Война и причиндалы дона Эммануэля

20. Невинные

Аурелио проснулся перед самым рассветом, встал и оделся. Пошевелил угольки в разожженном с вечера очаге, подложил сухой травы. Когда она разгорелась, добавил кору и хворост, и вскоре вкусный запах жареной маниоки плыл над полянкой в лес. Там зашевелились звери, их крики напомнили Аурелио, как однажды Парланчина восхитила его своими подражаниями, и сердце больно кольнуло. Стоя в дверях, он взглянул на холмик, под которым покоилась его девочка.

– С добрым утром, моя хорошая, – сказал Аурелио и услышал ее щебет, увидел, как она идет к нему, как развеваются ее длинные волосы.

– Здравствуй, папасито, – сказала Парланчина и поцеловала его в щеку.

Она обернулась через плечо и ласково ему улыбнулась, а потом скрылась за деревьями.

Аурелио всегда встречался с Парланчиной в этот час, и обычно они перебрасывались парой слов. Однажды она пришла, когда он стоял в реке с острогой, ждал рыбу; Парланчина коснулась его плеча и прошептала:

– Скажи свое настоящее имя.

Аурелио повернулся – она смеялась, и он потянулся к ней. Парланчина приложила его руку к щеке, поцеловала, снова засмеялась и прибавила:

– Я теперь знаю твое настоящее имя, можешь не говорить. Для меня ты всегда – папасито, и я не произнесу твоего имени, вдруг кто услышит.

– Парланчина… – заговорил Аурелио, но она пальчиком коснулась его губ и растаяла. Его всегда охватывала пронзительная грусть, когда она уходила. Он хотел спросить, с ней ли еще оцелот.

В гамаке зашевелилась Кармен:

– Querido, ты зачем делаешь мою работу? Завтрак готовлю я. Нельзя менять порядок, это приносит несчастье.

Аурелио обернулся и подошел к жене. Заглянул в еще сонные глаза и горько усмехнулся:

– Наш порядок уже переменился.

– С Гвуббой разговаривал?

– Поговорили.

– Отчего я не вижу ее? Почему она со мной не разговаривает?

– Так всегда происходит, – сказал Аурелио. – Сын является матери, а дочь – отцу. Был бы у нас сын, он бы приходил к тебе, а я бы никого не видел. К тому же я индеец. Нам духи запросто являются. Тебе нужно вызывать их заклинаниями, а бледнолицему их вообще видеть не дано.

Кармен задумалась.

– Мне так грустно, что я не вижу ее. Аурелио?

– Что, Карменсита?

– А как я узнаю свое настоящее имя, если никогда не знала?

– Тебе оно не нужно, – ответил Аурелио. – Ты не индианка. У вас другой загробный мир.

– А если я хочу быть с тобой?

– Тогда кто-то должен сказать тебе твое настоящее имя. Я не могу, я его не знаю.

– Гвубба же не индианка, – возразила Кармен. – А у нее есть настоящее имя.

– И у тебя будет, раз тебе хочется, – успокоил Аурелио.

Мягкий утренний свет проникал в хижину, где они, сидя на корточках, в молчании позавтракали маниокой. Потом, ни слова не говоря, Аурелио поднялся и отправился разыскивать тропу, где Парланчина встретилась с безжалостной смертью. Дочка уже поджидала его там, высокая и красивая, на руках свернулся оцелот. Улыбнувшись отцу, Парланчина опустила животное на землю. Помахивая хвостом, кот затрусил в подлесок. Аурелио ласково поглядел ему вслед.

– Ты пойдешь со мной? – спросил Аурелио.

– Нет, папасито, я здесь постерегу.

Аурелио мгновенье постоял, собираясь с силами, настраиваясь на долгий переход в горы, и отправился в путь, внимательно глядя под ноги, чтобы не пропустить сигнальные усики новых мин. Он старался держаться края тропы.

Четыре часа спустя Аурелио с достоинством вышел на середину лагеря и уселся на землю. Изумленные таким нахальством партизаны сгрудились вокруг; их зачаровал диковинный вид пришельца, им любопытно было, что это он делает. Аурелио сосредоточенно впихивал в горлышко тыквенной фляжки листья коки и улиточьи раковины. Со сноровкой, выработанной за много лет, он растолок их, ловко орудуя пестиком, сунул его в рот и взглянул на людей – некоторые целились в него винтовками.

– Я буду говорить с женщиной, вашим вождем. Удивленные бойцы переглянулись.

– Откуда ты знаешь, что наш командир – женщина? – осведомился Франко. – Ты что, шпион?

– Я не знаю такого слова, – ответил Аурелио. – У меня есть глаза.

– Как ты узнал, что мы здесь? – спросил Федерико, всерьез полагавший, что местоположение лагеря – тайна за семью печатями.

– Я живу внизу, в джунглях, – сказал Аурелио. – Я всегда знал. Я хочу рассказать вашей женщине кое-что важное. Вам всем это следует знать, если хотите жить.

Федерико сбегал за Ремедиос, и та пришла – скорее из любопытства, чем поверив в безотлагательность.

– Это она, – сказал Аурелио, неторопливо поднявшись и глядя Ремедиос в лицо. – У меня для вас весть, если хотите сохранить свои жизни.

Ремедиос почувствовала, что этого старика с жиденькой бородкой, в чудной одежде нездешнего индейца следует выслушать внимательно.

– Говори, – сказала она и подбоченилась.

– Солдаты спрятали внезапную смерть от грома на тропе в джунглях, по которой вы ходите в саванну. Вам нужно пробить другую тропу.

– Внезапная смерть от грома? – переспросила Ремедиос. – Что это значит?

– Такие миски, – ответил Аурелио. – Их прячут в землю. Когда наступаешь на них, тебя всего переламывает и сдирает кожу. Вам нужно пробить другую тропу.

– Это мины, – сказал потрясенный Гарсиа. – Солдаты тропу заминировали!

– Мины, – медленно повторил Аурелио. – Смерть еще так называют?

Ремедиос кивнула:

– Но «внезапная смерть от грома» – точнее. Спасибо, что рассказал нам. Почему ты рассказал?

– Вы нравились моей дочке, – сказал Аурелио. – Она за вами подглядывала. Ее убила внезапная смерть от грома. Не хочу, чтобы смерть убила вас. К тому же, – прибавил Аурелио, – я заготовил солдатам смерть на той тропе, вам нужно ходить другой дорогой.

– Ты заготовил смерть? – спросила Ремедиос.

– Да, – ответил Аурелио, – заготовил смерть.

– Понятно, – сказала Ремедиос. – Но если они вернутся, то могут наступить на свои же мины. Они больше туда не придут.

– Придут, – откликнулся Аурелио. – Посмотреть, кого убили. Каждую миску они пометили тайным знаком, и сами на них не наступят. Звери не погибнут, моя дочка их остерегает, но вы ее не увидите и умрете.

– Твоя дочка? – спросил Гарсиа. – Ты же сказал, ее убило?

– Ее убило, – терпеливо ответил Аурелио. – Почему все нужно повторять дважды? Ее дух остерегает.

Томас и Гонзаго истово перекрестились.

– Старик, – спросила Ремедиос, – хочешь остаться с нами, раз ненавидишь военных?

– У меня своя жизнь, – покачал головой Аурелио. – Но я буду наблюдать и остерегать вас. Мы с дочкой будем оберегать.

– Спасибо тебе, старик, – сказала Ремедиос.

– Меня зовут Аурелио, – произнес индеец и с тем же впечатляющим гордым достоинством удалился.

– Значит, – сказала Ремедиос, – военным известно, где мы находимся.

– Не думаю, – возразила Глория де Эскобаль. – Это в их духе – расставить мины там, где они уже ходили, в надежде, что кто-нибудь попадется.

– Завтра подумаем о переносе лагеря, – объявила Ремедиос. – По-моему, здесь оставаться рискованно.

– Жаль, – сказал Гарсиа, – мне тут нравилось.

– Тебе не понравится, когда прилетят вертолеты и сбросят напалм, – проговорила Ремедиос. – Я помню, как умирали мои товарищи из прежнего отряда. – Она содрогнулась. – Бежали, объятые пламенем, и так кричали… Я на всю жизнь запомнила… Напалм липнет, не стряхнешь. Сбиваешь руками – вспыхивают руки… Хуже нет смерти… Господи, помоги мне, пусть я погибну от раны, пусть не сгорю.

– Господь милостив, – сказал Гарсиа. – Ты еще долго проживешь после победы и умрешь в своей постели, окруженная любовью народа.

Ремедиос грустно улыбнулась:

– Больно думать о том, от чего отказался. – И она побрела к своей хижине. Гарсиа проводил ее взглядом.

– Храни тебя Господь, Ремедиос, – проговорил он.

Аурелио, как и рассчитывал, вернулся домой перед заходом солнца. Первым делом он прошел к загону и распахнул створки. Скуля и гавкая, собаки окружили его в ожидании кормежки.

– Друзья, – сказал Аурелио. – Дарую вам свободу. Скитайтесь, живите благородно, в мире и согласии. Застигнет вас голод, хворь или наступит время кончины, я приму вас и позабочусь. Буду слушать ваши голоса в лесу. Остерегайтесь тропы и слушайтесь Парланчину, когда она предупреждает об опасности.

Он повернулся и пошел к хижине, оставив загон открытым. Собаки кружили по загону, сбитые с толку голодом, открытым выходом и переменой распорядка. Потом одна, та, что станет их первым вожаком, втянула воздух и, уткнувшись носом в землю, двинулась через полянку. За ней последовали остальные – все, кроме старой, изнуренной суки, которая тяжело подбрела к хозяину и мокрым носом ткнулась ему в руку.

– А, старая подруга, – сказал Аурелио. – Ты можешь остаться.

Псина улеглась у его ног и заснула. С тех пор собаки наведывались к Аурелио когда хотели; он стал им дядюшкой, а не отцом и матерью.

Когда собаки ушли, Аурелио взял мачете и отправился нарубить прямых жердин. Потом разложил их на три кучки. Из одной соорудил две рамы. Из другой выбрал жерди покороче, заострил и обжег концы на огне. То же сделал с длинными из третьей кучки. Короткие жердины прикрепил к рамам. Из перекрученных полосок кожи и гибких веток смастерил растяжки и прикрепил к ним защелку. Ткнул палкой, и штуковина с острыми колышками взлетела с земли, как и рассчитывалось. Аурелио соорудил вторую такую же. Взял лопату и мачете, забросил на спину связку длинных кольев и пошел к тропе. Там он вырыл две глубокие ямы. На дне укрепил колья, потом нарубил веток и ямы прикрыл. Сверху забросал палыми листьями. Возле каждой ямы он поставил тайную метку, как солдаты ставили у мин. Потом принес из дома рамы с кольями. Вырыл для них ямы помельче и тоже прикрыл листьями. Закончив, Аурелио присел отдохнуть и пососать коку. Затем помочился на тропу там, где начинались ловушки, мины и ямы, и там, где они заканчивались. Каждый день он приходил с бутылкой собранной за сутки мочи и разбрызгивал ее в тех же местах. Звери, почуяв человека, станут обходить опасности тропы.

Отряд Ремедиос ушел из индейской деревни и, миновав две долины, перебрался в более недоступное место ближе к Чиригуане. В лесу партизаны выстроили травяные хижины. Они старались не оставлять предательских полянок, заметных с воздуха, и стали весьма изворотливы и искусны в маскировке. Лишь Аурелио, да еще, наверное, Парланчина знали, куда ушли партизаны.

После их торопливого ухода индейцы, не собиравшиеся на самом деле покидать деревню, вернулись туда, к древней, мирной, неспешной жизни вдали от людей, которых боялись, чью цивилизацию презирали. И снова бегали на полянке голенькие ребятишки, а женщины, прислонившись к дверным косякам, кормили младенцев грудью. Опять старики жевали коку, а молодые сажали бананы и маниоку на террасах.

А потом неизбежно настал день, напророченный Ремедиос. Аэрофотосъемка, которую из верхних слоев атмосферы вел заграничный самолет-шпион, отчетливо показала передвижения в этом районе, а горные рейнджеры видели партизанский отряд в мощные бинокли с соседней горной вершины.

Через две недели после ухода партизан «Народного авангарда» индейцы услыхали отдаленное жужжание и размеренный гул. Вертолеты они видели и прежде – сколько раз военные впечатывали их в горы. Может, бледнолицые приносили пилотов в жертву своим богам? Индейцы вышли из хижин и встали на полянке посмотреть, как пролетят вертолеты.

Первая машина, появившаяся из-за верхушек деревьев, летела так низко, что, казалось, сейчас упадет, и индейцы бросились врассыпную. С бортов вертолета сорвались две ракеты, и одновременно из дверей с обеих сторон открыли огонь пулеметчики. Ракеты взорвались, все накрыв ливнем расплавленных осколков металла, пулеметы тявкали и трещали; внизу царили ужас и гибель, человеческие фигурки на земле выгибались в смертельной агонии или безнадежно ползли, волоча перебитые окровавленные конечности. Не спасся никто. Выли женщины, в страшной муке пронзительно кричали дети, но мужчины, даже в наступившем светопреставлении помня о гордом обычае стоицизма, скручивали себя и лишь тихо стонали. Один с вызовом поднял лук, но в тот же момент его и всех остальных окутало прожорливым пламенем – разорвалась сброшенная со второго вертолета напалмовая бомба. Горящие люди с пустыми глазницами, люди, что превращались в пепел, – у них вскипала кровь и. вздувались чудовищные волдыри, эти люди метались, вскакивали и снова падали. Некоторые пытались сбросить с себя адскую липучку и в корчах молотили руками, другие шатались, как пьяные, и исступленно бились в судорогах раскаленной боли.

Третий вертолет закруглил торжество отвратительнейших фантазий Сатаны. Стальные стрелки со свистом неслись с вертолета к тлеющим трупам и немногим еще шевелящимся телам. Они пронзали и разрывали на части почерневшие останки индейцев, но в том уже не было надобности.

Вертолеты, пролетев еще раз над деревней, пошли на посадку в долине. Из них высыпали солдаты, развернулись в цепь и по свистку капитана клином двинулись вперед. Из-за скал и деревьев никто не стрелял, и десантники немного расслабились.

За сотню метров от деревни они с криками открыли огонь. Но на последних шагах безудержного броска что-то их сбило. Солдаты осторожно ступали между обугленными, изуродованными останками. Отвратительная вонь горелого мяса перемешивалась с тонким запахом напалма. Тишину нарушили вновь заоравшие в лесу попугаи. Трупы, трупы, невыносимая вонь – преисподняя в аду. Один за другим солдаты отходили, перегибались пополам, блевали, а когда не оставалось рвоты или слюны, давились всухую.

Капитан видел тела маленьких детей, даже распознал в обуглившейся груде останки одной или двух женщин. Заглянул в хижины и нашел там скудные пожитки индейцев, но не оружие террористов. На улице он отупело шел среди трупов, прижимая к лицу носовой платок, тщетно пытаясь укрыться от зловония. Выйдя за деревню, капитан сел на камень; вокруг бродили от ужаса обезумевшие солдаты, сами похожие на живые трупы.

С перекошенным бледным лицом подошел лейтенант, сел рядом и выпалил:

– Блядь, капитан, это же индейцы… Женщины, дети… Даже собаки…

Капитан не ответил. Он согнулся, и его вырвало прямо под ноги. Он закрыл лицо руками, и чудовищно, неудержимо затрясся.

– Твою душу мать… – сказал лейтенант.

Капитан зарыдал, и слезы потекли у него между пальцев.