Весна чаще, чем раз в году

Лёниного отца живым помнил только старшина Брусняков. Он и повел Лёню в комнату, где сейчас жил старший лейтенант. Мы извинились перед женой начальника заставы, быстроглазой молодой женщиной. Она еле-еле успела перед нашим приходом натянуть новое платье — оно еще топорщилось у нее на бедрах и не все пуговки были застегнуты — и теперь смотрела на нас с жадным любопытством, несколько даже побледнев от необычайности истории, в которую попала краешком.

— Здесь ты, Лёня, родился, — говорил старшина отеческим тоном. — Кровать стояла вот так. Стол был другой, капитан подвигал его к окошку. Три стула… нет, постой, вроде четыре. На один ставили таз и тебя купали. У двери был вбит гвоздь, на него капитан вешал шинель. На этой стене, под простыней, вещи Веры Андрониковны. Здесь — книжная полка. Книги сейчас в заставской библиотечке. Можешь посмотреть потом.

Жена начальника, кажется, была не в восторге от того, что с ее ухоженной беленькой комнаткой обращаются столь бесцеремонно.

Чужие предметы, неслышные, словно призраки, стали возвращаться в эти стены.

— Тетка Василина все помнит, — сказал Брусняков. — Она приходила помогать твоей матери.

— Ко мне она тоже приходит, — рискнула вставить жена начальника, томясь вынужденным неучастием в разговоре.

— Она же и обмывала капитана, — сурово продолжал старшина, нимало не обратив внимания на жену своего начальника.

Это ее безмерно поразило. Да полно, тот ли это человек, незаменимый помощник во всех делах, с которым у нее были даже крошечные тайны от старшего лейтенанта, тот ли постоянно услужливый старшина Брусняков Павел Никодимыч?! Она вздохнула и отодвинулась в сторону.

— Когда погиб отец? — спросил Лёня, озираясь, будто пытался разглядеть исчезнувшее. — Куда он ехал? Какой он был в этот день?

— Вот в этом-то все и дело, — сказал Брусняков. — Куда он ехал! Он ехал в нижнее селение, там больница на три койки и лежал мальчишка раненый. Здесь, видишь ли, в горах еще много памяток войны: снаряды неразорвавшиеся, патроны… Человек сгнил, а зло от него осталось. Зло живуче. Дня за четыре до того капитан обходил участок, видит — в кустах костер горит, мальчишки сидят кружком, а на огонь мелкокалиберный снаряд прилаживают вместо котелка. Мальцы махонькие, чуть постарше тебя тогдашнего. Капитан сапогом снаряд сшиб с треноги, двух мальчишек под обе руки подхватил, отшвырнул в сторону, а третьего не успел. И снарядишко-то был паршивый, небольшого калибра, но мальчонка совсем рядом оказался… Капитана все мучило, что третьего не уберег. Как минута выберется, ночь, день — все равно седлает коня и без дорог напрямик по кручам пробирается в больницу. А в этот раз, как нарочно, дорогой поскакал — думал, быстрее. И откуда эта саранча — туристы вынырнули! Хоть бы правила вождения зубрили, заразы!..

— Мальчик выжил?

— Мальчик-то выжил. Студентом сейчас в Ужгороде. Там есть станция слежения за искусственными спутниками, так он на ней практикуется. Василину спросите, он ей родня, фото покажет… Капитана вот нету.

— Старшину к начальнику! — раздалось под окном.

Брусняков осекся на полуслове, сделал на месте полный оборот и исчез.

Лёня глубоко вздохнул.

— Извините, — сказал он жене начальника и тоже повернул к двери.

— Приходите чай пить! — крикнула она ему в спину.

Так как Лёня молчал, я вежливо ответила:

— Большое спасибо. Непременно.

Жена начальника заставы что-то еще спросила, ей хотелось задержать меня, но я отозвалась скороговоркой и бросилась догонять Лёню. Он уже прошел через калитку низкой ограды и шагал по лесу, между высокими, теплыми от солнца деревьями. Вместе с новой травой под ногами было много мха и прошлогодних листьев.

Мы шли некоторое время вверх по пологому склону.

— Подожди, — сказал вдруг Лёня и остановился, будто споткнулся. — Это было здесь, пожалуй.

— Что было?

— Птица.

Он сделал два шага в сторону, но не теперешних, размашистых мужских шага, а каких-то семенящих, мелких. Так, должно быть, ходил маленький мальчик Лёнчик, которому обычная трава была выше колен, а мир кончался совсем близко.

— Огромная птица. Никогда больше не видел таких, — бормотал Лёня. — Перья цвета песка… знаешь, бывает он на закате такой розоватый. И только лезвия крыльев ярко-голубые с белой полосочкой. Она пролетела мимо меня, ничуть не испугавшись. Я до сих пор чувствую на лице хлопок быстрого воздуха.

Он машинально провел ладонью от лба к подбородку. Его черты изменились, словно Лёня поднимался с усилием на какой-то холм и смотрел на меня издалека.

Я не сразу поняла, что это холм времени. Он перевалил через него и в самом деле смотрел уже из другой жизни. Там летали большие розоватые птицы с синими крыльями и был совсем другой воздух и другие решения для каждого дня. Не мудрено, подумала я, если он примет сейчас решение из той, очень старой жизни. Даже не из своей собственной, потому что он был тогда несмышлен, а из жизни умершего отца, о котором ничего не знал до того дня, а теперь начинает узнавать — и я начинаю узнавать вместе с ним, словно мы листаем старую книгу от конца к началу.

Меня немного знобило от волнения. Но я не боялась. Я хотела всегда стоять возле Лёни, как часовой возле знамени.

Говорят, когда старые люди приезжают в города своей юности, они ничего не могут там узнать. Бродят, как слепцы, по новым улицам и шарят руками случайно уцелевшие приметы. Переменилось все.

А на Лёниной заставе все оставалось прежним, и переменился лишь он сам.

Но сейчас ему хотелось стряхнуть с себя перемены, возвратиться в прошлое таким, каким он был, когда мать увезла его отсюда. А потом четырнадцать лет молчала и, чтобы Лёня вернее забыл о прежней жизни, старательно напихивала его память, как чемодан, совсем другими впечатлениями. Она хотела вылепить ему новое будущее — будто это коврижка из теста!

Я начинала понимать, почему Лёня так мало любил свою мать — просто не мог ее любить, — хотя очень долго не подозревал об этом. Возможно, и мать не любила Лёню: ведь рос он и росло воспоминание о ее вине. Поначалу ей казалось, что, наоборот, с годами вина станет сама собою уменьшаться, исчезнет, рассеется, истает без следа. Но выходило иначе, и их недомолвки были полны недобрых предчувствий.

Впрочем, может, я все это нафантазировала. Мне так хотелось подняться вместе с Лёней на его холм!

— Я вижу твою птицу, — сказала я, — У нее и вправду совсем голубые крылья.

Вечером мы пошли ночевать к Василине, а на следующее утро опять были на заставе. Нас повели завтракать. Пограничники едят вразнобой: кто когда свободен от службы. Так и мы оказались одни в маленькой столовой на пять столов. Блюда нам подавал Хадыр. Оказывается, он был на заставе и поваром.

Под белым колпаком его смуглое лицо казалось еще неулыбчивее, а глаза полны мглы, как на дне ущелья.

— Хадыр, — сказала я, подлизываясь к этому мрачному красавцу, — вы, наверно, учились кулинарии еще дома? У вас так все вкусно!

— Нет, — нехотя отозвался он, — я был наездником.

— Вот это да! — вскричала я. — Как интересно! Участвовали в скачках? Брали призы?

— Брал.

Лёня тоже посмотрел на него с острым любопытством. Я уже заметила, что его по-особому привлекали люди, определившие себя в жизни, крепко державшиеся за что-то свое.

— Любишь лошадей? Вернешься к ним, когда отслужишь? — спросил Лёня, вынимая сигарету.

Глаза Хадыра вспыхнули.

— Никогда! — гортанно выкликнул он. — Пусть они пропадут! — И тотчас мимоходом добавил: — Здесь не кури. Есть место для курения.

Лёнька послушно сунул сигарету в карман. Правила заставы он исполнял с почти иноческой прилежностью. Это было тоже новое, чего я в нем не знала.

Лёнька безмерно удивился Хадырову ответу.

— Почему же? Если это твоя работа, твое призвание…

— А я знал, какое у меня призвание? — страстно вопросил Хадыр. — Я на конюшне вертелся, потому что так уроки легче было пропускать. Я был смелый, ловкий, меня кони принимали. Вот директор конезавода и стал из меня наездника готовить. На байраме в скачках пятое место занял. Все были взрослые джигиты, заслуженные, а мне тринадцать лет. В газете тогда написали: надо готовить из него чемпиона! Я школу совсем забросил. Мать поплакала, но у нее, кроме нас с братом-близнецом, еще шестеро, ей за всеми не доглядеть, а отцу даже нравилось поначалу: детей много, а почет по одному!

Хадыр замолк и задумался.

— Так ведь это не так плохо, — решилась пискнуть я.

Он угрюмо усмехнулся. И что это была за усмешка! Будто в самую темную полночь звезда блеснула, спеша вновь уйти за тучу…

— Я тоже так думал, если баран может думать. Брат-близнец школу кончил, в институт поступил, а у меня и семи классов нет. Всё аллюр отрабатываю, скакунов в шенкеля беру… На одном состязании конь споткнулся. Я вылетел из седла, сошел с дистанции. И вот, пока в больнице лежал, вся моя глупая жизнь, как караван по пустыне, мимо прошла. Главное, я не коня, а славу полюбил! Этому нет прощенья. В армию взяли нас троих из аула; те недалеко служить остались, а я вон куда попал. А хоть бы и на край света! Мне теперь тысячу километров надо пешком пройти, чтоб себя понять.

Ожесточившийся Хадыр стукнул кулаком по ладони. Мне хотелось его утешить. Ведь он ругал себя прошлого — а того Хадыра и вовсе нет! Был мальчишка самовлюбленный, падкий на лесть. Стал мужчина, у которого жизнь в самом начале.

Лёня, как будто мы думали в одно, спросил в ту самую минуту:

— После армии что думаешь делать?

Белки Хадыровых глаз блеснули вторично.

— Жизнь поправлять. Чего один близнец достиг, того и другой добьется. Пусть почет по двум сыновьям у отца будет!

— Слушай, а он и вправду похож на ягуара, — увлеченно сказала я, когда мы вышли на крыльцо. — Подберет лапы и прыгнет!

— Дурочка, — ответил Лёня. — Он на человека похож. Решил — и сделает.