Ветер с чужой стороны

СЕСТРЫ

Было лето сорок восьмого года. Поезд Львов — Ужгород пересекал Карпаты ночью. Шел он медленно, словно с опаской, вздрагивая и тревожно скрипя тормозами. То и дело под колесами глухо гудели мосты, и тогда казалось, что кто-то постукивал по огромной пустой бочке.

— С перевала спускается, — пояснил лейтенант в зеленой фуражке. — А вы что, мамаша, не спите? Еще далеко до Мукачева.

— Не спится что-то, — ответила старушка.

Свет от лампочки падал на ее сухонькое лицо со строго поджатыми губами. Черная шаль сползла на худые острые плечи, открыв гладко зачесанные седеющие волосы.

— Насовсем в наши края или в гости? — допытывался лейтенант. Ему наскучило читать толстую потрепанную книгу.

— В гости, сынок, в гости.

— Так, так, — лейтенант захлопнул книгу, зевнул и легко вскочил на верхнюю полку. Через минуту он уже спал, прикрыв лицо от света фуражкой. Старушка увидела, что лейтенант был коротко подстрижен.

"Вот и мой Андрюша так подстригался", — подумала она.

Андрюша у нее был третьим, самым младшим и самым любимым сыном. Старшие один за другим вышли в люди, уехали, а этот жил вместе со стариками, окончил десятилетку, потом пошел в институт. Так и жили они втроем в Новосибирске, в деревянном домике, в котором родился еще отец Андрюши — Николай Ильич. Старик работал машинистом, а Федосья Федоровна хлопотала по хозяйству. Она ни разу не ездила дальше пригородного поселка, где жила подруга ее юности — такая же домоседка и хлопотунья.

Сейчас она впервые ехала так далеко — в Закарпатье, к своему Андрею. Четверо суток до Москвы и вторые сюда — только одной дороги. Чтобы сэкономить, она ехала в бесплацкартном вагоне и не тратилась по пути на провизию — прихватила с собой побольше домашней снеди.

Когда уезжал Андрюша, она тоже собрала ему еды чуть ли не на две недели. Но он взял с собою только пять яичек вкрутую, одну ватрушку да горсть орехов. И еще гармошку, любимую свою гармошку. "Пригодится в походе", — сказал он тогда.

Да, это было на третий день войны, и Андрюша вместе с другими студентами уезжал в полк. Когда он — стриженный, в солдатской шинели — вскочил в товарный вагон и стал рядом с товарищами,

Федосья Федоровна не выдержала и заплакала.

— Ну ладно, ладно, мать, — успокаивал ее Николай Ильич, то и дело вынимая платок из старинной праздничной тройки.

… Светало. За окнами проплывали горы.

На их склоны дружно взбегали ели и пихты; изредка попадались хижины, похожие на птичьи гнезда. Нитки тропинок тянулись к ним с разных сторон. Но вот ущелье, по которому шла дорога, стало шире, и вскоре поезд, стуча колесами, вырвался на равнину.

Проснулись пассажиры, начали собирать вещи. С верхней полки спрыгнул лейтенант, поздоровался с Федосьей Федоровной, одернул гимнастерку и стал у окна.

"И Андрюша мой — тоже лейтенант", — подумала Федосья Федоровна. Волнение все больше охватывало ее. Она не слышала, о чем разговаривают пассажиры, и очнулась только тогда, когда поезд остановился и проводница объявила:

— Мукачево, граждане. Стоянка поезда семнадцать минут.

Федосья Федоровна взяла чемодан, узелок и вышла из вагона. Вслед за ней сошел лейтенант. Увидев, что старушку никто не встречает, он осведомился:

— Вам куда, мамаша?

— К центру, сынок.

— А знаете, как туда дойти?

— Да уж как-нибудь доберусь…

Лейтенант был настойчив.

— А ведь нам по дороге. Давайте вещи, поднесу.

Он легко поднял чемодан, и Федосья Федоровна покорно пошла за ним. Они вышли на прямую улицу, выложенную булыжником и густо обсаженную цветущими липами. Липы источали тонкий, сладковатый аромат.

Лейтенант что-то говорил, но Федосья Федоровна плохо слушала его. Липы напоминали ей родную улицу в Новосибирске, такую же зеленую и тенистую. Как-то, еще мальчишкой, Андрюша упал с дерева, разбил коленку и руку. Но домой приковылял без посторонней помощи и не плакал. Только крепко закусил губу и все шипел и свистел сквозь стиснутые зубы, пока она мазала его йодом.

Мысли прервал шум пролетки. Лейтенант шел рядом и насвистывал какой-то мотив.

— Мамаша-то у тебя где живет? — спросила Федосья Федоровна.

— У меня никого нет! — весело ответил он. — Я один.

"Ишь, нашел чему радоваться", — строго подумала

Федосья Федоровна. У нее сразу пропало желание разговаривать с лейтенантом.

Они свернули наискосок влево, прошли мимо церковной ограды. Впереди выросло старинное серое здание с узкими окнами и коническими башенками. Напротив него стоял памятник.

— Вот и центр. Вам, собственно, куда мамаша? — спросил лейтенант.

— Сюда, — кивнула она.

— Ну, прощайте! — он отдал чемодан, козырнул и быстро зашагал дальше, насвистывая песенку.

А Федосья Федоровна направляется к высокому мраморному обелиску с пятиконечной звездой наверху и надписью на подножье: "Своим освободителям, доблестным воинам Красной Армии от граждан города Мукачева. 30 мая 1945 года".

Она медленно ступает по чисто выметенной дорожке, боязливо присматривается к надписям на мраморных плитах и вдруг сразу, будто кто-то схватил ее за руку, останавливается. На мраморном изголовье читает надпись: "Лейтенант Юрлов А. Н., погиб в боях за Родину…"

Под этим изголовьем лежит ее сын.

— Андрюшенька, — тихо, сквозь слезы шепчет Федосья Федоровна. — Вот и свиделись. Через столько-то лет…

Она опускается на колени, открывает чемодан и достает небольшой венок из бумажных цветов, помятый в дороге. Расправив жесткие лепестки и листья, кладет венок на плиту рядом с маленьким увядшим букетиком полевых колокольчиков, перевязанных суровой ниткой.

Федосья Федоровна уже не плачет. Встав над мраморным изголовьем, она думает о том, как получала письма с фронта и перечитывала их по нескольку раз; как в ноябре сорок четвертого года вместо них пришло извещение: "Ваш сын погиб в боях за освобождение Мукачева и. похоронен в этом городе"; как пропали без вести на войне старшие сыновья, и остались они с Николаем Ильичем одни.

К соседям возвращались сыновья, мужья или отцы, а в их дом никто не стучался. Приходили только письма от невесток, потом и они прекратились. А месяца три назад умер и Николай Ильич, успев попросить перед смертью, чтобы не поминала его лихом. А что поминать-то? Лихо — оно за каждой дверью стоит, не успеешь оглянуться, как подкатит. Страшнее всего было одиночество. Не хотелось оставаться одной в деревянном домике, в котором было когда-то шумно и весело. Поехать бы к невесткам, поглядеть на внуков, да что-то нет от них никаких известий. Наверно, повыходили замуж, до нее ли им теперь? И чем больше она мучилась в своем одиночестве, тем сильнее тянуло ее на могилу Андрея. Из газет узнала, что в центре Мукачева поставлен памятник бойцам и офицерам Красной Армии и что имя каждого из них высечено золотыми буквами. "Поеду, поклонюсь Андрюшиной могиле, а там и умирать будет легче", — решила она. Кое-кто из соседей отговаривал: "Куда ты на старости лет? Опомнись!" Но она решила ехать.

Она еще не знала, что будет делать в Мукачеве и надолго ли останется там. Она просто не задумывалась об этом, а решила ехать — и все. И когда решила, почувствовала вдруг облегчение и даже перестала прихварывать, потому что обрела надежду.

Когда соседи провожали ее, старый Анисимыч, товарищ мужа по работе, сказал одобрительно:

— Верно делаешь, Федоровна. А за дом свой не бойся, присмотрим.

И вот она у памятника. Вокруг блестит шелковистая, ослепительно-яркая молодая трава. У самой дорожки пестреют анютины глазки. На могилах и газонах цветут яркие маки.

"Не забывают люди об усопшем воинстве", — подумала Федосья Федоровна.

А незнакомый город жил своей жизнью. Откуда-то доносились звуки радио. По зеленому скверу па углу улицы бегали ребятишки. Громко разговаривая, проходили люди, и, казалось, никто не замечал Федосью Федоровну, и никому как будто не было дела до ее материнского горя.

Рядом с нею легла чья-то тень. Высокий сухопарый старик с большими ножницами в руке стоял и рассматривал цветы. Был он в зеленой шляпе с крученым шнурком вместо ленты, строгом черном жилете и белой рубашке с галстуком-бантиком. Старик нагнулся, отложил ножницы и принялся полоть цветы. Диковинный чопорный вид его удивил Федосью Федоровну, она с интересом наблюдала за ним. Прополов цветы около одной могилы, он стал рассматривать их, откинув назад голову и прищурившись, как художник.

— Вы садовник? — спросила Федосья Федоровна.

Он взглянул на нее и ничего не ответил.

— Вы за цветами ухаживаете? — повторила она, приближаясь.

— Так, так, — закивал вдруг старик, будто только сейчас понял ее слова.

— Это хорошо, что заботитесь.

Он опять промолчал, вопросительно посмотрев на нее.,

— Это хорошо, говорю, правильно! — закричала Федосья Федоровна, подумав, что садовник глухой.

— О, да, да! — согласился он и галантно приподнял шляпу: — Иосиф Ференц. Пани приехали?

— Да.

— К кому, пожалуйста?

— К сыну, — Федосья Федоровна молча указала на мраморную плиту.

Иосиф Ференц изумленно взметнул брови:

— Здесь? В могиле?

Она кивнула.

С минуту он разглядывал ее недоверчиво и вдруг встрепенулся:

— О, да, да, понимаю, — и спросил осторожно: — У пани есть здесь родственники?

Узнав, что родных у нее в городе нет, он спросил еще осторожнее:

— Пани приехала к знакомым?

Нет, и знакомых у нее здесь не было.

Иосиф Ференц пожал плечами, окончательно сбитый с толку. Федосье Федоровне почему-то стало жаль его.

— Я мать, понимаете? — сказала она значительно.

— Не могу ли я в чем-нибудь помочь, пани? — спросил он учтиво.

Нет, в помощи она не нуждалась.

Садовник взял ножницы и поклонился:

— Целую ручку.

И медленно пошел прочь, поминутно останавливаясь и оглядываясь на Федосью Федоровну.

— Здравствуйте, — вдруг услышала она позади себя тихий голос и, поспешно обернувшись, увидела высокую седую женщину в старомодном платье. Темные глаза ее глядели строго, печально и сочувственно.

— Здравствуйте, — повторила женщина. — Я слышала ваш разговор с садовником Иосифом Ференцем. К сыну приехали?

— К сыну, — ответила Федосья Федоровна, не понимая, что от нее нужно незнакомой женщине.

— У меня тоже сын здесь, — сказала незнакомка и сразу стала не такой строгой, какой показалась вначале.

— Тоже? — переспросила Федосья Федоровна и заволновалась. — Так они, что же, наши сыновья, служили и воевали вместе?

— Нет. Мой был в партизанах и замучен фашистами. Можно вас?

Она взяла Федосью Федоровну под руку и подвела к другой стороне памятника.

— Вот здесь.

На такой же мраморной плите золотилась надпись: "Вечная память героям-партизанам, павшим в боях с немецко-фашистскими захватчиками в 1944 году". Ниже были высечены имена и фамилии семи партизан. Фамилии были украинские: Чижмарь, Логойда, Жупан …

— Вот оно что, — в раздумье проговорила Федосья

Федоровна. — Выходит, что вы здешняя, мукачевская?

— То правда, здешняя.

Они помолчали несколько минут.

У газетного киоска на углу улицы толпились люди. По гладкому асфальту катили автомобили. Милиционер в белых перчатках дирижировал на перекрестке полосатой палочкой.

"За что же они его? — хотела спросить Федосья Федоровна, но спохватилась:. знала, как тяжело матери вспоминать об этом.

— Знаете, — нарушила молчание мать партизана, — когда в тридцать девятом году нас отдали Хорти, мой сын Юрий Логойда нелегально перешел границу в Советский Союз…

Она помолчала, точно собиралась с силами.

— А в сорок четвертом он с группой товарищей спрыгнул на парашюте, чтобы вести партизанскую работу. Я не знала об этом. У них была конспирация. По мне сказали потом, что он передавал Красной Армии по радио какие-то ценные сведения и расклеивал листовки на улицах Мукачева. Вы понимаете? И немцы расстреляли его…

— Вот оно что… — проговорила Федосья Федоровна. — А еще у вас дети были?

— Нет, только Юрий.

— А муж-то жив?

— Он еще до войны умер в Канаде, на золотых при- исках. От чахотки. -

— А зачем же он из дому уехал? — удивилась Федосья Федоровна.

— Здесь бы мы все умерли с голоду. Оттуда он присылал нам немного денег…

— Ай-ай-ай!.. Да как же тебя звать-то, голубушка? — с внезапной лаской спросила Федосья Федоровна, переходя на ты.

— Марией Юльевной.

— А я Федосья Федоровна Юрлова. Из Новосибирска. А сына моего звали Андрюшей, — и она принялась рассказывать о сыне: как он рос, как учился, как пошел на войну, какие письма присылал, как погиб — все, все. Потом рассказала о Николае Ильиче, о своем одиночестве, о том, почему решила ехать сюда. Даже о лейтенанте в зеленой фуражке и садовнике Ференце не забыла: вот какие хорошие люди, один помог вещи поднести, другой за могилой ухаживает. И чем дальше рассказывала она, тем спокойнее и светлее становилось у нее на душе.

Яркое солнце отсвечивало в зеркальных стеклах нарядных витрин магазинов. Стайка голубей взлетала с островерхой черепичной крыши. Жизнь в городе шла по-прежнему, так же, как час назад. Но Федосье Федоровна показалось, что в этой жизни что-то изменилось, что-то стало более понятным и близким.

Странное дело, теперь перед глазами ее стояли новые знакомые лица: лейтенант в зеленой фуражке, садовник Иосиф Ференц и даже милиционер на перекрестке. Но больше всего она думала о закарпатской украинке Марии Юльевне и сыне ее Юрии Логойде, о том, как помогал он Красной Армии, как они вместе с Андрюшей боролись против лютого врага и теперь лежат под одним памятником, в одной земле, политой их кровью.

— Ну вот мы и породнились, — сказала она.

— Так, так правда! — подтвердила Мария Юльевна и улыбнулась.

Часы на старинном сером здании показывали полдень.

— Пора домой, — сказала Мария Юльевна. — Куда вы теперь пойдете?

— У меня никого нет здесь.

— Ах да, простите, пожалуйста, — женщина подняла с земли узелок Федосьи Федоровны и предложила: — Знаете, пойдемте ко мне!

Федосья Федоровна взяла в руку чемодан, и они по шли рядом. Одна — сухонькая с голубыми глазами, другая — высокая, седая, в старомодном черном платье.

Пахло липовым цветом, так же, как на зеленой улице в Новосибирске.

…С тех пор их часто видят вместе. Они приходят к памятнику и стоят здесь, молчаливые и прекрасные в своей скорби. И хотя они не похожи друг на друга, многие считают их родными сестрами.