Глава II. Палаццо Пандольфо Петруччи. Первые странности

Франческо Фантони не явился ночевать к матери, но это никого в доме не обеспокоило. Как выяснил Альбино у принёсшей ему ужин кухарки Лауры Моско, мессир Фантони, несмотря на то, что имел в материнском доме спальню и чулан для учёных занятий в подвале, часто ночевал у своих знатных приятелей. Порой же он останавливался на ночь у звонаря церкви Сан-Доминико Бруно Кьянчано по прозвищу Божья коровка или ещё Бог весть где.

Кухарка умолкла, не закончив перечень ночных притонов мессира Фантони, но от рассерженной монны Анны мессир Кьяндарони почерпнул и другие сведения. Оказалось, что каждую третью ночь потаскун проводил в блудном доме синьора Песко с девками Чильеджиной и Фарфалиной, а по выходным с тремя своими дружками-шаромыжниками Душкой, Мушкой и Чушкой шлялся по ночному городу и непристойные песни под окнами честных людей горланил.

Но, видимо, в эту ночь мессир Фантони был трезвенником, потому что утром опохмелиться в родной дом не пришёл.

Сам Альбино в половине двенадцатого направился в палаццо Петруччи. У него было мутно на душе и тяжело на сердце. Ночью ему снились вязкие, путаные сны, в которых Пандольфо Петруччи отдавал приказ Франческо Фантони отравить несчастного Камилло Тонди, но жертвой отравления становился почему-то толстый кот Бочонок, который от яда на глазах худел, истончался и начинал прыгать на задних лапках по книгам, играть на гитаре и мяукать на разные лады, его пытались поймать семеро людей в одинаковых плащах, но он словно просачивался сквозь них и продолжал свои мартовские рулады. Потом сон сменился. На кривой осине теперь болтался висельник, ветер шелестел в листьях, у древесных корней ползали змеи. Альбино то и дело просыпался, в итоге плохо выспался и дурно себя чувствовал.

Элиджео Арминелли встретил его у входа и проводил в большой зал приёмов — роскошное помещение с позолоченной лепниной и помпезными колоннами. Хозяин города Пандольфо Петруччи, носивший скромное звание капитана народа, восседал на подобии трона, за его спиной темнела роспись, изображавшая какую-то аллегорию — не то Помону, не то Персефону.

Альбино представили Пандольфо Петруччи, и тот, услышав от Арминелли, что этот молодой человек прочёл его аморейский пергамент, поднял седеющие брови, повернул к нему голову и сказал нескольких тёплых слов. Монах внимательно вгляделся в облик властителя: лицо с узкими глазами и широким крупным носом пересекали на переносице две резкие продольные морщины. Две другие глубокие морщины, шедшие от крыльев носа вниз, точно отделяли от лица властный жёсткий рот. В былые годы, отметил Альбино, мысленно стерев с лица капитана народа следы времени, оно могло быть даже красивым.

Рядом с Петруччи стоял благообразный человек лет сорока пяти. То был советник Петруччи Антонио да Венафро, профессор Сиенского университета. Элиджео Арминелли тихо сказал монаху, что это человек большого ума, и Альбино склонен был согласиться с мессиром Элиджео: лицо Венафро несло печать здравомыслия и спокойствия. Таких людей обычно отправляли с дипломатическими поручениями.

Сам монах осторожно огляделся, ища глазами Фабио Марескотти. Как он выглядит?

В зале приёмов толпилось около двадцати человек, среди которых особо выделялся вошедший за Альбино высокий дородный мужчина в дорогом бархатном плаще. Чёрный креп, знак траура, скорбно облегал тулью шляпы в его руках. Петруччи поднялся, едва увидел его на входе в зал, негромко приветствовал, назвав Одантонио, потом обнял и высказал слова горячего соболезнования.

— Это невосполнимая утрата, Одантонио, просто невосполнимая, бедный мальчик, такой молодой. Я не спал ночь, когда узнал, просто не мог вначале поверить! Какое горе, какое горе! Но нельзя отчаиваться, нужно продолжить поиски.

Тут Альбино с удивлением разглядел траур ещё на нескольких шляпах, причём как у пожилых, так и у молодых людей. Дамы, а их было совсем немного, сидели у стены также в чёрных траурных платьях. Неожиданно в толпе мелькнул и Франческо Фантони, тоже, к изумлению Альбино, с чёрным крепом на шляпе и чистейшим платком в руках. Где бы он не провёл нынешнюю ночь, сегодня на лице гаера не замечалось следов блудных увеселений и винных возлияний, он держался скромно и учтиво, выглядел подлинным аристократом.

Фантони кивнул нескольким знакомым, однако не остановился, а торопливо подошёл к мессиру Одантонио в числе соболезнующих, проговорил несколько подобающих слов, и монах видел, что в глазах Франческо стояли слёзы. Отойдя от неутешного отца, Фантони, заметив Альбино, галантно раскланялся с ним, а на осторожный вопрос монаха, что случилось с сыном мессира Одантонио, тихо ответил, что несчастный Микеле Ланди пропал на охоте неподалёку от Сан-Джиминьяно. Местность там болотистая, есть и трясина, её называют Дымящейся топью, там вечно туман стоит в низине, пояснил Фантони, а за ней место и вовсе непролазное, местные туда ходят за травой, что помогает от змеиных укусов. Вот там-то и нашли арбалет бедняги Микеле, а его самого разыскать так и не смогли.

Альбино показалось, что пропавший молодой человек был подлинно любим в обществе: в траур было облачено, как он заметил, больше половины гостей палаццо. Но мессир Фантони покачал головой и поспешил объясниться: да, Микеле был истинно цветущей ветвью превосходного своими добродетелями знатнейшего рода, но дело в том, что нынешняя весна принесла сиенцам ещё и другие скорби. Сын мессира Теренцио Турамини, Антонио, его, Франческо, школьный товарищ, такое горе, недавно упал с лошади, а Джулио Миньявелли, тоже его добрый приятель, на своей вилле оступился на лестнице, упал вниз и, увы, ударился головой. Многие надели траур и по ним, в знак уважения к скорби нашего известного банкира, мессира Теренцио, и мессира Козимо, богатейшего откупщика и большого покровителя искусств. Беда одна не приходит, воистину, рiove sempre sul bagnato, дождь всегда льётся на того, кто и так уже мокрый.

Тем временем Одантонио Ланди рассказывал Пандольфо Петруччи, что было сделано для розысков его сына. Подняли всех в Сан-Джиминьяно, заставили трижды прочесать местность, на третий раз слуга самого Микеле нашёл на кочке у Виперовой топи его арбалет, рядом был след от ноги, но, сколько не тыкали багром в топь, ничего не нашли. Да, есть надежда, что Микеле мог и выбраться, но ведь минула уже неделя с его исчезновения, — всхлипнул отец. — В Сан-Джиминьяно опросили всех, но никто ничего не видел, только какой-то тупой деревенский дурень вспомнил, что видел человека с арбалетом на болоте, но даже описать его не смог. Мужичьё, — брезгливо поморщился он.

— Как странно такое количество несчастных случаев, — тихо проронил в полном недоумении на ухо Франческо Фантони Альбино, — как я понял, все эти горестные события произошли одновременно?

— Нет, — утирая платком прозрачную слезу, скатившуюся по щеке, ответил Франческо, — юный Антонио погиб ещё Великим постом, бедный Джулио — на Фоминой неделе, а наш незабвенный Микеле пропал неделю назад. У могильщиков, увы, не бывает простоев, и если бы вы знали погибших, мессир Кьяндарони, вы бы поняли всеобщую скорбь. Микеле! — печально воскликнул он. — Зерцало смирения и образ кротости, оплот целомудрия и столп добродетели, ковчег мудрости и хоругвь святости! — Франческо тихо высморкался, снова надрывно всхлипнув.

Альбино осторожно поднял глаза на Фантони. Похвалы, расточаемые им покойному, были явно чрезмерны, ведь надгробные речи обычно полны глубокого, но несколько искажённого смысла, и часто дают точное представление о том, чего недоставало покойнику. Однако глаза Франческо обильно сочились слезами, и Альбино заметил, что некоторые в зале смотрят на него с выражением какого-то уважительного удивления. «Не думал, что этот фигляр способен на столь высокие чувства», словно подтверждая его мысли, пробормотал за спиной Альбино тощий человек в колете с испанским жабо мессиру Арминелли.

Но тут появившийся лакей объявил об опоздавших.

— Преосвященный монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини и начальник городского гарнизона мессир Фабио Марескотти.

Альбино почувствовал, что ноги не держат его и, собрав волю в кулак, сделал несколько шагов к стене, опёрся на перила мраморной балюстрады и, пытаясь сдержать дыхание, осторожно повернулся. В зал входили двое: мужчина в епископском облачении с теми жутковатыми, словно двоящимися глазами, которые Альбино видел на старых храмовых фресках, и высокий человек лет тридцати пяти-сорока с чертами царственными и надменными. Белевшая на его висках ранняя седина только придавала ему величия. Его окружали несколько вооружённых людей в одинаковых тёмно-зелёных плащах. Альбино понял, кто перед ним, и молча разглядывал человека, которого ему предстояло убить, чувствуя, как предательски дрожат руки и холодеют пальцы.

Мессир Марескотти тоже носил знаки траура, колет, дублет, плундры, плащ до колен — всё было чёрным. Он поклонился Петруччи, что-то тихо сказав ему, потом подошёл к Одантонио Ланди, подал ему руку и выразил соболезнование в нескольких коротких словах. Альбино услышал, как Петруччи просит епископа Квирини сказать несколько слов, ведь «дорогой сын мессира Ланди не имеет погребения, но имя его не должно погибнуть в забвении», однако тот елейным тоном предложил оказать эту честь мессиру Марескотти.

— Ведь именно он напутствовал несчастного погибшего, наставлял его, был его крестным и, можно сказать, вторым отцом, — проронил Квирини.

Голос его почему-то странно оцарапал душу Альбино: в нём было что-то неприятное, язвительно-вежливое и точно намекающее на что-то непристойное. Однако никто этого, кажется, не заметил, и в ответ Фабио Марескотти не заставил просить себя дважды, он лишь бросил взгляд на Пандольфо Петруччи и, заметив, что тот согласно кивнул, взошёл на возвышение у стены и начал:

— В доме скорби, вблизи смерти — что превозносить заслуги покойного? Это значило бы множить скорбь оставшихся, — голос мессира Марескотти был звучным баритоном и звонко раскатывался под сводами залы, — нам нужно лишь серьёзное спокойствие, ибо молчанием мы скажем куда больше, чём громкими воплями горя. Посмотрите на плачущих и скорбящих: их самое ничтожное прегрешение против усопшего воскресает теперь в их памяти, многое тяготит их совесть, скорбь переполняет и надрывает их души. Но почему умирают преждевременной смертью столь юные? Почему он, молодой и полный сил, ушёл именно сейчас? Да, судьбы Божии неисследимы, пути — неисповедимы, но Господь всегда берёт к себе лучших, и это тоже замечено издавна.

Его речь прервали женский всхлип и гулкий рокот одобрительных голосов.

Альбино почувствовал, что задыхается. Этот мерзавец, осквернивший его сестру и погубивший братьев, казалось, глумился над ним. Дыхание Альбино спирало, в глазах темнело, в висках стучала кровь, отсчитывая мгновения его ненависти. В зале что-то происходило, монах слышал слова и шелест шагов, но не понимал, что происходит. Тем временем приём окончился, Петруччи и Венафро ушли, за ними последовал Марескотти, гости разошлись, исчез куда-то и Франческо Фантони, а его самого Элиджео Арминелли, подхватив под руку, повлёк в книгохранилище.

* * *

Здесь, в тиши собраний древних свитков, среди рукописей, книг и пергаментов Альбино постепенно пришёл в себя. Ему выделили светлое место возле окна, где он с удовольствием расположился. Однако поднявшись, чтобы повесить плащ и взять тушечницу, Альбино в ужасе замер.

В стенной нише рядом со столом он заметил скульптуру из белого мрамора, подобие той, что ставили в усыпальницах: женщина в плаще с капюшоном, закрывавшем лицо, держала на ладони левой руки песочные часы, а в правой руке сжимала серп. Песок, медленно убывая сверху, просыпался в отверстие, нагромождался горкой и словно таял. Фигура в нише на миг обожгла душу Альбино воспоминанием о последней встрече с матерью, но позже, успокоившись, он стал даже любоваться Смертью-Жнецом.

По счастью, первый же манускрипт, который предложил ему Арминелли, был уже знаком Альбино по монастырским хранилищам, он перевёл его по памяти и, быстро закончив работу, погрузился в скорбные размышления.

Монах понял главное: ему не по плечу задуманное. Ненависть не усиливала его, но ослабляла, лишала сил, совсем подкашивала. Он не создан ни мстителем, ни палачом, и даже представь ему Бог шанс отомстить — он едва ли сумеет убить Марескотти. Сердце Альбино заныло тупой болью, зашедшей под лопатку, да там и обосновавшейся. Он слишком слаб, слишком слаб, и это не слабость отчаяния или безнадёжности, случайного малодушия, нет, это слабость духа. Он просто не мог этого сделать.

— Мессир Элиджео! — неожиданно прозвучал у входа чей-то незнакомый испуганный голос, и Альбино, нагнув голову, в зазоре между книжных полок разглядел молодого человека, не замеченного им раньше в зале: тёмные волосы, приятное лицо, белозубая улыбка. — Где вы?

Арминелли появился откуда-то из глубины арочного входа.

— А, Баркальи! Почему вас не было на приёме, Филиппо?

Филиппо Баркальи! Имя это ударило по ушам Альбино, как сто труб Апокалипсиса. Имя предавшего его братьев называла ему мать. Дыхание Альбино снова сбилось, в висках застучали молоты, ногти впились в ладони.

— Мессир Ланди просил меня в последний раз прочесать болота, я поднял двадцать человек, мы были везде, куда могла ступить нога, но ничего не нашли, мессир Элиджео. Я вернулся только на рассвете.

Арминелли важно кивнул.

— Хорошо, что вы не отказали мессиру Одантонио, он так несчастен, — Элиджео приложил к сухим глазам платок. — Бедный Микеле, просто не могу прийти в себя.

Баркальи задумчиво потёр указательным пальцем нос, потом странно, точно от боли, поморщился и осторожно наклонясь к мессиру Арминелли, негромко спросил:

— Но скажите, мессир Элиджео, вам не… — он замялся ненадолго, но всё же продолжил, — вам не показалось всё это…странным? — голос его дрогнул.

— Что именно? — В вопросе Арминелли звучало недоумение.

Баркальи снова точно поперхнулся, однако выговорил:

— Всё, что произошло со Страстной недели. Антонио Турамини, Джулио Миньявелли, Микеле Ланди — один за другим. Необъяснимо так, загадочно всё.

Мессир Элиджео пожал плечами. Его подслеповатые глаза смотрели в пол.

— Вы об этих несчастьях? Да, немного странно, конечно, но такова жизнь, Филиппо, причудливое смешение странностей, непредсказуемое, как сочетание выбрасываемых костей, — мессир Элиджео развёл руками. Альбино понял, что он не сильно взволнован происходящим и, несмотря на проговариваемые слова сочувствия несчастным погибшим и их отцам, вовсе ничего не чувствует.

Философские пассажи мессира Арминелли ничуть не успокоили Баркальи. Он нервно теребил в руке тонкие перчатки.

— Тут мало случайностей, скорее — непонятно. Тонио Турамини. Он умел обращаться с лошадьми, на палио ездил без седла, и вдруг такое. Да и его Пантегана, это же была самая спокойная и старая кобыла в конюшне, ей шестнадцать лет! И вдруг — понесла. А Джулио Миньявелли? — голос Филиппо зазвенел. — Оступился на лестнице на своей вилле. Но что он делал там в полночь? Он туда и не собирался. А Микеле Ланди? Охотник он был заядлый, признаю, и охоту утиную любил до страсти, но чтобы он один, без слуг, пошёл на это чёртово болото? Да ещё после дождя! Никогда не поверю.

Он не убедил библиотекаря. Мессир Элиджео снова пожал плечами.

— Полно, Филипетто, вы несёте вздор. Случись это в разные годы, что в этом было бы странного? Удивляет только то, что выпало всё одно за другим, не будь этого, кто и о чём подумал бы? И опять же, что тут заподозришь? Преступный умысел? Но это глупость. — Он пренебрежительно пожал плечами. — Вот если бы отравили или прирезали их отцов — Теренцио Турамини, Козимо Миньявелли или Одантонио Ланди — тут и говорить бы нечего было, да, это многим родственничкам на руку. Но кому нужны их сыновья? У Теренцио есть младший сын Винченцо и две дочери, но Ченцо — совсем ещё щенок, пятнадцать всего. Ему, спору нет, старшего братца на тот свет отправить — прямая выгода, да только ума у юнца для такого дела ещё маловато. У Козимо и Одантонио сыновей больше нет, у Козимо, правда, дочь имеется. Но думать, что девка братца со ступенек столкнула — это нелепость, в нём весу-то было, как в справном бычке, охранник ведь, спина что твоя дверь… Что до Микеле, так в болотистые места только забреди: голова кругом идёт и сам кружить начинаешь. Да и пьян он, говорят, был до положения риз.

— Всё так, да только подозрительно.

Мессир Арминелли едва не сплюнул на пол.

— Да что подозрительного-то? — взвился он и вдруг напрягся, понизив голос. — Или ты, что, подозреваешь кого? Не видел ли чего?

Баркальи тяжело сглотнул и медленно покачал головой.

— Нет, я думал, но…нет. Не мелькал никто рядом, да и, Господи, кто бы с ними справился?

Библиотекарь утомлённо вздохнул.

— Разумеется, это дьяволом быть надо, чтобы такое устроить. Парни все были здоровенные, других, впрочем, в охрану и не берут. Да и с чего именно этих молодых наследников убийца бы выбрал?

— Ну… не знаю.

— А не знаешь, так и болтать нечего. Иди, работай.

Альбино склонился над рукописью, незаметно переведя дыхание. Он не хотел, чтобы Арминелли познакомил его с Филиппо Баркальи, однако вовсе не потому, что боялся этой встречи, просто не был уверен, что сумеет сохранить хладнокровие, пожимая руку негодяю, предавшему его братьев.

Но Арминелли и Баркальи ушли в студиоло, кабинет мессира Элиджео, и шаги их затихли.

Из того, что он услышал, Альбино понял, что у Филиппо Баркальи возникли подозрения в отношении произошедших в последнее время несчастных случаев, о которых ему рассказал Фантони. Но тут Альбино был склонен согласиться с Арминелли: что за необходимость убивать молодых богатых аристократов?

Сам же Баркальи показался ему человеком подлинно двоящимся, неверным и нетвёрдым. Что заставило его предать доверившихся ему Томазо и Маттео? Можно простить предателя, если им руководило желание спасти себе жизнь, но разве ему угрожала опасность? Альбино покачал головой. Причины предательства чаще иные: нежелание усложнять себе жизнь, выгода, чёрный цинизм и азарт двойного лазутчика. Или всё же — это была простая трусость? Филиппо Баркальи не показался Альбино смельчаком, голос его дрожал, когда он говорил о погибших. Бедняга, вздохнул Альбино. Как он живёт, как спит ночами? Мучает ли его совесть за содеянное?

Альбино не завидовал этому человеку. Страшные силы разрушения ввинчиваются, подобно смерчу, в душу предавшего, они высверливают дыру в живой душе, образуя водоворот, через который из души иуды утекает жизнь. Измена разрушает достоинство человека, она, как чёрное клеймо, врезается в душу навсегда. Кто-то из предавших пытается оправдать содеянное, кто-то страшится надвигающегося возмездия, кто-то старается всё забыть, не обременяя себя ни чувствами, ни размышлениями. Баркальи, похоже, был из последних. Но почему он столь явно взволнован своими подозрениями, почему так испуган? Ему-то что за дело до этих мертвецов?

Арминелли вернулся один, Альбино торопливо подал ему перевод, рассказал о некоторых иных возможностях толкования кое-каких слов и с облегчением увидел на лице мессира Элиджео улыбку одобрения. Они условились, что завтра Альбино придёт к одиннадцати часам и сделает перевод одной рукописи из недавно приобретённого мессиром Пандольфо собрания.

Альбино откланялся. Он решил зайти поесть на небольшой постоялый двор, который мельком видел, проходя мимо, ибо порядком проголодался, а постоянно обременять свою хозяйку заботой о себе не хотел. Однако у трактира замедлил шаг и в рассеянности присел на лавчонку у какого-то дома, в узком дворе которого резвились дети, играя в прятки.

Какая-то непроизнесённая мысль, не выговариваемая, спутанная, испуганная, как летучая мышь на чердаке, судорожно металась в его голове и искала выхода. Монах чувствовал, что не постигает чего-то важного, что несколько раз прошло рядом, было перед глазами, хотело быть замеченным и осмысленным, но — улетучилось. Перед глазами Альбино плясал тарантеллу Франческо Фантони, потом отрицательно качал головой мессир Арминелли, делился страхами Камилло Тонди, его приветствовал Пандольфо Петруччи, в зал входил епископ с иконописными глазами, потом произносил напыщенную речь Марескотти, о своих подозрениях говорил испуганный Баркальи. Этот дрожащий голос, душевный трепет и волнение…

Глупец! Альбино вскочил и, распугав купающихся в маленьком фонтане неподалёку сизых голубей, побежал вниз по улице Бернардини мимо университета — к Палаццо Пикколомини. До него было рукой подать, и монах, не успев отдышаться, торопливо постучался в дубовые двери, задыхаясь, спросил Камилло Тонди и, узнав, что он в библиотеке, стремительно ринулся вверх по лестнице.

Его взволнованный вид и сбившееся дыхание удивили толстяка, кормившего рыбой своего кота и не ожидавшего визитёров. На столе валялись таволетте, деревянные обложки документации городского совета.

— Мессир Камилло! — в голосе Альбино звенела мольба, — я друг вашего друга. Доверьтесь мне. Помогите!

Тонди изумлённо замер, подняв на него испуганные глаза.

— Вы сказали, что в курсе всего, что происходит в городе. Около года тому назад люди Марескотти украли девицу, Джиневру Буонаромеи. Вы помните об этом?

Мессир Камилло несколько раз сморгнул, потом задумчиво кивнул.

— Да, помню, Марескотти давно ошалел от вседозволенности, все это знают, но что с того? Он почти каждый месяц творит подобные мерзости.

— Вспомните, кто были эти люди Марескотти? Вы знаете их?

Тонди на мгновение задумался, потом вздохнул, положил перед котом кусочек рыбы и кивнул.

— Господи, ну, да, конечно, их все знают. Лично я знаком только с Карло Донати, знаю его отца, ну, и его видел. Он ещё совсем молод. Остальные мне лично незнакомы, но имена их — у всех на слуху.

— Кто это?

Толстяк задумался, его лоб прорезала тонкая поперечная морщина.

— Ну, если вспомнить, — Тонди для верности поскрёб лысую макушку. — Пьетро Грифоли, конечно, он командует этими людьми, а остальные… Паоло Сильвестри, Карло Донати, Никколо Линцано, потом… Антонио Турамини, Джулио Миньявелли и Микеле Ланди.

Пол поплыл в глазах Альбино, но он сумел удержаться на ногах и даже поклонился Камилло Тонди почти до земли. Да, понимание проступило, и проступило верно. Погибшие, все трое, были охранниками Марескотти, виновными в гибели его сестры и братьев. Его заклятыми врагами. Теперь, благодаря архивариусу семейства Пикколомини, в голове Альбино многое прояснилось. Прояснилось и то обстоятельство, что так напугало Баркальи. Предатель волновался неслучайно: он опасался вендетты, понял Альбино, и видел в случайных смертях людей Марескотти чей-то злой умысел.

— А вы слышали, что Турамини, Миньявелли и Ланди недавно погибли?

Мессир Тонди это, разумеется, слышал и даже был в Сан-Джиминьяно, когда пропал Микеле Ланди, но, как и мессир Арминелли, не видел здесь ничего особенного, правда, обосновывал всё иначе.

— Времена настали последние, друг мой, все как будто ошалели. Порок, словно плащ Деяниры, так тесно сросся с этим городом, что сам воздух, которым мы дышим, сеет разврат, — грустно покачал он головой. — Знали бы вы, сколько дочерей, проклятых отцами, бродит по перекрёсткам с бритыми головами, сколько юнцов, испорченных вечными потачками богатых отцов, изгадили свои души самыми низкими пороками и перестали различать добро и зло… Но если люди бессильны утвердить добро в собственных душах — вот тут и вмешивается в земные дела карающая десница Всевышнего.

Загрузка...