Весенняя ветка

Андреев Виль Фролович родился в 1925 г. Участник Великой Отечественной войны.

С 1946 г. работает на Челябинском тракторном заводе в должности конструктора, а затем руководителя конструкторской группы.

В заводской газете печатались его рассказы и повесть.

ПОСЛЕДНИЙ РАССВЕТ (Космический рассказ)

В глубокой темноте, карабкаясь с уступа на уступ, на вершину скалы взбирались двое. По тому, как ловко они преодолевали подъем, можно было заключить, что здесь им знаком каждый камень.

Наконец, на едва различимой верхней площадке появился первый. Это был юноша. Он опустился на одно колено, заглянул вниз, негромко позвал:

— Эльме! Давай руку!

Девушка вспорхнула на площадку, отряхнулась и весело рассмеялась.

— Ой, и чудной же ты человек! Неужели все у вас такие? — Она присела на камень, рассмеялась снова. — В век атома и космических путешествий отказываться от фонарика…

— Так интереснее, — обиженно ответил он.

— Все равно забавно. — Она подвинулась. — Садись. Будем ждать.

Юноша стал рядом, положил на ее плечо руку, сказал:

— Смотри. Скоро начнется. Они умолкли.

Вскоре узкая черточка рассвета обозначила линию горизонта. Сияние становилось все ярче, меняя цвет с изумрудного на салатный, охватывало все большую часть неба. И как всегда неожиданно, словно подожженное изнутри, зеленым пламенем загорелось море. Свечение усиливалось, распространялось вширь, властно оттесняя темноту. Вдруг краски потускнели — огромное косматое солнце выглянуло и медленно стало выплывать из неподвижных вод. Его зеленоватое неяркое сияние осветило окрестности. И сразу рельефнее обозначились берега, словно невидимый живописец тронул темный холст бледными красками, оживил природу.

Вначале узкой полоской задымился острый, как лезвие ножа, мыс с радиотелескопом на гребне. Потом левее туманным сиянием засветился прозрачный корпус межгалактической здравницы со своей белой мраморной лестницей, ниспадающей к самой воде и стеклянными колоннами на берегу.

Море до этого спокойное и мирное покрылось рябью, заурчало, покатило на отлогий берег ленивые волны. Ожил воздух, и влажной прохладой повеял в лицо. Откуда-то донесся все еще непривычный гомон птиц. И, наконец, густым вибрирующим басом запели прозрачные колонны, и тихая мелодия понеслась навстречу солнцу.

Андрей Бугров — так звали молодого человека — любил эти рассветы. Вместе с Эльмой — девушкой совсем из иного, нездешнего мира — уже более ста дней каждое утро взбирался сюда. Что-то торжественное волновало его в восходе чужого солнца. Да и сама планета с ее зеленым небом, плотной, богатой кислородом атмосферой была не такой, как Земля, какой-то сказочно-фантастической, бесконечно незнакомой.

Неожиданно плечо девушки затрепетало. Андрей вспомнил о спутнице, и радостью дрогнуло, сердце. Неужели это он, тот самый Андрейка, разговаривает сейчас с девушкой с другого конца галактики? Да уж не сон ли все это? Он опустил голову, встретился с ее взглядом, улыбнулся.

— О чем думает сын Земли? — спросила она на своем, теперь уже близком и понятном ему языке.

И сразу опьяняющее волнение охватило космонавта. Волнение от того, что живет и мыслит с ним рядом это удивительное существо — девушка с далекой планеты, так же, как и он, покинувшая свою родину, чтобы лететь через океан вселенной за знаниями, за разумом, затем, чтобы встретиться здесь с ним, сыном Земли. Уж не к ней ли рвалось его сердце, звало, влекло, тянуло? Может чувствовало оно, что встретит здесь ее, встретит и полюбит впервые и по-земному навсегда?

Андрей долго смотрел в ее сияющие глаза, в глубине которых затаилось что-то удивительное, манящее, неизведанное, и ему стало жарко. Он расстегнул воротник и без того свободной рубашки и, тщательно подбирая слова, заговорил:

— Завтра наш звездолет покинет планету. Он полетит домой, на далекую Землю. Его путь лежит сквозь вихри гравитационных возмущений и тучи метеоров.

Нет, это не те слова. Андрей распрямился, подставив лицо влажному освежающему ветерку, и заговорил снова:

— То, что видела ты в видеоне — лишь ничтожная доля моей Родины. Она прекраснее, богаче, ярче. Солнце меньше, чем здесь, но оно ослепительно. Воздух чист и прозрачен, а цвет неба лазурный. Моря бурливы и реки стремительны. Люди благородны и прекрасны.

Он на мгновение умолк. Девушка слушала его, чуть приоткрыв рот, внимательно и серьезно.

— Мы — я и ты — пришельцы на этой планете. Ты из одного края вселенной, я из другого. Но это не помешало нам полюбить друг друга. Нам надо быть вместе. Ведь это тебя искал я в далеких просторах космоса. Полетим со мной. Ты полюбишь мою Родину. И люди Земли полюбят тебя.

Щеки девушки загорелись. Даже фантастический зеленый свет не мог погасить румянца. Она низко опустила голову, так, что стал виден ее округлый затылок. Пальцы рук, торопливо скользившие по складкам платья, заметно дрожали. Видимо, тяжелая борьба происходила в ее душе.

Андрей напряженно ждал, робея и волнуясь.

Наконец, словно что-то в себе поборов, Эльме с грустью взглянула на Андрея.

— Я знала, что ты об этом заговоришь, и боялась. Боялась, что ты истолкуешь мои слова неверно. Но пойми меня, сын Земли! Ведь ты, как и я, пересек вечность. Скажи, смог бы ты жить далеко от Родины, на чужой, пусть десять раз гостеприимной планете?

Голос ее дрогнул, но она тут же овладела собой.

— Я не знаю, может быть у вас — людей Земли — нет чувства Родины? Или вы столь давно странствуете по межзвездному океану, что чувство это у вас притупилось? — Она немного подумала и продолжала: — Будем ли мы счастливы? Ведь я не смогу жить на чужбине, какой бы прекрасной она ни была.

Она видела, как потемнело лицо космонавта, почувствовала, как дрогнула его рука на ее плече, услышала ставший сразу глухим голос.

— Я этого не предвидел, — сказал он, чувствуя, как холодеет сердце. Что-то оборвалось у него внутри. Неуютной вдруг показалась планета. Зловещим стал зеленый цвет неба. Все словно нахмурилось, приобрело мрачную окраску.

Боясь чем-нибудь испугать или обидеть девушку, он осторожно снял руку с ее плеча и, глядя вдаль ничего невидящими глазами, тихо сказал:

— Не обижайся. Я должен побыть один.

Он повернулся и зашагал прочь. Но через несколько шагов остановился, оглянулся назад, словно желая навсегда запечатлеть в памяти дорогой сердцу образ, и негромко произнес:

— Мы больше не увидимся! Время и пространство разделят нас. Но помни, Эльме, что на далекой Земле живет человек, который любит тебя.

Он хотел сказать «прощай», и не смог. Перехватило горло. Душило слепое горе человека, покорившего пространство, но бессильного покорить рассудок.

Когда космонавт ушел, Эльме молча смотрела ему вслед. Вереницы мыслей проносились в ее голове, обжигая сердце тревогой, болью, огнем. Однако она не окликнула, не позвала, только молча смотрела и смотрела, как его неестественно прямая фигура постепенно исчезает за гребнем холма.

Лишь после этого она дала волю чувствам. Слезы побежали по ее щекам. Она не вытирала их, она просто не сознавала, что плачет…

А на рассвете следующего дня звездолет землян стартовал с планеты, унося знания и опыт людей чужой планеты и разбитые мечты одного из космонавтов.

В ТАЕЖНОМ ПОСЕЛКЕ

Оттопырив губы, Санька ворочал в руках длинную плетеную из таловых прутьев морду для лова рыбы, вплетал последние прутки. Морда вышла кособокой, растрепанной, но самой что ни на есть настоящей. Над ней мы целую неделю старались, казанки посбивали, чуть не бросили. Да больно уж охота было домастерить, потом — и место для нее в реке заготовили, тоже жалко бросать. Зря, что ли, мокли в холодной воде, колья вбивали, оплетку ставили? И опять же: от мальчишек наших деревенских не отобьешься. Засмеют! Вот, мол, хвастались и сдрейфили, горе-мастера! Но уж теперь мы утрем им носы, знать будут наших.

Я, как живых, увидел их: будто ходят они за нами и просят подержаться за морду. А мы с Санькой важничаем. Ну просто, здорово! И так я раздумался, обтесывая шест, что не заметил, как перерубил его надвое. Чуть по ноге себя не тяпнул. И все из-за мальчишек. Хотел, чтобы шест у морды было за версту видать. А тут оплошка такая…

Санька чуть не съел меня своими глазами, оттопырил еще больше губы и сказал, как ножом по шее провел:

— Тоже мне плотничек. Тебе бы воду рубить…

С досады хотел было я огрызнуться, да тут взвизгнула калитка, и во двор вошел Санькин отец. Он каждый день после работы присаживался к нам, поглядывал на наше мастерство, подсказывал, как лучше сделать, и уходил. Вот и теперь, потрепал Саньку за его соломенные волосы и присел перед ним на корточки.

— Ну, что, брат, не получается? А ну дай, я попробую.

Я аж ахнул, когда он крепко встряхнул наше сотворение, а потом ребром ладони осадил прутья к горловине. Морда жалостливо скрипнула, однако, ничего, выдержала, и сразу стала ровнее.

— Теперь вроде лучше. А? — весело сказал Санькин отец. — Как полагаешь?

— Вроде бы лучше, — согласился Санька.

— Ишь ты. Вроде бы. Ну уж ладно. Валяй дальше, ребята.

— Видал? — шепнул Санька, когда отец вошел в избу. — Тятька все может.

Я и сам это видел, но почему-то обидно стало за своего отца и я ответил:

— Эка невидаль. А мой и лучше умеет.

Санька снова оттопырил губы.

— Может, и умеет, да я не видал. Во!

— «Во-во», — передразнил я. — Если бы на нашем дворе делали, помог бы, и ты бы увидел.

Санька возражать не стал, а мне очень хотелось доказать свое, поспорить. Так бы и прыгнул, чтобы не молчать. Но Санька уже обвязывал конец морды, и мне пришлось взяться за очередной шест. Тут Саньку позвали в избу ужинать, и я остался один. Но он перед уходом успел поддеть меня:

— Смотри, и этот не переведи в щепы. На тебя не напасешься. Плотник.

Лицо мое, как кипятком ошпарили. Зло взяло.

— А ты-то лучше? — крикнул я вдогонку. Но Саньки уж и след простыл. Тогда я принялся стараться изо всех сил. И когда Санька снова вышел во двор, шест у меня был почти готов. Прищурившись, оглядел он его, поковырял ногтем для солидности, и улыбнулся, будто растаял.

— Теперь ладно. А то я уж думал, что ты совсем пропащий. А гляди ты. Ничего. Толково.

Санькина похвала меня не обрадовала. Чего там! Я передал ему топор и сказал:

— А ты сам вот попробуй, а я погляжу.

— Ну и давай. Уж я, будь здоров, — хвастнул он, примерился, шибко размахнулся и рубанул по толстому суку. Не знаю почему, но топор не захотел срубать сучка, он врезался повыше и до середины впился в шест. Пропала моя работа. Но зато пришел и мой черед посмеяться.

— Эх ты, плотник, — сказал я и по-санькиному отпятил губы. — Тебе бы воду рубить.

Санька поскреб в затылке, совсем потерялся.

— Эк его угораздило, — только и сказал он, и долго еще стоял и морщил лоб. Видать, и сам не мог понять, как это вышло. — Ну да ладно. Обойдемся.

И он подошел к изгороди.

Я не успел и глазом моргнуть, как он выдернул из частокола длинный шест.

— Вот. Видал? Сухой. Застругаю конец — и баста.

Я сделал вид, будто мне все равно, и сел на бревно.

Санька затюкал топором, а мне не давала покоя дыра в заборе. «Саньке, как есть, попадет за это, — думал я, — еще может и отлупят». Тогда взял я испорченный им шест и вставил в частокол. Санька хмыкнул, поскреб в затылке, хотел что-то сказать, но не успел: во двор вышел отец с котомкой и ружьем за спиной. Видать, снова, как и во всякую субботу, собрался поохотиться.

— Ну, сынок, будь здоров, — сказал он Саньке. — Давай, брат, расти скорей. Вместе ходить станем.

— А ружье купишь? — как медный таз, засиял Санька.

— Как же. Самое лучшее! Лучше моего стрелять будет.

Тут на крыльцо вышла Санькина мать и все испортила.

— Оставь мальчонку, — вмешалась она. — Броди уж один.

— Ну чего ты серчаешь? — тихо ответил отец. — Ведь он мужчина. Да и мне будет интересней.

— Вот-вот. Тебе только со мной не интересно. Бежал бы все.

Она поджала губы.

Санькин отец нахмурился.

— Оставим этот разговор, Маша. Ты же знаешь — по-иному не будет.

— Где уж там, — махнула она рукой. — Иди, не то дотемна не поспеешь.

— Вот и славно, — улыбнулся он, помахал рукой и ушел.

Губы у Саньки скривились, видать, уж больно хотелось с отцом. Он поглядел на пригорюнившуюся мать, по-отцовски нахмурился.

— Вот всегда так. А он дичи принесет. Эх… — и застучал топором.

Мне стало неловко, и я позвал его.

— Сань, пойдем. Будет.

— И то верно, — согласился он. — Пошли.

Я взвалил на плечи морду и затопал к калитке. Но она растворилась снова, и в ней, протискиваясь боком, увязла соседка — тетка Дарья, толстая и злая бабка, которую на селе, кроме как Кузнечихой, и не звали.

— Черт те что, а не калитка, — прокряхтела она и ввалилась во двор. — А вы куда, сорванцы, собрались? Уж не мой ли огород зарить?

Хотя лицо ее и улыбалось, глаза под жирными веками глядели не добро. Как черные уголья, смотрели они на нас, и в них виднелись красные огоньки, будто и в самом деле тлели угли.

Санька шмыгнул носом, лениво ответил:

— Огород у нас свой, не хуже. Обойдемся.

— Ну-ну, — пропела Кузнечиха. — А то глядите у меня! — и поплыла к крыльцу. — А твой благоверный опять на охоту? — обратилась она к Санькиной матери.

— Куда же еще? — тихо ответила она.

— А на охоту ли? — протяжно сказала Кузнечиха. — Ой, смотри, Марья. До добра это не доведет. Уж не завелась ли у него на стороне зазнобушка.

— Да что вы такое говорите… — побледнела Санькина мать. — Как вам не совестно?

— Э… матушка. А ты меня не совести, не первый годок на свете живу. Все вижу. И то, что сохнешь, заприметила.

Они вздохнули и замолчали. Стояли и мы. Кузнечиха увидела нас, заругалась:

— Ну чего рты-то поразинули? Идите куда шли.

Последнее, что я услышал, были ее слова:

— Ты, Марья, баба еще молодая. Вот и слушай, что старшие говорят. Нешто я во вред тебе хочу? Ты вот что, — проверь его. Принесет ли он дичи. Идем-кось в избу, что я тебе присоветую.

Санька зло сплюнул.

— У… противная!

Хотя я не меньше чем Санька не любил соседку, но промолчал, потому что говорить плохо о взрослых нехорошо.

А на реке было так весело, и мы с Санькой тут же позабыли обо всем. Морда встала на свое место, сквозь ее прутья журчала вода и выливалась через горловину. Мы проверили колья, оплетку, пока не замерзли, как палки, посидели на берегу, думали отогреемся, но уже стало темнеть, и нам пришлось отправляться по домам. По дороге Санька наказывал:

— Если проснешься первым, один не ходи, меня разбуди.

Я стучал зубами и тоже наказывал:

— И ты тоже.

Пока мы дошли до дому, на улице были уже потемки. Где-то высоко, в вершинах гор шумели сосны. Во дворах побрехивали псы. Редко тлели в окнах огни.

Для нас с Санькой наступили самые интересные времена. Теперь мы целыми днями торчали у реки. То и дело лезли в воду проверять морду. Не так уж часто, но в ней мы находили серебристых хариусов, голубоватых щурят или золотистых пескарей, которых тут же, по очереди, то Санька, то я тащили домой. А вечером мать зажаривала рыбу в яйцах. Отец ел и похваливал.

Все было так хорошо, и вдруг, в следующую субботу, Санька уехал. Его мать решила навестить свою сестру в соседней деревушке и забрала с собой Саньку.

Стало как-то сразу скучно. Даже на реку не хотелось ходить. И ходил я туда только, чтобы посмотреть за мордой.

Санька приехал через два дня. Я очень обрадовался. Но он меня сразу же рассердил.

— Сколько без меня поймал? — спросил он.

Я ответил, что не считал.

— Ну вот. Теперь два дня буду ловить только я.

— Ну и лови, — сказал я.

Мне стало обидно, что он так, без всякого, раз и брякнул, как будто морда была совсем его. Ну и пусть своей мордой подавится. Я повернулся и пошел. Но Санька меня догнал.

— Не сердись, — прошептал он, — я тятьку хотел попотчевать.

— Так бы и сказал сразу. А то давай — и все.

Санька заулыбался.

— Вот сегодня он вернется и поест. Мамка пирогов напекла. А у меня уха будет. Вот только тятька почему-то не пришел вчера. Должен был вернуться еще в воскресенье.

И мы помирились.

А под вечер, когда на кукане было уже восемь хариусов, мы отправились к Санькиному дому. Мне тоже хотелось посмотреть, как обрадуется Санькина мать, когда увидит нас с таким уловом. Но когда мы вошли в их двор, то услышали, как в избе кто-то плачет, так жалобно и протяжно. Мы прислушались и узнали голос Санькиной матери. Это, причитая, голосила она. Санька побелел, выронил из рук рыбу. Глаза у него стали большие и круглые. У меня тоже похолодело внутри. Вдруг Санька страшно закричал:

— Папка! — и побежал к крыльцу.

Я подобрал уроненную им рыбу и не знал, что делать дальше. Стоял и боялся стронуться с места.

Причитания в избе стихли. Прошло еще немного времени, и вышел Санька. Он не глядел мне в глаза, видать, было стыдно. Тогда я сказал:

— Ух и перепугали вы меня.

Санька помялся, потом ответил:

— Тятьки все еще нет. Мамка ревет, а ничего не говорит.

Он моргнул глазами, чуть не заревел сам. Потом схватил рыбу и убежал.

Я вышел из их двора. Постоял у калитки и побрел к дому. В моих ушах все время слышался голос Санькиной матери, от него пробегал по коже мороз, и мне становилось холодно.

Поздно, когда я уже лег спать, пришел с работы мой отец. Он быстро поужинал и, укладываясь в постель, сказал матери:

— Понимаешь, пришла сегодня ко мне Мария, плачет, говорит — беда. Что случилось, спрашиваю. А она только плачет. Ты, что ли, сходила бы к ней, поговорила. Нельзя же так…

Мать сердито сунула в печь сковородку.

— Иди сам, да и утешай. Утешитель.

— Вот и не умно, — тихо сказал отец. — Пятнадцать лет с тобой живем, а уваженья от тебя до сих пор не заслужил.

Я услышал, как скрипнула кровать, это отец отвернулся к стене. И в комнате стало тихо.

Долго еще лежал я с раскрытыми глазами, не спал. Мне вдруг вспомнились колючие глаза Кузнечихи, ее последние слова тогда во дворе, что научит, как узнать, где бывает Санькин отец. Уж не потому ли не воротился он до сих пор?

А ночью мне все время снился один и тот же сои. Будто нас с Санькой догоняет Кузнечиха, а мы убегаем, бежим от нее, и то и дело падаем куда-то вниз. Страшно захватывает дух, над нами дико кричит старуха, и я просыпаюсь.

На следующее утро Санька встретил меня с красными глазами. Видать, плакал всю ночь. Лицо у него опухло, губы стали еще толще. Мы шли молча, пока он сам не заговорил.

— Мамка все плачет, не спит. Выходит на улицу и все слушает. Видно, с тятькой беда какая приключилась.

— Ну да, — сказал я. — Скорей и беда. Скоро придет.

Санька ничего не сказал. Он шел, ссутулясь, как старичок, и молчал, только то и дело шмыгал носом.

Я попробовал его развлечь, кувыркался через голову. Он временами улыбался, делался снова Санькой. И я уж радовался, что развеселил его. Но это было не надолго. Скоро он снова смотрел на меня так, вроде бы и не видел. Даже пойманная нами большая щука его не обрадовала. Все глядел на поселок, ровно ждал чего. И я тогда сказал:

— Идем в контору. Там, наверное, все знают.

Санька согласился, и мы пошли.

В коридоре остановились. За фанерной дверью, где работал мой отец, кто-то громко говорил. И мы постеснялись зайти. Да и отец не разрешал входить, если он занят. Санька присел на скамью, а я подошел к двери и стал слушать. Говорил кто-то грубым голосом.

— Что ты, Иван Назарыч. Чать не маленький. Медведей на своем веку повидал, что твоих мышей. А тут ясно — не все ладно. Чего бы ему просто так хворост наваливать. Ясно дело, добычу прячет про запас, да и чтобы с душком, стала. Страсть любит, когда припахивает. Уж эти повадки я наизусть знаю. Задрал кого-то, неладный. Вот и боюсь, как бы он не того… Уж не Марьиного ли мужика одолел…

— Тише ты, — остановил его отец. — Вдруг кто услышит…

— Это верно, зазря незачем людей беспокоить.

У меня аж дух захватило. Волосы дыбом поднялись. Как же это? Санькиного отца — и вдруг медведь? Я подошел к Саньке и хотел уж сказать про такую ерунду, но не успел. Позади растворилась дверь, в ней стоял мой отец.

— Вы чего тут делаете? — недовольно сказал он. — А ну марш на улицу.

Но мы не уходили. Санька поддернул штаны и жалобно сказал:

— Я про тятьку пришел узнать.

Отец поглядел на Саньку, покачал головой.

— Не знаю, Сашок. Не знаю. А ты беги играй. Найдется твой тятька.

Я смотрел на отца и не мог понять, почему он не говорит правду. Взглянул на Саньку. Лицо его было жалкое, виноватое, и мне рассказывать, что слышал за дверью, расхотелось тоже.

Ночью проснулся я от грохота. Что-то упало на пол. Тут же послышался недовольный голос матери.

— Ничего-то ты не умеешь. Вечно все из рук валится…

Я открыл глаза и увидел в потемках отца. Он стоял у окна и надевал патронташ. Потом, ни слова не говоря, взял ружье и вышел.

После смерти моего братишки мать стала нервной, и отец не перечил ей. Даже порой упрекал и меня, если я доставлял ей огорчения. «Жалеть ее надо, — говорил он часто. — Горе у нее».

«Но куда же он пошел? Ведь сегодня не суббота?» Осторожно, чтобы не услышала мать, я слез с кровати и на цыпочках вышел в сенцы. На улице, на завалинке, сидело несколько мужиков. Они тихо переговаривались, курили, покашливали.

— Ну, все в сборе? — спросил отец.

Кто-то ответил:

— Все. — И они пошли.

Сердце у меня забилось еще сильнее. Я понял, куда они идут, понял, что охотник сказал правду, что Санькин отец там, под кучей хвороста. И мне стало страшно. Страшно за Саньку, за его мать. Как они теперь одни жить станут?

До самого рассвета просидел я в сенях, а когда рассвело, пробрался за околицу и влез на самую высокую сосну, что росла у дороги.

Сначала мне было очень холодно, но скоро взошла солнце и стало теплее. Лес стоял вокруг хмурый и тихий, будто на похоронах. Недалеко, как живая, вздыхала река, и неестественно весело пели птицы.

Вскоре из деревни послышались голоса людей, мычанье коров, кудахтанье кур. И среди всего этого я различил голос своей матери. Сначала она просто звала меня, потом стала грозиться. Я знал, что теперь мне все равно попадет, и решил не возвращаться, пока не придут охотники. И я сидел, хотя очень хотелось есть и от неловкого сидения на суку устали и руки и ноги.

Изредка по дороге проходили одинокие пешеходы или, скрипя колесами, проезжала телега. А я сидел и сидел, вглядываясь в ту сторону, куда ушли люди.

И когда измучился вконец, когда стало невмоготу больше держаться за дерево, я увидел тех, кого ждал. Они шли гуськом и несли самодельные носилки. На них была наброшена шинель, из-под которой торчали измазанные землей большие сапоги Санькиного отца.

Теперь слезть совсем было нельзя. А тут еще от деревни навстречу охотникам шли женщины. Среди них была моя мать и Кузнечиха. Не видно было только Санькиной матери.

Почти у самой сосны они встретились. Немного постояли и пошли дальше. Остались только старик Кузнецов и его старуха. Он положил на траву ружье и, кряхтя, сел на пенек. Видать, сильно притомился. Мне сверху был виден его морщинистый сухой затылок, сутулые, сникшие плечи.

— Ну рассказывай, — затормошила его Кузнечиха, — где его так?

— Где? — жестко ответил старик. — В глухом логу. Вот где.

Он немного помолчал и развел руками.

— Хоть убей, не могу уразуметь. Ружье справное. Стволы порохом задымлены. Видать, стрелял, оборонялся. Но ведь вот беда. В патронташе ни одного заряженного патрона. Один порох. Неужто сам забыл зарядить или Санька созорничал?

Я видел, как отшатнулась Кузнечиха, как схватилась она за голову.

— Батюшки, — прошептала она. — Батюшки, — повторила она громче. И вдруг закричала истошно, дико: — Батюшки!

Старик поднял голову, лоб у него весь покрылся морщинами.

— Ты чего блажишь, дурная? — прикрикнул он, — чего горло дерешь?

Кузнечиха повалилась на траву, запричитала.

— Бедная моя головушка. Да что же это я наделала? Ведь это я научила Марию патроны разрядить. Не Санька тут повинен.

— Ты? — будто задохнулся старик и коршуном поднялся с пенька. — А ну повтори?!

Он тряхнул ее за плечи.

— А ну выкладывай все, старая душегубица.

— Фомушка, — потянулась она к нему. — Фомушка!

— Что, Фомушка? Что! Так это и у меня патронташ разоряла ты? У… гадина!

Он схватил ее за горло, повалил на траву, стал душить.

— Змеюга! Убью!

Глаза у Кузнечихи полезли на лоб, лицо побагровело. Мне стало страшно. Я не выдержал и закричал.

Старик ровно проснулся. Отпустил бабку, огляделся по сторонам, плюнул и, понурясь, побрел к поселку, даже забыл ружье взять.

И вдруг — приглушенное дальностью леса донеслось причитание Санькиной матери. Видать, увидела она растерзанного диким зверем мужа и выла теперь, как затравленная волчица.

Несколько дней в деревне было тихо, даже не лаяли собаки.

Кузнечиха заперлась в своей избе и не выходила совсем.

Не видно было и Саньки. Стало тоскливо в нашей деревушке, особенно после того, как Санька с матерью уехали в другую деревню.