Глава 14

Антаргин не находил в себе сил чинно сидеть на месте и ожидать положенного срока, как подобает Перворожденному, всем известному абсолютной невозмутимостью (если, конечно, сам мужчина не хотел показать обратное), а потому предпочел выставить из комнаты шестерку собирателей и остаться наедине со своими мыслями до тех пор, пока Сальмир не приведет Таргена.

Он сознательно выбрал именно эти покои для встречи с сыном. Покои, являющиеся зеркальным отражением тех, в которых прошел самый счастливый год его жизни. Целый год с ней — с Лурасой. С женщиной, с которой он когда-то не хотел связывать себя, от которой изначально пытался отказаться, споря с Рианой, а потом еле заставил себя отпустить — отпустить с изрядной частью себя самого.

Рука мужчины, словно в нежной ласке, прошлась по пологу балдахина собранного у стойки струящимся каскадом, едва касаясь при этом розовой ткани. Раса любила этот цвет больше всех остальных. Она называла его радужным, Антаргин так и не смог понять почему. Лураса во многом осталась для него загадкой, хоть и говорила, что именного он — Антаргин — знает ее лучше, чем кто-либо, во что сам Перворожденный никогда до конца не верил.

В последнее время он стал реже заходить сюда. Даже ощущая едва уловимую связь с сыном, мужчина стал терять надежду, что увидит его когда-нибудь, и оттого находиться в этой комнате с каждым минувшим днем становилось все более болезненно, почти невыносимо. Понимание, что ничего нельзя изменить, давалось ему с неимоверным трудом.

Сейчас Перворожденному почему-то казалось, что время замерло и назло всему не собирается двигаться дальше, а, застыв на моменте "до", будет бесконечно терзать его оживанием встречи.

Мучительнее кары Антаргин себе представить не мог.

У мужчины имелось несколько причин для нервозности. Конечно, определяющей являлась скорая и долгожданная встреча с сыном, но и разговор с Рианой, вернее отсутствие такового, добавил толику неуверенности в непривычно возбужденное состояние мужчины.

Почему Нерожденная сегодня отказалась дать ему совет, Антаргин не понимал. "Неужели из-за деления?" — задавался он вопросом, но подтверждения не находил, тем более, что когда-то давно Перворожденный уже признавался ей в этом "грехе", и тогда был прощен, если слова "это твой выбор" можно отнести к прощению.

Остановившись возле одного из узких оконцев, мужчина окинул взглядом открывающийся из него вид. Все как всегда — кажущаяся безмятежность.

Занятые повседневными делами ротулы, снующие по внутреннему двору замка, вернувшиеся с прогулки тресаиры, подводящие лошадей к конюшне, чтобы передать в заботливые руки конюхов, играющая в лучах восходящего солнца зелень, украшающая противоположенный склон горного ущелья — привычная картина вроде бы мирной жизни, на самом деле, не являющейся таковой.

Ожидания Рианы не оправдались. Ее народ не смог смириться с заточением, особенно когда пришло понимание о его неотвратимости. Многие так и не научились жить, ограничивая себя. Не захотели научиться.

Наблюдая за тем, как Окаэнтар оттолкнул со своего пути мальчика-конюха так, что тот покатился по земле, Антаргин сжал зубы, подавляя приступ ярости. С каждым днем его противник все больше наглел и, уже не скрываясь, противоречил главе тресаиров. Его усилиями Истинные разбились на два лагеря; тех, кто был за немедленный переход с потерей спящих, и тех, кто все еще верил в возможность полного возвращения в мир живых. Антаргин, не смотря ни на что, продолжал относить себя к последним.

Это была его обязанность, его право и ответственность, возложенные на Перворожденного Рианой — спасти всех тресаиров, также, как она когда-то увела всех оставшихся в живых в Саришэ, пожертвовав ради этого своим телом и ежедневно отдавая кусочек силы на поддержание нового мира — поддержание их возможности жить.

Антаргина выводило из себя то, что Окаэнтар не ценит сей жертвы, воспринимает ее, как данность, и всеми силами стремится окончательно разрушить то хрупкое равновесие, что еще существует в Саришэ, не зная при этом, сколь малая часть от него сохранилась на самом деле.

А вот Антаргин знал. Знал, что если они не найдут выход в ближайшее время, то о жизни, как таковой, можно забыть. Когда последние силы Рианы иссякнут — а их почти не осталось — тропа закроется, а Саришэ превратится в выжженную хаосом пустыню, непригодную для чьего-либо существования, даже для чистого духа.

Сейчас все надежды тресаиров сводились к единственному человеку — к Таргену. В том случае, если он согласится помочь, будет готов рискнуть собой — ведь, насколько Антаргин понимал, вход во дворец тэланского правителя ему закрыт — попытается добыть кариал Перворожденного и пронесет его по тропе, чтобы возродить силу Рианы, то тресаиры вновь будут свободны и смогут вернуться в большой мир, тот мир, который когда-то принадлежал им.

Пока Антаргин размышлял о сыне, долге и возможностях, объект его мыслей вслед за Сальмиром шествовал по замковым коридорам, на каждом шагу подтверждая свой давешний вывод. Он находился в Шисгарской крепости, вот только выглядела она несколько иначе, нежели вчера днем. Вернее, совсем иначе.

От запустения, затхлости и пыли не осталось и следа. Все вокруг блистало чистотой и отражало тонкий вкус владельцев. Гардины на окнах, украшенные выбитым рисунком и легкомысленными кисточками, тканые дорожки с замысловатыми узорами, устилающие полы, изящные вазы на подставках с живыми цветами, яркими пятнами раскрашивающие коридоры — все это говорило о жизни, противореча виденной им ранее разрухе.

Это было то же самое место, и не оно одновременно. В голове Лутарга с трудом укладывалось, как такое возможно. "Хотя бестелесные духи, проходящие сквозь стены и светящиеся в темноте, тоже не есть привычное зрелище", — напомнил себе молодой человек, взглянув на спину своего провожатого.

Сейчас он мало отличался от обычного человека, чего Лутарг не мог сказать о себе самом, так как взгляды встречаемых ими людей служили постоянным напоминанием о его ненормальности.

То были слуги — рассудил Лутарг исходя из внешнего вида. Они были значительно ниже и светлее. Их одежда разительно отличалась от нарядов Сальмира и его самого, напоминая привычные для молодого человека рубахи, штаны и платья. Проходя мимо, они привычно склоняли головы перед карателем, а затем, окидывая Лутарга быстрым взглядом, прятали изумление, насколько он мог судить, и гнули спины уже перед ним, отчего у мужчины до боли сводило скулы.

Он не привык к подобному отношению. К страху и ненависти — да, но не к раболепию. Молодой человек сам не хотел ни перед кем склоняться, и не желал, чтобы кланялись ему. Неприятие подобных отношений твердо въелось в него еще в Эргастении, и Лутарг предполагал, что уже никогда не сможет от этого избавиться.

Уже у входа в центральную залу, из которой началось его путешествие с карателями, Лутарг увидел еще троих представителей шисгарцев. Они вошли в замок со двора и о чем-то оживленно переговаривались, покуда их взоры не наткнулись на идущего перед ним Сальмира. Разговор между мужчинами тут же иссяк, и Лутарг не мог не заметить, что на лицах встречных появилась неприязнь, к которой отчасти примешивалась и зависть.

Молодой человек знал подобные взгляды, как самого себя, не раз ощущал их на своей спине, когда завладел хлыстом бывшего хозяина — Гурнага, отплатив тому за проведенное в цепях время. Чувствовал страстное желание других оказаться на его месте, видел, как оно завистливым ядом травит их души, подвигая ступить на тропу смерти — смерти от удара более сильного надсмотрщика.

— Окаэнтар.

Явное пренебрежение в голосе Сальмира, поздоровавшегося с одним из мужчин, только еще больше утвердило Лутарга в правильности его домыслов, также, как и язвительность ответившего на приветствие.

— Сальмир. Это он?

Все четверо, включая карателя, как по команде посмотрели на молодого человека, причем трое с нескрываемым интересом, но исследуемый выбрал спросившего.

"Это он?" — Лутаргу совсем не понравилось. Взгляды мужчин скрестились, каждый проверял другого на прочность, и молодой человек одержал победу. Окаэнтар первым отвел глаза, но Лутарг успел заметить в них искру недоумения.

"Кажется, я чем-то сильно поразил его", — подумал мужчина, двинувшись вслед за Сальмиром, с удовлетворенной усмешкой на губах продолжившим путь. Чем дальше, тем запутаннее становилась ситуация с точки зрения Лутарга, и тем больше вопросов роилось у него в голове, требуя разъяснения.

* * *

— Сядь!

Голос отца резал, как кривой охотничий нож деда, хранящийся в тайнике Таирии вместе с другими вещами, переданными ей Лурасой, и девушка послушно опустилась в указанное кресло, вцепившись дрожащими руками в подлокотники.

Внутри у дочери вейнгара бушевал пожар. Ей нестерпимо хотелось закричать, и с каждым мгновением это желание все нарастало, рвясь из груди так, что Ири приходилось сжимать зубы изо всех сил, чтобы сдержать себя.

Она устала быть покорной!

— Через три дня ты уезжаешь к тетке в Эргастению. Сегодня начинай собираться, — ошарашил девушку вейнгар, даже не посмотрев, какое воздействие окажут на дочь его слова. — Погостишь у Милуани, пока я не велю возвращаться. Заодно познакомишься с ее племянниками. Давно пора задуматься о муже, — продолжал говорить Матерн, стоя спиной к дочери и глядя в окно, пока Таирия пыталась осознать услышанное.

Ее отсылают? Это было равносильно удару. За всю свою жизнь Ири ни разу не покидала Антэлу, и даже когда сама хотела этого, просила отца отпустить ее, получала жесткий отказ.

Что изменилось сейчас? Почему он решил отправить ее к тетке, которую девушка видела только на портретах?

— Но, почему? — едва смогла выговорить она, все еще не справившись с потрясением.

— Потому, что я так сказал!

Мужчина резко развернулся, наградив дочь недовольным взглядом. В последнее время он потерял власть над ней, — признался себе вейнгар, — и все из-за этой! Младшая сестра раздражала Матерна, как кость, вставшая поперек горла и постоянно саднящая, одним своим существованием столько лет подряд нарушая все его планы.

Сперва ее чрезмерная жертвенность — чуть не лишила его трона вейнгара. Затем глупое упрямство вынудило пойти против воли отца и просить Милуани сослать маленькое отродье в каменоломни, из-за чего он теперь вынужден провозгласить своим приемником одного из ее племянников, что может поставить под сомнение его собственный статус.

Тэланцы не желали видеть чужеземцев в качестве своих правителей. История Тэлы знала несколько восстаний, поднятых народом из-за подобных желаний вейнгара. Права наследования были закреплены в хрониках, и следование им было жестко обязательным, иначе — считалось, что страну ждут беды.

Куда уж хуже, чем есть сейчас? Матерн с этими страхами черни был не согласен, но противостоять им возможности не имел.

— Ты поняла меня? — прорычал мужчина, вымещая на дочери собственную злость. — Это не обсуждается. Три дня за сборы. И если за это время, еще хоть раз увижу тебя рядом с Лурасой, пеняй на себя. Я устал повторять!

На последних словах Таирия съежилась, вдруг почувствовав себя маленькой девочкой. Глаза мужчины пылали, и от их огня по коже девушки пробегали мурашки необъяснимого страха. Сейчас она окончательно поняла, почему другие бояться его. Отец умел быть безжалостным и, как оказалось, по отношению к ней тоже.

— Поняла, — выдавила из себя Таирия, мечтая только об одном, покинуть эту комнату, чтобы избавиться от его присутствия рядом с собой.

Девушка вдруг отчетливо осознала, что любящего и заботливого родителя не имела никогда. Что он представал перед ней таковым, пока она абсолютно и безропотно подчинялась ему во всем, когда смотрела, не видя того, что скрывается за обманчивой нежностью, не замечая его истинной сущности.

— Я могу идти?

Собрав волю в кулак, Таирия заставила себя говорить спокойно, словно его слова только что не разнесли вдребезги часть ее души.

— Иди, — ответил Матерн.

Девушке на мгновенье показалась, что в голосе отца прозвучала грусть, но Ири моментально отогнала подальше от себя эту мысль, беззвучно напомнив, что вновь слышит лишь то, что хочет услышать. То, что ждет от своего отца каждый нормальный ребенок.

Медленно поднявшись, она поклонилась вейнгару так, как должно, и, проглотив комок потери, застрявший в горле, покинула комнату, оставив позади себя безоблачную радость юности, чтобы шагнуть во взрослую, лишенную иллюзий жизнь.

"Теперь я осталась совсем одна — ни отца, ни матери", — сказала себе Таирия, плотно прикрывая за собой дверь.

Оставшись один, Матерн в раздражении смахнул со стола чернильницу, выполненную из куска обсидиана и подаренную ему когда-то Милуани, и та с грохотом приземлилась на пол, окружив себя безобразным черным пятном, таким же, какое давным-давно образовалось в его сердце. Образовалось в тот момент, когда озлобленный решением отца, Матерн бежал в свои покои, чтобы спрятаться от всех, чтобы скрыть от взглядов прислуги бушующую в нем ярость.

"Ты должен понять, сын! Это для нашего народа, для всех тэланцев. Это важнее, чем амбиции одного человека", — билось в его голове, то поднимая до неизведанных высот Гардэрна, то погружая в самое пекло подземного царства Аргерда.

Он не хотел понимать! Он родился для этого, жил для этого, учился! Постигал все, что требуется знать вейнгару, а теперь… Этот займет его место?!

Ни за что — таковы были слова Матерна, когда он достиг своих покоев. Он не отдаст то, что принадлежит ему по праву рождения. Никому не отдаст! Тем более ему!

И лишь сейчас, спустя годы и будучи правящим вейнгаром, он стал понимать, в какую кабалу загнал себя необдуманными решениями вспыльчивой юности. Что, отправляя выродка Лурасы в Эргастению, неосмотрительно положился на милость старшей из сестер, которая теперь постоянно напоминает ему об этом, требуя обещанного вознаграждения.

Конечно, он тоже мог напомнить Милуани, что мальчишка не сгинул под слоем камня, как было обещано, но почему-то не сомневался, что сестра, наученная своей второй половиной, тогда пойдет по другому пути, что также не сулит ему ничего, кроме разоблачения.

Единственным законным наследником, если следовать правилам хроник, являлся родной сын Расы, и если Милуани захочет отомстить, то вполне может объявить об этом, тем более что прекрасно знает о том, что эргастенская стража выпустила его из страны, ведь благодаря ее милости он и узнал об этом.

Матерн пнул злополучную чернильницу, отправив ее под кресло, на котором недавно сидела Таирия. Мужчина ощущал себя загнанным зверем, которому охотники дышат в загривок — последний рывок и он в их руках, ожидающий очереди на вертел.

* * *

Понимание, скрутившееся в груди Лутарга в тугой комок, развернулось, когда Сальмир остановился перед дверью, охраняемой несколькими мужчинами. И все они ждали его, — осознал молодой человек, едва взглянув в лицо Тримса, который в ответ — одарил мужчину понимающей улыбкой, но не это было главным.

Лутарг знал, что ждет его за этой преградой. Понял, когда увидел ожидающих его карателей, почувствовал в неровном биении своего сердца, выверил, опираясь на мысленный план замка, и не ошибся. Едва Сальмир толкнул дверь, взгляд Лутарга уцепился на нечто нежно-розовое, впоследствии оказавшееся клочком покрывала.

Взгляд молодого человека последовательно обежал каждый предмет обстановки, пока он медленно ступал к центру покоев. Мужчина сравнил расположение мебели с виденным им ранее и вынужден был признать, что здесь особых изменений не наблюдается, в отличие от остального замка, разве что еще немного почище, чем там, где остался Сарин, и самое главное — неприятно удивившее Лутарга открытие — нет гобелена, прикрывающего потайную дверь. Его роль здесь выполняла полотняная ширма с изображенными на ней разноцветными гигантскими бабочками.

— Здесь его нет, но он в замке, если захочешь, сможешь увидеть позже, — вторгся в размышления молодого человека незнакомый голос, прозвучавший откуда-то сзади.

Лутарг резко повернулся на звук. Он был уверен, что говорящий не из шисгарской семерки. Внутри молодого человека моментально натянулась невидимая струна готовности ко всему, подстегиваемая подспудным знанием о том, кого он сейчас увидит — своего отца. И пусть никто открыто не сказал ему последнего (если забыть о полунамеках Сальмира) Лутарг все же чувствовал в глубине себя, что это знание верное, что он не ошибается.

Взор мужчины, не задерживаясь, миновал Сальмира, Тримса и Ураинта, чуть приостановился на лицах остальных карателей, а затем — безоговорочно вычленил из всех мужчин одного, который вроде бы ничем не отличался от остальных: та же одежда, цвет кожи, но не глаза — ярко синие, пронзительные, смотрящие на него с глубокой радостью и такой же глубокой печалью.

Глаза молодого человека, обнимающего его мать на гобелене из Шисгарской крепости. Лутарг судорожно сглотнул.

Сталкиваясь в последние дни с непонятными для него явлениями, молодой человек все же оказался не готов к тому, что увидел. Это было странно, смотреть на кого-то примерно твоего возраста (свой собственный Лутарг узнал недавно, благодаря старику) и думать о том, что это твой родитель.

— Не удивляйся, — мужчина отошел от стены, возле которой стоял, и сделал несколько шагов в направлении застывшего Лутарга. — Здесь все иначе, не так, как в привычном тебе мире. Потом ты все поймешь.

Прислушиваясь к возбужденному состоянию сына на уровне восприятия рьястора, Антаргин приблизился к нему еще на несколько коротких, плавных шагов, опасаясь спугнуть, так как ураган эмоций, бушующий в молодом человеке, настораживал. Но тот не пошевелился, ничего не сказал, все также в напряженном оцепенении наблюдая за его действиями.

— Тарген? Или лучше Лутарг? — поинтересовался Перворожденный, в надежде переключить мысли сына на него самого.

— Лутарг, — ответил мужчина, бросив короткий взгляд на Сальмира.

Он рассказал об этом? Шисгарец кивнул, подтверждая.

Во время молчаливого оценивания друг друга отцом и сыном каратели успели переместиться и сейчас расположились по обе стороны от своего господина, по трое с каждой стороны. Седьмого Лутарг ощущал у себя за спиной. Его пристальный взгляд прожигал затылок молодого человека, и это нервировало.

— Боишься? — не удержавшись, спросил он и напрягся еще больше, заметив какое впечатление произвели его слова на шисгарцев. Те, казалось, подобрались еще больше, словно ожидали он него какого-то подвоха, и только Перворожденный по-мальчишески открыто улыбнулся.

— Оставьте нас, — со сдерживаемым весельем в голосе приказал он, чем видимо сильно удивил своих подчиненных.

— Но, Антаргин…

Попытка Сальмира противиться была остановлена одним единственным предостерегающим взглядом, которым наградил его мужчина, и теперь уже Лутарг усмехнулся. Ситуация стала казаться ему потешной.

"Интересно, чего они ждут от меня?" — спросил себя Лутарг, наблюдая, как каратели явно нехотя направляются к двери.

Каждый из них счел себя обязанным послать молодому человеку обещающий скорую расправу взгляд, и теперь мужчина в открытую забавлялся, также как и его отец, судя по всему. Уголки его недовольно поджатых губ подрагивали, а в глазах то и дело вспыхивали синие искорки.

— Так лучше? — спросил мужчина, когда дверь за карателями закрылась. — Все еще думаешь, что я боюсь тебя?

— Нет, — отозвался Лутарг, пожимая плечами. — Хотя они, кажется, боятся за тебя.

— Это их прямая обязанность, — рассмеялся Антаргин, вдруг безоговорочно осознав, что обязательно достигнет понимания с эти взрослым, серьезным человеком, стоящим напротив него в обманчиво расслабленной позе. — И они не знают, что от тебя ждать.

— А ты знаешь? — несколько удивленно переспросил Лутарг.

— Нет, но думаю, что ты скоро сам мне все расскажешь, — отозвался Антаргин, проходя мимо сына к окну. — Отсюда красивый вид, — как нечто само собой разумеющееся добавил он.

— Знаю. На внутренний двор.

— Да, и на горы.

— И на горы, — подтвердил молодой человек.

Он не сдвинулся с места, лишь немного развернулся, чтобы не выпускать из поля зрения шисгарца. Думать о нем, как об отце, пока не получалось, и он вообще сомневался, что сможет назвать так этого мужчину. Да и уверенности в том, что он и есть его отец, у Лутарга пока не было.

— Спрашивай, я отвечу? — предложил мужчина, развернувшись так, чтобы иметь возможность видеть молодого человека.

— О чем?

— Разве у тебя нет вопросов? — усомнился Перворожденный.

С ним наедине мальчик немного расслабился, но все еще был растерян, как и сам мужчина. Не то — чтобы сын не оправдал его ожиданий, скорее наоборот, даже превосходил их, и считать того мальчиком было по меньшей мере глупо, так как это равносильно недооценить, но Антаргин пока не мог понять, как вести себя с ним.

Он заставлял себя не обращать внимания на мечущиеся мысли молодого человека, но получалось с трудом, словно тот кричал в голос. Казалось, Лутарг беспрестанно передавал ему образ его самого и Лурасы, и сердце Перворожденного постоянно сбивалось с ритма, лишая того собранности и концентрации, вследствие чего мысленные посылы Лутарга становились только громче и отчетливее.

"Его необходимо обучить", — подумал мужчина, когда сын спросил то, о чем хотел знать в последнюю очередь.

— Ход действующий?

— Да, но ведь тебя интересует другое, — от этих слов Лутарг нахмурился, но Антаргин все же продолжил. — И я отвечу тебе — да.

— Да?

— Да, — мужчина грустно улыбнулся, посмотрев на ширму. — Больше, чем ты можешь представить.

— А она?

Спрашивая, Лутарг удивлялся самому себе, но все же вынужден был признать, что именно это волновало его больше всего остального. Именно о чувствах он хотел знать. О чувствах его родителей друг к другу и к нему самому. Он искал подтверждения словам Сарина, подтверждения того, что был любим теми, кто произвел его на свет.

Еще одна печальная улыбка коснулась губ мужчины. Молодой человек успел заметить ее прежде, чем тот отвернулся к окну.

Он молчал некоторое время, словно подбирал слова, а Лутарг, наблюдая за ним, боролся с подступающим к горлу комком эмоций. С каждым мгновеньем в нем что-то взрывалось, опадая волной силы, уже знакомой и требующей выхода.

— Нам было хорошо вместе, пусть и недолго, — ответил Антаргин, и сердце молодого человека сжалось от этих слов, словно от боли. — Я думаю, она осталась бы, если могла, так же, как и я бы не отпустил. Только все было решено до нас. Очень давно. И мы не смогли этого изменить, не имели возможности.

— Почему?

Ему хотелось прокричать этот вопрос, но он выдавил его сквозь стиснутые зубы, от усилий играя желваками.

Молодой человек был уверен, что глаза его, как и всегда в приступах ярости, сейчас горят, распространяя свечение, неизменно ввергающее стоящих рядом в паническую боязнь за сохранность собственной жизни.

Руки Лутарга сжались в кулаки, следуя за просыпающейся в душе злостью.

Почему никто ничего не может изменить? Почему благодаря чьим-то решениям, он рос и чувствовал себя выброшенным со двора щенком, никому не нужным, ни кем не любимым? Неужели существовало нечто более важное для них, чем жизнь собственного сына?

Загрузка...