Веселие Руси

Статистик и мы, братья славяне

Тут некоторое время назад один сукин сын крутился у нас, на улице Достоевского по субботам и воскресеньям.

Летом был одет в молескиновый костюмчик, а зимой — в тулуп. Вернее не тулуп, а как летчики носят — на меху и на брезенте. Купил, наверное, у летчиков на барахолке.

Ему сантехник Епрев говорит:

— Ты что это у нас шляешься, козел? Тебе что — других улиц мало? Иди отседова!

А он в ответ:

— Нет, я все-таки попрошу вас вспомнить национальность вашего дедушки. У вас правильное русское лицо, но что-то все же вызывает мои сомнения.

Епрев тогда ему показывал кулак.

— Нет, вы не подумайте, что я… что-либо предосудительное. Меня даже и фамилия ваша не интересует. Но скажите честно — ваш дедушка случайно не был еврей? Или грек?

Епрев, хорошо себя зная, после этих слов сразу же уходил, опасаясь, что не выдержит и потом до конца дней своих будет петь лагерные песни.

А субъект разводил руками.

— Видите. Никто не хочет помочь мне в моем важном деле.

— Да кто же ты все-таки есть такой? — интересовались мы.

А вот этого-то вопроса тип терпеть не мог. Он тогда сразу складывал все свои инструменты. А они у него были: карандаши ученическая тетрадка за две копейки. И начинал плести чушь, вроде:

— Я? Вы спрашиваете, кто я? Я — обыкновенный статистик.

Но я его для ясности все же буду называть сукиным сыном, а не статистиком. Так оно вернее, да и впоследствие подтвердилось.

Вообще-то его в милицию пару раз сводили, конечно, потому как ошибочно думали — вор.

Его мильтон спрашивает:

— Вы с какой стати ходите по дворам, гражданин?

А тот бормочет под нос, что известно, де, с какой целью.

Тут ему Гриня (мильтон) и выкладывает:

— А вот граждане считают, что вы хочете чего-нибудь спереть — с той целью и шатаетесь.

И смотрит на него очень внимательно, впиваясь взглядом, как гипнотизер.

Сукин же статистик ему очень спокойно:

— Да. Это очень распространенная ошибка. Меня часто принимают не за того, за кого надо. А я — ученый.

— А документики у вас есть, уважаемый гражданин ученый?

— Есть.

И достает паспорт.

Ну, Гриня смотрит. Паспорт, как паспорт. Зеленый. Прописка есть, судимостей нету.

— Ступайте, — говорит. — И смотрите, чтобы люди на вас не жаловались.

А ему только дай волю!

— Так вы утверждаете, что ваш дедушка — сосланный донской казак чистых славянских кровей. Но ведь ваша прабабушка — тунгуска, как вы выразились на прошлой неделе.

Все, язва, помнил. У него на каждого было заведено дело, где имелись родственники в старину до пятого человека. Дальше никто вспомнить не мог.

Раз статистик Орлова попрекнул, что тот ничего не знает про свою прабабушку. Орлов обиделся и кричит:

— Отвали ты, волк! Я про своих псов все тебе расскажу. Они — колли, сеттер и пинчер. Они медали имеют. И могу тебе хоть до пятого, хоть до десятого кобеля. А ко мне ты чё привязался? Я тебе чё — кобель?

И тут вы можете заметить, что мы с ним разговаривали довольно грубо. Это верно, грубо. А как еще прикажете с ним разговаривать, когда он шатается под окнами и, если кто выйдет, так он сразу к нему:

— Скажите, пожалуйста, ну а сами вы что думаете? Считаете себя славянином?

Как бы вы ответили на подобный идиотский вопрос? Ясно, что и отвечали по-разному. Кто: не знаю; кто: подумать надо; кто: какая разница.

А Шенопин, например, долго не думая, взял да и завез статистику в глаз. Он, правда, потом долго извинялся. Пьяный, говорит, был. Простите-извините, товарищ статистик. И все ему рассказал про своего прапрадедушку — пленного француза.

— А прабабушка у меня была донская казачка.

— Что-то вас тут шибко много, донских казаков, — только-то и заметил сукин сын, трогая пальчиком незаживающий шенопинский фингал.

Уж его и жалели.

— Ты бы шел куда на другую улицу. Ты ведь нас уж вдоль и поперек изучил.

— Почти! — статистик поднимал палец. — Почти, но не совсем. Вспоминайте, вспоминайте, граждане. У меня — теория.

Уж его и умоляли.

— Да ты глухой ли, что ли? Иди на другую улицу.

— Не мешайте мне работать! — сердился этот паразит. — На другие улицы я хожу по другим дням. Вы, может, думаете, что вы у меня одни?

Уж его и жалели.

— Может, тебе денег дать?

— Не надо мне ваших денег. Мне их платит государство, — отвечал этот наглец, заползший к нам, как гадюка на теплую грудь.

Вот таким манером он, значит, шнырял, вынюхивал, выспрашивал, а потом исчез.

Да! Исчез, и все тут. Будто его и не было. Только хрена он совсем исчез. Вот вы сейчас увидите.

Мы сперва даже немножко загрустили. Привыкли-таки. Раз собрались все, в домино стучим, и кто-то говорит:

— Интересно, куда это наш дурак задевался?

— Какой еще дурак? Толя-дурак? — не разобрался Епрев.

— Да нет, статистик.

— A-а, статистик. А я думал — Толя. Помните Толю. Приедет с веревкой на водокачку. Длинная веревка и намотанная на руке. Ему Лизка воду в кадушку льет, а он веревку разматывает. Вода налитая, веревка размотанная. И пока веревку назад не смотает — не уедет. Фиг его с места сдвинешь.

— Уж это точно, — поддержал Епрева Герберт Иванович Ревебцев. — Сильный был черт, а добрый. Одно не терпел. Мы его, пацанята, спросим: «Толя! Жениться хочешь?» Тут он сразу нас догоняет и рвет уши.

— Рвал, рвал, — поддержали бывшие пацанята.

— А где он?

— Статистик?

— Нет, Толя.

— Толя умер.

— A-а. Точно. Толя умер. А где же статистик?

Где статистик? А вот послушайте, где статистик.

Раз Епрев получил хорошую премию и купил на ее основную часть транзисторный приемник ВЭФ-201, очень замечательной конструкции. Вышел вечерком во двор и включил для молодежи современную песню:

А наша молодежь, блестя фиксами и тряся патлами, прыскает, потому что они во дворе все подряд перекрутились, не говоря уже об улице.

Катрин у них такая есть, так она с Ропосовым-сынком гуляла, а потом приходит к Ропосову-старику и — в слезы. Так, мол, и так. Ропосов сына — за хобот, а тот — я не я и собака не моя. А дело это заделал дворника Меджнуна племянничек Рамиз. А моя, говорит, подруга, милый папочка, — тетя Зина из «Светоч» магазина. Но она к вам жаловаться не придет, не боитесь. Рифмач! Все друг с другом перекрутились. Тьфу!

И вот кто-то из них говорит товарищу Епреву:

— Пошарь-ка, отец, на коротких. Битлов послушаем.

А Епрев — человек добрый. Он включает короткие, но и там то же самое:

— А почему здесь то же самое? — интересуется Епрев.

— Да не базарь-ка ты, дядя Сережа, а дай нам дослушать, — отвечает молодежь, и воет, и подпевает, и качается.

Тогда Епрев, назло молодежи, передвинул рычажок, и вдруг мы все слышим ужасные следующие слова:

— В частности, обследование ряда улиц города показало, что среди его жителей очень мало славян. А на улице Достоевского, например, процент не славян достигает ста процентов.

— Это у нас-то, сукин ты сын! — взревели мы.

— Интересно, что все они, считающие себя русскими, на самом деле являются…

И тут — хрюк, волна ушла.

— Крути, Сережа, верти, Епрев, — закричали мы.

— Крути! Братья славяне, да что же это такое? Прямая обида, — закричали мы.

Крутил Епрев, вертел, лазил по эфиру, но волна оказалась уж окончательно ушедшая.

Он тогда перевел на средние, и там в одном месте была тишина и треск, а потом говорят:

— Работает «Маяк». Сейчас на «Маяке» вальсы и мазурки Шопена.

А на кой нам, спрашивается, эти вальсы и мазурки, когда заваривается такое дело? Если всех нас, достоевцев, обвиняют, что мы — не русские. А кто ж мы тогда такие?

— Так дело не пойдет. Мы так не оставим. Надо написать, куда следует, чтоб ему указали, если он — ученый, что так себя вести нельзя. Чтоб его пристрожили, заразу, — так порешили мы.

И написали бы единодушно, если бы не Ребевцев. Он слушал, слушал, а потом повернулся и молча пошел к себе домой.

— Ты, Герберт Иванович, куда же это? А писать письмо?

— Не буду я писать письмо. Коли вы такие писатели, так вы и пишите. А я пойду спать.

Но мы попридержали его и велели объясниться.

А он уже глядел на звезды.

— Что тут объяснять, — пробурчал Ревебцов, глядя на звезды. — Вы о том не подумали, а вдруг он — ОТТУДА?

— Это еще откуда — ОТТУДА?

— А вот оттуда. Вы ж не знаете, что это был за человек, и что это была за волна. Волны разные бывают.

— Боже наш! Неужто и в самом деле мы проявили слепоту и близорукость? А вдруг он, и правда, какой шпион. Все хиханьки да хаханьки, а он — шпион, а? — зашептали мы и тоже стали глядеть на звезды.

Небо было черное, звезды — белые. А за воротами уже визжала молодежь, принявшись за свои обычные ночные штучки.