Великий Сатанг

ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ОТРЫВКОВ ИЗ «ОБЩИХ РАССУЖДЕНИЙ»
(Продолжение пролога, а возможно, и начало эпилога)

Да-с, дети мои… Времена, как сказал поэт, не выбирают, в них живут и умирают, и это верно, и это, прямо скажем, правильно. Но что касается конкретно нашего времени, так в нем, как, впрочем, и во все иные времена, среди паствы Господней встречались и агнцы, и козлища. Причем значительно чаще, чем хотелось бы, во всяком случае мне, пастырю, пусть и бывшему, попадались как раз последние. Хотя, с другой стороны, и то сказать… возьмешь, бывалоча, за грудки эдакое козлище, припрешь к стеночке, вопросишь: «Кто еси?» - так оно тебе и ответствует без тени сомнения: «Агнец Божий есмь!», и ведь опровергнуть-то сие никак невозможно, что более всего и препечально.

Вот тут-то и сядешь, и задумаешься при нынешнем-то плюрализме: чем черт, прости Господи, не шутит, а может, и оно, козлище сие злосчастное, где-то в чем-то по-своему право?

А как раз поэтому, да-да, именно поэтому, прискорбные события на планете Дархай, при всей тленности и преходящести их, особливо в сравнении со всемогуществом Творца, уязвили тоскою мою и без того преизлишне смятенную душу. И вдвойне прегорестно восплакала вышеупомянутая, душа то бишь, оттого, что кровь - безвинная ли? виноватая? виновная ли без вины? - Бог то весть, пролитая по тупому злоумию сильных мира сего и их присных, под бойкими перьями борзописцев из ОМГА превратилась, аки вода в вино, в лимонад. И втройне больно, что двое неразумных юношей, павших, не успев и пожить толком, в бессмысленной схватке, остались в глазах равнодушной Галактики безымянными астрофизиками… но, впрочем, о миллионах погубленных дархайских душ так и не узнала бездумно доверчивая аудитория ОМГА…

Да, сказать по чести, по совести, и я тоже так ничего и не узнал бы, не попадись мне на глаза - волею Божией, не иначе - обрывок жесткой, очень скверной бумаги с какими-то водяными знаками.

И на ней - стихи!

Да-да, возлюбленные чада мои, стихи; я бы, пожалуй, не обратил бы на них особого внимания (а кто сейчас вообще, скажите на милость, интересуется такими пустяками?), не будь под ними подписи - «Андрей Аршакуни». И тогда я что-то начал припоминать, и вспомнил, и перечитал снова… Конечно же, не могли это быть его строчки, любому ясно, но - уж как хотите! - а врезались они мне в память намертво, потому как были в них и жизнь, и смерть, и вера, и сомнение в ней, и многое-премногое другое. И даже сейчас я могу наизусть процитировать их…

А что? И процитирую! И ежели кому-то очень уж не по нраву такая по нашим временам несуразица, как стихи, так пусть он их и пропустит или вообще не слушает меня, раба рабов Божиих, как бы ни именовал себя Бог, смиренного Господнего служителя, двадцать седьмого носителя скромного, но, смею надеяться, не столь уж и бестолкового имени Бенедикт…

Итак, цитирую:

Вот так-то. Казалось бы - Дархай, глубинка, никакого тебе политеса, и все же…

Кто-то скажет: апокриф. Да, не исключаю. И все же, полагаю, вы поймете, почему, прочитав и перечитав сии строфы, я отложил все дела и сел за составление специальной энциклики. И не знаю уж, чем конкретно на этот раз, но чем-то она, моя всем известная энциклика «De mortuis…» 5 достала-таки власти предержащие! Собственно говоря, мои воззвания и без того редко прорываются в свет. Никакой цензуры, упаси Боже, не те времена, и все-таки - вы же знаете нашу систему. То «преждевременно, Ваше Святейшество», то «после драки кулаками не машут», то «вопрос вентилируется в верхах», и, в конце концов, «извините, проблема закрыта!».

И не приходится удивляться, что дражайший мой эскулап, магистр ди Монтекассино, прочитав (а как без этого?), тут же и перезвонил куда следует; спустя день вместо обычной улыбчивой сестрички с одноразовым шприцем ко мне в палату явились - задом отвечаю, с его наколки! - двое очень вежливых и просто на диво компетентных представителей неких организаций, корочками коих под носом у меня повертели, но в руки не дали.

Они вели себя вполне прилично: не хамили, не дерзили и, как это ни странно, даже не допрашивали - во всяком случае формально. Но зато в течение битых трех часов, спасибо, хоть с перерывом на обед, они с шутками и прибаутками наперебой домогались чистосердечного признания, откуда мне, собственно, все это известно и, в первую голову, где я, черт побери, взял стишки…

Я же сидел паинькой, время от времени крестился и кротко повторял: «Все от Господа Бога Нашего, дети мои, все от Него, и ни от кого иного…»

Уходя, один из них что-то прошептал на ушко напарнику, и тот покрутил пальцем у виска. Гадкий человечишко, наверное, думал, что я сплю и ничего не вижу. А я так по сей день и не пойму толком, кто же из нас троих был более здрав рассудком.

Впрочем, как бы то ни было, а жизнь шла своим чередом. В рамках моих профессиональных интересов во всяком случае Сын был по-прежнему единосущен Отцу (хотя проблема подобосущности тоже подчас вставала на повестку дня), Аллах оставался «акбар», Кришна - «хари» и «ом мани», всему вопреки, пребывало «падме хум». И это было правильно. Во всяком случае за пять лет после событий на Дархае четверо антипап (ибо я, папа истинный, злобствование врагов поправ, жив!) отдали душу уж не знаю кому - надеюсь, что все-таки Господу…

И в тварном мире тоже все шло без особых изменений.

Или почти без изменений.

Вот только однажды пришла мне посылочка с того самого пресловутого Дархая. Добрейший мой синьор Джамбатиста, как водится, порылся в ней, не обнаружил ничего предосудительного и для себя интересного и любезно передал по назначению. В черном ящике покоился упакованный в стружку объемный портрет совсем молоденького отрока по имени А Ладжок и письмо, состоящее из трех пунктов.

Первый извещал меня (!), что Бога нет, а есть Железный Вождь А, коему, в связи с отсутствием Бога, все дозволено.

Пункт второй подчеркивал стальную волю упомянутого привести народ свой в рай (!!), непонятно только, в какой конкретно…

Третий же настоятельно рекомендовал мне бросить все и незамедлительно начать молиться за торжество богоугодных и христолюбивых (!!!) идей квэхва.

Взамен гарантировали пайку ла трижды в сутки.

В левом нижнем углу портрета было начертано - коряво и, видимо, собственноручно: «Приказываю долго жить. Любимый и Родной».

К великому моему сожалению, из-за габаритов подарка уместить его на стене не представилось возможным…

Если мои данные точны, аналогичные презенты получили и лидеры великих держав. А получив, задумались, а подумав, решили, что старые доктрины, хочешь не хочешь, придется ломать. Ну и, естественно, строить новые…

Сатангам прибавилось работы.

После долгих и утомительных консультаций было решено действительно распустить армии. Во всяком случае, сократить настолько, что это уже, по факту, и было форменным упразднением. В самом деле: какая война, ежели некому воевать? Вполне логично. А для-ради порядку и дисциплины решили: вполне достаточно и разнообразной полиции. Что же касается оружия, так от него предполагалось избавиться впоследствии, поэтапно, благо имелись у сатангов на сей счет некоторые специфические, вслух не высказываемые соображения.

Решено - сделано, к великой радости мам и пап тех юных дубинушек, что рвались в секретные (Боже ж ты мой, да для кого, кроме наивных дурочек, сие было секретом?) училища и прочие академии. Сопляков же никто не спрашивал, и они, оставшись с носом, побрели избирать себе иную романтику.

Стратеги же наши доблестные и тактики особо не ликовали, однако и они, правду сказать - не без ворчания, но покорились; не могу сказать, чтобы смирились, нет, протестовали, конечно, не без этого, но протест ограничился возникновением массы бурчливых, весьма оппозиционных и воинственных - к счастью, только на словах - ассоциаций…

Понятное дело, и Господь тому свидетель, ни на размеры пенсиона, ни на соответствующее заслугам уважение помянутые тактики, а равно и стратеги жаловаться не могли.

Человеки же, в таинствах высокой политики не искушенные, веселились. От души, порой не в меру, а зачастую и сверх всякой меры. От добра они искали добра, и еще добра, и еще, и даже немного свыше того. И всегда, как водится, находились услужливые доброжелатели, готовые за вполне посильную мзду предоставить интересующимся все мыслимые и немыслимые отдохновения. Не убежден, что промысел этот был в полном соответствии с действующим законодательством, и потому некоторые особо щепетильные граждане в сердцах именовали их чуть ли не мафией, что, на мой взгляд, вряд ли справедливо. В конечном счете наша Галактика - не древняя Сицилия, и сваливать все подряд на мафию - значит ни о чем не говорить. Время наступило шершавое, небожеское, и подчас трудно было уже понять, кто, собственно, клиент, а кто - поставщик, и чем добропорядочный налогоплательщик отличается от профессиональной торпеды…

Если кто-то мало-мальски и разбирался в таких нюансах, так это разве что «Мегапол», но эти ребятишки не успевали поставить свои познания на службу обществу в силу печальной, но для их работы вполне естественной текучести кадров.

Зато пресса вырвалась из клетки и, возомнив себя не то что четвертой (это бы полбеды), а едва ли не основной властью, обнаглела беспредельно. В один прекрасный день конопатый нахал, гонец-щелкопер дошел до того, что прорвался на Авиньон в халатике сестрички, напоил дежурного фельдшера и проник аж во дворец. Не получив аудиенции у меня (а с какой стати?), он обратился к высокоученейшему магистру Джамбатисте, после чего тиснул сразу в десятке еженедельников гнусную статейку: «ДА, ОН БЕЗУМЕН! - говорит магистр». Я, конечно, сразу предал его анафеме. А что мне, товарищи, оставалось делать в такой, не станем отрицать, непростой ситуации?

Однако кого в те годы волновала анафема? Ровным счетом никого. Озверев от покоя, люди отвернулись от неба, и уважаемейшими фигурами общества стали - вы не поверите! - затейники, причем самые похабные. Я, знаете ли, не ханжа, и порой мы с магистром сами выписываем на Авиньон солидного мастера для постановки чего-нибудь, скажем, из Шекспира или, предположим, из Чехова. Но мастера вымирали, уступая дорогу шутам гороховым! И бездумно потея на пип-шоу и гала-концертах, человечество губило себя, предпочтя пастырской проповеди утехи грешного тела…

Справедливости для добавлю: иногда, увы, слишком редко и в этом всесветном бедламе находились здравые головы, пытавшиеся мало-мальски мыслить. Конечно же, отнюдь не политики (им мыслить вообще не дано) и не клир (эти, так сказать, по службе вынуждены), а ученые. Между нами говоря, тоже далеко не все. Даже не многие. Но - некоторые…

Да, разумеется, я - клерикал, но уж никак не обскурант, и идеалы пресвятого Фомы близки сердцу моему ни в коей мере не менее, нежели идеи Джордано Бруно. Сжечь - не значит опровергнуть! - готов я хоть сейчас повторить вслед за ним.

Но что, извиняюсь, могли поделать эти чудаки?

Вопить благим матом, и не более того. Ими пользовались по нужде, затем выкидывали до новой надобности. И при этом, естественно, приказывали не лезть не в свои дела…

Итак, юдоль печали резвилась вовсю.

Мне же оставалось лишь молиться…