Возмездие. Рождественский бал

Бено Бибилури не был бездушным эгоистом. Человек разумный, он никогда не скупился на добрые дела в пользу близких и нужных людей. Мог ли Бено Бибилури предположить, что в один недобрый день он, влиятельный и состоятельный, щедро расточающий благодеяния, сам окажется в роли просителя? Угодил в такую переделку, что любой другой на его месте наверняка бы оказался в луже. Хорошо еще, вовремя предупредил старый бедолага Родам Тавхелидзе.

Бено Бибилури, мужчина, как говорится, в полном соку, несмотря на свой почтенный возраст, курил сигарету за сигаретой и нервно расхаживал по комнате. Супруга, Элисабед Диасамидзе, носительница голубой княжеской крови, сидела, закинув ногу за ногу, и прикладывала к припухшим векам тонкий кружевной платочек.

Родам Тавхелидзе изо всех сил изображал сочувствие. Подобные ситуации его давно не волновали. И явился он сюда не по доброте душевной, а исключительно затем, чтобы своевременно опечалиться по поводу несчастья, постигшего семью столь важной персоны. Так сказать, на всякий случай пришел, кто знает, не окажется ли полезным этот визит бедному старому бобылю. Очень уж не хотелось Родаму Тавхелидзе провести остаток жизни в нищете и одиночестве. Как бы впрок заручался добрым расположением Бибилури, при покровительстве которого можно было чувствовать себя за каменной стеной.

Говоря по совести, этот солидный, с размеренной степенной речью юрист, в прошлом поборник справедливости и защитник попранных интересов граждан, никогда раньше не впутывался в сомнительные акции. Был честен до самозабвения. Но годы шли. Менялись люди. В обществе изменились ценностные ориентации — и защитники справедливости стали выходить из моды. Адвокатская практика Родама Тавхелидзе резко пошла на убыль, и он понял, что звезда его закатилась, и как только ему исполнилось шестьдесят, он не мешкая отправился на заслуженный отдых.

За последние почти пять лет он палец о палец не ударил. С утра до вечера сидел в городском парке и «забивал козла», несмотря на то что ежедневно лицезреть одни и те же физиономии ему не доставляло никакого удовольствия, домино на лоне лесопарка навевало лишь тоску зеленую.

Но здесь, под сенью вековых чинар, вдали от городского шума и выхлопных газов, взгляды Родама Тавхелидзе вдруг переформировались, так что у Бено Бибилури сидел уже человек, весьма далекий от предрассудков.

Узнав о том, что сын Бено задавил девушку, Родам Тавхелидзе понял: час его пробил. Он вскочил, не доиграв партию в «козла», и, не попрощавшись, затрусил по дорожке парка с энтузиазмом молодого спортсмена. Его решение было твердо и непоколебимо: в трудную минуту надо помочь влиятельному другу, чтобы потом…

Как положено опытному юристу, Родам Тавхелидзе первым долгом побывал на месте происшествия. И пришел к мудрому решению оповестить о происшествии друзей-приятелей Бено Бибилури.

Надо сказать, что в городе Бено Бибилури был весьма популярной личностью. Небезгрешен, конечно. Ходили слухи, что он когда-то за какие-то услуги сбывал квартиры. И находились досужие лица, которым доставляло удовольствие перемывать косточки всеми уважаемому ответственному работнику. Злые языки утверждали, что у Бено Бибилури существует даже твердый прейскурант, в котором учтено все: метраж полезной площади и подсобных помещений, высота потолка, вид и качество стройматериала, а также — и это, пожалуй, главное — район, где расположен дом.

В последнее время, как известно, квартиры в Ваке и Сабуртало[12] шли по баснословным ценам.

Некоторые завистники так болезненно воспринимали успехи Бибилури, точно он их собственные квартиры продавал.

Но случись Бено Бибилури богу душу отдать — и те же люди начали бы снова злословить: дескать, врачи умышленно убили Бибилури и он, несчастный, даже не успел сказать, где зарыл несметные сокровища, так что все прахом пошло. Язык, как известно, без костей. Будут утверждать, что он умышленно скрыл местонахождение клада от жены и детей, так как они, сговорившись, его отравили, а он, стало быть, предчувствовал это.

И чего только не придумает изощренный ум городского обывателя. Но Бено Бибилури был выше сплетен. Он догадывался, что о нем злословят, и не обращал на это внимания. Стоило ли размениваться на пустяки? На каждый роток не накинешь платок. Он сызмальства усвоил правило: главное — достичь цели. Не придерживайся он этого правила — не быть бы ему сейчас состоятельным, влиятельным, всеми уважаемым ответственным работником. Может, остался бы сам без кола без двора и без жены с голубыми кровями.

Правда, некоторые злопыхатели доходили до того, что пытались дискредитировать род Диасамидзе. Дескать, князьями они если и были — что само по себе тоже весьма проблематично, — то лишь формально, потому как ни поместьями, ни угодьями отродясь не владели, как, впрочем, и другие многочисленные грузинские князья. Не было у них даже прожиточного минимума. Стало быть, это были все равно что пролетарии, и терять им было нечего, кроме цепей предрассудков. Но они их бережно хранили, особенно после революции, когда уже и не докажешь, кто голубых кровей, а кто алых. Но голубые все же приятнее…

Достопочтенная Элисабед категорически отрицала подобные наветы. Она, княжна по духу и крови, даже покупая антикварную мебель, непременно приговаривала: точно такая стояла у дедушки в гостиной, столовой или спальне — по обстоятельствам. И хотя никто из родственников не видел ни дедушкиных апартаментов, ни украшающих их заморских гарнитуров, все единодушно соглашались с почтенной дамой.

Бено ни дня не сомневался в аристократическом происхождении своей благоверной: столько изысканности, жеманства и претензий у простых смертных, конечно, не бывает. Он гордился подругой жизни и считал себя обязанным создать для нее соответствующие условия. А святостью, как известно, благ не наживешь.

Кстати, если верить все тем же сплетникам, Бибилури некогда сбил с пути истинного сам бывший городской голова. И, разумеется, Бено Бибилури ни разу даже слова недоброго не обронил в адрес начальства, а ведь ему было что сказать…

Тогдашний мэр города, человек среднего роста, средней упитанности и среднего ума, помещавшегося, правда, в нестандартном черепе, длинном и гладком, как кабачок, считался либералом. Почему либералом? Трудно понять. Если судить по его поступкам, то он скорее испытывал склонность к монархизму. Человеческая личность была для него категорией абстрактной, частицей масс, которыми он руководил. Он легко выходил за рамки закона, а авторитет правителей, которых он сам же представлял, был ему, прямо скажем, — до лампочки, как, впрочем, и собственная принадлежность к партии. Благодаря кипучей деятельности председателя горисполкома были достигнуты небывалые показатели. Подобного хаоса, неразберихи и беззакония не замечали ни до, ни после него. Никто не интересовался неполадками в городском хозяйстве, перебоями в подаче воды, электроэнергии и газа, аварийными домами и долгостроем. Никого не волновали зияющие на мостовых двухметровой глубины ямы, через которые научились ловко переправляться не только прохожие, но и автомашины. Спекуляция в те годы расцвела пышным цветом, взяточничество приносило большие доходы большинству ответственных работников, которые личные интересы ставили неизмеримо выше общественных.

До сих пор кое-кто ломает себе голову, пытаясь проникнуть в тайну его назначения на столь высокую должность. Хотя, если вдуматься, ничего сверхъестественного — просто он сумел стать нужным человеком для своих еще более высоких покровителей, был в меру подобострастен и велеречив, где этого требовали обстоятельства.

И вот теперь Бено Бибилури получил первое недоброе предупреждение. Будь он человеком суеверным, вспомнил бы старую мудрую пословицу: «Пришла беда — открывай ворота» — и без суеты подготовился бы к жизненным передрягам. Но Бено был сторонником рациональных решений. Он верил в силу разума и денег, а потому тут же разработал четкую стратегию и тактику операции спасения сына на сугубо материальной основе.

В огромной гостиной с высокого потолка свисала антикварная люстра в стиле ампир. Она состояла из многочисленных хрустальных листочков, розеток, розочек и звездочек, каждая из которых по-своему преломляла примитивное электроосвещение на тысячи радуг — и все вместе они создавали приятную иллюзию какой-то послегрозовой легкости.

Японский кондиционер, ароматизировавший комнату освежающим озоном, эту иллюзию усиливал.

Сервант невероятных размеров стиля псевдоренессанса, вывезенный лет двести назад откуда-то из Европы и хорошо сохранившийся, казалось, был создан для этого зала. Но еще больше впечатляла реставрированная мягкая мебель эпохи Людовика XIV, отделанная сусальным золотом. На нее Бибилури усаживали самых почетных гостей. Но сегодня этой высокой чести удостоился Родам Тавхелидзе. Испытывая горячую признательность, он придал своей фигуре подчеркнуто подобострастный изгиб, а лицу — скорбно-сочувствующее выражение.

— Горе мне, горе! — стенала почтенная супруга Бено Бибилури голосом, от которого у мужчины мурашки по коже пробегали.

— Нет! Не может быть! Не верю! — вскочил со стула Бено. — Чтобы все — насмарку!

— Да полно вам убиваться. Мир не без добрых людей. Поди, не в пустыне живем, — пытался успокоить их Родам.

— Уж лучше бы в пустыне! — не унимался расстроенный отец. — Там хоть свидетелей нет. А тут все как на ладони.

— Да, но человек с вашими возможностями, вашим положением… Не стоит убиваться из-за таких пустяков.

— О горе мне! Что делать? Что делать-а-ать, — дурным голосом причитала Элисабед, пока ее не прервал звонок у входной двери.

— Пришли! — сказал Родам Тавхелидзе. Он, кряхтя, поднялся и лениво пошел открывать.

Вернулся, ведя за собой двух удивительно разных представителей рода человеческого. Один, длинный и тощий, головой, казалось, вот-вот заденет антикварную люстру. Другой — приземистый, ширины фантастической. Когда им предложили сесть, то длинный стеснительно примостился на краешке стула. Толстый же впился боками в подлокотники актикварного кресла так, что раздался противный хруст. Сердце Элисабед дрогнуло. Но гости были подобострастны, обходительны, милы, по-собачьи преданно глядели в глаза хозяину — и почтенная мадам Бибилури обругала себя за мелочность.

— Только стемнело — на улице завопили, — рассказывал толстяк. — Народ высыпал. Я тоже пошел посмотреть, что там такое. Растолкал людей. У одной бабы спрашиваю, что случилось. «Несчастье, — отвечает. — Смотри, что натворили, звери». И показала на мостовую. Посмотрел я туда — и как обухом по голове стукнуло. Аж коленки подкосило… — Дарчо засопел.

— Нет! Не говорите ничего! Я этого не вынесу! — Элисабед припала к груди мужа и зарыдала.

— Не мешай, пусть скажет.

— На левой стороне улицы лежала мертвая девушка. Трудно поверить, но даже у меня волосы зашевелились.

— Долго ты там пробыл? — спросил Бено.

— Пока народ не разошелся, я не уходил.

— А люди что говорили? — настаивал Бено.

— Одна гадюка все твердила, будто она хорошо запомнила машину. А старик сказал, что за машиной погнался автоинспектор, он наверняка догнал этих подонков. Еще одна женщина убеждала, что своими глазами видела в машине четырех парней. Я чуть разрыв сердца не получил от ее слов. Тут же вспомнил вашего сына… — Дарчо вздохнул с наигранной грустью.

Каланчу и Толстяка Бено Бибилури знал с детства. Уже много лет они были друзьями-приятелями. Толстяк в свое время работал мясником на Сабурталинском базаре. Нужным людям доставлял дефицитную телятину прямо на дом. Потом забогател — и его выдвинули директором мясо-молочной базы. Не без помощи Бено Бибилури. Сейчас он уже не до всякого снисходил, но со своим покровителем был по-прежнему услужлив.

Каланча же до сих пор промышлял рыбой и икрой. Деньги вроде бы текли к нему в руки. Но руки у Каланчи-пропойцы оказались дырявыми: все сквозь пальцы проходило, жил почти в нищете. И за стакан водки мог черту душу продать.

— Не темни, Дарчо! — Бено обернулся к бывшему мяснику. — Выкладывай все начистоту.

— Я испугался потому, что два часа назад видел вашего сыночка с друзьями в ресторане. Не иначе, хорошо набрались. Шумели, спорили, что-то доказывали.

— Может быть, никого в машине не узнали?..

— Дай-то бог. Потом явился следователь и еще инспектор милиции. Осмотрели, опросили — и смотались.

— Деловые ребята. Время не теряют, — сказал Бено. Он умолчал, что следователь и автоинспектор — его закадычные друзья.

— Разрази меня гром! Чтоб я ослеп! Чтоб оглох! Чтоб я ноги себе переломал! Тогда бы не потащился туда, не увидел и не услышал бы об этом несчастье! — неожиданно запричитал Дарчо Удзебадзе.

— Да ладно тебе! — Родам раздраженно обрезал Дарчо. «Ишь, как насобачился, шельма», — подумал он.

— Конечно, вести недобрые. Смерть этой девушки всколыхнет весь город. А чем помочь этой несчастной?

— Ей ничем не поможешь. Мертвую не оживишь.

— Сердце рвется на части! Неужто все это правда?! — рыдала Элисабед. — Господи! — Она театрально воздела руки к потолку. — Нет, я этого не вынесу! Руки наложу!..

— Подожди, не время раскисать!

— Что же делать? Сын погибнет! Какое материнское сердце выдержит!

— И то правда. Сердце матери — это тебе не фунт изюма, — философски изрек Дарчо.

— Отец погибшей девушки сейчас живет одним: чтобы милиция нашла и наказала убийцу.

— Если поиски затянутся, он же всех поднимет на ноги. Надо немедленно установить личность преступника! — многозначительно произнес Бено.

— Понял, все понял! — заверил Родам Тавхелидзе.

— Сына бы не загубить, сына! — устремилась к Бено жена.

— Вся надежда на вас, ребята. Придется постараться. Видите, в каком состоянии моя дорогая супруга. Случись что с Рамазом — и мне горе.

— Если надо, жизнь отдам! — Приземистый Дарчо в сердцах расстегнул ворот рубашки на необъятной груди. И аккуратно пошлепал себя по жирной волосатой груди.

— Вы мое слово знаете! Доброе дело за мной не пропадет, — сказал Бено.

— Мне бы только ваше счастье видеть! — В приливе благоговения Дарчо попытался поклониться, но огромный живот мешал. Не сохранив равновесия, толстяк грохнулся на пол.

— Скоро освободится хлебное место, которое ты себе приглядел, — Бено холодно улыбнулся. — Считай, что оно — твое.

— Дай бог тебе здоровья! По гроб жизни помнить буду, — карабкаясь с пола, всхлипнул Дарчо.

— Значит, договорились, — Бено снисходительно похлопал мясника по плечу.

В полночь, когда город смотрел первые сны, в квартире Бибилури снова появилась троица: Родам, Дарчо и Ношреван. Но уже без прежнего подобострастия.

— Что нового? — первым спросил Бибилури.

— Автоинспекция ищет машину.

— Лучше не дожить мне до этого!

— Да помолчи ты! — рявкнул Бено.

— Что за бессердечные мужчины! — Элисабед вытерла глаза китайским батистовым платочком. — Ребенок сутки не переодевался. Он же не привык к такому! Трижды на дню меняет одежду. Какое несчастье! Сделай же что-нибудь! Пошли еще хоть белье и одежду!

Бено строго посмотрел на жену, давая понять: не к месту, мол, мешаешь, — и оставил без внимания ее слова.

— Сотрудник милиции узнал всех. За рулем сидел ваш сын. Дай бог здоровья милиционеру, велел добром уносить ноги и затаиться где-нибудь подальше.

— Что на это сказал мой сын? — спросил Бено.

— Сперва, понятно, растерялся. А вообще-то он лыка не вязал. Да и темно было. Что увидишь в темноте?

— Милицейский чин все твердил, что грубое нарушение правил, — сказал Родам Тавхелидзе. — Я поинтересовался: может, сама несчастная виновата? Но куда там. Инспектор знай свое клонит.

— Не знает, с кем дело имеет!..

— И не нужно! Зачем ему знать? — остановил Бено. — Этот недоумок, если что раскумекает, того и гляди, расшумится.

— Неужели не хватит вашего авторитета? — удивился Ношреван.

— Говорят, у него мания честности, — махнул рукой Бено. — В беде и брату не поможет.

— Значит, надо, чтобы другие при нем держали язык за зубами, — подытожил Родам.

— А парень, тот, о котором вы говорили? Кто он такой? — деловито осведомился Бено.

— Живут вдвоем с матерью, — коротко пояснил Родам.

— С хлеба на квас перебиваются. Надо помочь, — вставил Каланча.

— А согласится? — тут же недоверчиво спросил Бибилури.

— Риск есть, но ведь не за здорово живешь.

— В тюрьме будет как сыр в масле кататься. Что же до срока, — Бибилури ненадолго умолк, — то здесь придется все заранее уладить.

— В вашей власти и тюрьму раем сделать… — сказал Ношреван.

— Будет сидеть с удобствами, в хороших условиях, с отличным питанием и культурным обслуживанием. А после отсидки приличное вознаграждение…

— Ладно, пойдем договариваться.

— Бедный мой сыночек! Как несчастной матери без тебя эту ночь провести?

— Сулите, не жалейте, — напутствовал Бено. — Заплачу столько, что на всю жизнь хватит.

Люди Бено гуськом направились к двери.

— Ну, наконец надежда засияла! — воскликнула Элисабед.

— Рано говорить. Еще ничего не решено.

— В петлю полезу, если с моим сыночком беда случится, какая мне после этого радость в жизни?!

— Помолчи ты, — буркнул Бибилури и подумал: «Бедный мальчик, и то правда, не дай бог, если что случится. Ученый человек, сколько пользы обществу принесет! Какой смысл в тюрьму сажать? Разве это поможет усопшей?»

На следующий день верные друзья снова явились в дом Бибилури.

— Я же говорил, не человек — ангел! — торжествовал Родам.

Дарчо и Ношреван тоже были в приподнятом настроении.

— Значит, согласился? — обрадовался Бибилури.

— Ваши посулы и святого совратят. Да не согласись он, я бы сам заместо него, с полным уважением, — искренне храбрился уже подвыпивший Ношреван. — Твердо решил. Ей-богу! Ну что из этого, что посижу в свое удовольствие годок-другой? Вышел — и сразу — человек уважаемый.

— Вот была бы хохма, если бы вы вдвоем пришли сознаваться, — хохотал Дарчо.

— Я присутствовал, когда парень признавался, — вставил Родам. — Так правдоподобно клялся, что совершил наезд. А следователь знай себе строчит все в протокол.

— Слаба богу, может, теперь родные покойной усмирятся, когда узнают, что преступник арестован.

— Главное, что судья свой человек. Дай бог каждому иметь в несчастье такого судью… — сказал Родам Тавхелидзе.

— Предлагаю выпить за парня, который протянул дружескую руку вашей семье и выручил в беде!

— Только чуть было не испортил все, — добавил Родам Тавхелидзе. — Никак не мог вспомнить место аварии. Повел следователя на пятьдесят метров дальше. К счастью, никто не обратил внимания на эти мелочи! Главное было признание подозреваемого. Оказывается, нет ничего важнее собственного признания. Стоит сказать, что ты убил человека, — и не успеешь глазом моргнуть, как окажешься в тюрьме! — хрипло засмеялся Родам. — Фемида-то слепа, с повязкой на глазах. Кто взвесит меру добра и зла? Кто?

— Прокурор выдал санкцию на арест? — спросил Бено.

— Эх, батоно Бено, вы себя просто недооцениваете. Разве кто осмелится против вас? — неестественно хохотнул Ношреван. — Прокурор тоже человек, свои слабости имеет. И начальник милиции не хочет остаться внакладе, кое на что намекнул…

— Что ему нужно?

— Говорит, живет в тесноте. Новую квартиру получить желает.

Послышался сдавленный смешок.

— А ты что думал? Если человек о себе не порадеет… — назидательно изрек Бено. — Пообещай и обнадежь. — Бено жадно закурил сигарету. — Через два месяца будем сдавать дом. Квартиры там добротные. Обязательно что-нибудь придумаю. И о прокуроре позабочусь. Так и передай.

— Э-эх, и мне бы квартирку, — засуетился Ношреван, заискивающе заглядывая в глаза хозяину.

— Да ты что, парень? — покосился на него Бено. — Я ж тебе и Дарчо в прошлом году устроил!

— А он обменял на угол, — опередил дружка бывший мясник, ехидно захихикав. — Сейчас у тещи в Нахаловке ошивается.

— Ну и ну. Что ж заставило такого, как ты, плута опростоволоситься?

— Бес попутал. Да что сейчас говорить! — Ношреван почесал затылок. — По глупости попал к теще в лапы.

— Ладно уж. Что-нибудь и для тебя сделаем, — обнадежил Бено.

Распахнулась дверь, и вошел Рамаз, высокий, длинноногий, спортивного вида красавец.

— Сыночек! — бросилась к нему Элисабед. И залилась от счастья слезами.

Наперебой, подобострастно приветствовали хозяйского отпрыска также и гости.

— Это, сынок, твои спасители, — отрекомендовал Бено. — Придется век не забывать и добром помнить.

Рамаз молчал и холодно окинул сидящих в гостиной дружков отца.

— И не дай бог повторить ничего такого, — наставительно продолжал отец. Он глядел на своего наследника с нескрываемым обожанием.

— Значит, так, — напомнил о себе Родам, — в ближайшее время дело будет передано в суд. Мой долг юриста и консультанта выполнен. Святой долг — помочь ближнему в беде. Да и то верно, упаси бог, мне снова оказывать вам подобные услуги.

— Всего доброго, мои дорогие! Всего вам лучшего! — Бено торжественно пожал руку каждому и с почетом проводил за дверь. «Мавры» свою миссию выполнили. — А теперь, дорогая, — обратился он к Элисабед, которая все еще висела на сыне, — надо будет хорошенько погладить мой креповый костюм. Придется пойти на похороны этой несчастной девочки. Бедные ее родители! Их жалеючи, и камень слезами зальется…

Бено сокрушенно засопел.

Родительское счастье Бено Бибилури вызывало у многих зависть. Друзья и родственники в один голос льстили, что ему повезло с детьми. Особенно очаровывал Рамаз. Атлетическая фигура, тонкое бледное лицо, изысканные манеры и фирменные костюмы — это производило впечатление.

Однако не требовалось особой проницательности, чтобы убедиться, что он бывал неизменно спесив и надменен. Стоило кому-нибудь косо посмотреть на него, как обидчик в лучшем случае отделывался фонарем под глазом, но мог недосчитаться и зубов. Рамазу Бибилури все сходило с рук. Он сызмала считал себя самым красивым, умным и сильным и не видел ничего предосудительного в том, чтобы держать всех в страхе и повиновении.

Родителям не раз приходилось улаживать конфликты, возникавшие по вине крутого нрава Рамаза. Когда перед дверью появлялись разъяренные соседи, Бено Бибилури с подкупающей искренностью возмущался своим сыном и обещал применить к нему самые крутые меры. Но как только умиротворенные соседи уходили, Бено поощрительно посмеивался, восторженно щупал наливающиеся мускулы сына и наставлял, куда и как бить противника, чтобы тот не смог предъявить синяков, шишек и других телесных повреждений. Рамаз был в семье единственным сыном. И его оберегали, им восхищались и воспитывали в ласках. Недостатки и даже пробивающиеся пороки Рамаза отец объяснял незаурядностью сына. Запретов Бибилури-младший не знал и надежды отца оправдывал. Говоря современным языком, сынок вполне преуспевал. Особенно по женской части.

Его модные тонкие брови, темные густые ресницы, глаза цвета морской волны и атлетическая фигура кружили головы представительницам нежного пола. В отличие от других Рамаз был наделен вкусом и использовал это весьма результативно. Нет, он не снисходил до кого попало. А выбирал лишь тех, чье положение уже сейчас имело вес и могло поднять его собственные акции.

Этих девушек наметанному глазу Рамаза отличить было нетрудно. Они никогда не носили ширпотребовские одеяния с прилавков местных магазинов, отдавая предпочтение фирменным нарядам из-за моря-океана, а в самовлюбленности запросто могли посостязаться с самим Рамазом. Тем не менее Бибилури не потерпел фиаско ни у одной из тех, на кого обращал благосклонный взгляд своих голубовато-зеленых глаз.

Успеху способствовало еще одно немаловажное обстоятельство: Рамаз Бибилури был всегда при деньгах. И скупостью не отличался, наоборот, ему нравилось доказывать власть денег. Льстило, что сокурсники были не в состоянии состязаться с ним ни в широте натуры, ни в финансовых возможностях. К тому же каждая вечеринка увеличивала число зависимых от Рамаза приятелей. Проявляя чувство благодарности к «благодетелю», они вынуждены были выполнять разные поручения. Убежденный в своем превосходстве, он требовал от других признания и уважения, хотя сам ни уважением, ни верностью не отличался.

Особыми талантами природа, правда, Рамаза не отметила. Но благодаря своей находчивости и устремленности в студенческие годы он умел добиться гораздо большего, чем его одаренные однокашники. А цель у него была возвышенная и благородная: стать врачом, и непременно знаменитым.

Рамаз всегда любил себя трепетно и самозабвенно. Ему нравилось тренировать и холить свое красивое тело, следить, чтобы на животе и бедрах не откладывался жирок. Он заботился о том, чтобы кожа была чистой и гладкой, а внутренние органы функционировали нормально. Старался избегать воздействия вредных стрессов. При всех своих возможностях пил умеренно, курил мало, но в кутежах участвовал, нередко оплачивал даже чужое застолье. Жизнь была светла и радостна.

Если бы не тот день, который Рамаз запомнил навсегда. Когда впервые он испытал противное чувство унижения.

С двумя приятелями он сидел в ресторане. Пил, по своему обыкновению, немного. Но почему-то алкоголь впервые все же начал одолевать его. Он испытывал необъяснимое раздражение. С расслабляющей и сковывающей подозрительностью поглядывал то на батарею бутылок перед ним, то на собутыльников.

Раздражала лысина приятеля, у которого лишь на висках задержались пучки волос. Бесило выразительное открытое лицо Отара Чхиквадзе. Рамаз сидел, понурив голову: его обеспокоило собственное самочувствие. После последнего бокала он вдруг ощутил, как холодеют и мертвеют руки, — это был нехороший симптом. Он то и дело прикладывал к губам ладонь: она оставалась ледяной. В горле — будто ком застрял.

Так бывало и раньше. Стоило выпить, и сразу начинали коченеть руки и ноги.

— Хочу еще выпить! — Рамаз впервые изменил себе.

— Слабо!..

— Налей, а там посмотрим.

— Хочет пить — пускай пьет, — пьяно поддержал Лысый. Свой бокал он придвинул к себе, крепко сжав пальцами.

— Холодно, — обреченно проронил Рамаз.

— Помирать, так с музыкой. До Кашвети[13] не меньше пяти километров. Все равно исповедаться не успеешь. Правда, Отар?

— Хватит, пойдем… — сказал молодой человек с выразительным открытым лицом.

Рамаз решительно встал, налил полный стакан вина и залпом выпил. Бросил пустой стакан на стол. Зазвенела разбитая тарелка. Он осторожно вытер ладонью губы и некоторое время стоял молча. Вдруг по лицу его пробежала блаженная улыбка: почувствовал, как потеплела ладонь. Казалось, что и настроение улучшилось. Собутыльников он не замечал. Лишь чувствовал, как по телу разливается приятное тепло. К омертвевшим конечностям приливала кровь. «Киндзмараули» возвращало ему жизнь.

— Еще вина! — потребовал Рамаз. И снова выпил.

— А все-таки жизнь хороша, — сказал он, ни к кому не обращаясь. Приятели были ему безразличны.

— Тоже мне Америку открыл, — усмехнулся Отар Чхиквадзе.

— Труп — он и есть труп, — глубокомысленно и отстранений проговорил Рамаз.

— Живые трупы тоже бывают, — изрек Лысый.

— Мертвый — пища для червей. А ты жрешь икру, — сам себе говорил Рамаз.

— И пью хорошее вино. — Лысый зевнул так, что захрустели челюсти. — Потому что я живой, а ты холодный…

— Какое красноречие! — Рамаз силился понять, оскорбили его или нет.

— Все вы болтуны, — заявил Отар Чхиквадзе.

— Знаешь, я, кажется, сейчас расквашу твой крючковатый нос. — Рамаз вдруг почувствовал, как в нем вскипает гнев.

— Это я сперва разукрашу твою смазливую физиономию, так что и родная мать не узнает, — спокойно и уверенно сказал Отар и посмотрел прямо в глаза Рамазу.

— Пошли!

Рамаз схватил приятеля за рукав и потащил к выходу. Лысый остался сидеть за столом.

Впервые в жизни Рамаз был избит. Отар оказался сильнее, ловчее, яростнее. Был сброшен на землю. К счастью, никто этого не видел и на репутацию его не была брошена тень. Остались только боль, унижение и отчаяние беспомощности. И поколебленная вера в собственное могущество. И постоянное ощущение какой-то тягучей несправедливости. И еще — жажда отмщения.

И вот теперь, когда он пьяным сбил машиной девушку, он не испытывал испуга, скорее, было даже некое необъяснимое удовлетворение. Гибель девушки не слишком обременила совесть Рамаза еще потому, что спьяну он мало что соображал. Да и отец как-то быстро все уладил, — в тюрьму вместо Рамаза отправился незнакомый ему парень. И Рамаз все эти годы старался не думать о нем, хотя временами, в одиночестве, мучился и переживал.

Рамаз проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Огненные лучи пожаром пылали по комнате. Лень было пошевелиться, он долго терпел жгучее покалывание на затылке. Наконец не выдержал, недовольный встал и сдвинул занавеси.

По комнате разлился полумрак.

Подойдя к зеркалу, придирчиво стал рассматривать себя. И остался недоволен собой. Не было в нем юношеской стройности и гибкости, появился животик, пополнели бедра. Обязательно следует заняться спортом, решил он и подумал: в жизни всегда нужно чем-то поступаться.

Да и то верно, хотя Рамазу по-прежнему в жизни везло. Перед окончанием института отец изрядно посуетился, чтобы сына приняли в аспирантуру и чтобы руководителем был непременно видный ученый. Правда, корифей науки не дожил до того счастливого дня, когда его воспитанник защитил диссертацию. Все же к двухлетней годовщине со дня смерти ученого Рамаз Бибилури остепенился, стал кандидатом медицинских наук. И снова отец постарался, помог получить несколько часов лекций в мединституте — Рамаз ходил довольный и гордый, что называется, кум королю и сват министру. Правда, к лекциям готовился тщательно. С педантичной скрупулезностью принимал экзамены. Он был строг и требователен при оценке знаний студентов. Из десяти двое у него, как правило, проваливались. У молодежи он вызывал страх и уважение.

Со временем во всем его облике появились солидность и значительность. Да и вынужденные тосты и обильные трапезы во время нередких застолий сделали свое. Сшитый год назад костюм уже не сходился в талии. Именно это расстраивало больше всего.

— Рамаз! — услышал он голос матери.

Элисабед сзывала всех на завтрак. Пришлось одеваться. Уже наперед жирная пища, которая была на столе, вызывала у Рамаза отвращение. Нехотя направился в столовую.

К столу все пришли почти одновременно.

Отец воспаленными глазами оглядел сына с ног до головы.

— Выспался? — спросил недовольно.

— Спал как убитый.

— О себе заботиться, конечно, надо, — буркнул отец. — Только я не знаю человека, который, будучи соней, чего-то добился в жизни.

— Почему соней?! — Замечание отца задело его за живое.

— Все жду, когда наберешься ума-разума… — упрекнул Бено. — Правильно говорят: кто не испытывает трудностей, тот не знает цену жизни…

— Я же не сижу без дела, — Рамаз стал накладывать себе в тарелку еду.

— Разве это дело?

— Бено, ты сегодня просто невыносимый. — Элисабед сосредоточенно намазала на хлеб толстый слой икры. — На, сыночек, поешь!

— Я выпью только чаю. — Рамазу вдруг расхотелось есть. — Не видишь, как потолстел?

— Чем мешает тебе полнота? — удивилась мать. — Не представляю, как могут нравиться кожа да кости? Вон твой отец: не человек — гора. Никому от этого не худо. — Элисабед старалась не обращать внимания на резкости сына.

— Худо, когда с утра люди портят друг другу настроение… — попытался отшутиться Рамаз и вышел из-за стола.

— Сядь! — По угрюмому лицу Бено скользнула неясная тень. — Поговорить надо. Ты уже взрослый, самостоятельный человек. Пора задуматься о своем будущем. Другие в твои годы горы своротили. Мне обидно, что ты отстаешь от них. Жизнь мне подсказывает, что вокруг никому ни до кого нет дела. Существует неписаный закон, и он куда сильнее всех печатных. Я даю тебе, а ты даешь мне, я помогаю тебе, но и ты выполняй мое желание. Чтобы давать, надо что-то иметь, а чтобы иметь, нужно раздобыть, требуются возможности. Философия! — Старший Бибилури уселся в удобное кресло и закурил. Посмотрел оценивающе на сына и продолжил: — А теперь ближе к практике. Цели достигают хладнокровием. И разумом. — Он потушил сигарету и отпил глоток кофе, снова повернулся к сыну: — Ни обижайся! Ты думаешь, если имеешь несколько жалких часов в медицинском, то уже всего достиг? Нет, ошибаешься. Хочешь красиво жить — умей волчком вертеться…

— Присказки эти я и сам знаю.

— Не перебивай! Обычай велит старших слушать.

— Ну, слушаю.

— Если ты думаешь, что твоя кандидатская будет без конца нести золотые яички, то ошибаешься. Во-первых, ты защитился не в том возрасте, когда друзья кричат: гений. Похвастать пока нечем. Во-вторых, я не вижу перспектив твоей научной деятельности. Скажу прямо, наука — не твоя стихия. Ты и сам это прекрасно знаешь. Остается одно — побыстрее сделать карьеру. Чтобы и почет, и хлеб насущный.

— Ты так говоришь, отец, — весело рассмеялся Рамаз, — будто должности сыплются на меня золотым дождем. Бери — не хочу. Может, ленюсь нагнуться и подобрать хорошую должность?

— Повторяю: хочешь красиво жить — умей поворачиваться. Никто другой за тебя это делать не станет! Нет, мой друг, на других понадеешься — без портков останешься. Самому все надо пробивать. Чтобы сделать карьеру, язык вытянешь…

— Ну что вы все пристали со своей карьерой! — недовольно отмахнулся Рамаз.

— Бено, не мучай мальчика, — вступилась Элисабед, мелко откусывая хачапури.

— Ты уже не маленький! — наседал отец. — На твоем месте я познакомился бы с дочкой Омара Чикобава…

— С Наной Чикобава?! — Рамаз даже поперхнулся.

— А что? Отец — профессор. Муж племянницы профессора, Манучар Баделидзе, правда, пока не на самом верху служебной лестницы, но уже ворочает большими делами. Этот человек далеко пойдет!

— О, сынок! — воскликнула Элисабед, и Рамаз так и не понял, что это означало — остережение или одобрение.

Нана Чикобава считалась на лечебном факультете личностью незаурядной: умна, красноречива, образованна. Да и внешностью природа ее не обошла. Была стройной, обаятельной девушкой. Сдавала зачеты Рамазу. Выбор отца пришелся неожиданно Рамазу по вкусу. Он стал все чаще задумываться о ней и вскоре почти убедил себя, что давно втайне был влюблен в профессорскую дочку, а отцовская подсказка лишь способствовала переходу подсознательного чувства в желанную любовь.

Правда, иногда, вспоминая свою прежнюю симпатию, он чувствовал, как на душе кошки скребут. Ангелину Рамаз любил с детства. И хотя в последнее время их мало что связывало, влечение к Ангелине не прошло даже спустя год после расставания. Вот и сейчас перед мысленным взором неожиданно возникало лицо Ангелины, ее глаза, такие печальные в день разлуки. Они как будто все еще укоряли Рамаза.

Да, он знал, что поступил с Ангелиной подло. Но что он мог поделать, если мать категорически отказалась считать Ангелину невесткой. Называла красивую, изящную девушку жабой, зло высмеивала ее внешность, манеры, не щадила самолюбия Рамаза. Как ни убеждал, что ни говорил, все было напрасно. Отказывалась понять чувство сына. И в то же время была любящей, самоотверженной матерью… Из кожи вон лезла, чтобы угодить любимому чаду, жизнь могла отдать за него. Рамаз сперва никак не мог понять, почему с матерью происходили такие перемены, стоило ему только заикнуться о женитьбе на Ангелине. Не пара — и все. Для семьи, для будущего нужен расчет, убеждала мать. Вот, например, выдали с отцом замуж дочь, подыскали, высчитали нужного жениха — и та теперь счастлива. И любовь пришла, и люди завидуют.

Постепенно Рамаз и сам склонился к выбору отца и матери. Даже изменился к лучшему. Вставал рано утром, бегал, закалялся под холодным душем. Он заметно похудел, обретал прежнюю спортивную стройность. Перед юной красавицей нельзя было выглядеть старым и дряблым. Требовалось очаровать и скорее, чтобы не опомнилась, вести в загс. Тем более что у Наны, как у всякой интересной девушки, не было недостатка в поклонниках. К счастью, она пока не снисходила ни до кого. Немного нравился, правда, молодой журналист Отар Чхиквадзе. Он частенько возникал на ее горизонте, держался подчеркнуто дружески, не более того. Тот самый Отар, который в свое время отдубасил Рамаза и нанес ему этим неизгладимую душевную рану.

Может, именно поэтому, как ни убеждал себя Рамаз в любви к Нане, глубоких эмоций она у него не вызывала. Нравилась, конечно, но скорее умозрительно, на расстоянии. Он испытывал в ее обществе непонятную скованность. Не было той непринужденности, что возникла с первой же встречи с Ангелиной. И только, возможно, назло Отару он твердо решил добиваться благосклонности Наны Чикобава.

Случайная встреча с Ангелиной едва не разрушила так основательно продуманный план. Оказывается, в нем еще теплилось искреннее чувство, которое могло вновь разгореться… Еще миг — и он пренебрег бы наставлениями матери и поучениями отца, даже собственным честолюбием. Не мог спокойно видеть нахлынувшие на глаза любимой слезы. Он сгорал от стыда и страсти.

Голос разума вовремя охладил его пыл. Отрезвили мысли, что Ангелине не позволят жить в их доме, особенно сейчас, когда отец возложил такие большие надежды на его брак с Наной. Сумел незаметно, неприметно сблизиться домами. Уже несколько раз побывали семьями друг у друга в гостях. И Нана стала проявлять благосклонность к своему преподавателю. И Рамаз вновь встал над своей слабостью и предал Ангелину. Сказал, что не станет мучить ни себя, ни любимую женщину! Он не палач и не злодей! Он справится со своими прошлыми чувствами, отбросит все эмоции, будет ковать свою судьбу, а может, и счастье трезвым разумом. Не отступал от мыслей и лукавый чертик отмщения Отару Чхиквадзе…

Многое изменилось за прошедшие год-полтора.

В доме Бибилури опять собралось немногочисленное общество близких родственников и друзей. Рамаз пребывал в отличном расположении духа. Женитьба на Нане и впрямь окрылила и осчастливила его. Все обернулось как-то само собой, а то, что Нана ждала уже ребенка, сделало его жизнь еще более осмысленной и перспективной.

Отец Наны, профессор Чикобава, крепкий шестидесятилетний мужчина с благородным лицом, с гривой седых волос, принадлежал к той категории несколько отрешенных людей, которые никогда не стараются казаться лучше, чем они есть на самом деле. Спокойный, выдержанный, в компании он бывал подчеркнуто скромен. Чикобава слыл человеком твердых принципов, особенно если дело касалось его научных взглядов.

Один — жена умерла рано — сумел вырастить дочь и в двадцать два года, после окончания института, выдать замуж. То, что она скорее из любопытства, чем по горячей любви, пошла за своего преподавателя, его особо не обеспокоило. Племянница, которую он воспитал и считал своей второй дочерью, рано выскочила замуж по своей воле за никому не известного тогда Манучара Баделидзе. Брак этот оказался на удивление удачным и счастливым. Манучар, высокий сухопарый мужчина, вызывающий симпатию окружающих своей обаятельной улыбкой, дружелюбием и прекрасными манерами, сумел расположить к себе начальство и выдвинуться на ответственную должность. А вскоре ему, совсем еще молодому человеку, доверили весьма ответственный пост. Многие прочили Баделидзе блестящую карьеру.

Для профессора должности зятя не играли большой роли. Он уважал Манучара за его чисто человеческие качества, ум, проницательность, независимость в суждениях и чувство меры. Конечно, было приятно, что зять сам, без «спины» и чьего бы то ни было содействия, занял столь высокое положение в обществе.

Жизнью Омар Чикобава был удовлетворен, более того, он считал себя самым счастливым человеком в городе. Еще бы! Обе его девочки — умницы, красавицы — благополучно закончили институты, удачно вышли замуж. И зятья — как на подбор, элегантны, красивы, воспитанны, умны и перспективны. Но сейчас, усевшись в удобное кресло стиля рококо, профессор равнодушно рассматривал гостиную, уставленную мебелью всех стилей и эпох, стены, завешанные картинами; много было копий. И хотя Омар Чикобава не претендовал на лавры искусствоведа, но и его дилетантских знаний было достаточно, чтобы понять: хозяин дома в изобразительном искусстве мало что смыслит и вкус у него не ахти какой.

— Какое изумительное исполнение! — восторгалась сестра Манучара, Русудан Баделидзе, разглядывая «старинную» живопись. — Ничего подобного мне еще не доводилось видеть! — Она вытянулась, демонстрируя, казалось, свою великую тягу к искусству, а также тонкую талию, затянутую модным, цвета граната шелком.

— Это французская школа, — солидно пробасил Бено. Он подошел к гостье, поводя картинно плечами. — Я приобрел ее во Львове. Дорогая штучка, но, как видите, стоит того. Мне его продала одинокая старушка. Она перебивалась уроками и по нужде сбывала семейные реликвии.

Бено галантно улыбнулся, искоса глянул на свата. Но тот безучастно смотрел в другую сторону. Лишь на мгновение по лицу профессора скользнула усмешка, которую, к счастью, Бено не заметил.

Омар Чикобава искренне жалел свата. Каких безумных денег стоили Бено эти изящные поделки! Отдавая дань моде, Бибилури не особенно трудился освоить азы искусствоведения, мог легко путать Рафаэля с Гогеном. С трудом сдержался, чтобы не сказать все напрямик.

— Батоно Омар, вы так внимательно изучаете эти картины… Впечатляют, не правда ли?

Профессор вздрогнул, будто его поймали на недозволенном. Не в его привычке было лгать, но говорить правду не имело смысла. Да и вправе ли он учить разуму этого пожилого человека? Сослался на плохое зрение: мол, очки забыл дома, поэтому высказывать свое мнение, не разглядев картины, он не может. Чтобы избежать дальнейших расспросов, Омар Чикобава встал и направился к Манучару Баделидзе, который в это время непринужденно сидел в кресле, закинув ногу за ногу, курил сигарету и, как положено воспитанному мужчине, вел светскую беседу со свояком.

— Я вам искренне советую немедля после кандидатской защищать докторскую.

— В нашем институте это непросто. Кое у кого там определенные привилегии. Вовсе не за научные заслуги, а…

— Понятно, — перебил его Манучар. — Значит, ты хочешь, чтоб с тобой считались, чтобы тебя уважали… Пожалуй, я могу помочь в этом. И позабочусь о тебе. — Манучар, вглядываясь в глаза Рамаза, прикидывал способности свояка. — Вот только не знаю, подойдешь ли? — Сказал и умолк, взвешивая за и против: — Словом, хочешь, чтобы у тебя тоже был авторитет и привилегии? За все приходится платить. А ты сможешь проявить преданность? — с двусмысленной улыбкой спросил Манучар у Бибилури-младшего. — В таких делах, мой друг, на одних родственных чувствах далеко не уедешь.

— Это совсем не трудно, дорогой Манучар, тем более что я и сейчас отношусь к вам с большим уважением.

— Молодые люди! — вмешался профессор. — Простите, что невольно подслушал ваш разговор. — Чикобава уселся напротив в кресло. — Путь в науку труден и сложен. Это аксиома. К вершинам ведут талант и упорный добросовестный труд. Настоящий ученый не свершится, если его влечет карьера, все это азбука. — Профессор принялся разминать сигарету. — Вы оба еще молодые люди, и меня не удивляют ваши, — он подыскивал слова, — несколько легкомысленные взгляды. Не следует забывать, что главное — знания. И еще много-много главного. Как сказал Илья Чавчавадзе, наука и искусство рождаются из жизни и для жизни. Они опережают жизнь и ведут ее за собой. Я далек от мысли упрекать, но грош цена докторской диссертации, скомпилированной из мыслей, надерганных из разных книг. Какая от нее польза науке? Мир лекциями не насытишь. От трудов такого бедолаги и при жизни нет проку, а уж будущим поколениям и совсем одна труха останется.

Рамаз покраснел. Было ясно, что говорится для него. Слова профессора больно задели его честолюбие.

— Пусть никто не думает, — продолжал между тем Чикобава, — что мы не видим, как некоторые горе-ученые, что называется, используют науку, а ведь она требует бережного к себе отношения…

Зазвонил телефон, и Рамаз поспешно снял трубку.

— Я… — ответил он и обрадованно воскликнул: — Какими судьбами! Приходи, буду очень рад!.. — Он положил трубку, глубоко вздохнул и, обернувшись к Манучару, объяснил: — Одноклассник.

В ту же секунду без предупреждения раскрылась дверь и в комнату вошли одновременно несколько человек.

— Ва! — словно поджидая, неожиданно появился откуда-то Бено с раскрытыми объятиями. Он прижал к груди зятя — мужчину среднего возраста с седыми висками — и обернулся к дочери: — Ах ты негодница! Так-то ты помнишь родителей? Вышла замуж и забыла отца с матерью?

Рамаз тоже встал и сердечно обнял сестру и зятя.

— Ох уж эти прокуроры и милиционеры! Вместо того чтобы бдить за порядком, они его нарушают, заставляют ждать себя.

— Знакомьтесь, наш почетный член семьи, наша знаменитость, профессор Чикобава! — Бено подобострастно представлял свата гостям и гостей свату. — Наш прокурор! Гроза врагов и покровитель близких Ростом, а это достойный сотрудник милиции Ломия.

— Когда я вижу! — Элисабед, появившаяся из соседней комнаты, восторженно всплеснула руками и театрально обняла дочь. — Это ты во всем виноват! — повернулась она к зятю, который разговаривал с профессором. — Заставляешь столько скучать по дочери!

— Радоваться надо. Был бы я плохим мужем, вот тогда бы она сбежала к вам. А ваша дочь, как видите, и на час меня оставить не может! — смеялся Варлам Бурчуладзе.

— Ну, дорогие мои, все вы давно проголодались, прошу…

Бено встал в конце стола, чтобы рассадить гостей по чину и рангу.

— Ты, мой зять, как директор фабрики, привык руководить, укрась-ка и на этот раз место тамады!

— Сегодня очередь Манучара, я был тамадой на Новый год, — кокетничал директор.

— Я лучше знаю, где чье место, — нахмурился Бено. — Когда я буду гостем в твоем доме, руководи ты.

— Не обижайся, — Варлам улыбнулся тестю и безропотно уселся во главе стола. — Хоть сто лет буду тамадой! Только скажи!

— Ты сюда, Гурам, не зря носишь фамилию Ломия. Посмотрим, какой ты лев за столом.

Польщенный милиционер, улыбаясь, сел рядом с директором фабрики. Последние два года они были чрезвычайно дружны.

Снова мелодично прозвенел звонок. Рамаз пошел открывать дверь.

— Входи, входи, Отар, — сказал он стоящему за порогом товарищу. — Давненько не виделись.

— У тебя гости, я как-нибудь потом.

— Ты пришел в самый раз, — Рамаз почти силой втащит товарища в комнату.

Последние два года Отар Чхиквадзе работал в республиканской газете. И успел многое узнать. Большинство гостей Бено были ему знакомы, некоторые даже слишком. Отар давно подозревал, что кое у кого из присутствующих здесь установились, мягко говоря, зависимые от определенных факторов отношения. Дабы обеспечить себе блага земные, они пойдут на все.

С семьей Рамаза он более или менее разобрался. Но как мог породниться с Бибилури такой честный человек, как профессор Омар Чикобава?

— Садись сюда, — пригласил Рамаз.

Отар Чхиквадзе оказался напротив прокурора, который всегда вызывал у него неприятные ассоциации.

Ростом, широко улыбаясь, кивнул Отару:

— Мы, кажется, знакомы, молодой человек?

— Да, батоно, мы действительно знакомы, — согласился он, наблюдая, как тот разливает в бокалы вино.

— Почему вы не едите? — Прокурор подвинул тарелочку с икрой, но вина Отару почему-то не налил. — А вы, посмотрю я на вас, своеобразный молодой человек… Хотите добрый совет?

Отар промолчал.

— Зарубите себе на носу, — продолжал порядком захмелевший прокурор, не дождавшись ответа. — Если хотите преуспеть, надо знать движущие силы общества… Можно переплыть большую реку, жаворонком перелететь через гору и… утонуть в ручейке…

— Для потомков решающее значение имеют гены, — заметил между тем профессор, видимо, продолжая начатый разговор.

— Вы правы, профессор, — поспешно согласился полковник милиции Ломия. — Ворами и разбойниками рождаются. Сколько их я сажаю в тюрьму, а преступников не становится меньше.

Профессор отрицательно повел головой.

— Полковник прав, — настоятельно сказал Бено. — В порядочной семье преступники не вырастают; другое дело, если это заложено в крови. Разве я не прав, батоно Ростом? — повернулся он к прокурору, который с удовольствием обгладывал куриное крылышко.

Прокурор осторожно промокнул тонкие губы и вытер салфеткой пальцы.

— Наше общество ведет беспощадную борьбу с преступностью. Но что поделаешь, если болезнь заложена в человеке с рождения. Хотя по этому поводу мы не можем утверждать безапелляционно. Партия учит, что преступность — это буржуазный пережиток.

— Вы не правы, — возразил профессор, который никак не ожидал, что разговор о генах примет такой оборот. — Если мы к определению сути преступности подойдем с этих позиций, то непременно проиграем.

— Нет, нет, профессор, вы не поняли меня. Должно быть, я не так выразился. Главное, что с развитием общества меняются причины, порождающие преступность, и, соответственно, методы борьбы с ней.

— Вы абсолютно правы! — поддержал разговор Отар. — Например, на нынешним этапе комбинаторы и дельцы чувствуют себя вольготно, расширяют поле деятельности, набивают карманы и калечат жизнь многим честным людям. Надеюсь, вы не станете отрицать, что если у человека сильный покровитель да еще деньги в придачу, то и закон для него становится уступчивее. Разве мало фактов, когда к определенным преступникам применяют слишком уж мягкие меры наказания? — Отар слегка захмелел. Он не волновался, но старался поскорее выговориться. — Хотите ликвидировать преступность — ликвидируйте протекционизм. Только после этого жизнь вернется в нормальное русло.

— Ваши слова доставили мне большое удовольствие, — сказал прокурор. — Если бы все так рассуждали и поступали, мы остались бы без работы.

— Тому, кто говорит правду, в наше время приходится туго, его считают интриганом, зато помочь преступнику считается доблестью. — Отар нервно закурил.

— Я с вами согласна, Отар, — сказала Нана Чикобава, неся поднос с фруктами. — Вы правы. Воры и взяточники так обнаглели и запугали честных людей, что им приходится молчать и только смотреть, как попирается закон. — Нана поставила поднос на стол и подошла к Отару. — Вот, оказывается, вы какой?!

Отару стала понятнее связь между Чикобава и Бибилури. Он внимательно посмотрел на Рамаза.

Нана улыбнулась:

— Поешьте что-нибудь.

— Прокуратура и милиция всегда охраняют интересы граждан, право и достоинство членов общества, — декламировал между тем прокурор. — Работники органов серьезно изучают преступность и причины, ее порождающие…

— Честный человек не станет прикрывать преступника, но, как это ни парадоксально, ни уважения, ни признания он тем самым не заслужит. Будет выглядеть белой вороной… Если откажется плясать под чужую дудку. Фу, ничто! — Отар безнадежно махнул рукой, поднялся и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Воцарилась гробовая тишина.

— В семье не без урода, — наконец произнес Варлам.

— Больше чтоб его и духа не было в моем доме! — взорвался Бено.

— Такой человек не должен работать в редакции, — констатировал прокурор. — Видно, имеет крепкую спину. Иначе кто бы потерпел его в такой солидной газете?!

— Неправда, — заступилась Нана за Отара. — Этот парень — толковый журналист. Потому и в редакцию взяли. У него родители погибли, когда он был еще маленьким.

— Так вот оно что! Беспризорник! — презрительно произнес прокурор.

Нане хотелось ответить колкостью, но тут, чтобы замять возникшую неловкость, затянули «Мравалжамиер»[14].

Рамаза разбудил бой старинных швейцарских часов.

Дзинь-дзинь-дзинь — мелодичный перезвон раздражал, словно душераздирающий скрежет металла, заставляя болезненно вибрировать натянутые как струна нервы.

Он заткнул пальцами уши. И все равно услышал вибрирующий голос матери. Дверь отворилась, и на пороге застыла внушительная фигура, облаченная в экстравагантное выходное платье. Элисабед удивленно уставилась на Рамаза, будто впервые видела до срока потухшие глаза сына и его поредевшую шевелюру. Чтобы лучше разглядеть свое рано постаревшее чадо, она даже подошла поближе. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

Раньше Рамаз почему-то не замечал, как безобразно раздалась мать. Толстые ноги пронизала густая сеть синих прожилок. Большой живот и объемистая талия делали Элисабед похожей на надутый пестрый воздушный шар. На крупном, с пористой кожей лице, лоснящемся от крема, выделялись пухлые щеки. Мать давно уже утратила остатки былой женственности. Но он впервые осознал это.

Избалованный родителями, Рамаз привык видеть только их руки, как некий символ своего благополучия. А то, что у родителей была какая-то личная жизнь: свои интересы, радости, беды, цели, свое лицо, наконец, — проходило мимо его внимания. Было не до родительских проблем, когда маячила блестящая карьера, а в голове роились тщеславные мечты и охватывали вулканические страсти. Но все это осталось за порогом. Не помогла даже женитьба на профессорской дочери. И Рамаз невольно сник, опустил руки.

В свое время он казался мечтателем. Но то было обманчивое впечатление. Никакие возвышенные мысли ум не обуревали. Честолюбие было его единственной страстью, ей он принес в жертву свою первую и настоящую любовь — Ангелину, которая поверила ему и горько разочаровалась. По легкомыслию молодости Рамаз полагал, что если везет в любви, то и в остальном должно катиться по маслу, в продвижении по службе, например. Не зря же ему судьба подвернула в жены профессорскую дочь.

В ожидании удачи он стал инертным, уступчивым и бездеятельным. Постепенно мечты его рассеивались вместе с профессиональными знаниями, ум притупился, и теперь, если иногда и приходила стоящая идея, долго она в голове не задерживалась. Блеснет, будто молния в тучах, — только ее и видели.

— Что случилось, мама? — Скорбный взор матери озадачил Рамаза. — Надеюсь, ничего плохого?

— Что может быть хуже! — вздохнула Элисабед. — Смотрю я на тебя — и сердце кровью обливается. Я ж тебе счастья хочу! — запричитала она.

— Не понимаю… — удивился Рамаз. — Разве я несчастный?!

— Эх, сынок! Материнское сердце все чует и все видит, — драматично произнесла Элисабед. — Не пара она тебе. Не пара! Я это сразу поняла. Но все так внезапно произошло…

— Нана — очень хороший человек, — голос Рамаза дрогнул.

Элисабед откинула волосы с лоснившегося от крема лица и продолжила:

— Чужая она тебе! Вы не созданы друг для друга. Посмотри на себя! Ты вырос в семье, прямо скажем, образцово-показательной. Найди лучше себя человека в городе! И умом вышел, и красотой, а счастья бог не дал… Нет, я ничего не хочу сказать о ней…

Зычный баритон Элисабед разносился по дому, как голос дьякона в церкви. У Рамаза в ушах загудело.

— Оставь мою жену в покое! — обрезал он мать.

— Да ты посмотри на себя!

— Отстань! — Рамаз повысил голос.

— Как знаешь, сынок… — обиженно пробормотала Элисабед и вышла из комнаты.

Оставшись один, Рамаз подошел к зеркалу.

И впрямь уже не прежний стройный красавец, от которого глаз было не оторвать. Сейчас на Рамаза невесело глядел крупный ширококостный мужчина с огрубевшим лицом и потухшим взором.

В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем старинных швейцарских часов с голубым циферблатом.

Рамаз с сожалением провел рукой по бритым мясистым щекам, запустил пятерню в заметно поредевшую шевелюру. «Чего она хочет от Наны, — думал Рамаз. — Чем не угодила ей эта кроткая девочка?»

Вспомнил, что жениться на Нане посоветовал ему отец, возлагавший какие-то особые надежды на ее влиятельную родню.

Только сейчас он понял смысл слов матери. Вот, оказывается, чем она недовольна. Ее надежды не оправдались…

С тех пор как Манучар дал опрометчивое обещание выдвинуть Варлама на высокую должность, последний потерял покой. Он то грезил министерским портфелем, то сникал, сомневаясь в обещании Баделидзе, и ходил как в воду опущенный.

Варлам был любимым зятем Бено Бибилури. Некоторые сплетники, правда, утверждали, что Варлам ожидал большего от тестя, когда женился на Цисане. Ибо если по справедливости, то семнадцатилетняя дочь Бибилури и впрямь вела до замужества весьма вольный образ жизни, и то, что Варлам женился на ней…

Цисана рано оформилась как женщина. Упитанная, полногрудая, в свои семнадцать лет она выглядела вполне созревшей для любви. Это Варлам подметил с первого взгляда, увидев ее в кафе. Черные брови, густые ресницы, обрамляющие крупные медового цвета глаза, — Цисана произвела на Варлама неотразимое впечатление, особенно когда он понял, что медовые у нее не только глаза, — вся Цисана — елейная, кокетливая — была сахарно-медовой.

Варлам сразу решил, что овладеть красоткой большого труда не представит. И не ошибся. В ту же ночь они были вместе. Сладострастную Цисану долго уламывать не пришлось. Варламу, который был намного старше Цисаны, импонировала молоденькая, хорошенькая, всегда нарядная любовница. Он широко распространялся о своих связях, не заботясь о чести девушки. И неудивительно, что это вскоре дошло до ушей Бено Бибилури. Надо сказать, Варлам изрядно перетрусил, когда его призвали к ответу. Не то что на молоденькой Цисане — женился бы и на престарелой Элисабед, потребуй этого Бено. Угрозами и посулами Варлам был опутан и поведен в загс. Правда, Бено объегорил его с приданым, но Варлам уже не предъявлял тестю претензий, он смирился со своей участью и не очень раскаивался в женитьбе. Особенно после того как изменился весь уклад его жизни.

Инженер по профессии, Варлам работал в Министерстве легкой промышленности. Весь его доход до женитьбы умещался лишь в зарплату. Писана же не привыкла ограничивать себя. И вскоре после свадьбы она поставила Варламу жесткий ультиматум. Чтобы не ударить лицом в грязь и сохранить в семье лад, свежеиспеченный муж кинулся искать место подоходнее. Вот тут-то тесть и помог ему, чем навсегда завоевал благодарное сердце Варлама.

В семье воцарились мир и покой. Маленькая Писана шаг за шагом прибирала мужа к рукам. Вся в мать пошла, которая сызмальства внушала дочери, что мужа следует держать в узде. Упаси бог ослабить вожжи, может вырваться на волю. Показательным примером суровой политики Элисабед служил ее Бено, отменный семьянин, который никогда не изменял и не выходил у жены из повиновения.

Первое время Варлам искренне полагал, что Писана глупа и беспомощна. Маленькой глупышкой снисходительно называл он ее до тех пор, пока однажды Писана не уличила его в измене. Вопли «маленькой глупышки» переполошили всю округу. Высыпавшие на улицу соседи коллективно комментировали событие. Варлам готов был сквозь землю провалиться. С того дня враз остепенился и обратился в домоседа.

Началась новая жизнь. С легкомысленным прошлым он порвал и твердо встал на стезю добродетели и преуспевания. Правда, последующие его достижения были связаны с некоторым риском… Это когда он с помощью тестя из захудалого инженеришки превратился во влиятельного, всеми уважаемого директора.

Но вот парадокс: стоило Варламу сесть в директорское кресло, как он тут же потерял покой. Его мозг хронически обременяли две серьезные проблемы: удержать эту должность и пробиться еще выше. Обе требовали концентрации моральных и физических сил. Так что Варлам постоянно пребывал в состоянии стресса. Иногда он с завистью вспоминал свое беспечное прошлое, когда, отработав положенное, он получал небольшую зарплату — никаких тебе проблем, все трын-трава. А сейчас… должность, почет, власть, а на сердце тяжесть камнем лежит. Деньги льются рекой, а ночами не спится. От всего этого Варлам освобождался, только когда кутил с новыми друзьями где-нибудь за городом.

Цисана не одобряла попойки мужа. Но ее уже никто не спрашивал. Глава семьи делал деньги. Поэтому с некоторых пор он вышел у жены из повиновения. Правда, и Писана обладала чувством меры. Супруги заключили негласное обоюдовыгодное соглашение, предусматривающее материальную компенсацию стороне, терпящей моральный ущерб. Таким образом, Варлам приобрел свободу действий, Цисана — драгоценные подарки. В семье воцарились мир, покой и деньги.

Бено и тот дивился скорому достатку в доме зятя. Хотя сам он — тертый калач, прошел огонь, воду и медные трубы — тоже когда-то по кирпичику складывал свое благополучие, и его нелегко было удивить.

Зять и тесть оказались родственными душами, с полуслова понимали друг друга. Бено, обладавший звериным нюхом и гибким аналитическим умом финансиста, был идеальным советчиком. Поэтому Варлам сделал его поверенным в своих делах. Вместе они обдумывали и точно рассчитывали каждое предприятие, чтоб комар носа не подточил. Вдвоем обсуждали планы.

Однажды разговор зашел о квартире.

— Это не к спеху, — увещевал зятя Бено. — Квартиру я тебе всегда достану.

— Я больше не в силах жить в этой каморке! — Неожиданно появившаяся Цисана даже ножкой топнула.

— Да успокойся ты! — Отец с упреком посмотрел на дочь.

— Чем я хуже своих подруг?! У них уже есть все, все!.. — Цисана хлопнула дверью.

— Да, терпенья тебе не занимать, — улыбнулся Бено зятю. — А в общем-то все женщины такие, из одного теста. Что ж, вам и впрямь неплохо бы вступить в кооператив. — Он задумался, прикинул. — В одном месте, думаю, сумею зацепиться, хорошие там квартирки строятся. Придется похлопотать да покрутиться. У тебя, конечно, времени бегать по инстанциям не будет. Доверь уж это мне. — Почувствовав себя благодетелем, Бено удовлетворенно хохотнул. — Ты только посмотри на нашу птичку-невеличку! Какой у нее аппетит разыгрался. Кто бы мог подумать?

Бено не изменил слову и умело прокрутил вариант с кооперативом. Не прошло и года, как семья Варлама отпраздновала новоселье в роскошной шестикомнатной квартире. Новоселью, соответственно, предшествовали разные хлопоты и расходы. Только на ремонт ушла не одна тысяча рублей. А импортная мебель, а люстры, гардины, ковры…

Варлам сумел все это достать, установить, повесить — и теперь в новом доме семейный покой нарушался лишь криками и драками сыновей Варлама.

Как-то раз отец стал невольным свидетелем их потасовки. Заспорили, кому достанется дом.

— Давай, Коста! Жми! Не поддавайся! — подзадоривал он своего младшего, шестиклассника.

Восьмиклассник Василий, нарядившийся в мексиканский костюм, выхватил из ножен игрушечную шпагу и, не вмешайся Варлам, выколол бы брату глаз.

— Но, но! Это еще что за штучки? — отобрал он у сына шпагу. — Из-за какого-то пустяка ты готов ослепить брата. И не стыдно тебе?!

— Мне такой брат не нужен!

— Чем же это он перед тобой провинился?

— Я старший, и это мой дом, а он говорит, что его!

Варлам усмехнулся.

— Я тебе такой же куплю, еще лучше, — пообещал он сыну и погладил по голове.

— Я останусь здесь! — настаивал упрямо старший.

— Нет, я останусь! Меня мама больше любит! — не отступал младший.

Наблюдая за ощетинившимися сыновьями, Варлам все сильнее обнаруживал в обоих сходство с матерью. Сам он в детстве не был ни агрессивным, ни жадным. Бедности не чурался, носил дешевую одежду и не мечтал о роскоши, но любил учиться; будучи студентом, частенько жил впроголодь. Не то что его дети. Правда, и сам он изрядно изменился в последнее время… И все из-за обещания Манучара Баделидзе. Нельзя сказать, чтобы Варлам денно и нощно думал о нем, но из головы не выходило. Очень уж заманчива была перспектива повышения. Хотя Баделидзе и не достиг еще должных высот, но, судя по всему, трамплин себе подготовил, сблизился с лицами значительными и вращается в их кругу.

В воскресенье решил Варлам пригласить его и других нужных людей в ресторан за город. Акция была не просто приятной, но и необходимой. С определенных пор он не водил дружбу с мелкой сошкой, нечего терять время на общение с человеческим балластом. Случалось, что и старым знакомым руки не подавал. Не снисходил до неудачников. Зато преуспевающих и деловых людей чуял за версту и всячески обхаживал. Так что собравшееся в ресторане общество было отсортировано должным образом и состояло из людей, которые в нужных сферах делают погоду. Вплоть до инспектора милиции Ломия.

— Наш Манучар, как луч света! Проникает в любую щель, — многозначительно пошутил он за столом. — Если его милиция не остановит, далеко пойдет.

Болезненного вида милиционер с каштановыми волосами, желтыми и грустными глазами сказал это так, будто постиг смысл жизни.

В этом обществе инспектор милиции считался птицей невысокого полета. Зато Варлам был не из тех, кто недооценивает возможности маленького человека. А инспектор Ломия оказался в свое время не просто полезным, он был человеком необходимым: курировал по своей линии фабрику. Правда, Варлам не сразу сообразил, что Ломия заслуживает внимания. Но вовремя исправил оплошность и постепенно обработал его, да так качественно, что тот стал работать на фабрику не за страх, а за совесть. Он в упор не видел махинаций дельцов, оберегал их, выгораживал в случае накладки. Даже если бы ему сказали, что решено взорвать фабрику, он, наверное, лишь заткнул бы уши ватой.

Преданность следовало поощрять. Инспектора милиции стали приглашать на деловые банкеты, именуемые в просторечии выпивонами, где вино лилось рекой, а кетовую икру можно было черпать столовыми ложками и где уточнялись некоторые секреты производства и финансирования. А когда администрация фабрики во главе с директором убедилась, что Ломия в отделе внутренних дел — человек незаменимый, решено было выдвинуть его на пост начальника РОВД.

Эта мысль не сразу пришла в голову Варламу. Лишь когда Ломия оперативно замял одно дельце, так что и следа не осталось, на фабрике поняли: милиционер-партнер явно выгодный и его следует взять в долю, больше того — обязательно выдвинуть, нажав на соответствующие рычаги, в начальники. И не прогадали. Ломия оказался человеком понятливым, с ним легко поладили. Он не стал играть в прятки, откровенно выложил свои условия. Оказалось, что лишь внешне он выглядел этаким простофилей, на самом деле и выпить был не дурак, и до девочек охоч. За показной искренностью редко кто мог заметить, что Ломия — скрытная и хитрая бестия. И только ждал своего часа. И уже на Манучара глаз положил.

— Манучар и впрямь далеко пойдет, — солидно подтвердил слова Ломия прокурор, придав лицу важное выражение.

— Всему городу повезло бы, — сказал главный инженер фабрики, опасливо при этом оглядываясь, чтобы не попасть впросак. — Во всех отношениях положительный человек. — Инженер, будто счетная машина, вычислял, какие перспективы сулит лично ему выдвижение Манучара. Значит, последует повышение по должности Варлама. А стало быть, освободится директорское кресло, куда друзья конечно же посадят его, главного инженера. От тщеславных мечтаний у него аж дух перехватило, закружилась голова.

— Ничего удивительного, только такой достойный во всех отношениях, порядочный человек, как Манучар, решит наши наболевшие проблемы, — тоном, не допускающим возражения, констатировал Варлам Бурчуладзе. Он строго обвел собравшихся взглядом, словно убеждаясь, что вокруг единомышленники, и расслабился — лицо его обрело блаженное выражение. Теперь уже Варлам вспомнил про обещание свойственника возвести его на высокую должность и тоже размечтался, представляя себя в роскошном кабинете, отделанном дубом, с резными дубовыми креслами и длинным полированным столом для совещаний. На этом приятные мысли Варлама, правда, несколько притормозились, поскольку он преданно смотрел на своего благодетеля, лощеного, с интеллигентскими замашками Манучара. Ощутил неловкость от его повелительного непререкаемого тона и своей — в ответ — подобострастной улыбочки. Да кто он такой, этот выскочка?! И с какой стати он, Варлам, солидный, всеми уважаемый руководитель предприятия, должен унижаться перед неким будущим чином? И тут же умерил себя. Все же свойственник.

Нутром чуял, что не зря делает ставку на Манучара. Это его козырный туз! Но чтобы выиграть, надо приложить усилие, сделать точный и своевременный ход. Не упустить бы момент! Положительно назрела настоятельная необходимость поднести жене будущего благодетеля нечто драгоценное. И как можно скорее! Сегодня же вечером. Встреча за столом явно выдалась удачной.

Варлам не мог признаться даже самому себе, что в дом Баделидзе его, кроме всего, тянет еще и неослабное влечение к стройной сестре Манучара Русудан. Стоило ему не то что увидеть — хотя бы вспомнить ее медовые улыбки, как тут же возникало неуместное, даже, можно сказать, неприличное желание. Как ни подавлял его Варлам, как ни внушал себе, что глупо и бессмысленно поддаваться таким эмоциям, не мог ничего с собой поделать.

Вечером, выпив чашечку крепкого, с пенкой, кофе по-турецки, Варлам положил в карман купленное загодя кольцо с крупным бриллиантом и собрался было уже незаметно улизнуть, как в комнату вошла Цисана. Ее наметанный глаз тут же уловил в поведении супруга нечистое.

— Куда собрался? — строго спросила она.

— Да вот прогуляться… — Варлам со страхом ожидал следующего выпада Цисаны.

— Давай сходим на спектакль, — неожиданно предложила она. — Люди убиваются из-за новой постановки в театре Руставели.

— Только этого не хватало! — испуганно отшатнулся Варлам.

— Совсем одичал! Раньше хоть куда-то ходили, а сейчас…

«Сейчас начнется», — с ужасом подумал Варлам.

Но Цисана, непонятно почему, миролюбиво погладила его по голове. Облегченно вздохнув, он преувеличенно нежно обнял жену.

— Скоро приду, — сказал он проникновенно. — Не скучай!

На улице Варлам наконец вздохнул полной грудью, огляделся и решил пройтись пешком. А то все на машине да на машине. Воздухом не подышишь!

Был в меру теплый вечер. Из парка, перебивая уличную гарь, лился пряный аромат самшита. Легкий ветерок приятно обдувал разгоряченные щеки. И Варламу вдруг захотелось тряхнуть стариной, прогуляться до дома Манучара пешком, а по дороге спокойно обдумать, как вести себя с Баделидзе, чтобы не попасть впросак.

С одной стороны, и сам не лыком шит, как-никак директор фабрики. Стало быть, не обязательно заискивать перед Манучаром, следует сохранять достоинство. Но и забывать нельзя, что хотя Баделидзе пока всего-навсего исполкомовский работник, он, по всему видно, может в любой момент стать фигурой, от которой будут зависеть судьбы многих. Неспроста в ресторане сам обмолвился. Следовательно, может выполнить свое обещание и выдвинуть Варлама на солидную должность.

Сейчас Варлам ругал себя за то, что в последнее время отошел от Манучара, не просчитал наперед. Такое пренебрежение могло и боком выйти. Придется срочно заглаживать вину. Он осторожно нащупал в кармане коробочку с кольцом. Надо окружить Манучара и всю его семью трогательным вниманием, ослепить дорогим подарком, тогда и ответная благодарность появится.

Жизнь полна парадоксов. Разве мог Варлам предположить, что ему придется теперь распинаться перед встреченным некогда в семье тестя скромным молодым человеком? Правда, дальновидный Бено предупреждал, что Манучар далеко пойдет. Но даже он не мог догадаться, что это случится так скоро. И так высоко сиганет их новоявленный родственник, аж на самый верх.

И Варлам решил, что если судьба наградила его таким перспективным родственником, то надо будет приложить все усилия, чтобы идти с ним в ногу.

В крайнем случае — на полшага сзади… Своевременный дорогой подарок поможет сблизиться с будущим благодетелем накануне его счастливого возвышения. Лишь бы супруга Манучара приняла бриллиант.

Варлам войдет к Баделидзе запросто, по-родственному, заведет с Манучаром легкую беседу и, как бы между прочим, выложит его супруге безделушку. Так, красивую безделицу.

С такими мыслями Варлам подошел к массивным дубовым дверям, отдышался и нажал на кнопку звонка. Никакого ответа. Позвонил еще — молчание. Варлам уже собирался было уходить, как за дверью раздался голос Русудан:

— Открыто! Входите же!

У Варлама невольно перехватило дыхание. Дрожащей рукой он осторожно толкнул дверь — и оказался в роскошном холле.

В первый момент он ошарашенно рассматривал французские обои в холле: красивый сельский пейзаж с зеленым полем и голубыми скалами. Здесь, в этой новой квартире Баделидзе, он еще не был. Варлам наугад открыл голубую дверь. Да, зря он считал Манучара скуповатым и без размаха. Здесь все свидетельствовало о вкусе и, главное, больших возможностях хозяина. В огромной, уставленной элегантной импортной мебелью гостиной одна вещь была дороже другой. Он растерянно, хотя и не без интереса, осматривал каждую из них. Но где же хозяева? Нигде ни души. Почему прячется Русудан, непонятно. Ведь это он ее голос слышал.

Варлам представил себе Русудан в неизменно обтянутом платье, с тонкой талией, пышной высокой грудью, распущенными волосами, и у него задрожали коленки. Тьфу ты! Варлам с трудом справился с неуместными эмоциями и стал по-родственному ходить из комнаты в комнату, дивясь богатству и вкусу Манучара, пока за одной из дверей не услышал плеск воды. Как завороженный он двинулся туда. Учащенный пульс и легкое головокружение напомнили о возрасте и давлении. Решительно толкнув дверь, оказался на пороге ванной.

Варлам Бурчуладзе отнюдь не был аскетом и женщин за свою долгую жизнь повидал. Но такая красота ему еще не снилась. Белоснежное тело совершенных форм… Он ошарашенно уставился на Русудан, которая сидела с намыленной головой и зажмуренными глазами в ванне. Видимо, почувствовала присутствие постороннего.

— Кто это? — Русудан быстро ополоснула голову и открыла глаза. — Это ты? — Она откинула с лица волосы и улыбнулась Варламу. — Я думала, Манучар с женой вернулись. Ну что уставился? Уйди, а то оболью!.. Бесстыдник!

Варлам сделал шаг вперед, наклонился и впился Русудан в губы. Звонкая пощечина вмиг отрезвила его, заставила выскочить из ванной. Голова кружилась, в висках стучало.

«Давление», — машинально поставил он себе диагноз. И вдруг его охватил страх. Рушилась карьера. Необдуманным поступком он нанес себе непоправимый вред. Если об этом узнают люди! И угораздило же его! Да на кой черт она ему сдалась?! Сейчас Варлам люто ненавидел Русудан.

«Конечно, она пожалуется брату, и тот сочтет это оскорблением. Тогда все пропало… Значит, в доме мы только вдвоем… А что, если… Нет, нет!..»

Варлам был готов на все, лишь бы никто не узнал о его глупости. Мозг лихорадочно искал спасения: а что, если войти в ванную и там же задушить, утопить эту тварь, никто и не догадается, что это сделал он. Пока не поздно… В квартире никого!

Варлам представил, как подходит к ванной, нагибается и сжимает пальцы на белоснежной длинной красивой шейке. Русудан сопротивляется, пытается вырваться, а потом дергается в предсмертной судороге и, наконец, замирает. Он так ясно представил себе всю сцену и безжизненное красивое тело в ванной, что почувствовал, как из желудка к горлу подкатил мерзкий ком. Еще секунда — и… Варлам жадно закурил.

Нет, он не убийца!

Вода в ванной прекратила журчать.

«Сейчас она вытирается. Поздно! Дождусь, пока выйдет. Потом…» Он подойдет, упадет на колени, попросит пожалеть, пообещает золотые горы, лишь бы простила его проступок. А если не простит, начнет угрожать, пообещает рассказать брату?.. И Варлам представил, как с помощью Манучара его выгонят с работы, сделают нищим. Над ним будут смеяться. Все узнают о нем. И жена отвернется… Он еще не докурил сигарету, как щелкнула дверная ручка.

— Ты еще здесь?

Варлам окаменел. Русудан подошла ближе. Из-под небрежно накинутой махровой простыни соблазнительно выглядывали груди.

— Было больно? — Она улыбнулась. — Сам виноват. Накинулся как зверь.

Варлам не знал, как вести себя, что ответить.

Русудан направилась в соседнюю комнату. Варлам опустился в кресло и сидел как истукан, не шелохнувшись. «Пойду и попрошу прощения», — вяло подумал он, с трудом поднялся, качаясь, пошел на ватных ногах в комнату Русудан и застыл на пороге. Русудан лежала на высокой французской софе и отдыхала после ванны.

— Русудан! — собрался с духом Варлам. — Я не хотел…

Он бросился на колени перед постелью. Неожиданно Русудан чуть откинула одеяло. И Варлам окончательно почувствовал опустошенность и никчемность существования.

— Ну чего же ты.

Нежный голос причинял уже не удовольствие, а вызывал отвращение. У Варлама голова пошла кругом. «Что случилось?» — глупо думал он и в ужасе смотрел на беломраморное тело Русудан. Мелькнула спасительная мысль. Он поднялся, нащупал в кармане коробку с бриллиантом, обреченно сунул ее в руку Русудан и поплелся к выходу… Такого казуса с ним еще в жизни не было…

Новый начальник цеха вначале показался странным. Он был непривычно вежлив, сдержан, не говорил приказным тоном, иногда советовался с рабочими и даже подменял некоторых у станка. Поэтому к нему на первых порах отнеслись настороженно: кто знает, что кроется за подозрительным демократизмом новичка, очень уж непохожего на своих предшественников.

Но время шло. К Юрию Касарели привыкли. Рабочие даже полюбили его и уже не представляли, как они раньше терпели оскорбительный фольклор ныне выбившегося в главные инженеры фабрики Чумалетели.

Лишь учетчице Наире Шавлакадзе появление нового начальника причиняло сплошное беспокойство. Худенькая, бесцветная студентка-заочница никак не могла взять в толк, чего добивается от нее этот, в общем-то, симпатичный, но очень уж въедливый молодой человек. Все началось с того, что однажды часа за два до конца смены он завел с ней непривычный разговор:

— Кончается декада. Представьте, пожалуйста, сводку о количестве выпускаемой продукции. Судя по всему, с выполнением плана у нас предстоят трудности. — Он подумал и добавил: — Если, конечно, вовремя не принять меры. В конце месяца будет уже поздно.

Наира молча выслушала нового начальника и ничего не ответила.

А спустя некоторое время Юрия Касарели самого вызвал к себе главный инженер фабрики рябой Андро Чумалетели. Он подробно расспросил о положении в цехе, начальником которого сам был еще недавно, а потом, как бы между прочим, сказал:

— А ведь начальнику цеха не положено стоять за станком. Это даже прямое нарушение инструкции. — Главный инженер строго посмотрел на молодого начальника цеха, но, увидев растерянность последнего, смягчился и перешел на отеческий тон: — Пойми, сынок, твое поведение могут неправильно истолковать. Подорвешь свой авторитет, и дисциплина снизится. Понятно?

Касарели промолчал. Не знал, что ответить. Чумалетели разом перечеркнул его институтское представление о личности руководителя производства. Как человек начитанный, он искренне полагал, что хороший начальник цеха должен жить одной жизнью с рабочими, делить с ними горе и радость, заботиться об условиях труда и быта, подавать пример, в том числе и за станком, советоваться с умудренными опытом ветеранами. Так вели себя обычно все положительные герои производственных романов.

Менее всего Касарели ожидал от главного инженера нахлобучки за свое образцово-показательное поведение.

Воцарилось неловкое молчание. Главный инженер ждал реакции на свою критику. Выдерживая паузу, Чумалетели прикидывал, как поступить дальше. Хорошо бы на этом и закончить разговор, если, разумеется, внушение возымело действие. Но, судя по угрюмому молчанию Касарели, тот ничего не понял. Видно, парень неискушенный, в облаках витает. Такой по глупости, того и гляди, может столько дров наломать, что весь лес, то бишь цех, изведет. Не иначе как придется вовремя спустить его с небес на землю.

— Не поймите меня превратно. — Голос Чумалетели источал мед. — О вашем же благе забочусь. Молодой, неопытный. Жизни не знаете. Небось думаете, что если талантливый инженер, то и семи пядей во лбу, и мир в силах перевернуть — на благо человечества, понятно. — Чумалетели усмехнулся. — Все мы так начинали, а потом… — Он весело посмотрел на Юрия и осекся, встретившись с самоуверенным, даже надменным взглядом молодого человека.

Меньше всего Чумалетели собирался озлоблять начальника цеха. Наоборот, старался приручить новичка, завоевать его симпатию.

— Вы, конечно, человек незаурядный. («Тоже мне пуп земли! Посмотрю я на тебя, щенка, через пару лет, что останется от твоей самоуверенности!») Со временем станете прекрасным руководителем. Но пока добрый вам совет: набирайтесь жизненного опыта, не старайтесь с ходу ломать годами сложившиеся порядки.

Касарели сидел с задумчиво-отрешенным выражением на лице. Казалось, он ничего не слышал из того, что говорил главный инженер.

«С этим, видать, придется повозиться», — наметанным глазом определил Чумалетели.

— Что вам сказать? У вас опыт, навыки… Вам виднее… — наконец выдавил из себя Касарели. Обычно он легко сходился с людьми, но сейчас не испытывал ни малейшего желания общаться с Чумалетели. Главный инженер ему определенно не нравился.

Чумалетели широко улыбнулся Касарели, на прощание протянул руку. Секунду они смотрели в глаза друг другу. Касарели смешался. Он понял, что Чумалетели отнесся к нему с подозрением.

— Надеюсь, вы станете надежным членом нашего коллектива! — оптимистично завершил беседу главный инженер. По природе он был человеком доброжелательным, что с удовольствием и демонстрировал. — В общем, давай работай. Если что понадобится, я здесь, — со значением сказал Чумалетели и проводил Касарели до дверей. Новый начальник цеха ему положительно не нравился.

Прошла целая неделя. Касарели к начальству больше не вызывали. Да он и не рвался туда. Правда, после разговора с главным он все же несколько изменился, реже бывал среди рабочих, появились желчность и раздражительность. Чувствовал, что делает что-то не то. И снова вернулся к прежним привычкам, стал самим собой. Опять потребовал сводку за десять дней.

— В конце месяца я все заполню и принесу, — пообещала Наира Шавлакадзе.

— По инструкции ежедневно следует вносить в отчет выработку.

Девушка лишь пожала плечами.

— Наира! Так работа не пойдет. Если тебе нездоровится — отдохни, я сам все сделаю.

Наира поправила шелковый платок, который всегда был накинут на плечи. Невольно отвела взгляд.

— Вы давно здесь работаете? — тепло спросил Касарели.

— Три года. — В глазах девушки появились слезы.

Касарели стало не по себе. Он не знал, как себя вести. По природе он не был жесток, но дисциплина была для него превыше всего.

— Я не собираюсь вас обидеть. Но работа есть работа. Нам никто не простит халатность.

— С тех пор как я здесь работаю, требовали заполнять отчеты в конце месяца, — оправдывалась она.

— А теперь будет иначе. Вы хотите, чтобы мы вместе работали?

Девушка молча кивнула головой. Наступило долгое молчание.

— Надеюсь, мы больше не будем возвращаться к этому вопросу, — заключил Касарели.

На следующее утро он встал у проходной и решил проверить, кто не вышел на работу. Отсутствовали трое. Пожилой рабочий с каким-то ржавым цветом лица пробормотал:

— Этих работников мы плохо знаем, почти в глаза не видим.

Было ясно, что в цехе творится неладное.

В конце дня Касарели снова позвал учетчицу и попросил табель. Девушка напряженно смотрела в сторону, избегая его взгляда. Видимо, она так странно себя ведет потому, что ее оскорбил предыдущий разговор, подумал он.

Посмотрев в табель, обратил внимание на то, что у всех тридцати рабочих записана одна и та же выработка. И еще одним был изумлен начальник цеха, будто сам оказался виноват.

— Наира! — Касарели не мог скрыть возмущения. — Сегодня я сам проверил, кого не было на работе. Аиды Беловой, Квривишвили и Замбахидзе. А вы внесли их в рабочую ведомость. Зачем вы это сделали?

Учетчица опустила голову.

Касарели еще раз проверил бумаги.

— Неужели вам нечего объяснить?

— Я не имею права говорить то, что меня не касается, — с трудом произнесла девушка.

Она встала и быстро вышла из кабинета. Касарели огорченно махнул рукой. Больше часа проговорил — и никакого толка. Решил завтра же пойти к директору и все обстоятельно доложить. Поставить вопрос об увольнении табельщицы. Надо же было случиться этой неприятности в самом начале его трудовой деятельности на фабрике! Больше всего он злился сейчас на девушку, которая (ему так хотелось этого) просто халатно относится к своим обязанностям. Но ведь приписки налицо и уравниловка существует! И недоговаривает, и скрывает что-то… В поведении этой девушки явно скрывается какая-то тайна.

«Значит, без неприятностей не обойтись», — решил Касарели. Как ни пытался он рассеять навязчивые мысли, но они не выходили из головы. Требовалось докопаться до истины…

Крашеная блондинка лет пятидесяти с манерами руководящего работника высокого ранга восседала в зеленом парчовом кресле. С сигаретой во рту, она вещала грудным, хорошо поставленным баритоном:

— Теплое место? Где вы этот архаизм выкопали? В наше время такого не бывает. Должностные кресла так часто меняют своих владельцев, что не успевают даже согреться, — она растянула в улыбке напомаженные губы. Но улыбка получилась фальшивой и явно не шла ей.

— Вы одна неколебимы, калбатоно Талико! — с просветленным взором произнес прокурор. — Я верю в вас, царица вы наша! — Он смотрел на нее преданными глазами.

— Мы, женщины, умеем провести в жизнь свои планы. — Она продолжала улыбаться, обнажив желтые неровные зубы. — Только имей в виду, Ростом, по природе мы жестоки. — Загнала сигарету в угол рта, поправила волосы и продолжала с укоризной: — Кстати, друг мой, не исключено, что этот характер ты скоро испытаешь на себе. Я не люблю, когда игнорируют мои просьбы. Не можешь выполнить пустяковое дело…

Пока ошарашенный прокурор лихорадочно соображал, как оправдаться, Манучар переключил внимание дамы на себя, произнеся нечто витиевато-головоломное и интригующее с таинственно-мечтательным выражением лица.

— Что за намеки? Прошу высказываться яснее. — Манучар Баделидзе был в этот вечер, что называется, в ударе, оживлен, остроумен, весел, сохраняя при этом чувство меры и собственного достоинства.

В обществе власть имущих он всегда чувствовал себя как цирковой конь на арене. Входил в роль и был естественно грациозен, мил и завоевывал симпатии нужных людей. Правда, но служебной лестнице он еще не двигался с желанной скоростью, был пока всего лишь руководителем одного из районов города, но авторитет его рос день ото дня.

— Вы подали мне информацию для размышления, калбатоно Талико, — в этот момент он был в меру дерзок и безмерно обаятелен, что не преминула отметить про себя видавшая виды почтенная дама. — Буду счастлив и впредь припасть к источнику вашей мудрости, если, конечно, вы останетесь ко мне столь же благосклонны.

— А вы хитрец! Большой хитрец, прямо-таки дипломат. — Талико слегка улыбнулась. — Не удивлюсь, если в один прекрасный день вы начнете блистать на международной арене. — И скрипуче хохотнула. — Я за то, чтобы на ответственных постах были такие люди, как вы. Но не слишком заноситесь! С высоты труднее падать. — Она прищуренно рассматривала его, как бы прицениваясь. — А падают многие… очень многие… Чуть оступился — и кувырк вниз. Быть у власти — все равно что ходить по канату. Приходится все время балансировать. Один неверный шаг — и… Хорошо, когда невысоко падать.

Частый звонок возвестил о приходе новых гостей. Они почтительно здоровались с Талико и, только убедившись, что не нужны ей, с облегчением отходили.

— Ох, чувствую, прибавишь ты мне хлопот. — Талико снова многозначительно улыбнулась. — Жаль только, поздно повстречался…

Манучар беспокойно заерзал:

— Ну что вы! Вы так молоды, прекрасны и при этом столь мудры, — польстил он, исподволь оглядывая ее.

Явно не второй даже молодости. Морщинистая шея, щербатые зубы. Под роскошным туалетом угадывалось дряблое старушечье тело. Манучара передернуло. Невольно сравнил ее с женой, которая сейчас своим тонкими холеными пальчиками месила на кухне тесто, чтобы лично испечь хачапури для этой важной в обществе старухи. Хотя была белоручкой, — в профессорской семье воспитывали интеллект, а не готовили в кухарки. Да и Манучар мог себе позволить обеспечить семью домработницей. Но в особых случаях, для столь высокопоставленных гостей, как сегодня, жена готовила угощение сама.

— А ты не такой уж простой, как пытаешься казаться, — погрозила суховатым пальчиком Талико. Манучар Баделидзе действовал на нее как щекотка. — Поздно, правда, встретился на моем пути. Хотя и то верно: опоздавшим грузинам бог приберег самый богатый и красивый надел земли. Ты хороший работник, — добавила Талико серьезно. — Есть люди, родившиеся под счастливой звездой. Думаю, ты тоже родился под счастливой звездой!

У Манучара от радости задрожали коленки. Был готов от души расцеловать старуху.

А сидевший неподалеку прокурор Ростом терзался муками зависти и страха. Манучар, воспользовавшись случаем, спешит уладить свои дела. Если бы этот пройдоха не влез в их с Талико разговор, может, все и обошлось бы, но сейчас… Старухи ведь тоже изменчивы, как погода в марте. Никогда не угадаешь настроения. Талико капризна и привередлива. Приходится постоянно петь ей дифирамбы. Чуть зазевался, ослабил бдительность — может статься, утром не впустят в собственный кабинет.

Он похолодел, вспомнив ее недавный упрек в том, что он не выполнил «пустяковое желание». Ничего себе, пустяковое»…

В тот день Ростом пребывал в отличном расположении духа. Отвечал на телефонные звонки с подчеркнутой доброжелательностью, был приветлив с посетителями. Уютно расположившись в мягком кресле за широким, обитым зеленым сукном письменным столом в просторном солидном кабинете, он наслаждался жизнью.

Радость его не была беспричинной. Утро началось со звонка землячки Талико Эргемлидзе, которая еще в молодости неожиданно обрела крылья и сейчас была в республике важной фигурой. Она стала для своих земляков опорой и надеждой, как атлант, подпирала небо над их головой.

Впрочем, солнце сияло не над всеми. Фортуна, женщина еще более капризная, чем сама Талико, так часто меняла свои привязанности, что многие и впрямь не успевали пригреться на теплом местечке. Летели не только шапки, но и головы. Хотя находились ловкачи, которые всеми правдами и неправдами умудрялись врастать в кресла. Одному богу ведомо, чего им это стоило. Но то были единицы, исключения из правила. Среди них оказался и Ростом. А вот заслуга в том принадлежала отнюдь не ему одному. Он это прекрасно понимал. Без особого покровительства Талико Эргемлидзе он бы не только не удержался в смутное время, но и вообще никогда не добился бы должности прокурора.

Вот почему ее звонок Ростом воспринял как выигрышный лотерейный билет, как щедрый дар судьбы. Много часов подряд восхитительной мелодией пела в нем фраза, произнесенная этой высокопоставленной дамой:

— Не надоело сидеть на одном месте?

Ростом знал, что Талико слов на ветер не бросала. На шутку это не было похоже. Значит, вопрос о его новом назначении обсуждался в верхах и решен положительно. Он живо представил, как могло проходить обсуждение его кандидатуры, как вели себя при этом высокие компетентные лица, большинство из которых было чем-нибудь да обязано Ростому. Председательствовала, по всей вероятности, Талико Эргемлидзе, перед которой он в вечном и неоплатном долгу, несмотря на многочисленные услуги и весьма дорогие подарки. Другие, наоборот, в долгу перед ним, и тоже неоплатном…

«Добрые дела, они всегда окупаются», — улыбнулся про себя Ростом, и вдруг его холодом обдало. Вспомнил, что недавно Талико поручила ему уладить одно серьезное дело, а он еще ничего не предпринял. Поспешно набрал нужный номер телефона:

— Тариел, быстро ко мне!

Через несколько минут дверь кабинета открыл высокий брюнет.

— Немедленно свяжись с начальником милиции, пусть срочно доставит нам дело Важа Дидидзе, очень прошу тебя, не в службу, а в дружбу, возьми под свой контроль. Там какая-то пустяковина…

Следователь прокуратуры города молча кивнул и так же молча вышел.

В тот же день он все обстоятельно доложил:

— Несколько дней назад Важа Дидидзе, Мамулашвили, Лоладзе и их собутыльники развлекались в ресторане «Самадло». В состоянии сильного опьянения Дидидзе выстрелами из револьвера тяжело ранил двух граждан. Важа Дидидзе, несмотря на молодость, уже совершил шесть тяжких преступлений. Четыре раза при задержании у него было обнаружено огнестрельное оружие. Неоднократно задерживался как злостный хулиган. И каждый раз благополучно уходил от правосудия. Судя по всему, у него влиятельный покровитель…

— Хорошо, — задумался Ростом. — Преступление совершено с помощью огнестрельного оружия. А пострадавшие выжили?

— Да.

— Прекрасно! Можно квалифицировать злостное хулиганство.

— Как?! — поперхнулся следователь. — Два человека тяжело ранены в упор из огнестрельного оружия!..

— Пострадавшие остались в живых, думаю, они не будут предъявлять нам претензии, — сказал Ростом тоном, не допускающим возражения.

Сейчас, после многозначительного упрека Талико, все это зримо встало перед ним. Охватила горечь. Ничего себе игнорирование просьбы, пустяковое дело! Нет, положительно, люди неблагодарны.

Вот и делай после этого добро, еще получишь пинок, полетишь неизвестно в каком направлении.

Он мучительно переживал несправедливую обиду, пусть далеко не первую, но от этого не менее горькую. Легче было бы снести и ее, если бы Талико хоть разок еще за весь вечер удостоила его вниманием. Но она больше даже не взглянула в сторону проштрафившегося земляка, не захотела унять снедавшую его обиду и подступавший страх…

Из окна аккуратного домика, приютившегося во дворе многоэтажного жилого корпуса, выглядывали две любопытные физиономии. Пожилые кумушки с удовольствием чесали языки.

— И это ничтожество называет себя мужчиной?! — язвила одна, судя по всему, гостья, оглядывая из-под очков человека, который на балконе роскошной квартиры Манучара Баделидзе, растопырившись и размахивая руками — точь-в-точь пугало огородное, — разговаривал с кем-то несуразно длинным и тощим. — Да к нему и на версту не подойдешь — такое от него амбре.

— Вы правы, — сглотнула слюну хозяйка, невысокая сухопарая старая дева. — Только куда денешься: или на рынке за кусок мяса чуть не всю пенсию выложишь, или в очереди в магазине чуть не день простоишь из-за одного килограмма.

— Нет, милая, нет! Как бы ни прижало, а приятельствовать с этим мясником я бы не смогла.

— Не зарекайтесь… — Старая дева осторожно, по-заячьи повела глазами и, лишь убедившись, что их никто не подслушивает, продолжала: — Говорят, он один из самых удачливых дельцов в нашем городе. Не суди о людях по виду…

— Обезьяна — и та краше! Но какая прыть? — не унималась гостья.

— Дело немудреное. Мясо нынче, сама знаешь, дефицит. А эти ловкачи, по слухам, на Северном Кавказе коров покупают за гроши, а здесь и за кости втридорога дерут. Как не разбогатеть!

— Да что, на них управы нет?

— У кого в руках управа, те и сами на этом руки греют. Мясник сто рублей им отдаст, тысячу в карман положит. Уж так жизнь устроена…

— Видать, конец свету приходит…

— Да тихо вы! Манучар услышит — дорого может нам обойтись его недовольство.

— Уж и слова сказать не смей! Мясника не трожь — любого и каждого за пояс заткнет. Большого человека недобрым словом не помяни — все ходы-выходы в его руках, захочет, так еще и замурует. Молчи да подпевай тем, у кого власть и деньги! Вот ведь как обернулось. Не в чести уже честность и благородство. Одним спекулянтам да хапугам раздолье, а порядочный человек пусть концы с концами сводит и сопит себе под нос, не то ворюги в порошок сотрут.

— Теперь без того, чтобы ручку позолотить, и шагу не ступишь, — продолжала хозяйка. — Видишь, тот, который на балкон теперь вышел, — директор техникума. Так этот на студентах разбогател… Большой доход имеет…

— Совесть совсем потеряли! Да на кой ляд ему столько? Может, на том свете за грехи земные расплачиваться собираются?

Через балконную дверь было хорошо видно, как в гостиную вошел мужчина средних лет с бледным тонким лицом. Он высокомерно поздоровался с мясником. Манучару же поклонился, согнувшись едва ли не до пола.

— Понемножку-то все берут, взятки нынче круговые… — Старая дева укоризненно зацокала языком, помолчала, потом, неожиданно оживившись, спросила: — Слыхала, новая звезда взошла?

— Певица, что ли?

— Какая там певица! — засмеялась хозяйка. — Миллионер… На деньги и не смотрит, золото ему морским песком кажется…

— Да кто же этот прохвост?

Старая дева зашептала на ухо своей гостье.

— Да что ты?! — всплеснула руками гостья. — Уж лучше бы мне и не говорила! Ведь никому не скажешь. — Она похлопала себя по губам, испуганно оглянулась. — Неужели он не боится? Ведь такой пост занимает!

— Что посты — они теперь не удержка. Только слыхала, этого миллионера скоро обойдет Рамаз Бибилури…

— Неужто и он?

— Такой пройдоха оказался, весь институт к рукам прибрал. Так ловко заправляет, что диву даешься, как это у него получается. Закрутил институт, как ветер мельницу. — Старая дева хмыкнула: — Поступающих по блату с каждым годом все больше становится. Ну и мзда тоже не убывает, растет и растет, и ложатся денежки в карман Бибилури и его компании. Наверное, и сосчитать не успевают. А того, кто со знаниями, но без толстой пачки денег, будь он хоть семи пядей во лбу, и близко к институту не подпустят. Бибилури руку приложит. С такими, как у него, покровителями и реку вспять можно повернуть, не то что институт бездарностями и бездельниками напихать. Вот, легок на помине, — старая дева приложила палец к губам.

Гостья с любопытством разглядывала появившегося на балконе Бибилури.

— Да-а, — опасливо промолвила она, — видать, серьезное мероприятие намечают в этом доме. Собираются тузы и толстосумы.

— Считай, что судьбы мира вершатся… В пределах республики…

— Ты ведь все о них знаешь…

— Еще бы! Ты себе и представить не можешь, сколько мне сегодня придется их объедков выносить, сколько посуды перемыть…

— Жаль мне тебя!

— Зато я среди них вроде как свой человек, узнаю многое такое… И перепадает кое-что. В общем, довольна, — с самодовольством отметила старая дева.

— Какой красавец явился! А рядом, никак, жена? Вся в бриллиантах!

— Ну, этот не так богат, как те, что еще придут, но и он с достатком… А женушка его… — Старая дева прильнула к уху гостьи.

— Неужели с Манучаром? — всплеснула та руками.

— Всё деньги! Сняли бы мужа с должности директора фабрики, посмотрела бы я на нее, — раздраженно пробурчала старая дева.

Между тем дом Манучара наполнялся народом. Без конца звенел звонок.

— Не стесняйтесь, проходите, пожалуйста… Будьте как дома, — с улыбкой встречал Манучар Варлама и его жену.

Он пристально оглядел гостиную. Все нужные люди были в сборе. Стоять у дверей больше не имело смысла. Он велел домработнице принимать остальных визитеров, а сам расположился в кресле рядом со сверкающей красотой и бриллиантами Цисаной.

Зал в семьдесят квадратных метров сверкал и искрился хрустальной люстрой в стиле мадам Помпадур, с двенадцатью свечами-лампочками, хрустальным изобилием бокалов и ваз, полировкой французских кресел и блеском натуральных драгоценностей, щедро усыпавших представительниц прекрасного пола. На столе с резным орнаментом арабской работы отсвечивали всеми цветами радуги бутылки, кувшины и графины, подернутые легкой слезой или матово-темные, лежали золотистые поросята, черная, как агат, и рыжая, как яшма, икра; бордовые в крапинку кружочки «салями» и белые квадратики осетрины, коричневые, зеленые, фиолетовые горки пхали и желтая бажа[15], нефритом сверкала зелень трав и огурцов, родонитом поблескивали розовые крабы, прозрачным ониксом светились сыры, а выложенные рядком зажаренные перепелиные тушки можно было сравнить разве что с индийским «тигровым глазом». И все это великолепие — на ослепительной серебристой скатерти, в сервизе лазурных тонов позднего Кузнецова, с пестрыми бокалами богемского рококо и благородным мерцанием столового серебра.

А вокруг расположились высокие резные матовые стулья того же арабского столового гарнитура и ждали, когда гости соизволят удобно устроиться в них.

— Ваше высочество, — сказал будто в шутку, но с явным подобострастием маленький шустрый человечек, который для того, чтобы поздороваться с хозяином, мелкими шажками напролом пересек по диагонали зал. — Как изволите поживать?

Манучар повернулся, криво улыбнулся и сочувственно посмотрел на гостя:

— А вы как?

— Ничего… Спасибо. Надеюсь, скоро? Слыхал, какое вас ждет будущее. Счастлив. От души поздравляю! С вашей и божьей помощью, надеюсь, все теперь станет на свое место.

— Надеюсь! — Манучар искренне рассмеялся и с удовлетворением посмотрел на Цисану.

Когда стемнело, все шумно расселись за стол. На определенное время воцарилось молчание, нарушаемое лишь клацаньем ножей и вилок о тарелки, редким одиночным звуком, похожим на чавканье, и еще более редким словом, произнесенным в силу необходимости.

— Гм… — смущенно кашлянул необычайно упитанный толстяк и сальным голосом произнес: — Скоро воспарит наш Манучар. Что тогда нам, сиротам, без него делать? Кто станет нашим благодетелем и защитником?

— Вот-вот, — подтвердил высокий грузный мужчина с пухлыми розовыми щеками, над которыми нависли очки в золотой оправе. Сквозь них он взирал на свою переполненную тарелку, как сова с вершины крепкого дуба. — Уйдет Манучар из района, и кое-кому не поздоровится. Но кто сказал, что Манучар нас покидает? Разубеди поскорее, батоно Варлам.

Варлам многозначительно усмехнулся, сбоку глянул на жену и изрек:

— Каждому — свое. Наш Манучар, где бы он ни был, не обойдет нас вниманием. Он знает цену людям. Достойнейшим он воздает по заслугам.

Сидевший рядом высокий мужчина часто заморгал, дотянулся до поросенка, отодрал хрустящую корочку, положил ее в рот и начал медленно жевать, потом вытер губы салфеткой и сказал:

— Эх, друг мой Варлам, тебе не хуже моего известно, что если с глаз долой, то и из сердца вон. Где уж ему будет вспомнить о нас, когда на него отовсюду навалятся со своими нуждами…

Между тем гости постепенно насыщались, хотя молчания пока не нарушали. В зале был слышен серебряный звон вилок и ножей о фарфор тарелок, бульканье вина, струившегося из хрустальных кувшинов, сдержанное сопение и другие нерезкие звуки, издаваемые приличными людьми во время еды. Наконец хозяин встал, наполнив вместительный хрустальный сосуд золотистым вином, он передал его свояку и запросто, по-домашнему сказал:

— Тамадой называю Рамаза Бибилури! Переизбранию не подлежит. Так что поздравим его!

И пошел пир горой. Тамада изощрялся в витиеватых тостах, звенели бокалы, краснели физиономии, развязывались языки, распалялись страсти — и вскоре уже никто никого не слушал, каждый упивался самим собой…

В последнее время злые языки утверждали, что иные служители закона из правоведов переквалифицировались в правоедов. В результате длительного потребления права наметилась тенденция его полного исчезновения. Другие острословы предложили внести право в Красную книгу, дабы не утратить его окончательно.

Поговаривали то ли в шутку, то ли всерьез, что такая же печальная участь грозит вообще всему роду человеческому, поскольку его консервативные представления о чести, совести, альтруизме, нравственности и морали пришли в полное противоречие со сложившимися условиями, а недостаток гибкости, оборотистости и ловкости может привести к полному вымиранию вида. Его популяция заметно сократилась также из-за участившихся конфликтов между особями разного пола, создающими семью. Ученые отметили, что потомству требуется как материнское тепло, так и отцовское внимание, а также их общая доброжелательность, справедливость и одно ныне почти исчезающее качество — любовь. При отсутствии даже одного из названных компонентов детеныши легко могут перерождаться в любую другую разновидность гоминоидов: от неандертальца до вора, наркомана или любого другого образования — их диапазон весьма широк. Причем, как выяснили ученые, наблюдается корреляция между условиями созревания детеныша и разновидностью гоминоида, в которую он перерождается.

Если сызмала ребенок не имел представления о том, что такое справедливость, он может при возмужании достичь уровня развития австралопитека, с вытекающими отсюда нормами морали. В отличие от других гоминоидов, австралопитек гораздо лучше ориентируется в экстремальных условиях, поскольку обладает надежным инстинктом самосохранения, умеет держать нос по ветру, а при желании может достичь необыкновенного сходства с хомо сапиенсом.

Впрочем, не будем докучать теоретическими выкладками, а перейдем к конкретному примеру.

Читатель, должно быть, помнит историю Важа Дидидзе, племянника Талико Эргемлидзе.

В один прекрасный день, бражничая в ресторане, он малость порезвился, побаловался пистолетом и, как было зафиксировано в протоколе, нанес тяжелые, угрожающие жизни ранения гражданам. Милиция, прибывшая на место происшествия, застала буяна в агрессивном состоянии. Его скрутили, арестовали и отправили в камеру предварительного заключения.

Поначалу в РОВД рьяно взялись за дело, даже пытались его деяние квалифицировать как попытку убийства. Однако неожиданно следствие одернули, преступление переквалифицировали в хулиганство и дело направили в районный суд, умолчав о некоторых несущественных деталях, как, например, использование огнестрельного оружия, состояние потерпевших и кое-что еще. Суд приговорил Дидидзе к шести месяцам тюрьмы, которые тот отсидел, находясь в предварительном заключении. Потерпевшие, выйдя из шокового состояния, подали жалобу в Верховный суд на несправедливое решение. Районный суд переслал дело в коллегию Верховного суда. Говорят, там вначале было возмутились мягким наказанием, квалифицировали дело как преднамеренное убийство. Дидидзе собирались наказать по соответствующей статье. Но потом неожиданно воды в рот набрали. Ясно, что служителей Фемиды сразил не гром небесный. Винить их особо тоже не приходится, поди, не боги — люди ведь, хоть и служат богине. Впрочем, и сама-то она не слишком авторитетна в последнее время.

Говорили, что племянник страшно нервничал и возмущался пассивностью тетушки. Шуточное ли дело — сидеть за решеткой!

Но всему приходит конец. Тетушка поговорила кое с кем, сказала, что она удручена состоянием любимого племянника, безвинно томящегося в местах заключения. Правоведы приняли это как руководство к действию и ринулись помогать горемыке.

И сумели-таки вызволить из беды несчастного страдальца, чья вина, оказывается, и заключалась всего-то в неловком обращении с оружием. Что возьмешь с человека, если у него немного косят глаза…

Так что в один прекрасный день неопытный стрелок, у которого от пребывания в заключении осталась лишь легкая бледность на лице, дождался наконец счастливого мгновения узреть свою спасительницу Талико.

Тетушка не любила распространяться, была скупа на слова. Племяннику только и сказала:

— Вот и хорошо, что вернулся.

И делом доказала свою любовь: купила сногсшибательный французский костюм и подобающие туфли, которые привез из Лондона некто, побывавший там на гастролях. И еще одарила племянника всякой мелочью: модными импортными сорочками, галстуками, носками, финским плащом и канадской дубленкой в придачу. Сердце мальчика затрепетало, и он от души расцеловал оштукатуренное, выбеленное и разрисованное, словно фреска, лицо стареющей тетушки. Растроганная благодарностью любимого племянника, она широким жестом бросила на тахту пачку хрустящих купюр, чтобы отдохнуло дитя после тяжкой неволи.

— Богиня! — театрально, с почти искренним восхищением воскликнул племянник. — Не могу выразить словами! Ты сильнее самого бога! Всемогуща. — Важа уставился своим косым глазом на тетушку, будто подыскивая подходящие слова, выдержал паузу и продолжил с дрожью в голосе: — Если бы ты знала, в каком страшном месте я находился… — И сокрушенно опустил голову. — До сих пор не могу в себя прийти… Как еще жив остался!.. Потерял надежду и собирался наложить на себя руки… — Он испытующе посмотрел на тетушку, ожидая ее реакции.

— Что ты! Что ты! — замахала руками Талико.

— Еще немного — и мы больше никогда бы не увиделись, — припугнул Важа.

— Молчи! Чтоб я больше не слышала такой глупости! — Талико забило в лихорадке. — Да как тебе в голову могло прийти такое?! Бедный, несчастный маленький мальчик! Будь они прокляты! — погрозила она кому-то. — Ну подождите, я вам еще покажу! Я всех вас выведу на чистую воду!

Она ругалась грубым басом и солдатскими шагами мерила столовую, которая была увешана всякими женскими безделицами так, что напоминала новогоднюю витрину магазина.

Тетушка лелеяла надежду, что когда-нибудь племянник отблагодарит любовью и вниманием за все ее труды и заботы. Вот подрастет, думала она (хотя, казалось бы, куда еще расти двадцатитрехлетнему верзиле), поумнеет и станет в старости опорой ей, бездетной женщине.

Откуда было знать любящей тетушке Талико, что легкомысленного, безмерно избалованного, взбалмошного племянника так никогда и не удастся направить на путь истинный? Что придет время и в один ненастный вечер (тогда его могущественная тетушка уже будет лишена престола, и никто не помянет ее добрым словом) он погубит сразу три семьи. Выстрелами из пистолета он убьет трех юношей и тем самым подпишет себе приговор. Как бы то ни было, а пока это не случилось, любящая тетушка старалась утешить Важа.

Но уже через месяц после заключения, когда нервы успокоились и он почувствовал прилив молодецкой силы и удали, уютная тетушкина квартирка стала ему в тягость. Важа встретился с друзьями-приятелями. Как полагается, выпили по случаю благополучного возвращения, в меру покуролесили — он снова вошел во вкус «светского» времяпрепровождения. Хорошо зная возможности своей богатой тетушки, загулял, что называется, на широкую ногу. Рестораны, где его знали в лицо все официанты, сменялись загородными прогулками с девочками, шашлыками и вином, дебоши на дачах следовали за милыми погромами в квартирах. В общем, шалил мальчик. Отводил свою необузданную, не скованную предрассудками душу. Тетушка не слишком бранила его за подобные шалости. Она или закрывала глаза, или оберегала племянника, если случалась необходимость. Как-никак родная кровинка. Неудобно не заботиться или проявлять скупость, а тем более выражать любимому племяннику недоверие. Мальчик знает, что делает.

Талико Эргемлидзе, хоть и обладала почти монаршей властью, все же боялась за свою репутацию. Ей было небезразлично, что скажут люди, тем более родственники. Семейным отношениям она придавала первостепенное значение. Дело не столько в самом племяннике, сколько в репутации, которая, по ее мнению, могла пострадать, не помоги она сыну родного брата. Правда, она несколько переборщила, раздавая должности за то, чтобы освободили из заключения мальчишку. Но кто не делал подобных ошибок, имея начальственную возможность…

Вечер в доме Манучара Баделидзе был в разгаре. Талико Эргемлидзе одаривала всех своей очаровательной, с ее точки зрения, улыбкой и величественно принимала ответное признание. Правда, в тот день она неважно себя чувствовала. Чего только до этого не предпринимал ее врач — недомогание оставалось. У него даже невольно вырвалось, что это симптомы возраста… Что очень оскорбило значительную особу.

Хотя, по правде говоря, Талико смирилась бы со многими неудобствами, кроме двух. Прежде всего ее собственное представление о своей внешности: она считала, что остается такой же привлекательной, как в юности, и вечно должна быть неувядаемой и прекрасной. Второе относилось к должности, без которой она и гроша ломаного не дала бы за свою жизнь.

Представьте себе состояние женщины, когда ей в лицо говорят о возрасте и о том, что молодость, увы, прошла. Талико Эргемлидзе и мысли не допускала о том, что уже немолода. И все же червь сомнения проник в безмятежную душу Талико и начал исподволь точить ее. Пожалуй, только восхищенный взор какого-нибудь молодого человека мог излечить сейчас страдающее сердце увядающей дамы. К счастью, врач рекомендовал ей легкое вино в обед. Это единственное из всех рецептов эскулапа, доставившее Талико удовольствие. Легкое натуральное вино приятно нежило душу и желудок.

Впрочем, после косметических процедур, длившихся по меньшей мере час, неприятные мысли оставили мадам Эргемлидзе. Кремы питательные и тональные, а также театральный грим надежно упрятали сеть мелких морщин, избороздивших ее дряблые щеки. Слой пудры сделал лицо матовым, а легкий мазок румян придал коже естественную нежность июньского персика. Критически осмотрев себя в зеркале, Талико осталась довольна: на нее глядела юная, свежая красавица с очаровательным цветом лица, чистой белой кожей и в меру ярким румянцем.

Однако наметанный глаз мужчины и при электрическом освещении мог заметить лишь прекрасно ухоженное старческое лицо. Но кто посмел бы сказать это? Наоборот, Манучар специально пригласил на вечер двух рослых красавцев, строго предупредив их, чтобы они влюбленно глядели на Талико, оказывали ей недвусмысленные знаки внимания и, может, разок даже повздорили бы между собой за право завоевать ее сердце.

Высокий, жилистый брюнет и длинноволосый красавец блондин нагло смотрели на Талико, всем своим видом демонстрируя страсть и поклонение, что не осталось не замеченным ею. Пройдя через весь зал, она как бы невзначай села рядом с ними. Молодые люди были одеты весьма экстравагантно и произвели на Талико хорошее впечатление. Дыхание у нее участилось, на лице сквозь грим проступил натуральный румянец, глаза заблестели.

— Прекрасное общество, — шепнула Талико Манучару.

Тот понимающе улыбнулся:

— А ну, друзья, услужите королеве!

— Ты так добр… — Талико благодарно улыбнулась, украдкой глянув на соседей. В глазах мужчин она прочла восхищение. Значит, ошиблись врач и зеркало, не зря, выходит, столько времени Талико потратила на свою внешность. Две пары восхищенных мужских глаз — и будто живой воды испила, помолодела лет на тридцать. У Талико Эргемлидзе повысился тонус, появился даже аппетит, хотя еще недавно из-за этих проклятых кишечных спазм кусок в горло не лез. Внимание красавцев пробудило приятные мысли.

Гомон в столовой между тем нарастал. Захлопотали женщины, обслуживающие гостей. Они сновали вокруг стола, предупредительно меняя посуду.

Пирующие были раскованными, на лицах светилось счастливое выражение, обусловленное сытостью и легким хмелем, каждый ощущал свою принадлежность к обществу власть имущих, богатых и сильных — если и не мира сего, то уж города наверняка.

— Жарковато что-то, — сказал один из приглашенных, бесцеремонно откидываясь на резную спинку арабского стула. Он расстегнул ворот рубахи до максимальных пределов, терпимых в приличном обществе, и обнажил волосатую мясистую грудь.

Высокая, пышная и курносая блондинка с длинными распущенными волосами, которая то и дело трогала толстую золотую цепь, весело поглядывала на грузного мужчину, который с завидным аппетитом уминал все подряд. Ее подруги тоже улыбались, но не столь открыто, — их снедала жгучая зависть к владелице золотой заморской цепи, хотя и сами были увешаны и унизаны золотом и бриллиантами.

Банкет, если определять по количеству гостей — человек тридцать, был среднего разряда. Но если судить по представительности приглашенных и изысканности блюд, это был грандиозный банкет. От блеска одних только бриллиантов стены, казалось, светились.

У девятнадцатилетней красавицы Маквалы от такого богатства даже настроение испортилось: сидела за столом в скромном ситцевом платье, а на безымянном пальчике всего лишь одно украшение — колечко с фианитом.

Маквала не принадлежала к тбилисскому «свету». Была дочерью слесаря, который работал на заводе и содержал четверых детей. На торжество попала случайно. Забежала к подружке Русудан и задержалась до вечера. Маквала злилась на себя, свою подругу, на весь свет за то, что у нее нет роскошного платья и таких драгоценностей, которые позволили бы ей держаться так же свободно и надменно, как эти дамы, рекламирующие ювелирную продукцию мира.

— Девушка! Вы почему губы надули? Будто не на пиру сидите, а в дедушкиной деревне ласточек считаете.

Маквала смотрела на сидевшего напротив необыкновенно толстого оплывшего мужчину, показавшегося ей столь безобразным, что она готова была сплюнуть. Но толстяк продолжал беззлобно улыбаться, не замечая гримасы отвращения на лице девушки. Он полез в карман и положил перед Маквалой табакерку, усыпанную бриллиантами, изумрудами, сапфирами, сверкавшими при электрическом освещении многочисленными гранями, словно разноцветные брызги с преобладающим синим отсветом. Маквала, завороженная блеском драгоценных камней, невольно протянула руку и взяла эту удивительную, ни с чем не сравнимую табакерку.

Толстяк украдкой наблюдал за девушкой. Глаза их встретились, и Маквала ничего не оставалось, кроме как выдавить улыбку этому упырю…

— Я вовсе не намерен ограничивать вас, — услышала она в это время громкий голос Бено Бибилури. — Да, я принял решение, поскольку вошел в ваше положение, хотя принять его было не просто… — Последние слова он особо подчеркнул. — Но теперь можете не сомневаться…

Маквала ничего не поняла, продолжая любоваться табакеркой.

— Нам остается только низко поклониться вам и сказать огромное спасибо, — ответил бледный длинноносый мужчина. От избытка раболепия он даже вспотел. Дрожащей рукой достал из кармана смятый носовой платок и вытер проступившую на лбу испарину. — Мы живем в эпоху безверия, так что не обессудьте, если я был слишком дотошен… — Он говорил робко и подобострастно, и в этом растерянном человеке сейчас было не узнать грозного и даже самодуристого руководителя. — Я уже совсем было отчаялся… Нам вас бог послал! Да что такое бог по сравнению с вами?! Верю вам, а не богу. Вы — наш спаситель! Если поможете, то…

— Поможем, — сказал, как отрезал, Бено Бибилури. — В нашей жизни нет ничего невозможного… — Самодовольная усмешка скользнула по его лицу. — Заслуженным людям мы выделим лучшие участки.

— Если не ошибаюсь, батоно Бено, у вас очень интересная беседа… Вы позволите и мне присоединиться к ней? — произнес интеллигентного вида худощавый мужчина в очках — директор научно-исследовательского института сельского хозяйства, слывший весьма деловым человеком. Услышав разговор о земельных участках для строительства жилых домов в самом престижном районе города, он не смог удержаться. — Вот уже больше двух лет я пытаюсь решить вопрос о строительстве квартиры, но у меня ничего не получается. Видно, я полный профан в этих делах… — И застенчиво улыбнулся…

— Сейчас все хотят строить себе дома и квартиры, — согласился с ним Бено Бибилури. — Четырех- или пятикомнатные уже никого не удовлетворяют. Что значит: повысился жизненный уровень советских людей!

— Новый опасный недуг — домостроемания — грозит перейти в эпидемию, — сострил лысоватый молодой человек, но никто даже не улыбнулся.

— Уважаемые друзья! — Бено Бибилури подождал, пока воцарится тишина. — Тут некоторые думают, что получить квартиру в Варазисхеви[16] — неразрешимая проблема. Не терзайте себя сомнениями. Не травите душу! На вас подобного рода проблемы не распространяются. Если вам нужен участок — скажите мне, и я его выделю, нужна квартира — помогу! — Слова заместителя председателя горисполкома произвели впечатление. Раздались аплодисменты.

— Вы говорите так уверенно, будто и на самом деле можете одарить каждого, кто здесь сидит, земельным участком или квартирой, — неожиданно вырвалось у Маквалы недоумение.

Все с удивлением повернули головы в сторону красивенькой Маквалы. Наступила тишина. Публика с любопытством ждала реакции Бибилури.

Зампред горисполкома снисходительно посмотрел на Маквалу и с достоинством произнес:

— Думаю, что здесь, в доме всеми уважаемого Манучара Баделидзе, за столом, который украшает блистательная калбатоно Талико, прекраснейшая из женщин, известная своей мудростью, выдающимися талантами, умом, незаурядными способностями руководителя, не может быть случайных людей. Мы все — одна семья. Могущественная, сильная, здоровая, где один за всех и все за одного и которую не одолеть никакому нашему врагу. Не могу же я, член этой большой дружной семьи, обидеть отказом хоть одного из вас?! Поэтому, я повторяю, любой из сидящих за этим столом может просить меня о чем угодно. Я выполняю все! — Хмель, видно, уже ударил в голову столь важного представителя власти, глаза его блестели, лицо покраснело, и жестикулировал он так энергично, что, казалось, все было ясно и без слов.

Сидящая рядом с Маквалой дородная женщина шепнула, что от одного движения его левой ноги зависят судьбы многих людей, не то что какие-то дома и квартиры. Маквала по молодости и простоте душевной считала, что заместителем главы миллионного столичного города может быть только лучший из лучших, тот, кто умнее всех, образованнее всех, элегантнее и симпатичнее всех. А этот… невзрачный, безвкусно одетый, несимпатичный мужчина!

Бено Бибилури, казалось, прочел мысли Маквалы и пронзил ее тем взглядом, который обычно коробит, унижает и оскорбляет женщин, но улыбнулся ей. Да, да, улыбнулся. Маквала потупилась. Ей было стыдно своей бестолковой выходки. Но интуитивно она почувствовала, что у нее появились шансы на долгожданную квартиру. Тут только она заметила, что все еще вертит в руках табакерку.

— Нравится? — Толстяк широко улыбнулся, обнажив золото зубов.

— Будь мужчиной — я отобрала бы ее у вас, — вдруг осмелела Маквала.

— А вы разве не коллекционируете драгоценности? — почему-то удивился толстяк.

— Мое хобби — украшения для волос, — улыбнулась Маквала.

— Дарю вам, берите! — У захмелевшего толстяка получилось это так естественно, что сомнений быть не могло, он бескорыстно дарит драгоценную табакерку.

— Нет, нет! Что вы! — испугалась Маквала.

— Ладно, тогда я позабочусь о пополнении украшений ваших волос. — Толстяк взял табакерку, и на лице его изобразилась такая грусть, будто он не возвращал, а терял драгоценную вещь.

Весь вечер потом Маквала почему-то думала то о толстяке, то о заместителе мэра города. Оба представлялись ей необыкновенно красивыми, могущественными личностями.

Неожиданно в зале потух свет. Это, впрочем, никого не смутило. Оставалось впечатление, что зал все еще светится тысячами бриллиантовых лучей, которые мерцали в темноте как многотысячерублевые звездочки, создавая впечатление спустившегося на землю ночного безоблачного неба. Однако причина внезапно наступившей темноты была вовсе не в желании создать у пирующих иллюзию вознесения на небеса.

Вдруг, как гром среди ясного неба, в помещение с криком и шумом ворвалась компания молодых людей.

— Многие лета нашему Манучару! Здравия ему и счастья! — кричали новоявленные гости, как видно, сильно навеселе. — Все вместе — заздравную Манучару! Ура!

За столом раздалось недружное «ура».

— А ну повторить! — не унимались парни.

Ситуация принимала скандальный характер, но тут вмешался Важа Дидидзе, который и привел всю эту хмельную компанию.

— А теперь валяйте на дудуки[17], — приказал он приятелям. И раздались протяжные звуки народной музыки.

В семье Манучара Важа Дидидзе чувствовал себя без стеснения, по-домашнему, развязно и бесцеремонно. Своим друзьям он в шутку говорил, что если даже поимеет жену Баделидзе, то и тогда обойдется. Друзья посмеивались, отлично понимая, откуда такая смелость у Важа, а к его хвастовству они давно привыкли.

Талико при появлении племянника сперва просияла от радости, но потом помрачнела: исчезла возможность кокетничать с сидящими рядом парнями. Поэтому Талико не терпелось, чтоб он побыстрее ушел отсюда.

В тот вечер Талико впервые по-настоящему оценила, насколько хороша Русудан. Правда, доходили слухи про ее всякие шашни. От людей ничто не укроется. И это ничего хорошего не сулит племяннику. Тень падет и на самого Манучара Баделидзе, которого она, Талико, сделала человеком и вывела в люди.

Когда-то и сама была увлечена им. Потом, правда, увела другая. Пришлось благоразумно смолчать, так как дело касалось личности, с которой Талико предпочитала не портить отношения. Легко примирилась с потерей любовника еще и потому, что сама была не слишком верна ему. С деловой же стороны не ожидала от него подвоха. Манучар был достаточно умен.

Вот так и прибрал к рукам «эту дрянь», как он сам величал Талико. И она старалась, из кожи вон лезла, чтоб дать любовнику власть. В последнее время он и вправду стал настолько сильным, что мог уже и без Талико устроить человека на высокий пост. Все это заставляло Талико задумываться о собственном месте в этом мире. Чувствовала приближение какой-то бури. Но предпочитала отводить мрачные мысли. Глядя на племянника и Русудан, позавидовала их красоте и молодости. И решила убедить племянника не упускать эту деву.

Талико проследила, как Манучар и Варлам Бурчуладзе вышли на балкон и о чем-то там говорили.

Манучар изливал душу.

— И как только некоторые олухи выносят сутками сидеть, закопавшись в книги? — недоумевал он.

— Да разве их существование назовешь жизнью? — подхватил Варлам, еще не понимая, о чем речь. — Прозябание, да и только! Трудятся во славу отечества. Как куры в навозе копошатся.

— Ты говоришь, а у меня тесть перед глазами. Смотреть тошно. — Манучар нервно закурил. — Святоша нашелся! Посматривает на меня с этакой нехорошей улыбочкой. Презирает, надо полагать.

— Да, дела твои, надо прямо сказать, не блестящи. — Варлам расхохотался и тоже потянулся к сигарете. — Чтобы решиться на такого тестя, надо было обладать большим мужеством. С аспидом породниться и то меньше риска.

— Тебе-то повезло. Я бы своего профессора с удовольствием поменял на Бено, даже будь он прикован к постели на долгие годы.

— Да, Бено мужик — что надо! — поддакнул Варлам.

— Орел! — поддержал Манучар. — С таким никакого горя…

Манучар сокрушенно покачал головой, приложил руку ко лбу и вздохнул.

— Тебе нездоровится? — участливо спросил Варлам.

— Что-то не по себе, сам не знаю…

— Так вызови врача, — посоветовал Варлам.

— Врач тут не поможет. Каждое дерево точит свой червь, мой Варлам. И у меня своя червоточина. Червь сомнения не дает мне покоя!

У Варлама душа вдруг ушла в пятки. «Неужто пронюхал?» — пронеслось в голове. Больше всего Варлам опасался немилости Манучара, поскольку она означала крах всех его честолюбивых надежд. Но, понаблюдав за ним, решил, что тот вовсе не похож на человека, обуреваемого ревностью.

— Не к лицу тебе слабость, дорогой Манучар, — бодро сказал Бурчуладзе. Он придал своему лицу выражение максимальной чуткости и продолжал: — Ты такой могущественный и сильный, и вдруг сомнения! Друг я тебе или нет?

— Если бы не считал другом, не стал бы откровенничать. Страх меня одолевает, непонятный какой-то страх… Боюсь не знаю чего, как ребенок темноты, — грустно произнес Манучар. — Вроде бы, назло врагам, всего добился, все у меня есть, а оставаться сам с собою не могу, боюсь собственных мыслей. Слухи прошли. Первого переводят, — еле слышно произнес Манучар.

Теперь его страх передался Варламу. Но он тут же взял себя в руки и сказал с напускным оптимизмом:

— Пустяки! Болтают уже давно, но, как видишь, все остается на месте.

— Твоими бы устами да мед пить! — Манучар опасливо посмотрел на дверь и, убедившись, что никто не подслушивает, продолжал: — Старуху собираются скинуть, а ее место…

— Да оно твое! — Варлам рассмеялся. — Не думаю, что найдутся люди, которые посмеют перечить тебе. Ты — наша власть, а мы твои подданные. — Варлам покорно склонил голову.

— Нет, Варлам, ты преувеличиваешь. Не дай бог, начнутся перемены — мы все полетим…

Оба понимали, что сказанное — азбучная истина. Манучар, конечно, взлетел высоко, но репутация его подмочена, упаси бог лишиться своего покровителя — тут же будешь выведен на чистую воду.

— Ты говоришь так, будто все уже кончено.

— Не совсем безнадежно, но кривотолки пошли.

— Вот увидишь, все останется по-старому, — почти весело сказал Варлам, хотя на душе скребли кошки. Ему было жаль своих надежд, а главное, тех тысяч, которые он извел, сделав ставку на свойственника, иначе катился бы тот куда подальше, хоть в тартарары, он бы и ухом не повел.

— Может, еще успею продвинуть тебя. Если до конца месяца удастся освободить место управляющего — оно твое.

Варлама насторожили слова Манучара. Не иначе как завел разговор, чтобы выудить побольше всяких слухов. Хотя с уверенностью и этого пока нельзя было утверждать.

Надо отдать должное Манучару, хитрости ему было не занимать, но на этот раз он действительно был непривычно искренен. Он испытывал душевный дискомфорт из-за мрачных мыслей и серьезных опасений и потому нуждался в человеке, которому можно было бы исповедаться. Меньше всего интересовал его сейчас сам Варлам вместе с его будущей должностью. Окажись на месте Варлама кто-нибудь другой, он бы и с ним разоткровенничался, так нуждался он в собеседнике. Манучар думал только о себе. Смена руководителя, которой он больше всего опасался, могла со дня на день стать реальностью. Он знал это и готов был молить всевышнего, чтобы тот омолодил его начальника лет на двадцать, а еще лучше — навечно оставил бы за ним престол.

— Батоно Манучар! — Варлам предпочел официальный тон. — Заклинаю вас памятью отца, если что нужно, не стесняйтесь, говорите, — сомнения исчезли.

— Знаю, что у тебя золотое сердце…

— Все мы люди! Может, и я чем пригожусь.

— Тут мы ничего не изменим. Если уж от кого фортуна отвернулась, то его песенка спета. — Манучар безнадежно махнул рукой.

— Не дай бог! — Варлам больше не сомневался, что Манучар и впрямь серьезно обеспокоен.

В последнее время его шеф заметно сдал. Манучар, вынужденный чутко реагировать на погоду в верхах, стал чувствителен, как точнейший метеоприбор. Хватало самой незначительной мелочи, чтобы внутренний барометр предсказал бурю — и тогда на целый день, а то и не на один, у Манучара было отравлено настроение.

В периоды такого душевного неравновесия у Манучара развязывались руки. Он из-под земли добывал сведения по особо важным вопросам, поднимал на ноги десятки людей, развивал такую бурную деятельность, что у подчиненных земля под ногами гудела, — и все для того, чтобы не только удержаться на плаву, но в мутной воде еще и рыбку половить.

Однако сколько суеты, каких нервов и душевного напряжения стоила ему эта рыбка! Будь он чуточку мудрее, давно бы отказался от своей должности и кипучую энергию направил бы в другое русло, хотя бы здоровье сберег.

Но у власти — мертвая хватка, от нее добровольно еще никто не отказывался. Тем более Манучар.

Положительно в воздухе запахло грозой. Это отметила даже Талико, а уж у нее-то нюх безошибочный.

Но, как бывало не раз, гроза надвинулась и прошла. Талико успокоилась первой. Никаких перемен не будет, объявила она. Весть эта настолько обрадовала Баделидзе, что он немедленно закатил банкет. Заодно проверил, не пошатнулись ли его собственные акции. Ведь не секрет, что если ты сам нуль, то и друзей у тебя не более того. Так что когда в гости к Баделидзе явились все, кого он пригласил, он, к удовольствию своему, убедился, что дела его идут великолепно.

Было два часа ночи, однако никто из гостей не собирался уходить. Судя по всему, застолье удалось. Правда, тетушкин племянник со своими дружками внесли некоторый диссонанс, но, к счастью, проказничали недолго и исчезли так же неожиданно, как появились.

Манучар терпеть не мог, когда с ним фамильярничали. Этого он не спускал даже домашним. Но этого наглого змееныша он был вынужден терпеть, поскольку тетушка обожала своего единственного питомца и не хотела даже слышать о нем ничего дурного.

Настало время расходиться. Свою задачу сегодняшнее застолье выполнило блестяще, доказав, что авторитет Манучара Баделидзе не только не пошатнулся, но, наоборот, в последнее время даже упрочился.

К тому же за столом были успешно заключены сделки на выгодные назначения и повышения по должности, на поступление в вуз, а также на предоставление квартир, земельных участков и прочие пустяки, которые хозяина уже не интересовали. Гвоздем программы была Талико Эргемлидзе. Все видели, что представительница власти, небезызвестная старушенция, пребывала в доме Баделидзе запросто, как своя, и за столом сидела весь вечер, и кокетничала, как простая смертная. Значит, силен еще Манучар, высоки его возможности. Отрицать это не мог уже никто.

Манучар ликовал.

Был тихий день. Солнце то пряталось за тучи, то снова объявлялось, чтобы тут же исчезнуть. Как будто играло в прятки с густыми растрепанными облаками.

В кабинете было душно. Джуаншер открыл окно, некоторое время постоял, вдыхая полной грудью свежий воздух с запахом вечнозеленых деревьев из сквера, что находился рядом с городским управлением МВД, и снова вернулся к столу.

В последнее время было много работы. Только за июль — несколько квартирных краж, хулиганство, разбойное нападение.

И все равно к концу месяца не осталось ни одного нераскрытого преступления. Но это были простые случаи. На днях Джуаншеру досталось куда более сложное дело. Изучая сейчас его, он понял, что предстояла большая работа. Хотелось с кем-нибудь посоветоваться. К радости его, в кабинет вошел высокий смуглолицый капитан — начальник оперативной группы городского Управления внутренних дел Торнике Мерквиладзе.

— Чего сидишь угрюмый? — вместо приветствия спросил он.

— Помрачнеешь тут… — Джуаншер указал на стул. — Группа есть одна… Важа Дидидзе, слыхал?

— Еще бы не слыхать!

— У него появились новые собутыльники. Пьянствуют, дебоширят… Надо что-то предпринять…

— А ничего и не надо предпринимать…

— То есть?

— Трогать не рекомендуется, — начальник оперативной группы нервно затянулся. — Дидидзе уже не исправишь и не образумишь!

— Я его вызвал на завтра.

— Зря! Дерьмо не вороши, вонять не будет. Не успеет этот подонок повестку получить, как твое начальство уже предупредит тебя: не трогай мальчика, не обижай. Что бы он ни сделал, ему все сойдет. Ясно?

— Куда яснее… А может, не так уж безнадежно?

— Сам убедишься!

— Значит, советуешь махнуть рукой?

— У меня горький опыт. Вначале его дело было у меня. Так что всю прелесть общения с этой мразью я испытал сполна. У него пять регистраций. Хулиганство, телесные повреждения, тяжелое ранение из огнестрельного оружия… Полный комплект для приличного срока в исправительно-трудовой… И я тоже, вроде тебя, энергично взялся за парня. Решил сделать из него человека. А мой подопечный и в ус не дует. Совершил играючи новое преступление, которое квалифицируется как попытка убийства. Я, естественно, упек его в тюрьму. Но тут на меня так насели, что я вынужден был отказаться от всех своих попыток восстановить справедливость. Дело у меня отобрали. Не знаю, как квалифицировали, но через шесть месяцев я встречаю Дидидзе На Руставели. Как ты понимаешь, у меня даже и тени сомнения не возникло, что он не в бегах. Его преспокойненько оправдали. А вскоре я выяснил, откуда такие метаморфозы. Оказывается, его тетушка — Талико Эргемлидзе. Та самая…

— Для меня это новость.

— То-то же, мой друг!

— По-твоему, игра не стоит свеч?

— Как знаешь. Я тебя предупредил…

— Ну и запугали же тебя!

— Посмотрю, что будет с тобой после соответствующей обработки.

— Уважать себя перестанешь, если все бросить на самотек.

— Тогда действуй с умом!

— Чувствую, мальчишка этот совершит какое-то серьезное преступление. Ходит вооруженный и открыто похваляется этим.

— Знай, тебя не поддержат.

— Поставлю перед фактом.

— Куда как не факт: вместо исправительно-трудовой колонии ходит с пистолетом по Руставели и терроризирует прохожих.

— Вроде бы понятно.

— Вот и прекрасно. Умный на чужих ошибках учится, а дурак — на своих.

— Спасибо за совет, — с иронией сказал Джуаншер. — Друзьям надо верить!

— Еще бы! — Торнике не уловил иронии. — Коллегиальность — прежде всего! — сказал капитан на прощанье.

После того как Джуаншер остался один, он долго думал над словами Торнике. Трудно было поверить, что справедливость так безнадежно погребена под протекционизмом. Но факты — упрямая вещь. Они свидетельствуют не в пользу законности и порядка.

Скрип открываемой двери вывел Джуаншера из задумчивости. Подняв голову, он увидел сухощавого подтянутого мужчину средних лет с бледным волевым лицом.

— Входи, Отар, входи! Какими судьбами? — Джуаншер искренне обрадовался другу. — Как твое острое перо?

— Притупилось.

— Это я заметил. Уже больше года не появляешься на страницах печати.

— Как бы тебе получше объяснить? — Отар запнулся, зачем-то расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Не печатают… Правды не хотят! А подтасовывать факты, знаешь ли, не в моем характере.

— Да, умеешь ты поддать жару. Но, как говорится, и на солнце есть пятна, только мы их не замечаем.

— Наш редактор это на каждой летучке повторяет, — Отар усмехнулся. — Не родня ли ты, часом, нашему редактору?

— Не имею чести, — Джуаншер, смеясь, по привычке достал сигареты. — Не любишь ты редактора?

— За что ж его любить?! С начальством подхалим, а на подчиненных зверем кидается. Не дай бог, в строптивые запишет — пощады тогда не жди!

— Ну и зуб у тебя на него!

— Критические материалы на Дух не выносит. Подавай очерки о героях нашего времени и корреспонденции об огромных достижениях. И все — под фанфары, под гром аплодисментов с цветами и сентиментальной слезливостью. Тошно! А ведь не дурак. Не хуже нас с тобой видит пороки общества, но избегает конфликтов.

— Да, неважнецкие у тебя дела… — Джуаншер грустно глянул на друга.

— Чтобы попасть в медоречивый очерк под рубрикой «Герои нашего времени», достаточно иметь покровителя наверху и желание прославиться. Впрочем, чтобы не попасть в газету в качестве героя критического — даже беззубого — выступления, тоже надо иметь высокого покровителя.

— Чего лукавить, протекционизм у нас пустил глубокие корни…

— Я пришел, чтобы немного отвлечься от всей этой мерзости, а ты только о ней и говоришь. Может, у тебя найдется что-нибудь поинтереснее для меня?

— Да уж постараюсь для друга. Чтобы без подводных течений и вмешательства высокопоставленных лиц. Думаешь, удастся напечатать?

— Я больше не буду уступать, что бы мне это ни стоило, — твердо сказал Отар.

— Прекрасная мысль!

— Не иронизируй! Терпение лопнуло. Надо бороться!

— Ты прав, Отар!

— А если я прав, то куда смотрит правосудие?! Где ваш незатупленный меч?!

— Плетью обуха не перешибешь. Мы люди маленькие. Чуть что не по начальству — разговор короткий.

— А совесть?! Кто-то ведь должен бороться с этим безобразием! — возмущался Отар Чхиквадзе.

— Первое, что делает карьерист, — пробирается в партию, — ушел от прямого ответа Джуаншер. — Занимает руководящие посты, окапывается, обзаводится единомышленниками — и, окруженный их вниманием, строит свое личное благополучие. Это общее правило, присущее большинству…

— В этом-то и корень зла! — горячился Отар. — Пользуясь нашим попустительством, они паразитируют на теле и душе народа. А начни разоблачать, посмей написать с фактами в руках правду?! Да никто тебе этого не позволит. А если сумеешь все же пробить материал — объявят клеветником, в порошок сотрут…

— И без газеты известно, как скомпрометировали себя многие ответственные лица, весь этот бюрократический аппарат. Да толку что? Чиновники все прибрали к рукам, настолько сплотились, что стали монолитом. Тут простую стену лбом не прошибешь, не то что монолит.

— Нет жизни честным людям, — вздохнул Отар.

— Думаю, недолго терпеть. Должен произойти какой-то взрыв. В истории уже не раз бывало такое.

— Блажен, кто верует… А не испугаешься, если потребуется защищать эту свою точку зрения?..

— С чего-то надо начинать…

— Тогда я познакомлю тебя с одним делом. — Отар вытащил из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенные листы бумаги. Развернул их и протянул Джуаншеру. — Сейчас ты меня поймешь…

Начальник управления сидел в кожаном кресле с застывшей физиономией. При появлении инспектора ни один мускул не шевельнулся на его лице. В пепельнице дымилась только что прикуренная сигарета.

«Не иначе, Ломия обдумывает важную мысль», — отметил про себя Джуаншер. Глянул на лоснящуюся лысину и острый пористый нос начальника, на потертый, неопределенно-серого цвета китель с муаровыми разводами на манжетах, бортах и воротнике, который тот носил, наверное, уже года четыре подряд.

Ломия неожиданно дернулся и мутными глазами уставился на инспектора.

— Чего стоишь как столб? Сказал — садись!

Джуаншер спорить не стал, опустился на прохладный стул. После нестерпимого зноя на улице в кабинете начальника было даже холодно. Явно кондиционеры качественные. В других помещениях управления жара плавила даже линолеум на полу. В кабинете Джуаншера работать было просто невозможно. Беспощадное солнце проникало всюду, через окна — открытые или закрытые, сквозь раскаленную жестяную крышу. Жар исходил даже от пропитанных зноем стен и доводил до исступления. В таких же условиях находились и другие сотрудники. Случалось оставаться без воды и электричества весь рабочий день. Терпели, пока не прорвало на партийном собрании. Потребовали вентиляторов, занавесок, новых стульев, столов, ламп. Начальнику управления Гураму Ломия пришлось обещать исправить завхозовские грехи. Он сдержал слово. Не прошло и недели, как засуетились маляры и штукатуры. На столах появились небольшие вентиляторы, на окна повесили плотные шторы. Работники Управления внутренних дел остались вполне довольны. Все, кроме начальника, который решил, что и его кабинет должен быть отделан в лучших традициях советского дизайна и являть собой эстетичность, комфорт и респектабельность. Высокие окна Ломия велел уменьшить, в проемах установить мощные кондиционеры. Стены были забраны дубовыми панелями, под потолком повесили дорогие импортные светильники. По стенам развесили бра и портреты членов Политбюро. На полированном, как зеркало, столе Ломия водрузил большую лампу с абажуром и антикварный письменный прибор, в котором давно исчезла надобность. Но самой главной заботой Ломия были телефоны. Их поставили в достаточном количестве, позаботившись также о том, чтобы каждый аппарат отличался от другого цветом и формой.

В общем, после ремонта кабинет Ломия вызывал всеобщую зависть. Поговаривали, что управление изрядно раскошелилось. Но в конце концов, начальству виднее, куда тратить выделяемые суммы. Крамольные разговоры дошли и до ушей Ломия. Чтобы положить им конец, он вызвал сотрудников, виновных в распространении слухов, и устроил такой разнос, что дрожали стены, сотрясаемые начальственным гневом.

Джуаншер вспомнил эту недавнюю сцену, и ему стало почему-то смешно.

— Ты что, погубить меня хочешь?! — Джуаншер вздрогнул от неожиданного крика Ломия. — Я тебя для того перевел в управление, чтобы ты мне пакостил?

— Не понимаю, — искренне удивился Джуаншер. — Объясните, товарищ полковник, в чем я провинился?

Ломия застегнул китель на все пуговицы, поправил галстук и продолжал раздраженно, хоть и не так громко:

— Скажи, пожалуйста, может, тебе надоела спокойная жизнь? — полковник не спеша достал из кармана спички, прикурил сигарету, с наслаждением затянулся. — Придется перевести тебя на другой участок.

— Как прикажете, — уныло согласился Джуаншер.

— Может, ты не понимаешь, что все дороги ведут ко мне?! Вы ничего не решаете и ни за что не отвечаете. За каждый ваш поступок и проступок ответственность несу я. Я — жертва вашей нерадивости. С какой стати, скажи, пожалуйста, обязан я все это терпеть?! Почему лично по твоей милости меня должны ставить в дурацкое положение?! Я из кожи вон лезу, стараюсь не уронить чести нашего управления, а вам — тебе в первую очередь — на все наплевать! Так и норовите подложить свинью! — Серое лицо Ломия пошло красными пятнами — верный признак того, что терпение у начальника на исходе, он переполнен гневом, дошел до белого каления и вот-вот грянет гром.

Джуаншеру стало не по себе. Полковник встал, подошел к нему вплотную и, уставившись потухшим взглядом, спросил:

— Наверное, тебя не устраивает работа? Тогда зачем пошел в милицию?

— Извините, но я ничего не понимаю… — растерянно пожал плечами Джуаншер.

— А разве я не сказал? — упавшим голосом спросил Ломия. — Видишь, до чего довели! Доконали… Как еще я инфаркт не схватил от такой жизни! — Полковник махнул рукой, вернулся в свое кресло и продолжал тихо и жалобно: — Не притворяйся, что первый раз слышишь, чей он племянник! Думаешь, тебе это сойдет с рук? Меня снимут, но ты загремишь первый! Ты даже не подозреваешь, какая она злопамятная и мстительная, могущественная тоже. Одного ее взгляда будет достаточно, чтобы испепелить нас. Медуза Горгона рядом с ней — примитивная дилетантка. Так что оставь ее племянника в покое, прошу тебя. Пусть хоть весь белый свет перевернет, его имя не должно упоминаться ни в одном документе. — Ломия обреченно уставился на антикварную пепельницу. В этот момент его лицо было одного цвета с переходящим Красным знаменем, алеющим в углу за спиной.

Джуаншер молчал, видя, что начальник еще не выговорился.

— Мало тебе воров, хулиганов, пьяниц, жуликов, спекулянтов, убийц? Сажай любого, власти только спасибо скажут. А тут на племянничка набросились, чтоб ему пусто было! И его тетушке тоже! Выкручивайся, как хочешь. Чтоб — ни следа! Ты меня понял? Ни намека — нигде!

— А как с законом быть? Если мы позволим этому парню безнаказанно нарушать общественный порядок…

Лицо Ломия перекосила гримаса. Казалось, он готов с кулаками броситься на упрямого инспекторишку, который портил ему столько крови.

А тот между тем продолжал:

— Дидидзе недавно вышел из заключения. Это трудновоспитуемый субъект. Поэтому я и счел необходимым установить за ним административный надзор.

— Ты погубишь себя, — трагически произнес Ломия. — Пропадешь с таким характером.

У Джуаншера немного отлегло от сердца.

— Меня удивляет ваше отношение к этому делу. Мы действуем в рамках закона. Что тут обидного?

— Нет! Ты упрямо не желаешь меня понять, — устало сказал Ломия. — Неужели не ясно: оставь парня в покое! Пора тебе кое-чему научиться. Умой руки. Это сказал еще Пилат…

Джуаншер вспомнил предостережение Торнике.

В роскошно обставленном доме Нана Бибилури чувствовала себя бесконечно одинокой: случалось, не с кем было и словом перемолвиться. Рамаз постоянно занята, свекровь, на первых порах назойливо предупредительная, быстро утратила к невестке интерес и стала угрюмо молчаливой. Бывало, что за день Элисабед ни разу к ней не обращалась, словно вовсе не замечала ее. Все важные дела в семье Бибилури обсуждались за закрытыми дверями кабинета Бено, куда Нане вход был заказан.

Задумываясь о своем положении в семье мужа, Нана проникалась отчуждением. После одного случая во время пиршества в их отношения с Рамазом закрался холодок. Правда, муж сразу не высказал недовольства и не был с ней ни груб, ни бестактен, лишь однажды как бы невзначай спросил:

— Откуда ты знаешь Отара?

— Просто знакомый!

— И каждого ты намерена защищать, как этого легкомысленного сноба? Против мужа и его семьи?! — Рамаз говорил вполголоса, но с явным раздражением. — Жаль, что не сразу выставил его за порог!

— Рамаз! Я не узнаю тебя… Вот уж не ожидала, что ты все перевернешь с ног на голову. Или мне запрещается говорить правду?! Да на твоем месте я бы как раз не впустила в дом этого наглеца! Что у тебя с ним общего? У него даже на лице написано, что он подлец!

— Не тебе выбирать мне друзей! И нечего совать нос в мои дела. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше!

Это был их первый конфликт. И Нана вдруг ощутила нестерпимое отвращение ко всему, что окружало ее в последнее время: к этой роскоши, культу денег, лицемерию. Она приблизилась к мужу и заглянула ему в глаза.

— Может, ты забыл, в какой я выросла семье?! У нас не было принято лгать. Ловчить я не умею. Я не в силах изменить своим принципам и улыбаться подлым и бесчестным людям, которых ты привечаешь, потому что они тебе нужны… — Нана глубоко вздохнула, но спазм в горле не проходил, ее душили слезы. — Да, у нас в доме не было таких хором, где чуть ли не каждая вещь стоит целое состояние. Но у себя я была счастлива… А тут все время чего-то боюсь…

Рамазу стало жаль жену.

— Какая же ты трусиха… — попытался он приласкать Нану, но та резко отстранилась.

Она плакала навзрыд.

— Ты стал чужим! Я боюсь тебя! И ведешь себя так странно. Будто ревнуешь. Как жить нам после этого!..

— Да нет же, нет! Просто ты тогда вела себя не как моя жена… — Рамаз запнулся, не находя слов.

— Ты не можешь простить, что я защищала Отара?! Но ведь он был прав!

— В той ситуации это не имело значения.

— В любой ситуации надо быть на стороне правды.

— Демагогия!

— А как называется, когда на честного человека нападают скопом только за то, что он разоблачает подлость?

— Так нужно для интересов семьи.

— Рамаз! Я хочу быть с тобой откровенной, но ведь ты опять обидишься…

— Разве я дал тебе повод считать меня человеком, с которым нельзя быть откровенным? Я всегда сторонник честных и прямых отношений.

— Тогда почему ты хочешь навредить Отару?.. Вражда с ним не принесет тебе ничего, кроме неприятностей.

— Какая там вражда… — Рамаз предпочел не раскрывать жене подоплеку их взаимоотношений с Отаром. — Просто я считаю себя оскорбленным, если в моем доме человек проявляет невежливость к моим гостям. Тем самым он выказывает неуважение и ко мне! Такое не прощается! Или я не прав? — Рамаз сделал паузу и продолжал уже более миролюбиво: — Думаешь, он пощадит нас? Можешь не сомневаться, уничтожит, глазом не моргнув. И тебя тоже… Он из тех, кто всегда держит камень за пазухой.

— Преувеличиваешь.

— Не дай бог тебе испытать на себе его беспощадную принципиальность! — Рамаз вспомнил, как был однажды избит Отаром, но и полусловом не обмолвился. — Надеюсь уберечь тебя от нее! Как мужчина и муж считаю своим долгом защищать тебя… И надеюсь, что нам больше не придется дискутировать о моральном облике нашего общего друга…

Рамаз не признался жене и в том, что ревновал ее к Отару.

Позвонил Манучар Баделидзе.

— Собираюсь тебя поздравить, Рамаз, — сказал он бодро. — Подробности вечером.

По тону Рамаз понял, что в его жизни наконец-то наступают важные перемены. И захотелось узнать, как на это отреагирует Нана. Конечно, обрадуется. А если… Прожгла мысль: а могу ли я претендовать на высокое положение в обществе? И внезапно почувствовал себя одиноким и бесприютным.

«Обладаю ли я собственным мнением и есть ли у меня принципы и убеждения? Или я марионетка и вынужден плясать под чужую дудку? Ни воли, ни разума, исполняю не присущую мне роль и тужусь казаться естественным, хотя внутри все у меня пусто и темно. Не моя это роль. Кто-то потехи ради навязал ее мне, а я, послушный актер, из кожи вон лезу, чтобы никто не усомнился в моей профпригодности…»

Вспомнились студенческие годы. Тогда у него были честолюбивые надежды и убежденность в том, что они исполнятся. Он умел преодолевать свои слабости, следовать намеченной цели. Без сомнения, в молодости он был личностью. Что же произошло потом? Очевидно, воля изменила ему, когда он впервые поступился принципами. Он не должен был позволять вмешиваться в свою работу над диссертацией. Следовало полагаться только на себя. Ведь когда-то он умел трудиться и плутовать было не в его характере… Вспомнилось и то, как после защиты диссертации его охватил тайный страх быть разоблаченным. Он, как ржа, разъедал душу и поражал психику. Дошло до того, что потерял вообще способность самостоятельно мыслить, появилась неуверенность в себе, любая нетрадиционная мысль стала казаться кощунственной. Он запрещал себе рассуждать, свои идеи гнал прочь, зато избитые и расхожие подхватывал и без зазрения совести присваивал. Себе он больше не доверял.

Даже внешне изменился. Порывистый, темпераментный, спортивный юноша превратился в скучного, малоподвижного, инертного мужчину с неловкими замедленными движениями и потухшими глазами.

Когда-то тесть предупреждал его, что научный труд не создать без собственного целенаправленного поиска и опыта, накопленного практикой. Но Рамаз видел, как другие, не теряя времени, тасуют чужие мысли и официальные установки и, не обременяя себя ни теорией, ни практикой, становятся кандидатами и докторами наук. А он, Рамаз Бибилури, честно грыз гранит науки, тщательно готовился к лекциям, выполнял все требования кафедры и… оставался младшим преподавателем. Как тут было не пойти на компромисс? Его обходили коллеги, не обладающие и десятой долей его знаний, ума, честолюбия, в конце концов…

Весь день Рамаза Бибилури снедала тоска. Часам к восьми вечера он заставил себя надеть новый английский костюм, подобрал в тон галстук, причесался, глянул в зеркало и даже остался доволен своим видом.

— Нана, поужинай без меня. Сегодня я, наверное, приду поздно, — бросил он жене.

Она подошла, обняла его за шею, приклонила голову на грудь и попросила:

— Не оставляй меня одну. Ты так редко бываешь дома… Я боюсь чего-то…

— Бояться тебе нечего, — сказал он как можно мягче. — Я бы с удовольствием поменялся с тобой местами. Но должен идти… Надо действовать…

— О чем ты? Я не понимаю… И почему не берешь меня с собой? — У Наны были грустные растерянные глаза. — Я больше не могу так! Когда я выходила замуж, мне казалось, нас связывают профессия, общие взгляды, я надеялась с твоей помощью стать хорошим врачом. А превратилась во что?.. День проходит в заботах о том, чтобы приготовить еду, накрыть стол, постелить постель, убрать квартиру. Выполняю какие-то примитивные обязанности. И чувствую, как теряю свое лицо. Я ведь тоже врач! И хочу работать по специальности, чувствовать себя человеком. Но вместо этого мне без конца твердят, что главное — деньги, большие деньги. Нельзя жить без денег. Того и гляди, придется отказаться от чести и совести. — Нана перевела дух. Она впервые решилась сказать все начистоту и очень волновалась. Наконец не выдержала и разрыдалась.

«Вот уж некстати этот разговор», — подумал Рамаз. Он понимал, что Нана права, и ничего не мог поделать с собой. Оставил жену в слезах, не найдя для нее слов утешения. Угрызения потом мучили его всю дорогу.

«Мне повезло с женой, — твердил он себе, — повезло… И это я виноват в том, что мы стали почти чужими. Но и не виноват тоже… Почему моя жизнь стала такой пустой и бессмысленной?.. Почему я потерял уважение к себе? Но при чем тут Нана?! А может быть, я не люблю ее?..»

Неизвестно, какие еще открытия сделал бы для себя Рамаз, не окажись он у знакомого подъезда Манучара Баделидзе. Постарался придать своему лицу приличествующее случаю выражение добродушия и беспечности.

Первым, кого он встретил в дверях, был Варлам Бурчуладзе.

— Что это ты так заважничал в последнее время? Думаешь, если преподаешь в мединституте, то уже шишка?

— Располагайтесь как дома, мальчики, — радушно предложил Манучар. — Чувствуйте себя свободно и раскованно! Сегодня мы избавлены от опеки наших жен.

— Признавайся, куда сплавил жену? — в тон ему спросил Рамаз.

— Подожди! Сперва выпьем! — Манучар поднял бокал. — За Рамаза, Варлам. За его будущее!

Рамаз чокнулся, но пить не стал, ждал.

— Уважаемый товарищ Бибилури! — торжественно продолжал Манучар. — Мы наслышаны о ваших незаурядных талантах, глубоких знаниях, высоком профессионализме, широкой эрудиции, твердой дисциплинированности, безукоризненном моральном облике. Само собой — честности, трудолюбии, сознательности и так далее… Эта информация в соответствующем виде была преподнесена руководству и убедила его, что ты заслуживаешь всяческого доверия. Надо сказать, твой ректор вначале был недоволен. Пришлось намекнуть, что в моем лице он имеет дело с весьма высоким начальством. После чего мы поняли друг друга — и он согласился с моим предложением выдвинуть тебя… Но сперва дрянной старик столько ворчал, что выклянчил-таки у меня одно условие. — Манучар не сказал какое. Зато не скрыл, что приемные экзамены в мединститут в этом году Рамазу придется взять на себя. — Эту старую калошу — ректора тебе надо будет перевоспитать. — Манучар немного задумался, потом махнул рукой и рассмеялся. — Ну и шельма этот твой ректор! Своего не упустит!

— Ого! — удивился Варлам. — Какое доверие! У тебя большие перспективы, Рамаз!

— Чем только не пожертвуешь ради блага ближнего! — развел руками Манучар. — Но слово есть слово, и придется твоего ректора представить к высокой награде. — Он произнес это медленно, со значением. — Не позаботившись о благополучии партнера, дела не сделаешь…

Настроение у Рамаза поднялось. Он не особенно вникнул в последние слова Манучара. Думал только о том, что ему наконец улыбнулось счастье, что вскоре он сможет осуществить свои самые заветные мечты. Ближе этих двух родственников сейчас у него никого не было.

— Думаю, учить тебя не надо, — наставлял Манучар. — Будут препятствия, но не унывай, поддержим! Возлагаю на тебя большие надежды. Думаю, не ошибусь, если скажу: ты рожден для должности председателя приемной комиссии. — Манучар отпил из бокала вино и оценивающе посмотрел на Рамаза. — Я даже не спросил, — может, ты не согласен?

Рамаз склонил голову в почтительном повиновении. Манучар остался доволен.

— Конечно, мы обязаны служить людям, человечеству, но не должны забывать и о родственных чувствах. Если мы вовремя не поддержим друг друга, могут возникнуть непредсказуемые последствия…

— Прекрасная речь! — сказал Варлам восхищенно. — Уверен, что пока мы стоим друг за друга, нас никто не пошатнет! За твои успехи, Манучар!

— Ух! — удовлетворенно вздохнул Рамаз и почему-то вспомнил отца.

Манучар нагнулся к Варламу.

— А сейчас выпьем за тебя, товарищ директор, простите, уже товарищ управляющий!.. В случае сердечной недостаточности настоятельно советую употреблять капли «Манавис мцване»[18]. — Манучар пил небольшими глоточками и внимательно наблюдал за выражением лиц своих родственников.

Рамаз и не подозревал, сколь много у него окажется вдруг друзей, родственников, знакомых. Выяснилось, что он чрезвычайно популярен теперь среди друзей родственников и родственников этих друзей, а также знакомых их друзей и родственников, просто друзей и родственников знакомых, а то и вовсе незнакомых абитуриентов и их родителей. С Рамазом желали встретиться все, его умоляли, заклинали, прельщали, совращали, соблазняли, ругали, оскорбляли, унижали, ему грозили, сулили, совали… И если бы по совету Манучара Баделидзе он не исчез на некоторое время из дома, за его спокойствие и безопасность не смог бы поручиться даже сам начальник Управления внутренних дел Гурам Ломия.

Популярность Рамаза превзошла его самые смелые ожидания. Самолюбие было удовлетворено, хотя, если вдуматься, то положение его все равно оставляло желать лучшего, так как должность председателя приемной комиссии была временной и вызвала массу разноречивых мнений. Тем, кто знал Рамаза со студенческой поры, нравились его сдержанность и прямота. У него была неплохая репутация, которая и оказала определенное влияние на решение назначить председателем комиссии.

Противники, оставшиеся в меньшинстве, наоборот, считали, что коль скоро ученый он никудышный, то не следует и доверять ему такое ответственное дело, как приемные экзамены. Но им популярно объяснили, что для того, чтобы оценить знания абитуриента, вовсе не обязательно быть крупным ученым.

В общем, постепенно все смирились с новым назначением Рамаза. Не иначе, понимали, что ему благоволит весьма влиятельный человек.

За два дня до экзаменов Рамаза вызвал к себе Манучар Баделидзе. Ровно в двенадцать Бибилури-младший явился к своему благодетелю. В новом кабинете Манучара он еще не был и вначале даже опешил, удивленный его размерами и убранством. Впереди у стены виднелся большой полированный до зеркального блеска стол, за которым свойственник, что называется, едва угадывался. Он что-то быстро писал.

— Входи! — холодно произнес он, не поднимая головы.

У новоиспеченного председателя приемной комиссии возникло ощущение, что он не туда попал.

— Ну, что с тобой? — Манучар понял, что шурин присмирел из-за его официального тона.

Он поднялся и пошел навстречу Рамазу, который вдруг почувствовал, как холодеют руки и пробивает испарина. Такое с ним бывало только с перепоя. Но сейчас он был абсолютно трезв. Уже и не помнил, когда пил в последний раз. Месяц, как готовится к приемным экзаменам, а последние десять дней был так занят, что и затылок почесать некогда.

— Ну, чего скуксился? — Манучар похлопал его по плечу и легонько подтолкнул к стулу. — Садись! Через час у меня совещание, должен выступать. — Для пущей убедительности он указал на ворох бумаг на столе.

Рамазу стало не по себе. Он никак не думал, что на работе Манучар произведет на него столь удручающее впечатление. Оказывается, он совсем не знал свояка.

— Уверен, прекрасно справишься с приемными экзаменами, — говорил между тем Манучар ледяным официальным тоном.

Этот тон парализовал Рамаза. Он чувствовал себя оскорбленным, раздавленным. Какого черта позвал его сюда этот сноб? Унизить? За что?! У Рамаза появилось неодолимое желание наговорить Манучару гадостей, хлопнуть дверью.

Но тот неожиданно искоса посмотрел на него и добродушно хмыкнул. Его смеющиеся глаза испытующе смотрели на Рамаза.

— Ну, что зря толковать, ты сам все понимаешь, — заговорил вдруг Манучар по-приятельски. Смуглое и худое лицо выражало доверие и искренность.

Рамаз внимательно наблюдал за родственником. Убедившись, что от недавнего официального тона не осталось и следа, приготовился слушать. Однако тот не спешил выкладывать, присматривался к Рамазу, взвешивая каждое слово. Не полностью доверял. Между тем время уходило и дольше тянуть Манучару не имело смысла.

— Тут нет ничего невозможного. Я все обдумал, — осторожно начал Баделидзе, протянув Рамазу машинописный листок с фамилиями. — Всех их надо зачислить, — сказал он тоном, не допускающим возражения.

И Рамаз Бибилури невольно пожалел, что весь август жил по строгим правилам конспирации, хоронясь от наседливых просителей. Даже дома не появлялся. Лишь члены семьи знали о его местонахождении.

Бено все больше гордился сыном, держась со скромным достоинством, как и положено человеку влиятельному. Супруга Элисабед старалась подражать мужу. Правда, обременительную для ее натуры скромность она из обихода изъяла.

Тем не менее традиции семьи Бибилури оставались прежними. Хотя гостей-просителей в последнее время поприбавилось, их все равно радушно встречали, сажали за стол, угощали, справлялись о здоровье знакомых и незнакомых родственников. И на этот раз все было обычно.

— Два года ребенок сдает в медицинский, — сетовал энергичный мужчина, обладающий всеми необходимыми для делового партнера качествами.

— Бедняжка! — посочувствовал Бено и заговорил об ответственности родителей за судьбы своих детей.

Гость, который не был простаком в деловых играх подобного рода, почему-то перешел на шепот и попросил подсобить ребенку попасть в мединститут, замолвить словечко…

Светский разговор шел и в соседней комнате. Элисабед полулежала на диване в экстравагантном обтянутом платье несколько более ярких тонов, чем это допускали ее возраст и фигура, выставив ножки в изящных итальянских туфельках.

Зейнаб Арутюнова, особа солидных габаритов, кокетливо сидела на кончике стула и без конца тараторила:

— Да, дорогая моя Элисабед-джан, дай бог вам здоровья, не зря говорят, что медицинский — это то, что надо… Там учатся люди денежные… — Толстая золотая цепь подпрыгивала на ее пышной груди. Выщипанные в тонкую ниточку брови то поднимались, то опускались, выражая степень эмоционального напряжения. — Вот и я хочу устроиться в медицинский. Но глупый Дарчо не пускает меня, говорит: как только жена станет ученой, она убежит из дома… — Супруга мясника расхохоталась. — Бедный, он так любит меня, так боится потерять! — Она продолжала смеяться.

— Думаешь, медицинский тебе караван-сарай? — хмыкнула Элисабед. — Захочешь — купишь?! Нет, милая, это тебе не торговые ряды, здесь еще кое-что нужно! Самой небось уже за сорок?

— Дай бог тебе здоровья, Элисабед-джан! В позапрошлом году тридцать пять было, — возразила Зейнаб. — Какое значение имеет возраст? У меня душа молодая! Как птичка певчая! Да чего далеко ходить? В прошлом году одна моя соседка, дочь пекаря, тоже поступила в медицинский. А ей давно уже сорок.

— И тридцати не было! — мягко заметила Элисабед. Она сама устраивала дочь пекаря и знала про ее возраст. — Ну, ладно, если очень хочешь, так и быть, помогу тебе. — Она встала с дивана, давая понять жене мясника Дарчо, что аудиенция окончена.

В тот же день Бибилури-старший поговорил с Рамазом.

— Не буду повторяться, — наставлял он сына, — сам знаешь: чем больше сделаешь денег, тем выше цена человеку. Так что подумай о своем будущем.

— Хватит об этом! — недовольно отмахнулся Рамаз. — Сколько можно одно и то же…

— У Баделидзе — свой карман. Он с твоей помощью умело набивает его. Тебе не мешает заботиться и о себе…

— Хорошо! Понял!

— А если понял, — ласково сказал Бено, — тогда зачисли в институт и этого ребенка.

Рамаз взял у отца листок бумаги:

— Так их здесь трое…

— Какая разница? Где один, там и трое. Я ведь не о себе, о твоем благе пекусь!..

Посреди просторной комнаты стоял старинный резной стол, уставленный бутылками с шампанским, коньяком и ликерами. Несколько антикварных конфетниц были доверху заполнены фигурным и плиточным шоколадом, дорогими конфетами. Живописно лежали фрукты в огромной серебряной вазе. Чистые и использованные бокалы, фужеры, стаканы из хрусталя и баккара в беспорядке стояли тут и там. Столь же вольно расположились — кто на полу, кто в кресле, кто на стуле — молодые люди.

— Кофе стынет, — лениво сказал светловолосый паренек среднего роста. Судя по всему, он был в этом доме своим человеком.

— Остынет или нет — какое дело! — Русудан повела рукой, демонстрируя роскошный золотой браслет. На голове у нее был парик пепельного цвета, длинная юбка доходила до щиколоток, бархатный жакет спускался ниже бедер.

— Мировецкий у тебя браслет, — светловолосый парень намеревался сделать комплимент, но тон был слишком деловой, точно у оценщика-товароведа в комиссионном магазине.

— А мне нравятся твои «шлакси», — Русудан небрежно указала на широкие отвороты на джинсах Зазы Долидзе.

— С трудом достал. У нас ведь ничего путного не сыщешь, — Заза повертел носком туфли. — Это тоже оттуда. Не будь папа, не знаю, что бы я и делал…

Заза Долидзе заканчивал среднюю школу и был уверен, что родители устроят его в какой-нибудь институт. У его отца имелось доходное место, и он мог позволить себе побаловать единственного сынка Поговаривали, будто Лавросий Долидзе якшается с иностранцами. Во всяком случае, свое чадо ненашенской моднятиной он снабжал.

Вот и эти часы, большие и грубые, именуемые «Кардиналом», и кольцо «Кеннеди» — на безымянном пальце у сыночка — отец приобрел у иностранца недели две назад, пусть ребенок порадуется. Недешево доставалась Лавросию сыновняя благодарность. Долгое время Заза величал отца — в зависимости от обстоятельств — и деревенщиной, и мужланом, вахлаком, бурбоном, пентюхом, а то и просто жлобом, что на языке местных городских шалопаев означало принадлежность к отсталым провинциалам, далеким от приличествующего образа жизни, который они вели сами.

— Нашла чем восхищаться! — презрительно сплюнул узколицый длинноволосый парень. — Позорнятина эти штаны!

Заза даже побледнел от такой несправедливости. Он холодно прикинул стоимость одежды одноклассника — дешевка: узкие, туго облегающие худые ноги бархатные брюки, пестрый пиджак, сшитый, правда, искусным мастером, яркий, в рисунках галстук — все это не вызвало восторга Зазы.

— Не всем же так пижониться! — насмешливо парировал он.

— Чего ты все цапаешься, Заза! — вмешался атлетически сложенный парень, которому менее других шла пестрая вызывающая одежда.

Но тут спор оборвался, появился еще один парнишка — в джинсах с широкими отворотами, розовом пиджаке, на пальце голубело кольцо с бирюзой.

— О, Тамаз! — вяло воскликнула Русудан, не поднимаясь с кресла.

— Со мной жлобиха, — оглянулся он на дверь. — Входи, Маквала! Какие клевые часы! — поздоровавшись, отметил Тамаз Миндиашвили. — Вот это класс! Где достал, старик?

— Можно подумать, впервые видишь, — посмеялся Заза Долидзе, и, наполнив фужер шампанским, он осторожно, как горячий чай, стал прихлебывать.

— Прошу любить и жаловать — Маквала, — представил Тамаз подругу. Это была хорошо сложенная девочка их возраста с правильными чертами лица и зелеными глазами. На присутствующих она не произвела особого впечатления, так как была одета слишком просто.

Заза на всю мощь включил свой японский транзистор.

Долговязая девчонка в мини-юбке, энергично жуя и пузыря жевательную резинку, внимательно приглядывалась к транзистору.

— Хорошая штука! Сколько?

— Девятьсот!

— Дешево! — с нежностью сказала долговязая.

От возбуждающих звуков рок-н-ролла подростки задергались, вскочили. Все прыгали, обнимались, целовались без разбору. Танцевали до самозабвения, пока, обессиленные, не повалились кто куда.

— Джимми Хендрикс — настоящий псих, — запыхавшись, изрекла Русудан. — Терпеть не могу! Предпочитаю Мига Джегера!

— Что ты понимаешь в музыке! — возмутился Заза. — Джимми Хендрикс — бог.

— Я лично люблю битлов, — сказал ползающий на полу мальчишка с набриолиненными волосами, — у него из кольца выпал камешек, и он теперь искал его.

— Ты просто пижон! — решил Заза. — Ребята, что-то коньячку захотелось!

Он присел к столу, разлил в несколько рюмок коньяк и, заметив удивленно глядевшую на него Маквалу, протянул ей рюмку:

— На, тяпни!

— Да, не стесняйся, — поддержал Зазу Тамаз, — здесь можно все… У нас каждый сам по себе. — Он нагнулся к уху Маквалы и добавил, хихикая: — Каждый тут считает себя пупом земли и хочет убедить в этом окружающих. Хотя дураки дураками, все только показуха. Даже в музыке профаны. — Он презрительно глянул на собравшихся и сказал громко: — Что ваши дурацкие Хендриксы и Джегеры! Элла Фицджеральд — вот это класс!

— Твоя Элла утомляет, — вяло отозвалась Русудан и закурила сигарету.

— А мне нравится Армстронг… — осмелела вдруг Маквала. После рюмки коньяка внутри у нее все горело, на глазах выступили слезы.

В такую компанию Маквала попала впервые, и ее подавляли роскошь и изобилие деликатесов. У них в семье каждая копейка была на счету, шоколад, вино появлялись только по большим праздникам. Маквала с удивлением наблюдала сейчас своих ровесников, которые праздно, бессмысленно, бестолково балдели в этой комнате.

«Когда же они готовятся к экзаменам? — подумала она. — Может, вовсе не собираются учиться дальше?»

— Хочешь сигарету? — Русудан протянула Маквале пачку «Кента».

Чтобы не выглядеть простушкой, Маквала взяла сигарету. Никогда раньше она не курила, так что ощущение было не из приятных: она кашляла, судорожно хватала воздух, из глаз ручьем лились слезы. На потеху бывалым.

— Джимми Хендрикс — псих! — неожиданно выкрикнул Заза и ударил кулаком по столу. — Луи Армстронг — жлоб! Всех ненавижу!

— Зато Миг Джегер — что надо! — настаивал кто-то.

— Бедняжка, она никогда не станет светской, — сказала Русудан Тамазу, безучастно наблюдая, как кашляет Маквала.

— Кто тебе сшил эту сорочку? — Заза подошел к парнишке с напомаженными волосами, который все еще ползал на четвереньках по полу.

— Овчарка.

— Она что, только для светских шьет? — Заза отпил кофе. — Может, составишь протекцию? И галстук твой мне нравится…

Мальчик с напомаженными волосами продолжал искать злосчастный камешек, пока наконец не увидел его возле ножки стола.

— Заза, включи-ка что-нибудь, — вскочила Русудан. — Квартира наша на всю ночь!

Заза повиновался — и через минуту комната опять наполнилась грохотом и звоном. Раскаты грома, вой сирены, грохот каменоломни, торжествующие вопли, выстрелы, крики ужаса, взрывы, канонада, предсмертные стоны…

Под эту музыку мальчики и девочки сбились в кучу, толкаясь и дергаясь каждый сам по себе.

Маквала с закрытыми глазами бессильно откинулась в кресле. Пребывала словно в забытьи. Ей не мешали, никому не было до нее дела.

Вдруг ей стало не по себе. Закрыв ладонями уши, она опрометью выбежала из комнаты.

В большом институтском дворе абитуриенты ждали своей очереди сдавать экзамен.

С экзамена возвращались возбужденные — одни торжествующие, другие удрученные, одни охотно делились опытом, другим нечего было сказать, лишь немногие самодовольно проходили мимо взволнованной толпы, не отвечая на сыпавшиеся отовсюду вопросы.

Кое-кто с отчаяньем и надеждой подбегал к сдавшим экзамены товарищам, рассчитывая на их помощь. И зачастую получал ее в виде искренних советов, подробно изложенных вопросов и ответов, даже шпаргалок… В сознание бывших школьников пока не укладывалось, что здесь они соперники: на одно место десять претендентов, и следовало не помогать, а «топить». Но по неистребимой привычке школьного братства они и здесь проявляли человеческую солидарность. Подвести, подсидеть друг друга — это придет позже, когда борьбу противоположностей они постигнут не в теории, а на практике.

— Заза Долидзе! Тамаз Миндиашвили! Маквала Дидебулидзе!

Они одновременно вошли в помещение мединститута.

Председатель приемной комиссии Рамаз Бибилури находился в большой аудитории, где располагались и экзаменаторы. Бибилури сидел отдельно за большим письменным столом, на котором лежали списки абитуриентов, экзаменационные билеты, письменные ответы и другие бумаги. Бледный, уставший, хмурый, Рамаз поднимал голову лишь затем, чтобы, мельком взглянув на очередного абитуриента, спросить фамилию и сверить со списком. Он не замечал, что стоит прекрасная погода, что в окно льется ослепительный солнечный свет, что легкий ветерок доносит шум листвы и щебет птиц. Видел лишь списки и помнил наставления Манучара: во что бы то ни стало принять только тех, кто в эти списки внесен.

— Фамилия? — машинально спросил он, подняв усталые глаза на красивую улыбающуюся девушку.

— Дидебулидзе Маквала.

Он пробежал глазами нужный список. Там она не значилась.

— Пройдите к пятому столу.

Зазу Долидзе и Тамаза Миндиашвили он вежливо проводил ко второму столу, согласно списку Манучара.

— Батоно Рамаз! — подошел через некоторое время к Бибилури лысый экзаменатор. — Я все понимаю, — тихо мялся он, — но, согласитесь, хоть что-то человек должен знать… Абитуриент — табула раса.

— У вас Долидзе?.. — Рамаз еще раз сверился со списком. — Говорите, ничего не знает? Пришлите ко мне.

Пока Заза Долидзе шел к столу вихляющей походкой, Рамаз внимательно разглядывал юношу: модно одетый блондин, лицо даже симпатичное, если бы не уверенная пустота в глазах…

«Подучится — поумнеет… — печально подумал Рамаз. — Горе-врач — все равно что убийца…»

— Ну и что нам с тобой делать? — спросил он скорее себя, чем Зазу Долидзе. — Садитесь, отвечайте…

— Тройку ставить мне нельзя, я учил, — совсем по-школьному сказал опечаленный Заза Долидзе, и это развеселило председателя экзаменационной комиссии.

— Значит, нельзя? — засмеялся Рамаз Бибилури. — А ведь и впрямь нельзя…

Лысый экзаменатор, разводя руками, снова подошел к столу Рамаза. Видно, и со вторым абитуриентом у него были проблемы.

— Нодар Васильевич, а Долидзе неплохо ответил на все мои вопросы, — сказал Рамаз, глядя в глаза профессору, и написал «отлично» на экзаменационном листке. И еще раз многозначительно посмотрел на растерянного Нодара Васильевича. — Давайте сюда вашего Миндиашвили.

С Тамазом Миндиашвили вообще проблемы не было. Поставив пятерку и ему, Бибилури вздохнул с облегчением.

Но его ждала поистине неприятность.

— Батоно Рамаз, — обратился к нему пожилой педагог в очках, радостно взволнованный, что так не вязалось с его строгим сухим лицом. — Батоно Рамаз, вы знаете, я принимаю экзамены двадцать с лишним лет. И очень строг с молодежью, у меня четверка — высший балл…

— Вот и ставьте свой высший балл, батоно Исидоре! — не дослушав, перебил его Рамаз. — Но не слишком старайтесь, батоно Исидоре.

— Впервые за много лет я имею дело с абитуриенткой, чьи глубокие знания, острый, проницательный ум и находчивость меня просто потрясли. Это будет первая пятерка, которую я ставлю за последние семь лет. Прошу пригласить ее к себе, так как без вас я не имею права оформить высший балл…

Исидоре завороженно говорил, а Рамаз со все возрастающим удивлением и недоумением смотрел на него.

— Она вам кто — дочь, племянница? — спросил он наконец.

Только сейчас ботоно Исидоре вспомнил, что накануне экзаменов членам комиссии было объявлено о необычайно высоком конкурсе и необходимости в связи с этим предельно строго оценивать знания абитуриентов. Под этим подразумевалось, что пятерки не ставить.

— Какая дочь? Какая племянница? Это исключение… — пролепетал Исидоре.

— Согласен, что исключение. Поступит в следующем году. А сейчас контингент набран. Даже если появится сам Гиппократ, зачислить его мы не сможем… Некуда!

Старый преподаватель понуро вернулся к своему столу, а спустя минуту раздался громкий девичий голос:

— Это несправедливо! Я ответила на все вопросы!

Бибилури понял, что, если не исчезнет, скандала не миновать. Он поспешно сложил бумаги и вышел.

— Если бы нам ставили оценки честно, никто бы не жаловался, — утешала Маквала подругу.

— Значит, и я буду такой же бессердечной, когда стану взрослой? Два года сдаю — проплакала все глаза! — отчаивалась Манана.

— А я третий год поступаю, — сокрушенно махнула Маквала, — подготовилась так, что на любой вопрос ночью разбуди — отвечу — и не только по учебнику. Но что толку…

— Я бы тебя обязательно принял, будь моя воля, — печально сказал незнакомый юноша, которому тоже не повезло. — С восьмого класса мечтаю стать врачом. Всю медицинскую энциклопедию проштудировал, думал, примут с распростертыми объятиями. Собирался к бабушке врачом поехать, в горах у них врачи долго не задерживаются: по полгода дороги закрыты, в город не попадешь. А мне нравится в горах. Знаете, как уважают в деревне врача?! Я уже похвастался бабушке, что учусь на медицинском…

— Видишь, как плохо обманывать, — горько пошутила Маквала. — Да не отчаивайся ты! Поступишь в будущем году…

— Наверное, правду говорят, что в мединститут принимают только за деньги или по блату, а знания там никому не нужны, — заметил печальный юноша.

— Я отвечала на пятерку, а он мне тройку поставил!.. — по-прежнему отчаивалась Манана.

— Четверка или тройка — без разницы, — махнула Маквала. — Мне четверку поставили, а что толку? Знаешь, как он меня гонял? Самые коварные вопросы задал. Я все ответила, даже не по программе. Уверена была, что пять…

— Не имел права, девочка! — неожиданно рядом появился тот самый преподаватель, который принимал у Маквалы экзамен. — Ты — жертва несправедливости. Но и те невежды, которые ни во что не ставят знания, — они тоже жертвы несправедливости. Все мы страдаем от несправедливости. — Он поправил очки на носу, опасливо огляделся и продолжал: — Постарайся не терять надежду, девочка! Оставайся человеком! Не только тебя… Гиппократа, если надо, не примут… — Старик понуро поплелся прочь.

От зарплаты оставалось девять рублей с мелочью. Отар Чхиквадзе пошарил в карманах, еще раз пересчитал, денег не прибавилось, а есть захотелось еще больше. И все же он вошел в ресторан «Иверия».

Здесь было немноголюдно. Отар сел сбоку за столик, взял меню, прикинул, во что обойдется обед, и, немного успокоившись, стал ждать официантку. Подошла белокожая брюнетка, облаченная в платье цвета медного купороса.

— Бараний антрекот, салат и лимонад, желательно холодный, — попросил Отар.

Он поймал на себе уничтожающий взгляд официантки. Небрежно нацарапав в блокноте заказ, она тут же утратила к посетителю всякий интерес.

«Поняла, что на мне не разживешься», — подумал Отар, испытывая при этом необъяснимую обиду.

Он представил себя со стороны: небогато одетый, худой, с голодным затравленным взором немолодой мужчина.

Прошло более сорока минут, официантка не появлялась.

«За это время можно было барашка зарезать, освежевать, изжарить и поднести с пылу с жару. А она, я уверен, принесет позавчерашний ужин. Зря только сунулся в этот паршивый ресторан».

За соседним столиком трое появившихся после него толстяков уже получили такое количество еды и питья, что за глаза хватило бы на десять чревоугодников. Еще осталось бы.

— Вспомнили, наконец! Я думал, вы уже никогда не появитесь! — При появлении официантки Отар постарался вложить в свои слова как можно больше сарказма, но почувствовал, что это ему не удалось.

Официантка поставила на стол две тарелки с едой и бутылку лимонада.

— Может, чего еще пожелаете? — не без ехидства спросила она.

— Спасибо. Посчитайте.

— Один рубль семьдесят четыре копейки.

Он дал два рубля и махнул рукой — жест, означающий: «Сдачи не надо». Официантка медленно, унижая, выложила на стол шесть пятаков. Пришлось наскрести четыре копейки сдачи. Она сделала вид, что не заметила этого.

Мясо было жесткое, жевалось с трудом. Проглотил кусок целиком. Пришлось запивать лимонадом. Тогда он отрезал кусочек поменьше и уже намеревался поднести ко рту, как в ресторане появился Рамаз Бибилури. Отар так и не донес кусок до рта.

С Рамазом была очень красивая женщина. Прямо тебе влюбленная парочка.

«Ишь, развлекается, подлец! Срамит на весь город бедную Нану».

Рамаз, поздоровавшись со сдержанной улыбкой, прошел мимо.

Что-то знакомое было в лице этой красотки. Отар мучительно напрягал память. «Да ведь это восходящая звезда экрана! Ну и размах у Бибилури! Дома жена — красавица, кристальное, благородное создание! А он тут…»

Появление Рамаза совсем отбило Отару аппетит. Закурил. Поглядывая в сторону Бибилури, он пытался мысленно передать ему свое презрение. Тщетно. Рамаз увлеченно кокетничал с артисткой.

«Бедная девочка! — подумал Отар о Нане. — Называется, обрела семейное счастье… Окажись она здесь в эту минуту — ну и физиономия была бы у ее муженька! Нана измены не простила бы! В тот же день рухнуло бы его семейное счастье!»

Отар Чхиквадзе встал и тихо вышел. Казалось, он чувствовал спиной неодобрительные взгляды завсегдатаев.

На улице, отерев со лба холодный пот, в сердцах выругался: «Какого черта он появился и не дал мне поесть?!» Пришлось направиться по проспекту Руставели, минуя редакцию, к магазину вод Лагидзе. Лишь съев хачапури и запив стаканом сладкой ароматной воды, почувствовал некоторое облегчение.

В редакцию возвращаться не хотелось, и он побрел в противоположную сторону. Наметанным глазом Отар отмечал неполадки, о которых стоило написать. Но… нельзя! Ему недвумысленно сказали, что поскольку в основном все хорошо, даже прекрасно, то упирать на отдельные незначительные недостатки надобности нет.

Отар невольно вернулся в мыслях к Рамазу Бибилури.

Собственно, он не держал зла на старого товарища. Раздражало только его окружение.

Отар вспомнил прокурора. Собирая материал, журналист дотошно подбирал факты, проверяя каждую мелочь. Статья была готова, но подвел редактор. Струсил и уступил прокурору. Вот тогда и познакомился Отар с Ростомом. Никогда не забудет его покровительственного тона.

— Выходит, зря старались, молодой человек, — прокурор торжествовал победу. — Мне трудно вас понять, юноша. Я по долгу службы доставляю людям неприятности, но и то стараюсь делать это пореже. А что заставляет вас пакостить? К счастью, нам удалось спасти от беды и тебя, и героев твоей статьи. Вовремя остановили, не дали распустить язык… Я, конечно, не угрожаю, но, сами понимаете, у нас не место анархистам. Все мы подчиняемся руководству, старшим товарищам, которые своевременно укажут на ошибки, помогут… Главное — не наказывать преступников, а перевоспитывать.

Прокурор сделал паузу, изучая собеседника.

— Чего греха таить, случилось… — продолжал он вслух, — с кем не случается? Ты тоже мужчина. Голову даю на отсечение, не одну девочку соблазнил. Но тебя ведь не судили! Да отнесись ты к этому с юмором! Не до старости же той девчонке носиться со своей невинностью! Не он, так другой — дело житейское. Зря ты вмешался. Девушке не помог, себе чуть не навредил, хорошего парня в тюрьму норовил спровадить, честного следователя во взятке обвинил, того не ведая, что приказ ему сверху спустили… А представь, что это бы опубликовали! Позор на весь свет! Скажи спасибо, что мы вмешались.

— Вы, вероятно, правы… Так безопаснее, себе полезнее и репутацию добряка можно приобрести…

Прокурор внимательно посмотрел на Отара, догадываясь, на что тот намекает. Ему порядком надоел этот журналист, не терпелось поскорее избавиться от него.

— Рад, что ты понял, — сказал он отеческим тоном. — Надеюсь, больше не повторишь подобных ошибок. Будем друзьями. Мы еще можем пригодиться друг другу…

Прокурор протянул Отару Чхиквадзе руку, но тот, не пожав ее, выскочил из кабинета. Он ушел вконец опустошенный, с болью с сердце. Всю ночь не сомкнул глаз, думая о том, что предал бедную сироту, которая верила ему, надеялась на справедливость. Она ждала, что закон защитит ее, накажет того, кто надругался над ее честью. А вышло все не так…

Отар даже сейчас, спустя много лет, не мог спокойно вспоминать ту историю. Настроение у него испортилось. Он повернул назад и понуро поплелся в редакцию.

— Отар!

Он почувствовал, как кто-то хлопнул его по плечу.

— Ты что идешь как лунатик? Средь бела дня на ходу спишь…

— A-а, это ты, Малхаз, — Отар дружески улыбнулся высокому парню. — Задумался я… Надеюсь, все в порядке? Ты чего такой бледный?

— Нет, ничего. Сегодня все в один голос говорят, что редактора снимают, — парень слабо улыбнулся.

— Э-э, мой друг, так говорят уже много лет, а он с места не сдвинулся. Не верь! Желаемое за действительное принимают…

— Думаешь?

— Уверен! Ты лучше смекни, какой смысл снимать нашего редактора? Он человек осторожный, дипломатичный, шагу не сделает, не посоветовавшись с руководством. К звонкам вышестоящих товарищей относится с полным уважением, нам поблажек не дает, держит в ежовых рукавицах, пикнуть не смеем. Да он незаменимый редактор! Он до глубокой старости досидит на своем месте!

— Не перебарщивай! Чего доброго, твоя болтовня дойдет до его ушей.

— Я? — возмутился Отар. — Ты считаешь, что я сказал о нашем дорогом шефе нечто предосудительное? Это я-то, назвав его незаменимым?! Кстати, я не сомневаюсь и в твоем искреннем уважении к нашему любимому начальнику.

— Ладно паясничать, Отар…

— Что значит — паясничать?! Я надеюсь, до тебя дойдет когда-нибудь, что сказать правду — не значит «болтать». Конечно, правдивый человек не так приятен, как подхалим. Но представь на минуту, что все станут лгать, мошенничать, изворачиваться. Что тогда?

— То, что ты не любишь редактора, мне понятно. Не могу взять в толк другое: почему он тебя хвалит? Сегодня на коллегии тебя возносил. Сказал, что ты лучше всех пишешь, лучше собираешь материал. Короче — профессионал, с которого всем надо брать пример. И добавил: я получил важный сигнал, проверку можно поручить только Чхиквадзе.

— Вот теперь я уверен, что дела его плохи.

— Почему?

— Если то, что ты сейчас сказал, — чистая правда, нашему редактору — крышка.

— Ничего не понимаю!

— Тем лучше, — отрезал Отар.

— Редактор ищет тебя, — сказал Малхаз. — Видимо, собирается дать задание.

— Хорошо, пошли.

Просунув голову в дверь редакторского кабинета, Отар спросил:

— Вы меня искали?

— Да. Входите, пожалуйста!

Смуглый круглолицый мужчина с проницательным взглядом некоторое время молча рассматривал сотрудников. Потом, обратившись к Малхазу, сказал:

— Иди в отдел, найдешь там заказанную статью. Внимательно прочти ее и выправь. К вечеру чтобы было готово.

Когда Малхаз вышел, редактор вызвал секретаршу и велел никого не впускать до особого разрешения.

— Задание весьма деликатное и секретное… — проговорил он. — Я еще не знаю, как мы поступим в дальнейшем… но пока ни один человек не должен знать о нем. Итоги проверки докладывать только мне. Наша задача — выявлять серьезные недостатки и беспощадно бороться с ними. А взяточничество и протекционизм надо искоренять, не считаясь с титулами и заслугами, — редактор протянул Отару несколько листков. — Изучи обстоятельно и дай свои предложения. Когда начнешь проверять факты, чтоб каждый шаг согласовывал лично со мной. Я надеюсь, вам по плечу эта задача! — редактор встал.

«Кажется, в нашей жизни началась новая эра», — подумал Отар, прощаясь.

Он быстро прошел в свой кабинет, там сидел Малхаз, вычитывал гранки. «Хоть бы поскорее убрался восвояси», — думал Отар Чхиквадзе. Не терпелось поскорее прочитать бумаги. Больше двух лет у него не было серьезного задания. Он изголодался по работе, чувствовал, что теряет квалификацию и время, безделье разлагало и раздражало. И вот наконец! Сердце сладостно замирало в предвкушении интересного дела.

Утром Манучар брился с особым тщанием, что не осталось не замеченным женой.

— Видать, новую даму сердца завел?

— Как ты проницательна! — улыбнулся Манучар.

— Я не проницательна, а наблюдательна, — поправила жена.

— Не умаляй своих достоинств. Ты, как экстрасенс, проникаешь в мои даже самые тайные мысли, — беспечно шутил Манучар.

— У тебя по утрам хорошее настроение только тогда, когда вечером свидание, — злилась Додо.

— Значит, мне каждый вечер надо ходить на свидания! — не сдавался Баделидзе.

— Бессовестный! Из-за этой женщины ты стал притчей во языцех, — кричала Додо, она покраснела, покрылась пятнами и явно намеревалась закатить истерику. — Ты позоришь меня! Тебе нечего делать дома! Таскаешься где-то, являешься, когда вздумается! — распалялась она.

Но Манучар добродушно посмеивался:

— Не уступать же врагам выигрышную позицию.

— Врагов-то ты и радуешь! — Пыл Додо несколько поубавился, но она еще оставалась агрессивной. — Все только тем и занимаются, что сплетничают о нашей семье!

— Насчет всех ты слегка преувеличиваешь. — Манучар был неплохим психологом и без труда успокаивал жену.

— Многие! Тебя это больше устраивает? — Додо уже не злилась.

— Нет, конечно! Ты ведь знаешь, что с этой женщиной я едва знаком. Кроме того, если сплетни дойдут до ее мужа, представляешь, что он сделает?! — Манучар пошел в наступление. — А ты считаешь себя преданной женой? Распустила уши — и слушаешь, вместо того, чтобы заткнуть рот врагам. Молодец! Подливай масло в огонь!

Он больше не смеялся. Цель была достигнута, жена присмирела и чувствовала себя виноватой.

— Тебя не переговоришь, — махнула она рукой и вышла из комнаты.

Манучар спокойно продолжал готовиться к охоте. Он привел в порядок дорогие охотничьи сапоги, куртку, вынул из ящика винтовку, проверил ее, почистил, смазал, продул ствол и остался доволен состоянием оружия.

— Манучар! — подошла к брату Русудан.

— Сейчас я занят, — строго сказал Манучар, но не выдержал и виновато улыбнулся сестре. — Завтра утром едем в Лагодехский заповедник. Если ты узнаешь с кем — с ума сойдешь!..

— Тоже мне — удивил! Со своим начальником едешь. Знаю! — Русудан презрительно усмехнулась. — Представляю его надутую физиономию.

— Тс-с! Больше не повторяй такого, иначе мы все погибнем!

— А что я такого сказала? Ходит надутый, как индюк.

— Прекрати! Если ты любишь своего брата, то, пожалуйста, больше не говори подобных глупостей. Ладно?

— Ты что, трус? Вот уж не думала!

— Попробуй не быть трусом, если в его руках такая власть! Одно слово — и нет человека… А захочет — поднимет на любую высоту!

— Никогда не видела его вблизи. Интересно, какой он?

— Интересно?! — удивился Манучар и посмотрел на сестру так, точно видел ее впервые. — А ты знаешь, какой он опасный человек? — Манучар собрался с духом: — Женщин любит. — И покраснел, избегая смотреть на сестру.

— Подумать только! И он туда же! — искренне удивилась Русудан.

— Русико! С ним шутки плохи… От этого человека зависит мое будущее. Одно его слово — и я могу стать большим человеком.

— Возьми меня на охоту, — решительно потребовала Русудан. — Ни разу не видела, как охотятся.

Манучар впервые обратил внимание на то, что сестра выросла, превратившись в красивую, своенравную, обольстительную женщину. Он задумался.

— Ну, пожалуйста, возьми меня с собой! — клянчила Русудан. — Что случится, если один раз я увижу, как охотятся? Да не вредничай ты! Ну, что молчишь?!

— Ладно, подумаю, — обнадежил сестру Манучар.

На следующее утро Русудан отправилась с братом на охоту в Лагодехи.

Девушка была в прекрасном настроении. Прогулка за город с братом была для нее праздником. Она беспредельно любила Манучара, который исполнял все желания, стоило ей не то что заикнуться — только подумать… Он никогда не ругал свою младшую сестренку, что бы та ни натворила, играл с ней, баловал и был во всех отношениях прекрасным братом.

Машина мчалась как ветер. Незаметно проехали Лочинисхеви, Сагареджо — и дорога пошла круто вверх.

Манучар был весь в своих невеселых мыслях. Чем больше думал, тем печальнее становилось его лицо.

— Ты чего грустишь? У моего братика плохое настроение? — спросила Русудан. — Сейчас исправим! — И она принялась щекотать Манучара.

— Перестань, девочка! Оставь меня в покое! — хохотал Манучар, безуспешно сопротивляясь.

— Признавайся, что ты скрываешь? Что тебя печалит? Может быть, я смогу помочь? — спросила девушка озабоченно.

— Чем ты поможешь…

— Как сказать! Мы, женщины, можем сделать все, что захотим! — хвасталась Русудан.

Манучар рассмеялся, обнял сестру, прижал к себе и сказал:

— В последнее время начальник стал относиться ко мне хуже…

— Это за что же?! — возмутилась Русудан. — Ты ездишь с ним на охоту, угождаешь, боишься слово о нем сказать…

— Он человек безвольный, стало быть, ненадежный, требует постоянного внимания к себе. Чуть зазеваешься, и его симпатиями овладеет другой, стремясь уничтожить тебя как соперника и потенциального врага.

— Видно, и впрямь плохи твои дела, — обеспокоилась Русудан.

— Не волнуйся, — улыбнулся Манучар, — я пока в фаворе. Правда, не знаю, надолго ли… Никакой гарантии, что завтра же я не окажусь в опале.

— Что же делать?

— Эх, родись я женщиной, в данной ситуации у меня не было бы проблем, — вздохнул Манучар и искоса взглянул на сестру. — Видишь ли, у него слабость к молодым красавицам. Они из него веревки вьют. Он любую их прихоть выполняет… — проговорил Манучар и отвел глаза в сторону. — Ты не представляешь, в какой он придет восторг, когда встретит тебя в заповеднике. Он влюбится в тебя и почувствует себя молодым и счастливым. Вот тут-то его и надо брать за жабры! Я его характер как свои пять пальцев изучил…

Широко раскрыв и без того огромные глаза, Русудан с удивлением слушала брата.

Манучар был значительно старше. Когда умерли родители, он, уже вполне самостоятельный молодой человек, взял маленькую сестренку на воспитание. Он заменил девочке мать и отца и очень привязался к ней. Русудан росла послушной, прилежной, в меру скромной и безмерно красивой. Манучара она обожала, гордилась им и пошла бы за него в огонь и в воду.

— Русудан! — неожиданно встрепенулся Манучар. — В заповеднике тебе делать нечего. Сейчас мы заедем в Лагодехи, и ты останешься у моего друга. Там прекрасная семья. Будут твои сверстники… На обратном пути я заберу тебя.

— Почему ты передумал? — удивилась девушка. — Я в чем-то провинилась?

— Нет, ты тут ни при чем. Я не хочу, чтобы мой начальник увидел тебя в лесу.

— Раньше ты хотел этого… — Русудан испытующе посмотрела на брата.

Манучар опустил глаза. Его лицо выражало боль и страх.

— Манучар! Возьми меня с собой!

— Нет, — твердо сказал брат.

— Да пойми ты, я только ради тебя поехала! А ты, неблагодарный, хочешь все испортить! Но раз так, останови машину! Ни в какое Лагодехи я не поеду! Выйду и вернусь в город на попутке!

— Хорошо, — устало сказал Манучар, — оставайся. Не пожалеть бы потом…

Неожиданно он почувствовал облегчение. Куда-то отошли стыд и страх за сестру, исчезли угрызения совести. В душе воцарились покой и умиротворение.

В воскресенье вечером возвращались в город. Русудан утомила бессонная ночь, лицо поблекло, в обыкновенно полных жизни блестящих глазах померк огонек. Откинувшись на спинку сиденья, она дремала. Это удручало Манучара. В данной ситуации он предпочел бы, чтобы сестра без умолку болтала.

— Напрасно я послушался, не стоило тебе ехать… — начал он.

— Брось, Манучар! Не лицемерь! Скоро тебя повысят, и все забудется.

— Что за странные мысли? — сразу оживился Манучар.

— Да ты ведь днем и ночью мечтаешь об этом… — Русудан глубоко вздохнула. — «Твой брат заслужил повышение», — сказал он мне. Дай сигарету, — попросила Русудан.

Он удивленно посмотрел на сестру, но, не сказав ни слова, протянул пачку. Русудан затянулась, но поперхнулась и надсадно закашлялась. Манучар рассмеялся:

— Ты что, впервые закурила?

— Нет, — она выкинула сигарету в окно. — Какой противный привкус! Никогда не курила таких мерзких сигарет! — Русудан отвернулась к окну.

В комнате стояла гнетущая тишина. Высокий жилистый мужчина, опустив плечи, хмуро смотрел в окно. Худая, рано поблекшая женщина сидела на табуретке, горестно уставившись в пол. На диване лицом вниз, не шевелясь, лежала девушка в сатиновом в розовый горошек платье.

— Может, занималась недостаточно? — спросил мужчина, отходя от окна.

— Ты что имеешь в виду? — кинулась на него женщина. Ее лицо из воскового стало пунцовым. — Или ты свою дочь не знаешь?!

— Может, какое-то недоразумение…

— Вот и я так думаю, — подхватила женщина. — Может, написать жалобу? А? Ведь Маквала с первого класса — круглая отличница! — Мать с жалостью смотрела на дочь, ничком лежавшую на диване. — Умереть бы твоей матери! Невезучая ты у меня! Невезучая!

— При чем тут везение? — взорвался мужчина.

— А что еще ей помешало? Я же ни на минуту не отходила от девочки и точно знаю, что моя Маквала блестяще подготовлена.

— Много ты понимаешь…

— Так это я ничего не понимаю?! Если ты такой смелый, иди с ними разговаривай! Я посмотрю, как ты там запоешь!

— Э-эх, думал, хоть дочь оправдает мои чаянья! Лучше бы не надеялся!

— Ты не о своих утраченных надеждах, а о дочери подумай! После обеда так, не шевелясь, и лежит!

— Ты права, — сказал отец, — в конце концов не губить же дитя родное из-за этого медицинского.

— Нет, вы поглядите на него! — снова разъярилась женщина. Она встала со стула и угрожающе двинулась к мужу. — С детства дочь мечтает стать врачом, а он…

— Мечты, мечты, где ваша сладость? Ушли мечты, осталась гадость, — горько проговорил мужчина, отодвинувшись от жены. — Ничего не поделаешь, коль не может осилить. Не надо было зря внушать девочке, что она станет врачом, меньше бы сейчас переживала.

— Это ты, что ли, внушил?! — зашлась женщина. — Да ребенок с детства мечтает! Лучше всех училась в школе!..

— Ладно, хватит вам! — приподнялась с дивана девушка. — Ты прав, папа, на твоем месте и я бы сказала то же самое. У вас еще трое, и им нужна поддержка. Найду работу, где лучше платят, помогу вам.

Отец опустил голову, он не мог смотреть в запавшие глаза дочери.

— Буду работать, но никакая другая профессия мне не нужна. Я решила стать врачом! — твердо сказала девушка. — Даже если десять лет придется сдавать.

Манучар Баделидзе сидел в своем кабинете глубоко задумавшись. Он очень устал. Только что закончились вступительные экзамены, требующие большого напряжения. Но страшно измотало его другое: претворение в жизнь гениальной по своей подлости интриги против Талико Эргемлидзе.

Сдвинуть с места Талико оказалось делом весьма не простым. Она была столпом общества и, соответственно, тяжела, как многотонный монумент, высеченный в скале. Баделидзе понимал, что голыми руками ее не взять…

Осторожно вел подкоп Манучар под власть имущую даму. В строгой конспирации собирал он материал, создавал мнение, и женщина, прошедшая огонь, воду и медные трубы, не заметила, не распознала своего губителя в бывшем любовнике. У Талико только тогда раскрылись глаза, когда все кончилось. Вспомнив поведение низведенной властительницы, Манучар улыбнулся. Титулованная дама в бессильном гневе изрыгала проклятия в столь сильных выражениях, что ей мог позавидовать морской волк. Талико искренне полагала, что тем самым наносит смертельное оскорбление Манучару. Бедняжка, видать, не сильна оказалась умом, если не поняла, что этакой бранью только льстит Баделидзе, который считал победу над Талико самым большим своим триумфом. Как-никак, а он разработал и провел в жизнь интригу, достойную Талейрана. И ставка делалась именно на вероломство, — школа самой Талико.

Непрерывный звонок телефона вывел его из задумчивости. Манучар недовольно взял трубку.

— Баделидзе слушает! — И вдруг лицо его просветлело. — Здравствуйте, калбатоно, — он самодовольно выпрямился в кресле…

Манучар Баделидзе не любил одиночества. Он предпочитал многолюдное общество, где мог блистать красноречием, остроумием, покорять обаянием и дипломатичностью. Он верил в свою звезду и ждал, что однажды ему улыбнется счастье в облике наделенного высокой властью товарища, который изберет именно Манучара Баделидзе и, оценив его по достоинству, сделает обладателем заветного поста. Оснований для подобных мечтаний было более чем достаточно: отличная анкета, прекрасная репутация работника, незаменимого в определенных обстоятельствах, и энергия. Кроме того, Баделидзе недурно воспитан, выдержан, славится как отличный оратор и прекрасный собеседник. Его проницательный взор зачастую приводил в замешательство неискреннего собеседника. Разбирая чей-либо вопрос, он был обстоятелен и проявлял удивительное терпение, а также чуткость к ближнему.

Кабинет Баделидзе, оборудованный особым образом, должен был внушать уважение к хозяину. Письменный стол и длинная приставка блестели изумительной чистотой и полировкой, так что даже глаза резало. Все бумаги и вещи имели определенное место. Он был аккуратен до педантизма. Но особенно предусмотрителен был Манучар в выборе друзей.

«Тот, кто попадает в мою орбиту, должен вертеться в одном со мной направлении, иначе он сойдет с орбиты и… тогда никто не сможет поручиться за его благополучие, — говаривал порой Манучар. — Невыгодный человек обременителен и может нарушить балансировку. Кроме того, я не бессмертен, чтобы транжирить на него драгоценное время. Все, что я рассчитываю выполнить, должно распределиться между близкими определенным образом по заранее намеченному плану. Стало быть… — И тут Манучар с удовольствием повторял любимую фразу Бено Бибилури: — Человек должен быть для меня орудием или средством. Другого ему не дано».

Манучар ввел для себя и «своих» людей определенную социально-измерительную систему, с четкой градацией на отдельные единицы, группы, подгруппы и использованием жаргонизмов и эзоповского языка. Скажем, если о ком-то говорилось «славный мужик», то это отнюдь не свидетельствовало в пользу характеризуемого. В социально-измерительной системе данный термин соответствовал общепринятому понятию «круглый дурак». Не в пример ему — «умный человек». Чтобы прослыть умным, вовсе не обязательно обладать глубоким интеллектом, изучать общественно-научные дисциплины, разбираться в политике, международном положении или искусстве. В обиходе термину «умный человек» соответствуют весьма нелестные синонимы: «жулик», «аферист», «ловкач», «мошенник». Однако с точки зрения социально-измерительной системы Манучара, лицо, могущее назначить директором предприятия «своего» человека, зачислить в институт абсолютного неуча, уладить неприятности в ОБХСС или выбить хорошую квартиру, достойно глубокого уважения, а не оскорбительного «жулик», «мошенник»…

Сам Манучар Баделидзе, разумеется, относился к разряду умных людей. Он, как барометр, безошибочно предугадывал изменения в атмосфере. И хотя в последнее время стрелка показывала преимущественно «ясно», он продолжал уточнять показания с присущим ему педантизмом. Ежедневно внимательнейшим образом фиксировал отношение к нему начальства. Он подвергал анализу каждое слово, изучал выражение лица, улавливал интонацию, даже пытался читать мысли. Он так усердно тренировался, что из него, пожалуй, мог получиться настоящий экстрасенс. Неоднократно поворачивал он в нужное русло дело, идущее вспять, чем не только удерживал за собой должность, но и поднимался ступенькой выше, приводя в ярость явных и тайных врагов.

Он обдумывал очередной гроссмейстерский ход, когда в кабинете неожиданно появились двое. Один — высокий, упитанный, с ранней проседью, второй — коренастый, рыжий, конопатый.

Они нерешительно мялись у дверей: кабинет подавил их размерами и блеском и вызвал такую робость, что они не смели и рта раскрыть. Видно, только сейчас поняли, какая пропасть разделяет их с Манучаром Баделидзе, которого считали «своим в доску».

Манучар с радостной улыбкой пошел навстречу друзьям. Ему было приятно, что известные своей развязностью типы робко мнутся у дверей, смиренно ожидая его, Манучара, милостей.

— Что стоите, как чужие? Проходите, садитесь! Давно вас не видел, совсем забыли старого друга.

— Вы не представляете, как трудно к вам попасть.

— Да будет тебе, Сержик, выкать. И не так уж трудно меня найти, если захочешь, — он поздоровался за руку с каждым.

— Сержик прав, — сказал второй, которого звали Тандилой. — Целую неделю ходим вокруг этого здания, дорогой Манучар. Высоко ты забрался, а чем выше забираешься, тем сложнее ходить к тебе в гости.

— А я был уверен, что у вас не окажется никаких сложностей, — Манучар посмотрел на часы. — Как идут дела? — Он встал и, выйдя в смежную маленькую комнату, пригласил обоих за собой. — Идите сюда, надо подбодриться, а то что-то в горле пересохло.

На столике стояли бутылка коньяка, фрукты и деликатесы.

— Не могу принять подобающим образом, но по рюмочке пропустить не мешает, — продолжал он. — Ну, за ваше здоровье!

— За вас! — сказал Сержик и тоже выпил.

— Тебя что, упрашивать надо? — удивился Манучар, когда увидел полную рюмку Тандилы. — Может, стесняешься?

Тандила разом проглотил содержимое.

— Почти неделю не пил.

— Что так?

— Тысяча неприятностей, хоть работу бросай, — сказал Сержик.

— Если б не безвыходное положение, не побеспокоили бы. Вся надежда на вас.

— Слыханное ли дело, чтоб человек в торговле денег не делал?! А жить на что? Чем кормиться? Значит, ни родственников нам не надо, ни друзей! Этот мерзавец, как собака на сене, сам не гам и другому не дам. Со всеми нашли общий язык. Но тот прокурор… Никак не уймется! Уголовное дело шьет. Разве для этого появились мы на свет, чтоб тюремную баланду хлебать? — говорил Сержик со слезой в голосе.

— Очень уж неприступный, как взглянет на тебя, — душа в пятки уходит. Мы — люди с понятием. Сами живем и других кормим. Нам хорошо и начальство не внакладе. А этот… Раньше, бывало, за новым прокурором пару дней понаблюдаешь, а потом пригласишь в ресторан. И сразу все становится на свои места, — Тандила трясущейся рукой прикурил сигарету. — Но так работать невозможно! Жить в постоянном страхе — недолго и концы отдать. Ушел бы, да куда?! И с какой стати я должен все бросить?! В эти магазины денег вложено — если на весы положить, то меня перетянут, хоть и бумажки.

Манучар улыбнулся.

— Так вас еще не сняли?

— Этот негодяй и снимет, и погубит нас, других врагов нет!

— Здорово он вас напугал! Видно, и впрямь плохи ваши дела, — сочувственно произнес Манучар.

— Куда хуже! И аппетит, и сон пропал. Ни о чем думать не хочется.

— Только на вас надежда!

Баделидзе снял трубку, набрал номер.

— Городского прокурора, пожалуйста. О, приветствую, Ростом… Баделидзе… Благодарю… Что делать, бывает… Собственно, я по поводу вашего нового районного прокурора. Меня беспокоит его высокомерие. Неужели он так опрометчив? Я даже не представлял, что такое вообще возможно, — говорил Баделидзе. — И как вы позволяете ему допускать подобное беззаконие? Не думаю, чтобы этот человек был честным. Надеюсь, вы разберетесь и воздадите ему по заслугам.

К концу дня прокурору района Иотаму позвонили из городской прокуратуры.

Два дня назад на оперативном совещании прокурор города Ростом бросил камень в его огород. Иотам понял: Ростому нужна вакансия. Дело в том, что городской прокурор питал слабость к своим родственникам. За короткий период деятельности он перевел на работу из районов в город по крайней мере десятерых. Для принятия следующего потока нужны были вакансии. На новые штаты рассчитывать не приходилось. Значит, предстояло использовать внутренние ресурсы, освободив некоторых строптивых сотрудников. Звонок Баделидзе оказался как нельзя кстати. Он давал основание безболезненно избавиться от надоевшего своей принципиальностью Иотама. В результате можно убить сразу двух зайцев: освободить теплое место для любимого родича и оградить себя от строптивого работника.

— Товарищ Иотам, на вас поступила серьезная жалоба. Печально сознавать, что вы так безответственно отнеслись к своим обязанностям. Если так будет продолжаться…

— Не понимаю… Объясните, пожалуйста, в чем состоит моя безответственность.

— Проверяя торговые объекты, не мешало бы поинтересоваться, с кем имеете дело.

Районный прокурор вздохнул с облегчением.

— К нам поступил сигнал, — продолжал между тем Ростом, — вы притесняете некоторых товарищей, вынуждая их жаловаться в вышестоящие инстанции.

— Понятно… Боюсь, мне трудно будет убедить вас в своей правоте. Вы так уверены в обратном…

В памяти Иотама всплыли директор магазина и его заместитель. Эти ни перед чем не остановятся, чтобы спасти незаконно добытые барыши. Судя по всему, они уже забили тревогу и привели в боевую готовность могучую дружину жуликов и взяточников.

— Я не поднимал бы вопроса, если бы не был уверен в вашей вине. И вам не оправдываться следует, а исправлять недостатки. Пока можно что-то исправить. — Ростом сделал эффектную паузу. — Надеюсь, вам понятно, что я имею в виду? — И начальник повесил трубку.

Стоял теплый день.

Маквала долго бродила по городу. Очутившись в центре, свернула к зданию горисполкома. Большие часы на башне показывали десять. Она вспомнила об обещании Бено помочь ей с квартирой и вошла в широкий вестибюль органа городской власти.

Разыскав кабинет Бено Бибилури, Маквала решительно открыла дверь, несмотря на висевшее на стене предупреждение, что прием только по понедельникам.

Когда Маквала сказала секретарше, что хочет войти к заместителю председателя, та от удивления только рот раскрыла: ведь был четверг, но Маквала быстро сориентировалась:

— Скажите ему, пожалуйста, что ждет племянница.

Последнее возымело на секретаршу магическое воздействие, она вскочила и кинулась в кабинет зампреда горисполкома.

— Входите, пожалуйста, — смущенно пригласила секретарша, все еще испытывая неловкость от того, что не сразу распознала родственницу хозяина. — Извините…

— Эге, так это вы моя племянница? — в свою очередь удивился Бено Бибилури и от души рассмеялся: Маквала ему приглянулась. — Правда, в родстве мы не состоим, но, по-моему, знакомы, я где-то вас видел.

— Как вы забывчивы! А я думала… — девушка лукаво улыбнулась.

— Не обижайтесь, при моей должности трудно запомнить каждого, даже и такую красавицу…

— У Манучара Баделидзе, — напомнила Маквала.

— Ну, да! — обрадовался Бено Бибилури. — Какой приятный был вечер! Я обещал вам квартиру. Видите, не так уж я забывчив! Но где вы были до сих пор? Сколько времени прошло… Вы хотите однокомнатную? Ничего не имею против.

— Нет, нет! — перебила его Маквала. — Из-за одной комнаты я бы вас не беспокоила. У нас две комнаты, я подумала, может быть, можно улучшить условия.

— Что же вы раньше не пришли? Два дня назад у меня была отличная четырехкомнатная квартира — и я ее выделил одному гражданину. Милейший человек! — Он улыбнулся ей. — Договоритесь с ним. Насколько я понял, он не особенно в ней нуждается, может, и уступит вам. Я, со своей стороны, ничего не буду иметь против. Как человек слова, готов выполнить обещание.

Маквала не ожидала столь теплого приема. «Видно, зря о Бено Бибилури распускают слухи», — подумала она.

Возвратясь домой, девушка поделилась новостью с родителями.

У Дарчо не было детей. Проходили годы, сменялись жены и любовницы, но ни одна из них так и не подарила ему наследника. Чем старее становился Дарчо, тем сильнее удручала его мысль о том, что несметные богатства, добытые трудом и ловкостью, попадут в чужие руки. И вконец затосковал бы мясник, если бы не кутежи и торговля, которые в его жизни занимали самое важное место.

Дарчо наизусть знал желания «больших людей», их вкусы, увлечения, хобби, а также определенные семейные обстоятельства.

Во многих высокопоставленных семьях Дарчо встречали с радостью. Он успевал угодить и главе семьи, и его жене, и детям, не забывая, разумеется, собственной выгоды.

Столь полезному человеку покровительствовали, повышали, защищали от излишне ретивых ревизоров.

При содействии Бено Бибилури он получил в центре города прекрасную квартиру, обставил ее дорогой дефицитной мебелью, установил телефон — и понял, что он не какая-то там мелкая сошка, а директор. Стало быть, ему не к лицу унизительное хождение по домам. Теперь ему самому прислуживали несколько человек, а Дарчо лишь получал заказы.

— Эдишер! — сказал он старому другу и компаньону Каланче. — Двадцать штук тешки, десять килограммов цоцхали[19], пятьдесят литров «Манави»[20], штук тридцать лавашей. К восьми часам все это ты должен доставить председателю горисполкома. — Дарчо критически осмотрел Каланчу. — И чтоб в лучшем виде! Если хоть пылинку замечу — сам себе выроешь могилу! И чтоб не опаздывать! И не пей ни грамма! Одним словом, не вздумай подвести меня, а не то…

Каланча с минуту стоял растерянный, потом вдруг схватил шляпу и пошел восвояси.

— Куда ты? — крикнул ему вслед Дарчо. — Подумай, сколько я для тебя добра делаю! Ишь, обиделся! Попей холодной водицы! И подумай о своих детях! Я, что ли, о них позабочусь? Или ты думаешь, Дарчо Удзебадзе без тебя пропадет? Как бы не так! И жена у меня есть, и… — он хотел добавить, что и дети, но вовремя прикусил язык. — Ты же понимаешь, я о тебе забочусь. Столько детей понарожали, их ведь кормить надо?

— Э-эх, Дарчо-джан, плохи мои дела! Не идут деньги, как раньше, хоть ты тресни! И дети скандалят: начни, мол, честно трудиться.

— Вот бездельники! Ишь, куда метят! Ты смотри! Мне бы этих оболтусов, я б им задал! На зарплату хотят прожить! А ты чего их слушаешь, дорогой? Вправь мозги, не они тебя кормят! Больше уважать будут.

— Э-э, кто его знает, ничего на этом свете я так и не понял. Разве не для них стараюсь, не им приношу? Они, дураки, жизни еще не знают! Мы, говорят, комсомольцы, дармоедства, мол, не потерпим! Это я-то дармоед? Из шкуры вон лезу, чтоб прокормить шестерых! И я еще дармоед, оказывается. — Эдишер сокрушенно почесал затылок.

Дарчо внимательно слушал. Эдишер опустил голову, он был растерян. Шляпу мял, как тесто, и, казалось, что-то недоговаривал.

— Оставь шляпу в покое и говори все начистоту, — приказал Дарчо.

Эдишер беспомощно пожал плечами.

— В темное дело мы замешаны, Дарчо, в грязное, — пробормотал Эдишер. — Не знаю, что делать… Боюсь, загремим скоро… — Эдишер явно нервничал.

— Ну, что ты пугаешь меня? Первый день, что ли, в деле? — У Дарчо потеплел голос. — Сам знаешь, без риска денег не бывает. Все мы так, — сегодня пан — завтра пропал…

— Да я не об этом! Позавчера меня предупредили…

— Кто?

— Кто — кто? Милиция!

— Милиция? — переспросил Дарчо, и его круглое оплывшее лицо вдруг съежилось и посерело.

— Да, из милиции один, а второй, говорит, из редакции.

— А что от тебя хотели? — растерялся Дарчо.

— В газету должны прописать! — промямлил Эдишер.

— Не валяй дурака, что еще за чертова газета?

— Не знаю, я чуть не умер со страха, всю ночь не спал.

— Ты не в своем уме!

— Про то дело спрашивали, когда машина сбила девчонку…

— Что-о?

— Да, расскажи, говорят, как случилось.

— Но ведь, болван ты этакий, с тех пор сколько воды утекло. Кто сейчас вспомнит эту историю? — Дарчо стоял как громом пораженный. — А ты что сказал?

— А что я мог сказать?

— Знаю я тебя, дурака, наверное, все рассказал!

— Ничего я не говорил! Я стоял на своем: мол, ничего не знаю, а они пристали: скажи правду.

— Молодец! — Дарчо вздохнул с облегчением.

— Если сейчас правду не скажешь — потом, говорят, пеняй на себя.

— Не бойся, никто тебя пальцем не тронет! У Бибилури такие связи — и пикнуть не посмеют. А для тебя будет лучше, если язык попридержишь. Тюрьму ты прошел, так что не мне тебя учить: главное — осторожность.

Но сам Дарчо все ощутимее испытывал тревогу. Он хорошо помнил, как выудил у Бено Бибилури свою роскошную квартиру.

— Тебя никто не видел, когда ты входил? — вдруг спросил Дарчо.

— Нет, как всегда, тихо вошел.

— Я придумал одну вещь… — проговорил Дарчо, — будь умницей, сделай, как я тебе велел. Набери в рот воды и никому ни слова.

Эдишер кивнул и ушел несколько успокоенный, а Дарчо никак не мог избавиться от неприятного предчувствия. Он изрядно струхнул, услышав в дверях звонок, беспомощно замахал руками и выскочил на кухню. Снаружи забарабанили. Он тихо прокрался к дверям и прислушался.

— Наверное, нет дома, — говорила соседка.

— Вы не знаете, когда будет?

От молодого женского голоса по жилам Дарчо приятно разлилась истома. Он быстро открыл дверь и увидел стройную, как тополь, красивую девушку.

— Вы ко мне? — Дарчо не мог оторвать от нее глаз.

— Да, если можно.

— Конечно, конечно. Проходите!

Маквала несмело вошла. Она узнала Дарчо и вспомнила историю с табакеркой.

Закрыв дверь, Дарчо вплотную приблизился к Маквале:

— Садитесь, пожалуйста.

Волосатыми пальцами он схватил белую как мрамор руку девушки и почти силой усадил ее на обитый парчой диван.

— Что пожелаете? Шампанское, коньяк, ликер? — Не дождавшись ответа, он открыл марочный коньяк «Энисели». — Шикарный коньяк! За наше знакомство! — Он выпил залпом и, достав сигареты «Филипп Морис», закурил. — Почему не пьете?

— Я вообще не пью. — Девушка казалась напряженной.

— Выпейте за наше знакомство.

— А мы с вами знакомы, — несмело сказала Маквала. — У Баделидзе…

— Ух! — Дарчо хлопнул себя по лбу. — Чтоб мне лопнуть! Как я мог забыть такую прекрасную девушку! Совсем одурел! — Он опять налил себе коньяку. — Ну, так выпьем за старое знакомство.

Маквала нерешительно взяла рюмку, поднесла к губам, отпила и тут же с отвращением отодвинула.

— Ну, что же вы, иначе наш разговор не будет иметь смысла.

Маквала вновь взяла рюмку, нерешительно пригубила и, сделав над собой усилие, выпила.

— Закусите чем-нибудь. Вот икра, может, предпочитаете шоколад?

От второй рюмки у Маквалы закружилась голова. После третьей ей стало казаться, что в комнате все стало вверх тормашками. Но рассказать о цели визита она все же успела. Дарчо встретил предложение отказаться от квартиры с такой радостью, что Маквала даже удивилась.

— Прекрасный дом! Кирпичный, в хорошем районе. — Дарчо хвалил квартиру, как в свое время мясо на базаре. — Такая четырехкомнатная квартира миллион стоит. Ты только пожелай — и я тебе дворец выстрою!

Дарчо ликовал. Такое счастье ему еще не сваливалось. Молодая, красивая, неискушенная. Дарчо готов был ей и дом и жизнь подарить.

Квартира, правда, стоила дорого. В последнее время цены подскочили. Но за удовольствие обладать такой красавицей Дарчо готов был расплатиться даже четырехкомнатной квартирой, хоть сознавал, что сильно переплачивает.

Неожиданный звонок очень огорчил Дарчо. На его пухлой физиономии появилась столь уморительная гримаса, что Маквала невольно расхохоталась.

— Пожалуйста, — не обращая внимания на ее смех, попросил он, — пойди в другую комнату, не надо, чтобы посторонние видели тебя здесь.

Гости были знакомые. Только сейчас Дарчо вспомнил, что сам пригласил их на это время.

— Прошу. Считайте, что ваш сын уже в медицинском…

Маквала, затаившись, отчетливо слышала каждое слово.

— В прошлом году нас постигла такая неудача, я уже ничему не верю, — бубнил мужчина.

— У меня — как в магазине, — шутил Дарчо. — Плати — и получай.

— Будет тебе вечно сомневаться! — Видимо, жена упрекала мужа. — Мы принесли задаток, как договаривались…

Потом Дарчо говорил по телефону:

— Да, лекарство я достал, четверть лимона. Сегодня передам. Ладно, твой верный слуга Дарчо ни на минуту не опоздает. А девушку ты ко мне прислал? Отдай ей то, что она просила. Что нужно, сам понимаешь, за мной не пропадет.

Трубка мягко легла на рычаг.

— Что же вы, милые люди, стоите, как чужие? Угощайтесь, дорогие гости. Выпьем за устройство вашего сына в медицинский институт!

«Какой удивительный всемогущий человек! Интересно, что он собой представляет?» — привалившись к спинке дивана, думала Маквала.

Распрощавшись с супружеской четой, Дарчо пришел к ней.

— Наконец-то ушли, — с удовлетворением потер он руки. — Тебе что, нездоровится? — приложил ладонь к ее щеке и почувствовал, как по его телу разлилось тепло.

— Я тоже сдавала в медицинский. Не хватило одного балла, — пожаловалась Маквала.

— Что же ты ничего не сказала мне раньше? — Дарчо обеими руками ухватил ее за локоть. Нудным больше он не казался.

— Я надеялась на себя.

— Не всем улыбается судьба…

— К сожалению, я убедилась в этом слишком поздно. — Маквала не отстранила руки Дарчо.

— Хочешь, я устрою тебя в институт? — Рука его скользнула ей за пазуху. — Квартиру уступлю…

— Не надо так, — пролепетала Маквала. — Пустите, я пойду! — Она попыталась вскочить, но Дарчо силой удержал ее.

— Все сделаю, все! Ты только пожелай! — Дарчо прижимался к Маквале.

— Пусти! Нет! Нет! — и лишилась чувств.

Дарчо набросился как голодный зверь…

Маквала не сразу поняла, что произошло, а поняв, снова потеряла сознание.

Дарчо испугался. Попытался привести ее в чувство, брызгал водой. Когда Маквала очнулась, Дарчо стоял перед ней на коленях и в отчаянье шептал молитвы.

— Через месяц заставлю дать квартиру, а в августе устрою в институт. А это тебе за нашу любовь, — Дарчо совал Маквале табакерку, усыпанную бриллиантами…

Ровно в восемь часов Дарчо побито стоял у дверей дома Бибилури.

— Ты один? — спросил он и, не поздоровавшись, вошел в коридор. — Принес все как есть. Только не подведи, выполни обещание, не заставляй обвинить меня в грехах!

Дарчо передал Бибилури обернутую газетой большую пачку денег.

Вечерний сумрак прокрался в комнату.

— Ну-ка ткни в эту заразу, ни черта не вижу! — В последнее время у Бено появились явные признаки переутомления. Врач посоветовал оставить нервную работу. Бено в душе улыбался. Более тихой работы, чем та, которую он имел, невозможно было представить. Вот брать деньги было все же обременительно, от этого и нервы пошаливали. — Выпьешь что-нибудь? — спросил он устало. — Стареем, друг, стареем…

— Только работа и осталась… — пробормотал Дарчо.

— Выпей! — Бено подвинул стакан.

— Не много ли?..

— Не скромничай, дорогой Дарчо. Запомни, ты единственный человек, которому я еще доверяю.

— Ну, ладно, так и быть, за здоровье! — неловко помялся Дарчо. — Черт бы побрал меня! Стоит пропустить стаканчик — и уже душа не успокоится, пока еще два не добавлю!

— Пей. Мне водки не жаль, лишь бы с тобой чего не вышло, как тогда, — Бибилури рассмеялся.

— Это все ты виноват! — осоловело рубанул Дарчо.

— Да не я, а твое пузо, — добродушно похлопал Бено рукой по необъятному брюху приятеля. — Ладно, рассказывай, какие там новые сплетни ходят, ну-ка, давай, мясник, выкладывай!

— Как ты со мной разговариваешь? — вдруг разозлился Дарчо. — Какой я тебе мясник? — Он шагнул к двери.

— Эй, эй! Обиделся, что ли?

— Если я, Дарчо Удзебадзе — мясник, то ты кто? Я хоть скот забивал, а ты людей режешь. — Дарчо указал на принесенные им пачки. — Всю жизнь люди корпели, копили, а их кровные легли на стол Бено Бибилури. Да в миллион раз благороднее зарезать козу или свинью, чем вымогать деньги!

Бено опешил. Дарчо удивил и напугал его. Подумать только, покорный раб обиделся на фамильярность хозяина! Не к добру это! Слишком много знал он…

— Да полно тебе, мил человек, — примирительно проворковал Бено. — Дарчо ли жаловаться на недостаток уважения? Разве мало я оказывал тебе услуг или скупился при расплате?

— Не забывай и мои услуги! — скривился Дарчо. — Вспомни, от какого несчастья я спас твоего сына! Да если бы не я!.. Впутал ты меня в это грязное дело! Сам бог знает, что меня завтра ждет! Милиция уже напала на след, а Эдишера даже допросили.

— Не дури!

— Шила в мешке не утаишь!

«Так вот оно что!» — подумал про себя Бено.

— Да успокойся ты, Дарчо, расскажи все по порядку. Садись, дорогой…

— Может, и сяду, только не здесь. Лучше пойти все как на духу выложить! А что? Душу ты мою разодрал!..

Бено озадаченно смотрел на Дарчо, не зная, что предпринять.

«Поделом мне! Позволил мяснику совать нос в мои дела. Вот и расплачиваюсь», — проносилось в голове.

— Дарчо, я подумал и решил: возвращаю тебе эти деньги, — Бено указал на завернутые в газету тысячи. — И распоряжайся ими как хочешь… Для тебя ничего не жаль. Ты мой старый, верный друг! А того мальчика, будь спокоен, я в институт устрою.

Бено и Дарчо внимательно вглядывались в глаза друг другу и остались на этот раз довольны исходом разговора.

— Ничего не сболтнул Каланча? — допытывался Бено.

— Не посмеет! Меня боится! — Дарчо, не торопясь, рассовал пачки по карманам. — Знает, что я по головке не глажу. Если что…

В ту ночь сон не шел к Бено Бибилури. Он анализировал свои поступки и убеждался, что поступил опрометчиво, воздвигая замок над обрывом, не думая об опасности. Стоит подвинуть хоть один камень, и все летит в тартарары! Нет ему покоя на старости лет…

В жаркий июльский вечер в небольшом загородном ресторанчике над Курой за столом сидели трое и мирно, как старые добрые друзья, вели разговор.

— Да, — задумчиво протянул Бено Бибилури, — не очень-то приятная история…

— Что и говорить! — отозвался Эдишер. — Пригрозили, — если не принесу деньги, тюряга всем обеспечена.

— Значит, двадцать тысяч?

— Как одна копейка! Да… такая сумма…

— Значит, двадцать тысяч? — повторил Бено, внимательно рассматривая сидящих рядом. «Кровопийцы, подонки, змеиное отродье! Не видать им этих денег! Из принципа не отдам!» Последние слова он, казалось, выкрикнул вслух. — А где гарантия, что меня не будут потом шантажировать?

— Ваа, Бено-джан, я тут ни при чем! Сам знаешь, милиция, редакция! Все перекопали, до всего дознались!

— Ладно, я согласен! — решил Бено. Воспаленное воображение рисовало мрачные картины. — Завтра в это время жду здесь!

— Мы бы домой пришли, — предложил Дарчо.

— Не надо.

— Как знаешь!

На другой день ни Бибилури, ни его бывшие приятели на встречу не явились.

Утром на Сабурталинском рынке разнесся слух, что Дарчо и Эдишер ночью неожиданно умерли от разрыва сердца.

Похороны прошли более чем скромно.

Рамаз защитил диссертацию и стал доктором медицинских наук, но на душе от этого легче не стало. Его глодали тоска и сомнения, томило сожаление об утраченной свободе. До слез было жаль себя, и поделиться не с кем, чтобы пожалели и посочувствовали… В последнее время почему-то появилась тьма недоброжелателей и завистников. Говорили, что Бибилури-младшему покровительствует Манучар, поэтому и защита докторской прошла как по маслу.

Другие шушукались, будто Рамаз Бибилури сделал свою карьеру не без помощи известной высокопоставленной особы. Чего только не болтали об этой женщине, муж которой был, что называется, вершителем людских судеб!

Как бы там ни было, а с Баделидзе Рамаза связывали узы покрепче родственных. Куш с экзаменов в мединститут изрядно укрепил семейный бюджет Баделидзе.

Манучар смотрел на Рамаза как на собственность весьма ценную, особенно после присуждения докторской степени. Практичному Баделидзе были невдомек метания Рамаза.

В гостях у Бибилури он задал Рамазу вроде бы дежурный вопрос:

— Ну, как дела?

— Постепенно привыкаю, — неуверенно ответил Рамаз и искренне продолжил: — Но меня все не оставляет чувство, что я занял чужое место. Каждый раз, когда открывается дверь, мне кажется, что войдет человек и скажет: извольте освободить кресло. Вы тут…

Рамаз не успел закончить мысль, как раздался оглушительный хохот Манучара.

Из соседней комнаты появился озадаченный Бено.

— Что случилось, такой хохот?

— Твой сын-юморист рассмешил, — Баделидзе не мог удержаться от смеха.

Бено вышел, так и не поняв причину веселья Баделидзе.

— Значит, все еще кажется?

— Да, вот так, — Рамаз натянуто улыбнулся. — А чему ты удивился, Манучар? Все произошло так неожиданно и быстро…

— Ладно, повеселились — и будет. — Манучар посерьезнел. — Хочу поделиться мыслями. Насколько я знаю, две-три книжицы у тебя опубликованы?

Рамаз молчал. Он густо покраснел, потом побледнел. Манучар задел его за живое. Это был больной вопрос.

— Две книги, три брошюры и четыре статьи в журнале… — выдавил наконец Рамаз.

— Достаточно. Надо еще парочку статей в союзном журнале тиснуть. Могу помочь.

— А… к чему этот разговор, батоно Манучар? — растерявшись, с почтением обратился к Манучару.

— Думаю для начала сделать тебя профессором, — он испытующе посмотрел на Рамаза.

Рамаз онемел.

— Возможно ли?..

— Значит, согласен! — решил Манучар. — Значит, будем действовать…

На ученом совете против Рамаза Бибилури проголосовал только один академик…

На душе у Рамаза стало еще беспокойнее…

Перед дверью прокурорского кабинета Отар Чхиквадзе на секунду задержался, словно сомневаясь в чем-то, и все же решился.

— Кого я вижу! — Из-за стола поднялся навстречу вошедшему прокурор Иотам. — На улице и не узнал бы…

— Да и тебя не обошли годы, — криво усмехнулся Отар.

— Тридцать восемь стукнуло!

— Уже не в коротких штанишках бегаем…

— Ну, что за пессимизм! — упрекнул Иотам. — Неужели по-прежнему не взбежим на Мтацминду?

— Не знаю, как ты, но мне бегать некогда…

— Хороший, видать, у тебя редактор. А еще говорят, что журналиста ноги кормят…

— Редактор у меня — зверь! Кланяться умеет, так что век будет сидеть в своем кресле! — Отар помолчал. — У меня к тебе дело. Потому и просил аудиенции. Редактор лично просил меня заняться одной историей. Не знаю, что это на него нашло.

— Слушаю, дружище…

— Прочти — если волосы не встанут дыбом.

Районный прокурор с некоторым недоверием принялся читать бумагу, которую передал ему Отар. Потом долго молчал, перечитывал.

— Вот так история! — произнес он наконец. — Тут такие люди упомянуты, от них всего можно ожидать.

— Материал получится сенсационный!

— Если только успеешь его сделать, — вздохнул прокурор. — Ты, видно, плохо знаешь этих типов. У них длинные руки. Стоит им что-то пронюхать — на краю света достанут.

— А что они мне сделают?

— Ну, хотя бы объявят клеветником, снимут с работы, и, куда бы ты ни сунулся, всюду тебе откажут. И никакой закон тебя не защитит…

— И это говоришь ты, слуга закона?

— Вывернутся. Отмоются. А тебя замарают…

— Ты что, серьезно думаешь, что я отступлюсь? Испугаюсь этих всемогущих негодяев? Да на кой черт мне такая работа! Одна ложь и лицемерие! Пишешь штампованные фразы: встав на трудовую вахту, труженики колхоза, завода, фабрики и тэ дэ добились высоких показателей. А что проку от этих показателей! Ты посмотри, кто процветает в наше время. Спекулянты, воры, жулики и убийцы! Даже в тюрьму за большие деньги садятся другие!

— Страшно подумать… Представляю, каково сидеть за другого! Но тут получается, что человек за взятку садится в тюрьму. О, времена, о, нравы! — погрустнел Иотам. — Но может быть, в письме искажены факты. Вдруг это сговор, сведение счетов? Мы даже не знаем — откуда мы знаем, что в действительности все было так?

— Было. Нынешний профессор, доктор Рамаз Бибилури действительно в прошлом сбил девушку, а отсидел за него другой. За определенную плату. Мне помог разобраться в этом следователь Джуаншер Мигриаули. Он нашел свидетелей, взял показания. Некий Ношреван полностью подтвердил это.

— А хороший адвокат, пользуясь законом, сможет показать обратное, — вздохнул снова Иотам. — Если только сам профессор во всем не раскается. Ситуация!

Отар Чхиквадзе протянул Иотаму несколько отпечатанных на машинке страниц. Прокурор углубился в чтение.

— Да, не часто встречаешь подобное, — сказал он, перебирая страницы.

— Если опубликуют, то семейству Бибилури несдобровать.

— Ну что ж, благослови тебя закон, — сказал Иотам. — И остерегайся опрометчивых шагов…

— Спасибо, Иотам! — Отар направился к выходу, но у двери остановился, обернулся к другу детства и робко попросил: — Если убьют, постарайся довести дело…

Перед концом рабочего дня главный редактор вызвал к себе Отара Чхиквадзе, усадил в кресло, внимательно расспросил о жизни, посочувствовал, поохал и напоследок, многозначительно улыбаясь, сказал:

— Нет худа без добра и добра без худа… Все хорошо… Тебя, милый мой, ждет повышение, так что не забудь о нас, грешных…

— Какое повышение? — удивился Отар, поправляя галстук…

— Тебя приглашает на прием Манучар Баделидзе! — Главный редактор встал и начал вышагивать по кабинету. — Моя машина ждет внизу. Смотри не опаздывай: пропуск тебе заказан на шесть часов…

Ровно в шесть Отар Чхиквадзе сидел в кабинете Баделидзе.

— Давно хотел вас повидать, — радушно начал Манучар, — но все неотложные дела. Сами понимаете…

Зазвонил телефон.

— Слушаю. Да, да, это согласовано с руководством, но чуть попозже, сейчас я занят. — Положив трубку, Баделидзе снова обратился к Отару: — Что скажете, если я предложу вам работу? Ответственную? — глядя в упор на Отара, спросил он.

— Мне? — удивился Отар.

Баделидзе не успел ответить, как в кабинет по-приятельски вошел Бибилури. Увидев Отара, смутился.

— Каким ветром? — удивился Манучар. — Раз пришел, садись, тут как раз твой друг, — он кивнул в сторону Отара.

— Привет, Отар, — Рамаз протянул руку.

Настроение у Отара испортилось. Ему вдруг подумалось, что все это — хорошо разыгранная комедия. «Им все известно о моей статье».

— Вот пригласить хочу твоего друга к себе на работу. Что скажешь, Рамаз? Тогда у вас дома мне понравилась прямота этого парня.

«Согласиться — значит подписать себе приговор», — пронеслось в голове у Отара.

— Разрешите мне остаться на прежней работе, буду очень благодарен вам, — сказал он.

— Кому где оставаться — решает партия, — нахмурился Баделидзе.

— Я не считаю себя достойным такого доверия, — настаивал Отар.

— Подумайте хорошенько! — Манучар Баделидзе при этом погрозил пальцем. — Завтра жду вашего положительного ответа…

Начальник городского УВД говорил по телефону. По выражению его лица можно было понять суть разговора.

— Ясно, товарищ генерал!

Полковник положил трубку и понурился. Его заместитель, начальник отдела по борьбе с хищениями государственной собственности и спекуляцией, и инспектор уголовного розыска Джуаншер молчали.

— Генерал нами недоволен, — наконец обратился к ним полковник.

— Дожили, что преступники ничего и никого не боятся, — со злостью проговорил Джуаншер. — Народ нас не понимает. Порой такое приходится слышать, что волосы становятся дыбом.

— Не сгущай краски! — остановил его заместитель.

— Джуаншер прав! — Начальник управления встал. — Надо прислушиваться к народу. Народ видит все.

— Тогда почему народ не помогает нам. Разве не является обязанностью всех честных граждан защищать порядок? — возразил заместитель начальника.

— Конечно, обязаны, но как это сделать? Сами видите, кто порой творит беззаконие. Народ только тогда поверит нам, если мы на деле объявим решительный бой преступности.

— Да, мы еще часто встречаем со стороны сильное сопротивление, — сказал Джуаншер, — но народ нам помогает. На днях пришел ко мне один человек и рассказал любопытную историю о том, как за хорошие деньги откупаются от наказания. Истинный виновник пребывает на свободе и остается заслуженным, уважаемым человеком, а вместо него наказание в исправительно-трудовой колонии отбывал другой. Постараюсь развязать узлы в медицинском институте…

— Я тоже получил интересный сигнал, — добавил заместитель начальника. — Оказывается, некоторые работницы ткацкой фабрики находятся у начальства в домашнем услужении, а зарплату получают на фабрике. Начал было заниматься этим делом, но последовал звонок высокого лица…

— Кого, кого?

— Баделидзе, товарищ полковник.

— Баделидзе? — Полковнику, казалось, стало тесно в его мундире. — Почему вы до сих пор не поставили меня в известность? Ладно, этот вопрос мы обсудим после. — Он сел, давая понять, что разговор окончен. Подумав, обращаясь к заместителю, добавил: — Фабрикой займемся вместе, а медицинский институт поручим Джуаншеру. Возражений нет?

Возражений не было.

Как ни старался Касарели, но выбить квартальную поставку на шерсть не смог. Пришлось обращаться к главному инженеру. Чумалетели принял его с распахнутыми объятиями, похвалил за старание, обещал помочь принять соответствующие меры. Он был красноречив, доброжелателен и улыбался откровенно двусмысленно.

И хотя ничего не изменилось, цех по сводкам не только выполнил план, но даже перевыполнил его. Рабочим выдали премию. Все были довольны. Лишь Касарели недоумевал, так как твердо знал, что сырья хватило разве что на треть задания.

Между тем Юрия Касарели, который вышел в передовики, похвалили на общем собрании, выдвинули на городскую Доску почета за заслуги в руководстве производственным процессом. А Юрий обливался холодным потом от стыда и страха быть разоблаченным. Кто-кто, а уж он-то знал возможности и реальности своего цеха. И все равно колебался, надеясь на неведомое чудо, и не решался выступить с опровержением. Снова и снова подсчитывал производственную и реализованную продукцию, затраты сырья и материалов, количество сэкономленных метров, килограммов и киловатт-часов и многие другие составные выполнения государственного плана. Никаких сомнений: квартальное задание не могло быть выполненным. Тогда как же он попал в передовики?

В конце первой недели месяца нового квартала он снова пришел к главному инженеру и начистоту поделился своими сомнениями о том, что план и наполовину не выполнен.

— Ладно, Касарели, все разберется, главное, не мути воду. Ты человек молодой, лучше гуляй — веселись. И ни о чем не думай. Как там в песне: гуляй, пока гуляется, целуй, пока целуется! — Рябой Чумалетели игриво осклабился. — Мне бы сейчас твои годы! Ох и потешил бы я душеньку! Ни одной бы юбки не пропустил. Так что балуй, пока молод! А я распоряжусь, доверься мне… — Главный инженер взял Юрия под руку и, дружески подталкивая к выходу, продолжал: — Выкинь ты из головы разную дурь… Внакладе не останешься. Свои законные получишь.

Касарели почувствовал недоброе в словах Чумалетели. О каких законных может идти речь, если плановое задание выполнено всего на несколько десятков процентов?..

— Здесь что-то не так, — пробормотал Касарели. — Опозоримся — и только…

Чумалетели побагровел.

— Мое дело — предупредить, ваше — решать, какие меры принять.

— Так-то оно лучше… — Цвет лица Чумалетели постепенно обретал нормальный вид. — Я тебя понимаю. Парень ты неплохой, просто не освоил еще, что к чему. — Главный инженер повеселел и, довольный собой, добродушно подтолкнул молодого начальника цеха.

Касарели так и остался в недоумении. С какой стати ему лезть на стенку? Или ему больше всех надо? С главного инженера и главный спрос. Другие начальники цехов — а их на фабрике вон сколько — никто ведь не суется с разоблачениями. Значит, так положено. Рабочие тоже не возражают… А если Чумалетели нарочно делает вид, что ничего не происходит, чтобы потом ему, Юрию Касарели, подложить большую свинью?

Сомнения терзали новоиспеченного начальника цеха. Лучше подождать, решил Юрий. Разобраться, вникнуть в суть, а к весне, если ничего не изменится, обратиться к директору.

Приняв решение, Касарели успокоился и вызвал учетчицу. Она молча вошла и застыла в ожидании.

«А еще говорят, что женщины болтливы, — подумал Касарели, — да из этой слова не вытянешь…»

— Мила на месте?

— Да. Работала, но ее вызвали, и она ушла.

— Кто позволил?

— У меня кроме вас есть еще начальство.

Касарели кусал губу.

— А Лиза Замтарадзе где?

— Ее директор вызвал.

— Зачем?

— Откуда мне знать! Так всегда было…

— Скажите, вы опять нарушаете учет выработки?

— Сейчас все делаю по-вашему…

Но к концу месяца выяснилось, что ведомости проверить невозможно, они уже в бухгалтерии. Касарели и это проглотил.

Но неожиданно в кладовой он наткнулся на ворох неподписанных ведомостей, которые должны бы находиться в бухгалтерии. Сомнений не было: учетчица доверия не заслуживала.

Через несколько дней главный инженер снова вызвал Касарели.

— Ты ведешь себя так, словно ждешь второго пришествия, — Чумалетели источал благодушие. — Квартал мы закончили. С государственным заданием справились и премии министерской удостоились. Поскольку в наших достижениях есть и твоя доля, значит, ты заслужил награду. — Главный инженер взял из ящика стола заранее приготовленный пакет и протянул его Юрию. — Получай! Надеюсь, больше не будешь брюзжать? Как видишь, мы люди слова.

Касарели машинально взял пакет.

— Кстати, учетчицу лучше оставь в покое, это наш человек.

Касарели, даже не поблагодарив, вышел из кабинета. Не распечатывая пакета, положил его в карман и отправился домой. Юрий чувствовал, что его ждет какой-то неприятный сюрприз.

Джуаншер не ожидал, что письмо, которое принес Отар, будет таким интересным. Найдя старое дело об автодорожном происшествии и изучив его, он заподозрил неладное.

Факты были противоречивы, выводы не всегда логичны. Взять хотя бы то, что преступник, практически ускользнувший от разоблачения, неожиданно приходит с чистосердечным признанием. Положим, совесть замучила. Но почему тогда он не может указать место аварии? Забыл? Пожалуй, и такое бывает. Растерялся, разволновался, как объяснил позже. Но нет, неубедительно.

Инспектор не раз имел дело с парадоксами человеческой памяти. Случалось, несколько человек одновременно становились свидетелями какого-то происшествия. Через час они рассказывали о нем каждый по-своему и давали столь противоречивые показания, что казалось, — видели совершенно разные события.

А тут еще суд разобрал дело наспех, не вникая в детали… Хотя что вникать, когда и так все ясно: обвиняемый чистосердечно признался, что задавил девушку, что вел машину на большой скорости и не успел притормозить…

И все же что-то настораживало Джуаншера в этом «ясном» деле. Отнюдь не поспешность судьи и низкий профессионализм следователя.

— Чувствую, уже увлекся, — вывел его из задумчивости Темур. — Так ушел в свои мысли, что даже не заметил моего появления.

Они пожали друг другу руки.

— Садись, Темур, — Джуаншер указал на стул. — Вот, ковыряюсь в этом деле. Пока ничего не обнаружил, но, признаться, вызывает подозрение целый ряд обстоятельств, — он закурил, помолчал, потом спросил: — А ты успел?

— Конечно. За два дня и не то можно узнать.

— Так не тяни! Говори!

— Отбыл срок наказания в исправительно-трудовой колонии общего режима. Чувствовал себя там как рыба в воде.

— По полученным данным, он впервые привлекался к уголовной ответственности, — прервал Джуаншер.

— В колонии он находился на усиленном питании. Сейчас настроение более чем оптимистическое, живет на широкую ногу. Для меня загадка: кто снабжает его так щедро?

— Разумеется, тебе этого никто не скажет.

— Меня и другое тревожит. Что заставило того человека самого пойти в тюрьму?

— Трудно сказать. Может быть, доказывал кому-то преданность или таким образом скрыл другое, более тяжкое преступление. Нельзя исключать и материальную выгоду. А если ни одно из моих предположений не подтверждается, значит, он попросту идиот или ненормальный.

— Надо проверить все эти версии.

— Если убедимся, что он взвалил на себя чужую вину.

В письме сообщалось, что преступление совершил Бибилури, а прокурор, начальник милиции и их приспешники его покрыли. Дарчо и Эдишер были посредниками между Бибилури и «добровольным обвиняемым».

Инспектор выяснил, что Дарчо и Эдишер скончались в один день при весьма странных обстоятельствах. Вызывало подозрение и то, что скоропостижная смерть обоих наступила вскоре после допроса Эдишера.

— С Эдишером сперва беседовал журналист, потом допросил его я. Он заметно волновался, и было видно, что вот-вот расколется. Не могу понять, откуда узнали Бено и Дарчо, что Эдишер был у нас? — недоумевал Джуаншер.

— Наверняка сам он все и разболтал. Я уверен, от нас он пошел к Бибилури.

— Мы гадаем, а вопрос требует ясности.

— Для этого нам, вероятно, понадобится и сам Бибилури.

— Еще бы! — воскликнул Джуаншер. — На его счету много всего. Вот был у меня вчера один журналист, Отар Чхиквадзе. Представь, под сокращение штатов попал. А ведь талантлив, умен. Почему сократили? Вышел на след Бибилури и его компании. Те его и убрали: руки длинные, до всего дотянутся. Но сперва предложили другое место, с повышением, а он отказался. А ты думал, пришел, поставил перед сомнительным фактом — и надевай наручники? Таких голыми руками не возьмешь!

В конце дня в кабинете Баделидзе зазвонил телефон.

— Слушаю!

— Вас просит шеф.

Манучар узнал голос помощника начальника.

Он причесался, поправил галстук и легкой походкой вышел из кабинета.

— Подготовили вопрос?

— Да, подготовил.

— Кандидатура?

— После согласования с вами не изменилась.

— Хорошо, хорошо, — как бы про себя проговорил начальник, вставая с кресла. Он заложил руки за спину и стал ходить по кабинету взад и вперед. — Противоречивые мнения, — спокойно начал он, — одни хвалят, другие поносят. Но в конце концов мы остановились на директоре фабрики. Я думаю, лучшей кандидатуры не найти. Он человек оборотистый, в меру ловкий, энергичный… Именно то, что нам надо.

Баделидзе торжествовал.

— Моя находка, — самодовольно проговорил начальник. — На той неделе и утвердим.

Манучар был удовлетворен. Войдя к себе в кабинет, быстро набрал знакомый номер.

— Да, я, Баделидзе… С тебя магарыч!

— Неужто сбылось?! — По телу Варлама прошла радостная дрожь.

— Считай, что уже крещен.

— Ты не человек, ты — бог!

— Ну, хватит, это не телефонный разговор. Приходи ко мне домой, — холодно приказал Баделидзе.

Варлам был наверху блаженства, что не укрылось от сидевших в кабинете.

— Севастьянович, — услышал он хриплый голос старого мастера, — никак хорошие новости?

— Да у тебя нюх, как у ищейки, Рубен!

Рубен зарделся, довольный: шутка ли, сам директор похвалил.

— Севастьянович, неужели вы думаете, что кто-нибудь из нас позавидует вашему счастью? — обиженно проговорил главный инженер.

— По крайней мере ты ничего не теряешь, разве что поднимешься еще на одну ступеньку. — Варлам сказал это таким тоном, что собравшиеся поняли: директор готовится к большому прыжку.

У Чумалетели от радости даже слезы навернулись на глаза.

Касарели, так некстати оказавшийся сейчас в кабинете директора, не знал, куда деваться от конфуза. Накануне он не мог уснуть, содержимое пакета жгло ему руки. Он вконец потерял голову, вскочил, не дожидаясь рассвета, и кинулся на фабрику. Он надеялся раньше других увидеть директора и выложить ему все начистоту. Больше часа околачивался в приемной, пока секретарша не сообщила, что Варлам Севастьянович будет только к трем.

Касарели отправился в цех. Мысленно он готовил разоблачительную речь, которая убедит директора, что его главный инженер — жулик и махинатор, сколотил на фабрике преступную группу расхитителей. Эта группа пускает налево дефицитное сырье, фальсифицирует выполнение плана, стряпает искусственные ведомости.

В заключение Юрий намеревался сообщить о пакете с деньгами.

Когда директор появился, Юрий быстро направился к нему. В кабинете было много народу, и на него никто не обратил внимания. Со слов Рубена Касарели понял, что директор уходит на повышение, а на свое место прочит Чумалетели. Вот, оказывается, какие у них взаимоотношения! Окончательно разочарованный, он тихо поднялся и никем не замеченный вышел.

Во дворе он вспомнил, что конверт с деньгами все еще лежит в кармане. Свежий ветерок охладил немного юношу, он успокоился и стал вырабатывать план действий. «Надо пойти в милицию», — была первая мысль. Но он не раз встречал начальника Управления внутренних дел Ломия на фабрике. Тот приходил сюда запросто, отношения его с директором и главным инженером носили явно неофициальный характер. Лучше уж сразу в Министерство внутренних дел.

Он так долго обдумывал свои действия, что рабочий день кончился. Дежурный у входа в министерство категорически отказался его впустить.

Опять не повезло! Но Касарели не мог вернуться домой с деньгами.

— Будь другом, впусти, — взмолился он. — Да пойми ты, дело неотложное!

Но сержант был неумолим.

Тогда Юрий спустился на тротуар и, прислонившись к дереву, твердо решил дождаться заместителя министра внутренних дел.

Прошло больше часа. Наблюдавший за ним милиционер убедился, что парень не шутит.

— Эй, вы там! — крикнул он упрямцу. — Вас, вас! Целый час зову, а он будто оглох.

Касарели, все еще не веря своим ушам, сделал несколько шагов и оказался рядом с милиционером.

— Как ваша фамилия?

— Касарели.

— Откуда вы?

— Местный.

— Жаль, — вздохнул усатый. — Лучше бы уж из района. Приезжих он сразу принимает, — он почесал подбородок, немного подумал, удивленно разглядывая Касарели. — Убили кого?

— Нет.

— Обокрали квартиру?

— Нет, — сказал Касарели и улыбнулся.

— Побоев не видно, — задумался милиционер. — Ах, да! Вероятно, арестовали кого-то из близких? — Он обрадовался собственной догадке, похлопал Юрия по плечу и посоветовал: — Приходи, дорогой, завтра пораньше — и тебя спокойно пустят к начальнику следственного отдела.

— Нет, говорю! — наотрез отказался Касарели.

Сержант понял, что расспрашивать дальше бесполезно, но не впустить этого настырного парня тоже не мог. Он набрал нужный номер.

— Алло! Приемная? Докладывает дежурный. Здесь, в проходной, гражданин Касарели утверждает, что у него неотложное дело к заместителю министра. Говорит, дело государственное… — Он несколько минут напряженно молчал. — Так точно! — и положил трубку. — Ваши документы, — дежурный милиционер выписал пропуск и вернул Касарели удостоверение. Ох и упрям же ты! — усмехнулся он, пропуская посетителя.

Касарели направился к широкой мраморной лестнице.

Рамаз пребывал в отвратительном настроении, его одолела черная меланхолия. Он ненавидел всех и вся. Близкие его раздражали, работа опротивела, развлечения вызывали омерзение. Если бы ему показали счастливого человека, он воспринял бы это как вызов.

Тяжелые думы не давали профессору покоя. Не раз приходила в голову мысль о самоубийстве, но он тут же ее отгонял.

Жена раздражала его все больше. Ее лицо, фигура, походка вызывали стойкое отвращение, каждое слово казалось глупым. И даже просто присутствие Наны в комнате создавало нездоровый микроклимат. Поэтому он или запирался в своей комнате, или бежал из дома, или конфликтовал с женой. Наконец в один прекрасный день заявил, что подает на развод.

Нана металась, нервничала, пыталась вызвать мужа на откровенность, но так и не смогла узнать, что у него на сердце.

Рамаз же полностью отдался бракоразводному процессу. Он убедил себя, что причиной его недовольства собой являлась жена. И только она. Скоро уже бывшая жена.

Он решил посвятить в свою тайну отца.

Бено побледнел:

— Если в посуде трещина, вода когда-нибудь да просочится!.. — сказал он и умолк.

— Что делать, папа?

— Я боюсь только одного: как бы об этом не узнали другие.

— Будто так уж плохи дела?

— Чует мое сердце, — очень плохи.

— Значит, кто-то заинтересован. Надо быть начеку.

— Сейчас ничего не изменить. Много времени прошло. Я надеюсь на Баделидзе. Манучар не захочет меня терять, но если дело примет огласку, он не сможет помочь, — поднял голову Бено и так посмотрел на сына, будто навек с ним прощался.

— Я предпочитаю смерть, нежели… — прошептал Рамаз.

— Не говори глупостей, — обрезал Бено сына. — С твоей головы и волос не упадет, — уверенно сказал он. — Я просто боюсь кривотолков. И больше ничего.

Бено хотел было открыть сыну, что говорили ему Дарчо и Эдишер, рассказать о происках милиции и редакции, о том, что кто-то копается в старых делах семьи Бибилури, но потом передумал. Не имело смысла посвящать сына во все свои неприятности. Странным было другое: почему Рамазу кто-то напомнил о деле, которое он считал похороненным вместе с Дарчо и Эдишером?

— Я пойду разведаю обстановку, покручусь, поболтаю тут и там. А ты — никому ни слова!

Рамаз опустил голову. Видно, развод с Наной придется отложить.

Житейского опыта Рамаза оказалось достаточно, чтобы после разговора с отцом взвесить, проанализировать все и прийти к выводу, что спешить не стоит. Если кому-нибудь придет в голову покопаться в его делах, то первым же будет вопрос: если ты не испугался, то почему так опрометчиво кинулся разводиться с женой? Почему?

Он вдруг вспомнил, что является свояком Баделидзе и что никто не может предсказать реакцию Манучара на его развод с Наной.

— Кстати, звонил Баделидзе. Приглашал сегодня вечером к себе. Я уже кое-что подготовил, — Бено неожиданно сменил тему разговора. — Как-то за бесценок я приобрел одну изумительную вещицу. — Бено вытащил из кармана табакерку, блистающую золотом и бриллиантами, сияние которых мгновенно прояснило мозги Рамаза Бибилури.

— Ого, ты не шутишь, — многозначительно сказал он отцу, — это редкая и очень ценная вещь.

— Совершенно случайно купил у одного рабочего. Он, я думаю, не знал ей цены, а то не уступил бы так дешево. Сейчас одно кольцо и то дороже ценят. Сам понимаешь, для нашего ангела-хранителя Манучара ничего не жаль. А сейчас особенно… — сказал Бено.

— Конечно, не жаль, — согласился Рамаз.

Раньше всех к Манучару пришел Варлам Бурчуладзе. Дверь открыла Русудан. Именно это и нужно было Варламу. Он проникновенно посмотрел на девушку и потянулся к ручке. Она попыталась было увернуться — не тут-то было. Варлам не отпустил красавицу, пока не надел ей на палец бриллиантовое кольцо. Это дало желанный результат. Русудан кинулась Варламу на шею, поцеловала и, кокетливо поигрывая дорогим подарком, ввела его в комнату.

— Господину Варламу — мое почтение! — приветствовал его хозяин дома.

— Варлам?! Сегодня тебя не узнать, — просияла Додо, с головы до ног увешанная драгоценностями.

Он подошел к ней, поцеловал руку и протянул две небольшие коробочки.

— Надеюсь, вы не осудите меня за этот маленький подарок. Примите к сведению, что я мало разбираюсь в женских украшениях.

Варлам церемонно поклонился жене Манучара и повернулся к хозяину. За спиной раздался восхищенный вопль Додо:

— Какая прелесть! — Она рассматривала бриллиантовые серьги. — У тебя прекрасный вкус! — Мадам Баделидзе бросила на Варлама обворожительный взгляд.

— Может быть, вы и меня удостоите вниманием? — Манучар даже не изменил позы.

— Мой дорогой друг! Могу ли я оставить тебя без внимания! — Варлам подошел к Манучару, поцеловал его в щеку и сел рядом. — Не хотелось идти к тебе с пустыми руками. Но что делать? Ничего подходящего так и не нашел. На следующей неделе непременно исправлю свою ошибку.

— Взгляни, Манучар! Нравлюсь? — Стройная белолицая красавица вызывающей походкой подошла к мужчинам. — Теперь наконец я могу пойти в театр, — сказала Додо, все еще любуясь собой.

— Лучше в филармонию, — посоветовал ей муж. — Там зал вмещает двенадцать тысяч человек. И все они будут любоваться твоими сокровищами.

— Во вторник поет «Реро». Вот и возьми билеты! — Она даже не заметила сарказма Манучара.

— Люди в землю зарывают сокровища, а ты готова выставку устроить.

— Пусть прячется тот, кто ворует. А мне скрывать нечего.

— Ну, хорошо, а сейчас поди приготовь.

— Варлам, наши домработницы исчезли. Ты не представляешь, что творится в доме! Ума не приложу, как я выпутаюсь из этого положения.

— Я сейчас узнаю, в чем дело. — Варлам набрал нужный номер. — Чумалетели, пожалуйста… Андро, это ты? Да, Варлам, — он говорил отрывисто. — Будь другом, выясни, что произошло с теми женщинами. Да, у Манучара. Да, в цехе Касарели.

Несколько минут Бурчуладзе ждал ответа.

— Варлам Севастьянович, виноват новый начальник цеха Юрий Касарели. Оказывается, он вызвал этих женщин и пригрозил, что уволит их с предприятия, если они не будут работать в цехе.

— Чтобы завтра же и духу не было этого Касарели! А прислуга чтоб была на месте. И никаких возражений!

Возмущенный Варлам повесил трубку.

— Калбатоно Додо, завтра же ваша прислуга приступит к своим постоянным обязанностям.

— Как я тебе признательна! — сказала Додо и, кокетливо поводя красивыми плечами, направилась было в кухню, но остановилась и спросила мужа: — Ты много пригласил гостей?

— Сразу и не вспомнить. Значит, так, — Манучар призадумался. — Ростом, Бено, Рамаз, Ломия.

Правда, Ломия в последнее время был не на высоте и из игры вышел, но он не терял надежды и рассчитывал через Баделидзе получить новую, не менее ответственную должность.

— Русудан, — позвал Манучар сестру, — принеси нарды.

Девушка поставила нарды из слоновой кости перед братом, он заметил на ее руке новое кольцо с крупным камнем.

— На что будем играть? — у Варлама в этот вечер было отличное настроение.

— Мне все равно, — Манучар испытующе посмотрел на Варлама.

— Марс — двести рублей. Они[21] — сто.

— Хоть бы выпал ду-шаши[22], — уговаривал кости Манучар.

В конце первого кона Варлам отсчитал Манучару кругленькую сумму. Они собрались было продолжить игру, как раздался звонок в дверь.

— Закончим в следующий раз, — сказал Варлам, поспешно захлопывая нарды.

Манучар пошел открывать.

— Входите! Входите!

На пороге появились Бено и Рамаз, сопровождаемые радушными восклицаниями Манучара:

— А куда вы дели тестя? Почему не привели его с собой?

— Ему нездоровится. Мы передали ваше приглашение, но…

Шофер Бено Бибилури внес в прихожую сначала одну картонную коробку, а затем и вторую.

— Это, Манучар, чешская хрустальная люстра для твоей гостиной. А это, — Бено положил руку на вторую коробку, — цветной телевизор. Ничего лучшего мы, к сожалению, не достали.

— Стоило ли так беспокоиться? — Манучар обнял Бено, и они вместе вошли в комнату.

— А это, — в руках у Бибилури-старшего сверкнула бриллиантовая табакерка, — достал лично для тебя. Только такой знаток антиквариата, как ты, и оценит ее. Посмотри, какая работа!

Манучар глаз не мог оторвать от табакерки. Такой драгоценной вещи он в жизни еще не держал в руках. Крепко обняв Бено, от души поблагодарил его за царский подарок.

— Что нового? — спросил Бено у Манучара. — Ходят слухи, что твой начальник уходит?

— Все это сплетни! Еще много воды утечет, прежде чем осуществится мечта его врагов.

— Слухи упорные и как будто достоверные…

— Что бы там ни говорили, а он прекрасный человек, и мне лучшего начальника не найти.

— Я тоже так думаю, но в народе говорят, что он слишком уж либеральничает, а потому кое-кто и обнаглел.

— А кто у народа спрашивает?! Его дело работать да помалкивать. Если же кто и наберется смелости написать жалобу, то она к нам и придет, а мы знаем свое дело. Так что не народ делает политику, а мы.

— Вот и прекрасно! Дай бог тебе здоровья, а то я забеспокоился, как бы не сменили твоего начальника. Кто знает, придет какой-нибудь проходимец, начнет свои законы внедрять, и пойдет вверх тормашками твоя налаженная жизнь. А что за этим последует, кто знает! — Бено умолк и закурил.

— В городе накаляется обстановка, — заметил он после продолжительной паузы. — Убрали всех деловых людей.

— Сам знаешь, Бено, не так уж страшен черт, как его малюют.

— Вы правы, дорогой мой Манучар, но есть и другая пословица: береженого бог бережет. Надо бы своевременно принять меры, чтоб не попасть впросак. Чует мое сердце, плохи наши дела. Плохи!

Манучар резко переменил позу: слова Бено вывели его из душевного равновесия. Он вдруг понял, что не зря бьет тревогу старый, умный, стреляный волк Бено. Но в это время раздался звонок, и Баделидзе пошел открывать новым гостям. От былой жизнерадостности не осталось и следа.

То, что сказал Бибилури, Манучар чувствовал в течение всего последнего месяца. За это время его шеф не назначил никого на ставшее вакантным место Талико Эргемлидзе. Начальник никак не реагировал на кандидатуры, предлагаемые Манучаром, а его самого обдавал холодом отчуждения при каждой очередной встрече. Плохо стала принимать его и жена начальника, а в последнюю неделю не снизошла даже до разговора по телефону. Баделидзе решился на крайнюю меру: через сестру Русудан завоевать сердце начальника. Но, похоже, и этот трюк ему не удался.

Бено на самом деле позвонил профессору Омару Чикобава. Разлад между Наной и Рамазом он назвал недоразумением и попытался напроситься в гости. Но Чикобава категорически отказался от каких-либо встреч. Бено не понравился категоричный тон свата, он свидетельствовал о том, что дело принимает серьезный оборот. Поэтому Бено уговорил сына вдвоем поехать к Чикобава.

Хозяин не ожидал визита бывших родственников. Наконец завели разговор о Нане. После долгих пререканий Бибилури удалось уговорить профессора пригласить в гостиную дочь. Рамаза раздражала вся эта комедия. Он жалел, что послушался отца и, явившись сюда, поставил себя в дурацкое положение.

— Я не люблю вмешиваться в личные дела своих детей, — возмущался Чикобава, — в семье случается всякое, бывают недоразумения и ссоры между супругами, а потом они мирятся — и все встает на свои места. Но если вмешивается кто-то посторонний, то взаимоотношения, как правило, осложняются. Но сейчас я не мог молча смотреть, как мучается моя дочь. Личная жизнь ее и вашего сына стала достоянием гласности. Это уже чересчур! Разве можно выносить сор из избы?!

— Папа, перестань, прошу тебя, не нужно.

— Как это перестань? — Профессор повернулся к дочери и строго на нее посмотрел. — Шуточное ли дело — разбивать семью?! А может быть, ты виновата? Думаешь, я прощу тебя, если это так?

— Нет, папа, я не виновата. Вот он здесь — и пусть выложит все начистоту.

— Скажи нам, Рамаз, что случилось? Почему разводитесь?

Рамаз опустил голову. Ему нечем было оправдываться. Он и сам не мог разобраться в случившемся. Все произошло так неожиданно, как во сне. Он еще сам не решил, как быть: сохранить семью или порвать с Наной окончательно. Правда, он ненавидел профессора с его дурацкими принципами за гонор и равнодушие к его, Рамаза, будущему, за неизменно снисходительный тон и разглагольствования о чести и морали.

Но Нана — совсем другое дело. Она добрый, благородный человек, но, наверное, именно поэтому он никогда не был до конца искренен с ней. Хотя бесстыдно угнетал любящее его беспомощное существо. Поэтому он, вероятно, и предал жену. Рядом с ней он постоянно испытывал чувство стыда за свои поступки, совершать которые вынуждала его жизнь. А жена, несмотря ни на что, оставалась такой же кроткой, искренней, нежной, как в далекой юности.

— Рамаз!

Он очнулся. Посмотрел на жену.

— Скажи, наконец, отцу. Может быть, я в чем-то виновата? — Нана говорила сквозь слезы.

— Я во всем виноват. Был пьян, не сдержался, устроил скандал. На другой день с похмелья продолжал злиться на себя, а злость выместил на Нане. Прошу великодушно простить. — Рамаз покаянно опустил голову.

— В последнее время ты злился на меня. Почему?

— Ладно, дочка, пошли домой, — Бено было жаль невестку. — Погорячились — и хватит. Во всем виноват Рамаз.

— Я не буду вмешиваться в ваши дела. Если вы и впрямь, как дети, повздорили — это не беда. Жизнь прожить — не поле перейти. — Омар Чикобава улыбнулся дочери.

— Он оскорбил меня, весь свет знает…

— Прости его на сей раз. Из уважения ко мне, хотя бы… — в голосе профессора чувствовалась обида за дочь.

— Почему просишь ты, папа, вместо него?

Рамаз встал, протянул руку жене:

— Прости меня, Нана, и пойдем домой.

— Нет, я не пойду! — неожиданно твердо отказалась молодая женщина. — Только тогда, когда ты окончательно решишь, как вести себя со мной, — приходи, поговорим. Но и тогда я ничего не обещаю.

Отцу с сыном нечего было возразить. Оставалось только проститься.

Перед уходом Бено напомнил свату о приглашении Манучара, но тот, сославшись на болезнь, отказался идти в гости.

Как выяснилось, небольшой круг друзей и родственников был приглашен на день рождения сестры Манучара Русудан.

— Сегодня нашей Русудан исполнилось… Впрочем, я не стану говорить, сколько ей исполнилось, чтобы потом, много лет спустя, когда моя сестричка начнет скрывать свой возраст, никто не смог вычислить его, ссылаясь на этот день рождения, — сказал Манучар, поднимая большой рог с вином. Все заулыбались шутке, а хозяин дома продолжал: — Моей маленькой сестричке, должно быть, скучно среди взрослых серьезных людей. Но она хорошо воспитанная девочка и, думаю, не покажет нам этого. Зато завтра я позволяю ей собрать всех своих сверстников и веселиться до упаду. А пока от души пожелаем ей большого счастья и маленьких радостей. — Манучар залпом осушил полный рог и, перевернув, показал, что он пуст.

Рог начал переходить из рук в руки. Каждый говорил длинный витиеватый тост и выпивал до дна отличное «Оджалеши», пока церемония поздравления, длившаяся около часу, не завершилась выборами тамады. Тот произносил тосты, предлагая выпить за хозяина дома, за живых и умерших родителей, всех членов застолья, за братьев и сестер, за будущих и уже существующих детей, за Родину, за предков, за вчерашний и завтрашний день. И все пили.

Прокурор вообще-то был человек непьющий, но сегодня он изменил себе и находился уже изрядно под хмельком, виной тому было многолетнее «Оджалеши», которое пришлось ему по вкусу.

Его ангел-хранитель Талико Эргемлидзе была недавно списана на почетную пенсию, оставалась единственная надежда — Манучар Баделидзе. И Ростом вцепился в него, как весенний клещ. Никакие силы не смогли бы оторвать его от последнего патрона-покровителя.

Тамадой был Варлам. Его всегда избирали, он обладал отменным красноречием и считался непревзойденным мастером по части ведения грузинского стола.

Без ложной скромности он принял на себя руководство пиром и сегодня. Пока он произносил традиционные и оригинальные тосты, вокруг шушукались на его счет, и вскоре в доме Манучара все знали о назначении директора фабрики начальником управления. Это еще больше подняло его в глазах общества, особенно потому, что свидетельствовало о наличии крепкой спины. А как же иначе? Кому нужен одиночка, без рода-племени, без связей и без высоких покровителей? Естественно, никому. Да будь он хоть семи пядей во лбу, никто его и не заметит, если он не окажется в поле зрения высокопоставленного лица, которое будет нуждаться в нем.

— Так-то, брат, сейчас все зависит от того, кто тебе покровительствует, — прошептал Ломия сидящему рядом прокурору.

— Что-нибудь новое?

— Через несколько дней Варлам станет начальником управления.

— Он человек неглупый, — сдержанно похвалил прокурор, хотя про себя наградил Варлама совсем иными эпитетами.

— Ты прав, будь он дураком, на такое место не смог бы пролезть, — согласился Ломия.

Он был в обиде на Варлама. Месяц назад попросил директора взять на фабрику близкого родственника, но тот наотрез отказался. Ломия был вынужден молча стерпеть. Да, времена изменились. Он снова был заурядным инспектором милиции, хотя еще недавно… Не без помощи Варлама Ломия встал на путь, который обещал ему перспективное будущее. Однако в последнее время фатальное невезение преследовало бывшего начальника милиции, и хорошо, что он вовремя сориентировался, а то и рядовым бы не оставили.

— Ну и продувная же бестия! Настоящий герой нашего времени, — подвыпивший Ломия продолжал приставать к прокурору с душевными излияниями.

— Гурам, ты еще не набрал стаж для пенсии?

— Еще десяти лет не хватает.

— Так вот эти десять лет ты бы язык за зубами держал. А то от милиции до вневедомственной охраны один шаг.

Ломия сразу отрезвел. От слов прокурора душа в пятки ушла. Он стал лихорадочно придумывать, как выпутаться из этого положения и перевести разговор на другое.

— Ты ведь знаешь моего сына? — снова обратился он к прокурору. — Ему недавно стукнуло двадцать пять. Скоро будет инженером. Разве плохо, если он женится на сестре Манучара?

— Не слишком ли высоко метишь?!

Прокурор улыбнулся. И в ту же минуту ему пришла в голову мысль, что это вполне возможно. Если же Ломия породнится с Манучаром, он сразу станет нужным человеком. Во всяком случае, посредством шурина он сможет многого достичь. Разве сидящий рядом Бено не лучший тому пример? Человек, который ничего собой уже не представляет, заставляет плясать под свою дудку и сына-профессора, и Баделидзе.

После того случая с Русудан Варлам долго не мог найти себе места. Он сгорал от стыда, вспоминая, как позорно бежал из объятий девушки. Упаси бог, разозленная Русудан скажет братцу о том, что произошло! Пропал тогда Варлам. С потрохами проглотит его кровожадный Манучар и не подавится. Не таких проглатывал!

Целую неделю он томился в неизвестности, поскольку не получал никаких сведений из дома Баделидзе, а ведь как важно ему было знать, в каком настроении осталась Русудан, разболтала ли она о случившемся или сохранила в тайне.

Наконец — будто камень с плеч свалился — позвонил Манучар. По его тону Варлам понял, что тот не в курсе дела. Стало быть, Русудан промолчала.

Варлам немного успокоился, а уж когда удалось подарить ей бриллиантовое кольцо — будто заново родился. На душе стало легко и спокойно.

Манучар был немногословен. Он вообще не доверял телефону, тем более в последнее время. Так что Варламу сказал лишь, что все идет по плану, и пригласил домой ровно в восемь. Надо полагать, хотел о чем-то поговорить. Между прочим добавил: не будет меня дома — подожди.

Ровно в 20.00 Варлам нажимал кнопку звонка в подъезде дома Баделидзе. Дверь открыла Додо. Она радостно улыбнулась и пригласила войти. Уже в гостиной Бурчуладзе спросил:

— Манучар еще не вернулся?

— А сегодня что, вторник? — вопросом на вопрос ответила хозяйка и почему-то ехидно хихикнула.

— Да, вторник. А что?

— Дома был?

— Нет, прямо с работы.

— А где твоя жена?

— Дома, должно быть.

— Ты уверен?

— Не знаю, не звонил… Целый день такая суматоха, не до звонков было. Но я могу сейчас же позвонить и выяснить.

— Нет, не надо. Я и так знаю, что ее нет, ведь сегодня вторник.

— Да, вторник, — подтвердил Варлам и в недоумении посмотрел на жену Манучара.

— Мой тебе совет, хоть изредка звони домой. — Додо многозначительно улыбнулась. — Слыхал небось, что мы, женщины, — дьявольское отродье…

Варлам посмотрел Додо прямо в глаза:

— Ты на что-то намекаешь?

Он судорожно сглотнул слюну и повторил прерывисто:

— Намекаешь… на что-то…

Додо, откинувшись на диване, призывно улыбалась.

Варлам сел рядом, все еще тяжело дыша.

— Ты разве не знаешь, что мой муж вторник и четверг проводит со своей новой любовницей? Пятницу и субботу — со старой, — говорила Додо, лукаво поводя глазами. — В воскресенье он развлекает своего начальника — ходит с ним на охоту. Так проходят годы…

— Но почему ты меня спросила, какой сегодня день? Почему именно меня? — мучили сомнения Варлама.

— Что, не понимаешь? А мне каково? — неожиданно Додо заплакала. — Отняли у меня мужа… Не существует он больше для меня!

— Но я-то тут при чем?

Неожиданно Додо томно улыбнулась. В этот момент она была удивительно хороша.

— Поцелуй меня!

Она, впрочем, могла бы и не просить об этом.

Варлам уже начал осваиваться в доме Баделидзе. Неожиданный поворот событий больше не повергнет его в растерянность.

Варлам решительно поднялся, взял на руки изящную жену Манучара Баделидзе.

Очнулся он от боя часов.

— Через полчаса придет Манучар, пора вставать…

Приведя себя в порядок, Варлам вернулся в гостиную и, закурив, уселся в кресло.

— Русудан дома? — запоздало поинтересовался он.

— Она в театре. Пусть развлекается, пока молодая.

Варлам опять собрался спросить о злополучном вторнике, как Додо опередила его:

— Приходи каждый вторник в это время. Буду одна.

Ее прервал телефонный звонок.

— Слушаю… Это ты, Манучар? Да, пришел и ждет тебя. Что сказать? Скоро будешь?

Она повесила трубку, вернулась к Варламу и продолжала:

— Если бы ты знал, как я рада! Я отомстила Манучару и нисколько об этом не жалею.

Вскоре пришел Манучар. Варлам двинулся ему навстречу с широкой улыбкой.

— Прости, задержали. — Манучар облобызал Варлама, потом снял пиджак и устало опустился в кресло. — Ты обедал?

— Спасибо, я не голоден, — сказал Варлам.

— Отлично, я, признаться, тоже не голоден, зато устал… как собака!

— Может быть, в другой раз зайти? — вкрадчиво предложил Варлам.

— Нет-нет. Так вот, мой друг, я пригласил тебя, чтобы сообщить: твой вопрос решен и скоро будет вынесен на коллегию. Вот и все, что я могу сказать.

— Мне остается только низко поклониться, — проговорил Варлам. — Когда платить за… добро?

Баделидзе двусмысленно улыбнулся:

— Пустяки. Успеется… Не это главное. Ты знаешь, что наша прислуга не появляется уже три дня?

— Принял меры…

— Подожди, — оборвал его Манучар. — Тебе известно, что их вызывали?..

— Что-о-о?!

— Плохо работаешь! Это не я, а ты должен был первым узнать. Тебе за это дело надо взяться. И немедленно!

— А как же!

— Ну и хорошо. Значит, в пятницу жду у себя.

— Так тому и быть… — сказал Варлам и, проникновенно глядя другу в глаза, крепко пожал ему руку.

Спускаясь по лестнице, Варлам уже не мог ни о чем думать. Слишком много событий разом — такое нечасто случалось в его отнюдь не размеренной жизни. Надо сперва переварить информацию. Сразу все и не усвоишь — подавишься!

У входа он наткнулся на Русудан.

— Это ты? Чуть не напугал! — Русудан улыбнулась ему как ни в чем не бывало.

— Как дела, девочка?

— Забыл меня… — сказала Русудан и повернулась, чтобы уйти.

— Подожди! — Варлам поймал ее и почти насильно поцеловал.

— Приходи завтра в два часа дня, — разомлела сестра Манучара. — Я буду дома одна.

Варлам вышел на улицу, задыхаясь от злобы, но утешал себя мыслью, что сполна отплатил Манучару за вероломство.

— Жена на самом деле сбежала? — смеялась Русудан.

— Ушла, — уныло ответил Рамаз.

— Ну и дура! Я на ее месте никому не уступила бы такого красивого мужа.

— Разлюбила, потому и бросила.

— Ничего подобного! Это ты другой увлекся, вот она и не выдержала.

— Откуда ты знаешь?

— От Додо. Она сказала еще, что больше не любит Манучара и тоже хотела уйти, но потом почему-то раздумала.

— А ей зачем уходить?

— Манучар таскается к другим. Вы, мужчины, глупы и самодовольны. Думаете, что только вам можно изменять.

— Ого! Да ты, как я погляжу, слишком много знаешь. Нана совсем не такая.

— Потому и сбежала, не вынесла твоей измены.

— Хватит, Русико.

— Ты сейчас холостой. Кто откажет такому жениху?

— Допустим. А ты что скажешь? Нравлюсь я тебе?

Русудан призадумалась.

— Если принять во внимание твое положение, твое состояние… Обязательно пошла бы.

Рамаз рассмеялся.

— Зарплата у меня и вправду большая, но насчет состояния — уж извини.

— Не прибедняйся, о твоем богатстве весь город знает. Твоя же родня говорила: он переплюнул даже своих учителей.

— Помолчи, Русудан, — забеспокоился Рамаз, — не повторяй чужих слов.

— Если это плохо, почему ты так поступаешь?

— Я ничего подобного себе не позволял.

— Хочешь, докажу, что ты врешь? Когда придешь к нам, я вытащу из подвала один чемоданчик, который ты когда-то нам подарил. Господи! Сколько там драгоценностей — глаза разбегаются.

— Если не будешь держать язык за зубами, я все расскажу твоему брату.

— А я-то думала, ты жениться на мне собираешься. Смотри, какая я красивая! А ты богатый. Богатый муж — это то, что мне сейчас нужно. А ты еще и интересный. Поэтому я согласна стать твоей женой.

Рамаз решительно подошел к Русудан, чтобы отвесить ей звонкую оплеуху, и уже занес было руку, но, заглянув ей в глаза, прочел в них искреннее восхищение, непосредственность и еще… нежность. Рука его опустилась, он растерялся.

Русудан приподнялась на носках и робко приблизила к нему свои губы. Соблазн был слишком велик. Он рывком притянул к себе девушку и, почувствовав гибкую талию и упругую грудь, совсем потерял самообладание…

Он встал рано. Привычным взглядом окинул богато убранную комнату и залюбовался искрящейся всеми цветами радуги табакеркой. Он любил эту бриллиантовую вещицу не столько за красоту, сколько за память о своем триумфе.

Это была та самая табакерка, которую Бено подарил Манучару, дабы заручиться его покровительством, когда над сыном нависла опасность. Манучар, дав достойную оценку подарку Бибилури, решил презентовать ее жене начальника, дабы заручиться ее покровительством, когда мог оказаться в опале. Жена начальника, повстречав однажды зеленоглазого молодого профессора, не устояла перед его чарами и, дабы заручиться ответной любовью, пожаловала Рамазу эту самую табакерку. Рамаз намек понял и проникся к даме пылкой страстью на неопределенный, ею установленный период. Но табакерку с тех пор всегда носил с собой как реликвию.

Он вошел в ванную, встал под холодный душ и окончательно отрезвел. Из зеркала на него смотрел солидный, в меру упитанный мужчина с благородным профилем и усталыми глазами. Вполне подходящий вид для того, чтобы начать все заново, если повезет, конечно. Как же он, Рамаз Бибилури, дошел до того, что сам у себя вызывает омерзение?! Еще недавно он чувствовал себя вполне уютно. Преодолевал препятствия, бежал по общественной лестнице вверх, бежал, не оглядываясь, порой кого-то отталкивая, порой взбираясь кому-то на плечи, главное — повыше и побыстрее. И вот — добежал. Можно было, конечно, влезть и повыше… Если не задумываться. Да вот — на тебе, пришло в голову посмотреть на себя со стороны — теперь нет покоя.

Пробовал удариться в загул — не помогло, кинулся за помощью к друзьям — друзей-то и не осталось, даже дома стояла зловещая тишина.

Рамаз отошел от зеркала. Он успел заметить, как постарел.

В гостиной нос к носу столкнулся с Бено. У отца был нездоровый серый цвет лица, он как-то сник, ссутулился и даже ходить стал шаркающей походкой.

— Уходишь? — спросил Бено.

— Да. Тебе что-нибудь надо?

— Нет, я так… хотя, — Бено опустился на стул. — Будь осторожен. Времена изменились, люди стали злые…

— Ты плохо спал?

— Слухи идут нехорошие. Кого-то снимают, кого-то арестовывают. И что за собачья жизнь настала — ничего не разберешь!

— Боюсь, ты нездоров. Врача вызвать!

— На кой черт мне врач, когда ты здесь! Не я, а ты не спал всю ночь! Что тебя терзает? Нам надо серьезно поговорить.

— Что случилось? Ты нервничаешь, уж не Манучара ли сняли?

— Скоро и у Манучара наступят черные деньки.

— Ты что-то знаешь?

Бено опустил голову, тяжело вздохнул.

— Вчера вечером Варлама прокатили.

— Как это — прокатили?

— На коллегии министерства… Ты же знаешь, он должен был стать начальником управления. Он им уже не будет…

— Почему?

— На фабрике дело открылось… Главного инженера арестовали, заведующего складом, еще кое-кого…

— Когда?

— Три дня назад. Там какой-то Касарели появился, он и заложил всех. Варлам хочет спрятать все ценное.

— А мы-то здесь при чем?

— У нас просит спрятать. Не станут же тут копаться! В случае чего сам черт ничего не сыщет, — выдавил из себя улыбку Бено.

— Пожалуй, у Варлама дело похуже, чем мы думаем.

— Видимо, фабрика давно была на примете, а то накануне коллегии никто бы не начал такое… Если бы он успел стать управляющим, выкарабкался бы. Начальника управления не так легко арестовать.

— Эге! Да у Варлама, как я погляжу, дело — табак!

— Говорят, негодяи раскололись и выложили все начистоту. Его песенка спета. Он человек конченый, ему уже не помочь!

— А Манучар?

— Я дважды звонил ему. И оба раза, услышав мой голос, он тут же клал трубку. Видно, тоже сильно напуган.

— Стало быть, больше не на кого рассчитывать?!

— Потому и советую: будь осторожен…

Бено был стреляный воробей, он знал, что значил для его семьи крах Манучара. Да, Баделидзе потерпел полное фиаско, а над Варламом навис дамоклов меч.

Бено внезапно почувствовал резкую боль в животе. Он подошел к буфету, извлек бутылку старого марочного коньяка и выпил подряд несколько рюмок. Боль отпустила.

Весь день он напряженно искал выхода из создавшейся ситуации. Это было привычное занятие для Бибилури: всю жизнь ему приходилось вылезать из безвыходных, казалось бы, положений. Но сейчас и разум и интуиция были бессильны. Выхода нет, как ни суетись, что ни предпринимай, хоть бейся головой об стену — стену лбом не прошибешь. С Варламом дело ясное. Вот как Рамаза уберечь…

Мысли Бено устремились к сыну. Дела Рамаза обстояли не лучшим образом. И на его след набрели. Правда, Дарчо и Эдишер своевременно умолкли, но сейчас объявился новый свидетель, который не постеснялся выложить Рамазу всю правду прямо в глаза. Бено зазнобило. Да скажи ему несколько лет назад кто-нибудь, что так скоро настанет самый черный день, для которого он берег свои несметные сокровища, он бы расхохотался тому в лицо. Но черный день наступил — и никакие деньги не помогут.

К семи часам боль усилилась. Он выпил еще коньяку. Боль опять стихла. Не раздеваясь, Бено прилег на диван, попытался вздремнуть. Но сон не шел. Тяжкое предчувствие навалилось на него — и возмутился, взбунтовался разум, привыкший решать неразрешимые задачи: «Быть не может, чтоб не нашлось выхода! На то и голова на плечах, чтоб не пропасть самому и не дать погибнуть близким!»

Стрелка часов перевалила за восемь. Бено встрепенулся, услышав телефонный звонок. Звонила дочь.

— Папа, ты? — она плакала.

— Я… Что случилось?

— У нас только что была милиция…

— Милиция?

— Да! Произвели обыск. Варлама не было дома. Что делать? Я в таком состоянии — готова руки на себя наложить!

— Не валяй дурака! Будь умницей, смотри за детьми. Не бойся, Варлам не пропадет! Успокойся! — Бено старался говорить бодрым, спокойным голосом.

Не успел он закончить, как вновь зазвонил телефон:

— Бено, это ты? Это я, Ломия. Да, Гурам Ломия, — повторял бывший начальник милиции. — Плохие вести, очень плохие! — Голос его дрожал. Бено вдруг почувствовал, что услышит сейчас что-то страшное. — Час назад в ресторане «Арагви» мальчики подрались… Стреляли… Во всем виноват этот проклятый Важа Дидидзе! Старший сын Варлама… Мужайся, Вено! Ты ведь мужчина! Убили вашего внука. — Ломия перевел дух, глубоко вздохнул и выпалил: — Вот, значит, какое несчастье… Во всем виноват этот сукин сын Дидидзе! — В трубке раздался звук, похожий на всхлипывание.

Бено снова почувствовал жгучую боль в животе. Он не выдержал, закричал громко и тоскливо.

— Что случилось, Бено! — перепуганная Элисабед вкатилась в комнату и, увидев потерявшего сознание мужа, засуетилась, заохала, запричитала.

Через полчаса Бибилури на «скорой помощи» доставили в больницу.

Врач, худощавый высокий молодой человек, установил диагноз: приступ аппендицита.

— Заза, надеюсь, нам не придется его оперировать? — с опаской спросила его коллега.

— До утра не протянет, — сказал Заза.

— Что же нам делать? Может, позвонить профессору?

— Это мысль!

Женщина набрала номер и долго держала трубку. Затем еще раз позвонила.

— Он не отвечает… — сказала она растерянно. — Главного хирурга тоже, видно, нет дома. Что-то никто не подходит… Что же делать?

— Придется оперировать. Другого выхода я не вижу. Правда, я никогда не делал операций.

— Я тоже. Но когда-то начинать надо… Может, еще поможем человеку…

Посреди комнаты, задрапированной в черный бархат, стояла покрытая персидским ковром тахта. На ней покоился Бено Бибилури. Рамаз, принимавший соболезнования, был точно в воду опущенный.

— Как только земля держит таких невежд, таких безграмотных, безответственных врачей, — возмущались люди.

— Чему их учат, если простейшей операции сделать не могут?!

— У Бено Бибилури оказался всего-навсего острый приступ аппендицита. Пустяковая операция — и он был бы здоров, — сказал присутствовавший на панихиде профессор. — Нет, это терпеть нельзя! Обоих хирургов надо отдать под суд!

— Вы, батоно Рамаз, непременно должны возбудить дело, — советовал профессор коллеге.

— Будьте уверены! — решительно отвечал Рамаз. — Я им не прощу гибели отца!

Группа коллег Рамаза Бибилури медленно уступила место другим соболезнующим.

— И ты думаешь, он возбудит дело? — ехидно спросил пожилой врач профессора, когда они вышли из дома.

— Почему бы и нет?

— Что посеешь, то и пожнешь, — глубокомысленно заметил врач.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился профессор.

— Видано ли, чтобы человек сам против себя возбуждал дело?

— Так ты имеешь в виду… — профессор остолбенел.

Русудан пришла одна. Как всегда стройная, элегантная, глаза полны слез, приличествующих случаю. Она приложилась к щеке Рамаза и пожала руку дольше, чем этого требовал обычай, заглянула ему в лицо и сдержанно всхлипнула, картинно поднеся к глазам изящный батистовый платочек.

Рамаз был как в тумане, плохо помнил, как кто-то пожимал ему руку, кто-то целовал, кто-то что-то говорил.

Бено Бибилури похоронили в четверг. Стояла ужасная погода. Весь день небо было черным от грозовых туч, раздавались раскаты грома, сверкала молния, ветер поднимал тучи пыли. А когда гроб опускали в могилу, полил страшный ливень. Все пустились бежать, не подождав даже, пока могилу засыплют землей.

Манучар Баделидзе не присутствовал на похоронах. Из семьи Чикобава тоже не было никого, даже Наны. Стало быть, они навсегда порвали с Рамазом родственные узы.

— Значит, так тому и быть, — решил Рамаз, не особенно сожалея о разводе с женой.

Он проснулся на рассвете.

Голова была тяжелая. Не сразу вспомнил, что случилось, а вспомнив, почувствовал в области сердца острую боль, отдающую в лопатку.

Немного подождал, пока боль отпустит, затем быстро встал, нашел в аптечке корвалол. Накапав в стакан и разбавив водой, залпом выпил. Показалось, что стало легче.

Он поправил подушку и снова лег на диван. Зазвонил телефон. Он со стороны смотрел на аппарат. Брать или не брать? Поднял трубку — и чуть не выронил ее. Говорила Русудан:

— Еле дозвонилась… Если бы ты знал, как я хочу тебя видеть!

— Я нездоров… — сказал Рамаз слабым голосом.

— Ты ничего не знаешь?

— А что случилось? — встревожился он.

— Как, неужели ничего не знаешь?

— Ничего, — у Рамаза душа ушла в пятки. Он понял, что навалилось новое несчастье.

— Манучара сняли с работы.

— Что?! Невероятно… Откуда ты звонишь?

— С улицы. Надо встретиться, поговорить с глазу на глаз. Манучар сказал, что твои дела тоже плохи. Я проплакала всю ночь. Я не вынесу, если тебя арестуют. Покончу с собой!

— Хватит! Иди домой! Вечером позвоню.

Рамаз спустился за почтой, на передней полосе газеты увидел статью Отара Чхиквадзе о человеке, который вместо Рамаза сидел в тюрьме…

Рамаз остолбенел.

В этой же статье было написано о том, что врачи, загубившие отца Бибилури, рассказали, как попали в институт благодаря Рамазу Бибилури…

Рамаз долго стоял у окна и глядел на улицу. Взад и вперед сновали люди.

Он почувствовал внезапную жгучую зависть к ним. Почему-то все они выглядели благополучными и даже счастливыми. Только он, Рамаз Бибилури, обречен на вечные муки.

В последнее время он старался как можно реже оставаться один. В пустой квартире ему становилось жутко, нападал ничем не объяснимый страх.

Профессору Бибилури было от чего впасть в отчаянье.

«Как странен все же этот быстротечный мир, — размышлял он, — сплошь состоит из парадоксов и нелепостей, образуя между тем определенную закономерность… — Рамаз вернулся к вопросу менее отвлеченному и более актуальному в данный момент: — Почему так долго не является следователь? Интересно, какие возвели на меня поклепы мои «доброжелатели» и о чем меня будут допрашивать? Все же как трудно ждать… особенно когда ждешь беду».

Он вспомнил Манучара, которому в последнее время тоже несладко пришлось. А какой был мужчина! Как он дальновидно рассчитывал все! Да, похоже, где-то ошибся в расчетах и упал с заоблачных высот.

Подобная метаморфоза Манучара чрезвычайно расстроила Рамаза, и он, по своему обыкновению, снова пустился в дилетантское философствование. Как много, оказывается, у каждого из нас врагов! Стоит оступиться сильному мира сего, как все разом, дружно обнаруживают у него сплошные пороки и кидаются разоблачать их. Неужели поборники справедливости, бичующие павшего льва, не видели их раньше? Или смелости не хватало сказать властелину в глаза?! Тогда к чему весь этот крик и шум? После драки кулаками не машут. Как и все живое, человек недолговечен, слаб, он игрушка в руках фортуны. Ничто не поможет ему, если богине судьбы охота позабавиться.

Взять хотя бы Варлама. Казалось, все предусмотрел. Подобрал кого надо, где надо подмазал, кому надо подольстил, как надо словчил. Короче — обеспечил себе место управляющего. Все было утверждено, резолюции наложены, ситуация подготовлена. Оставалась простая формальность — коллегия министерства. Он шел туда уверенный в своем успехе, в ожидании похвал и поздравлений. А вышел посрамленный, уволенный с той должности, которую считал пройденным этапом.

Правда, для Писаны он не был образцово-показательным мужем. Но и она у него в долгу не оставалась, хотя счастья от этого ей едва ли прибавилось. Сплетни, что распространяют досужие кумушки, по всей вероятности, соответствуют действительности. Интересно другое — как доходит до их ушей то, что обычно даже близким не доверяют?

Когда Рамаз узнал о связи Варлама с Русудан, он почувствовал на душе неприятный осадок. О похождениях своего зятя он и раньше слыхивал, но чтобы тот спутался с сестрой Манучара — такого Рамаз даже от Бурчуладзе не ожидал. Жаль сестру. Она не могла быть счастливой с этим подлецом.

Впрочем, Писана все равно собиралась от него уходить, сколько же можно терпеть.

«Как коварен все же этот минутный мир! Сколько превратностей судьбы! Иногда фортуна такое выкинет, столько бед преподнесет разом, что только диву даешься, как вынести человеку подобное количество напастей!»

Когда Рамаз думал о сюрпризах, время от времени подносимых судьбой, он испытывал страх перед жизнью, и тогда смерть казалась доброй избавительницей.

«Прочь коварные мысли! — приказал он себе и вернулся к теме менее болезненной. — Интересно, как это удалось Бурчуладзе соблазнить такую красавицу, как Русудан? Несчастная глупая девочка! На кой дьявол ей этот плешивый старик?! Неужели не нашла никого получше? Право, смешно! Сделать любовником Варлама?! Надо же такое придумать! Он же ей абсолютно не подходит!» Рамаз злился, немного ревновал и снова возвращался мыслями к превратностям судьбы.

Если бы его добропорядочный зять не пожаловал в ресторан вместе со своей Дульцинеей именно тогда, когда там гулял этот паразитирующий на своей тетушке душегуб, не было бы беды. Но фортуне, по-видимому, захотелось крови. Важа Дидидзе чувствовал себя в отличной спортивной форме и решил отбить у обрюзгшего филистера молодую красотку. Поднялся дебош. Откуда-то появился старший сын Варлама, он тоже кутил с дружками. Он вступился за отца. Правда, в последнее время мальчик стал неуправляемым, как молодое вино, он бурлил и метался. Нужно время — и вино становится крепким, выдержанным, а мужчина степенным и разумным. Сын Варлама мог еще стать порядочным человеком.

Началась драка. В этой суматохе никто уже не помнил о Русудан — и она благополучно скрылась. Важа Дидидзе выстрелил.

Несчастный Варлам вошел в ресторан, чтобы развлечься с любовницей, а вышел с мертвым сыном на руках.

Да, напилась фортуна крови в тот вечер.

«Интересно, что бы предприняла эта старая карга, если бы еще сидела на своем месте? — подумал Рамаз о Талико Эргемлидзе. — Во всем виновата она. Это она, Талико, воспитала бандита. Не случайно становится человек убийцей. Его толкает на это безнаказанность. А куда смотрели другие? — возмущался Рамаз, лежа на диване. — Спроси меня, я бы и прокурора, и судью, и начальника милиции на скамью подсудимых посадил. Если бы не их бесстыдное холопство перед этой… противно вспомнить… мой племянник был бы жив. А Писана?! Услышав о том, что она изменяет Варламу, я готов был дать в морду клеветнику. Но все оказалось правдой. А каким выдержанным, учтиво-галантным, порядочным человеком казался мне Манучар! Трудно было поверить, что он так запросто отбил жену у близкого друга, почти родственника. Да и сестра хороша! Без зазрения совести изменила семье. Впрочем, Манучара понять нетрудно. Писана удивительно красивая женщина. С возрастом она похорошела еще больше. Но почему она выбрала именно Манучара?!»

Рамазу уже не было жаль Баделидзе. Поделом ему! Но после того как его сняли, у Бибилури появилось ощущение неминуемой беды.

Он вспомнил, как вчера позвонил инспектор милиции. У Рамаза душа ушла в пятки. Он редко имел дело с административными органами и никогда не испытывал горячей симпатии к их представителям. Впрочем, и в милиции встречаются хорошие люди. Выручили же его когда-то, еще в студенческие годы. От такой беды спасли.

Вчерашний разговор по телефону еще больше укрепил его неприязнь к сотрудникам милиции. Инспектор Мигриаули разговаривал с ним, профессором Бибилури, самоуверенно и беспардонно, будто ровня или — того хуже — старший с младшим.

А вдруг он прав, этот наглый инспектор? И его, Рамаза, место не на кафедре, а где-нибудь в весьма отдаленных местах?

Глупости! Нервы сдают. В последнее время все так переплелось… Мысли, тяжелые, противоречивые, не дают покоя ни днем, ни ночью. Ему снятся кошмары. То несчастный отец, то племянник, то Варлам. Осталось серое, безрадостное существование и единственное желание — поскорее вернуться с работы домой, чтобы повалиться на диван и дремать.

Бедняжка Элисабед совсем сломалась после смерти Бено. Целыми днями стонала, плакала, проклинала свою жизнь и мечтала о встрече с любимым мужем в мире ином. Рамаз, как врач, видел, что ждать ей осталось недолго.

Может быть, он не был бы так одинок, если бы Нана была с ним. Он часто вспоминал бывшую жену и чувствовал себя очень виноватым перед ней. Он знал, что Нана не вернется. Она собирается замуж за журналиста Отара Чхиквадзе. Так ему передали. Он ненавидел Отара и завидовал ему. Всю жизнь завидовал силе и смелости бывшего друга.

А что представляет собой Рамаз? Самому себе он мог признаться, что так ничему и не научился в жизни. Он неудачник и бездельник, не способный ничего делать самостоятельно.

Рамаз совсем расстроился и, открыв любимую табакерку, вытащил сигарету.

Рамаз метался в ожидании инспектора. Он понял, что самое тяжелое — неопределенность. Лучше уж открытый удар.

Он снова думал о Варламе и Манучаре — и не мог избавиться от надоедливых мыслей.

Он не хотел признаваться себе только в одном: он бы многое отдал, чтобы поменяться местами с Отаром Чхиквадзе, быть таким, как он. Здорово повезло Отару, он выиграл схватку, не только выиграл, а поразил его, Рамаза, своим острым, разящим пером. После этой статьи Бибилури с ужасом смотрел на газеты.

«Хорошо, если права индуистская религия и человек рождается и умирает по нескольку раз. В следующей жизни я не сделал бы столько ошибок. Вот если бы сейчас умереть, а потом воскреснуть и начать жизнь заново…»

В этот вечер Рамаз впал в такое уныние, что смерть показалась ему спасением. Даже любимая матушка, достопочтенная Элисабед, упрекнула сына в смерти отца. Она бросила ему прямо в лицо:

— Это преступление — готовить невежественных врачей. Преступление более тяжкое, чем просто убийство! Ты виноват в том, что Бено зарезали неучи и плуты. Если бы ты не позволил им получить дипломы врачей, мой Бено был бы сейчас жив.

Сейчас впервые до него дошел смысл сказанного. Его забило как в лихорадке.

А в институте уже готовились к приемным экзаменам. Рамаз ни слышать, ни видеть не хотел абитуриентов.

Бибилури трясло, казалось, он не может согреться в эту июльскую жару.

Лишь час спустя он забылся тяжелым неясным сном…

Он был уже мертв и радовался этому, но еще жил, все видел и слышал, оставаясь невидимым и неслышным, и было любопытно смотреть на происходящее…

…На то, как утро в Управлении внутренних дел прошло обычно, без ЧП. Потом зазвонил телефон, и Джуаншер поднял трубку:

— Инспектор Мигриаули слушает. Что? Несчастье? С профессором медицинского института Бибилури?.. Чертовщина какая-то!

В трубке, видимо, раздались короткие гудки.

Джуаншер прошелся по кабинету. Остановился у окна, выглянул на улицу. Там кипела жизнь. Люди сновали взад и вперед, каждый спешил по своим делам или прогуливался. Взглянул на часы. 12.17. В это время уголовные преступления обычно не совершаются. Они происходят, как правило, вечером или ночью. Но в институте в полдень — такого Мигриаули что-то не припоминал. Странный звонок!

Но время шло, а драгоценные минуты терять нельзя было ни в коем случае. Мигриаули позвонил коллеге в соседнюю комнату.

— Слава богу, застал тебя на месте! — обрадованно сказал Джуаншер вместо приветствия. — Значит, так, Темур, следственную группу на выезд! В мединститут. Там что-то случилось!

До прихода Темура Джуаншер на всякий случай позвонил в мединститут:

— Что за ЧП там у вас произошло?

— Какое ЧП?

Значит, вздор? Неужели его кто-то разыграл? У Джуаншера возникло двойственное чувство. С одной стороны, улеглась тревога, с другой — появилось раздражение, — нашли чем развлекаться. Темур появился в штатском, спокойный, добродушный, с неизменной улыбкой на лице.

— Я что-то ничего не понимаю… — сказал Джуаншер.

— Поймем вместе…

— И то верно. Поехали!

Джуаншер подошел к шкафу.

— Небось думаешь всучить следственный чемодан мне? — засмеялся Темур. — Конечно, тебе при твоем высоком звании и регалиях неудобно с ним разгуливать…

Спустя четверть часа они были уже у входа в мединститут. Длинный коридор прошли молча. Было как-то неловко нарушать стоявшую здесь зловещую тишину. Перед резной дубовой дверью Темур остановился:

— Вот он, кабинет профессора.

Просторная, обставленная во вкусе пятидесятых годов приемная. Свисающая с высокого потолка люстра представляла собой медный обод, утыканный стилизованными свечами. Слева на стене висела копия картины Шишкина «Утро в лесу», справа полотно, изображающее битву тореадора с быком. За низким столиком сидела бледная пышногрудая секретарша с каштановыми волосами. Негнущимися длинными пальчиками стрекотала на пишущей машинке «Оптима».

— Простите, нам нужен профессор Бибилури, — сказал Темур.

На вид секретарше было не больше двадцати. Она легко вскочила, ухватилась за ручку, но дверь не открылась. Заглянула в замочную скважину.

— Работает, наверное, потому и закрылся, — девушка с беспокойством посмотрела на милиционеров. — Профессор так поступает, когда у него срочная работа.

Распахнулась входная дверь, и в приемную с шумом вошли работники института.

— Мзия! Профессор у себя? — энергично спросил пожилой мужчина с седыми усами и коротко остриженной бородкой. Он уверенно подошел к двери профессорского кабинета, дернул ее и недоуменно огляделся. — Совещание назначено на два часа. Или он считает, что у нас есть свободное время?

— Извините, — обратился Джуаншер к ворчливому пожилому преподавателю. — Старший инспектор Управления внутренних дел Мигриаули. Мы ждем уже более получаса. Может, вы знаете, что у вас тут случилось?

— Случилось? Да я сегодня слова громкого не слышал!

— Я спрашиваю не из праздного любопытства. К нам в управление позвонила женщина и сообщила, что в вашем институте произошло несчастье, просила вмешаться…

— У нас в институте? Ну как же! Старшую лаборантку похитил инженер, правда, инцидент завершился бракосочетанием. Было еще одно аналогичное происшествие…

— Я ценю ваш юмор, — рассердился Джуаншер, — но мы здесь по долгу службы и тревожного сигнала…

Все недоуменно переглядывались, пожимали плечами. Вдруг из коридора донесся душераздирающий крик. Присутствующие застыли на месте, потом дружно бросились к дверям, но оттуда уже бежали люди с криком:

— Профессора убили в кабинете!

Джуаншер застыл на пороге. Прежде чем войти в кабинет, он зафиксировал в памяти каждый предмет, который мог стать деталью преступления. В большом, квадратном, хорошо освещенном помещении труп можно было увидеть с порога. Бибилури лежал лицом к двери в луже загустевшей крови. Джуаншер выразительно посмотрел на Темура, давая понять, что пора раскрывать следственный чемодан и приступать к делу. Защелкал фотоаппарат.

Старинные деревянные часы в рост человека, стоявшие в углу, показывали два часа семнадцать минут. Стрелки были неподвижны. Ничто не нарушало тишины кабинета.

Доктор осматривал труп, поднимал руку, щупал пульс.

— Странно, — сказал профессор Леван Мирцхулава. — Тело застыло, на лице трупные пятна… А я видел профессора два часа назад. Что значит жизнь человеческая! Думал ли я, что застану видного ученого, еще совсем молодого человека, в таком состоянии!

— Простите, в котором часу вы видели покойного?

— Примерно в двенадцать, — Мирцхулава нервно закуривал. — Да, я твердо убежден, что трагедия произошла после двенадцати часов. Ошибки нет! Я видел его два часа тому назад…

Доктор следственной бригады указал на раны на груди Бибилури.

Темур вел записи.

— В области груди две раны, не смертельные. Одна — результат слабого удара, — он приподнял сорочку. — Вторая возле сердца. Но и она не могла вызвать смерть. Летальный исход, по всей вероятности, наступил из-за потери крови…

Вошла секретарша. У нее были красные заплаканные глаза.

— Я Мзия Сахокия, мне двадцать лет, я закончила среднюю школу в позапрошлом году, немногим больше года работаю здесь.

— Когда вы пришли на работу?

— Ровно в девять. Профессор очень строг к дисциплине.

— Когда вы пришли, профессор был уже в кабинете?

— Нет, он пришел в двенадцать. Как только вошел в кабинет, сразу позвонил: к двум часам — на совещание. Предупреди всех.

— Стало быть, вы видели его сегодня только один раз, ровно в двенадцать?

— Да, именно так!

— Вот посмотри, — обратился к Джуаншеру Темур, который склонился над трупом. — Это нас может заинтересовать. В кармане покойного — часы, и они тоже остановились в полдень.

Джуаншер взял часы: стрелки стояли на цифре двенадцать.

— Его убили вчера, — сказал молчавший до сих пор Мирцхулава.

— Почему вы утверждаете, что убили, а если это самоубийство?

— Ваше дело квалифицировать происшествие, но полезный совет я все же могу вам дать. Когда человек кончает жизнь самоубийством, орудие смерти не исчезает. Я внимательно осмотрел здесь все. В кабинете нет предмета, которым профессор Бибилури мог совершить самоубийство.

— Вы правы, доктор, — задумался Джуаншер. — Или сюда кто-то заходил…

В соседней комнате послышался шум, крики. И в кабинет буквально влетела высокая, лет двадцати пяти сотрудница. В руках у нее был длинный острый нож.

— Только что увидела в своем ящике. Не знаю, кто положил. — Она тряслась от страха. — Лежал в среднем ящике письменного стола весь в крови… Кто-то хочет погубить меня?!

Джуаншер взял нож, внимательно осмотрел его, затем подошел к Темуру и громко, во всеуслышание сказал:

— Прошу всех посторонних выйти! Подождите в приемной.

Некоторое время все оставшиеся молчали.

— В этом кабинете до нас кто-то побывал, — размышлял вслух Джуаншер, — и никто не знает, что ему понадобилось в кабинете, где лежал труп. Думаю, мы имеем дело с преднамеренным убийством.

— Ты осложняешь, Джуаншер, — возразил Темур. — По-моему, здесь элементарное самоубийство.

— А как объяснить появление ножа в соседней лаборатории? Или, по-твоему, покойник сам сбегал туда?

— Этого я не учел…

— По-моему, тебе очень хочется, чтобы мы написали на папке «Дело о самоубийстве профессора Бибилури» и умыли руки, по выражению нашего бывшего шефа Ломия, который хотя и любил цитировать Понтия Пилата, но должности своей все же лишился…

— Ты прав, коллега, — сказал Темур, — тем более что в кабинет можно войти и через лабораторию. Мы совсем упустили это из внимания…

— Да, загадка… Ну и наследили же мы здесь!

— А это еще что?! — воскликнул Темур, поднимая осторожно с пола ручку с золотым пером. — Как будто специально подбросили. Заграничная…

Джуаншер не успел отреагировать. К нему подошел патологоанатом.

— Товарищ инспектор! Я полностью согласен, что смерть профессора Бибилури наступила от потери крови.

— Мог ли он после получения ран двигаться, действовать, говорить или обратиться к кому-либо за помощью?

— Думаю, что мог переместиться на небольшое расстояние, но скорее всего он потерял сознание, упал на пол и истек кровью. — Анзор Натадзе, молодой человек, вздохнул, потрогал усы и, немного подумав, добавил: — Едва ли профессор Бибилури, даже будучи в полном сознании, стал бы звать на помощь…

— Почему? — машинально спросил Джуаншер.

— Когда человек решает покончить счеты с жизнью, он не станет звать за помощью… Мое предположение основывается в первую очередь на том, что ни одна рана на теле покойного не оказалась смертельной. Стало быть, профессор мог открыть окно и позвать на помощь. Но он этого не сделал. Что ему помешало? Только то, что он решил покончить с собой. Бибилури крепкого, даже атлетического сложения сорокалетний мужчина. Вздумай кто напасть на него, легко бы он не сдался. Но уж точно были бы следы поединка. А мы не обнаружили никаких признаков сопротивления.

— Необходимо срочно произвести анализы крови, — решил Джуаншер, обращаясь к Темуру.

— Итак, я возвращаюсь к своим выводам, — продолжил Анзор Натадзе. — Количество ран и их проникновение свидетельствуют о том, что нанесены они рукой самого покойника. Вот посмотрите на эту рану в верхней части груди. Сейчас я вам продемонстрирую движение правой руки Бибилури. — Он вложил карандаш в руку покойного. — Удар был слабым: боль, инстинкт самосохранения. Следующий удар он нанес себе иначе…

Джуаншер внимательно слушал. Анзор снова взял его под руку и повел налево.

— Взгляните на эту стену! Видите след? От рукоятки ножа. Чтобы нанести себе смертельный удар, профессор Бибилури приставил нож к стене и с силой кинулся на него…

— Откуда у вас такое странное предположение? — недоверчиво спросил Джуаншер.

— А вы посмотрите на это ранение, оно прямое. Видите? Сравните первую рану со второй, и вы ясно увидите, что предположение мое не лишено оснований…

— Надо перенести труп в прозектуру. — Джуаншер некоторое время стоял в задумчивости. — Как по-вашему, доктор, сколько времени прошло с момента смерти профессора? — спросил он.

— Не менее восьми — десяти часов.

Джуаншер отметил про себя, что молодой человек производит весьма приятное впечатление. Высокого роста, хорошо сложен, симпатичное лицо с твердым взглядом и волевым подбородком.

— А я утверждаю, что убийство произошло вчера… — настаивал на своем незаметно вошедший Мирцхулава. — Вначале мы полагали, что оно совершилось час или два назад. Но трупные пятна свидетельствовали о начавшемся разложении, стало быть, тело пролежало гораздо дольше. В зимнее время у трупа появляются эти признаки спустя сутки. Однако сейчас стоит жара, что несколько меняет картину. — Доктор снял очки, протер их носовым платком. — Для более точного заключения потребуется лабораторная экспертиза.

Джуаншер кивнул в знак согласия.

— Дальше, — продолжал Леван Мирцхулава. — Не обнаружив на месте происшествия оружия, я пришел к выводу, что это убийство. Мой коллега сделал заключение о самоубийстве, доказав это, как мы видели, вполне убедительно. Кто из нас прав — судить следствию.

— Вам не откажешь в логике, — уклончиво ответил Джуаншер. — Темур, — обратился он к товарищу, — у тебя еще много работы?

— Осталось просмотреть письма, записи, — с облегчением ответил Темур. — Обрати внимание на эту полупустую бутылку коньяка, и на бокалы с шампанским, и плитку шоколада со следами откуса… Надо снять отпечатки… Сейчас нам надо немного подкрепиться. Боюсь, предстоит бессонная ночь. Не сделать ли нам получасовой перерыв?

Джуаншер и Темур заперли кабинет и лабораторию, оставив Бибилури лежать в прежнем положении.

— Где-то я видел такую же золотую ручку, — задумчиво произнес доктор Мирцхулава, шагая по длинному коридору рядом со старшим инспектором.

— Постарайтесь вспомнить, — попросил Джуаншер.

В столовой было чисто и уютно. Они выбрали столик у окна.

Взяли еду на подносы. Но приступить к обеду сразу не смогли, вездесущий Мирцхулава увидел за соседним столиком лаборантку Джульетту.

— Вот с этой женщиной, говорят, был близок профессор, — шепнул он Джуаншеру.

— Интересно, как нож оказался в ее ящике? — неожиданно вслух подумал тот и подошел к соседнему столику, вежливо извинился. — Разрешите вас побеспокоить?

Джульетта чуть было не поперхнулась.

— В котором часу вы пришли на работу?

— В девять.

— В лаборатории, кроме вас, работает еще кто-нибудь?

— Сегодня утром я была одна. Мой коллега заболел и не вышел на работу.

— Вы запираете лабораторию, когда уходите?

— Еще и сургучом опечатываем.

— Как, по-вашему, нож оказался у вас в столе?

— Понятия не имею…

— Извините, — Джуаншер вернулся к своему столику.

Когда после обеда Джуаншер возвращался в кабинет, его догнал Анзор Натадзе.

— Товарищ инспектор! — Он указал на худощавого и смуглого молодого человека среднего роста. — Сотрудник института Элизбар Мчедлидзе хотел поговорить с вами…

— Я обнаружил в своем шкафу неопубликованный труд профессора Бибилури. — Он протянул папку с бумагами.

Джуаншер не знал, что ему делать с ними.

— Вы уверены, что это работа профессора? — для чего-то спросил он.

— Для нас, узкого круга ученых, это бесспорный факт. Мы все знали, что профессор Бибилури изучал проблему пересадки почки.

Джуаншер с нескрываемым интересом слушал Элизбара.

— Когда стало известно об убийстве, я был наверху. Тут же спустился, заглянул в дверь — и увидел эту жуткую картину. — Мчедлидзе провел рукой по лбу. — Не помня себя, бросился в клинику, в свой кабинет, полез зачем-то в шкаф, где хранились инструменты. И увидел папку профессора Бибилури. Как она могла оказаться у меня?

На языке Джуаншера вертелось множество вопросов: где был утром, не видел ли кого постороннего, — но задавать их он не стал. Элизбар, казалось, догадался, о чем инспектор хочет спросить, и продолжал, не ожидая вопросов:

— Первую половину дня я пробыл в клинике, готовился к докладу на сегодняшнем совещании. Может, ночью положили…

— Или сегодня, когда вы ходили смотреть на покойного профессора?..

Джуаншер направился в лабораторию, которая примыкала к кабинету профессора. Джуаншер заметил под резной дверью пыль, еще когда осматривал кабинет. Зато здесь, в лаборатории, все сверкало почти стерильной чистотой. Высокий вместительный шкаф был уставлен приборами и колбами. За письменными столами, накрытыми белоснежной тканью, сидели в таких же белоснежных халатах девушки. Единственный юноша, маленький, худенький, лет двадцати двух, расположился у окна.

— Уверен, что на мой вопрос: когда вы сегодня пришли на работу? — все дружно ответите, — в девять ноль-ноль. И ни минутой позже… Не так ли? — иронически спросил Джуаншер.

Раздались смешки.

— Я так не скажу, потому что опоздал на целый час, — виновато встал юноша.

— Тогда мне остается попросить ответить еще на один вопрос. Можно ли пройти незамеченным через вашу лабораторию в кабинет Бибилури?

— Только не в рабочее время, — ответил за всех юноша. — По крайней мере, за последний месяц эта дверь не открывалась.

— Вы утверждаете, что никогда не пользуетесь этой дверью?

— Разве что во время больших собраний. Но это случается редко.

— Ясно, — согласился Джуаншер.

Больше тут выяснять было нечего.

Джуаншер поблагодарил словоохотливых лаборантов и прошел в приемную, где его дожидались патологоанатом и доктор Мирцхулава.

— Мзия, — обратился Джуаншер к секретарше, — у кого хранятся запасные ключи от кабинета?

— В отделе кадров. Могу принести. — Она поднялась и медленно вышла из приемной.

— А вот и я! — неожиданно раздался глухой голос из кабинета. Дверь широко открылась, и на пороге появился Темур.

— Как ты туда попал? — не понял Джуаншер.

— Обыкновенно, через дверь. С помощью вот этого ключа. Не волнуйся, он уже побывал у эксперта. Оказалось, что на кончике этого ключа остался след от чего-то острого. По моей версии, преступник, выполнив свое черное дело, преспокойно вышел через эту дверь. Чтобы замести следы, он воспользовался каким-то приспособлением и запер дверь снаружи, ключ от которой оставался в замке изнутри.

— Полагаешь, что такое возможно сделать незаметно средь бела дня в институте, где полно сотрудников?!

— Но я же это сделал? — снисходительно сказал Темур. — Кто может засвидетельствовать факт моего проникновения в кабинет? Никто. Секрет фирмы.

Пришли сотрудники института, производившие анализ крови.

— Кровь профессора Бибилури принадлежит к первой группе, — стал читать заключение смуглый мужчина с длинными бакенбардами лет тридцати пяти. — На лезвии ножа также кровь первой группы, идентичная по составу крови профессора. На рукоятке, как показал анализ, следы крови второй группы…

В приемной воцарилась гробовая тишина.

— Еще одна загадка, — разочарованно произнес Джуаншер.

— Неясно, для чего предназначалась веревка, которую мы нашли. Не известен хозяин золотой авторучки, которая подозрительно и демонстративно валялась посреди кабинета…

Джуаншер задумчиво ходил по приемной. Неожиданно он остановился и спросил:

— Значит, профессор Бибилури умер? Неужели вообще возможна смерть этого ученого?

Доктор Мирцхулава с удивлением уставился на инспектора:

— При чем тут возможно или невозможно? Преставился наш дорогой Бибилури — и от этого никуда не уйдешь. Факт, как говорится, бесспорный.

— Я не о физической кончине, — рассуждал Джуаншер. — Хочу понять, останется он в науке и в памяти людей как ученый или нет. Вопрос не только риторический.

— Для Бибилури настал день расплаты, — заявил вдруг Мирцхулава. — Сейчас решается вопрос: быть или не быть. Жить или уйти из памяти людской…

— Наша задача — определить, умер Бибилури своей смертью или было совершено насилие, — сказал Темур.

— Вот вы — следователи, инспекторы милиции, — сказал Анзор Натадзе, — служите закону. Я — патологоанатом и не вправе указывать вам, как вести следствие. И тем не менее замечу, что для установления истины недостаточно выяснить, произошло в данном случае убийство или самоубийство. Необходим экскурс в прошлое профессора Бибилури, — торжественно объявил патологоанатом. — Надо поговорить с его учителями, коллегами, учениками.

Между тем в приемной постепенно собирались сотрудники мединститута. Доктор Мирцхулава, удобно расположившись в кресле, начал первым:

— Я старше многих из вас и помню Бибилури студентом. Безупречным молодым человеком. Своим усердием он заслужил право остаться в аспирантуре, стал ассистентом доцента Шавлакадзе, которого все мы помним как ученого, чье имя вошло в науку, несмотря на то что он скончался в расцвете сил. Все мы знаем, каким принципиальным был этот ученый. — Мирцхулава положил потухшую сигарету в пепельницу и продолжал: — И все мы помним, как блестяще защитился Рамаз Бибилури. Да, товарищи, я не сомневаюсь, что убийство профессора Бибилури было задумано и подготовлено заранее. Завистники отняли у народа преданного сына, талантливого ученого. Мы должны найти и примерно наказать злодея, поднявшего руку на одного из лучших людей страны. Убийца должен понести суровую кару!..

— Извините! — вперед вошла молодая женщина.

— Садитесь, пожалуйста, — Джуаншер учтиво подвинул ей стул.

— Я, Диана Александровна Шавлакадзе, дочь покойного доцента, по профессии врач. Здесь работаю лаборанткой. Бибилури я знала давно, еще когда он был аспирантом моего отца. Он никогда не был настоящим ученым и добился степеней и званий средствами, недостойными честного человека. Но в первую очередь я хочу обвинить присутствующих здесь коллег, которые знали о его махинациях, но не находили в себе смелости заявить об этом вслух. А большинство, вопреки своей совести, даже голосовали за присуждение ему степеней и званий, вместо того чтобы вывести на чистую воду…

Мирцхулава вскочил и, отчаянно жестикулируя, закричал:

— Это подло — охаивать человека после его смерти! Я протестую! О мертвом или хорошо, или ничего!

— Все вы отлично знаете, что я права! — тихо, почти неслышно сказала Диана Шавлакадзе. — И все вы привыкли становиться на сторону сильного!

— Не все! — выкрикнул вдруг Анзор Натадзе.

— Да, были ученые, которые не боялись в кулуарах высказывать свое мнение, но их голоса тонули в хоре подхалимов на трибуне…

— Позвольте мне! — поднялся седовласый представительный человек. Он явно нервничал. Лицо покрылось пятнами, губы тряслись. — Я провел свой век в этих стенах. Я видел здесь много и добра, и зла… Но то, что творилось и творится в последнее время, — это нонсенс!

— Сколько разбитых надежд и утраченной веры в честность! — нетерпеливо перебил его Натадзе. — Страшнее всего, что несправедливость стала нормой нашей жизни!

— Окститесь! Помилуйте! Все вы только сейчас узнали об этом? — не на шутку разозлился Мирцхулава. — Считаете себя порядочными людьми, врачами, интеллигентами и поливаете грязью покойника? А где вы были раньше? Где скрывалась ваша хваленая принципиальность, когда профессор Бибилури был жив?

По-разному вели себя присутствующие: отводили глаза и прятали лица.

— Разрешите! — поднялся высокий худощавый человек средних лет. — Я тоже сотрудник этого института и тоже профессор… Впрочем, в последнее время было даже как-то неприлично называться тут профессором, потому что невольно ставишь себя на одну доску с Бибилури… До сих пор я не решался открыто сказать о том, что Рамаз Бибилури присвоил себе труд Шавлакадзе. Виноват… И это на моей совести…

— Полностью согласен с коллегой, — вскочил со стула немолодой мужчина с бесцветными глазами. — Я был одним из оппонентов Бибилури. Второй, к счастью, скончался полгода назад, не дожил до такого позора! Каждый день меня донимают угрызения из-за того, что я пошел на компромисс со своей совестью. Правду говорят здесь товарищи, что все мы потворствовали безобразиям, творимым Бибилури, — он облизал высохшие губы. — Думаю, что ни один из нас не сможет похвастаться, что противостоял ему. Я лично вынужден признать, что все эти годы был его покорным рабом, помог защитить докторскую диссертацию. Почему — сам не знаю!

— Люди! Что вы делаете? — закричал Мирцхулава в отчаянии. — Не губите себя! Неужели вы думаете, что своей исповедью приносите кому-нибудь пользу?!

— А что скажете вы, товарищ Натадзе?

— Что я? — развел руками он. — Разве недостаточно компетентного мнения профессоров? Ничего нового мы сегодня не открыли. Да вы и сами были прекрасно осведомлены о делах нашего института. Только тоже сделать ничего не могли. Все мы ничего не могли. Главный вопрос: почему? Вот вопрос.

Джуаншер устало откинулся в кресле и, закрыв глаза, долго молчал. Неловко молчали и все присутствующие.

— Ну ладно, все свободны! — сказал наконец Джуаншер.

Джульетта показалась Джуаншеру не просто взволнованной или огорченной, в глазах у нее читалось отчаянье. Она хотела что-то сказать и не решалась.

— Смелее, смелее! — подбодрил ее Джуаншер. — Рассказывайте все, что думаете и знаете.

— Две ночи не спала! Места себе не нахожу из-за этого несчастья.

— Но вчера ведь не было известно о смерти Бибилури? Об убийстве вы узнали только сегодня.

— Убийстве?! — охнула Джульетта.

— Когда видели Бибилури в последний раз?

— Вчера, в конце дня. Я уже собиралась домой, когда зазвонил телефон. Это был профессор. Он попросил, чтобы я не уходила. Обещал освободиться к семи часам. Оставалось ждать минут сорок. И тут включился селектор. Не знаю, почему он это сделал. Может, чтобы я слышала разговор. Какой-то мужчина в кабинете сказал профессору: «Я всегда надеялся на вас, думаю, и сейчас не подведете», на что Бибилури ответил, мол, тогда было другое дело. Сейчас с докторской диссертацией не так легко, как это кажется… Потом заговорил второй мужчина. Он сказал: «Все мы не святые. Не вещай, словно ты на амвоне. Мы слишком хорошо знаем друг друга и можем обойтись без лозунгов. Видишь, человеку нужна докторская. Не мне тебя учить, как это делается». И они ушли. Но профессор остался. Я так и не поняла, зачем он просил меня задержаться…

— Какие у вас отношения с Элизбаром Мчедлидзе?

— Понимаю, куда вы клоните! Если я скажу, что мы с Элизбаром хотим пожениться, то сразу все станет ясно. У меня оказался нож, у него — труд профессора. Значит, это мы убили профессора и завладели его работой! Только не спешите делать выводы. У меня есть доказательства моей невиновности.

— Я слушаю.

— В тот вечер я вышла из института в семь. Может быть, минут на десять позже. Ключи от лаборатории я оставила ночному сторожу. Так что мой уход не остался незамеченным. В половине восьмого мы встретились с Элизбаром, сели в троллейбус и вышли у кинотеатра «Газапхули». В кассе билетов не было — и Элизбар пошел к директору. Мы смотрели фильм «Мелодии Верийского квартала»…

— Что мог сказать профессор такого, что вы не спали всю ночь? — раздумчиво спросил Джуаншер.

Джульетта опустила голову. В ее глазах стояли слезы.

— Нет, так я не могу работать! — заявил с порога Темур. — Ну что за люди?! Не успеешь слово сказать, как они уже думают, что их обвиняют в убийстве. То орут, то рыдают, то грозят — одни эмоции, никакого делового разговора!

— Ладно, выкладывай, что узнал?

— Первое, о ручке с золотым пером… Дорогая ведь штучка! Решил определить по цвету чернил. И что же ты думаешь? Почти весь институт пользуется синими чернилами. Хуже того, оказалось, что таких ручек у сотрудников института целых пять. Их привез с какого-то заграничного симпозиума молодой ученый Вахтанг Гогоберидзе.

Прямо к нему я и пошел. Принял он меня вежливо и даже радушно. Узнав о цели моего визита, все подробно объяснил. Я попросил показать его авторучку.

— Пожалуйста, — спокойно сказал он и вышел в соседнюю комнату, а когда вернулся, то был обеспокоенным. Оказывается, он не нашел свою авторучку, хотя точно помнил, где она лежала.

Я обошел остальных владельцев этих авторучек. И у всех они были при себе. Так что валявшаяся в кабинете Бибилури авторучка принадлежит Гогоберидзе. Этому я нашел и другое подтверждение. Как мне сказал сам владелец, раньше он пользовался фиолетовыми чернилами. В лаборатории установили, что действительно раньше в данную авторучку набирали чернила фиолетового цвета. Таким образом, я окончательно убедился: ручка принадлежит Вахтангу Гогоберидзе. Получается, что добавился еще один подозреваемый… Вообще наше дело напоминает мне горящий уголек под толстым слоем пепла. Начнешь его раскапывать, а там новые уголья, да еще какие раскаленные. Покопаешься в золе — огонь, чуть не то движение — пожар вспыхнет…

Дверь заскрипела и приоткрылась, образовав щель. В нее просунулась голова секретарши.

— Выкладывай, что там у тебя?

— Оказывается, на веревке был узел… Потом его развязали. Но остались отчетливые следы. На веревке также обнаружили частицы крови, и представь, первой группы. Надо проверить, есть ли на шее у Бибилури следы удушья…

— Ну и задачки! — схватился за голову Джуаншер.

— Если следователь так глубоко задумался, стало быть, дело зашло в тупик, — с порога начал он. — Значит, в черном списке появился еще один подозреваемый — Вахтанг Гогоберидзе…

Его-то я меньше всего ожидал встретить в этой компании.

— Я и не говорю, что он участвовал в убийстве.

— Но в списочек зачислили. Небось гадаете, откуда его золотое перо появилось при весьма странных обстоятельствах в кабинете Бибилури? Бедняга Вахтанг попал в очень щекотливое положение…

— Появилось еще и новое обстоятельство: веревка со следами узла и пятнами крови.

— Признаться, я тоже заметил на шее Бибилури подозрительные следы. Там есть еще и крохотная ранка, скорее царапина…

— Судя по вашему заключению, профессор убит ножом. Тогда для чего понадобилась петля на веревке? И откуда на ней кровь профессора?

— Да, в этом деле число подозреваемых растет, как снежный ком, — согласился Анзор Натадзе. — Не кажется ли вам, что кто-то хитроумно подсовывает следствию все новых и новых людей?

— Так бывает в любом деле об убийстве…

— В таком случае вам остается арестовать всех подозреваемых, — решительно заявил Натадзе. — Хотя я считаю их всех абсолютно непричастными к убийству. Разумеется, не будучи виновными, они и не признаются в преступлении, которого не совершали…

— Пока я вынужден констатировать, что факты свидетельствуют в пользу убийства.

— А вы не допускаете, что доктора Мирцхулава не устраивает мысль о самоубийстве Бибилури?

— Все в меру, — усмехнулся Джуаншер. — Слишком нереально, чтобы доктор Мирцхулава старался уничтожить следы самоубийства. Обычно бывает наоборот. Убийство пытаются представить как самоубийство. Убили Бибилури или он сам лишил себя жизни… Да не станет никто себя обременять, чтобы обелить мертвеца.

— Не скажите. Самоубийство — итог душевной депрессии, некоторой даже деградации, признак безнадежности и страха, осознание собственной вины. А если представить Бибилури жертвой преступления, то он становится чуть ли не героем, возвышенным, величавым, прославленным ученым, чью жизнь оборвала рука преступника. Ищи, кому это выгодно. Вот чего добивается доктор Мирцхулава.

— Вашей версии, мой друг, недостает фактов, а противоречий — хоть отбавляй. Если, как вы утверждаете, профессор наложил на себя руки поздно ночью, то каким образом он появился днем в кабинете и назначил даже совещание? И каким образом нож оказался в другой комнате, а научный труд — и вовсе на первом этаже? Веревка со следами узла и крови в кабинете… Нет, дорогой анатом. Ваш дедуктивный метод не выдерживает критики. Я верю только фактам. Но для того чтобы они стали бесспорными, их приходится рассматривать всесторонне и в различных ракурсах…

Был поздний душный вечер, когда Темур и Джуаншер вышли вместе из института.

— Неужели высказывания коллег Бибилури останутся в деле лишь для красоты? — спросил Темур.

Джуаншер ничего определенного ответить не мог: сам не знал, как поступить с разоблачениями покойного профессора.

— Вот закончим следствие — и все прояснится, — уклончиво ответил он на всякий случай. — Установим, как погиб Бибилури, и передадим дело в прокуратуру. Мы присутствуем на последнем акте трагикомедии, а я, в отличие от тебя, знаю ее начало. Не хватает каких-то связующих моментов. Поэтому я возвращаюсь в институт. Спокойной ночи!

Но он не сразу вернулся в помещение. Некоторое время побродил по улицам. Мягкий асфальт, источая жар, казалось, скользил под подошвами. Раскаленные лучами знойного солнца стены домов щедро отдавали тепло и без того нагретому воздуху.

Голова была тяжелая, мысли стали неповоротливыми и ленивыми. Джуаншер тщетно искал прохладу. Увидел колонку с водой. Подставил под струю лицо, шею и долго плескался, благо улица оказалась пустынной. Почувствовав свежесть, Джуаншер направился к институту.

— Добрый вечер, батоно! — неожиданно, словно поджидая, очутился рядом Анзор Натадзе. — Вы не против, если я…

Джуаншер изумленно остановился.

— Доктор! — он проницательно вгляделся в Анзора. — Знаете, мне иногда кажется, что вы не просто ищете компании со мной, вы как будто защищаете самого себя… Или я ошибаюсь?

— Стало быть, я подозреваемый? — Натадзе по привычке снял и протер очки. — Вы не доверяете мне?

Джуаншер при свете уличного фонаря заметил в глазах Анзора Натадзе странный блеск.

— Любопытно, — Джуаншер произнес первое пришедшее на ум слово.

— Вы полагаете, — Натадзе истолковал это по-своему, — что профессора убили ночью, а я утверждаю: он совершил самоубийство днем. Я не могу ничем аргументировать, но уверяю вас, что так оно и есть. Впрочем, Бибилури умер много лет назад. Я даже затрудняюсь определить, когда реально наступила его нравственная смерть, но уверен, — не вчера. Да, я должен признаться, между нами были натянутые отношения. Я не хотел, чтобы вы знали об этом. Поэтому старался не оставлять вас наедине с другими сотрудниками: боялся, как бы кто не сболтнул вам лишнее. Весь день я был начеку, следил за каждым вашим шагом, был в курсе всего, что происходит в кабинете… Мне жаль тех невинных порядочных людей, которые оказались под подозрением из-за несчастья, постигшего наш институт. Из-за преступления одного бесчестного человека они должны испытывать позор и унижение…

Джуаншер невольно улыбнулся:

— Откровенность за откровенность. Я почему-то уверен, что вы не случайно оказались ночью возле института. Вы, конечно, не рассчитывали меня встретить и сейчас не знаете, что делать.

— Стало быть, вы все же подозреваете меня… В таком случае мне придется откланяться, полагаясь на презумпцию невиновности.

— Я бы на вашем месте не спешил уходить. Коль скоро вы здесь, давайте еще раз побываем на месте преступления. У меня предчувствие, что скоро наступит развязка…

Они поднялись по высокой лестнице и вошли в полуосвещенный коридор. Джуаншер осторожно разрезал ножичком ниточки на сургучной печати, почти неслышно вложил ключ в замочную скважину и резко толкнул дверь. Включил свет…

И увидел притаившегося в углу мужчину, в котором узнал заведующего клиникой Элизбара Мчедлидзе. Дверь в лабораторию была открыта.

— Как вы здесь очутились? — изумился Джуаншер.

Анзор Натадзе, казалось, лишился дара речи.

Джуаншер подошел к застывшему на месте Элизбару Мчедлидзе и взял у него из рук фонарик.

— Я пришел в лабораторию, — вдруг заговорил Мчедлидзе. — Дверь в кабинет была открыта. Честное слово…

— Он говорит правду, — вступился Натадзе. — Я видел с улицы свет в лаборатории.

— Я правду сказал! — осмелел Мчедлидзе.

— Садитесь, — указал на стул Джуаншер. — Рассказывайте…

— Мне трудно сознаться, — Элизбар Мчедлидзе сглотнул слюну. — Я все понимаю, что подвергаю риску свою жизнь и честь… Но я не мог не войти сюда: я искал свой нож.

— Вы утверждаете, что нож, которым совершено убийство, принадлежит вам?

— Да, это мой нож.

— И давно вы его потеряли?

— А кто сказал, что я его потерял?

— Но им совершено убийство!

— Я не знаю, какую роль сыграл мой нож в том, что Бибилури больше нет в живых. Могу сказать только одно: я совершенно случайно оставил его в кабинете профессора.

— Когда оставили?

— Не помню… Несколько дней назад.

— Для чего он понадобился Бибилури?

— Резать арбуз.

— Почему не взяли обратно?

— Забыл.

— А сегодня почему вспомнили?

— Надеялся, что окровавленный нож был другой. А мой лежит где-нибудь в кабинете.

— Хотели уничтожить вещественную улику?

— Получается…

— Нашли свой нож?

— Нет.

— Искали?

— Да.

— Вы не находите, что ваши объяснения весьма и весьма…

— Нахожу! Еще бы!

— И вы утверждаете, что дверь из лаборатории в кабинет оставалась открытой?

— Да, это так.

— Сколько странностей! — Джуаншер невольно улыбнулся. — Хорошо, поговорим завтра. И советую о вашем поступке и нашем разговоре никому не рассказывать. Можете идти домой.

— И вы не арестуете меня?

— Идите! — разрешил Джуаншер, набирая внутренний телефон дежурного привратника. — Скажите, пожалуйста, когда Элизбар Мчедлидзе вечером вернулся в здание института? Что? Как с утра явился на работу, так больше и не уходил? Спасибо… Да, любопытная получается картина, — обратился он к молчавшему и обескураженному Анзору Натадзе. — Не припомните, у кого из женщин в институте сломан передний зуб?

— Такой здесь нет… Во всяком случае, я не знаю.

— Тогда доброй ночи, доктор. И приятных сновидений…

Джуаншер проводил взглядом Натадзе до двери. Интриговало его странное поведение, которое нельзя было объяснить ни услужливостью, ни любопытством. Снова и снова приходит он на место преступления — известный криминалистам психологический феномен.

Джуаншер долго не мог отделаться от навязчивых мыслей о патологоанатоме. Лишь усилием воли заставил себя заняться более нужным в данный момент делом — разбором корреспонденции профессора…

Казалось, Джуаншер и не уходил из кабинета Бибилури.

Утром ровно в девять, когда явился Темур, Джуаншер уже сидел за столом.

— Доброе утро!

— Видишь, — он указал на разложенные на столе в определенном порядке бумаги.

— Нашел что-нибудь?

— Вот прочти это письмо…

— Анонимка, — Темур взял лист с машинописным текстом. Прочел вслух: — «Рамаз Беноевич! Вам не хватает смелости признаться в собственном невежестве. Вы строите свою судьбу на чужом несчастье. Вы присвоили себе труд ученого Шавлакадзе. Единственное, что может хоть немного искупить вашу вину, — это чистосердечное раскаяние перед памятью человека, чей труд вы украли. Вы должны публично признать свой позор. Придет время — и ваши темные дела откроются. Час расплаты близок. Вам несдобровать, вы уже сегодня живой труп!»… Какие выражения! «Живой труп».

— По-моему, эти слова любит повторять Анзор Натадзе.

— Рад, что у моего коллеги такая хорошая память.

— Почти как у моего шефа, — улыбнулся Темур.

— Само собой, — согласился Джуаншер. — Вчера я сделал открытие. Оказывается, Натадзе в конфликте с профессором Бибилури. Даже не может скрыть свою злобу. Вчера ночью он откровенно признался в этом. Но уверен, у него имеется железное алиби. Он очень неглуп, этот врач, и, конечно, понимает, что письмо, которое мы обязательно обнаружим, будет свидетельствовать против него. — Джуаншер победоносно посмотрел на товарища.

— Значит, Натадзе засвечен? — обрадовался Темур.

— Как сказать, — Джуаншер закурил. — Ночью он, во всяком случае, задал мне еще несколько загадок.

В этот момент в дверях неожиданно появился Анзор Натадзе.

— Рад вас приветствовать, товарищи! — Он вошел без спроса, по-свойски уселся в кресло. — Мне кажется, вы всерьез занимаетесь моей персоной? Не придавайте значения пустой болтовне!

Джуаншер внимательно изучал Натадзе. За его напускной бравадой явно скрывался какой-то страх.

— Знайте, что я вам еще пригожусь…

— А вы и впрямь заставляете заподозрить вас. — Джуаншер тщательно загасил только что закуренную сигарету.

— Это все кретин Элизбар Мчедлидзе путает мои карты. Уверяю, не такой я плохой человек и уж никак не похож на убийцу. Так что придется дружить, — шутливо сказал Натадзе.

— Надеюсь, вы знали, что у профессора были враги?

— А у кого их нет? Кажется, я догадываюсь… Вы нашли какое-нибудь письмо с угрозами.

— Представьте себе! И в нем профессора называют живым трупом. — Джуаншер выразительно посмотрел на Анзора.

— Еще бы! — невозмутимо заметил Натадзе. — Его многие так называли.

— Слишком уж явственный намек.

— Но вы не должны исключать истины, что определенное понятие разные люди облекают нередко в одинаковую форму.

— Но это «определенное понятие» я слышал только от вас. Ни от кого другого…

— Стало быть, я сегодня могу заночевать в камере предварительного заключения? — сострил Анзор Натадзе.

— Ладно уж! Спите пока дома.

— Вы очень благородный человек! Век не забуду вашу доброту! — Анзор Натадзе встал, театрально поклонился инспектору, поправил на носу очки и медленно вышел из кабинета.

И тут же в дверь заглянул Леван Мирцхулава.

— Вы меня вызывали? Уж не случилось ли какое новое несчастье?

— Заходите, — коротко ответил Джуаншер.

— С вашего позволения, — доктор предпочел не заметить негостеприимный прием, — я хотел бы кое-что сказать.

— Говорите, — Джуаншер был почему-то раздражен.

— Бибилури в пятницу должен был оппонировать одному из наших коллег при защите докторской диссертации…

— Кому? — оживился Джуаншер.

— Аслану Топуридзе. Я не являюсь специалистом в этой области медицины, но знаю, что отзыв Бибилури был резко отрицательным.

— Топуридзе знал об этом?

— Да! И был очень расстроен.

— Немедленно разыщи Топуридзе! — обратился Джуаншер к Темуру, и тот сразу же сорвался с места.

— Покойный ненавидел Топуридзе, — продолжал Мирцхулава после ухода Темура.

— Вы уверены?

— Не то слово. Он его презирал.

— Почему?

— Бибилури называл Топуридзе аферистом самого крупного масштаба.

— Обвинение серьезное…

— В молодости Топуридзе был дважды осужден. Об этом знали все. Прохиндей, каких свет не видывал! На ходу подметки рвет.

Доктор Мирцхулава почему-то попятился к выходу, будто боялся встретиться взглядом с Асланом Топуридзе, высоким седым мужчиной с загорелым лицом, которого, казалось, силком ввел Темур.

— Вы работаете в институте травматологии? — спросил Аслана Топуридзе Джуаншер.

— Это было давно, сейчас я заведующий отделением в новой клинике.

— С профессором Бибилури знакомы?

— Отрицать не буду.

— Когда вы его видели в последний раз?

— Во вторник, во второй половине дня, приблизительно после шести часов.

— О чем говорили?

— Естественно, о моей диссертации. Может, вас интересует еще и то, в каком я был расположении духа?

— Представьте. Вы ведь знаете, что в тот вечер погиб большой ученый?

— Большой ученый? — засмеялся Топуридзе.

— Вы не согласны?

— Обесценилось у нас это слово… Ученый — большой, подлость — большая…

— Но если вы считали Бибилури некомпетентным, то отчего так болезненно восприняли его отзыв о вашей диссертации?

— Э-э! Да с вами ухо надо держать востро. Вот так всегда с милиционерами. Чуть что — и тебе уже пришили статью. Недаром при виде этого молодого человека у меня появилось дурное предчувствие.

— Так почему вы нервничали в кабинете Бибилури?

— Клянусь, когда я оттуда вышел, он, к сожалению, был еще жив-здоров!

— Вы не ответили.

— Вот пристал, ей-богу! Я ведь не к приятелю пришел на сабантуйчик, а к официальному оппоненту, который решил зарезать мою диссертацию. Озвереть можно!

— О чем вы говорили?

— Говорили! Да я слезно просил смилостивиться! — По лицу Топуридзе скользнула циничная ухмылка.

— Ну и как?

— Обещал. Но кое о чем намекал…

— Вы упоминали о достоинстве и чести научного работника?..

— Да бросьте вы! — вскинулся Топуридзе. — Когда большого авантюриста назначают оппонентом к мелкому мошеннику, то о какой науке может быть речь! Приходится жульничать и по-волчьи выть.

— Любопытная искренность!

— Если этот недоумок пролез в храм науки, то почему бы и мне не въехать туда на «мерседесе»? Чем я хуже? — Топуридзе с вызовом смотрел на Джуаншера. — Прошли времена, когда ценили ум и нестандартное мышление… Сейчас главное — серебро и злато…

— Значит, вы утверждаете…

— Я ничего не утверждаю. Я повторяю истину, уже набившую оскомину… Вы не хуже моего знаете, что новопреставленный Бибилури за сравнительно недолгую свою жизнь сделал действительно большой переворот в медицинской науке, ввел систему «плати — получай»! — Топуридзе нервно расхохотался. — И на кой ему было столько?! Знаете, я предлагаю отлить золотой гроб, усыпать его бриллиантами и изумрудами — и с честью похоронить «большого ученого». Надеюсь, весь его «неоценимый» вклад уляжется в золотую гробницу…

И Топуридзе, не прощаясь, покинул кабинет.

— По-моему, подозрительная личность! — сказал Темур.

— У меня такое впечатление, — задумчиво произнес Джуаншер, — что все сговорились против Бибилури. Удивительная солидарность! Анзор Натадзе и этот…

— Ты сомневаешься в его словах? — Темур стоял у окна и смотрел на улицу. — Интересно, — рассуждал он вслух. — Ветви акации тянутся к самому подоконнику. Преступнику ничего не стоило бы пробраться по ним в кабинет…

— Темур, — позвал Джуаншер, — экспертиза подтверждает, что пятна крови на ноже — разной группы.

— Первая — профессорская, вторая — убийцы… Но кто он?

— Я давал задание определить группу крови Элизбара Мчедлидзе. Экспертиза подтвердила, что все совпадает. Собственно, Мчедлидзе и не скрывал, что нож принадлежит ему. Сказал, что Бибилури попросил зачем-то несколько дней назад. О том, где и когда сам поранил палец, вспомнить не мог.

— Так это же прямая улика!

— Осталась малость — установить, с какой целью совершено убийство, — заключил Джуаншер.

— Положим, Мчедлидзе собирался присвоить работу профессора. Но почему он сообщил, что исследование у него, и принес папку сюда? Он ведь мог утаить…

— Сперва спрятал, а потом испугался и вернул…

— Не забывай, что если убийство совершено ночью, то было время вынести папку из здания…

— Может, кто-то помешал?

— Это мысль.

— Не забывай, что об этой работе знал весь институт. Получается нелогично.

— Молодец, — похвалил Джуаншер. — А как ты объяснишь, что нож оказался в лаборатории?

— Преступник сунул в первый попавшийся ящик.

— Навряд ли, — с досадой сказал Джуаншер. — Не забывай, что Мчедлидзе влюблен в Джульетту. И подводить ее не стал бы…

— И все же отнес окровавленный нож в ее комнату…

— Ты уверен, что это сделал он?

— Джульетта — любовница Бибилури, — размышлял Темур, — он возил ее на своей машине…

— Представь себе, что любовницей его она не была, хотя Бибилури и домогался ее.

— В таком случае возникает версия убийства из ревности. — Темур вчитывался в акт экспертизы.

— И это не подходит, — отверг Джуаншер. — Они не столь глупы, чтобы собрать на своих рабочих местах такое количество улик.

— Избыток улик ты расцениваешь как оправдательный фактор?

— Что делать! Сомнение — тоже путь к истине.

— А вот и истина! — воскликнул Темур. — Вернее, путь к сомнению. В акте экспертизы сказано, что ширина ран на теле Бибилури гораздо уже того ножа, который представлен как орудие убийства. О чем это говорит?

— Только о том, что мы должны найти другой нож. — Джуаншер тоже склонился над актом экспертизы.

В дверь просунулась голова Дианы Шавкаладзе.

— Вы меня вызывали?

— О, прошу! Я жду вас, — заторопился Джуаншер, подвинул стул. — Садитесь, пожалуйста.

— Я ждала, когда вы меня вызовете.

— Могли бы и сами прийти, — с некоторым упреком сказал Джуаншер.

— Предпочитаю не навязываться.

Джуаншер между тем незаметно изучал лицо посетительницы.

— Есть необходимость поговорить с вами… Темо, — обратился он к коллеге, — в холодильнике есть лимонад… Что-то в горле пересохло, да и даме в такую жару, наверное, не повредит освежиться… Там, кажется, был еще шоколад. Достань, пожалуйста! Времени не хватает, чтобы спуститься в столовую. Целый день маковой росинки не было во рту, — извиняясь, говорил он.

Женщина понимающе смотрела на Джуаншера.

— Пожалуйста, — налил он в стакан. — Шоколад, вот…

— Вы думаете, я не догадываюсь, почему вы меня угощаете шоколадом? — насмешливо спросила Диана. — Вас интересует след моего сломанного зуба. Впрочем, я уже вставила коронку…

— Вы необычайно проницательны! — смутился Джуаншер. — И все же я вынужден задать вам несколько вопросов. Ваши отношения с Бибилури?

— Об этом вы, я думаю, уже осведомлены. Хотя бы частично. Бибилури был ассистентом моего отца. Тогда я была еще девочкой, но все прекрасно помню. При жизни отец не успел издать все свои труды. Он скончался скоропостижно. Каким образом отцовское наследие оказалось в руках Бибилури — это особый вопрос. Но мама все знала. Бибилури присвоил работы отца, издал под своим именем…

— Какие у вас были отношения с профессором до того, как узнали об этом?

— Прошу вас, не называйте ученых званий Бибилури! Когда я узнала об этой подлости, я решила вывести его на чистую воду, но что я могла сделать? Меня саму обвинили бы во всех грехах.

— Когда вы в последний раз были в кабинете Бибилури?

— За всю жизнь я была здесь только дважды.

— Вы знаете Анзора Натадзе?

— Да.

— Какие у вас отношения? Впрочем, можете не отвечать, это ваше право.

— Почему же, я скажу. Анзор любит меня.

— Покойный пытался сблизиться с вами?

— Да.

— Когда вы узнали, что он присвоил труды вашего отца?

— Примерно год назад.

— И вы ему все высказали?

Диана покраснела и не ответила.

— Я вижу, вы не очень склонны откровенничать.

— Как! Вы меня подозреваете в убийстве?

— Я обязан выяснить все обстоятельства, связанные с делом об убийстве.

— Вас интересует, была ли я за день до несчастья у Бибилури? — Диана потупилась. — Да, была…

Джуаншер выдержал паузу.

— Скажите, Натадзе ненавидит Бибилури из-за вас?

— Возможно, хотя у него и без этого о Бибилури сложилось мнение.

— Натадзе знал о том, что вы нравитесь Бибилури?

— Мне скрывать нечего.

— Вы печатаете на машинке?

— А почему это вас интересует?

— Нас интересует все, что связано с Бибилури. Ваша последняя встреча с ним особенно.

Диана обиженно вздохнула.

— Я пришла к нему в понедельник около одиннадцати. Он обрадовался, достал коньяк, положил шоколад. Я очень волновалась, помню, отломила кусочек, откусила и положила на тарелочку, потом сдуру выпалила: «Вы — не человек! Вы — живой труп!» Представьте, он и бровью не повел, совершенно спокойно отнесся к моим словам. Не думай, сказал он, что я боюсь тебя или еще кого. У меня достанет сил, чтобы выстоять. Мне просто все надоело! Лучше подойди к сейфу, открой его и возьми там сверток. Он принадлежит тебе. Я не тронулась с места. Тогда он сам достал из сейфа пакет и развернул его…

Диана умолкла, на лбу выступила испарина.

— Так что же там было? — спросил Джуаншер.

— Ничего подобного в жизни я не видела… Драгоценности, пачки денег, очень много денег… Возьми, сказал он, если распорядишься с умом, будешь обеспечена надолго. Я спросила: с чего это он так расщедрился, сперва обобрал нас с мамой, а сейчас… «Не говори так», — только и всего, что он ответил. Вор, бывает, хвалится своим занятием, сказала я. Но было ли видано, чтобы профессора назвали вором и мошенником, а он делал вид, что ничего особенного не происходит. Вы уничтожали таланты и поддерживали тупых и бездарных. Вы осквернили храм науки! Никакой вы не ученый!

«Если бы ты знала мои муки», — сказал он. Я остолбенела. Меньше всего я ожидала такого оборота и направилась к двери. «Прошу тебя, возьми! — взмолился Бибилури и начал совать мне деньги и драгоценности. — Может, это наша последняя встреча!» Она и в самом деле оказалась последней…

— Он ничего не сказал о вашем письме? — спросил Джуаншер. — О том, которое вы ему послали накануне визита.

— Нет, ничего, — растерялась Диана.

— А Натадзе знал о письме?

— Нет.

— Спасибо. Больше я не буду вас беспокоить. — Джуаншер любезно проводил посетительницу до дверей и долго и задумчиво стоял перед ней. Вслух про себя произнес: — Какой у нас неблагодарный труд! Столько работать, изучить гору материалов, найти улики, выдвинуть столько версий — и безнадежно увязнуть на доказательстве одной из них, чтобы понять, в чем вина профессора Бибилури…

Вместо эпилога

Бибилури мучительно старался избавиться от кошмара. Неведомая сила сдавливала горло, дышать становилось все труднее. Понимал, что надо скорее проснуться и вновь обрести уверенность и легкость. Главное — избавиться от липкого страха.

Он осторожно открыл глаза. Комната была залита кровавым светом! Это его не испугало. Скорее, удивило: почему свет вокруг него перемежается бордово-розовыми полосами? Ведь он был всегда такой умиротворяющий — в спокойную серо-черную клетку. Ответ надо было найти немедленно, в нем было спасение.

Он подошел к зеркалу. На него смотрело пожелтевшее лицо уже немолодого человека. Ощупал горло, грудь, никак не мог отделаться от сознания нелепости происходящего. Усмехнулся: черный сон. Было жалко помятого элегантного костюма. Дрожащей рукой провел по редкой шевелюре.

И вдруг ощутил в желудке дурманящую пустоту. Сверлила неотвязная мысль: надо бы сменить занавеси…

1972–1976