Вирусный флигель

Атака на Веморк

Утром 20 ноября, то есть сразу же после катастрофической неудачи операции «Новичок», Лондон передал четверке из головной партии трагическое известие. В тот день ее командир Йене Поулссон записал: «Это был тяжелый удар». Теперь четверым норвежцам, затерянным в ледяной пустыне Хардангерского плато, оставалось лишь долгие недели ждать новой попытки высадить десант. Она могла быть предпринята не раньше следующего полнолуния.

В это же самое утро начальник норвежского штаба специальных операций полковник «Джек» Уилсон связался по телефону со штабом объединенных операций и выразил соболезнования. Но вспомнив, как отстаивали работники штаба объединенных операций «Новичка», Уилсон не удержался и сказал, что штаб специальных операций готов взяться за уничтожение Веморка. На другом конце провода его слова были встречены с нескрываемым облегчением. Уилсон тотчас передал об этом своему начальнику, главе штаба специальных операций генерал-майору сэру Колину Габбинсу. Габбинса возмутило самоуправство Уилсона, но вскоре он поддался уговорам Уилсона и согласился с ним.

И тогда же утром в штабе появился майор Тронстад с докладом о ценнейшей и подробнейшей информации, привезенной Вруном. Теперь они располагали общим планом завода высокой концентрации. Это сулило некоторые шансы на успех при использовании очень небольшой, но исключительно хорошо подготовленной диверсионной группы. Одной из важнейших подробностей явилось сообщение Бруна о никем не охраняемом и всеми забытом кабельном вводе, по которому диверсанты могли бы незаметно проникнуть в здание завода.

Доклад Тронстада пришелся как нельзя более кстати, и работа в штабе закипела. Вскоре же военный кабинет министров принял и одобрил план засылки небольшой диверсионной группы. Уилсон позвонил на военную базу норвежского отдела в Эйвимор и приказал одному из самых замечательных норвежских сотрудников лейтенанту Иоахиму Рёнебергу подобрать пять хороших лыжников[24]. Всех их ожидало важное специальное задание.

А вечером полковник Уилсон, один из его офицеров и Тронстад выехали ночным экспрессом к Рёнебергу. Они рассказали ему о характере объекта (промышленная установка) и подробно проинструктировали о необходимой подготовке диверсионной группы.

Начались дни напряженной учебы. Всех членов группы готовили одинаково. Сперва была общевойсковая подготовка, а затем перешли к подрывному делу и обращению со взрывчатыми веществами. Практические занятия проводились на особом тренировочном полигоне штаба специальных операций. Здесь норвежцы на практике осваивали динамит, бездымный порох, тол, пластиковую взрывчатку, они обучались проделывать проходы в каменных стенах и в броневых плитах, учились рассчитывать нужное для этого количество взрывчатки. Они узнали, как обращаться с запалами и детонаторами, как изготовлять самим нужные заряды и мины-приманки. После окончания подготовки шестерка возвратилась в Эйвимор и вскоре они узнали о предстоящем деле.

Задание им сообщили в Лондоне. Здесь всю группу приняли представители Норвежского штаба обороны, который возглавлял генерал Ханстеен. Им рассказали об исключительной важности предстоящего задания и не скрыли от них жестокую неудачу, постигшую злополучный десант. Майор Тронстад, начальник IV отдела Норвежского штаба, занимавшегося разведывательными и диверсионными операциями, отдельно проинструктировал лейтенанта Кнута Хаукелида, в задачу которого также входило и создание подпольной военной организации в Норвегии.

Операция получила условное наименование «Ганнерсайд». Членов группы должны были забросить в одну из ночей в Норвегию. Здесь они должны были соединиться с четырьмя членами головной группы, а также с Эйнаром Скиннарландом. А потом всем вместе им следовало продвинуться к Рыокану и уже оттуда напасть на завод высокой концентрации в Веморке и уничтожить его. После диверсии лейтенанту Хаукэлиду и троим из головной группы предстояло остаться в Норвегии, а остальным под командой лейтенанта Рёнеберга — попытаться уйти в Швецию.

После получения задания десантников перевели в помещение школы специальной подготовки, школы № 17, откуда удалили весь прежний персонал. Поскольку для успеха операции десантникам необходимо было отлично изучать объект, в одной из хорошо охраняемых казарм на территории школы построили точный макет трех ступеней веморкского завода высокой концентрации. Разумеется, это оказалось возможным только благодаря тому, что и Тронстад, и Брун являлись авторами веморкского завода и располагали чертежами, добытыми Бруном. Однако шестеро норвежцев ничего не знали о Бруне[25]. Они упорно и непрестанно отрабатывали технику закладки зарядов, тренируясь даже в полной темноте, и буквально на ощупь знали расположение оборудования. Члены шестерки часами изучали аэрофотоснимки завода и ущелья, в котором он расположен, стараясь запомнить мельчайшие подробности. И они сами приготовили два полных комплекта пластиковых зарядов и детонаторов. В каждом комплекте было по восемнадцать зарядов, то есть по одному на каждый из восемнадцати аппаратов. В конце года подготовка была завершена. Норвежцев перевезли в Кембриджшир, Отсюда им предстоял нелегкий путь на родину. Ждали только полнолуния…

Прошло более двух лет с тех пор, как профессор Гейзенберг был назначен научным консультантом Физического института кайзера Вильгельма в Берлине. Но цель, к которой стремились Вайцзеккер и Виртц, все еще не была достигнута. Только летом 1942 года им наконец удалось осуществить свой замысел. Они су-

Мели убедить руководство Фонда кайзера Вильгельма в желательности признания Гейзенберга де-факто. Однако существовали формальные причины, по которым осуществить это было невозможно. Дело в том, что Дебай, уже находившийся в то время в Америке, никогда не подавал прошения об отставке. Поэтому Гейзенберга назначили директором при Физическом институте кайзера Вильгельма. Это произошло 10 октября.

Теперь Гейзенберг всецело подпал под влияние двух физиков-политиканов, задумавших и совершивших «переворот». В то время жителям Германии почти на каждом шагу встречались буквы WHW — эмблема компании зимней помощи — Винтерхильфсверк, — многие из сотрудников Физического института язвительно шутили, что эти три буквы следует расшифровывать иначе: «Гейзенберг, зажатый между Виртцем и Вайцзеккером»[26].

Разумеется, от доктора Дибнера постарались избавиться. Он был выдворен из института и переведен в исследовательский полигон в Готтове, где в то время уже начинали самостоятельно экспериментировать в области атомной физики. С самого своего создания Готтов предназначался главным образом для исследования взрывчатых веществ и имел прекрасное оборудование, замечательные мастерские и специальные боксы для испытания взрывчатых веществ.

Грызня между сторонниками Гейзенберга и армейскими физиками не ослабевала, и все, кто был не прочь извлечь выгоды из разлада и хаоса, воцарившихся в немецких атомных исследованиях, особенно рьяно поддерживали вражду. В этом свете весьма показательными являются характеристики в личных делах Дибнера и Гейзенберга, хранившихся в архивах Геринга. О Дибнере, например, говорится как о человеке, «который не способен выйти даже за рамки шаблонного технического образования», человеке, которому удается поддержать свой престиж, «только полагаясь на закон о сохранении государственной тайны». С точки зрения нацистов едва ли более лестно говорилось и о Гейзенберге: его называли «главным теоретизатором, который даже и в 1942 году превозносит датского полуеврея Нильса Бора, считая его великим гением».

Надо признать, доктор Дибнер и в самом деле не являлся выдающимся физиком-теоретиком, и, действительно, он был специалистом куда меньшего калибра, чем Гейзенберг. Тем не менее Дибнеру были присущи хорошо развитое чувство здравого смысла и крепкая экспериментаторская хватка. И не удивительно, что в создавшейся обстановке Дибнер сам, не уведомляя о том Гейзенберга, начал экспериментировать в Готтове.

К этому времени все, что уже стало известно физикам, подтверждало, что наилучшей из известных является конфигурация послойного, чередующегося расположения в котле урана и замедлителя. Это положение, ставшее непреложным фактом после лейпцигского эксперимента L-IV, натолкнуло Дибнера на идею чередования не в двух, а в трех измерениях. Иначе говоря, он предположил, что чередование урана и замедлителя во всех трех измерениях окажется эффективнее послойного. А отсюда следовал вывод, что лучшей формой для уранового элемента является не плоская пластина, а куб. И надо признать, эта идея оказалась одним из самых значительных индивидуальных достижений во всем немецком атомном проекте.

Еще летом 1941 года в распоряжение Департамента армейского вооружения поступило достаточно большое количество окиси урана. И поскольку летом 1942 года все возможности получить металлический уран оказались для Дибнера закрытыми, он решил построить свой первый атомный котел на окиси урана, а в качестве замедлителя применить парафин. В Готтове для котла было построено специальное помещение из железобетона, а фирма «Бамаг-Мегуин» изготовила алюминиевый цилиндрический контейнер, достаточно вместительный для того, чтобы в нем, не мешая друг другу, могли работать несколько человек. Инженеры и техники из группы Дибнера принялись за дело. Они получили примерно такую же спецодежду, что и работники Вирусного флигеля, и в целях безопасности у каждого из них периодически проверяли кровь; последнее, как тогда считалось, помогало уберечь людей от чрезмерного радиоактивного облучения. Был разработан весьма остроумный метод, позволивший быстро, слой за слоем, укладывать в алюминиевом цилиндре некое подобие гигантских сотов из парафина, в каждой ячейке которых закладывался кубик из порошковой окиси урана. («Ауэр гезельшафт» оказалась не в состоянии наладить серийный выпуск брикетированной окиси урана.)

Когда работа была завершена, в контейнере разместили 6802 кубика общим весом около 25 тонн, покоившихся в парафиновых сотах весом чуть менее 4,5 тонны; толщина парафиновых перегородок между ячейками была равна двум сантиметрам. Перед сборкой контейнер установили в бетонированном бассейне, и, когда она была завершена, бассейн заполнили водой, служившей отражателем и защитой. В толще реактора были прорезаны колодцы, через которые вводили источник нейтронов и различные измерительные приборы.

Результат этого эксперимента в Готтове можно считать отрицательным лишь постольку, поскольку количество нейтронов в реакторе не возрастало. Но зато было совершенно недвусмысленно показано преимущество кубиков перед пластинами. Первый секретный отчет Готтовской исследовательской группы Департамент армейского вооружения разослал в ноябре 1942 года.

Одновременно с группой Дибнера проводили серию экспериментов и в Вирусном флигеле. Здесь, в частности, ставились опыты с использованием порошка металлического урана и парафина. Три эксперимента проводились с котлами, отличавшимися друг от друга лишь числом и толщиной слоев: девятнадцать, двенадцать и семь слоев, причем толщина слоев была тем меньше, чем больше было их число. Результаты ухудшались при уменьшении числа слоев, и ни один из результатов не мог сравниться с тем, что было достигнуто в Лейпциге.

Читатель, вероятно, помнит о решении построить в Далеме огромный подземный бункер для самого большого экспериментального реактора. Это решение не было забыто, и бункер строили. В нем собирались испытать реактор, содержащий полторы тонны тяжелой воды и три тонны металлического урана. Разумеется, уран все еще предполагали изготовлять в виде металлических пластин.

В связи с этим экспериментом Гейзенберг счел необходимым еще раз проработать вопрос о тепловой стабилизации реактора, поскольку по его расчетам реактор, хотя и не стал бы еще пригодным для получения энергии, все же оказался бы близким к критическому. Гейзенберг по-прежнему считал, что одного лишь повышения температуры окажется достаточно, чтобы при некоторой температуре наступило равновесное состояние. Но Гейзенберг совершенно справедливо опасался, что вся масса урана может вступить в реакцию расщепления и та начнет развиваться со взрывной скоростью. А это, в свою очередь, влекло за собой важный практический вопрос: уже самые элементарные расчеты показывали, что, если цепная реакция действительно выйдет из-под контроля, вся масса урана расщепится менее чем за две десятых секунды. Итак, вставал вопрос: удастся ли достаточно быстро с помощью кадмиевых пластин регулировать цепную реакцию?

Выяснить это в эксперименте можно было только после завершения строительства бункера, но ни у кого не вызвало сомнений, что успешных результатов удастся добиться, только разрешив целый ряд сложных технических проблем.

Тем временем в Гейдельберге профессор Воте и профессор Йенсен сумели определить минимальные размеры тяжеловодного уранового реактора. По их расчетам, диаметр сферического реактора должен был равняться 166 сантиметрам, если в качестве отражателя применить обычную воду или графит. Виртц и Юсти в эту же пору занимались другими сложными техническими вопросами, они изучали процессы теплопереноса в компактном тяжеловодном котле и пытались определить истинную величину мощности, генерируемой таким котлом.

И, конечно же, всплыл чрезвычайно трудный и в то же время исключительно важный вопрос о химическом взаимодействии урана и воды, столь бурно проявившем себя в ходе лейпцигских экспериментов. Его неоднократно обсуждали на совещаниях. Чтобы защитить урановые элементы от воздействия воды, предлагалось покрывать их позолотой. Однако даже очень тонкая пленка золота поглощает столь много нейтронов, что от золочения сразу же отказались. Никелирование и хромирование сочли более подходящими, но при условии, что покрытия удастся сделать достаточно прочными и глубокими. Кто-то предложил принципиально иное решение: применить в качестве замедлителя не тяжелую воду, а некоторое другое вещество, содержащее тяжелый водород, например тяжелый парафин, в молекулах которого атомы обычного водорода замещены атомами дейтерия. Но и это предложение не прошло, поскольку тяжелый парафин в условиях атомного котла очень недолговечен; каждая альфа-частица разрушала бы до ста тысяч молекул парафина. Об этом говорили многие ученые на совещании в Берлине, в том числе Боте, Вайцзеккер, Виртц и Хартек. В протоколе была сделана следующая запись: «На основании того, что нам известно, в настоящее время мы должны отказаться от применения тяжелого парафина, а единственным подходящим носителем дейтерия следует считать тяжелую воду». Как ни странно, немцам, видимо, даже не приходила в голову возможность «упаковки» урановых элементов в металлические кожухи из малопоглощающего и некорродирующего металла. А ведь именно таким методом и воспользовались в свое время американцы.

Но, как мы знаем, немецкие ученые допустили куда более серьезную ошибку: ведь тяжелую воду они считали единственным пригодным и ничем не заменимым замедлителем.

Первый в мире ядерный реактор был запущен американцами без единой капли этой жидкости, в нем замедлителем служил графит. Второго декабря 1942 года на имя генерала Гровса из Чикаго была отправлена историческая телеграмма:

В тот день в урановом котле, построенном в помещении для игры в скуош[28], под трибунами стадиона Чикагского университета, впервые в истории человечества удалось осуществить цепную реакцию деления урана. В первый котел заложили 350 тонн чистейшего графита, 5,6 тонны урана и 36,6 тонны окиси урана. А спустя всего двенадцать дней были окончены первые наметки проекта мощного плутониевого завода в Ханфорде. Предусматривалось строительство четырех (одного резервного) котлов с водяным охлаждением, для безопасности разделенных расстоянием в милю, и двух химических заводов для выделения плутония из облученного урана; каждый такой завод намечали располагать внутри четырехмильной зоны безопасности. Котлы должны были работать по циклическому графику — три месяца работы, а затем месячная остановка для удаления с помощью дистанционных устройств облученного урана и замены его свежим. Облученный уран собирались перевозить на уединенный склад. Там его следовало выдерживать в воде, пока радиоактивность не спадет до уровня, приемлемого на плутониевом заводе.

Интересно отметить, что все эти планы были намечены и приведены в действие еще до того, как стало известным точное количество плутония, необходимое для бомбы. Тогда же, в 1942 году, не мешкая, американцы приступили и к строительству в Окридже основных заводов по разделению изотопов урана. Разделение проектировали выполнять двумя различными методами. В долинах, находящихся в семнадцати милях друг от друга, началось сооружение двух заводов — электромагнитного разделения и газодиффузионного разделения. Именно на заводе электромагнитного разделения и. был получен тот уран-235, которым снарядили бомбу, сброшенную на Хиросиму. В декабре президенту Рузвельту назвали общую стоимость всей программы, оцененную тогда в 400 миллионов долларов, из которых примерно четверть намечалось затратить на завод электромагнитного разделения. Этому заводу было отдано первенство.

Примерно в те же дни рейхсминистр почт Онезорге лихорадочно добивался нового приема у Гитлера. Через посредника он обратился за содействием к Гиммлеру и просил передать ему, что «по его наблюдениям американцы именно теперь собирают всех профессоров физики и химии с целью добиться конкретных результатов». Как указывал впоследствии Манфред Арденне, один из самых сильных ученых, работавших в ведомстве у Онезорге, министр имел в виду американский атомный проект. Можно лишь гадать, каким образом ему достались эти сведения. Однако точно известно, что именно весной 1942 года специалистам из ведомства Онезорге удалось наладить расшифровку перехваченных трансатлантических радиопереговоров, и с тех пор они записывали их тысячами, включая и переговоры самого Черчилля. Быть может, именно отсюда и узнал Онезорге об американском атомном проекте.

Среди американских ученых тоже ходило не мало слухов о работах в Германии. Еще несколькими неделями раньше пуска первого реактора до группы ученых, работавших под руководством Комптона, дошло известие о назначении Гейзенберга директором Физического института, стало также известно о его намерении выехать на короткое время в нейтральную Швейцарию. Руководители американской разведки не придали особого значения полученным сведениям, тогда чикагские ученые обратились к известному голландскому физику доктору Гоудсмиту, имевшему много друзей в Англии, с просьбой как-нибудь довести до британской разведки эти сведения. Гоудсмит был совершенно не в курсе дел американского атомного проекта, поэтому Комптон назвал ему некоторые имена и шифрованные названия, чтобы он включил их в свое письмо. Гоудсмит написал, что место работы Гейзенберга и его занятия «могут оказаться особо интересными для тех, кто работает в «Тьюбэллойз», в частности для группы, с которой связан профессор Пайерлс. Соответствующая группа здесь (в США) особенно хотела бы знать, не означает ли новое назначение Гейзенберга, что отношение к конкретной проблеме в Германии стало более серьезным». Конечно, Гоудсмит не рассчитывал узнать у самого Гейзенберга что-либо существенное, но может быть удастся, — писал Гоудсмит, — выяснить, «кто работает совместно с ним и много ли они работают». Письмо Гоудсмита отправили дипломатической почтой, а копию отослали в разведку военно-воздушных сил.

В Чикаго на совещании у Комптона, созванном вскоре после пуска первого котла, как и следовало ожидать, зашел разговор и о том, когда можно ожидать изготовления первой бомбы в Германии. Доктор Вигнер, самый большой пессимист среди ученых чикагской группы, выписал мелом на доске доказательства того, что урановая бомба будет у немцев в декабре 1944 года.

Быть может, он не стал бы настаивать на своем мрачном прогнозе, если бы ему было известно, что в течение всего лета и осени 1942 года Имперский исследовательский совет был почти всецело поглощен собственной реорганизацией. Дело дошло даже до того, что члены президентского совета, в частности Шпеер и Розенберг, почти перестали отвечать на различные бумаги, поступавшие из Имперского исследовательского совета, и письма месяцами лежали без движения.

Это, разумеется, не способствовало делам, и хаос в немецком атомном проекте стал еще более заметным. В то же время июньские конференции 1942 года негаданно стали приносить плоды, но вызвали они интерес у тех ведомств, на которые устроители конференций менее всего рассчитывали. Например, немецкое адмиралтейство провело совещание для обсуждения возможностей применения атомной энергии на кораблях. Участники вели разговор о ядерных реакторах для подводных лодок, что позволило бы повысить радиус действий лодок типа U до 25 тысяч миль при затрате всего лишь одного килограмма урана. Последствием совещания у моряков явилось задание на проведение исследований свойств урана и, в частности, его коррозионной устойчивости по отношению к воде, нагретой до высокой температуры. Не отстали и авиаторы, они сумели добиться, чтобы на них работала группа ученых из Института кайзера Вильгельма; особенно сильно они загрузили гамбургскую группу Хартека. А Департамент армейского вооружения, который еще в начале года констатировал практическую бесполезность атомных исследований и попытался отвязаться от работ такого рода, передав их в ведение старого Имперского исследовательского совета, не отказывал в средствах группе Дибнера в Готтове. Потребовала внимания к себе и немецкая промышленность, пожелавшая получить для неразрушающих испытаний материалов мощные источники нейтронов; медики захотели радиоактивных изотопов для исследований биологических и генетических эффектов облучения, а авиаторы требовали к тому же создания заменителей радия 1, совершенно необходимых для производства светомасс, которыми размечали шкалы авиационных приборов, по существу в создании таких заменителей авиаторы и видели главную цель всего немецкого атомного проекта. И даже министерство почт искало какие-нибудь выгоды от лаборатории Манфреда Арденне. Уже в октябре ракетный полигон в Пеенемюнде заключил с лабораторией министерства почт, располагавшейся в Темпельгофе, контракт на «изучение возможностей использования атомного распада и цепных реакций для приведения в действие ракет». Словом, количество заказов, в особенности второстепенных, угрожающе росло, и это ставило под удар основные исследования.

В письме от 24 января на имя генерального директора Совета профессора Менцеля Эзау предлагал ввести в атомном проекте строгую централизацию, «так как за последние несколько месяцев исследовательским группам пришлось принимать все возрастающее число заданий на выполнение в рамках их исследовательской программы военных разработок, и поэтому они были вынуждены расширять свои исследовательские и производственные возможности и набирать новых работников». По мнению Эзау, практических результатов можно было ожидать лишь при условии, что снабжению, обеспечению кадрами и строительству присвоят особые приоритеты, подобные приоритету DE — наивысшему в Германии, который Альфреду Фёглеру каким-то чудом удалось заполучить для строительства бункера на территории Института в Берлин-Далеме.

Письмо Эзау подоспело как нельзя более кстати. Как раз в те дни Менцель подготовил постановление (его должен был подписать Геринг) об официальном образовании в рамках Совета Исследовательской группы по ядерной физике. В письме на имя одного из заместителей Геринга Менцель указывал, что с момента открытия Гана физики всего мира, и особенно США, посвятили себя работам в области ядерных исследований, далее он писал:

Профессора Эзау Менцель рекомендовал назначить на пост полномочного представителя рейхсмаршала по ядерной физике. Хотя Эзау и не был прирожденным физиком-атомщиком, он хорошо разбирался в нужных вопросах и, по мнению Менцеля, занимал нейтральную позицию. «Это очень важно, — писал Менцель, — поскольку именно в этой особой области атомной физики собрались люди, весьма чувствительные, раздражительные и даже обидчивые; вот почему, принимая во внимание их повышенную чувствительность в некоторых вопросах, между ними неизбежно возникнут серьезные трения, если во главе всего дела поставить ведущего ученого».

Менцель, видимо, неплохо знал среду, о которой писал. Едва его послание поступило к заместителю Геринга Гернерту, последний получил анонимку, обвинявшую Менцеля в том, что, будучи еще в министерстве просвещения, он причинял огромный вред немецкой науке. «Клика, которая раньше отстаивала Эйнштейна и его теорию относительности, — жаловался далее аноним, — теперь снова захватила руководство физикой в свои руки… Во главе со своим вождем Гейзенбергом они заполонили Физический институт кайзера Вильгельма, захватили лабораторию профессора Дебая, непревзойденного мирового мастера экспериментальной физики». Аноним, рискуя выдать себя, упирал на то, что старые члены партии, которые в течение двадцати лет не складывали оружия в борьбе с Эйнштейном, теперь удалены из институтов без каких-либо к тому оснований. Но самой ужасной, по его мнению, была «эта гигантская афера с так называемой урановой машиной», покрываемая Менцелем.

Анонимка опоздала. Геринг уже подписал подготовленное Менцелем назначение Эзау на пост главы всего немецкого атомного проекта. Вот каким высокопарным слогом оно было написано:

Эзау происходил из крестьянского сословия. К тому же его говор выдавал в нем выходца из Восточной Пруссии. Один из партийных еженедельников однажды обрисовал его как «коренастого человека с упрямо наклоненной головой крестьянина». Однако его внешняя простоватость была обманчивой. В действительности Эзау был умен и в пионерские годы развития радиосвязи, а затем и телевидения сделал блестящую карьеру; медицина же обязана ему внедрением радиотехники высоких частот в терапию.

Выдвигая Эзау, Менцель полагал, что его ставленник не имеет врагов. Отчасти так и было на самом деле — Эзау был в хороших отношениях с представителями родов войск и с министерством почт, но в аппарате его ставили не слишком-то высоко. И, что не менее существенно, не лучшим было отношение и к самому Менцелю. Так что на новом посту Эзау ожидали немалые неприятности, ибо на деле у него оказалось куда больше врагов, чем сторонников.

И прежде всего ему не удалось заручиться поддержкой Альберта Шпеера, хотя в 1942 году министр придавал атомным исследованиям очень серьезное значение (работам институтов кайзера Вильгельма, руководимых Гейзенбергом, Раевским, Боте и Ганом, он присвоил приоритет DE, которого тогда не имели даже проекты «секретного оружия» — «Фау-1» и «Фау-2». Но, пожалуй, еще хуже для Эзау было то, что против него действовал и Фонд кайзера Вильгельма, открыто выражавший недовольство его назначением. Могущественный президент Фонда Альберт Фёглер, глава Объединенной сталелитейной компании, который в дни прихода Гитлера к власти оказал фюреру немалую финансовую поддержку, вовсе не желал, чтобы Физический институт кайзера Вильгельма подчинялся какому-то Эзау.

К тому же вскоре многие начали понимать, что хотя Эзау и принял возложенные на него Герингом полномочия, но ни на йоту не верит в возможность создания атомного реактора. Однажды он даже сказал Хартеку, что отдал бы ему все средства, исхлопотал бы самые высшие приоритеты, если бы тот «с термометром в руках» показал, что температура котла поднялась хотя бы на десятую градуса. Даже перед самым назначением Эзау обмолвился о желании вообще прикрыть работы,

Что у Эзау действительно возникали подобные намерения, говорит помеченная 4 декабря запись в дневнике доктора Эриха Багге:

Совещание в помещении президента Национального бюро стандартов государственного советника Эзау. Дибнер, Баше, Клузиус, Хартек, Бонхоффер, Виртц и я — со стороны физиков; химики — Альберс, Шмиц-Дюмонт и еще один — рассказали о своих попытках приготовить летучее соединение урана[29]. Эзау подготавливается сыграть отбой в январе или же в феврале 1943 года.

Кроме того, я подозреваю, что они вообще считают, будто бы решение определенных задач вовсе не окажет влияния на исход войны.

4 февраля 1943 года доктор Альберт Фёглер пригласил к себе в правление Объединенной сталелитейной компании Менцеля и Ззау. Могущественный промышленник и попечитель Фонда пожелал произвести «раздел сфер влияния» между Исследовательской группой по ядерной физике и Институтом кайзера Вильгельма. Очевидно, за спиной Фёглера стоял Шпеер; ведь именно он обещал Фёглеру помочь проводимому строительству деньгами и материалами. Так, в документе тех времен можно даже найти упоминание об «особом интересе герра рейхсминистра Шпеера к одному из аспектов ядерных исследований». Правда, и сам Фёглер был достаточно силен, чтобы почти с самого начала изъять из-под контроля полномочного представителя мощные группы физиков, работавших в Институте кайзера Вильгельма. На этом, однако, козни Фонда не кончились. Уже через несколько недель после встречи Фёглера и Эзау Фонд отправил Менцелю протест против затруднений, возникших между Институтом и Группой по ядерной физике при распределении материалов. Фёглер требовал нового совещания в присутствии арбитра — представителя из министерства Шпеера.

Тем временем, пока в Германии враждующие группы физиков стремились каждая для себя завоевать право на нужное для своих экспериментов количество тяжелой воды, в Норвегии, в Сандватане, четверо членов головной партии ожидали новой высадки. Им приходилось очень тяжко на Хардангерском плато, где температура редко поднимается выше нуля. В декабре начались болезни, к болезням добавилось и истощение — подошли к концу запасы пищи. К тому же погода не благоприятствовала охоте, стада северных оленей откочевали от Сандватана и норвежцам пришлось есть ягель. Их радиопередатчик испортился, и они даже не могли известить о своем бедственном положении в ответ на повторяющиеся радиосообщения об очередной отсрочке десанта.

Так шло до 23 января. В тот день Тронстад и полковник Уилсон приехали из Лондона в Кембриджшир, чтобы сообщить группе десантников окончательные инструкции. В ночь на 24 января шестерке предстояла переброска на родину. Тронстад, обращаясь к десантникам, говорил, что, хотя пока им нельзя рассказать всего о важности предстоящего дела, оно на века останется в истории Норвегии. Он не утаил от них и участи, постигшей всех десантников «Новичка», и предупредил, что каждого пойманного ожидает смерть. Каждый член шестерки на случай пленения получил крохотную коричневую резиновую капсулу с цианистым калием.

В распоряжении головной партии имелся приводной радиомаяк системы «Юрека», а кроме того, им передали по радио приказ зажечь в зоне приземления команды Рёнеберга зеленый огонь, как только заслышат звук приближающегося самолета. Однако случилось так, что высадка не состоялась. Большой четырехмоторный бомбардировщик, доставивший к цели шестерку смельчаков, два часа кружил над плато, но так и не увидел заветного сигнала. Хаукелид, прекрасно знакомый с этим горным районом, брался определить зону высадки и без наземных сигналов, но английский офицер не принял его предложения. После двух часов напряженного ожидания самолет повернул на запад и направился обратно. Уже рассвело, когда попавший под сильный зенитный обстрел бомбардировщик добрался до отдаленного аэродрома в Шотландии.

Раздосадованным неудачей норвежцам оставалось только ждать. На пустынных берегах Западной Шотландии им предстояло оставаться до следующего полнолуния. О том, чтобы отпустить их в увольнение, не было и речи. Ведь они находились на высшей точке моральной и физической подготовленности и, не говоря уже о необходимости сохранить тайну, любое смягчение режима могло поставить под угрозу успех всей операции. Другие участники «Ганнерсайда», в Лондоне, могли позволить себе передышку, но для Рёнеберга и отборной пятерки это было недопустимо.

Они провели время до нового полнолуния, занимаясь охотой, рыбной ловлей, не сбавляя в то же время и даже усилив режим тренировок.

К 16 февраля, когда шестерку снова доставили на «экспортный» аэродром, некоторые детали операции и встречи с головной партией пришлось срочно поменять, так как головной партии удалось получить самые последние данные о расположении всех караульных постов в Веморке и передать их в Лондон. Из этих данных с несомненностью следовало, что немцы явно ожидают нападения на завод и готовятся к нему. Поэтому было очень важно, чтобы самолет с десантом ни в коем случае не пролетел вблизи Рьюканской долины или плотины в Мёсватане. Новое место высадки было перенесено к озеру Скрикен, в тридцати милях от Сандватана.

Шел проливной дождь, когда шестерка десантников, нагруженная взрывчаткой, провизией, лыжами, выкрашенным в белый цвет оружием и оборудованием, устраивалась в самолете, стоявшем на взлетной полосе «экспортного» аэродрома. Полет проходил без осложнений, и примерно в полночь они оказались над целью. В кабине, над люком, зажглась зеленая сигнальная лампочка. И вот шестеро норвежцев, а вслед за ними контейнеры с амуницией опустились на ровную поверхность замерзшего озера на Хардангерском плато.

В Лондоне в личное дело каждого десантника вложили последние письма к близким…

Пожалуй, нет на земле другого такого же богом проклятого места, как Хардангерское плато — пустынный и самый большой в Северной Европе горный район. Единственное растение здесь — карликовый можжевельник, а живут на плато только северные олени, кочующие стадами по бескрайнему плато. Зимой над ним свирепствуют снежные бури, и временами ветер достигает такой силы, что человек теряет дыхание и нужно защищать лицо от бешеных потоков ледяных крупинок и снега. Иной раз человек не выдерживает внезапного шквала, ветер сбивает его с ног и швыряет на лед.

Здесь-то и высадились участники операции «Ганнерсайд», и именно потому, что плато было враждебно людям, оно должно было послужить надежным укрытием для десантников — ни один немец не продержался бы долго в здешних условиях. Да и что могло бы заставить какого-нибудь немца, безрассудно отважившегося забраться на плато, оставаться там надолго? У десантников же не было выбора.

Всю ночь напролет в закипающем буране команда Рёнеберга разыскивала контейнеры и перетаскивала их к одинокой хижине' на берегу озера Скрикен. В ней оказался очаг и даже нашлась карта, на которой окрестности озера вылиняли и затерлись от прикосновения множества пальцев забредавших сюда охотников. Это уже само по себе служило достаточным доказательством того, что они действительно попали на озеро Скрикен. К 4 часам утра 17 февраля они укрыли под снегом все запасы. Вновь поднялась пурга и замела все следы их высадки. К 5 часам вечера, когда, отдохнув, они были готовы тронуться в путь, на плато обрушился западный ветер такой силы, что двое суток им пришлось безвылазно отсиживаться в охотничьем домике.

К исходу вторых суток дала себя знать перемена климата: у всех шестерых сильно опухли гланды, а двое заболевали еще более серьезно. И еще трое суток бушевала пурга. А когда, наконец, ветер немножко ослаб и они смогли выбраться из домика, найти место, где сложили припасы, не удалось — снегом замело все вешки. Несколько часов потратили они, чтобы разыскать всего один контейнер с продуктами. Пурга кончилась 22 февраля. «Погода установилась, — записал Рёнеберг, — стало ясно. Я дал команду готовиться к отходу в полдень».

Весь день и всю ночь, изнывая под тридцатикилограммовой ношей и таща за собой двое тяжелых саней, шли десантники на лыжах в юго-западном направлении. И вдруг, подходя к озеру Каллунгсьё, они заметили вдалеке фигуры двух бородатых лыжников, идущих навстречу. Пятеро с оружием наготове залегли в снегу, а один пошел вперед. Вскоре сквозь шум ветра до Рёнеберга донеслись радостные вопли. Это были свои, прожившие на плато уже четыре месяца члены головной партии сержанты Арне Кьелструп и Клаус Хельберг. Восьмерым идти было легче, и без приключений они добрались до базового лагеря в Сандватане, откуда до Рьюкана оставалось около двадцати миль.

Здесь все десятеро, объединив запасы, начали обдумывать главную задачу — атаку на завод высокой концентрации в Веморке. Следовало учесть малейшие детали, и каждый записывал вопросы, ответы на которые он считал важными для успеха операции. Требовалось уточнить многое: и расположение постов, и меры, принятые немцами к защите завода, и расположение пулеметных гнезд, и наилучшие подходы для атаки. К исходу ночи получился список в добрую полусотню вопросов. Узнать на них ответы поручили уроженцу Рьюкана Хельбергу, имевшему связи с местными жителями. Он отправился в город на лыжах.

Больше всего членов группы беспокоил вопрос о нападении на сам завод: сумеют ли они подобраться к нему по крутой скале? Хельберг и Хоглунд считали ущелье непроходимым, но Хаукелид упорно утверждал, что, изучая аэрофотоснимки, он хорошо запомнил его склоны, поросшие деревьями; и если уж на склонах держатся деревья, то и для человека они должны быть доступны.

По самым последним сведениям, в бараке, расположенном между турбинным залом и зданием электролизного завода, находились пятнадцать немцев, за узким мостом, переброшенным через ущелье, наблюдали еще два караульных поста. Смена караула производилась через каждые два часа. Если же объявлялась тревога, на территории завода появлялись три дополнительных патруля, а дорогу, серпантином спускавшуюся из Веморка к Вэеру, сплошь освещали прожекторами. Помимо немецких часовых на заводской территории дежурили двое норвежских ночных сторожей, а еще двое находились у главных ворот и у водяных затворов. Все двери электролизного завода, кроме одной, выходившей во двор, держали на замке.

В пятницу, 26 февраля, после полудня восемь норвежских солдат приступили к осуществлению второй фазы операции и двинулись к Веморку. На радиостанции в Сандватане остались радиооператор Хоглунд и еще один человек. Известия об операции должен был принести сюда Хельберг.

Уже давно стемнело, когда десантники добрались до исходного рубежа, двух хижин, затерявшихся в лесах на горном склоне к северу от Рьюкана. Отсюда до Веморка оставалось не более двух миль, и изредка ветер доносил ровный, спокойный шум гидростанции.

Десантники, одетые в белые маскхалаты, укрылись в одной из них. Они ожидали возвращения Хельберга. Он принес дурные новости: заводскую охрану еще более усилили, на крыше установили пулеметы и прожекторы, а подходы к трубопроводу и самому заводу заминировали.

Всю субботу норвежцы разрабатывали план отхода. Как манил их подвесной мост! И действительно, следовало ли им атаковать и отходить через глубокое ущелье? У них попросту не хватит сил дважды за ночь спускаться и карабкаться по его крутым скалистым склонам, считал лейтенант Поулссон. Склоны были слишком высокими и слишком много было снега. К тому же им предстояло сразу же после операции двигаться дальше, одним — снова на Хардангерское плато, другим — в Швецию. Но, с другой стороны, если бы отходить пришлось с боем, понадобилось бы убить немецких часовых на мосту. Поулссон решительно не желал этого. Ведь в перестрелке кто-нибудь из них мог оказаться раненным и тогда ему угрожало попасть в руки немцев, и, что не менее важно, немцы обрушили бы жестокие репрессии на жителей Рьюкана.

Поэтому оставался лишь один-единственный путь — через ущелье.

Начало атаки назначили на половину первого ночи. К этому времени заканчивалась смена караулов и все успокаивалось на станции. Рёнеберг и Поулссон написали подробный приказ об операции. Он кончался такими словами:

В субботу около восьми часов вечера десантники в последний раз осмотрели оружие, еще не заряженное во избежание случайного выстрела, разложили по карманам пластиковые мины, привезенные из Англии. Пора было трогаться в путь.

И в этот момент почти предельного напряжения душевных сил произошла нелепая до курьеза встреча, которая могла случиться только на войне. Покидая свое пристанище, солдаты увидели в соседней хижине незваных гостей — влюбленная парочка собралась провести в уединении конец недели. Появление вооруженных до зубов солдат потрясло их, но и сами солдаты были потрясены не менее. Все же пришлось пригрозить влюбленным оружием, загнать их в хижину и приказать не высовывать носа до следующего полудня. Те с готовностью согласились.

Затем с Клаусом Хельбергом во главе они заскользили на лыжах к Рьюканской долине.

Уже мили через полторы лес начал редеть. Пришлось снять лыжи и пешком подойти к дороге, петлями спускающейся из Мёсватана в Рьюкан. На дороге они снова встали на лыжи и прошли еще полторы мили. Ровный шум станции становился все сильнее и вскоре далеко внизу показалась она сама. Ее заснеженные крыши зеленели в лунном свете. Но и отсюда уже виднелся свет, пробивающийся сквозь закрашенные окна электролизного завода. Расположенная за ущельем, на черно-зеленом скальном обнажении, станция казалась огромной и неприступной. Десантники поравнялись с несколькими домами неподалеку от северного окончания подвесного моста. Здесь они свернули с дороги, которая в этом месте вилась особенно крутыми петлями, и, сокращая путь, стали спускаться прямо по склону.

Было уже около десяти часов вечера. В Веморке кончилась вечерняя смена.

И когда группа спускалась по склону от завитка к завитку дороги, мимо них, грохоча и дребезжа, проехали два автобуса с рабочими. Снова они прошли по дороге несколько сот шагов, и у просеки, по которой проходила линия электропередачи, солдаты свернули направо в лес. Здесь они скинули маскхалаты, сложили лыжи, рюкзаки, припасы. Теперь на них оставалась только английская форменная одежда. Они взяли с собой оружие, ручные гранаты, пару ножниц для разрезания колючей проволоки, мотки веревки.

Начался спуск по скале. Неожиданно потеплело, и от каждого шага в ущелье срывались снежные лавины. С оттепелью пришел и сильный ветер. И это благоприятствовало им — все ущелье заполнял шум ветра и низкий гул турбин, так что, наверное, никто не услышал снежных обвалов.

Спуск к дну ущелья прошел благополучно. Они вброд перешли через полузамерзшую речушку и подошли к почти отвесной скале высотой в пятьсот футов. По ней и предстояло им подняться к станции. Грохот станции все усиливался, и они молча помогали друг другу. Наконец, едва дыша от усталости, выбрались наверх, на самый перешеек скального выступа. До станции оставалось по прямой всего несколько сот шагов. Но где-то здесь между ними и станцией находилось минное поле. Перешеек скального выступа был столь узок, что почти весь он был занят полотном железной дороги, соединявшей Веморк с Рьюканом и кончавшейся у озера Тинсьё, Слева от полотна стояла небольшая трансформаторная станция. Десантники спрятались за ней переждать смену караула и передохнуть. Они немного перекусили. Рёнеберг в последний раз проверил, как каждый помнит свою задачу.

Затем они разделились. Группе прикрытия под командой лейтенанта Хаукелида предстояло проделать проход в заграждении и занять позиции, с которых в случае тревоги можно было бы встретить огнем любого немца. Здесь им следовало оставаться до тех пор, пока не начнется отход. Группой подрывников командовал лейтенант Рёнеберг. Ей следовало проникнуть в здание электролизного завода через дверь, ведущую в подвал. Если же она окажется запертой, — через дверь первого этажа. На крайний случай оставался кабельный ввод. Того, кто станет закладывать заряды, должны были прикрывать двое: один с автоматом, а другой с крупнокалиберным пистолетом; третий человек, вооруженный автоматом, должен был держать на прицеле основной вход в помещение завода. Однако могло произойти всякое, и если бы все пошло плохо, каждому предоставлялось право действовать по собственной инициативе, стремясь во что бы то ни стало подорвать аппараты завода высокой концентрации.

В половину первого можно было начинать. Как раз в это время они увидели двух стариков-сторожей, возвращавшихся в караульное помещение с обхода. Первым двинулся сержант Кьелструп. Он шел к воротам внешнего ограждения по полотну железной дороги, опередив группу прикрытия на несколько шагов. Подрывники двигались последними. Все ступали след в след по глубокому снегу. Кьелструп перерезал цепь, запиравшую ворота, приотворил их и, пропустив внутрь шедших за ним, снова закрыл ворота. Поулссон и Хаукелид взяли под контроль караульную будку, двое других тенью промелькнули дальше, где один взял под наблюдение еще две будки, а другой, свернув налево, взял на прицел часового у водяных затворов. Тем временем группа подрывников проделала проход в заграждении неподалеку от железнодорожного моста. Он нужен был для отхода. Пока все шло по плану и никто еще не обнаружил их.

Так же незамеченными подрывники подобрались к зданию электролизного завода. Но двери оказались запертыми. В поисках кабельного ввода группа разделилась. Рёнебергу и сержанту Кейзеру удалось отыскать кабельный ввод и сквозь паутину изогнутых труб и кабелей проникнуть в здание. Они шли по туннелю до тех пор, пока не увидели через колодец помещение с аппаратами высокой концентрации. В нем был всего лишь один рабочий. Рёнеберг и Кейзер прошли по колодцу в соседнее помещение и только здесь выбрались на поверхность. Дверь в помещение завода высокой концентрации оказалась незапертой, и они захватили рабочего врасплох. Кейзер держал его под дулом пистолета, а Рёнеберг начал закладывать заряды. Теперь он воочию мог убедиться, что модели, на которых они тренировались в Англии, ничем не отличаются от настоящих аппаратов.

Не успел Рёнеберг заминировать и половины аппаратов, как у его ног раздался звон разбитого стекла: это один из отставших выламывал снаружи подвальное окно. Рёнеберг помог ему проникнуть внутрь, но сильно порезал руку стеклом. Теперь они уже вдвоем продолжали закладывать пластиковые заряды под оставшиеся электролизные бачки, сделанные из очень прочной нержавеющей стали. Всего таких бачков было восемнадцать. К каждому заряду они подводили быстродействующие запалы, а к ним — запалы более длительного действия.

В самом начале второго часа ночи все было готово. Они крикнули рабочему, чтобы тот бежал на следующий этаж, отперли подвальную дверь, раскидали по полу свои «визитные карточки» — несколько значков английских парашютистов — и начали поджигать запалы. В это время в помещение вбежал рабочий и закричал, что забыл свои очки — величайшую и невозместимую в военное время ценность. В безумной спешке кто-то нашел очки, отдал их рабочему, и все кинулись прочь.

Подрывники не успели отбежать и двух десятков шагов от электролизного завода, как грохнул взрыв. «Я обернулся на мгновение и прислушался. Но все оставалось спокойным, до меня доносился только ровный гул турбин», — писал в отчете командованию Рёнеберг. Перебегая от тени к тени, группа подрывников продолжала отход.

Когда послышался взрыв, Поулссон и Хаукелид все еще следили за караульными будками. Немцы тоже услышали его. Один солдат вышел из будки. На нем не было даже каски. Он огляделся по сторонам, вернулся в будку и тотчас вышел назад. Теперь на нем была каска, а в руках он держал винтовку. Он посветил ручным фонариком вокруг, прощупал лучом двор, но так и не заметил в перемещающихся тенях двух норвежцев, притаившихся всего лишь в четырех шагах. Поулссон направил на него автомат, но Хаукелид нажал на ствол. Немец пошел к электролизному заводу. Он потолкался в запертые двери и скрылся за углом здания.

Обе группы десантников уже соединились и вышли к полотну железной дороги, когда на крыше завода взвыла сирена воздушной тревоги, а вслед за ней еще несколько других, и ужасающий вой, отражаясь в ущелье многократным эхо, заглушил все остальные звуки. Норвежцы бросились бежать, и вскоре в лихорадочной спешке начали спуск в ущелье. Здесь их ожидало новое непредвиденное препятствие — из-за оттепели уровень воды в речушке сильно поднялся.

Новый главный инженер завода тяжелой воды Ларсен, занявший этот пост после исчезновения Бруна, в момент взрыва доигрывал партию в бридж. Он находился в гостях в доме, расположенном неподалеку от главных ворот станции. Услышав вой сирены, Ларсен сразу же позвонил на завод. Ему ответил тот самый рабочий, который за несколько минут до того натерпелся страху под дулом пистолета. Заикаясь от волнения, он доложил о полном разрушении завода тяжелой воды. Ларсен тотчас же связался с Бьярне Нильсоном, одним из директоров Норвежской гидроэлектрической компании, ответственным за станцию и завод в Веморке. Узнав от Ларсена о случившемся, Нильсон немедленно поднял тревогу в штабе местного гарнизона. После этого он выбежал к автомобилю. Однако ему не удалось сразу завести свою газогенераторную машину[30], и когда в конце концов он выехал на дорогу к Веморку, то в спешке не обратил особого внимания на людей, вышедших из ущелья. Они пересекли дорогу и устало взбирались в гору.

Тем временем Ларсен уже примчался в помещение завода высокой концентрации и осматривал повреждения. Диверсия была исполнена блестяще. Дно каждого из бачков было отбито, и бесценная жидкость затопила все стоки. К тому же разлетевшиеся по помещению осколки пробили трубы охладительной системы и через все помещение били бесчисленные струи воды, обычной, самой обыкновенной воды, которая быстро разбавила и смыла остатки воды тяжелой.

Полностью пропало содержание всех восемнадцати бачков — почти полтонны тяжелой воды. И, не говоря уже о времени, необходимом для капитального ремонта, требовались многие недели непрерывной работы завода, чтобы заново провести электролиз во всех девяти ступенях и заполнить бачки. А на то, чтобы из аппаратов снова пошла чистая тяжелая вода, требовались месяцы. Словом, можно без преувеличения сказать, что взрыв затормозил немецкие ядерные исследования на несколько месяцев. Наверстать столь длительную задержку немецким ученым уже не удалось.

Пока десантники взбирались по горному склону, они все еще могли видеть, как прожекторы, установленные на крыше завода, обшаривают дорогу, могли видеть вспышки ручных фонарей немецких солдат, посланных вдогонку по полотну железной дороги. Здесь, на этом полотне, еще хорошо были видны пятна крови Рёнеберга, и немцы не могли не заметить их.

Ветер крепчал. Десантники достали из тайника лыжи и припасы. Пришла пора расстаться. Первым покинул группу Хельберг, ему нужно было, как и прежде, действовать в районе Рьюкана. Остальные той же ночью добрались до одной из базовых хижин. К счастью, они успели сделать это до того, как буря разыгралась по-настоящему. Она бушевала двое суток. Только на третьи сутки она стихла, и десантники двинулись дальше, на озеро Скрикен. Отсюда пятеро участников оде-рации «Ганнерсайд» отправились в двухсотпятидесятикилометровый путь к Швеции. Все они в конце концов благополучно прибыли в Англию. Поулссон перебрался в Осло, а Хаукелид и Кьелструп остались для связи с радистами. Через неделю в Лондоне получили шифрованную радиотелеграмму — первое достоверное известие о происшедшем:

На следующее утро после диверсии в Веморк прибыл генерал Фалькенхорст. Его сопровождал местный уполномоченный службы безопасности Муггенталлер. Был проведен тщательный допрос всех находившихся в момент взрыва на станции. Но при всем желании они не сумели бы сообщить никаких подробностей, облегчающих поиски диверсантов. Однако теперь немцы уже не сомневались, что к делу причастен предшественник Ларсена доктор Брун. В связи со взрывом арестовали примерно пятьдесят человек. Их неоднократно допрашивали, но и они не сообщили ничего, что могло бы пролить свет на диверсию.

Обследовав организацию охраны, Фалькенхорст пришел в бешенство. Он дошел до того, что приказал выстроить гарнизон и в присутствии норвежцев всячески ругал офицеров и солдат. Об операции же он сказал, что «это был самый замечательный диверсионный акт, который ему когда-либо приходилось видеть»[31]. Инспекторская поездка Фалькенхорста, как нередко бывает в таких случаях, окончилась комическим эпизодом, еще более разъярившим его. Перед отъездом Фалькенхорст попросил включить мощную систему прожекторов, установленных на станции, но ни один из офицеров охраны не знал, как это делается.

Генерал Редиесс, глава тайной полиции в Норвегии, в своем донесении сообщал в Берлин кое-какие подробности:

По предположениям Редиесса, диверсия явилась совместной операцией британской Интеллидженс сервис и норвежского подполья. Расследование показало, что диверсанты проникли на завод, разрубив цепь на запоре главных ворот, и незаметно для часовых и норвежских сторожей прошли дальше. «На основании вещественных доказательств, оставленных преступниками, можно предполагать, что они были засланы из Британии. Тайная полиция продолжает изучать дело», — докладывал Редиесс.

Взрыв побудил немцев принять в Рьюкане дополнительные жесткие меры. До конца войны там не работала телефонная станция и никому не разрешалось выезжать из Рьюкана по железной дороге. Город перевели на военное положение, установили комендантский час; после одиннадцати вечера выходить на улицу запрещалось. На дорогах ввели новые контрольные посты, еще более усилили минные заграждения вокруг электростанции. К тому же немцы считали весьма вероятной возможность нападения с воздуха. Они разместили в районе гидростанции множество дымовых генераторов, а водонапорный трубопровод, спускавшийся к станции с вершины горы, замаскировали восемью сотнями искусственных деревьев. Они учли также успешную атаку королевской авиации на плотины в Руре, совершенную за несколько недель до нападения на завод высокой концентрации; вокруг плотины в Мёсватане они разместили аэростаты воздушного заграждения, расставили противоторпедные сети.

Все же сравнительно скоро немцам удалось достоверно узнать, что десантников видели на Хардангерском плато. Эти сведения поступили от норвежского рыбака, видевшего неподалеку от одного из охотничьих домиков «шестерых человек в форме», вероятно, сброшенных с английского самолета.

На Хардангерское плато бросили целую армию: части немецкой пехоты, части дивизии СС «Германии», немецкую и норвежскую военную полицию, норвежскую «Гирд». Наверное, у немцев создалось впечатление, что плато наводнено партизанами. И они решили раз и навсегда очистить плато. Десять дней, с 24 марта по 2 апреля, плато было оцеплено и его несколько раз прочесывали из конца в конец. В операции участвовало почти десять тысяч человек. Во время прочесывания солдаты обыскали все охотничьи убежища, все хижины, они забирали из них все, что там попадалось. Те же домики, где находили оружие и взрывчатку, сжигали дотла. В Южной Норвегии быстро распространились слухи о десанте из восьмисот английских парашютистов, якобы сброшенном на плато, о жестоком сражении с немецкими войсками безопасности, которыми командовал сам генерал Редиесс; немцев будто бы жестоко потрепали в сражении, и находились очевидцы, видевшие множество раненых немцев. А агентство печати в Осло, находившееся под контролем немцев, так объясняло проводимую операцию: «Уже давно ходили слухи, что в горном районе расположена база британских парашютистов, откуда они организуют диверсионные вылазки на близлежащие промышленные объекты».

На самом же деле на плато никого не нашли. Ни единого человека не попалось десятитысячному войску.

Правда, одному из десантников все же пришлось повстречаться с немцами. Но окончилась эта встреча столь же курьезно и даже анекдотично, как и вся немецкая операция. Когда солдаты подходили к домику, указанному рыбаком, они увидели одинокого лыжника. Но он уже был почти вне пределов досягаемости. Вот строки из донесения генерала Редиесса в Берлин:

И действительно, между пулеметчиком и норвежцем произошло нечто вроде дуэли: они встретились один на один, никого не было вокруг, они сблизились настолько, что каждый отлично различал лицо врага.

Человеком, которого преследовал немецкий солдат, был Клаус Хельберг. В очередном отчете в штаб специальных операций он несколько иначе, чем Редиесс, рассказал, как 25 марта неожиданно встретился с тремя немцами. Он увидел их едва ли дальше чем за полтораста шагов. Что есть силы Хельберг пустился от них на лыжах. Почти два часа он уходил от преследователей, но один из немцев упорно шел за ним, и Хельберг понял, что тот рано или поздно настигнет его.

В донесении Редиесса конец встречи описан куда более драматично; по словам генерала, преследуемый был вооружен значительно лучше преследователя и принудил последнего отступить.

Хельбергу удалось скрыться в наступивших сумерках. И это был единственный раз, когда немцам пришлось видеть одного из тех, кто уничтожил завод тяжелой воды.

Через Стокгольм известия о взрыве в Веморке попали и на страницы английских газет. Они сообщали о нем «как об одной из исключительно важных и успешных операций, когда-либо осуществленных диверсионными группами союзников на протяжении войны», А газета «Тайме» даже указала, какого рода объект был уничтожен — оборудование завода тяжелой воды, «по-видимому, предназначенной для военной промышленности». Эти явно неосторожные слова были, однако, помещены только в самом нервом выпуске, из всех более поздних их исключили. В другой английской газете поместили даже такой комментарий: «Многие ученые связали свои надежды с производством «секретного» оружия, основанного на использовании тяжелой воды; этим оружием должно явиться взрывчатое вещество невиданной силы».

В отличие от злосчастной операции «Новичок», «Ганнерсайд» увенчалась замечательным успехом. При ее выполнении не пострадал ни один человек, а полное разрушение завода высокой концентрации не повлекло за собой повреждения остального оборудования станции, что было жизненно важно для норвежской экономики.

Сразу же после получения донесений о диверсии штаб специальных операций составил подробный отчет. Его передали Черчиллю. Премьер-министр ознакомился с ним 14 апреля и написал на полях: Чем наградить этих героев?

Лейтенанты Рёнеберг и Поулссон были награждены орденом «За боевое отличие», а остальные члены группы получили военные медали или кресты. Кроме них награду получил и доктор Йомар Брун. В совершенно секретном рескрипте ему присвоили звание почетного офицера ордена Британской империи[32].

По оценкам английских экспертов, немцы могли бы возместить ущерб не скорее чем через два года. Однако американцы приняли оценку с оговорками. Как выяснилось, при взрыве было потеряно около тонны тяжелой воды с концентрацией от 10,5 до 99,3 процентов, что эквивалентно 350 килограммам чистой тяжелой воды. Результаты диверсии усугублялись тем, что перед самым взрывом на заводе были завершены работы по модернизации и расширению; производство намечали повысить до 150 килограммов, а в следующем месяце — до 200 килограммов. Однако надежды немецких ученых не сбылись. Весь март пришлось потратить на ремонт оборудования. Главный инженер Альф Ларсен всячески старался увильнуть от работы под предлогом необходимости построить более вместительное помещение для нового завода высокой концентрации.

Чтобы ускорить работы, из Берлина командировали в Веморк доктора Беркеи. Это, однако, не очень помогло. Завод пустили вновь лишь 17 апреля, а тяжелая вода пошла из последней ступени только через несколько месяцев.