Вольно дворняге на звезды выть [СИ]

дзета Дракона

Название звезды: Надус I. Перевод с арабского: первый узел петли.

Запах алкоголя Рыжий ненавидит.

Некоторые зазубрины в сознании оставлены так давно, что толком и не вспомнишь, откуда они взялись. На этом не зацикливаешься, но вспоминаешь иногда. Приходится. Как о неправильно сросшейся кости в сезон дождей.

Когда воспоминания возвращаются, они отдают лёгкой тошнотой и прохладно сжимающимся сердцем.

Рыжий почти не помнит лица, но хорошо помнит голос.

Голос орёт:

— Дрянь!

Хренова дрянь. Поставь чёртову бутылку на место. Не прикасайся к моим грёбаным вещам.

Его отец никогда не был ни достаточно сильным, ни достаточно смелым.

Если бы они до сих пор жили вместе, если бы семь лет назад его не упекли в тюрьму Ханчжоу, если бы всё сложилось иначе, Рыжий уже был бы выше него как минимум на полголовы. Не пришлось бы до хруста в затылке задирать голову, как когда-то, чтобы вклиниться между матерью и ним, чтобы выкрикнуть в багровое лицо:

— Хватит!

Выкрикнуть:

— Не трогай её!

Не пришлось бы отхватывать оплеуху тяжёлой ладонью: такую, что в ухе моментально разлеталось горячим звоном, а пол бросался в лицо. Не пришлось бы слышать, как Пейджи начинала плакать. Кидалась к Рыжему.

И снова голос. Этот голос орал:

— Ещё раз сопляк тявкнет, вылетите отсюда! Оба, поняла?! Воспитала ёбаного щенка, учи его закрывать пасть!

Рыжий помнит трясущиеся руки Пейджи, прижимающие его к себе, помнит её трясущийся голос, шепчущий: «пожалуйста, сынок». Рыжий помнит её бледное лицо и огромные, огромные глаза. А ещё — лиловый отпечаток на скуле. Тогда он тоже казался огромным.

Так уж вышло: первые гематомы Рыжий увидел не на себе, а на лице своей матери.

Сейчас он помнит всё кадрами, потому что тогда глаза слезились, потому что тогда было страшно — запомнить всё, значило бы просто сойти с ума, — но в башке всё равно отложился этот отчаянный, застывший ужас. Этот выгладывающий суставы страх. Эта животная злость и чувство полного, тотального бессилия.

Воспоминания смазанные, как сон. Очень нечёткий и мутный сон, после которого остаётся тяжёлое давление на корне языка и прохладные, влажные пальцы.

Рыжий уже давно не пацан, которому можно дать оплеуху. Который полетит лбом в пол, если приложить с достаточной силой.

Рыжий взрослый.

Он попадает в Клетку почти случайно, и Чжо в тот же день обращает на него внимание — чистое везение.

Только потому, что в партнёры ему случайно достаётся человек, так сильно похожий на его, Рыжего, отца. Только потому, что через полторы минуты боя этот человек захлёбывается кровавыми соплями, цепляется пальцами за прутья, дышит открытым ртом, из которого течёт прямо на скользкий пол, а Рыжий вытирает разбитым кулаком кровь из носа и снова шагает вперёд. Чтобы добить.

Только потому, что Чжо, если честно, не видел такого дерьма в своей клетке уже лет шесть, бой приходится остановить. Публика орёт так, что дрожат решетки.

Чуть позже Чжо отводит Рыжего в свою подсобку, усаживает на стул, открывает холодильник. Достаёт покрытую изморозью бутылку воды и говорит:

— Приложи. Кровь остановить.

Потом опирается задницей о стол и долго смотрит.

Рыжий прижимает бутылку к носу, зыркает в ответ волчьими глазами. Конденсат тут же окрашивается бурым: стекает по пластиковым стенкам, по пальцам, по острому локтю. Капает на пол.

Чжо спрашивает:

— Сколько тебе лет?

Рыжий влажно шмыгает носом. У него начинает слегка заплывать глаз.

— Какая разница?

— Понравился ты мне.

Рыжий снова шмыгает. Смотрит безо всякого выражения, но от взгляда блестящих золотом глаз почему-то становится стыло. Как будто в зоопарке через решетку встретился взглядом с волком.

— Я, — говорит, — не по этим делам, дядя.

Чжо запрокидывает голову и искренне ржёт.

Неясно — он удивлён, восхищён или просто не знает, что на эту хрень можно ответить. Когда он снова встречается взглядом с глазами Рыжего, рассчитывает увидеть ответную улыбку или хотя бы какое-то выражение лица. Но Рыжий замороженный, как бутылка в его руках — и тоже набит колким льдом под завязку.

Тогда Чжо отталкивается от столешницы и идёт к сейфу.

Комната небольшая — раньше здесь была подсобка какой-то дерьмовой обанкротившейся прачечной. Ни одного окна, старые обои, выжженные и пропитанные запахом отбеливателя, слишком тусклые лампы, как в допросной. За железной дверью — зал с клеткой. Человек на сорок.

Чжо не закрывает сейф: выкладывает на стол пачку купюр и отсчитывает семь десяток. Остальное забрасывает обратно в железную глотку и захлопывает тяжёлую дверцу. Говорит куда-то в сторону:

— Я бы предложил тебе присоединиться к команде моих парней. Как смотришь на это?

— Я несовершеннолетний.

— Тогда официального трудоустройства не обещаю, — усмехается Чжо. Возвращается к Рыжему и снова опирается задницей о стол напротив него. Наклоняется, протягивает деньги.

— Твоё. Заработал.

Рыжий смотрит на купюры. Переводит тяжёлый взгляд на Чжо.

— Я вычел процент, — говорит тот, помахивая пачкой. — Тридцать мне — семьдесят тебе. Так тут дела и делаются.

— Вот так просто?

Чжо скользит взглядом по фиолетовому фингалу, по кровавой каше, стекающей по руке Рыжего, по разбитому носу. Возвращается к блестящим глазам и кивает:

— Вот так просто.

Рыжий думает не больше пяти секунд. Тут не о чем думать.

Протягивает руку, берёт юани. Сжимает их в ободранных пальцах. И завязывается в этом дерьме на два года.

За это время пятёрка на мобильном Рыжего подгребает под быстрый набор номер Чжо, а подсобка расширяется. Здесь появляется новый сейф, новый мягкий стул на колесах, новый стол. Новые люминисцентные лампы на потолке, которые режут светом глаза. Новые обои. Исчезает запах старого порошка и плохо выстиранных вещей. Появляется человек-дышащий-как-бульдог в обтягивающей чёрной футболке. Чжо называет его «секьюрити» — скорее всего, просто забывает имя.

Здесь меняется всё, кроме его дебильной зелёной бейсболки. Рыжий в душе не ебёт, сколько Чжо лет, но ему кажется, что этого парня даже в гроб положат с этой херней на башке.

На бейсболку, если честно, насрать — Чжо не задаёт лишних вопросов, у него чёткий расчёт за каждый бой, у него всё кристально чисто, даже когда он отваливает местной патрульной службе безопасности по конверту, чтобы не подгребали к Клетке. Вы не мешаете нам, мы не мешаем вам.

Они тоже в этом заинтересованы. Никакой полиции не нужны враги среди уличных бойцов. Никакой полиции не нужны недовольные клиенты при деньгах, у которых есть свои маленькие слабости — они любят смотреть на грязные драки.

Многих богатых уёбков влечёт к грязи. Посетители Клетки — не исключение.

Здесь всё проходит кроваво, но тихо. У Рыжего очень сильные подозрения на счёт того, что у Чжо есть своя крыша. Слишком он молодая и бесстрашная скотина: размашисто жмёт руку копам и посылает нахуй неугодных бойцов, даже если они в четыре раза его шире.

Никто и ни разу не рвался начистить Чжо ебальник.

Но в эти дела Рыжий не лезет. Подноготная Чжо и Клетки — последнее, что интересует Рыжего. Пока ему платят бабки, он готов таскаться сюда хоть каждый день и молчать обо всём, что здесь увидит. А видел он только однажды.

Вышло случайно. Приехал значительно раньше положенного времени и столкнулся в дверях в (тогда ещё) подсобку Чжо с высоченным мужиком в чёрном костюме под галстук. Рожа каменная, глаза тёмные, мёртвые. Они замерли друг напротив друга. Рыжий почти почувствовал, как дрогнули волосы на затылке — тяжёлый взгляд прострелил башку насквозь.

Запомнил. Считал, как чип.

Рыжему это говно на фиг не нужно — он сделал шаг назад и пропустил мужика в зал. Тот, не оборачиваясь, проскользнул мимо и, пройдя между длинных железных лавок, вышел на улицу. Через несколько секунд снаружи глухо зарычал мотор и мягко зашуршали шины. Водитель, видимо, ждал.

Чжо, который уже стоял, оперевшись плечом о проём двери в подсобку, насмешливо фыркнул. Покачал головой, глядя на обалдевшего Рыжего. Сказал:

— Забудь.

И Рыжий забыл. Подноготная Чжо и Клетки — последнее, что его когда-либо заинтересует.

— Говорю же, я просто забыла выпить таблетку. Немного устала. Уже всё в порядке!

Рыжий затягивает шнурки и кивает, соглашаясь со словами Пейджи. Да, да, забыла выпить таблетку. Немного устала. Да, уже всё в порядке. Конечно. Как скажешь. Бывает.

Он берёт с пола рабочую сумку и закидывает на плечо. Говорит:

— Хорошо, — и коротко целует её в щёку. — Но на работу ты всё равно не пойдёшь. Пока.

Пейджи всплёскивает руками.

— Я не смогу всегда оставаться дома!

— Значит, тебе придётся постараться, — жёстко говорит он, берясь за ручку двери. — И остаться дома сегодня.

— Мы не можем себе этого позволить, — отвечает она таким тоном, как будто Рыжему это неизвестно без её слов. — Нам нужно оплачивать счета.

Им нужно оплачивать счета. Им нужно купить таблетки. Им нужно хренову тучу всего, но Рыжий качает головой и говорит:

— Сегодня у тебя выходной. Я сам разберусь с жиробасом. Отдохни.

— Господи, милый, — озабоченно хмурится она, прижимая руки к груди, — прошу тебя, проявляй уважение к Чину Ко. Мы работаем в его заведении, он платит нам деньги.

Рыжий закатывает глаза и открывает дверь.

— Это не делает его меньшим жиробасом. Отдохни, мам. И держи телефон под рукой.

Взгляд Пейджи смягчается.

— Я в порядке, — повторяет она. Понимает, что это бесполезно, и всё равно повторяет.

— Просто отдохни, — бросает он через плечо, сбегая по ступенькам веранды.

— Ты только вернулся из школы, тебе тоже нужно отдыхать, — кричит она ему вслед. — А не бежать на работу!

Он коротко машет ей рукой.

Он максимально не обеспокоен.

Он прикладывает все силы, чтобы показать, насколько у них всё в порядке. Как будто вчера она не смотрела на него перепуганными глазами, пытаясь вспомнить, где в их кухне стоят грёбаные чашки. Как будто Рыжий целую ночь не провёл за компьютером, изучая медицинские сайты, после прочтения которых хотелось выйти на улицу и завыть под мигающим ночным светофором.

Да, проблемы с памятью начались ещё год назад, врач выписал какое-то стимулирующее дерьмо, покупка которого повлекла за собой работу Рыжего в «Тао-Тао». Врач попался стрёмный: разговаривал с Пейджи, как с умственно отсталой.

Как будто на стуле перед ним сидел пятилетний ребёнок.

Побольше расслабляться. Поменьше нервничать. Всё будет хорошо, нужно позволить голове отдыхать, Мо Пейджи. Вы же умная женщина. Сколько часов в сутки вы спите? Четыре — крайне мало. Нужно как минимум в два раза больше. Продолжительный стресс и хроническая усталость вызывает нарушение нервной системы. Вы ударялись головой? Височная или затылочная доли страдали за последний год? Вы знаете, что у вас повышенное внутричерепное давление? А какова обстановка в семье? Рекомендовал бы вам сделать МРТ головного мозга, процедура дорогостоящая, но обезопасит вас от неожиданных…

За всё это высказанное дерьмо и за курс стимулирующих таблеток они вывалили весь запас отложенных средств, который удалось найти дома. Весь.

— Разве можно так? — шептала Пейджи сквозь прижатые к губам пальцы.

Можно.

Потому что после курса действительно становится легче. Врач — дятел, но таблетки работают. Таблетки помогают.

И теперь накатывает острый стыд, ведь на время Рыжий действительно почти забывает, почему он работает в «Тао-Тао». Забегаловка настолько легко становится частью его жизни, что на какой-то момент перестаёт ассоциироваться с болезнью Пейджи.

Мало того: ещё немного, и начала бы ассоциироваться с другим, абсолютно лишним в этом долбаном уравнении человеком. Но.

Вчерашний день заставляет вспомнить.

Вздёргивает за шкирку и прикладывает о реальность, потому что Пейджи, блядь, забывает, где стоят чашки, и это уже не шутки. Такого нормальные люди не забывают.

Можно забыть, куда ты засунул пульт, можно забыть зарядить мобилу или купить молоко, хотя выходил за молоком. Можно забыть, как зовут нового соседа, но не расположение шкафа с посудой, который не двигали с места уже лет девять. Последняя перестановка у них на кухне случилась в 2006-м, когда кухонную трубу прорвало — пришлось передвигать практически всю мебель.

И это, сука, давненько, чтобы путаться сейчас.

Рыжий сильно стискивает зубами сигарету, шарит по карманам и думает, что, наверное, когда-нибудь эта ебучая кнопка, на которую увлечённо жмёт кто-то там, наверху, чтобы посмотреть: на сколько же ещё Рыжего хватит?! — наверное, она когда-нибудь сломается. Будет хуёво, если нет.

Если нет, Рыжий за себя не отвечает.

У него терпение железное, но не вечное. Потому что ничего вечного, блядь, не существует. Ещё и спички дома оставил.

Ни хрена у Рыжего не может быть нормально. Он чувствует, что сейчас сплюнет неподожженной сигаретой в урну, развернётся и въебёт кулаком по стеклянной автобусной остановке. Он почти видит, как от грохота шарахается в сторону миловидная бабуля в широкополой шляпе, стоящая рядом. Как вскрикивает проезжающая на велосипеде девушка. Как заливается лаем болонка на поводке.

И, точно, от этого стало бы легче. На минуту, на полминуты. Стало бы.

Иногда ему кажется, что он балансирует на очень тонкой границе — стоит только немного, самую малость пошатнуться вперёд, и всё. Сорвёшься, полетишь. Будешь ловить ртом летящий в ебало воздух, а потом шваркнешься о дно, чвахнешь, как лопнувший пакет с киселём. Превратишься в перемолотый фарш, и никто о тебе не вспомнит.

Ни одна сука.

…первый звонок от Хэ Тяня поступает в девятом часу вечера. Рыжий как раз принимает заказ у восьмого столика, когда в кармане начинает вибрировать и разрываться писком мобильный.

«Мама», — думает он.

Мысль резкая, как будто кто-то ткнул пальцем в ожог.

Дамочка, заказавшая суп с мясными шариками, недовольно морщится, косится на его карман. Рыжий торопливо извиняется. Широким шагом идёт в кухню, достаёт мобильный. Видит на экране мигающее «мудило» и почти рычит от острой вспышки бешенства.

Проводит по экрану, сбрасывает звонок.

Ещё, блядь, не хватало. Совсем шизанулся — звонить в рабочее время.

Рыжий отключает звук, суёт телефон обратно в карман. Резко вырывает из блокнота последний лист и припечатывает его всей ладонью к железной полке, за которой безостановочно передвигаются повара, шкварчат маслом фритюры и гудят вытяжки. Над плитой поднимается дым — снова что-то горит.

— Суп с тефтелями и фри, — рявкает он.

И прежде, чем успевает шагнуть обратно в зал, телефон в кармане снова жужжит. На этот раз беззвучно, но ощутимо.

— С-сука, — шипит Рыжий сквозь зубы.

Лезет в карман. «мудило» вызывает.

Рыжий в два шага оказывается в подсобке, пихает дверь плечом так, что косточку пробивает болью. После боя с Трипом любую часть его тела пробивает пекущей болью, если двигаться неосторожно. Но сейчас на осторожность тупо не хватает терпения. Он почти вываливается на служебную площадку «Тао-Тао», зло сжимает рукой мобильный.

— Ты ебанулся? — рычит Рыжий прежде, чем слышит из динамика приглушённые басы. — Я, блядь, занят.

— Ты ещё на работе? — после короткой, долбящей музыкой, паузы, спрашивает Хэ Тянь.

— Да.

— Ты же сегодня до восьми.

— Я сегодня вышел в двойную смену, ясно?

— Зачем?

Рыжий сжимает губы и шумно вздыхает.

Он держался целый день. Целый ебучий день ему удавалось держать себя в руках. После бессонной ночи — это настоящее достижение, что он до сих пор никого не убил. После кошмарного вчерашнего вечера. После того, как сегодня утром Йонг подловил его в квартале от школы, и им пришлось идти вместе: Рыжий выслушивал жалобы Йонга на его придурочную сестрицу, на которую ему, Рыжему, абсолютно плевать. Выслушивать восторги по поводу какой-то там галимой тусовки местного тусовщика. Выслушивать тонны лишней информации.

После очередного дня, когда Хэ Тянь пас его взглядом на каждой перемене, раздражая, вызывая зуд во всём теле (хотелось чесать щёки, уши, спину и не вспоминать, не вспоминать, как подался к нему лицом вчера вечером, не вспоминать, как Хэ Тяню от него крышу рвёт). Пас, но не подходил, ни слова не говорил. Рыжему даже показалось, что Хэ Тяню было неловко (если в этой Вселенной такое словосочетание — смущённый Хэ Тянь — имеет право на существование), или он просто по привычке заёбывал Рыжего, потому что знал, знал, как сильно это выводит его из себя.

И сейчас, сейчас он чувствовал себя так, словно над носками кед застыла бездонная пропасть, а мягкая рука гладит его между лопаток. Ещё немного — и подтолкнёт. Шагай, мол. Позволь себе сорваться.

Этому нужен выход.

Но не успевает: голос Хэ Тяня прорывается сквозь долбёжку музыки и смех на фоне. Там девки. Слышны чьи-то выкрики, что-то, отдалённо похожее на «пей! пей! пей!».

— Хочешь, я приеду? — спрашивает он.

Видимо, понял, что на первый вопрос ответа не дождётся.

Рыжий молча опирается спиной о стену и поднимает голову, глядя на темнеющее небо. Твою мать, думает он, глядя, как птица срывается с осеннего клёна и в три взмаха крыла поднимается так высоко, что её уже не видно.

Нет ни одной адекватной причины, почему я ещё не положил трубку.

— Прости, я знаю, тут шумно, — с негромким смешком говорит Хэ Тянь. У него странная, игривая, насмешливая интонация. Как будто он… расслаблен. Что за хрень?

Шум немного, самую малость, отдаляется, как будто Хэ Тянь делает несколько шагов в сторону. Это не сильно помогает, Рыжий чувствует желание устало закрыть глаза.

— Думал, ты закончишь в восемь.

— Ну и?

Хэ Тянь будто застывает на секунду. Переспрашивает осторожно:

— Что?

— И что, если б я в восемь закончил? — спрашивает Рыжий, обращаясь к огромному, подсвеченному с одной стороны закатным солнцем низкому облаку. — Опять пас бы меня до самого дома? Самого не заебало?

Хэ Тянь молчит.

Музыка колотит по барабанной перепонке. Хочется отстранить телефон от уха, но Рыжий держит. Он ждёт. С каждой секундой становится всё сложнее, потому что отвечать, судя по всему, Хэ Тянь не собирается.

Потому что, думает Рыжий, не отрывая взгляд от облака, на самом деле Хэ Тяню всё это тоже уже остопиздело. Не могло не. Потому что ни один дебил на свете не будет терпеть, пока какой-то мудак размеренно даёт ему по роже. Снова, снова, снова. Снова.

Потому что Хэ Тянь сам себе в этом признаться не может: что вбил в свою дурную башку эту мысль, эту идею-фикс, эту навязчивую одержимость и теперь тупо прёт на принцип. Потому что он просто разбалованный пацан, который всегда получает то, чего хочет. Ему не нужно тягать мерзким бабам с выбеленными волосами суп с фрикадельками на липком подносе, чтобы оставаться на плаву и не пойти ко дну.

Ему достаточно щёлкнуть пальцами.

— Ладно, — вдруг говорит Хэ Тянь. — Работай. Не отвлекаю.

— И не вздумай больше…

Но прежде, чем Рыжий успевает закончить, звонок обрывается. Никакой музыки. Никакого Хэ Тяня. Только смех детей, рассекающих по освещённому фонарями парку на роликах, и негромкий гомон взрослых. Рыжий уставляется на свой телефон и смотрит на него до тех пор, пока дверь не распахивается, и массивное тело жиробаса, затянутое в очень плотно обтягивающую живот рубашку-поло канареечного цвета не загораживает проход.

— Сколько раз я тебе говорил про курево на работе?! — визжит он. — Или вы с мамашей решили сегодня испытать моё терпение? Одна вообще не явилась, а второй пришёл с расквашенной рожей!

Рыжий стискивает зубы, и голос Пейджи в голове повторяет снова и снова: «прошу тебя, проявляй уважение к Чину Ко». Прошу тебя. Прошу тебя.

— Извините, — цедит он.

Проскальзывает мимо пышущего жаром жиробаса, пахнущего рафинированным маслом, который сверлит его злым взглядом и кривит губы. Суёт мобильный в карман и хватает поднос с супом с полки для выдачи блюд.

На душе херово так, что рёбра ноют, но теперь Трип не имеет к этой боли никакого отношения. Теперь к этой боли имеет отношение мысль: пусть. Пусть отрывается. Хуй с ним. Придурок точно сейчас в своей тарелке, ему-то не привыкать к этому музлу, к смеху, к «пей! пей! пей!». Гондон. Пусть душу отводит, а его, Рыжего, в покое оставит. Заебал. Зачем только звонить было.

«Хочешь, я приеду»? Серьёзно?

Рыжий представляет, как говорит: да.

Это получилось бы до ужаса просто. Отвратительно просто. И он бы… он бы, блядь, приехал. Через десять минут уже был бы здесь, на своей любимой лавке: откуда бы ни пришлось ехать. Был бы здесь.

Сколько бы ни пришлось Рыжего со смены ждать — этот еблан бы ждал.

Рыжий сжимает зубы и ставит тарелку с супом за восьмой столик. Говорит: приятного аппетита.

Но дамочка с выбеленными волосами всё равно не оставляет чаевых.

В следующий раз телефон звонит без десяти десять, и сердце против воли сжимается. По дурному.

Одёрнуть себя не получается, хотя переживать не о чем: мама час назад написала сообщение, что соседке скучно, так что Пейджи пригласила её на ужин и на просмотр их любимой дорамы. Что она хорошо отдохнула и завтра собирается выходить на работу — это чтобы Рыжий утром не устраивал концертов.

С мамой порядок, но сердце всё равно ударяет по горлу. Рыжий достаёт мобильный, чертыхается.

Косится поверх кассового аппарата: в зале пусто, последний чувак за столиком у окна допивает кофе и устало трёт ладонью лицо. Понимает, что пора сваливать, но, видимо, дом — это не то место, где ему сегодня рады. На нём лиловый галстук, а на столе напротив лежит шляпа. Хорошая компания для вечерней чашки кофе.

Экран продолжает мигать: «мудило» вызывает.

Рыжий оглядывается через плечо. Жиробас заколотился в своём кабинете, как делал всегда за час до конца рабочего дня, и выйдет только в десять, когда нужно будет закрываться, поэтому Рыжий принимает звонок прямо здесь.

— Что?

— Ты до десяти?

Где бы он ни был, на фоне тишина. Еле слышное движение воздуха и отдалённый шум машин. Никакой музыки. Странно. Эти дурацкие вечеринки обычно длятся до глубокой ночи.

У Рыжего нет никаких сил для того, чтобы огрызаться. Проще было бы нажраться колес и уснуть дня на три. Или съебать на Аляску. Впрячь в упряжку северных оленей и наворачивать по ледникам под северное сияние. Чтобы мир забыл нахуй, что есть здесь человек по имени Мо Гуань Шань. Чтобы можно было, наконец, перевести дух. Но такой роскоши он позволить себе не может.

Устало отвечает:

— Да, до десяти. — Не ответить было бы тупо.

И не добавляет больше ничего. Хэ Тянь тоже недолго молчит. Потом говорит:

— Хорошо.

И отключается.

Рыжий уже второй раз за сегодняшний вечер таращится на погасший экран мобильного. Ну и что это был за нахуй? — мысль почти не оформленная, быстрая. Чувак, сидящий у окна, поднимается и нехотя тащится к бару. С натянутой улыбкой говорит:

— Спасибо.

Протягивает сорок юаней.

Рыжий отсчитывает сдачу, но чувак не берёт, хотя чек у него на двадцать шесть.

Хэ Тянь стоит, оперевшись поясницей о каменные перила ступенек, ведущих в парк. Он запрокинул голову и смотрит в ночное небо. Рыжий останавливается, как будто спотыкается. Тяжело вздыхает, раздражённо отводит взгляд. Начинает медленно спускаться вниз.

— Понятно, — бросает недовольно, проходя мимо.

Хэ Тянь ловит его рукой — сжимает рукав мастерки, подгребает под бок, улыбается. Рыжий шаг не сбавляет, чувствует, как желваки натягивают кожу. Его накрывает целым коктейлем: пряно-сладкий алкоголь, сигаретный дым, запах тусовки на свежем воздухе, запах Хэ Тяня — совсем слабо, — и…

Он медленно опускает голову, пытается поймать взгляд Рыжего. Отвратительно-пластичный, как кот. Бухой, как свинья. Говорит с улыбкой, притираясь виском к виску, невозможно-близко:

— Ты рад, что я здесь?

— От тебя несёт, — шипит Рыжий, отворачивая голову так сильно, что почти больно под ключицей. От Хэ Тяня действительно несёт.

Бабским, сладким парфюмом.

Фантазия у Рыжего так себе, но он буквально видит, как девка в короткой юбке закидывает руки ему на плечи, зарывается в волосы, притягивает голову к себе. А он проводит руками по её бокам, обхватывает талию, прижимает ближе. Как они танцуют, как они лижутся, как она пачкает его своей помадой.

Оставляет на нём свои следы: запах, дыхание, засос. Как печати.

Хэ Тянь так естественно смотрится рядом с этой девкой, существующей только у Рыжего в башке, что пальцы начинают жужжать. Рыжий не знает, что означает этот зуд.

— Никогда не ходи на вечеринки, — бормочет Хэ Тянь. — Увижу тебя рядом с Бумером — сверну ему башку.

— Каким, блядь, Бумером, — цедит Рыжий. Он смотрит по сторонам, переводит их через дорогу. Чувствует, как Хэ Тяня ведёт из стороны в сторону — он чётко говорит и твёрдо переставляет ноги, но ведёт его конкретно.

— Бумер. Майк Форд. Он из Оклахомы. Оклахому называют…

Хэ Тянь держит около себя крепко, можно даже не пытаться вывернуться из-под руки. Хотя, если бы Рыжий нормально двинул, у него бы, конечно, получилось. Без проблем.

Главное — знать, куда бить. И знать, зачем.

Хэ Тянь заливает про Оклахому, он заливает вообще хуй знает что, Рыжий сжимает губы и волочит его на себе, слушая краем уха пьяный пиздёж. Сверлит взглядом приближающуюся автобусную остановку. Всё, чего ему хочется, — отстраниться, чтобы сладкие духи перестали забиваться в носоглотку.

Это нормально, когда так сильно выводит из себя чужой запах? Если бы девушка с такими духами стояла около него в автобусе, он бы даже внимания не обратил.

А тут прям штырит. По-плохому штырит. Суставы выворачивает. Ебашит под солнышко.

Рыжий грубовато приваливает Хэ Тяня к стеклянной автобусной остановке. Хорошо, что в это время здесь не бывает много людей. Девчонка с розовым рюкзаком на коленках сдвигается в дальний конец скамейки. Косится краем глаза. У её ног лениво ворчит жирный мопс, наклоняя голову набок.

— Пусти, — говорит Рыжий, выворачиваясь из-под руки. Хэ Тянь — дебил. С улыбкой притягивает его ближе. Облизывает губы.

Блядь.

Рыжий перехватывает его предплечье. Сжимает. Сильно.

Повторяет одними губами:

— Пусти.

Между лицами такое крошечное расстояние, что прохлада вечера исчезает, сгорает в тепле кожи. Хэ Тянь переводит прищуренный взгляд на девушку, сидящую у Рыжего за спиной. Возвращается к глазам. Медленно разжимает руку и ткань мастёрки выскальзывает из пальцев.

Рыжий на свободе.

Он тут же делает шаг назад. Раздражённо поправляет на себе одежду.

Хэ Тянь следит за ним, откинувшись затылком на стекло. На нём тонкий обтягивающий свитер, сливающийся с вечерней теменью. Вырез-галка открывает крепкие светлые ключицы. Рукава подкатаны так, что хорошо видны крупные вены, поднимающиеся от костяшек — вверх, увивают предплечья и прячутся под тканью. Одна из таких вен выныривает под самую кожу на шее — сбоку. Раздваивается, как загородная дорога, и снова прячется в глубину.

Рыжий понимает, что слишком пристально рассматривает его, но когда спохватывается и вздёргивает взгляд к лицу, замечает самодовольную улыбку на тонких губах — спалился.

Становится жарко.

— Как ты вообще дошёл сюда? — холодно интересуется он, чтобы Хэ Тянь не вздумал ляпнуть что-нибудь другое.

— Йонг помог.

— Лучше б помог тебя домой запереть.

— Я попросил — сюда.

Рыжий качает головой.

— Придурок.

Отворачивается. Высматривает в конце улицы автобус. Мопс у девчонки под ногами снова ворчливо тявкает.

Рыжий достаёт мобильный и набирает мать. Краем глаза видит, как Хэ Тянь наклоняет голову и молча наблюдает за ним, не отлипая от стекла остановки.

— Привет, это я. Уже закончили. Чувствуешь себя нормально? Соседка ещё там? Хорошо. Я… мам, задержусь чуток. Нет. Нет, не переживай.

Он поднимает короткий взгляд на Хэ Тяня. Хмурится. Отвечает:

— Да, с ним.

— Передавай ей привет, — тихо говорит тот неожиданно-трезво. Рыжий выставляет перед собой средний палец. Обойдёшься.

— Хорошо. Не переживай, я поел. Не жди меня, ложись спать, лады? И сразу звони, если что.

— Всё нормально? — спрашивает Хэ Тянь, когда Рыжий суёт мобильный обратно в карман штанов.

— Да.

— Ты так озабочен её самочувствием.

— Потому что она моя мать? — выразительно интересуется Рыжий и тут же запинается на полуслове. Замечает, как Хэ Тянь отводит взгляд. Ай. Чёрт. — Я… вообще не о том, — добавляет после неловкой паузы.

— Порядок.

Теперь Хэ Тянь смотрит мимо — на подсвеченную фонарями дорогу и глубоко вздыхает, прикрыв глаза. На улицу выворачивает блестящий в фонарном свете автобус. Рыжий суёт руки в карманы. Говорит зачем-то:

— Чо, хуёво тебе?

Хэ Тянь качает головой — нет. Снова смотрит в глаза. Отвечает:

— Мне нравится этот вечер.

И Рыжему опять кажется, что мажорчик тотально трезв.

В автобусе они едут молча. Хэ Тянь устраивается у окна и, не отрываясь, смотрит на ночной город, изредка задевает локтем — локоть Рыжего. Коленом — колено Рыжего. Рыжий смотрит вперёд и игнорирует это. Говорит себе: что я делаю. Зачем делаю. Почему нянчусь с ним. На следующей же встану и выйду. Следующая — моя. Пусть себе едет домой, протрезвеет, проблюётся. Проспится. Я-то ему нахуя.

Нахуя я тебе нужен?

Но встаёт Рыжий на конечной: автобус приехал в центр. Двери закрываются. Не забывайте свои личные вещи.

Здесь поживее, здесь много народу и яркие мигающие вывески. Остановка прямо около въезда на подземную парковку дома, в котором живёт Хэ Тянь. Тот бодренько спускается по автобусным ступенькам, разминает спину, мычит в закрытые губы. Улыбается Рыжему, блестит глазами, и Рыжий думает: нет. Он точно пил. Может, не так много, как хочет показать, но пил. Слишком расслаблен. Слишком спокоен.

— Пошли уже. Делать мне нечего: целый вечер на тебя убивать.

И Рыжий идёт ко главному входу.

Хэ Тянь догоняет очень быстро. Осторожно закидывает руку на плечо, снова слегка сжимает рукав мастерки пальцами. Уже не взваливает половину своего веса, просто слегка подминает под себя, почти в шутку.

Рыжий, почему-то, не выворачивается. Даже в шутку не хреначит локтем под дых. Только отворачивает голову, потому что сладкий, чужой запах печёт слизистую и глотку. Бесит. Этот запах здесь лишний, как если бы по центру города шёл слон, сбивая собой столбы.

Девушка за ресепшеном уже давно знает Рыжего — почти собака, которую приучили не лаять на соседа. Она вежливо улыбается им — это даже не выглядит натянуто. Возможно, потому, что здесь Хэ Тянь, который расплывается в сладкой улыбке:

— Добрый вечер, прелестная.

И Рыжий закатывает глаза. Убирает из-под его бока своё плечо.

Ускоряет шаг, вызывает лифт. Внутри, как всегда, тилинькает музыка. Они становятся по разным углам. В отражении отражения зеркальной стены Рыжий видит себя и глядящего на него Хэ Тяня.

Который неожиданно говорит:

— Сделаешь для меня кое-что?

— Что ещё тебе надо?

— Приготовь нам ужин.

Рыжий недоуменно уставляется в ответ.

— Ты примерно представляешь, сколько щас времени?

Хэ Тянь жмёт плечами, разводит руками. Говорит:

— Просто… салат.

— Салат?

— У меня есть продукты. Я даже заплачу тебе за работу.

— Я тебя щас звездану. Забесплатно притом.

Хэ Тянь медленно улыбается, не отводя взгляд. В углах его глаз появляются тонкие морщины. Это странно, учитывая, сколько ему лет. Потому что, улыбаясь, из-за этих морщин он кажется старше. Рыжий отстранённо скользит по ним взглядом. По ним, по ямочке на щеке. Он уже растерял все свои давно отработанные реакции на мажорчика. Теперь остаётся просто смотреть. И получается неожиданно-серьёзно, когда он спрашивает:

— Где помада?

Хэ Тянь приподнимает брови.

— А?

Рыжий кивает на его губы. Поднимается к глазам и повторяет:

— Где помада. Запах бабы есть, а помады нет.

Хэ Тянь не ожидал — по всему видно. Удивлённо смотрит, изучает. Его взгляд недоверчиво вглядывается в глаза, пытается сковырнуть корку, заглянуть под кожу. А Рыжий чувствует растущее в грудной клетке напряжение. Необъяснимое. Хочется пихнуть его в плечо и сказать: отвечай, давай.

Ответь, сука, на мой вопрос.

Почему-то сейчас, когда вопрос уже прозвучал, становится очень важно услышать ответ. Но слышно только дебильную музыку. А потом двери с тихим звоном раздвигаются.

Они ещё какое-то время смотрят друг на друга. Рыжий коротко сжимает челюсти. Говорит:

— Ясно.

И выходит первым.

Он сверлит прямым взглядом здоровенную вазу, расположенную в самом конце этого бесконечного коридора. Ему кажется, что если он от неё отвернётся, то обернётся и действительно съездит Хэ Тяню по роже. Злость на него такая же неожиданная и необоснованная, как спокойствие, в котором они только что ехали в автобусе. В башке ни одной мысли: только тупое гудение и образы.

Образ Хэ Тяня, прижимающего девку (без лица и без имени) к стене. Она впивается пальцами в его плечи, зарывается в волосы. Травит запахом своих духов, пропитывает, как едкий порошок пропитал обои в подсобке Клетки. Выдыхает ему в рот.

Он закидывает её ноги себе на талию, как в плохой порнухе.

Она стаскивает с себя одежду.

Блядища.

Звук открываемой двери доносится, будто сквозь вату. Сквозь грязный и плотный туман. Сквозь судорожные удары сердца в башке.

Рука цепляет его за локоть:

— Гуань…

Рыжий не оборачивается даже — врезается руками в его плечи. Отпихивает. Бешено рычит, еле-еле разжимая сомкнутые зубы:

— Что я говорил тебе, блядь, о «Гуане».

Хэ Тянь смотрит как-то странно. Так, как ещё не смотрел. С напряжением, нарастающей злостью, лёгким непониманием, а потом — и это самое стрёмное — с пониманием таким огромным, что взгляд этот становится дерущим. До самого мяса. Он подаётся вперёд, обхватывает его лицо ладонями. Сильно, почти грубо. Высвободиться можно, только свернув себе шею.

И нихуя он не пьяный, потому что больше его не качает, не пошатывает. Даже в выдыхающих губах запаха алкоголя почти не осталось:

— Не было никакой помады, придурок.

Рыжий шумно дышит носом. Ему больно в том месте, где Трип вчера оставил ссадину, чуть выше скулы, как раз там, где сжимаются пальцы Хэ Тяня. Но он скорее сдохнет, чем скажет.

— Не было, понял?

— До одного места мне твои похождения, — еле слышно отвечает Рыжий. — Пусти. Иначе я так въебу тебе, что…

— Давай, въеби! — выпаливает Хэ Тянь, резко отпуская его лицо и разводя руки в стороны. Так резко, что Рыжему приходится сделать шаг назад. — Въеби, ну. Хотя бы раз, давай. Может, попустит, наконец.

Попустит, как же.

Его это даже не трогает. Ему насрать. Так насрать, как не было никогда в жизни. Так насрать, что Рыжий громко фыркает. Кривит губы, делает широкий шаг вперёд. Выплёвывает:

— Иди ты. — Прямо в рожу. И добавляет, уже на ходу к лифту:

— Дебил, блядь. Башку свою лечи.

Башку лечи. Ебанутый. Какой же ты ебанутый, господи.

Сердце заполошно качает кровь, грудная клетка дрожит. Каждый шаг отдаётся в висках. И глаза — глаза печёт, как сука.

Рыжий скрежещет зубами, повторяет, почти орёт про себя: иди. Иди. ИДИ, уёбывай. Уёбывай отсюда быстрее. Уёбывай от него подальше. Спасайся, пока живой. Пока ещё не совсем поздно всю эту хрень обрубить. Уже не на корню, но можно ведь и под корень.

Под корень — в самый раз. Больно и глубоко, чтобы брызнуло густым, горячим. И вытекло до последней капли. Закончилось, наконец.

Ему кажется, что он видит, как Хэ Тянь сейчас зарывается руками в свои волосы, сжимает в кулаки и застывает, пробивает взглядом его спину. Он чувствует этот взгляд. Чувствует, как не хватает дыхания. И почему-то становится просто пиздец, как страшно. Он боится одного: что на этот раз снова, снова останется. В последний момент останется. Сделает тот самый шаг, который всей душой ненавидит делать и каждый раз делает. С разгону прыгнет на ебучие грабли, которые каждый раз пробивают его череп насквозь, а он снова и снова прёт по старой дорожке, потому что в упор не видит другой.

Что он не вернётся домой и не выдохнет с облегчением: всё. Теперь — точно.

Что он не вернёт свою жизнь больше никогда. Так и будет перебивать себе хребет в этой молотилке — раз за разом, с упорством кретина.

Чтобы всё закончилось нужно просто зайти в лифт и нажать на первый этаж. Нужно просто зайти в лифт.

Просто зайти.

И в тот момент, когда Рыжий открывает рот, чтобы сделать судорожный вдох горящей и сжатой глоткой, его вдруг волочит назад так, что дыхание слетает в ноль, как на долбаных горках в детстве.

Мастёрка ломко хрустит по шву, рукава больно впиваются в плечи. Кулак Хэ Тяня сжимает ткань с такой силой, как не сжимаются челюсти вцепившегося в мясо бульдога. Он тащит Рыжего назад, и тот даже не сразу понимает, что за спиной захлопывается дверь, что теперь они в студии, и знакомые голые стены почти валятся на него, а пол — ещё немного, и бросился бы в лицо.

Кровать. Ночник. Марево из кухни. Окна в пол.

Нет. Нет, нет, нет.

И он орёт:

— Нет! — так, что голос срывается.

Орёт:

— Пошёл ты нахуй! — так, что в голове разлетается писком, как будто отец снова замахнулся и ударил в висок тяжёлой ладонью. И ты снова беспомощный, можешь только исходить слезами и орать.

Рыжий слепо влетает в Хэ Тяня грудной клеткой, как птица — ударяется о решётку, на секунду забыв, что больше она не свободна. Он пытается продраться к двери, но Хэ Тянь перехватывает его за руки, за плечи. У него бледное, как у мертвеца, лицо.

Красная лампочка в башке начинает мигать так бешено, что Рыжего вот-вот вывернет.

Он отшатывается, напарывается на спинку дивана. Почти не замечает её. Сорванно выдыхает:

— Нет.

И Хэ Тянь застывает, как будто на стену натыкается. С поднятыми раскрытыми ладонями. Я сдаюсь, смотри. Я сдаюсь. Я не трогаю тебя.

— Если ты сейчас… клянусь, я… — Рыжий шумно, астматически задыхается. Перед глазами мутно, в носоглотке режет. — Я просто прикончу тебя нахуй.

Хэ Тянь опускает руки, они безвольно повисают вдоль тела. Грудная клетка работает тяжело и шумно, как заклинившие мехи. У него застывшие чёрные глаза — или так кажется из-за белых, как мел, скул — и голос совсем чужой. Совсем. Говорит:

— Дыши, ладно?

Рыжий жмурится. Он ненавидит его всем своим, блядь, существом. Хэ Тянь повторяет:

— Дыши. Носом.

И он дышит. Отсчитывает, как дебил, каждый вдох. Чувствует, как что-то влажным теплом скользит по щеке — так течёт кровь, когда разбивают бровь или лоб. Хэ Тянь осторожно протягивает руку и вытирает это пальцем. Руки у него — ледяные.

Удаётся насчитать пятнадцать вдохов. Дальше — каша. Потому что:

— Иди сюда.

Рыжий раздувает ноздри, сцепляет челюсти. Поднимает взгляд — картинка растекается, плывёт. Хэ Тянь не прёт танком, он еле прикасается кончиками пальцев. Смотрит прямо, в его глазах впервые появляется что-то безотчётное, как будто только что ему было невыносимо страшно. Или больно.

— Пожалуйста, — глухо говорит Хэ Тянь. — Иди сюда.

Как собаку, — тупо думает Рыжий, — выманивает. Чтобы пальнуть в башку.

И как-то так выходит, что в следующую секунду Рыжий прижимается лицом к его шее. Без выебонов, без лишних слов. Медленно восстанавливая дыхание. Закрывая глаза и чувствуя: в животе поднимается холодный, лихорадочный озноб, как бывает после нервяка или срыва.

Я больной, ловит он шизоидную мысль. Я, блядь, болен. И эта хуйня точно меня убьёт.

Хэ Тянь этих мыслей не слышит: гладит его всей ладонью по шее, скулой шелестит по уху. Дышит, касаясь кончиком носа стриженых волос. Почти укачивает в руках, а Рыжему даже не кажется, что это тупо. Что это неправильно. Рыжий слабо морщится, когда снова чувствует чужой, приторный душок, поднимает руку и упирается Хэ Тяню в плечо. Тот ослабляет обхват. Смотрит настороженно, неподвижно, в любую секунду готовый сделать шаг назад.

Отпустить.

— Сними его нахуй, — сипит Рыжий, глядя в сторону. — Или отойди от меня.

Хэ Тянь как будто в коматозе: не сразу понимает. Потом опускает глаза и смотрит на свой свитер. До него доходит. Медленно, но доходит. Рыжий сильно сжимает челюсти, когда Хэ Тянь заводит руки назад и тащит свитер со спины — вперёд. Тёмная ткань медленно открывает шлевки джинсов, лижет втянувшийся пресс, рёбра и изогнутые плечи. Кожа у Хэ Тяня светлая и такая тугая, что, кажется, не вышло бы даже в щепотку взять. Рыжий смотрит на всё это вскользь. Не может заставить себя посмотреть прямо.

Зато поднять голову и посмотреть в тёмные глаза — может.

— И больше не еби девок с такими галимыми духами. Это, блядь, не твой уровень.

Свитер летит куда-то к окну. Куда-то, где его запах исчезнет, испарится. Станет ненастоящим.

Хэ Тянь опускает руки и устало смотрит на Рыжего сверху вниз. От его тела идёт настоящий, гипнотический жар, и только теперь кажется, что идея попросить его снять свитер была так себе. Теперь собственная кожа зажигается от этой печи. Взгляд так и тянет опустить вниз. Воткнуться им в широкую грудь и прямые ключицы, в выпирающие крупными костьми плечи и свод рёбер, в линию пресса и узкую талию с подтянутыми боками. Идея — полная хрень. Точно. Рыжий безотчётно облизывает сухие губы, а потом просто отворачивает голову. Сверлит взглядом прозрачную створку на кухню.

— Это сестра Йонга.

Рыжий морщится:

— Что?

— Су. С ней мы пару раз потанцевали, — спокойно говорит Хэ Тянь. — Она крутилась вокруг, как шило. Думаю, её духами пропахла даже Ван.

Рыжий молчит. Это молчание то ли облегченное, то ли пристыженное. То ли просто молчание, у которого нет расшифровки и объяснения.

— Так что никакой помады не было. — Хэ Тянь протягивает руку и приподнимает подбородок Рыжего. Заставляет поднять глаза.

Повторяет:

— Не было вообще ничего. Услышал?

Рыжий кивает — услышал. Хэ Тянь кивает — хорошо. Спрашивает тихо:

— Есть хотя бы небольшой шанс, что я на пять минут отлучусь в душ, а когда вернусь, ты останешься здесь, а не сбежишь?

— Меня мать дома ждёт.

— Она знает, что ты со мной. Тем более, — неуверенная улыбка касается губ Хэ Тяня, — насколько я понял, у неё девичник. И ты обещал мне салат.

— Я ни хрена…

Он убирает руку и делает шаг назад.

Дефилирует до своего низкого, стильного комода с узкими выдвижными ящиками, предоставляя Рыжему смотреть на мягкие движения лопаток под кожей. А потом судорожно, заполошно отводить взгляд. Потому что, серьёзно, какого хуя?

Хэ Тянь выдвигает один из ящиков, достаёт футболку и говорит:

— Если что — я не запирал, дверь открыта. Можешь за собой просто захлопнуть.

Закидывает её на плечо и добавляет, проходя мимо:

— И ещё, если что. Миски для салатов — в верхнем ящике, возле вытяжки.

Он ведёт себя почти как обычно. Почти те же интонации, почти тот же взгляд. Словно не было всей этой херни три минуты назад. Словно их обоих не колотило дурниной. Словно нервный озноб не продирает под кожей Рыжего до сих пор.

Когда за Хэ Тянем закрывается дверь в ванную, Рыжий длинно выдыхает, пряча лицо в ладонях.

Что за пиздец, — думает он. — Что за пиздец. Что за пиздец. Что за пиздец.

Хэ Тянь — мастак брать себя в руки, и нужно знать его хотя бы немного, чтобы заметить, что ящик он не закрыл до конца, что движения его более скованные, чем обычно. Что взгляд отдаёт пекущей, как ссадина, болью, и слишком часто задерживается на лице.

Что полная херня, которая зависла над ними, как дамоклов меч, так и осталась полной хернёй.

Что они, оба, — две разные планеты, две разные галактики, которым нельзя — невозможно — даже близко друг к другу подлетать. А иначе — ебучий взрыв, вспышка, рождение сверхновой, но — смерть всему живому.

Их встречи больше похожи на захват крепости, после которого город лежит в руинах и не выживает никто.

Нужно знать Хэ Тяня хотя бы немного, чтобы видеть, в каком он сейчас вымораживающем ужасе, и чего ему стоит удерживать на лице эту маску счастливчика, парня я-потанцую-с-тобой-на-тусовке, парня из-нас-выйдет-крутая-команда, парня сегодня-мне-повезёт.

Нужно знать его хотя бы немного, чтобы понимать, что сейчас он выкрутит горячую воду, уткнётся лбом в мокрый кафель, постоит так, а потом ебанёт о стену кулаком — раз или два, или три. Закусит резцами костяшку пальца. Зажмурится. Позволит себе задрожать. А потом вернётся сюда с мокрыми волосами и в мокрой майке, похабно улыбнётся углом рта и вывалит что-то о: спорим, ты запал на мой шикарный пресс? Могу разрешить потрогать, только для тебя.

Рыжий не хочет его знать, но уже знает, возможно, лучше, чем все вокруг. И не понимает, как это произошло.

Он поднимает голову и сверлит взглядом входную дверь.

Рыжий не хочет его знать. Хочет, чтоб он исчез. Хочет ту хрень из «Людей в чёрном», чтоб на счёт раз-два-три забыть всё-превсё, и снова стать нормальным, к чёртовой матери, человеком, который сможет послать происходящее к хуям, сжечь этот мост и шагать вперёд — или идти на дно.

Но у него нет этой хрени из «Людей в чёрном». У него нет ни фига даже приблизительно похожего.

Поэтому Рыжий отталкивается от диванной спинки, несколько секунд стоит, сжимая пальцы в кулак, и молча идёт в прихожую. Останавливается у самой двери. Думает: не нужно. Не делай этого.

А потом протягивает руку и с тихим щелчком запирает входной замок.