Глава 4

— Докладывай, Скорцени.

— Англичане просят помощи и предлагают работать над темой Ликвидатора вместе.

— А смысл?

— Ну, возможно, они чем-то и помогут.

— Чем? Никто из них толком не говорит даже на русском языке, не то, что на украинском. Они что, с переводчиками собираются вести оперативную работу? Впрочем, я не удивлюсь, если это и случится. — Помолчал, уставившись в камин. Молчал и Скорцени. Сказал:

— Шеф, они там какую-то шутовскую рекламу Ликвидатору делают. Вы в курсе? Шары над Киевом летают, а на них написано «Ликвидатор». Они что, совсем уже спятили со своим психоанализом?

— А ты ещё не заметил? Они все двинутые. Придурковатей их только американцы. Но у тех это образ жизни, а эти — реально свихнулись. Косметическое молочко «Ликвидатор». Мать родная! Реально свихнулись! Я сегодня из метро вышел и сразу увидел штук двадцать «Ликвидаторов». Дорогу ремонтировали. И ты меня ещё спрашиваешь, работать ли с ними, а? Скорцени? Спроси меня ещё раз! Спроси, спроси!

— Да ладно, я промолчу. Но что ответить представителю Ми-6? У меня сегодня с ним встреча на Крещатике.

— Мути воду. И вытащи из него все, что сможешь. Да! Гениально! Скажи ему… — Шеф наклонился ближе к Скорцени и сказал: — Ох, рыжеволосые, я вас достану! Скажи им, Скорцени… Скажи этим высокомерным ублюдкам…

— Что?

— Скажи им, Скорцени, что, судя по нашему компьютерному перехвату переговоров Ликвидатора с Политбюро, Киевская бомба не страдает от одиночества.

— Что вы имеете в виду?

— Точно такая же красотка заложена в Лондоне. Тоже в восьмидесятых.

Скорцени смотрел на шефа расширенными глазами.

— Так и сказать?

— Да, так и скажи этим рыжим, чтобы побелели или потемнели.

— Шеф, они вообще рехнутся!

— Вот этого я и хочу. Пусть сидят у себя на острове и потихоньку сходят с ума, но — сами. А нас не трогают. Хватит о неитальянцах. Что по Ликвидатору?

— Я вышел на Киевское подполье.

— Ну-ну… Интересно… А что, есть такое?

— А мятеж? Конечно, есть! Так вот, есть такой полковник — Дубина. Он руководитель оперативного отдела Киевского Сопротивления. Опер — свой парень. Мы с ним хорошо побеседовали вчера вечером.

— То-то ты сегодня такой вялый.

— Да, немного есть. Он приглашал на Подол, в свой фирменный ресторан «Экспресс».

— Ну, и?

— Я не отказался. Ммм… Как сказать… Экзотично… Поэтично… Реально… И… очень материально. Я даже не помню, как приехал домой. Но разговор помню.

— Ну, ну…

— Мы с ним решали за столом проблему Ликвидатора и он сказал, что это не проблема.

— Так и сказал?

— Да, так и сказал. И ещё он пообещал, что, возможно, найдёт выход на Политбюро.

— А на Марс он не обещал тебя свозить на экскурсию?

— Я ему почему-то поверил.

Шеф встал и стал ходить кругами. Ходил и приговаривал:

— Надо всё анализировать. Много синтеза. Необходим анализ.

— Как скажете, шеф.

— Я тебе скажу вот что. Делай всё, что тебе скажет Дубина. И смотри, не приведи Господь подставить его под разведку! Уши ЦРУ в Киеве торчат из каждого мусорного ящика. Скорцени, за Дубину отвечаешь головой! Такого контакта нам больше не найти. Я не спрашиваю, как ты на него вышел. Это не моё дело. Я хочу, чтобы Дубину не перехватили американцы или эти рыжие придурки.

— Я всё понял.

— И ещё. У нас нет описания Ликвидатора. Нет его фотографии. Нет отпечатков пальцев. Нет рисунка радужной оболочки глаз. Нет теплового рисунка лица. Нет данных о его молекуле ДНК. А что у нас есть?

— Ммм… Проблема, шеф. Есть проблема.

— Да я понимаю, что проблема. Поэтому я так долго с тобой и говорю. Не было бы проблемы — не было бы разговора. У нас есть… Ну?..

— Шеф, я пас… Может, машина? «Ягуар» последнего выпуска, чёрного цвета, без номеров.

— Скорцени, этих «Ягуаров» в Киеве пятьдесят девять штук, я проверял. Это только у киевлян. И неужели ты думаешь, что он раскатывает по Крещатику на том «Ягуаре»? Ближе к земле, реальней… Что у нас есть? Скорцени, не беси меня!

— Ну… ну… ну…

— У нас есть собака, болван. У нас есть описание, — детальное описание собаки, с которой он покинул гостиницу. Его швейцар не запомнил вообще, а собаку — великолепно. Морда зубилом, глаз не видно, терьер какой-то. Описание вот в этой папке. А почему ты сам не заинтересовался собакой, Скорцени? Ты хочешь, чтобы я делал за тебя оперативную работа? А? Скорцени? Почему ты упустил собаку из вида? Ты же даже упоминал её в разговоре: собаака какая-то путалась под ногами… Так какая собака, а?

— Я виноват.

— Я знаю это без твоего признания. Уффф… — Рухнул в кресло, — Опять аут… Ладно, я сегодня в мажоре. Бери папку, — вот она, на столе. И вплотную займись собакой. Сейчас, в эту секунду. А потом зайдёшь ко мне перед встречей с англичанином.

— Слушаюсь, шеф!


— Тебе не кажется, что мы похожи на идиотов?

— А может, так оно и есть?

Седой и Моня сидели на Крещатике в подземном переходе, называемом в народе «труба». Оба были в потрёпанной одежде. У Мони на голове поблёскивала узорами восточная тюбетейка, и лохматились приклеенные усы. Глаза глядели через неоптические, круглые как пенсне, очки. В руках он держал балалайку. Седой сидел на корточках и перебирал струны обшарпанной гитары. На голове его желтым снопом обвисала соломенная шляпа, глаза скрывались под чёрными очками. Мохнатая борода торчала лопатой вперёд и упиралась в гитару, мешая играть.

Они исполняли роль нищих музыкантов с юга Украины. И оба были в розыске Интерпола.

«Самый лучший способ спрятать что-либо, — это положить его на самом видном месте», — философски говорил полковник, отправляя их в «трубу».

По поддельным документам они являлись родственниками. Седой — отец. Моня — сын.

— Ну, поехали, нечего сидеть, — мрачно предложил Седой, и оба заунывно стали перебирать струны. Седой владел гитарой с юности, Моня в детстве учился в музыкальной школе по классу балалайки. Это и определило их имидж. Музыкальный строй они более-менее держали.

— Беса ме-е-е… Беса ме мучо-о-о… — хрипло завыл Седой.

— Чёртов Дубина, — пробормотал себе под нос Моня.

Они исполняли роль связных. К ним должен был подойти один очень серьёзный человек и передать контактную весточку — так сказал Дубина, а Моня — поверил. Теперь бесился и не знал, что делать. Они торчали в «трубе» уже пятый час. Заработали кучу копеечных монеток — у Седого оказался талант привлечения капитала завываниями, — но никакого «контакта» не было, кроме жалостливых взглядов пожилых киевлянок бросавших в шляпу монетки по десять копеек.

В стороне от выступающих музыкантов, недалеко, возле зазывно мигающих игровых автоматов, стояли двое. Они курили сигареты, меланхолично поглядывали по сторонам, и слушали вступление дуэта. Второй сказал:

— Зачем ты меня притащил в свой Киев? Какая здесь революция? Барды кричат какую-то муру, да бабы мужиков снимают — вот и весь экстрим.

Первый ответил:

— Да, что-то мы въехали не в тему. Никаких вооруженных конфликтов. Где это таинственное Сопротивление? — И добавил: — Наверное, сидит в подполье. Но захват Киево-Могилянской академии был на самом деле! Они выдвигали ряд требований политического характера. Американцы не пошли им на встречу, — они не согласились выпустить узников в Гуантанамо, — отряд повстанцев прорвал оборону и ушел в неизвестном направлении, не потеряв ни одного человека.

— У тебя достоверные сведения? — спросил второй.

— Да. У меня на Подоле много друзей.

— Хорошо. Я тебе верю. Но спроси у своих друзей с Подола, где эти люди. Нам надо выйти на них.

— Где все эти люди? Я тебе скажу где. — Он стал говорить громче. Разговору мешало пение гитариста и треньканье балалаечника. — Они не здесь, в «трубе». Они прячутся где-нибудь на Борщаговке, Куренёвке или Ветряных горах. Наверное, ещё не время разворачивать полномасштабные действия против америкосов. И мы будем ждать, когда события развернутся, как на Болканах. Спешить не стоит. Пойдём, лучше, купим мороженное.

Двое медленно пошли в глубину подземного перехода.

— Квантаномейра… — пел Седой, невозмутимо спрятавшись за очками. Моня вёл соло на балалайке. Подошли двое немцев из контингента НАТО в форме офицеров Германии.

— О! Йа, йа… — сказал один из них, поцокал языком и помахал Моне рукой. Тот отвернулся в сторону, продолжая вести тремоло на балалайке. Немцы постояли, послушали, кинули в шляпу бумажку в пять евро, и побрели в глубь «трубы». «Бесаме-е-е!..»

— Ёханый бабай, — мрачно пробурчал в паузе Моня. — Меня это всё достаёт! Фашистские хари подкармливают нас своими дебильными европейскими купюрами. — Схватил евро и порвал на мелкие кусочки.

— Ты ещё съешь её, — критически сказал Седой.

— Я их заставлю её съесть, — ответил Моня. И вообще…

— Стой-стой, Саша, — решительно схватил Седой за руку Моню, собирающегося сорвать усы и покинуть «трубу». — Ты забыл, что есть такое слово — дисциплина. Ты что, хочешь, чтобы и дальше негры трахали наших баб? Хочешь? Ты скажи, я тебя пойму. Чего молчишь? Так вот и молчи. Нам дали задание. Провалит его любой болван, а выполнить — это посложней. Ты что, думаешь только стрелять из пулемёта? Нет, дорогой, халява не пройдёт. Бери в руки балалайку — это посерьезней, чем пулемёт.

Они снова забренчали заунывную мелодию. Подошел старый дед, весь заросший седой щетиной и в вылинявшей фуфайке. Стал, прищурившись слушать. В паузе сказал:

— Э-э-э… Братки… А чтось вы такое гарное граете? Кх-кх-кх, — закашлялся.

— Полонез Огинского, — пробурчал Моня, исполнявший произведение, которое сдавал на экзамене в музыкальной школе.

— Гарно, гарно… Кхм… кх… кх… Очень гарно. Прям за душу берёт. А можно трошки щё? А?

Моня, вздохнув, исполнил полонез ещё раз.

— Дякую, дякую… Спасибо, братки… — Дед раскурил самокрутку и пустил клуб дыма. Невероятный запах распространился вокруг.

— Господи, дед, что это ты куришь? — замахал рукой перед лицом Моня.

— Грибы, сынок.

— Чего?

— Грибы, грибы. Сушеные. Очень, знаешь ли, хорошая штука. Акх… кх… кх… Меня, — сплюнул, — Карлуха научил.

— Какой Карлуха?

— Друг мой. Нерусский правда. Фамилия у него странная — Каштановая Роща.

— Каштановая Роща?

— Да, вот такой фамилий был у него. Кхм… кх… кх… Хочешь курнуть?

— Да уж, спасибо.

— Ну, как хочешь. А Карлуха любил. Накурится, бывало, грибов и начинает мне рассказывать сказки. Хороший был парень. Помер уже. Перекурил. Кхм… кх… кх…

Дед бросил в урну самокрутку и медленными шагами пошел дальше.

Музыканты продолжали свою работу. В стороне от них, метрах в десяти, стоял пожилой мужчина и продавал значки «Украина+НАТО=любовь». Из его старой, потрёпанной сумки выглядывал объектив видеокамеры, которая записывала выступление струнного дуэта. Ещё пять человек, в разных точках «трубы», контролировали концерт Седого и Мони. Это были люди полковника Дубины. Ждали Ликвидатора. После покушения он на связь не вышел. Дубина сбросил на его e-mail предложение о встрече, которая и должна была состояться, если бы не вмешательство итальянцев. Ликвидатор ответил. Теперь он должен был, по плану, подойти к Седому и передать свой «паспорт» — подтверждение того, что он действительно Ликвидатор, а не подставной агент ЦРУ в Интернете. «Паспорт» представлял собой одну из половинок разорванной на две части купюры в сто советских рублей. Вторая половина была у Дубины. После этого подтверждения можно было спокойно общаться.

К музыкантам подошла крупная женщина в полутёмных очках.

— Скаажите, паажалуйста, а вы можете исполнить «Мурку»?

— Тьфу ты, — тихонько под нос чертыхнулся Моня.

— Сударыня! Естественно! — галантно ответил кавалер Седой. — Для вас — что угодно. — И запел: «В тёмном переулке, где гуляли урки…» Минут пять кривлялся Седой, вошедший в роль и тарахтел на балалайке Моня. Дама аплодировала обоим, кинула в шляпу купюру в пятьдесят гривен, помахала рукой и скрылась в потоке людей.

— Пятьдесят гривен? — удивился Моня. — За «Мурку»? Подруга, наверное, была на «зоне».

— Мда… — удивлённо сказал Седой. Мы тут ещё и заработаем. — Пять-шесть «мурок» — и день прожит не даром.

— Да, Вова! И можно пойти в «Экспресс».

— Забудь, «Экспресс».

— Да знаю, — печально вздохнул Моня.

Подошли двое американских сержантов. Седой невозмутимо глядел на них. Моня с бешенством во взгляде отвернулся и стал настраивать балалайку.

— Э-э-э… — начал один из американцев. Ви можеть знать? Дьюк! Дьюк Эльингтон. Йес?

— Йес, — ответил Седой и продолжал слушать.

— Сыграть Дьюк Эльингтон?

— Йес. Фифти долларс.

Моня поднял голову и посмотрел на Седого, топорща свои приклеенные усы. Американцы вытащили бумажку в пятьдесят долларов.

— Саша, помогай, — сказал Седой, ударил по струнам и запел «Караван»: Па-а-а… Паба-па-бапа-па-паба…

За три минуты заработали пятьдесят долларов.

— Чёрт, — сказал Моня. — Я не думал, что это такое выгодное дело. Давай бабки подсчитаем, а?

— Успеешь, ещё не вечер, — ответил лидер-гитарист.

За следующий час заработали ещё около ста гривен.

— Волна какая-то пошла, — сказал Моня.

— Эта волна называется вечернее пиво. Уже вечер, все поддатые. И здесь, в «трубе», кстати, крутится только народ с «бабками». Остальные не могут заплатить за метро, не то, что за «Мурку».

— Да, за такую фигню — и пятьдесят гривен. Не плохо, — сказал Моня. Купюра в пятьдесят гривен так и лежала среди мелких денег.

— Забери-ка ты её, — сказал Седой. — Не надо травмировать психику конкурентов. Вон там, в углу, бандуристы играют, так они всё время сюда ходят, чего-то вынюхивают.

Моня взял купюру и сунул в карман. Вытащил обратно.

— Слушай, Вова, здесь ещё и рубли она дала. Какие-то порванные.

Седой взял пятьдесят гривен в руки. К купюре была приклеена половинка советских ста рублей с портретом Ленина.

— Всё, Саша, — сказал Седой. Контакт состоялся. Уходим.

— Я только-только разыгрался!

— Говорю, уходим.

Музыканты вместе с инструментами исчезли в людской толпе.

Загрузка...