Воскресный день

Глава 9

Николай Иванович не мог жить, как жил прежде. Главное — Люська, Люсьена. Распорядок дня вроде бы не изменился: утром Николай Иванович уходил на работу, возвращался и обязательно бывал около дома с портиком и двумя колоннами, обедал, читал газету, смотрел телевизор. А в свободное время брал «Зенит» и отправлялся на прогулку. Прогулки с «Зенитом» скрадывали одиночество, включали Николая Ивановича в судьбу города, в состояние большого живого организма, которому интересен Николай Иванович — маленький живой организм. Потом Николай Иванович сидел в ванной комнате и печатал фотографии. Сегодня он тоже печатал — надел пластиковый фартук, взял пинцеты. Стояли две большие кюветы с проявителем и закрепителем, увеличитель, но мысли были обращены к Люське. Люська, оценивая его коллекцию фотографий, всегда вспоминала нечто свое. Разглядывая снимок, на котором покупки из магазина везли в сумке на колесиках и к этой сумке были прикреплены еще две таких же на колесиках: «Наш сторож дядя Петя ездит в магазин с обыкновенной тачкой». Женщина перелистывает страницы книги: «Я дую на страницы, и они перелистываются».

Когда пленка была проявлена и высушена, Николай Иванович отобрал под увеличителем лучший кадр, на котором опять была Люська, и начал печатать на большом картоне. Он покачивал кюветы с проявителем и следил, как рождался снимок, опять рождалась для него Люська — она на празднике «Русская зима». Когда-то Николай Иванович долго убеждал себя, что все лучшее осталось в прошлом, а прошлое не повторимо, но теперь он знал, был убежден, разглядывая фотографии, что прошлое, хотя и неповторимо в своем качестве, но имеет будущее в новом качестве.

Он смотрел на Люсю и понимал, что в этой девочке заключена его дальнейшая жизнь, что все теперь в ней и ничего в нем. Она распорядилась им, а он ждал этого все последние годы, ждал как единственного оправдания своего существования. Без него она росла. Он не воспитывал ее, не принимал гостей по поводу ее дня рождения, не катал в коляске, не слышал ее детского плача, не следил за тем, как она засыпает, не водил на прививки, не боролся с тем, чтобы она не была левшой, не приучал к страшным звукам, не учил ее буквам — ты чего, букварик? — счету, не хранил ее детских секретов.

Он старел и ничего не приобретал, а только все терял. На улицах он наблюдал за чужими детьми, он любил ходить мимо школ, детских спортивных площадок, и потом он начал наблюдать за жизнью детского дома, который недавно занял старинный особняк недалеко от улицы, на которой он жил. И с тех пор путь Николая Ивановича, куда бы Николай Иванович ни направлялся, обязательно был мимо ворот особняка. Николай Иванович останавливался и наблюдал, что происходило за воротами дома. Со стороны было видно, что стоит старый человек в обвислых от непогод брюках, в поношенном пальто и держит под мышкой старый портфель с испорченным замком, поэтому портфель и приходится носить под мышкой. Кроме портфеля, он иногда держал зонт, старый, как и портфель, и тоже сломанный, потому что, если его раскрыть, то одна часть вздувалась, и дождь с этой вздувшейся стороны стекал на плечи.

Однажды Николай Иванович вошел во двор и даже прошел внутрь дома. Случилось это в дождливый осенний день.

В коридоре его встретила женщина: полные розовые щеки в мягких складках и такой же в мягких складках подбородок, выпуклые очки, чтобы не давили — подложен клочок ваты. Женщина решила, что он пришел из отдела народного образования. Она представилась:

— Воспитательница Мария Федотовна Ромашкина.

Это и была его первая встреча с Марией Федотовной.

Он пожал ей руку и растерянно молчал. Боялся признаться, что он случайный посетитель и что никакого отношения к отделу народного образования не имеет, а также и к райздравотделу, и он не связной по работе с библиотеками, и не новый завхоз, которого они ждут на работу.

— Кто же вы?

— Я так.

— Вас загнал к нам дождь? — она была уже строга, эта Ромашкина.

— Дождь и обстоятельства. — Николай Иванович отвечал неопределенно, когда полностью терялся в обстановке и в обстоятельствах.

— Вы находитесь в детском учреждении, которое требует к себе определенного отношения. — Мария Федотовна точно разгадала Николая Ивановича, его неопределенность и какую-то жизненную непригодность. — И никаких иных обстоятельств я не приму, если вы не имеете отношения к данной системе.

— Я понимаю.

— Что вы понимаете?

— К системе…

Николай Иванович начал пятиться к дверям: он никогда не доверял себе, своим силам и возможностям. Пятился, приподнимая свою мятую шляпу, с которой осыпались дождевые капли, и допятился до кашпо со вставленными в него веточками сухих листьев.

— Осторожно.

— Да. Конечно. Да, да. Я осторожно.

Николай Иванович зацепил зонтом плакатик, где было написано о предстоящем зимой районном походе на лыжах — белотропе. Мария Федотовна подхватила плакатик, а Николай Иванович уже сумел окончательно достичь дверей и исчезнуть за ними. Когда он шел по двору с несчастным, немужественным лицом, чувствовал на себе взгляд Марии Федотовны Ромашкиной из окна. Какого именно окна, он не знал. Взгляд толкал его в спину, толкал его прочь, и Николай Иванович, сжимая под мышкой портфель, торопился уйти и даже не раскрывал зонт, чтобы не задерживаться. Он добрался до ворот и выбежал на улицу. Его постоянно преследовали неудачи в большом и в малом, во всем. Оказавшись за воротами, он оглянулся и тогда впервые увидел девочку в куртке, из которой она явно выросла, в зимних коротких ботинках и в кепке из меха под тигренка. Она стояла на крыльце и тоже смотрела вслед Николаю Ивановичу.