форме маски.

Не веря своим глазам, Карл резко встал и тут же опять опустился на пол, чертыхнувшись и схватившись за спину. «Как Боженой Америго?! Причем здесь Божена?!»

Ничего не понимая, он снова взглянул на фотографии. На каждой обратной стороне стояла подпись Божены Америго и дата.

Трудно было не догадаться, что все сфотографированные ювелирные изделия сделаны одним мастером, имя которого – Божена Америго.

«Не может быть…» – прошептал Карл. Наконец он понял, что находится в ювелирной мастерской. Он попытался вспомнить, как выглядела мастерская старого Америго, где он несколько раз бывал мальчишкой. Ему показалось, что именно такой станок, если не тот же самый, был и там.

Но все остальное в голове не укладывалось. В доме Америго Америги живет его внучка Божена, детская подружка Карла, и она – тоже ювелир?

Думая отыскать разгадку в других комнатах, он снова выполз в коридор. Но вскоре его спину пронзила такая ужасная боль, что он с трудом открыл первую попавшуюся дверь и оказался в спальне – судя по обстановке, которую Карл, не найдя выключателя, с трудом разглядел в слабом свете, проникающем в комнату из коридора. Добравшись до кровати, он с проклятиями взобрался на нее и стал искать какое-нибудь приемлемое положение для своего несчастного тела. А когда боль немного отпустила его, Карл неожиданно для себя крепко заснул.

* * *

Проспав почти до полудня, он проснулся действительно в спальне и, предполагая все что угодно – даже то, что в соседней комнате уже давно дежурит полицейский вместе с вернувшейся хозяйкой, – крикнул, не пытаясь подняться:

– Эй, есть тут кто-нибудь?!

Но потом спохватился и, решив, что кричать так, находясь в чужой, взломанной тобой накануне квартире, по меньшей мере невежливо, попробовал сесть.

За ночь ему лучше не стало. Более того, Карл вскоре понял, что сегодня он не может и ползать… Смирившись с этим, он стал разглядывать спальню.

То, что у хозяйки квартиры безупречный вкус, он понял еще накануне – ползая по просторному коридору. Но в том, спит он сейчас или бодрствует, Карл усомнился уже через минуту: блуждая по комнате, взгляд его вскоре наткнулся на то, что он видел в своем рождественском сне. Кованый лев снова глядел на него сквозь стеклянный овал столешницы. «Боже мой! – подумал Карл. – Да не сошел ли я с ума?»


Но тут зазвонил телефон, и знакомый ему женский голос – тот самый, который он слышал вчера, едва приоткрыв входную дверь, – произнес несколько слов по-итальянски, а потом заговорил на знакомом Карлу языке: «Вы попали в дом Божены Америго. К сожалению, сейчас я в отъезде. Если вы хотите мне что-нибудь передать, говорите после второго сигнала или перезвоните в Прагу по телефону…»

Далее следовал номер, а после паузы и гудка Карл снова услышал итальянскую речь – хрипловатый мужской голос сказал что-то по-итальянски…

Потом все стихло. Но через некоторое время снова раздался звонок – видимо, мужчина не успел записать пражский телефон, – и Карл опять прослушал информацию, записанную на автоответчик.

Глядя на блики, делающие потолок подвижным, и слушая голос Божены, Карл подумал, что, слава Богу, пока он еще в Венеции, то он есть и на этом свете. Но рассердившись на самого себя за невовремя проснувшееся чувство юмора, стал пенять на звезды и провидение, сыгравшие с ним такую злую шутку. На память пришли слова, которые он не раз слышал от того, у чьей внучки невольно оказался в гостях. Старый Америго любил начинать рассказ о своей жизни с одной и той же фразы, которую Карл дословно вспомнил сейчас: «Слушая это, познавай, как звезды не только направляют нас, но и принуждают».

«Ах, дедушка Америго, знал бы ты, как я хотел обмануть тебя… – Карл скорбно вздохнул, но тут же вспомнил о своем радикулите. – А может быть, ты уже наказал меня за несдержанное слово? Но Франта! Знал бы ты, что она сделала со мной! Ведь это только из-за нее я вспомнил о твоих чертежах и явился сюда».

Но сетовать на то, что уже произошло, было бесполезно, и Карл стал думать о том, как ему теперь быть.

Может, позвонить привратнику? Пусть вызывает полицию и заодно врача.

Но как только Карл представил себе, как мчатся по вызову катера с включенными сиренами, а потом его выносят из дома на носилках смеющиеся санитары, ему стало не по себе.

Он уже не сомневался в том, что взломал дверь своей детской подружки, которую не видел так много лет… И еще он знал, что вчера Божена уехала в Прагу и у него достаточно времени, чтобы все-таки довести задуманное до конца.

С огромным трудом спустившись на пол, он, глядя на телефон, подумал, что здорово было бы сейчас позвонить Франте. Карл представил, как у нее расширяются глаза, когда она узнает, откуда он звонит. «Можно сказать, что я ранен и скрываюсь от преследования в заброшенном доме с добычей в руках. И только она может спасти меня и сокровища – пусть приезжает!» В свете подобной перспективы Карл чуть было не схватил трубку, но вовремя опомнился, подумав, что лучше будет, если он для начала убедится, что попал именно туда, где в камине томится спрятанный Божениным дедушкой клад.

Но начал он с того, что нашел, где у Божены хранится аптечка. Наглотавшись таблеток, вскоре почувствовал, что боль чуть отступила. Карл попытался подняться на ноги – получилось! И тогда, медленно переступая, он пошел по квартире, отыскивая гостиную.

Следующая после спальни комната – судя по плану, который Карл помнил наизусть, самая большая – видимо, и есть гостиная. А в ней и должен быть камин… Карл заглянул в приоткрытую дверь.

Но в гостиной камина не оказалось! Карл схватился за карман и достал план. Рука Америго несколько раз обвела место, где он сейчас стоял; две жирные стрелки вели от круга к квадрату, обозначавшему камин. Да тут и понимать нечего – ясно написано: camino.

Карл смотрел и не верил своим глазам: камина не было.

Он подошел ближе и уставился на стену перед собой: со старой пожелтевшей фотографии, висевшей именно там, где предполагался клад, смотрел на него Америго Америги – и Карлу показалось, что тот ехидно прищуривает один глаз, глядя, как отчаянный кладоискатель буравит взглядом стену.

Но смотрел Карл недолго. Он с трудом подошел к стене и взялся простукивать ее вдоль и поперек, пытаясь отыскать спрятанный в ней камин. Но стена везде отзывалась одинаково… В отчаянии он сел прямо на ковер, а потом вдруг пополз по привычке куда-то и лишь в коридоре опомнился и с трудом поднялся в полный рост.

Он заглянул в соседнюю уютную комнату, окна которой тоже выходили на канал Grande… И здесь, в ее зеленоватой глубине, у стены, которую он только что простукивал с другой стороны, белел мраморный камин! Сердце Карла бешено заколотилось, он приблизился… и ужаснулся: камин, украшенный орнаментом из разноцветного фарфора, был новый!

До позднего вечера он простукивал его, пытался отыскать старую кирпичную кладку, в конце концов принялся выламывать его внутренности, ковыряя тяжелой кочергой, отмычкой, даже ножами, принесенными из кухни. Но под отделкой оказались не кирпичи, а огромные каменные глыбы, тщательно подогнанные одна к другой. И чем дальше он крушил, тем больше убеждался в том, что ломает недавно построенное.

Когда же Карл перестал видеть в темноте свои руки, он поднялся и пошатываясь вышел из комнаты. Измазанными в золе руками включил автоответчик и стал ждать, когда вежливый голос Божены продиктует ему пражский телефон.

Глава 9

Божена слушала, что ей говорит этот странный мужчина, и ничего не понимала.

Но потом постепенно стала вспоминать. Карл… Не тот ли это мальчик, сын доктора, старого дедушкиного друга, с которым она играла, когда дедушка брал ее с собой в гости? Он почему-то очень нравился Америго. Иногда дед, ласково беря Божену за руку, подводил ее к Карлу и говорил: «Посмотрите-ка друг на друга. Ну чем вы не пара? Надо бы нам с доктором Ледвиновым устроить вам настоящую помолвку. А уж на приданое я не поскуплюсь!»

Дети, весело хохоча, вырывались из сильных еще рук старика и разбегались в разные стороны, чтобы потом встретиться в саду и, пока взрослые не видят, залезть на старую сливу, понарошку спасаясь от стаи свирепых волков. Или убежать за ворота, туда, где по дну канавы бежал ручей – весной бурный, а летом больше похожий на болото. Если же зима выдавалась снежной, они выстраивали настоящие крепости из снега, а потом вместе сушились у камина и пили горячее молоко, слушая рассказы Божениного дедушки.

Но потом дети пошли в разные школы. А когда Америго умер, они встретились в последний раз – на дне памяти после его похорон.

И вот спустя больше двадцати лет Карл звонит ей и говорит, что ждет ее в доме Америго в Венеции.

Если бы по случайному стечению обстоятельств Божена не провела сегодняшний вечер в будуаре бабушки Сабины и не узнала наконец историю деда, она бы сразу бросила трубку и не стала бы слушать весь этот путаный вздор про какие-то клады.

Но подросший Карлуша рассказывал ей сейчас примерно то, что Божена услышала из уст бабушки полчаса назад.

Выходило, что Карл, безумно влюбленный в какую-то Франту, выболтал ей однажды тайну, доверенную ему Божениным дедом. Услышав это, Божена вспылила:

– А с какой стати дед рассказал тебе то, что скрывал даже от меня, своей любимой внучки?!

Тут-то Карл и поведал ей трогательную историю о том, что Америго когда-то помолвил их, следуя старинному итальянскому обычаю, и взял с него слово в будущем жениться на Божене, а до тех пор не раскрывать ей тайну о кладе. Сначала Америго доверил эту тайну отцу Карла, а когда понял, что тот не воспринял его рассказ всерьез, подарил доказательства – план и карту – маленькому Карлу.

– Но почему ты раньше не позвонил, не разыскал меня? – Божена вдруг почувствовала, что, словно маленькая, готова обидеться на человека, которого не вспоминала все эти годы, за то, что он открыл другой женщине тайну, которую дед приберег для нее.

– Понимаешь, я и сам уже давно перестал верить во всю эту историю. А когда вспоминал о конверте, который вручил мне твой дед много лет назад, то уже не мог точно сказать, что выдумал когда-то сам, а что было на самом деле. Иногда мне казалось, что Америго просто играл со мной в какую-то игру, после которой и остались все эти карты и чертежи…

– Но почему же ты звонишь мне из моего дома?

– Божена, пойми, еще пару дней назад я готов был сделать ради этой капризной девчонки все что угодно…

Божене вдруг стало ужасно смешно. Подумать только! Карл взломал ее дверь и ищет в ее квартире дедушкин клад. А не найдя, звонит ей, чтобы спросить, знает ли она что-нибудь о старом камине!

Чтобы не рассмеяться в трубку, Божена чуть прикрыла ее ладонью и, продолжая слушать Карла, прикрыла на всякий случай и свой рот, прижимая трубку щекою к плечу. Но тут Карл сказал такое, что трубка выскользнула у Божены на пол, а она сама, торопливо нажав на рычаг, просто согнулась от смеха в три погибели.

«Мой чайник неожиданно включился и напугал его!.. Ой, я не могу больше!» – Божена изо всех сил сдерживалась, чтобы ночью никого не разбудить своим бурным хохотом. Но взрывы смеха продолжали безжалостно сотрясать ее тело: «И у него случился приступ – ха-ха-ха! – радикулита… И я должна вызвать ему врача, потому что он не может… Он же взломщик…»

Вновь зазвонил телефон. Божена долго не брала трубку, пытаясь успокоиться. Но наконец взяв ее, ничего не услышала. «Наверное, плохо соединили. Надо перезвонить этому горе-кладоискателю – а вдруг с ним действительно что-нибудь серьезное? Представляю, что стало с моим новым камином!» – думала она, набирая свой венецианский номер.

– Алло? Карл?

Сначала трубка молчала, а потом Божена, все еще продолжая смеяться в сторону, неожиданно услышала итальянскую речь. Женский голос вежливо сообщил ей, что Божены нет дома, и так далее. Затем она выслушала то же самое по-чешски, надеясь, что Карл возьмет трубку. Но видимо, он боялся сам подходить к телефону, и вскоре раздался длинный гудок, а потом Божена услышала, что кто-то говорит с ней – снова по-итальянски:

– Божена. Ты не слышишь меня сейчас! Это Луиджи. Если я не дозвонюсь до Праги, то знай: я люблю тебя.

– Луиджи, я слышу. Где ты? Говори! – выдохнула в трубку Божена, но тут же поняла, что разговаривает с автоответчиком, и медленно опустила трубку на рычаг…

На следующий день она уже летела обратно в Италию и, глядя на огромные облачные горы, не знала, смеяться ей или плакать…

Глава 10

Луиджи вертел в руке перстень и вспоминал свою мать.

Маленькая венецианка с большим размахом… Последний ее роман закончился тем, что она уехала в Америку два года назад с богатым поклонником ее красоты и ее вокала; и теперь она, наверное, поет свои романсы для него одного…

Его мать была по-настоящему красивой женщиной. Она была плотью от плоти Венеции – льстивой и подозрительной красавицы – не то сказки, не то ловушки для иностранцев.

Всю жизнь имея дело с мужчинами, не отказывавшими ей ни в чем, она каким-то образом умудрилась ничего не накопить. Почему же, уезжая, она не взяла с собой этот перстень – может быть, свою единственную действительно ценную вещь? Оставила на память сыну?

Луиджи нашел этот перстень в старой шкатулке матери, пытаясь разыскать в ней какую-нибудь булавку, чтобы приколоть на стену пражский телефон Божены.

«Занятная вещица…» – подумал Луиджи, рассматривая явно старинный перстень. В том, что ему цены не было, он не сомневался. Перстень имел форму цветка, обвивавшего палец. «Похоже на лилию. А лепестки выложены алмазами! То есть – как их правильно назвать? – бриллиантами. Никогда раньше его не видел. Интересно, откуда он у нее?»

Но чем дольше Луиджи смотрел на свою находку, тем сильнее ему казалось, что он уже где-то видел эту вещь. Или его вводил в заблуждение переливающийся в лучах заходящего солнца цветок, или…

Но потом, вспомнив вдруг, зачем он полез в эту старую шкатулку, Луиджи судорожно схватился за карман, проверяя, хрустит ли там вчетверо сложенный листок с записанным на нем телефоном.

«А может, все-таки позвонить Божене в Прагу? Ведь не будет же она сама звонить в свою пустующую квартиру, чтобы узнать, не звонил ли ее странный заказчик, то вдруг являющийся к ней в рождественскую ночь, то исчезающий, даже не успев ее поздравить».

Луиджи хотел сказать Божене то, что он уже успел поведать ее автоответчику. И он хотел знать, почему она вдруг уехала, надолго ли.

Плохо еще представляя себе, что он скажет Божене по телефону, Луиджи разузнал код Праги и стал набирать непривычный номер, то и дело глядя в бумажку.

Трубку подняли так быстро, что Луиджи от неожиданности смутился и чуть было не передумал разговаривать, но потом быстро попросил к телефону Божену. Говоря, он вдруг понял, что вряд ли в Праге поймут его итальянский, если, конечно, трубку не взяла сама Божена.

Незнакомый голос на чистом итальянском языке ответил ему:

– Сегодня днем Божена улетела в Италию. Вам известен ее венецианский телефон?

– Да, спасибо.

– А с кем я говорю?

– Я ее заказчик. И не очень еще давний знакомый… – сформулировав это, Луиджи мысленно добавил: «…который ищет сейчас возможность признаться Божене в любви».

– Вы не могли бы назвать свое имя?

– Луиджи Бевилаква.

– Очень приятно. А я – Сабина Америго, бабушка Божены…

Некоторое время в Праге молчали, и Луиджи подумал, что связь почему-то прервалась. Он хотел уже повесить трубку, но вдруг услышал:

– Луиджи, я даже не знаю, могу ли попросить вас… Я так волнуюсь за Божену… Дело в том, что в ее квартиру влез один странный субъект… они вместе играли детьми, но не виделись уже много лет. И сейчас он – ни много ни мало – ищет в ее камине клад. Но не может никак найти и позвонил Божене, чтобы она поскорей приезжала… Все это похоже на бред, а может, я что-то и не так поняла. Но кто знает, что у этого Карла на уме? А вдруг он сумасшедший? Или, упаси Господи, маньяк? Божена, наверное, рассердится на меня за то, что я вас беспокою… Но не могли бы вы как-нибудь помочь ей? Хотя бы находиться с нею рядом, когда она вернется в свою квартиру… Ах, извините, Луиджи, я ведь даже не спросила, откуда вы звоните! Как услышала итальянца, так сразу решила, что непременно из Венеции.

Сабина говорила, сама удивляясь своей многословности, а Луиджи слушал и все больше хотел расцеловать эту милую замечательную старушку… Не дослушав, он быстро заговорил в ответ:

– Я с удовольствием помогу Божене. Сейчас же пойду туда и постараюсь опередить ее. Не беспокойтесь, я достаточно силен, чтобы справиться даже с сумасшедшим. До свидания, дорогая Сабина. И спасибо вам!

И не тратя больше ни минуты, воспламененный опасностью, Луиджи бросился к дому Божены, на все готовый ради той, которая так неожиданно вошла в его жизнь меньше месяца назад.


«А если она не приедет?» – с ужасом думал Карл, свернувшись калачиком на диване вблизи злополучного камина: ползать он уже не мог – запасы Божениной аптечки были исчерпаны, и боль в пояснице не отпускала его теперь ни на минуту…

И вдруг он услышал долгожданный звонок в дверь.

«Неужели Божена? – Но ему было уже все равно. – Кто бы там ни был, я открою!» И Карл, собрав последние силы, слез с дивана и на четвереньках пополз-таки к входной двери. Дотянувшись до замка, он пару раз повернул его, но открыть дверь уже не смог.

И после невыносимой для Карла паузы она открылась сама. Он поднял глаза и увидел на пороге внушительного вида мужчину со свирепым лицом и самыми серьезными намерениями.


«Да ты действительно маньяк! Ну-ка поднимайся!» – почти проревел Луиджи, который с минуту назад влетел в дом Божены и, боясь, что уже опоздал, так быстро промчался мимо зевающего привратника, что тот ничего не успел понять и лишь покрутил пальцем у виска.

Луиджи еще раз прокричал Карлу свой приказ, но увидев, что перед ним еще и сумасшедший, который ничего не понимает, бросился на него и, схватив в охапку, стал трясти, гневно вопрошая: «Говори, где Божена? Что ты сделал с ней?» До смерти перепуганный взломщик вдруг залопотал что-то на непонятном Луиджи языке, а потом внезапно размахнулся и что есть силы ударил его по голове чем-то тяжелым.

Чувствуя, что в голове у него помутилось, Луиджи разжал руки и стал медленно сползать по стене на пол. И уже сидя на полу, сквозь плавающий перед глазами туман, он увидел стоящую на пороге Божену.


Отослав перепуганного привратника, который, разыскивая незаконно ворвавшегося в дом гостя, оказался свидетелем этой ужасной сцены, Божена оказалась в компании двух мужчин, каждый из которых нуждался в ее помощи.

Карл, которого она никогда бы не узнала, видимо, потратил на удар свои последние силы. Он сидел на полу в странной позе, держа в руке отмычку, и слабо улыбался подруге своего детства, которую он не смог узнать раньше, даже следуя за ней по пятам и разглядывая в бинокль.

Положение Луиджи было более плачевным. Он, менее всего этого заслуживая, был без сознания.

Бросив дорожную сумку, Божена побежала в ванную и вернулась с кувшином, полным холодной воды, и с большим полотенцем. И сначала она окатила Луиджи водой с головы до ног, а потом, заметив, что он открыл глаза, принялась поспешно промакать его одежду и вытирать волосы.

Но очнувшийся Луиджи смотрел на нее сияющими глазами и что-то тихо шептал. С трудом Божена разобрала: «Если бы не бабушка, я бы даже не знал… И что случилось бы тогда?»

Не догадавшись, что он имеет в виду, Божена помогла ему подняться и уговорила пойти в ванную и переодеться в ее просторный халат.

Потом, вернувшись к несчастному Карлу, она дала ему обезболивающее, которое, по счастью, оказалось в ее сумке, и почти оттащила его, стонущего, на диван.

Разобравшись с мужчинами, она стала звонить бабушке, которая, она знала, не найдет себе места, пока не дождется ее звонка.

И только когда Сабина спросила, успел ли ее встретить Луиджи, Божена поняла, что произошло в квартире перед самым ее появлением.


Положив трубку, она пошла взглянуть на Карла – но тот, видимо окончательно измученный событиями последних дней, уже крепко спал.

Луиджи тоже ничем не проявлял свое присутствие – видимо, он пошел в спальню, чтобы прийти в себя, решила Божена.

Ей надо было все же собраться с мыслями. Она прошла на кухню и, заварив чай, села за стол.

Вся эта история с кладом, несмотря на комичность ее конца, ужасно взволновала ее, заставив совершенно иначе взглянуть на привычный образ деда.

Божена всегда восхищалась мастерством Америго, но привыкла слушать его рассказы, как занимательные сказки. И вдруг эти сказки ожили и стали вторгаться в ее жизнь. Карл вломился в ее дом, чтобы найти клад, который она всегда считала сказочным чудом. Но его радикулит и шишка на лбу Луиджи абсолютно реальны, а значит, реальны и перстень с тайником и бегство деда из Венеции…

И вдруг Божену обожгла догадка: бабушка упомянула о перстне в форме лилии; и Луиджи принес ей эскизы перстня-цветка. А исчезнув из ее дома в рождественскую ночь, оставил бумажник с новым эскизом. И на нем был изображен механизм, позволяющий одному из лепестков сдвигаться в сторону, открывая тайник! Как же она сразу не сопоставила то, что начала делать сама, со злополучным перстнем, сыгравшим такую важную роль в жизни ее деда…

Но неужели то, что предпринимает Луиджи по отношению к ней, – не что иное, как какой-то непонятный ей расчет? И если Карл знает об истории деда Америго больше, чем она сама, то почему бы и Луиджи тоже что-нибудь не знать? Она встала и заходила по кухне. Усталость, возбуждение и избыток впечатлений сыграли свою роль. Она вдруг поняла, что боится.

«А что, если Луиджи как-то связан с событиями, произошедшими здесь, в Венеции, в начале века? Может, он внук или правнук отравленной сеньоры и уверен в том, что мой дед причастен к этому преступлению. Не хочет ли он рассчитаться со мной? Я слышала, что такое кровная месть по-итальянски. Господи, что же мне делать? Я боюсь этого человека!»

Божена не узнавала себя. Она никогда не была такой мнительной, как сейчас. «Не слишком ли много совпадений? – думала она, направляясь в спальню, в которой, она полагала, сейчас находится Луиджи. – Ах, и зачем я так поспешно переехала в Венецию? Если бы Фаустина сейчас была рядом, она бы дала мне совет!»

Божена заглянула в спальню, но там Луиджи не оказалось. Тогда она, все больше и больше нервничая, обошла всю квартиру – он исчез, как и в ту рождественскую ночь. Она зашла в ванную: его мокрой одежды не было, а ее халат как ни в чем не бывало висел на своем обычном месте…

Она вернулась в кухню и села за стол. Ох, как она устала за этот день, как ей хотелось вытянуться на дедушкиной кровати и провалиться в глубокий сон без сновидений… Свет лампы, прикрытой матовым абажуром, падал на ее нежные руки, дорожное платье, заставлял светиться маленький сердолик, пригревшийся в ложбинке между ключицами, оставляя в молочной тени усталое лицо с чуть заметно подрагивающими ресницами. Глядя на пастельных тонов орхидеи, тонким кольцом обвивающие ободок ее любимого светильника, Божена словно плавала в собственных мыслях… Но потом мысли стали странным образом путаться, и она, уронив голову на руки, заснула прямо за столом.

А когда проснулась, то увидела Карла, спокойно сидящего напротив нее и допивающего остатки холодного чая.

* * *

Они просидели на кухне несколько часов. Карл, чувствуя себя так, словно он спасся с тонущего корабля, а теперь сидит в теплой каюте в полной безопасности и рассказывает тому, кто его спас, о своих приключениях, говорил, не умолкая.

Божена слушала его страстный рассказ о женщине по имени Франта, по капризу которой он целый месяц провел в Венеции, готовясь к тому, чтобы совершить настоящее преступление, и думала: а не окажись к этому времени взломанная Карлом квартира собственностью его детской подруги – кто знает, чем бы обернулось для него это приключение? Но сам ее собеседник, похоже, ни о чем подобном и не задумывался…

Божена слушала Карла и думала о своем. Хорошо, что Луиджи не знает, как она обрадовалась, увидев его в своей квартире – даже при таких странных обстоятельствах и в столь плачевном виде! Божена знала: он еще не догадывается, что внутри нее, Божены, уже начались те необратимые изменения, происходящие с каждой женщиной, которая понимает, что занимающий все ее мысли мужчина готов признаться ей в любви. Но теперь к ее сладкому волнению примешивался страх…

Обезболивающее явно пошло на пользу Карлу: он с трудом, но все-таки мог передвигаться на ногах. И устав от его бесконечных рассказов и поняв, что она так еще и не переоделась с дороги, Божена выпроводила его из своей квартиры, а сама пошла в ванную.

Приняв душ и завернув тяжелым узлом свои медные волосы, она потянулась к халату, который, как ей показалось, еще хранил запах тела Луиджи, и вдруг обнаружила в кармане какую-то хрустящую бумажку. Развернув ее, она поняла, что это адресованная ей записка, в которой Луиджи извинялся за причиненное ей беспокойство и обещал обязательно починить пострадавший камин.

И тогда она почувствовала, что, несмотря на все странности поведения этого человека, она хочет опять увидеть его, и увидеть немедленно.

Она прошла к телефону и стала вспоминать, куда положила так и не возвращенный владельцу бумажник, а найдя его, достала оттуда визитку Луиджи.

И, собравшись уже набрать номер, вспомнила про смутивший ее покой автоответчик и, перемотав пленку на начало, включила его. Ей ответила тишина… Будто и не было на пленке тех нескольких, так взволновавших ее слов… Ей стало ясно: Луиджи стер эту запись, пока она возилась с Карлом.

Божена нажала на «стоп» и почувствовала, как беспокойно забилось ее сердце. Стараясь отвлечься от мучивших ее сомнений, она ходила по квартире, приводя ее в порядок после разгрома, учиненного Карлом. Немного успокоившись за этими хлопотами, вспомнила о любимом варенье из лепестков роз, привезенном ею из Праги, и пошла в коридор, где стояла еще не разобранная дорожная сумка, – и в этот момент раздался звонок в дверь.

Она затрепетала, уже поняв, кого сейчас увидит, и распахнула дверь. На пороге действительно стоял Луиджи Бевилаква.


И она опять не узнавала себя: она чувствовала, что снова готова стать покорной – его глазам, его словам, его рукам… Словно все, чего не доставало Божене рядом с Томашем, проснулось в ней вдруг и рвалось наружу. И забыв о своих подозрениях, она снова смотрела на Луиджи, как тогда, в рождественскую ночь.

А он, будто почувствовав, что творится в душе этой женщины, шагнул к ней и порывисто обнял.

И все, что случилось потом, было еще более сладким и опьяняющим, чем в ту их единственную ночь, – словно она стала восемнадцатилетней девочкой, впервые опаленной огнем любви…

А когда они, разомкнув наконец объятия и ослабев, откинулись на подушки, она прильнула к его вздрагивающей груди, окутав Луиджи золотом своих разметавшихся волос, и, глядя в его потрясенные глаза, почувствовала, что готова отдать все на свете и забыть о себе самой, лишь бы эти счастливые мгновения никогда не кончались.

Глава 11

Франта злилась: Чеслав не звонит вот уже два дня, и от Карла – никаких вестей.

А эти новые туфли от Bruno Magli ужасно жмут ей, и до новогодней ночи осталось всего лишь два дня…

Деньги, подаренные Чеславом, заканчивались, а Карл и не думал нести к ее ногам новогодний подарок в виде венецианского клада, обещанный за то, что она попробует какое-то время играть роль благоразумной жены, пекущейся, как говорится, о тепле очага и домашнем уюте.

Франта порылась в сумочке и достала пудреницу. Глядя в круглое зеркальце, она заметила, как портит ее уныние, и попробовала улыбнуться – но получилось так, словно она пытается заесть лимон маленькой ложечкой меда: проще говоря – неубедительно.

Бросив пудреницу обратно в сумочку, Франта расплатилась с официантом и, закутавшись в нежный норковый мех, вышла из ресторана на чуть припорошенный снегом тротуар. Ей казалось, что всем вокруг хорошо, все веселятся, и только она оставлена, забыта.

Франта терпеть не могла одиночества. Ей надо было или проводить время в обществе щебечущих подруг, или покорять мужские сердца, а заодно и кошельки. Одна она оставалась лишь затем, чтобы немного отдохнуть от нескончаемых вечеринок и привести себя в порядок. А потом снова выйти на воображаемую сцену – и быть во всеоружии, от завитков на затылке до кончика каблука.

Сегодня же ей ничего не оставалось, как после ужина, проведенного в одиночестве, направиться к себе домой.

«Ну что ж? Лягу спать, чтобы не чувствовать себя всеми покинутой и не нажить, по крайней мере, новых морщин».

Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Не успела Франта отойти от ресторана и десяти шагов, как рядом с ней с визгом затормозила знакомая машина, из которой выглянул Чеслав. Машина была полна незнакомых Франте мужчин.

Ни слова не говоря, Чеслав указал ей на заднюю дверь, и она, с трудом втиснувшись четвертой, уселась…

Приятели Чеслава, похожие на него прическами, одеждой, даже выражением лиц, были на удивление трезвы. «Куда это они, интересно, собрались такой компанией?» – сначала Франта хотела спросить об этом Чеслава, но потом решила подождать: наверное, он скоро высадит своих атлетических угрюмцев. «Неужели ему приходится иметь дело с такими занудами? А впрочем, он и сам зануда!» И, попытавшись откинуться на доставшуюся ей часть кресла, Франта томно прикрыла глаза, ожидая, когда же наконец они с Чеславом останутся наедине.

На ее указательном пальце поблескивала изумрудами подаренная Чеславом змейка, а остальные пальцы, будто намекая на что-то, были свободны. «Интересно, что он придумает для нас сегодня? До сих пор он не повторялся. И всегда был донельзя экстравагантен».

Но машина проехала почти через весь город, а никто не выходил. Убаюканная ровным жужжанием мотора и мягким ходом дорогой машины – Франта никогда не интересовалась марками машин, но всегда могла отличить «супер» от «ведра», – она задремала. И очнулась только тогда, когда машина, развернувшись, резко затормозила.

Франта, кажется, просчиталась: Чеслав и не собирался расставаться со своими спутниками. Она увидела, как он, выйдя из машины, открывает дверь с ее стороны. Помогая ей выйти, он крепко взял ее под руку, но неожиданно то же самое сделал и один из молчаливых попутчиков.

– Чеслав, что происходит? – она резко повернулась к своему кавалеру. – Что за шутки?

– Это не шутки, детка, это жизнь.

И вот так, крепко держа ее с двух сторон, они повели ее по гаревой дорожке в сторону незнакомого большого загородного дома. Ей не верилось, что один из этих мужчин – Чеслав, так странно изменилось его лицо: вместо обычной улыбки Франта, все время испуганно косившаяся на него, обнаружила совершенно незнакомое ей мрачное выражение. И в то же время Чеслав явно ухмылялся чему-то…

Большой, скупо освещенный дом возвышался среди ухоженных, чуть подсвеченных кустов в полном одиночестве: никаких других домов поблизости не было.

Франта обернулась: другие их спутники остались сидеть в машине.

– Куда мы идем? Сейчас же отпустите меня! – Франта капризно передернула плечами, будто пытаясь стряхнуть руки своих конвоиров. – Чеслав, что ты придумал на этот раз? Признавайся, а не то я сейчас укушу тебя! – попыталась она пошутить.

Но ее спутники не обратили на ее слова никакого внимания. Вскоре они подошли к массивной металлической двери и остановились.

– Я открою, – сказал Чеслав, кивнув своему приятелю, извлек из кармана большую связку ключей и стал перебирать их, пытаясь найти нужный.

Наконец дверь скрипнула, щелкнул выключатель, и они вошли внутрь. Франта успела разглядеть длинный коридор, а потом чьи-то руки набросили ей на лицо темный шарф.

– Что ты делаешь, Чеслав? – заорала она, безуспешно пытаясь сбросить шарф с лица. – К чему эти идиотские шутки? Или ты начитался бульварных романов?

– Помолчи, киска, это не то, что ты думаешь. Намного лучше, чем секс.

И они снова крепко взяли ее под руки.

Но Франта еще не успела испугаться достаточно для того, чтобы перестать ломаться. Она кокетливо поджала ноги и повисла на руках своих конвоиров.

– Кончай дурить! – услышала она наконец голос приятеля Чеслава и почувствовала под ногами ступеньки.

Франте ничего не оставалось, кроме как послушно подниматься вместе с ними по лестнице, спотыкаясь на каждом шагу. «Что мог задумать этот придурок? Кажется, на этот раз я допрыгалась…» – успела она подумать, прежде чем оказалась в полном одиночестве: ее куда-то втолкнули, а потом она услышала, как за спиной щелкнул замок.

Франта судорожно сорвала с лица шарф, но снова оказалась в полной темноте. Не понимая, где находится и что собирается сделать с ней Чеслав, она попыталась нащупать руками стену. Ее руки наткнулись на что-то холодное и гладкое. Видимо, это была стена. Франта двинулась вдоль нее, пытаясь нащупать выключатель.

«Как в склепе», – подумала она и вскрикнула, отпрянув: ее пальцы нащупали что-то, напоминающее по форме человеческое лицо. Только оно было каким-то холодным и скользким.

И словно отвечая на ее крик, где-то рядом зазвонил телефон. Франта обернулась и увидела мигающий в темноте зеленоватый огонек. Она сняла трубку стоящего на полу телефона и услышала голос Чеслава:

– Франта, ты слышишь меня? – спросил он как-то подозрительно ласково.

– Слышу! – закричала она в темноту. – Мне это надоело! Немедленно открой дверь!

Он рассмеялся и сказал:

– Не могу. Я уже по дороге в Прагу. Как тебе домишко – понравился?

– Что ты несешь? Как это – по дороге в Прагу? А я?! Что тебе от меня нужно?!

– Мне нужно, чтобы ты поскорее оказалась дома, в теплой постельке, или где-нибудь еще… Мы, например, собираемся сейчас где-нибудь поужинать… На свежем воздухе аппетит так разгулялся! Хочешь присоединиться к нам?

Франта услышала, как его спутники, видимо по-прежнему находящиеся в машине, заржали.

– Скажи своим придуркам, чтобы они заткнулись. Я ничего не слышу! – закричала она в трубку.

– Ладно, шутки в сторону. Мы хотим, чтобы ты рассказала нам что-нибудь увлекательное… Ну, например, как твой отставной ухажер рыщет сейчас по Венеции в поисках клада.

Франта замерла.

– Неужели он не сказал тебе, куда направляется? – ласковым голосом продолжал Чеслав. – Этот твой Ален Делон?..

– Чеслав, ты что, совсем свихнулся? Какая Венеция?

Но Франта уже все поняла. Что же делать? Как ей теперь избавиться от этой жуткой темноты, сбежать из этого плена?

– Твое хамство возбуждает меня, детка… Но еще больше мне хочется поговорить о том, что спрятано в старом камине…

– Где Карл? Что вы сделали с ним? – ошарашенная такими подробностями, Франта только что заметила плотно зашторенное окно и, держа в руке телефон, подошла к нему. Отдернув тяжелую портьеру, она увидела литые решетки, за которыми светилось звездами ночное небо.

В ответ на ее вопрос в машине опять раздался хохот. «Но если бы Карл уже вернулся, неужели же он не позвонил бы мне сразу? Он должен был позвонить мне еще из Венеции, если действительно нашел клад!» – эта мысль немного успокоила ее.

– Ох, Чеслав! Неужели ты действительно поверил в то, что я говорила Хельге? Значит, ты притворялся тогда, что спишь? Ну, негодяй…

Франта раздвинула шторы пошире – и в комнате стало немного светлей: она разглядела мраморные стены и пол, а в глубине помещения темнело какое-то пятно. «Наверное, дверь», – подумала она и двинулась туда.

Это действительно была дверь. И, конечно же, она была заперта.


– Ну ладно, детка! – сказал разозлившийся Чеслав. – Посиди пока и подумай хорошенько. А мы тебе перезвоним.

В трубке раздались короткие гудки, и Франта с телефоном в руках уселась прямо на холодный пол.

– Это надо же так влипнуть! – воскликнула она и с силой швырнула телефон на пол. Раздался треск. – Что же я наделала! – она уже готова была зарыдать. Но тут же вспомнила про свой мобильник, подаренный ей одним немолодым американцем. Она познакомилась с ним, опаздывая на день рождения Хельги и ловя какую-нибудь машину… На день рождения она тогда так и не попала, а американец изредка приезжал в Прагу по делам и, как он говорил, хотел иметь возможность всегда найти очаровательную Франту, где бы она ни находилась. С тех пор Франта таскала в своей сумочке эту маленькую трубку, помещающуюся у нее на ладони, правда, почти никогда не включая ее. И сейчас вынув ее из сумочки, она нажала на кнопку и обрадовалась: огонек загорелся, значит, аккумуляторы еще не сели!.. Это была все-таки какая-то связь с миром. Франта немного успокоилась и стала думать, что ей делать дальше.

Глава 12

Луиджи опять ушел, пока Божена спала.

«Это что же, он всегда собирается так поступать? – подумала она, проснувшись. – Или, может быть, здесь, в Венеции, так принято?»

Но сев в постели и потянувшись, она вдруг словно заново ощутила руки Луиджи, касающиеся ее тела, и, прикрыв глаза, опять почувствовала сладкую истому, которой до краев была полна прошедшая ночь…

Воспоминание об этих ласках было таким остро-счастливым, что она решила пока больше не ломать себе голову над странностями поведения Луиджи. «Будь что будет, – подумала она, поднимаясь с кровати. – В конце концов все обязательно разъяснится».

Ей захотелось при свете дня посмотреть на свой покалеченный камин. «Луиджи обещал починить его», – с улыбкой вспомнила она.

Вид камина был действительно плачевным. «Как же он будет чинить его? Похоже, тут без хорошего мастера не обойтись!» Но потом ее мысли изменили направление: «Неужели все-таки история с кладом – не выдумка и в старом камине, который скрывает эта стена, действительно томятся дедушкины сокровища?»

Божена прислонила голову к стене и прислушалась, будто ожидая услышать, как звучат в глубине этого старого дома драгоценные камни, каждый из которых имеет свою собственную судьбу. «Ах, если бы камни могли говорить… А впрочем, они и без слов могут поведать о многом, надо только почувствовать их тепло на своей ладони. Но еще лучше – думать о них, закрыв глаза. Как хорошо, если они действительно там…»

Ее размышления прервал звонок в дверь. Божена связалась с привратником – тот сказал, что ее спрашивает Карл Ледвинов. После недавних событий голос привратника был слегка настороженным. Сказав, чтобы Карла пропустили, Божена быстро оделась и открыла.

– Что случилось, Карл? На тебе лица нет! – воскликнула она, увидев его.

Ни слова не говоря, Карл переступил порог и остановился. Посмотрев на Божену глазами, полными страха, он послушно пошел за ней на кухню и, усевшись за стол, быстро заговорил:

– Они убьют ее. Что же делать? Я должен спасти ее. Моя девочка, Франта! Они заперли ее в каком-то доме… Что они сделали с ней? Как же быть?

Божена, ничего не понимая, присела на подоконник:

– Успокойся, Карл. Объясни толком, что произошло!

– Я позвонил домой. Мама мне все рассказала. Господи, что я наделал! Я сам во всем виноват… – Он закрыл лицо подрагивающими руками.

– Да что стряслось?

– Франту похитили.

– Кто?

– Не знаю. Какие-то ее дружки.

– И много их у нее? – Божена все-таки попыталась спрятать улыбку.

– Пожалуйста, не надо, Божена!

– Но зачем?

– Что зачем?

– Зачем похитили?

– Им нужен клад.

– Да что ты говоришь? Им тоже нужен дедушкин клад? – Она опять с трудом сдержала улыбку.

– Да. Франта рассказывала кому-то о кладе, а они подслушали ее, узнали, почему я уехал. А потом – вот! Божена, что же мне теперь делать?

– А откуда мама-то знает?

– Франта ей позвонила.

– Ее дружки позволили ей позвонить?

– Да нет! Просто у нее с собой оказалась трубка!

– Какая еще трубка?!

– Ну, телефон, мобильный телефон.

Вдруг Карл услышал какой-то странный звук. Он поднял глаза от стола и недоуменно уставился на Божену. Скрестив руки на груди, она хохотала.

– Божена, они могут убить ее!

Но Божена, едва сдерживая смех, проворковала грудным голосом:

– Карл, а тебе не кажется, что это очень странно – похищать девушку, оставляя ей при этом телефон? – Лоб Карла быстро задвигался. Божена со смехом подумала: «Это, верно, под кожей суетятся его перепуганные мысли». – И не кажется ли тебе, что все это больше похоже на… шалость? – добавила она.

– Как ты могла такое подумать? Франта не станет меня обманывать!

– Ну что ты, я не то имела в виду. – Божена попыталась не захохотать снова. – Но так мило с их стороны – оставить жертве телефон…

Карл встал и нервно заходил по кухне:

– О Господи, Божена!.. Франта даже не знает, куда они завезли ее! Я проболтался про клад – мне теперь и расхлебывать эту кашу. Но как? Как?!

Божена спокойно посмотрела на него. Ему казалось, что даже с сочувствием. И вдруг она встала и сказала просто:

– Ну что же, тогда заказывай обратный билет. Я согласна расстаться с дедушкиным кладом.

– Ты что, сама нашла клад?! – Карл в изумлении воззрился на нее. А потом он глупо заулыбался, и ей показалось, что сейчас он бросится к ней на шею.

Божена слегка отстранила его и договорила:

– Звони в кассу и собирайся в путь. В Праге тебе, судя по всему, придется несладко. А я тем временем все приготовлю. И… не задавай лишних вопросов.

Божена ласково, как маленького, потрепала Карла по щеке и вышла из кухни.


Вскоре все было готово. Божена в последний раз пристрастно взглянула на содержимое старинной бронзовой шкатулки, и вскоре Карл отправился в обратный путь, увозя с собой бесценный груз.

На таможне в Местре все обошлось благополучно, самолет Alitalia взмыл в небо, и уже через два часа Карл был в аэропорту Рузине.


Карл и его мама молча сидели на стульях друг против друга. На полу между ними стоял телефон. Карл надеялся, что Франта позвонит снова. В их небольшой, но всегда отлично прибранной и уютной квартирке было так тихо, что Карл слышал, как ходят на его руке часы.

«Почему она не звонит? – Карл уже думал о самом худшем. – Может, у нее отобрали телефон, а может…»

За окном падал тихий новогодний снег, мама вязала ему носки из овечьей шерсти и старалась казаться спокойной, а Карл зачем-то держал в руках шкатулку, которую ему вручила Божена еще сегодня утром.

То, что лежало внутри шкатулки, явилось причиной его многих несчастий и злоключений, поэтому ему даже не хотелось заглядывать внутрь. Но шкатулка была тяжелой, а внутри у нее что-то гремело.

И вдруг телефон зазвонил. Мама выронила вязание, а Карл рывком схватил трубку:

– Франта, это ты?

Но звонила Божена. Сказав ей несколько слов, Карл извинился, положил трубку и снова уселся ждать.

И тут мать Карла порылась в кармане, достала обрывок бумаги и молча подала его сыну. На ее лице было написано, как ей не хочется этого делать: на листочке номер телефона и имя – «Франта»…


А Франта уже две ночи спала на собственной шубе, разостлав ее на мраморном полу. Первым же утром она изучила комнату, ставшую ее тюрьмой: пол, стены и потолок – все из белого мрамора; никакой мебели, мрачные шторы на зарешеченных окнах, за которыми пустынные поля и белые холмы. Дверь, через которую она попала сюда, заперта, а еще за одной дверцей, которую Франта обнаружила, когда рассвело, находилась ванная комната со всеми удобствами.

И это все. Чеслав не возвращался. Она уже позвонила двум своим подружкам, но те не смогли посоветовать ей ничего толкового. Тогда от отчаяния она позвонила матери Карла. Франта рассказала ей, что произошло, но надеяться на то, что эта женщина передаст ее слова своему сыну, в общем-то не приходилось… Пожалуй, ей оставалось надеяться только на чудо. Срок, назначенный Карлу, подходил к концу, этот маменькин сыночек вот-вот должен был объявиться в Праге… Если, конечно, он вообще куда-нибудь уезжал. «Да нет, – успокоила себя Франта, – он влюблен в меня без памяти, и про клад наверняка правда. Ведь он совершенно не способен обманывать, стерильно честный хирург!» Но как тут успокоишься! Кроме того, если он действительно нашел клад, неужели им придется делиться с Чеславом и его дружками?! Это не входило в ее планы…

Замерзшая Франта сидела на краю роскошной ванны и грела руки под струей теплой воды. И вдруг услышала, как оставленный в комнате мобильный телефон зазвонил. Она выбежала из ванной, поскользнувшись на мраморном полу, бросилась к трубке и, схватив ее обеими руками, крикнула «Да!» Но прежде чем Франта услышала голос Карла, дверь в комнату открылась: на пороге стоял улыбающийся Чеслав, а за его спиной – еще кто-то, похоже, из тех, что были в машине в тот злополучный вечер.

Прятаться было поздно. Когда Чеслав заметил, что Франта держит в руке трубку, выражение его лица резко изменилось, он быстро подскочил к ней, грубо схватил ее за талию и притянул руку с телефоном к своему уху. Но Франта успела услышать:

– Франта! Это Карл. Я вернулся! Клад у меня! Где ты?

Чеслав выдернул телефон из ее руки и отошел с ним к окну. Дав Карлу накричаться, он лениво процедил в трубку:

– Привет, хирург. Мы рады, что ты вернулся. Франта не слышала, что ответил Карл, но Чеслав вдруг рассмеялся:

– Ты хочешь знать, кто я? Мне пришлось заменить тебя одной болтливой девчонке на время твоего отсутствия… Но теперь я устал и хочу, чтобы ты забрал ее назад. В обмен на то, что ты привез… Согласен? Ну и молодец. За это я сейчас дам тебе поговорить с ней.

И он протянул телефон Франте.

– Карл, неужели это правда? Ты действительно нашел клад? – закричала она в трубку. – Мужчины, находящиеся в комнате, удивленно уставились на радостно запрыгавшую Франту. – А ты уже открывал шкатулку? Что?! У тебя не было времени? Не может быть!

– Ну, хватит! – прервал ее Чеслав и, отобрав у нее телефон, снова заговорил с Карлом, отчего-то странно замолчавшим. – Теперь ты убедился, что она у нас. И пока еще в полном порядке… – Но вдруг он резко изменился в лице и заорал: – Что?! Ты не веришь, что мы похитили ее? Да какие тут могут быть шутки!.. Спроси у нее сам!

И Чеслав опять сунул ей телефон. Та схватила его и услышала:

– Франта, тебе еще не надоел этот дурацкий розыгрыш? Откуда ты звонишь? Где мне найти тебя? А лучше – приезжай сама. Я устал.

Теперь пришел черед удивляться Франте:

– Карл, но я же не могу приехать, пока ты не договоришься с ними! Но имей в виду, – вдруг добавила она, понизив голос, – ты не должен отдавать им все!

А потом, заметив, что Чеслав прислушивается к ее словам, сказала уже громко:

– Или они не получат вообще ничего! И сам больше мне не звони! – И довольная Франта отключила телефон, а затем подошла к Чеславу и с гордым видом засунула трубку в нагрудный карман его замшевой куртки.

Повисла долгая пауза, во время которой Франта, вихляя бедрами, прошла в ванную, из которой через некоторое время послышался звук спущенной воды.

Глава 13

Только проводив Карла, Божена вспомнила о празднике: «Ну надо же – чуть Новый год не прозевала! Похоже, в Венеции не прожить и дня спокойно!»

И она, не в состоянии и дальше сидеть дома наедине со своими мыслями, отправилась на прогулку – что-что, а гулять по Венеции ей никогда не надоедало!

Но стоило увидеть лилии в витрине цветочного магазина, как у нее екнуло сердце и все подозрения относительно Луиджи внезапно вернулись. И дальше она уже шла, беспокойно оглядываясь по сторонам, будто кто-то мог за ней следить. «Как же мне быть, куда бежать от себя самой? Я влюблена в человека, который опасен для меня». Мысли Божены путались, подобно переплетающимся в немыслимые узелки каналам, а ноги несли дальше и дальше, пока она не оказалась наконец на узенькой набережной, на которую выходили ворота маленькой аккуратной церквушки. Некоторое время Божена постояла возле них в нерешительности, а затем толкнула легко поддавшуюся скрипучую створку и вошла.

Проходя маленьким церковным двориком, Божена увидела, что в глубине его на скамье сидит священник и молча наблюдает за ней.

Божена подошла к нему и склонила голову.

– Здравствуйте, падре. Я хотела бы исповедоваться, – сказала она тихо.

Во дворе стояла такая тишина, что Божене показалось, будто она поглотила ее слова – и сомкнулась снова.

Белый как лунь священник улыбнулся ей, потом поднялся и, ни слова не говоря, скрылся внутри церкви. Божена пошла за ним.

Когда она ступила под старые своды, кабинка для исповеди уже была готова. Но Божена остановилась у каменного надгробия, почему-то не решаясь пройти в кабинку.

– Я понимаю, что это не по правилам, но позвольте мне поговорить с вами там, во дворе, – вдруг сказала она.

Потом она не раз думала о том, почему ей захотелось сделать именно так. И почему падре вдруг согласился, сказав ей:

– Хорошо, но имейте в виду: наш разговор уже не сможет именоваться исповедью. Это будет просто беседа… – и священник вышел из-за темной загородки.

В церковном дворе они вместе вошли под своды низкой сырой галереи, подпираемой потрескавшимися от времени и потемневшими от сырости мраморными колоннами, которые вставали почти из самой воды. Божена слышала, как капает вода, и ей казалось, что в таинственных темных углах галереи прячется сама бесконечность.

И она стала рассказывать падре все, что так беспокоило ее в последнее время, и чем больше она говорила, тем спокойнее становилось у нее на душе. А седой старичок с удивительно живыми глазами неслышно двигался следом за ней и молча слушал ее рассказ: о дедушке Америго, о его бегстве из Венеции и о странной бриллиантовой лилии, которая, словно вырвавшись из небытия, так таинственно вошла в жизнь Божены. Она нисколько не стесняясь говорила и о том, что боится и в то же время любит человека, так внезапно вошедшего в ее жизнь и заказавшего ей дедушкин перстень. И, чуть не заплакав, произнесла наконец и то, что опасается расплаты. Но если ей так суждено, то она готова не прятаться от своей судьбы.

Божена замолчала, а падре подошел к ней и ласково положил свою легкую руку на ее голову. Некоторое время он постоял так, медленно шевеля губами – будто читая молитву, затем улыбнулся Божене и заговорил. Голос его был тихим и бархатным, он шел откуда-то из глубин его дряхлого тела, наполняя его силой и жизнью:

– Ничего не бойся, дитя мое. Постарайся услышать голос своего сердца и сделать так, как оно велит. Не старайся узнать будущее. Ты рождена для большого счастья. А каким ему быть, зависит от тебя самой. Главное, не пытайся обвести вокруг пальца само Провидение. Ступай.

Старик снял свою руку – Божене показалось, будто с ее темени вспорхнула маленькая птичка, – повернулся к Божене спиной и пошел, но не назад, в церковь, а куда-то в сырую полутьму галереи. А просветленная Божена вернулась назад и закрыла за собой скрипучие створки ворот.

В какое-то мгновение она заметила, что за одним из поворотов канала мелькнула черная тень гондолы с сидящим в ней длинноволосым мужчиной – и скрылась. Но слишком спокойной была вода, и слишком тихо было вокруг: ни всплеска, ни шепота. «Показалось», – успокоила она себя и попыталась вспомнить, с какой стороны пришла сюда.

Луиджи чувствовал, что его отношения с Боженой все-таки идут не совсем так, как ему бы хотелось. Эта великолепная женщина опять отдалась ему страстно, безо всякого кокетства, и он угадал в ней потрясающую глубину, готовую раскрыться ему навстречу. Но еще в рождественскую ночь, в самые первые минуты их близости, он безошибочно почувствовал, что какая-то часть ее женского существа относится к нему с опаской… Глядя в широко распахнутые глаза Божены, он понял, что она и желает его, и одновременно боится. И этот непонятный ему страх заставил Луиджи, который был настоящим венецианцем, заподозрить, что тут скрывается какая-то тайна. И его воображение не воспротивилось такой догадке: Луиджи решил во что бы то ни стало разгадать эту тайну и тем самым избавить Божену от ее страха.

«Эта женщина склонна жить в мире, полном догадок и выдумок. И можно себе представить, что она подумала, узнав во мне, своем заказчике, того сумасшедшего с камерой наперевес, что донимал ее на Сан-Марко… А чего стоит эта история с ее чешским приятелем!» – думал Луиджи, приближаясь пред праздничным утром к дому Божены. В том, что Божена уже давно разоблачила его, он не сомневался. И теперь хотел поскорее расставить все на свои места: объяснить ей, зачем он устроил весь этот маскарад, и, глядя ей в глаза, сказать то, что успел стереть с пленки автоответчика.

Полный счастливой решимости, Луиджи свернул в короткий переулок, чтобы сократить путь до старой виллы, и тут же увидел знакомый силуэт: Божена стояла у цветочного магазина и что-то сосредоточенно в ней разглядывала. Он собрался окликнуть ее, но она вдруг встрепенулась и едва не побежала прочь, да так быстро, что он, не успев опомниться, ринулся следом за ней.

Легко взбежав на крутой мостик, Божена остановилась и принялась опасливо озираться по сторонам. Луиджи отпрянул и спрятался за стеной. Он уже понял, что лучше будет, если он останется незамеченным. Редкая для мужчины интуиция, которой он обладал в полной мере, подсказывала ему, что сейчас он необычайно близок к разгадке какой-то тайны…

Пытаясь не потерять Божену из виду, Луиджи настойчиво двигался следом за ней. Пользуясь тем, что все лабиринты этого запутанного города были давно им разгаданы, он умудрялся следовать за ней почти по пятам, не боясь быть замеченным. И если Божена попадала в тупик и вынуждена была возвращаться, он никогда не давал ей застать себя врасплох, терпеливо поджидая на очередной развилке, чтобы потом опять, немного поотстав, идти следом за ней.

То, что Божена чем-то взволнована и идет, сама не зная куда, очевидно. Но Луиджи необходимо было понять причину ее смятения. Он был абсолютно уверен, что способен избавить ее от любой опасности, оградить от каких угодно невзгод и неурядиц – в нем уже поселилась счастливая уверенность влюбленного. И в своем мужественном порыве Луиджи был настолько искренен, что, оглянись Божена случайно и поймай его взгляд в эти мгновения, она, наверное, сама отбросила бы сомнения и безбоязненно доверилась этому человеку.

Но этого не произошло, и Божена его не заметила.

Она добрела до маленькой церквушки, а Луиджи, увидев ее в тени нависающей над водой галереи рядом со священником, в счастливом озарении влюбленного, и притом венецианца, поступил так, как, наверное, поступил бы какой-нибудь его пылкий предок: он нанял гондолу и медленно поплыл возле каменного парапета, вдоль которого шла беседующая пара.

Негромкие звуки беседы далеко разносились над спокойной водой канала, что позволяло Луиджи слышать почти каждое слово, произнесенное Боженой. В другой ситуации он никогда не позволил бы себе подслушивать чужой разговор, но на этот раз странность происходящего и глубина переполнявшего его чувства отодвинули обычные правила в сторону. Луиджи был уверен: он просто должен узнать, что так беспокоит любимую женщину. И то, что она говорила, убеждало его в этом все больше и больше.

Постепенно многое становилось на свои места и обретало связь: ювелирные эскизы, которые Луиджи извлек из архива своей матери и принес Божене, используя их только как повод для знакомства с очаровавшей его женщиной; перстень в форме лилии, найденный им в старой шкатулке, который он не сумел соотнести с эскизами; клад, за которым охотился оказавшийся безобидным чех по имени Карл, которого Луиджи принял за коварного маньяка, за что и поплатился собственной головой; история дедушки, будто бы оставившего этот клад в камине своего венецианского дома, прежде чем сбежать из-за темной истории с перстнем-тайником; и, наконец, то, что он, Луиджи, сам того не ведая, заказал Божене точно такой же перстень, как тот, из-за которого пострадал ее дед. «Так она думает, что я наследник отравленной сеньоры, который втирается в ее дом, чтобы отомстить внучке Америго спустя столько лет… О Святая Мадонна!.. Это смешно, но, если подумать, что знает Божена о Венеции? Только то, что вычитала в детстве из книг. И немудрено, что, с детства грезя о Венеции, она и сейчас воспринимает все происходящее здесь, будто читает старинную книгу… Но ведь это и вправду удивительно… Сколько совпадений!»

Задумавшись, Луиджи чуть было не упустил момент, когда Божена, выслушав слова священника и простившись с ним, пошла к воротам, ведущим на узкую набережную. Она чуть не заметила его! Спохватившись, он быстро шепнул что-то ждущему его команды гондольеру, и их гондола поспешила скрыться за ближайшим изгибом канала.

Глава 14

А в Праге тоже бушевали страсти…

Карл по-прежнему сидел у телефона. Время от времени, устав от неизвестности, он пытался заставить себя поверить в то, что вся эта история с похищением – выдумка самой Франты, шутка капризной девицы, которая видит, как он в нее влюблен.

«Наверное, веселится сейчас со своими дружками, встречая Новый год, – зло думал он, – а я сижу здесь как на иголках! Как мне все это надоело!»

Карл подходил к барной стойке и решительно наливал себе шампанского в высокий фужер. Но вскоре спохватывался и отставлял недопитое шампанское в сторону. А потом ходил взад-вперед по комнате, схватившись за голову, и думал уже иначе: «Наверное, они заставили ее говорить со мной так. Подонки! Или она специально так ведет себя, чтобы они не подумали, что запугали ее окончательно. Бедная Франта… Прости меня за то, что я ничего не могу сделать для тебя!»

Последние слова Франты – о том, чтобы он не звонил сам, – казались ему каким-то зашифрованным предупреждением. «Но почему я не должен звонить ей? Может быть, Франта тоже хочет шантажировать их? Мол, хотите получить клад – делайте то, что она скажет! Но ведь это так опасно… А если они сделают с ней что-нибудь? Нет, я должен позвонить!»

И он решительно шел к телефону, а потом все повторялось заново: Карл сомневался в том, что Франту и вправду похитили, наливал себе шампанского, отставлял его, хватался за голову и ходил по комнате…

Это продолжалось долго, как долго – он уже не знал сам. Карл потерял счет часам…

Звонок раздался уже под утро. Он был подобен пушечному залпу: оглушенный Карл, а следом за ним его невыспавшаяся мать подскочили к телефону и замерли, не решаясь взять трубку.

Наконец Карл опомнился.

Сначала он услышал голос Франты. Ее голос дрожал, но больше от возмущения, чем от страха, – и это несколько успокоило Карла.

– Карл, ты не можешь представить себе, они ни за что не соглашаются на половину! Но ведь это несправедливо! Они хотят поговорить с тобой – ни за что не соглашайся на меньшую долю! Ты слышишь меня, Карл?..

Франта так кричала, что у него заболела голова. Не успев вставить ни слова в ее гневную речь, он услышал в трубке другой голос. Говорил мужчина:

– Карл? Ты меня слышишь? Ты бы подвез нам то, что у тебя есть…

– Нет.

– Что – нет?

– То есть, я хотел сказать, что… Да, я все сделаю… Только не трогайте ее! – Карл начал задыхаться от волнения.

– Да кому она нужна?! Обижаешь, хирург! – Говоривший с ним сказал несколько слов, видимо прикрывая трубку рукой, и сердце Карла чуть не выскочило из груди, но потом он услышал: – Ну вот что. Подъезжай через час к Слапской плотине. У тебя есть машина? Нет? Тогда поймай какую-нибудь, а когда подъедешь – отпустишь. Но только не вздумай кого-то еще с собой притащить. И помни: мы самые простые люди, очень простые… Но все можем. Так что не вздумай играть в бандитов.

Дальше раздались гудки, и Карл начал судорожно соображать: «Так, сейчас раннее утро. – Он взглянул на свои часы, но они почему-то стояли. Он побежал в гостиную. – Так, четыре утра. Как найти машину?! Новогодняя ночь! Ладно, спокойно. Найду. И надо маму успокоить. Она вся дрожит».

Карл остановился на мгновение:

– Мамочка, не волнуйся, это действительно шутка. И я все сейчас улажу. Я поеду за ней – она просто заблудилась, а потом придумала все это… Ты же знаешь, какая она фантазерка…

Но его мать уже ушла в свою комнату, напоследок громко хлопнув дверью.

«Тем лучше, – подумал Карл, – кажется, она поверила. Пусть лучше сердится, чем переживает… Неизвестно, чем еще все это закончится…»

Но медлить было нельзя, и Карл поспешно оделся, обмотал горло своим зеленым шарфом и, спрятав под пальто заветную шкатулку, выбежал из дома.

На улице мело. Людей не было, хотя во многих домах еще горели новогодние огоньки. В поисках машины Карл переходил с улицы на улицу. Но здесь, среди новостроек, куда они переехали после смерти отца, никаких машин не было. И только потеряв минут пятнадцать, он догадался, что можно просто позвонить и вызвать такси.

Подбежав к ближайшему таксофону, аккуратной улиткой свернувшемуся на стене какого-то магазина, Карл обнаружил, что оставил таксофонную карту дома. Но не бежать же сейчас обратно! Он в нерешительности стоял посреди дороги и вдруг услышал приближающийся звук мотора, а вскоре рядом с ним затормозила непонятно откуда взявшаяся машина. Это был микроавтобус, весь разукрашенный, как новогодний подарок. Передняя дверь приоткрылось, и из-за сверкающих блесток выглянула голова Санта Клауса. Вид у того был усталый и злой.

– Освободите дорогу! – сказал Санта Клаус тоном дорожного патрульного.

– Прошу вас, не уезжайте! – закричал Карл. – Мне так нужна ваша помощь!

Он встал перед автобусом и откинул в сторону свободную руку, пытаясь его удержать. Другой рукой он прижимал к животу шкатулку. Водитель заглушил мотор, и Санта Клаус вышел на дорогу.

Теперь он разговаривал с Карлом так, будто был медбратом в пансионе для умалишенных:

– Все хорошо. Давайте, я помогу вам. Отойдем немного в сторону. А не то вас может кто-нибудь задавить. Вам нужна помощь? Может, позвоним в службу спасения? У меня в машине есть телефон.

Но Карл протестующе замахал руками:

– Нет, нет! Умоляю вас, мне нужно срочно добраться до Слапской плотины! Помогите мне! Это вопрос жизни и смерти. Сейчас я не могу вам ничего объяснить… Но вот, посмотрите, – и Карл вытащил из-за пазухи бронзовую шкатулку с коваными уголками, – я привез это из Венеции. Я должен передать это… одним людям, чтобы спасти мою любимую девушку…

Увлекшись своим рассказом, Карл уже полез куда-то под пальто, собираясь достать из кармана рубашки маленький ключик от шкатулки. Но то ли содержание рассказа, то ли его взволнованный тон уже достаточно впечатлили Санта Клауса, и тот, устало глядя на шкатулку, молча кивнул и жестом пригласил Карла в машину, в которой, кроме водителя, больше никого не было. По пути Карл пытался показывать Санта Клаусу доказательства правдивости своего рассказа, доставая из карманов билет на самолет, таможенные справки, гостиничные бланки… Санта Клаус молча кивал ему, пока Карл не понял, что тот заснул. И сколько Карл ни пытался растолкать его, когда они приехали к плотине, у него ничего не получилось. Но надо было расплатиться с водителем. Денег у Карла не было… И тогда он достал ключ от шкатулки, два раза, как учила Божена, повернул его в замке и впервые увидел ее содержимое… В шкатулке переливались и ярко светились драгоценности! И тогда Карл сунул руку в это звенящее богатство и не глядя вытащил что-то и отдал водителю микроавтобуса…

Тот некоторое время рассматривал блистающее на его ладони кольцо, а потом, словно опомнившись, быстро положил его в карман и, резко развернувшись, поехал обратно.

Карл шел по дороге в направлении плотины, но вдруг остановился. Вытащив из кармана маленький фонарик – наученный венецианским опытом, он на этот раз захватил его, – Карл опять открыл шкатулку. И, быстро выбрав из нее первое понравившееся ему колечко, он снова закрыл шкатулку, спрятал ее под пальто и решительно зашагал дальше. Он шел в полной тишине и темноте, только впереди где-то на самой плотине качался скрипучий фонарь.

«Ну и куда же мне теперь идти? Может быть, это все-таки новогодний розыгрыш?» Но только он успел так подумать, как рядом с ним затормозил красный «ягуар», выскочивший, видимо, откуда-то из-за ближайшего холма. Мотор «ягуара» замолк, и снова стало так тихо, что было слышно, как шумит Влтава, пробиваясь через плотину.

Глава 15

Божене не спалось. Она полулежала на диване в гостиной и чувствовала, что так и не сможет заснуть в новогоднюю ночь.

И тогда она встала и прошла в мастерскую. Работа ждала ее еще с Рождества. «Миленький… Тебя совсем позабыли», – прошептала она, беря в руки незаконченный перстень и обращаясь к нему. После сегодняшнего разговора со священником она знала, что обязательно закончит этот перстень, а там будь что будет. Похоже, она слишком часто стала повторять эти слова… Но вспоминая разговор с падре, Божена решила покориться тому, что должно снова изменить ее жизнь.

Она подготовила нужные инструменты, села за верстак и взялась за работу. Словно дав молчаливый обет, она проработала всю ночь, с утра немного передохнула, а в обед снова вернулась в мастерскую.

…Так продолжалось не меньше двух недель. Божена, предупредив всех в Праге, что будет звонить сама, отключила телефон. Затем попросила привратника не пускать к ней никого, кроме посыльных из магазина и ближайшей траттории, из которой ей присылали отличные обеды, – а во время работы аппетит у нее всегда был зверский – и отходила от верстака лишь тогда, когда ее переутомленные глаза отказывались различать мелкие детали и начинали закрываться сами собой, требуя отдыха. Она ненадолго уходила в спальню, чтобы забыться коротким сном, но проснувшись и наскоро перекусив, тут же возвращалась в мастерскую. Она потеряла счет дням.

Задача была почти невыполнимой. Вычерчивая свои эскизы, дедушка делал все расчеты для своих уникальных инструментов, часть которых пропала во время его скитаний, а часть пришла со временем в негодность. Те инструменты, что достались в наследство Божене, всегда были при ней: она предпочитала пользоваться ими, а не современными – может, и более удобными, но слишком упрощенными; тогда как инструменты деда, изготовленные им самим, позволяли ей без слов перенимать многие его секреты.

Божена всегда работала так: сначала представляла свое будущее изделие во всех подробностях и ракурсах, а потом думала, каким способом можно достичь желаемого результата. И никаких спасительных рецептов тут быть не могло – каждый раз приходилось изобретать что-то новое. Она переняла эту технику импровизации у старого Америго, следя в детстве за тем, как он работает, и слушая, что он при этом говорит: а Америго всегда был, в отличие от нее, достаточно говорлив… И уже тогда старый мастер заложил основы ее будущих ослепительных успехов, тех успехов, секрет которых потом пытались разгадать многие, в том числе Томаш. Сколько он ни пытал ее, сколько ни наблюдал за ее работой – так и не смог понять, почему Божена, обходясь без единого эскиза, всегда так точна в своих расчетах и выбирает оптимальный способ для достижения цели. Не то чтобы Божена что-то скрывала от него… Скорее, она просто понимала: если Томаш не постиг этого, учась у самого Америго, ее слова уже не объяснят ему ничего.

…Томаша она теперь вспоминала редко, лишь в связи с работой. За год, проведенный в Праге после прошлогоднего карнавала, Божена почти не виделась с ним. Вернувшись тогда из Венеции, она забрала свои вещи, переселила Холичека к Николе и ушла, оставив Томашу квартиру вместе с воспоминаниями об их прошлом. Только изредка до нее доходили слухи, что его видели в каких-то компаниях – и все время с разными женщинами. Божена подозревала, что ему вешаются на шею его постоянные клиентки: раньше, когда в мастерской рядом с Томашем сидела Божена, они были вынуждены сдерживаться – теперь же им никто не мешал. А Томаш, теша свое мужское самолюбие, видимо, не сопротивлялся. «Интересно, сколько бесплатных заказов он уже выполнил?» – подумала тогда Божена. О том, чем заканчиваются подобные альянсы, она прекрасно знала. Случайно встречаясь с ней на выставках или просто в городе, Томаш поспешно скрывался из поля зрения. Потом, перебравшись жить в Венецию, Божена подумала, что они могут так больше и не встретиться с ним – никогда в жизни. От этой мысли становилось жутковато, и тогда она остро ощущала собственное одиночество. Но в последнее время все изменилось…

Луиджи вытеснил из ее жизни многое, в том числе и размеренный ритм существования. Божена давно ощущала себя зрелой женщиной, успевшей обрасти сонмом приятных привычек. Но сейчас ей казалось, что и тридцать лет – возраст еще не достаточный для того, чтобы хорошенько узнать саму себя.

Она с головой ушла в работу, мысли о которой переплетались в ее сознании с мыслями о Луиджи. И теперь, стараясь превзойти саму себя, она «высаживала» на золотые подушечки-лепестки бриллиант за бриллиантом, чернила серебряный стебель, рассчитывала правильность изгиба – но самое главное оставалось еще впереди. Сложнейший механизм, позволяющий сдвигать один из лепестков лилии, ей только предстояло изобрести. Видимо, дедушка заранее знал, как это сделать, и, делая эскиз, не утруждал себя излишними подробностями на бумаге. Но Божена понимала, что и с отодвинутым лепестком перстень должен сохранять гармонию форм, плавно переходя из одного состояния в другое. В изделиях Божены совершенным было все, включая застежки и те части, что скрыты от глаз. Какой стороной ни поворачивались созданные Боженой вещи, они всегда оставались прекрасными.

Но секрет тайника никак не давался ей. «Хотя бы одним глазком взглянуть на дедушкин перстень!» – сокрушалась Божена в минуты отчаяния и снова принималась за работу. И когда уже в третий раз переделанный механизм не устроил ее, она решилась.

Ранним утром Божена вышла наконец из дома, чего давно не делала, и направилась в уже знакомый ей полицейский архив. Как ни странно, на этот раз ей не чинили никаких препятствий.

Покопавшись в пожелтевших протоколах, Божена выяснила, что арестованный перстень некоторое время хранился в архиве венецианской квестуры, а затем был продан на одном из благотворительных аукционов, традиционно устраиваемых венецианской администрацией.

На этом след перстня терялся: кто купил его на аукционе, было неизвестно.

Удрученная результатами своих поисков, Божена возвращалась домой. Но вдруг… словно что-то уже виденное внезапно мелькнуло перед ее глазами, и она быстро пошла в сторону цветочного магазина, в витрине которого не так давно разглядывала лилии. Купив несколько веток этих нежных благородных цветов, она отнесла их домой, погрузила стебли в прозрачную вазу с водой и поставила перед собой на верстак.

Наслаждаясь неповторимым ароматом, Божена изучала каждый цветок. В букете попадались бутоны и уже распустившиеся цветы. Божена поставила рядом три цветка: лилию, едва расправляющую лепестки, полураскрытую и широко распахнутую. Она смотрела на них, бережно щупала кончиками пальцев, медленно поворачивая вазу… И наконец в этом дивном цветочном танце уловила секрет тайника: с поворотом крышечки-лепестка бриллиантовая лилия должна распуститься! И теперь Божена знала, как ей добиться этого.

Еще несколько дней напряженной работы – и почти все было готово. Теперь оставалось то, без чего нельзя было обойтись, – предварительная примерка.

И только сейчас Божена поняла, как давно она не видела человека, из-за которого просидела полмесяца взаперти. Взволнованная, она спустилась к привратнику и от него узнала, что Луиджи за все это время ни разу не пытался ее повидать.

Это встревожило Божену не на шутку. Но помня совет, данный ей падре, она поднялась к себе и быстро заполнила свой именной бланк с официальным приглашением на примерку. Снова спустившись к привратнику, она попросила его побыстрее отправить приглашение, после чего опять поднялась к себе в квартиру, прошла в спальню и крепко заснула на кровати Америго Америги.

Глава 16

Карл стоял, не двигаясь с места, пока из машины не вышла Франта в сопровождении двух незнакомых мужчин. Но Карлу было не до них. Увидев Франту, он бросился к ней, но один из мужчин, маленький и толстоватый, преградил ему путь:

– Стой, хирург. Сначала поговорим.

Карл молча достал шкатулку и показал ее толстяку. Толстяком был Чеслав.

– Отлично! – сказал он. – Показывай товар.

– Здесь темно. Пойдем в машину, – предложил второй мужчина, который был значительно выше его ростом.

– Нет, – отказался Карл, – у меня есть фонарик.

– Да ладно, – сказала улыбающаяся Франта, – они не кусаются. Пойдем.

И Карл, крепко прижимая шкатулку, полез в «ягуар», пытаясь оказаться рядом с Франтой. Но Чеслав снова оттеснил его – и Карл понял, что здесь все решает именно он, этот толстяк.

Карлу хотелось только одного: чтобы все это поскорее закончилось и он оказался вдвоем с Франтой – пусть здесь, на этой пустой темной дороге, вдали от города, но вдвоем.

Он заглядывал через плечо Чеслава, пытаясь разглядеть ее лицо… Никаких следов насилия он, к счастью, не заметил.

– Открывай! – скомандовал Чеслав и развернулся лицом к Карлу, закрыв от него Франту своей широкой спиной.

– Сначала высадите ее. Пусть ждет меня на дороге. А уж потом я покажу вам… – Карл угрожающе помолчал, на что «толстяк» хмыкнул, удивленно взглянув на него, – что там внутри.

«Толстяк» кивнул своему напарнику, и тот подтолкнул Франту в сторону двери – они вместе вышли.

Карл полез в потайной карман за маленьким ключиком, с помощью которого открывалась шкатулка, но карман был пуст. Он стал шарить в других карманах – ключа не было.

– Ну что ты возишься? – почти дружелюбно заговорил с ним Чеслав. – Твоя девчонка нам уже надоела. А для тебя, я вижу, лучше ее нет. Так что поторопись!

Пока тот говорил всю эту ерунду, Карл, глупо улыбаясь, продолжал вытряхивать карманы. Потом он стянул с себя пальто и стал рыться в карманах брюк. Билеты, бланки, квитанции полетели на пол машины. Но ключа не было.

– Давайте быстрее – я замерзла, – заглянула в приоткрытую дверь Франта.

– Где может быть ключ? – машинально спросил ее Карл, но тут же опомнился: откуда она может это знать!

– Что ты мелешь? Какой еще ключ? Отдавай им половину и покончим с этим, – Франта начинала нервничать.

Но тут встрял «толстяк»:

– Как это – половину?

– Как договаривались, – огрызнулась она.

– Ну это мы еще посмотрим! – Толстяк зло захлопнул дверь и повернулся к Карлу: – Сколько можно тебя ждать?! Открывай!

– Я потерял ключ от шкатулки. Видимо, по пути сюда, – промямлил Карл.

– Что?! – взревел Чеслав. – А ну давай сюда!

Он выхватил шкатулку из рук Карла и, чертыхаясь, вылез из машины. Карл увидел, как «толстяк», возмущенно жестикулируя, подбежал к верзиле и отдал ему шкатулку. А потом, пробежав несколько шагов вдоль обочины, нашел увесистый камень и, вернувшись, принялся колотить им по крышке шкатулки.

В следующее мгновение Карл увидел, как Франта оттолкнула от себя верзилу и вскочила в машину, на водительское место. Не дожидаясь подсказки, Карл быстро запер двери, Франта завела мотор – и они помчались по пустому шоссе, быстро удаляясь от погнавшейся было за ними парочки.

– Молодец! – выкрикнул Карл, когда они отъехали на порядочное расстояние. – Мы победили!

Машина ехала, слегка повиливая из стороны в сторону. Видимо, Франта не часто садилась за руль. Но лицо ее сияло! А Карл сидел сзади и восхищался находчивостью своей подруги.

К счастью, шоссе в этот час было совершенно пустым, и они благополучно добрались до города. Карл уговорил Франту оставить машину прямо на обочине – чтобы хозяева быстро смогли найти ее. Он надеялся, что это избавит его и Франту от дальнейших преследований. Жизнь, полная приключений, уже осточертела ему – Карлу хотелось покоя.

Увидев подходящий к остановке трамвай, они пересели в него, и Франта предложила:

– Поехали ко мне. Они не знают, где я живу.

– А может, к нам? Мама будет рада. Я уже давно хочу вас познакомить.

Усталость, накопившаяся за последние сутки, дала о себе знать: Карла переполняла глупейшая эйфория. Но Франта была в полном порядке.

– Нет уж, сначала ко мне.

Кондуктор с интересом покосился на единственных в это раннее новогоднее утро пассажиров.

– С Новым годом! – выкрикнул он со своего места.

– Да, сегодня первый день нового года, и я выполнил свое обещание – вернулся в срок! – прошептал Карл на ухо Франте, пытаясь ее приобнять.

– Действительно! Кто бы мог подумать… А как здорово ты подсунул им эту пустышку!

Карл непонимающе посмотрел на Франту. Та, поймав его взгляд, тут же отстранилась, но, еще на что-то надеясь, спросила с улыбкой:

– Что ты насыпал в шкатулку? Наверное, разобрал мамину люстру?.. – Она немного помолчала, мечтательно закатив глаза. – Ладно, поедем к тебе. Хочется поскорее посмотреть па мой новогодний подарок! – добавила она шепотом.

– Твой новогодний подарок у меня с собой! – И Карл, открыв портмоне, достал оттуда колечко, которое при свете фонарика выбирал в шкатулке на темной дороге, видимо тогда и потеряв ключ. – Вот. Почти обручальное. – Он торжественно протянул кольцо Франте.

– Прелесть! А где остальное?

И Карл понял, что сейчас, когда Франта узнает правду, случится что-то страшное… Поэтому он молчал.

– Ты что, отдал им настоящий клад? – тихо спросила она. – Да?!

– Но, Франта, теперь-то, когда все уже позади?.. Главное, что с тобой ничего не случилось… – забормотал он.

Звонкая пощечина шлепнулась Карлу на лицо, а Франта побежала к выходу. Трамвай как раз подходил к остановке…

– Скорей! – закричала Франта. – Мы еще можем обменять их машину на наш клад!

Карл выскочил из трамвая вслед за ней, и они побежали к тому месту, где оставили «ягуар»… Но машины там уже не было.


В общем-то, эта история закончилась хорошо. Франта избавилась от опасности, а Карл благополучно расстался со своими иллюзиями, чем очень порадовал свою маму…

Только Божена, через несколько дней узнав о том, что ее старинная шкатулка, в которой она обычно хранила нитки, наполненная старыми пробами ее изделий с цветными стеклышками и фальшивыми стразами вместо настоящих камней досталась каким-то неведомым ей приятелям бывшей подружки Карла, устало вздохнула и впервые поймала себя на ощущении абсурдности жизни.

Глава 17

Луиджи не пытался встретиться с Боженой раньше, чем она сама этого захочет. Получив приглашение, он обрадовался и удивился: «Неужели моя Божена успела так быстро управиться?»

С тех пор как он подслушал разговор Божены со священником и узнал о ее чувствах к нему и связанных с ними страхах, он мысленно называл ее только так: моя Божена. Луиджи знал, что они будут вместе, но сначала он должен помочь ей избавиться от страхов. И теперь, всем сердцем ощущая романтическую глубину любимой, он знал, как он сделает.

Не хватало единственного – денег, для того чтобы выкупить перстень. Ведь только полностью заплатив за работу, он мог пригласить Божену к себе домой для решающего объяснения.

Северный ветер выдувал из Венеции беззаботных туристов с такой легкостью, словно это были пестрые бабочки. Лавочки и даже магазины закрывались в ожидании очередного зимнего карнавала. Город, продолжая жить своей малозаметной для постороннего взгляда внутренней жизнью, внешне словно впадал в спячку.

Луиджи, подрабатывая во время туристического межсезонья на местном телевидении в качестве то дежурного оператора, то автора репортажей, в последние дни занимался тем, что, бродя по городу, пытался зацепить своим искушенным глазом профессионала что-нибудь любопытное, свеженькое. Что ни говори, а, заказывая Божене перстень, он меньше всего думал о том, что его когда-то придется выкупать. И вот это время наступало. Тоска по Божене (они не виделись уже почти полмесяца) смешивалась в душе Луиджи с гнетущим чувством своей неспособности выложить немалую сумму за то, что, по большому счету, вообще не имело в его воображении цены, так как уже заняло в его жизни совершенно особое место… И поэтому он с большим опозданием осознал, что бриллиантовая лилия, несколько крупнее той, которую он подолгу разглядывал теперь каждый вечер, прежде чем уснуть, прячет в своих лепестках не только его будущее безмерное счастье, но и реальную стоимость драгоценных металлов и камней.

Но приглашение на примерку было получено. И назавтра, закончив работу в студии раньше обычного, он явился к Божене в назначенный час – с букетом лилий в руке. Цветы, которые он принес, были почти черными. Это стоило ему немалых усилий и средств, но он был уверен: именно так следует закручивать мистерию, подсказанную ему Божениным дедушкой и страхом самой Божены. «Яд и противоядие должны дополнять друг друга», – думал Луиджи, надеясь на успешный исход.

Но когда он увидел Божену, она показалась ему такой прекрасной и желанной, что он чуть не нарушил свои планы: отложив цветы в сторону, Луиджи бросился к ней, подхватил ее на руки – и их уста слились в долгом поцелуе. В эти мгновения ему показалось, что все ее страхи уже позади, но внезапно Божена мягко выскользнула из его объятий и, заметно побледнев, взяла принесенный им букет в руки. Некоторое время она странно смотрела на эти дивные, но показавшиеся ей такими зловещими цветы, а потом понесла их в мастерскую, пригласив Луиджи следовать за собой. Там она заменила уже увядающие белые лилии на сильные черные и, усадив Луиджи в кресло, склонилась над ним, примеряя перстень.

Луиджи был поражен: лилия, таинственно переливавшаяся на его безымянном пальце – или сердечном, как любила называть этот палец мать Луиджи, – была точь-в-точь такой же, как та, с которой он не сводил глаз вот уже много дней, грезя о желанной встрече с Боженой и вспоминая связанную с этим цветком историю. «Удивительно точная работа! И как ей только это удалось?»

Перстень великолепно сидел на длинном пальце Луиджи. «Но что же будет дальше? – думала Божена. – Ведь ему осталось только расплатиться со мной. И что это будет за расплата?» Мысль о вендетте все еще не оставляла ее.

Руки Божены едва заметно задрожали, и Луиджи понял, что должен довести свой план до конца.

– Чудесная работа! – сказал он, не в силах оторвать взгляд от висящей на тончайшей, почти невидимой цепочке теплой капельке сердолика, которая, казалось, готова была в любой момент скатиться по нежной коже Божены вниз – туда, где под скромной тканью домашнего платья взволнованно поднималась ее грудь. Волосы Божены, вившиеся слишком близко от лица Луиджи, пахли жасмином…

«Господи, дай мне силы, чтобы доиграть до конца! – мысленно взмолился он. – Я не могу больше держать ее в объятиях, видя эти глаза, в которых таится страх! И я должен ей помочь!» Он заставил себя перевести взгляд на перстень.

– Ваша работа дорого стоит, – с трудом сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал сдержанно. – Мне нужно несколько дней, чтобы собраться со средствами. Вы смогли бы немного подождать?

– Конечно. Можете не торопиться. И если есть необходимость, забирайте перстень прямо сейчас. Я вам доверяю.

Но Луиджи покачал головой, снял перстень и некоторое время рассматривал его на своей ладони. Потом он слегка сжал руку Божены и, поднеся ее к своим губам, чуть слышно произнес:

– Я хочу расплатиться с вами сполна. Божена, услышав это, чуть не отдернула руку, но, взглянув ему в лицо, увидела, что он уже вежливо улыбается ей, будто ничего и не говорил мгновение назад.

– Что, простите? – растерянно пробормотала она.

– Спасибо. Я думаю, что смогу не тянуть с оплатой. – И он бережно, словно держал в пальцах живой цветок, протянул перстень Божене. – Прощайте.

И ни слова больше не говоря, Луиджи, уже успевший изучить дом Божены, вышел из мастерской.

Вскоре она услышала, как за ним закрылась входная дверь.

Божену так напугал этот визит, что впору было опять идти к священнику. Но она понимала, что не сделает этого. «Решила довести все до конца – найди в себе силы», – сказала она самой себе и вдруг, рыдая, опустилась в кресло, в котором только что сидел Луиджи. Несмотря ни на что, ей не хотелось, чтобы он уходил.


Время шло, а Луиджи не появлялся.

Божена пыталась отвлечься от ожидания: она гуляла, ходила по магазинам, покупая какие-то вещицы для дома, а однажды вечером даже попробовала вязать – и вскоре в Прагу отправилась посылка, наполненная подарками для Богумила: очаровательными пинетками в форме рыбок, вязаными кофточками, ползунками. Напоследок Божена придумала и связала огромную пчелу, которую можно было повесить в детской или использовать как подушку. На это ушло много черной и желтой пушистой пряжи, которую она несколько раз подкупала в небольшом магазине. Она специально выбрала дальний магазинчик и ходила туда раз в несколько дней: это тоже помогало развеяться.

Когда вязать надоело, Божена решила, что ей надо заняться своими нервами, и вообще подумать о здоровье. Она начала рано вставать, еще в постели включая свою любимую музыку – дивертисменты Моцарта, и шла принимать холодный душ. Затем, медленно выпив стакан сока на пронизанной солнцем или жемчужно-матовой от утреннего тумана веранде, одевалась по-спортивному и выходила на набережную. Спортивный стиль Божена открыла для себя недавно и теперь радовалась тому, как молодо и подтянуто ощущается ее тело под модной яркой тканью. А потом садилась на пароход и добиралась до Лидо.

Море успокаивало и ободряло. В погожие дни она наблюдала за тем, как прилив посылает на берег невысокие, длинные, равномерно набегающие на холодный зимний песок волны. Затем завтракала на террасе одного из многочисленных пансионатов, разбросанных по побережью. Она облюбовала этот пансионат из-за скрипача, который по утрам играл на продуваемой свежим воздухом террасе. Когда высокий скрипач с выразительным и нервным лицом прижимал хрупкую скрипку к своему плечу, Божена замирала: музыка и море врачевали ее душу, но они же заставляли с тревогой и надеждой думать о том, что Луиджи вернется, обязательно должен вернуться…

Когда же холодный зимний ветер пронизывал Венецию насквозь и трепал воду в каналах, как лохмотья старой нищенки, Божена, чтобы не оставаться наедине со своей тревогой, шла в недавно открытый ею для себя солярий на соседней улице. Раньше она никогда не пробовала посещать подобные места. Но теперь ей нравилось заботиться о себе, о своем теле, помнившем ласки мужчины, встречи с которым она так жаждала и так боялась. Божена с удовольствием плескалась в бодрящей голубоватой воде бассейна, где играла с перламутровым мячиком и плавала на спине, а потом отдавала свое тело сильным и умелым рукам массажистки, ощущая все это как подготовку к новой встрече с Луиджи, о котором она, не привыкшая проводить столько времени в праздности, думала теперь почти непрерывно.

* * *

А ему, чтобы приблизить желанное объяснение с Боженой, оставалось только одно: добыть деньги. Но как заработать такую сумму в венецианское межсезонье? Для этого нужно было придумать что-нибудь совершенно из ряда вон выходящее, какой-то абсолютно сногсшибательный сюжет… А потом, пользуясь хорошей репутацией на телевидении, он мог бы попытаться заключить контракт не с местной, а с национальной телекомпанией – и тогда все будет хорошо! Луиджи не сомневался в успехе. Ведь даже одного гонорара, полученного в Риме за удачный репортаж, было бы достаточно, чтобы выкупить перстень. Правда, нужно еще привести в порядок его холостяцкую квартиру – просторную, светлую, но необыкновенно запущенную после отъезда матери.

…Время шло. Каждый вечер, закончив работу на студии, он отправлялся на поиски своей удачи. Многочасовые прогулки по городу, успевшие за последние дни стать привычным для него моционом, Луиджи неизменно завершал недалеко от дома Божены, словно желая еще больше растравить себя – но при этом и подзадорить близостью той, которая наполняла всю его радостно-разнузданную простодушную жизнь совершенно иным, блаженным смыслом.

И в этот раз, заранее наслаждаясь тем, что и сегодня вечером он увидит окно Божены, обычно занавешенное в эти часы полупрозрачным нежнейшим газом, а не закрытое наглухо ставнями, Луиджи двигался совсем с другой, не разведанной им еще стороны. Вот уже несколько часов он, на первый взгляд беспорядочно кружа, неторопливо прогуливался по городу, пряча лицо в ворсистый воротник светлого пальто, которое он любил надевать тогда, когда его плечо было свободно от не щадящего добротную одежду ремня видеокамеры – в ином случае он не мог позволить себе ничего, кроме кожаной куртки, если, конечно, в Венеции стояли редкие для Италии холодные дни. И вдруг его взгляд привлекла необычная, видимо совсем недавно появившаяся вывеска: «ФЕЛЛИНИ» – крупно, белым по черному, надпись горела, подобно кадрам на обрывке гигантской кинопленки, с зияющими пробоинами перфорации по краям; и эта пленка как бы выматывалась из еще более огромной старомодной катушки и тянулась к колесу светящейся бобины, тоже составленной из букв, которые складывались в слово «ресторан».

И, почувствовав приятный зуд в уже готовом разыграться воображении, Луиджи толкнул тяжелую, обитую чем-то вроде жести и совершенно непрезентабельную на первый взгляд дверь, – и попытался войти. Но на входе его не очень-то вежливо остановил странно одетый швейцар – в полутьме Луиджи успел разглядеть, что на нем не обычная ливрея или форменный костюм, а что-то беспорядочно свисающее вдоль тела, кажется, полосатое, – и заявил, что вход в их заведение сеньорам разрешен только с сеньоринами.

После столь странного заявления у Луиджи мелькнула сумасшедшая мысль: а не пригласить ли ему Божену, которая жила так близко отсюда и, наверное, сейчас была дома. Но через мгновение он отказался от своей идеи – время для объяснения с Боженой еще не пришло…

Но Луиджи был весьма заинтригован этим странным местом, о котором он, справедливо считавший себя знатоком Венеции, никогда не слышал. И, простояв в раздумье несколько минут, он внезапно решился и побежал по набережной – в поисках какой-нибудь путаны, которая своим присутствием открыла бы ему вход в «Феллини».

Искать пришлось недолго. Словно специально для него, из первой же подворотни вышла сочная венецианка, в ленивой полудреме коротающая светлую часть суток в ожидании вечернего заработка. И Луиджи, быстро с ней сговорившись, фривольно обнял ее за талию и вошел в ресторан. Поднявшись по невысокой лестнице в сопровождении метрдотеля, тоже одетого как-то необычно, в большой, но мрачно выглядевший зал, он обнаружил, что здесь, в этом зале, неприятно яркий свет прицельных ламп направлен прямо в глаза посетителям, а вместо отдельных столиков стоят сколоченные из грубо обработанных досок длинные столы с такими же скамейками вдоль них. Луиджи в некотором замешательстве остановился на жестяном полу посередине зала.

Но его спутница, похоже, уже расправила в привычной для нее обстановке свои яркие крылья. Она не желала стоять посреди зала и тянула Луиджи к ближайшим свободным местам – подошедший к ним официант настойчиво требовал того же. Луиджи повернулся к нему и застыл в удивлении: официант был одет в форму тюремного надзирателя. А другой, суетившийся поблизости, был в полосатой куртке и плоской шапочке заключенного.

И в это время музыканты, прикованные к своим местам массивными цепями и отделенные от посетителей высокой решеткой, заиграли что-то надрывно-плаксивое – особенно старался небритый бандонеонист, выделывая на своем тягучем инструменте такие пассажи, что цепи на его ногах гулко забренчали в такт.

Красотка, приведенная Луиджи, при первых же звуках музыки вцепилась в его шею и, едва не повиснув на нем, повлекла его танцевать. На них, все еще стоявших посреди зала, представляющего собой тюремную трапезную, и так уже со всех сторон устремились взгляды посетителей, и Луиджи, уже успевший справиться со своим изумлением, послушно обхватил свою спутницу за выписывающие круги бедра и взялся вытанцовывать что-то вместе с нею на жестяном полу, щелкая каблуками. Похоже, у них получалось неплохо: когда музыканты наконец угомонились, экстравагантная публика долго не хотела отпускать их, громко бисируя.

Воодушевленная своим успехом, путана оставила Луиджи и, подойдя к решетке, что-то шепнула гитаристу. Тот, естественным образом полагая, что за даму расплатится ее кавалер, стал наигрывать мелодию какого-то жестокого романса, а раскрасневшаяся красотка, страстно поигрывая пышными бедрами, внезапно запела низким и хриплым, но не лишенным своеобразного обаяния голосом. Так она, должно быть, хотела окончательно убедить своего клиента в том, что он выбрал ее не зря…

Когда красотка закончила романс, прижав руки к пышной груди, обтянутой черным шелком, сидящие на длинных лавках посетители щедро наградили ее аплодисментами, и она, опять пошептавшись с гитаристом, приготовилась петь снова.

А Луиджи, жалея лишь о том, что у него нет с собой камеры, присел на край длинной скамейки и принялся торопливо вызванивать студию. Стараясь перекричать всхлипывание под гитару своей неподражаемой спутницы, он вызвал в ресторан съемочную группу, а сам направился в «каземат» администрации, чтобы получить разрешение на съемку.

И спустя четверть часа он уже привычно прижимал к плечу профессиональную видеокамеру, а еще через пару часов вся телевизионная братия, поработав на славу, шумно пировала, поглощая из деревянных плошек одно изысканное блюдо за другим: scampi brochetto – сочные рачки, которые с шипеньем жарились на вертеле в жаровне, установленной прямо на их столе, груду вскрытых сырых моллюсков, ароматная мякоть которых легко соскабливалась со стенок раковин специальными кривыми ножами, отдающую дымком проперченную свинину и многое другое, чем, в благодарность за неожиданную и отлично снятую рекламу, угощал их управляющий недавно открывшегося ресторана «Феллини», уже успевший просмотреть отснятое по муниципальному каналу.

А днем позже на студию позвонил президент бурно развивающейся сети ресторанов «Феллини» и предложил оператору Луиджи Бевилаква контракт на серию рекламных репортажей в воскресных выпусках национального канала новостей. От названной суммы контракта у Луиджи сладко защемило под ложечкой…

День спустя на счет Луиджи был переведен аванс – сумма, достаточная для того, чтобы осуществить все, что он задумал.

А вечером в квартире Божены зазвонил телефон – и по тому, каким громким и неожиданным ей показался его звонок, она сразу догадалась, чей голос услышит сейчас в трубке.

Луиджи был вежлив и сдержан. Он звонил, чтобы узнать, предпочитает ли она получить гонорар за перстень наличными или он должен перечислить деньги на ее счет.

«На счет», – ответила Божена, и Луиджи, записав его номер, так же вежливо попрощался и повесил трубку. «Пожалуй, это уже чересчур, – подумала Божена. – Я веду себя, как верная жена. Может, он уже и думать забыл обо мне, а я…» Но что-то настойчиво подсказывало ей, что это не так, и у всей этой истории с перстнем еще будет продолжение. Какое? Этого она не знала. И Божена вернулась к своему ожиданию. Ждать ей уже оставалось недолго.

Глава 18

Его квартира быстро преображалась.

Готовясь к встрече с Боженой, Луиджи, раньше не придававший значения ничему, кроме удобства, впервые осмотрел свое жилище с пристрастием. И результаты этого внимательного осмотра были совершенно неутешительными.

Приходившая к нему в дом прислуга-кухарка – по совместительству прачка и что-то вроде горничной – относилась к порядку в доме весьма поверхностно. Являясь через день, она поспешно включала угрожающих размеров пылесос, когда-то приобретенный Луиджи по ее настоянию (до отъезда матери в Америку дом вообще убирался по-старинке – влажной тряпкой), и энергично передвигалась по комнатам, обращаясь с ревущей машиной подобно укротительнице диких слонов: Бианка – так звали универсальную прислугу – водила пылесос за собой, держа его за длинный серый хобот. И Луиджи, впервые наблюдавший за этим шествием, быстро понял, что оно не имеет ничего общего с настоящей уборкой комнат. А потом Бианка, полноватая женщина неопределенного возраста, произвела на Луиджи совершенно неизгладимое впечатление тем, что вскоре забыла пылесос где-то на полпути и взялась за какой-то попугаистой расцветки венчик, который якобы притягивал к себе пыль – Бианка, будучи натурой увлекающейся, заказала его по телефону, очарованная телевизионной рекламой. От мелькания этого предмета у Луиджи зарябило в глазах. А пыль, как он выяснил во время пристрастного осмотра квартиры, не желала притягиваться к венчику и преспокойно копилась во всех углах и закоулках.

Так продолжаться не могло: Луиджи собрался с духом и решительно рассчитал Бианку. А потом, посоветовавшись с привратником, обратился в агентство, откуда ему через час прислали расторопного юношу с большой сумкой, полной всевозможных жидкостей, щеточек, швабр и очищающих салфеток. За пару дней хрупкий юноша расправился с многолетней пылью, плесенью и паутиной и за небольшую дополнительную плату помог Луиджи отправить на помойку большую часть старой мебели – ту, которую хозяин счел недостойной показаться Божене. А затем, отставив всякую работу, Луиджи уединился в спальне и взялся листать антикварные каталоги – ему предстояло в значительной степени обновить обстановку, уложившись в отведенную на эти расходы, хотя и немалую сумму. Но Венеция всегда славилась любовью к старине и своими антикварными лавками – и он выуживал из журналов вещь за вещью, каждая из которых была бы достойна Божены.

Именно так подбирал он гобелены, недостающие предметы мебели, ковры и другие всевозможные милые вещи и вещицы, которые должны были наполнить и преобразить его дом. В нем вдруг проснулась извечная венецианская страсть к роскоши. Выбрав что-нибудь, он отправлялся по указанному в каталоге адресу и долго беседовал и торговался с антикварами, всесторонне изучая и рассматривая приглянувшееся. Время для покупок было удачное – не сезон, и хозяева магазинов и лавочек охотно шли на скидки, стараясь не упустить придирчивого покупателя.

Первым крупным приобретением стал шелковый гобелен «Борьба сказочных зверей». Его принесли утром, и Луиджи вместе с доставившим покупку посыльным аккуратно разгладил гобелен на стене постепенно преображающейся гостиной. Когда посыльный ушел, Луиджи растянулся, глядя на гобелен, на скрипучей старинной кушетке, которую он сначала хотел, но в последний момент все-таки не решился выбросить, – кушетка напоминала ему о беззаботном детстве: когда-то она стояла в саду, и Луиджи вместе с измазанными соком шелковицы приятелями нередко дремал на ней в послеполуденный зной…

А сейчас он, не отрывая глаз, смотрел на будто ожившую стену: на чистом голубом фоне, оттененном кобальтовым орнаментом, сплетались в немыслимые клубки белоснежные тела единорогов, химер и грифонов. Его вдруг охватили страстные фантазии: великолепное тело Божены, невыразимо желанное, вспыхивающее в его воображении десятком красочных миниатюр, вдруг возникло перед ним и словно застыло на голубом фоне, оплетенное, как и фигуры животных, нежными усиками аканфового листа. Луиджи застонал, и из теплой пелены опалового тумана поплыли и заново захватили его пьянящие подробности их близости – когда он ворвался в Боженино одиночество и смог сделать то, о чем так страстно мечтал со дня их первой встречи на площади Сан-Марко. И он вспоминал и вспоминал все новые подробности тех минут, когда мог касаться ее тела не только глазами, но и губами, пальцами, когда наяву прижимался щеками к ее извивающимся бедрам, захлебывался ароматом ее укромностей и касался их языком, словно пробуя медовые ягоды ее пряной зрелости. «Неужели это возможно? Я и она – и больше ничего, только ночи и дни, проведенные вместе? И музыка воспоминаний, в которую каждое утро будет вплетаться новая пленительная тема…» Луиджи сел на кушетку и сжал голову руками, пытаясь удержать ускользающие видения. Но снова перед ним была лишь блестящая голубизна гобелена.

Все же надежда на скорую встречу не оставляла много времени его любовной тоске, и Луиджи с легким сердцем вернулся к своим приготовлениям. Он еще и сам не понимал, насколько выбираемые им предметы сродни вкусам и пристрастиям Божены. Выискивая из моря старинных вещей достойнейшие, он был так похож на женщину, для которой старался, что если бы Божена могла застать его за этим занятием, ее бы обязательно пронизал сладко-щемящий холодок узнавания себя в человеке, которого она любила – наверное, потому что она так давно ждала такой любви, такого родства душ и тел. И она бы поняла, что страхи, осаждавшие ее в последнее время, хоть и косвенно, но все же были связаны с ощущением пустоты, образовавшейся в ее душе после разрыва с мужем, и желанием заполнить ее…

Но Луиджи не позволял себе и надеяться на то, что он любим не меньше, чем любит сам, и продолжал, сам того не ведая, с удивительной проницательностью, разбуженной в нем любовью, готовиться к свиданию, разгадывая один за другим секреты очаровавшей его женской души, с каждым днем внутренне приближаясь к той, которую любил. Они еще не провели вместе ни одного дня, а Луиджи уже понимал Божену так, как никогда не понимал ее другой мужчина.

Постепенно его дом начинал дышать полной грудью: предметы и вещи, вплетаемые вдохновенным ожиданием этого незаурядного мужчины в уютную ткань его преображенного жилища, всегда оказывались в нем на своем месте – словно нитки в узоре старинного гобелена.

Не следуя моде и не будучи коллекционером, он делал покупки действительно вдохновенно. Особенно его привлекала мебель, которая была рассчитана на двоих. И вскоре в гостиной появились сдвоенные кресла-паучки, готовые обхватить сидящих вишневой вязью деревянных подлокотников, а в спальне – двуспальная кровать в форме двух овалов, наплывающих один на другой. В изголовье кровати Луиджи сам повесил восьмиугольное зеркало из муранского хрусталя, бронзовая рама которого была выложена маленькими мраморными пластинками, чем-то напомнившими ему матовые ноготки Божены.

Не имея возможности купить все, что ему хотелось, Луиджи выбирал самое-самое. А таким неизменно оказывалось то, что как-то связывалось в его воображении с образом любимой. Так пришли в его дом настольные часы с фарфоровыми фигурками влюбленных: нимфа, тающая в объятиях мускулистого красавца в тунике, напомнила ему о Божене упругостью форм, живостью пластики и прической. Молочного стекла декоративная тарелка с эмалью – видом церкви Сан-Джованни э Паоло – заняла свое место на стене в гостиной, потому что, глядя на нее, Луиджи вспомнил о церкви, где исповедовалась Божена. А оплетенный нитями жемчуга светильник из ретичелльского стекла имел изгибы, которые сродни плавным линиям ее шеи…

Когда дом был достойно обставлен, пришло время подумать и о меню. Сначала Луиджи даже не задумывался, чем станет угощать Божену при встрече, но посуда, подбираемая им так же тщательно, как и все остальное, сама подсказала ему, что должно быть на столе. Приобретенная им фаянсовая паштетница в форме рыбы наводила на мысль о паштете из пеламиды – и это было единственное блюдо, которое Луиджи мог приготовить сам. Чашу из агатового стекла, привезенную им с острова Мурано, так и хотелось наполнить орехами. Вызволенная из плена пыльной этажерки, затерянной в сумраке маленькой антикварной лавки, чаша из сетчатого стекла, подобно тончайшей паутине, должна была оплетать сочные фрукты. А узкогорлый кувшин с пурпурной росписью он выбрал для терпкого гранатового сока. Почему-то Луиджи казалось, что это и есть идеальный напиток любви. Ну а для янтарного кьянти он разыскал в чулане потемневший серебряный сосуд, отнесенный туда еще Бианкой: не умея чистить серебро, она просто убрала его с глаз долой и на этом успокоилась.

Луиджи мысленно добавил к сервировке два бокала темного стекла на вытянутых ножках, обнаруженных в недрах отправившегося на помойку шкафа, и старый подсвечник, пылившийся у него в спальне. «Лучи заходящего солнца – окна гостиной как раз выходят на запад! – и тревожные блики свечей сделают наши бокалы бездонными, позолотят волосы Божены и вообще…» – он точно не мог бы сказать, что означает это его «вообще», но, глядя на четыре больших окна, четыре золотистых проема, сквозь которые в гостиную бесцеремонно проникало вечернее солнце, уютно устраиваясь на вычищенном паркете вытянутыми прямоугольниками, похожими на розовые коврики, Луиджи уже предвкушал все прелести скорого свидания.

А следующим утром он понял, что все готово – ничего не забыто, и лучше уже не придумать. И тогда он позвонил Божене и назначил ей время и место для встречи – она согласилась.


Вечером следующего дня Луиджи встретил Божену у ее дома и, сдержанно пожав ей руку, молча повел к уже поджидавшей их в сумерках гондоле. Они поплыли, и вскоре зажглись фонари, закопченными каплями повисшие на облупившихся стенах домов. Зимние звезды тревожно замерцали в еще белесоватом небе. Лодка спокойно двигалась от поворота к повороту, и крошечный позолоченный лев на ее носу размеренно поднимался и опускался в такт движению весла.

Сам вечер был подобен той старинной венецианской песне, что звучала в этот час над каналом: Божена услышала ее мелодию издалека, а потом заметила в окне одного из домов седовласую женщину в светлой одежде, прикорнувшую на подоконнике, – пела она. Нервное напряжение довело Божену до состояния повышенной чувствительности: она словно лишилась кожи. Венеция волновала ее каждым своим изгибом. Тишина, царившая вокруг, казалась ей затишьем перед бурей. А эта мелодия – печальная и немного тревожная – легла ей на сердце, как сухой лист шелковицы, кружащийся на ветру, прилипает к воде канала.

Они миновали еще один поворот и вскоре поравнялись с темной галереей, среди замшелых колонн которой не так давно она ходила вместе с падре, рассказывая ему свою таинственную историю. И вдруг Луиджи показалось, что кто-то смотрит на него: он поднял глаза и увидел седого старика, одетого в черное, который сидел на ступеньках, ведущих к дверям церкви, и пристально разглядывал Луиджи, словно видя его насквозь. И когда их лодка подплыла совсем близко, Луиджи услышал – или это просто показалось ему в плеске воды: «Не искушай провидение, не искушай». Он вздрогнул и спросил у падре: «Простите, вы что-то сказали?» Но тот уже смотрел мимо него, и вскоре его высушенная временем фигура скрылась за очередным поворотом канала. Божена рассеянно опустила глаза и, не подавая виду, что ей знаком этот старик, промолчала.

Не зная, послышались ли ему эти слова или священник действительно заговорил с ним, Луиджи до самого дома повторял про себя: «Не искушай провидение, не искушай», – и его сердце отчего-то все больше трепетало.

Молчаливый гондольер размеренно работал веслом, пышная парадная Венеция давно осталась позади, а пугающая Божену неизвестность неотвратимо надвигалась на нее. Стянув волосы в тугой пучок и вся внутренне подобравшись, она тревожно вглядывалась в темные провалы окон, стараясь понять, куда же направляется их гондола, одиноко разрезающая водную гладь.

И вскоре гондольер ловко причалил у одного из полутемных домов. Луиджи помог Божене сойти.

И она, не оставляя себе больше времени на раздумья, послушно двинулась вслед за ним по широкой, но скупо освещенной мраморной лестнице старинного дома.

Но как только они вошли в квартиру Луиджи, на сердце у Божены сразу потеплело: здесь было светло и просторно. Она почувствовала, что страх перед не всегда понятным ей поведением хозяина квартиры понемногу отпускает ее, а ведь сегодня, готовясь к долгожданному свиданию с ним, она мысленно несколько раз опять произнесла слово «вендетта»…

Солнце, на которое так рассчитывал накануне Луиджи, уже опустилось в бирюзовую дымку, но продуманно размещенные тут и там светильники уютно освещали квартиру и лицо хозяина, немного растерянное и счастливое. Он повел Божену в гостиную. Проходя мимо заранее сервированного стола, Божена почувствовала, как аппетитные запахи, щекоча ноздри, приятно дразнят ее воображение. Она глубоко вздохнула и окинула гостиную взглядом. Она не ожидала увидеть в квартире Луиджи ничего подобного! Вещи, тщательно подобранные, казалось, так и льнули к ней: они все ей нравились! Ей хотелось пощупать их, рассмотреть поближе…

Не стесняясь в волнении наблюдающего за ней Луиджи, Божена, увлеченная обстановкой, легко коснулась кончиками пальцев прохладных фарфоровых фигурок, которые, не замечая ровного шуршания часовых стрелок, предавались своему сладкому объятию, подошла к чудесной голубизны гобелену и вдруг прильнула щекой к нежному шелку. В это мгновение у Луиджи помутилось в глазах.

Он с трудом заставил себя остаться на месте, чтобы не вспугнуть Божену напором своей страсти, рвущейся наружу. Словно оживляя его недавние фантазии, Божена плавно двигалась по комнате… На ходу она подцепила из тонкостенной чаши орешек – и Луиджи слышал, как он маняще хрустнул, прежде чем растаять на ее языке. Она долго не отрывала глаз от луноподобной тарелки, что-то ей неуловимо напомнившей, а потом, опьяненная впечатлениями, сама не замечая и не задумываясь, что делает, медленно потянула за янтарный замочек, расстегивая молнию своего мягкого шерстяного жакета, и принялась вылезать из его рукавов, наклоняя плечи то вправо, то влево. Луиджи сжал за спиной руки, наблюдая, как мягко ходят ее лопатки под тонким трикотажем светлого платья, как нежно прорисовываются под ним холмики ее позвонков. Думая о своем, Божена рассеянно оглянулась, ища, куда бы пристроить жакет, а потом чуть отошла назад и, положив его на двойное кресло, присела рядом. Но тут же, будто вспомнив о чем-то, она встала и вопросительно взглянула на Луиджи. Тот постарался как можно спокойней улыбнуться в ответ и чуть срывающимся, больше обычного хриплым голосом оживленно предложил ей приступить к ужину.

Свечи над столом зажглись, и по голубоватой скатерти забегали теплые блики. Божена поднесла к губам старинный бокал, который Луиджи наполнил своим любимым кьянти, но вдруг, отдернув руку и немного пролив вино на скатерть, она неловко извинилась и смущенно попросила налить ей соку. Луиджи дотянулся до кувшина и, больше глядя на Божену, чем на стол, налил в ее стакан гранатовый сок.

Черный муранский стакан стал на просвет пурпурным и, чуть дрожа в руке Божены, повис над столом. Но поставив и его, Божена вдруг встала и ни слова не говоря вышла в прихожую. Луиджи вскочил со стула и, ругая себя за то, что в пылу своей страсти совершенно забыл о страхах любимой женщины, уже собирался бежать за ней, опасаясь, что Божена сейчас попросту покинет его дом… Но она уже появилась в дверях гостиной, держа в руках маленькую бархатную шкатулку.

– Я принесла перстень с собой, – тихо сказала она и, присев на прежнее место, поставила шкатулку на стол и пододвинула ее к Луиджи. Он, перехватив ее руку, на мгновение удержал ее в своей, а потом, как и Божена несколькими минутами раньше, ни слова не говоря вышел из гостиной – но не в прихожую, а в другую дверь.

В соседней комнате сначала что-то зашуршало, потом Божена услышала звук передвинутого стула, скрип каких-то пружин – и Луиджи вернулся, тоже держа в руках шкатулку. В отличие от Божены, он не сомневался ни в чем и торопил время: прежде чем осуществятся его мечты, ему нужно успокоить Божену и, все наконец объяснив ей, превратить устрашающую неизвестность в занятную старинную историю.

Много думая в последнее время о тех необычайных совпадениях, которые сопровождали их знакомство и так пугали Божену, Луиджи решил пойти по самому простому пути – и оказался прав. Он тоже побывал в квестуре и, воспользовавшись удостоверением репортера, легко получил доступ в хранилище. Не слишком надеясь на удачу, он все-таки решил попытался найти там хоть что-нибудь, связанное с делом Америго Америги, о котором узнал, подслушав исповедь Божены. И, перерыв за полдня целую кучу списанных муниципальных архивов и наглотавшись пыли, Луиджи наткнулся на старую толстую папку, которая содержала в себе подшивку протоколов благотворительных аукционов, проведенных городской администрацией с начала до середины века. Воодушевленный находкой, Луиджи, громко чихая от пыли, внимательно пересмотрел все протоколы и обнаружил-таки в одном из них подробно описанный «перстень, проходивший по делу золотых дел мастера Америго Америги и выставленный на 30-м благотворительном аукционе по истечении срока хранения». Этот перстень был куплен венецианкой по имени… – Луиджи вздрогнул, Сильвия Бевилаква!

Сомнений не было: перстень вместе с конфискованными как вещественное доказательство авторскими эскизами когда-то приобретен его матерью. Посмотрев на дату, Луиджи удивился еще больше: в графе «продано» стоял год его рождения. И тогда он понял: «Так вот почему она оставила его мне! На счастье, как талисман! И наверное он был оплачен тем неизвестным, которого я мог бы назвать своим отцом…»

То, что он узнал, разумеется, взволновало Луиджи, но в то же время не оставило ни капли таинственности во всей этой запутанной истории. Если, конечно, не считать вмешательства самого Провидения, которое свело Луиджи с Боженой тем зимним утром на площади Сан-Марко.

…И сейчас, сидя напротив Божены, Луиджи медленно открыл сначала шкатулку, принесенную ею, а затем свою. Божена, не решаясь взглянуть на то, что он делает, опустила глаза. А Луиджи достал из маминой шкатулки перстень и, положив кисть Божены на свою горячую ладонь, сначала поцеловал ее безымянный палец на левой руке, а потом, боясь, что перстень окажется не в пору, медленно стал надевать его на ее палец. Божена не поднимала глаз, но Луиджи чувствовал, как дрожит ее рука.

Надев перстень, Луиджи встал и отошел от стола. Божена открыла глаза. Она посмотрела на свою руку, и странная тень пробежала по ее лицу. Ее рот приоткрылся, скулы и бледные щеки стали пунцовыми. Будто не доверяя глазам, она прижала палец с перстнем к щеке, потом поднесла близко к лицу, отпрянула от собственной руки, вскочив из-за стола, и вновь застыла, далеко отставив левую кисть. Не снимая перстня, она жалобно взглянула наконец на Луиджи, потом порывисто вернулась за стол, и, пододвинув к себе бокал с вином, легко коснулась лилии на руке. Цветок плавно распустился. И Божена, уже ничему не удивляясь, быстро поднесла руку к бокалу, чуть встряхнула левой кистью, будто стряхивая легчайшую цветочную пыльцу, – и из перстня в вино просыпался белоснежный порошок. В комнате было так тихо, что Луиджи услышал, как зашипело вино в бокале, хрустнули сжимающие тонкую хрустальную ножку пальцы Божены, – а потом она резко отвернулась от него и, высоко запрокинув голову, выпила содержимое бокала. В следующую секунду она вздрогнула всем телом и лишилась чувств – Луиджи едва успел подхватить ее обмякшее тело и вместе с ним опустился на пол.

Засыпав накануне их встречи в тайник перстня шипучий аспирин, он вовсе не рассчитывал напугать Божену – все это должно было лишь рассмешить ее после того, как, выслушав его рассказ и изучая его подарок, она заглянула бы в тайник.

Ужасно испугавшись ее обморока и последними словами ругая себя за неловкую шутку, Луиджи выбежал из комнаты, потом вернулся назад с графином холодной воды, растерянно поставил его прямо на ковер и, приподняв Божену, понес ее в спальню. Но как только он бережно положил ее на один из овалов кровати, она широко распахнула глаза и громко вскрикнула. А когда ее голова, придавив ладонь Луиджи, опустилась на холодную подушку, Божена вдруг облизала губы и сказала, глядя куда-то мимо него:

– Вкус аспирина… А как он шипит!

И она засмеялась сквозь слезы, а потом, задыхаясь от жаркого шепота склонившегося над ней мужчины, то смеялась, то плакала, слушая его рассказ… А он рассказывал ей, как подслушал ее исповедь, и что-то про Сильвию Бевилаква, прекрасную венецианку. Понимая и не понимая, она слушала любимый голос, вдыхала уже ставший для нее родным запах его кожи, волос, одежды, а потом вдруг приподнялась на локте и прервала рассказчика, закрыв его губы своими.

И страх, превратившись в крошечные колючие льдинки, начал покидать Божену, покалывая ее вздымающуюся грудь и кончики пальцев, которые заметались по тонкому платью, помогая рукам Луиджи освобождать ее тело от ставшей лишней одежды. И уже не в силах унять себя, она повернулась на бок и выгнулась навстречу рукам любимого. А он, обхватив за талию, легко приподнял ее, и их взгляды встретились в восьмиугольнике темного зеркала – но лишь на мгновение. А потом их тела в головокружительном забытьи опустились на кровать и отдались безумному вихрю ласк.

Через некоторое время подступающее блаженство обуздало порывистость движений влюбленных, сделав их ритмичными, плавно согласными. Разглаживая губами его пульсирующую горячими волнами плоть, которая от каждого ее прикосновения становилась все тверже и сильнее, Божена впитывала в себя его наслаждение и не прятала своего, отвечая на каждое движение Луиджи. Но ее лоно, обжигаемое неутолимым желанием, уже требовало продолжения, оно жаждало более глубоких касаний – и наконец она почувствовала Луиджи внутри себя, а потом оказалась поднятой в воздух. Невыносимая легкость наполнила ее – и Божена, чувствуя на своих трепещущих бедрах сильные руки Луиджи, поплыла по комнатам, запрокинув голову, а потом ощутила спиной шелковую гладь гобелена.

А еще через некоторое время, отталкиваясь друг от друга, они мешали сок и вино, обливаясь ими, и впивались с двух сторон в бархатную кожу и нежную мякоть персиков. Луиджи, опустив Божену в объятия кресел, осыпал ее грудь, впадину живота и ложбинку сомкнутых ног золотом орехов, а потом искал их губами. И Божене хотелось самой стать горьким миндалем и застыть меж его мягко сомкнутых губ. А потом их тела снова сливались в одно и кружились по комнате, ища новой точки опоры, находя ее и снова отправляясь в сладостный поиск новых ощущений… И шепотом или громко, сливаясь в объятии или расходясь по разным углам, они успели в эту ночь так много сказать друг другу, что это блаженное откровение слов значило для них не меньше, чем разговор тел. А впрочем, все это было нераздельно.

Они заснули под утро, глотая сок прохладного сна – одного на двоих. Во сне Божена все еще прижимала его ладонь к своему животу – и в такт ее мерному дыханию покачивались на нем, изредка ярко вспыхивая в свете уличного фонаря, две бриллиантовые лилии, соединенные этой зимней венецианской ночью.

* * *

Прошло несколько недель.

Ранним утром Божена, стараясь не разбудить спящего Луиджи, тихо поднялась с кровати и прошла в свой будуар, стены которого нежно освещали первые солнечные лучи. И поддаваясь их сиянию, она подошла к окну и распахнула его, с жадностью вдыхая свежий влажный воздух, в котором уже явственно и счастливо чувствовался запах венецианской весны. И первое тепло ласково коснулось ее лица.

Медленно, стараясь продлить эти чудесные мгновения, переполненные воспоминаниями о ночных ласках Луиджи и радостью приближения весенних дней, она прошлась по комнате и остановилась у камина, недавно действительно отремонтированного Луиджи, правда, не без помощи приглашенного мастера.

«А где-то здесь, в стене, до сих пор лежат сокровища моего деда, – подумала она, прижавшись к теплой стене щекой. – Но, наверное, дом ювелира и должен быть подобен шкатулке с двойным дном… Во всяком случае, можно будет его еще кому-нибудь завещать. Например, Богумилу. Или – кто знает…» Она опустила руку в карман короткого кружевного пеньюара, подаренного ей Луиджи, и, достав из него маленький календарь с видом площади Сан-Марко на обороте, некоторое время задумчиво смотрела на него…

А потом Божена пошла на кухню, чтобы приготовить завтрак. Сегодня ее мужа ожидал нелегкий день: туристы уже начинали съезжаться в Венецию на очередной карнавал, и Луиджи, оператору национального телевидения, предстояло готовиться к съемкам.

Загрузка...