Все будет хорошо

Азим Рахимович мог бы удивиться тому, что на юбилейном банкете, посвященном одному из математиков далекого прошлого, присутствовал товарищ, ведающий торговлей в городском масштабе. Просто ни один банкет не обходился без этого малорослого, поджарого, похожего на дипломата немолодого уже человека с седой головой и лицом смуглым и чуть тронутым оспинами. Джураев мало ел и мало пил, к концу банкета выглядел так же свежо и подтянуто, как и вначале. Он выслушал Азима Рахимовича внимательно, хотя корректность его отдавала снисходительностью.

— Вообще-то так не делается. Нельзя допускать, чтобы каждое учреждение имело свой магазин. Я подумаю. У меня к вам тоже есть просьба. У вас работает племянник моей жены, очень умный и хороший парень. Кто-то там его обижает. Может быть, вы лично разберетесь, если найдете время.

Легкость, с которой его ставили в положение — услуга за услугу, неприятно поразила Азима Рахимовича.

— Кто этот молодой человек? — спросил он.

— Эркин. Сын Ильяса Махмудовича. Мы женаты на сестрах.

Не зная, что ответить, Азим Рахимович медлил, и его тут же оттер от Джураева другой проситель, бородатый и толстый, не то архитектор, не то художник.

В субботу утром жена сказала ему:

— Нам необходимо навестить Ильяса Махмудовича.

— Сегодня? — Азим Рахимович почувствовал, как у него заныло под лопаткой. Он знал это ощущение. Пять лет назад врачи определили у него стенокардию. Сразу после защиты докторской. Именно тогда он бросил курить, по утрам занимался йогой, научился играть в теннис.

— Нет, — успокоила жена. — Но в ближайшие дни. Уже несколько человек намекали на это. Мы обязаны. Ведь он так много сделал для тебя.

— Надеюсь, ты понимаешь, что сейчас я не могу к нему ехать. Он не будет рад, наоборот. Отрицательные эмоции. И потом, разве к нему пускают? — с надеждой на отрицательный ответ спросил Азим Рахимович.

— Пускают. Я узнала. Это пока, слава богу, не инфаркт, обострение ишемической болезни, подскочило давление. Ему разрешают выходить в сад.

Два выходных дня прошли для Азима Рахимовича под знаком тягостных мыслей о предстоящем визите. Обычно именно в выходные дни ему удавалось поработать для себя. Он запирался в кабинете и анализировал эксперименты, выполненные за неделю, читал диссертации, писал отзывы, отвечал на деловые письма коллег. А тут не работалось, каждый еле слышный из кабинета телефонный звонок наполнял его ожиданием дурных вестей, под левой лопаткой болело все сильней, боль отдавала в руку, немели пальцы.

Давно не водилось в их доме валокардина, нитроглицерина, других сердечных средств, а говорить жене о забытой ими болезни он не хотел.

И в понедельник сердце болело не меньше. Он приехал в институт вовремя и отметил про себя, что желтой машины Эркина на стоянке нет.

Не торопясь шел директор к фонтану. Шел и посматривал в сторону ворот, Эркин так и не появился. Директор видел, как за зеркальным стеклом проходной поднялась длинная фигура вахтера, как медленно выдвинулась из стены и отделила институт от города алюминиевая решетка с символическими изображениями популярных физических чудес.

В приемной прямо против Миры Давыдовны со смиренным видом, уложив живот между колен, сидел Аляутдин Сафарович. По тому, как поспешно и подобострастно встал заместитель, как суетливо подхватил он с соседнего стула свою папку, Азим Рахимович понял, что тот готовит что-то не слишком приятное.

Предчувствие не обмануло. Аляутдин Сафарович положил на стол заявление с просьбой об освобождении от работы в связи с переходом в другой институт.

— Не обижайтесь, Азим Рахимович. Вы же сами хотели, чтобы я ушел.

— Я не обижаюсь, — сказал директор. — Видимо, я плохой руководитель, если не оценил вас.

— Да, — сокрушенно вздохнул толстяк. — Вы не плохой, вы молодой еще, неопытный, горячий. Вам трудно будет. Вы обижаете людей и сами не замечаете, что обижаете. Ведь правда?

Азим Рахимович не ответил, он просто взял заявление и написал: «Не возражаю».

— Мне последнее время не удается то, что всегда удавалось. Судите сами. Строительство базы отдыха перенесено на следующий финансовый год. А ведь я предупреждал. Магазин нам тоже не разрешают. — Аляутдин Сафарович взял из рук директора свое заявление, прочитал резолюцию.

— Допишите, пожалуйста, еще, что в порядке перевода.

— Это не я решаю, президиум.

— В президиуме согласовано.

— Тем более.

Азим Рахимович проводил бывшего своего заместителя до приемной. При Мире Давыдовне еще раз пожал руку, пожелал успехов на новом поприще. Не одна лишь обязательная вежливость двигала им, но какое-то чувство собственной вины или, по меньшей мере, возможной неправоты. Толстяк старался, не ленился, сделал много, и можно ли было так проявлять к нему свое отношение, можно ли было говорить «работайте честно»? А как будет работать новый зам?

— Когда у вас был Аляутдин Сафарович, звонил Бахвалов, — доложила Мира Давыдовна. — Просил соединить, хочет о чем-то посоветоваться.

— Спасибо, — от души поблагодарил директор, и секретарша вскинула на него удивленные глаза. — Это очень кстати.

Без пиджака, что он позволял себе крайне редко, директор направился в шестую лабораторию.

Амин, Сергей и Бахтияр горячо спорили о данных самого последнего эксперимента. Результат оказался настолько странным, что определить, положительный он или отрицательный, сейчас никто не мог. Сергей Бахвалов как руководитель темы выглядел явно растерянным, ходил по комнате, время от времени поддергивая джинсы. Он взял со стола несколько листков и протянул директору.

— Вот, Азим Рахимович. Из-за этого я и звонил вам. Мне кажется, тут наврали химики или неверно составлена программа.

Было приятно, что к нему бегут сразу, как к спасителю и провидцу. Могли бы, конечно, подумать с неделю, доложить с предположениями, а они спешат сообщить о неудаче, потому что верят в его способность все решить тут же.

Азим Рахимович пробежал изложенный на трех страницах отчет и убедился в том, что появление неожиданных элементов в пробной выплавке объяснить в данный момент не может и он.

Директор сел за стол и задумался. Все затихли. Думал он долго — минут двадцать, один только раз отвлекся, вспомнив о сердце, удивился про себя, что оно не болит, будто и не болело даже, и вновь углубился в формулы и вычисления. Первая мысль об ошибке, незамеченной молодыми людьми, не подтверждалась. Следовало думать о чистоте эксперимента, о свойствах тигля, в котором велась плавка. Сергей Бахвалов из-за плеча следил за тем, в каких местах текста останавливался Азим Рахимович.

— Металлурги мы молодые, — сказал Сергей. — Вот что! Знаете, как писала одна молодежная газета о доменщиках, — «Ваша сила в ваших плавках».

Директор не понял двусмысленности. Или не хотел шутить.

— Завтра начнем эксперимент по этой же программе, — сказал он. — Я буду с вами от начала до конца. Но если возникнут конкретные соображения по режиму или объяснение происшедшего, можете звонить мне домой до половины двенадцатого.

Он вернулся в кабинет и еще раз с удовольствием отметил, что боль слева исчезла, пальцы слушались. Велика сила динамического стереотипа, решил он. Надо больше заниматься своим собственным делом — физикой, надо всячески избегать всего, что создает психологические нагрузки. Он отлично помнил, почему между защитой докторской и ее утверждением в ВАКе у него случился сердечный приступ. Он был уже старшим научным и его попросили дать отзыв о работе соседнего отдела. Отзыв требовало большое руководство, Азим Рахимович около месяца проверял соседей и написал все, что думал. Один из его недавних оппонентов пригласил тогда Рахимова к себе домой и долго объяснял, почему он должен написать противоположное тому, что написал. Аргументы были далеки от науки, но казались вескими. Речь шла о престиже института, о судьбах коллектива лаборатории в тридцать человек, о финансировании на целую пятилетку. Азим Рахимович должен был учесть и то, что соседи к его собственной работе отнеслись крайне благожелательно, и то, что его докторская может попасть на рецензию именно соседям, либо к их единомышленникам. Он стал переделывать отзыв, убирая, смягчая, выбрасывая абзацами важные соображения по существу дела. Пожалуй, никогда до тех пор он не работал так упорно и тягостно. Курил по две пачки сигарет в сутки, не спал ночами. Через неделю отзыв на двадцати страницах в новом виде был отдан на машинку, и ему показалось, что все кончено. Он вздохнул свободно и пошел купаться на большую прохладную и спокойную реку.

Муршиды не было рядом, она уехала в Маргилан к дочерям, жившим с ее родителями. Отсутствие супруги радовало его, на ее глазах кривить душой было бы еще тягостнее. Он лежал на берегу реки в стороне от шумного пляжа, где отдыхающие группировались по возрастам.

Плавал Азим Рахимович не слишком хорошо, однако до середины реки обычно добирался и возвращался с чувством маленькой победы. В тот день он решил переплыть реку, отдохнуть на противоположном столь же пологом и зеленом берегу.

Он шагнул в воду и стал не спеша набирать скорость. Метров тридцать отделяло его от удаляющегося берега, когда он почувствовал свое сердце. Он не сразу тогда понял, что это сердце. Боль начиналась где-то в середине живота, подступала к горлу, и такая пришла слабость, что он не мог перевернуться на спину, чтобы отдохнуть.

Он повернул обратно и утонул бы, конечно, но когда вовсе изнемог в борьбе с болью и пошел ко дну, ноги ощутили нежный речной ил.

Тут он пожалел, что жены не было рядом, обращаться в поликлинику не хотелось.

Ночь протерпел кое-как. Это была еще одна очень плохая ночь вдобавок к тем, которые он потратил на переделывание отзыва. Тогда-то и пришло понимание того, как дорого стоит насилие над собственной совестью. Тогда-то он и дозрел до мысли, которую, наверняка, человечество знало задолго до появления профессиональных философов и моралистов. Бесчестность губительна для честного человека, а для бесчестного, быть может, губительна честность. Позже сформулировал он пережитое для себя иначе, объяснил это невозможностью ломать стереотип.

Он сдал первый вариант отзыва, и — удивительное дело — все неприятности, которые предрекал ему старший и опытный товарищ, оказались ничтожными в сравнении с тем, что он пережил, ломая себя.

«Я ученый, — думал Азим Рахимович, — и моя работа — делать науку. Если бы я был портной, я бы шил платье и обязан был делать дело хорошо, я бы презирал того соседа, у которого главной задачей было бы обмануть клиента, вытянуть деньги и еще украсть часть материала. Я ученый, и меня считают ученым. Это главное. Мои ученики ждут от меня знаний, идей, помощи. Того же ждет и мой народ, народ, который имел великую науку и на много веков утратил ее по тысяче причин, из которых не самой последней была объединенная беспринципность людей, толпящихся вокруг дела».

Мысли эти не мешали, а помогали ему думать о той задаче, которую поставили перед ним в шестой лаборатории. В нем зрела уверенность в собственной правоте — основа всякого истинного оптимизма. Не завтра он начнет повторение эксперимента, не завтра, но очень скоро. Он изменит программу и срочно получит новые тигли. Он знал, где они есть, у кого их просить…

— Вам звонит жена, — голос Миры Давыдовны из переговорника прозвучал неожиданно, будто не он включил его, отреагировав на зуммер.

— Слушаю, Муршидахон.

— Ты один?

— Да.

— Как настроение?

— Прекрасное!

— Я хочу тебе кое-что сказать. Я тут много думала и решила, что ты абсолютно прав. Ты не любишь отступать от принятых решений. Я все взвесила, ты прав в этом конфликте.

Жена говорила горячо и искренне. Ему стало совсем хорошо, настолько хорошо, что он решился было сказать, как у него болело сердце. Раньше говорить про это было просто невозможно. Получалось: одного уложил в больницу своим упрямством, а теперь сам жалуется на ту же болезнь.

— Ты прав во всем, — продолжала жена. — Не учел только одного. Мы живем среди людей, мы никому не имеем права причинять боль. Человечность выше всего, ведь и наука для людей, а не против них. В данный момент от тебя требуется найти компромисс не во вред науке, но на пользу людям, которые так много сделали для нас и так теперь страдают.

«Боже мой! Что она говорит!» — застучало у него в висках. Он любил жену, верил не только ей, но и ее чувствам и мыслям. Больше чувствам. Сколько раз бывало, что она в конце концов оказывалась права в спорах, в которых он держался рациональной линии, а она говорила нелогично, противоречиво, слишком пылко, но всегда от души.

— Ну, конечно, плохо, что Эркин не знает родного языка, а наши дочери знают его только потому, что с детства каждое лето живут в Маргилане.

— Но он не знает и русского.

— Разве это его вина? — справедливо продолжала жена. — Ведь как-то подразумевалось всегда, что это второй язык. В это верили учителя и родители.

— Английский он сдал по блату, — опять возразил Азим Рахимович.

— А как ты английский знал после аспирантуры? Если бы не работа за границей, ты бы и сейчас его знал плохо.

Он хотел возразить, что все-таки не так плохо знал английский, если без всяких поблажек сдал его на четверку. Однако возразить не пришлось.

— И нельзя все мерить по себе. Не все так упорны, и не все так способны. Пойми это. Парню нужно дать шанс, надежду на исправление. Ты обязан, обязан был раньше понять его, а ты гонял мяч, говорил о чем угодно — и вдруг, как гром с ясного неба. Люди не понимают этого.

— Я не знал, насколько… — начал он, но она поняла его мысль и перебила.

— Ты должен был знать, понимать, кто перед тобой. Ты вспыльчив и никогда не думаешь о том, что может породить твоя горячность.

Горячилась сейчас его любимая добрая жена, и он слушал ее с удовольствием. Голос у нее звучал молодо, как в былые годы, когда она точно так же убеждала его в чем-то очень важном для них обоих и для него, в первую очередь. «Ты не должен сейчас думать обо мне или наших детях, ты рожден для науки, и мы прекрасно проживем на твою аспирантскую стипендию; лучше я возьму еще два лишних дежурства в неделю. Разве мне так уж необходимы зимнее пальто или шуба? У меня есть две хорошие кофты, в них даже теплее…» И теперь говорила не про дела, а про свою любовь и веру в него.

— Ты сам придумал проблему, сам загоняешь себя в стресс. Мне наплевать на все слухи, которые распускают твои враги. Я никогда не поверю, что ты сделал это из-за ревности к той девушке, что ездила с Эркином. Ты повысил ее в должности? И прекрасно! Значит, она того заслуживает, но с Эркином нужно быть великодушнее. У нас еще много старых привычек, предрассудков, много злых языков, надо быть выше всего этого, и нельзя ожесточаться. Ты понимаешь, что я говорю? Пусть Ильяс Махмудович и его близкие знают это. Помоги им. Сегодня они не понимают и не поймут, что ты заботишься об их сыне больше, чем они. Поймут когда-нибудь. Я тебе советую…

Азим Рахимович слушал голос жены, но все меньше вникал в ее слова. У него опять кольнуло в груди, и пальцы руки, державшие трубку телефона стали холодеть. Неужто вскользь упомянутые слухи о его интересе к Дильбар, слухи подлые, ни на чем не основанные, так задели его? И почему от этого должно болеть сердце? Ведь это ложь, глупая, злая ложь, в которую не верит не только его жена, но не поверит никто из нормальных людей.

— Ильяс Махмудович — человек иной формации, эти люди так или иначе выполнили свой долг. Скоро им на смену придут настоящие ученые.

— Когда? — перебил он.

— Скоро! Разве ты не видишь?

— Хорошо, Муршидахон. Ты меня убедила. Завтра я приглашу его. — Он не мог продолжать разговор, потому что очень болело сердце. — Хорошо, не волнуйся. Я найду выход. Думаю, его это устроит. Надеюсь, ты не веришь слухам…

— Никогда! — воскликнула жена. — Никогда! Я знаю, что постарела, что ты моложе выглядишь, но я никогда не поверю, что ты можешь меня обмануть.

— Спасибо, — сказал он глухо. — И не волнуйся. Все будет хорошо.

Он положил трубку. Часы показывали шесть.

— Мира Давыдовна, вы еще не ушли? — сказал он в переговорник. — У нас не найдется валокардина?

— Есть корвалол, — ответила секретарша. — Только неполный.

Она принесла пузырек, внимательно глянула на него, тут же налила воды в стакан, отсчитала двадцать капель, протянула со словами:

— Вам надо больше отдыхать. Говорят, вы работаете по ночам. Это очень вредно.

Он выпил, откинулся в кресле и попросил вызвать машину.

«Какой позор, — думал он по дороге домой. — Из-за дурацких разговоров так огорчаться. Может быть, я все-таки не должен директорствовать. Видимо, так. А с парнем надо найти выход. Не компромисс, а выход».

Посетителей к больным пускали в строго определенные вечерние часы. Об этом свидетельствовала застекленная вывеска с золотыми буквами; такая же, как в институте, узорная решетка ворот, только с древней медицинской эмблемой, и седовласый узбек-вахтер в белоснежном халате и очках, которого новички порой принимали за главного врача. Новичков строгая золотая вывеска касалась в первую очередь.

Эркин научился проникать сквозь заслон. Быстрая походка и отсутствие узелков с едой позволяли обходиться двумя словами: «Из Минздрава». Отец сидел в белой беседке, на нем была широкая зеленая пижама с блестящими черными, как у смокинга, отворотами, босые бледные ноги в шлепанцах вызывали жалость.

— Обход был. Давление лучше, — сказал отец. — Внутривенное отменили.

Над ними безмолвно цепенели в начинающемся зное кроны вековых платанов. Журчал арык. В бильярдной кто-то один осторожно гонял шары, два старика, сидя верхом на лавочке, играли в шахматы.

— Сегодня к четырем вызывает, — сказал Эркин, объясняя свой неурочный приход. — Не знаю, что он еще придумает.

— Все будет хорошо, — успокоил отец. — Иди, не бойся. Все будет отлично. Он не злой человек, он немного зазнался. Это называется головокружение от успехов. Наука должна служить людям — это основное требование гуманизма, веление нашего времени.

— Он считает, что люди должны служить науке, — возразил сын. — Тут его не переубедить.

— Диалектику учить надо, сынок. Диалектика — наука. Ты же знаешь наши добрые обычаи. В них очень много мудрого. Он по-узбекски с тобой говорит?

— Когда как.

— А ты по-узбекски, вежливо, очень вежливо…

— Вряд ли это поможет. Ведь именно из-за языка…

Отец перебил его с усмешкой.

— Вежливо, очень вежливо. Ты умеешь. И как ни в чем не бывало. Только по делу. По моим сведениям, он подготовил приказ о твоей командировке. Уедешь на год, может быть, там и защитишься. Время — лучший лекарь, если болезнь не очень серьезная. А твоя болезнь — пустяки, вроде насморка. Кстати, он прав, родной язык надо знать. Ты хорошо знаешь обычаи, но язык надо подучить. Иди, сынок.

Ильяс Махмудович встал.

— Я провожу тебя, мне скоро на укол.

— Тебе ведь отменили?

— Отменили внутривенное, а витамины продолжают, — отец шутливо показал, куда ему делают уколы. — Вечером приезжай, расскажешь. С мамой можешь приехать.

Директор с облегчением посмотрел на дверь, закрывающуюся за Эркином. Разговор он провел точно по плану, никаких уступок, никаких видимых уступок… Вернее, никаких слишком уж очевидных уступок он не сделал. Нет! Это только уловка самоуспокоения. Никто, однако, не сможет сказать, что его заставили, принудили. Не на уговоры он поддался, просто понял, что все это мелочь, что игра не стоит свет. Да, сомнительна общая идея: заслон для халтуры ставить именно в момент защиты кандидатской. А почему не раньше? При зачислении в аспирантуру, например, или при приеме на работу? Или на всех этапах? Будут говорить, что он сдался в предвидении выборов. Кто этому поверит? Выборы в Академию у нас такая сложная психологическая задача, что ни один прогнозист не возьмется подсказать результаты. Главное, что повлияло на решение, — и в этом Азим Рахимович старался себя убедить, — понимание того непреложного факта, что нельзя одним махом изменить нравы и обычаи, сложившиеся издавна. И еще: избавился он от Аляутдина Сафаровича, но разве для дела стало лучше? Завгар пришел буквально на другой день, нет запасных частей, прораб написал докладную о возможном срыве строительства экспериментальной установки, а местный комитет настаивает на своем решении о магазине. А ведь толстяк не только все брал на себя, но и все обеспечивал.

Хватит об этом. Азим Рахимович достал папку, которую утром принесли ему Сергей и Бахтияр. Ребята сами обнаружили причину ошибки, разработали новый режим плавки. Он уже просмотрел их расчеты и испытал смешанное чувство радости за молодых и огорчения. Ему не удалось за тот же срок найти ошибку. Конечно, ребята только об этом и думали, а у него для настоящей работы времени было мало.

Он открыл папку. Неведомо как, в ней оказался проект первого приказа об Эркине. Видимо, сунул, когда убирал со стола.

Азим Рахимович перечитал текст, усмехнулся собственной решимости, порвал листок на мелкие квадратики и бросил в металлический ящик для бумаг, подлежащих уничтожению.

Он прислушался к сердцу. Оно почти не болело, чуть давило у горла. Азим Рахимович подошел к окну и убавил кондиционер, слишком шумно от него и даже холодно. Желтый автомобиль выезжал к воротам, Эркин высунулся из окна, оглянулся и притормозил. Наверное, кто-то окликнул его, может быть, попросили подвезти. Так и есть. К машине подбежали трое: Бахтияр, Сергей и Диля. Даже издали было видно — они в прекрасном настроении. Сели. Захлопнулись сразу три дверцы. Желтая машина с номером, состоящим из четырех пятерок, выехала на улицу, и тут же из бетонной стены поползла решетка ворот. Директор стоял, опершись руками о холодный подоконник. Голова кружилась. Последнее, что он видел: была внезапно надвинувшаяся на него решетка ворот, одна только эта решетка с аляповатыми, гнутыми из стальных прутьев символами физических чудес.

Утечка информации — одна из актуальных проблем нашего времени. Можно поручиться, что никто из должностных лиц в институте не сказал ни слова о конфликте между директором и м. н. с. Махмудовым, однако масса людей знала об этом с деталями точными и придуманными. Ведь и жене своей Азим Рахимович ничего не сказал, а лишь разъяснил ей то, что она слышала от других. Часто случается, что сотрудники учреждения узнают о событиях, имеющих отношение к их коллективу, откуда-то со стороны, и знания эти складываются из вопросов типа «а правда, что у вас..?»

— Как дела? — спросил Бахтияр. Он сидел рядом с Эркином.

— Нормально, — ответил Эркин. — Был у дира, он решил, что следует откомандировать меня в столицу нашей Родины город-герой Москву.

— И защита там? — спросил Сергей.

— Возможно. Или вероятно.

Сергей нахмурился, ему не хотелось, чтобы директор уступил.

— Ведь все произошло из-за летающего лягана, — пояснил Эркин. Он теперь твердо стоял на этой версии. — Кстати, лягана все-таки не было, а была ступень чьей-то ракеты-носителя.

Диля вмешалась в разговор, хотела хотя бы косвенно защитить директора.

— Жалко, Эрик, — она сознательно назвала Эркина Эриком, — что ты не поверил Бободжану-ата насчет его боевых наград. Все подтвердилось, Азим Рахимович навел справки.

— А почему же старик сам не хлопотал? — спросил Эркин.

— Долгая история. Знаете, ребята, этого Батырбекова сразу после войны опорочил один мерзавец, враг их семьи. Старик его простил. Потом этот подонок еще дважды делал гадости, писал анонимки. Весь кишлак отвернулся от клеветника и изгнал его. А недавно уже совсем старым, тот человек вернулся, чтобы просить у односельчан прощения, два дня ходил по дворам, сидел в чайхане, и никто не хотел с ним говорить. На третий день клеветник умер, и люди не пожелали идти на похороны. Бободжан-ата сказал, что так нельзя. Сам пошел и другим посоветовал. Старик говорит, что умеющий прощать благословен.

— Мудрая мысль, — сказал Сергей.

— Да, мудрая. Это в характере нашего народа. Мне кажется, что никто не умеет так прощать, как мы. Особенно стариков и тех, кого уже нет.

— Точно! — удивился Бахтияр. — Точно! Мой дед с бабкой ни о ком плохо не говорят. Мне кажется, что они и не думают ни о ком плохо.

Эркин остановил машину возле станции метро.

— Простите, дальше не могу. Спешу к отцу.

Те, кому плохо, — в палатах, а выздоравливающие и выздоровевшие — в саду. Им теперь хорошо и по контрасту с тем, что было, и в сравнении с другими, оставшимися в постелях с суднами, с капельницами, с кислородными масками, наготове висящими у изголовья.

Слабое движение вечернего воздуха шевелит листву платанов, ароматы цветов смешиваются с запахами еды, в одной беседке шумно, без опаски стучат в домино, в другой идет бильярдная баталия, слышатся восклицания болельщиков.

— Вначале был суров, говорил о неколебимых принципах в науке и жизни, уверял, что все это пойдет мне на пользу, только пользы и хотел… Признаться, мне было его жалко. В самом деле! Я его никогда таким не видел, кажется, у него слегка дрожали руки, знаешь, так, чуть-чуть.

— Ему было стыдно, — сказала мать. Перехватив взгляд мужа и сына, объяснила. — Стыдно, что он так нас обидел.

— Допустим, — с сомнением заметил Ильяс Махмудович. — Пусть это так называется. Важно, что он понял свою ошибку и исправил ее.

Они втроем, не спеша, шли к проходной, обсуждали скорый отъезд Эркина. О перспективах работы в Москве отец предпочитал не говорить. Ему мешала мысль: что значит год для симпатичного и обеспеченного молодого человека, и вовсе без присмотра? Пролетит год, как день и ночь. Надо было женить вовремя, раньше надо было женить. И мать думала об этом.

Им пришлось посторониться. Машина скорой кардиологической помощи медленно двигалась по узкой затененной аллее. Медленно она ехала, слишком медленно, и вяло, с большими интервалами вспыхивал над ее крышей синий сигнальный фонарь.

Машина свернула налево, к отделению реанимации.

Некролог Азиму Рахимовичу подписали самые видные люди, эта внезапная смерть потрясла всех. Возле четырехэтажного дома стояли десятки машин, два инспектора ГАИ помогали им парковаться и отъезжать.

Аляутдин Сафарович вышел из подъезда, поддерживая под локоть Ильяса Махмудовича. Оба были искренне огорчены и даже потрясены.

— Никогда не жаловался на сердце, не курил, занимался спортом, — говорил Аляутдин Сафарович, распахивая дверцу белой «Волги», положенной ему по новой должности. — И выглядел молодо, моложе своих лет. Мне один историк рассказывал: мирза Улугбек не потому погиб, что занимался чистой наукой и этим только вызвал гнев фанатиков, а потому, что предполагал, будто политикой можно заниматься в свободное время. Вывод такой: если ты ученый, занимайся наукой.

— Это не совсем правильно, — возразил Ильяс Махмудович. — Есть другие примеры. Курчатов, Королев, — тут дело в личности. Одни могут совмещать, другие не могут.

— Вам видней, — легко согласился Аляутдин Сафарович. — Вы сами всегда могли совмещать научную работу с административной. Как бы то ни было, Азим Рахимович не выдержал. Даже спорт не помог. А жаль! Очень его жалко.

— Две дочери остались, — заметил Ильяс Махмудович. — Замуж не успел выдать. А видели, как постарела супруга? Просто старуха.

— Вот мы говорим: диета, спорт, режим. Разве это главное? Кому как на роду написано, так и будет… Вас домой или в стационар?

— В стационар. А я думаю о другом. Детство у него было тяжелое, голодное, организм неправильно заложил жизненные силы. Тут никакой теннис не поможет, природу не обманешь. Смолоду надо силы беречь.

Эркин обедал в чайхане Дома кино, а когда вышел на улицу, заметил Муху. Она безуспешно ловила такси. Неторопливо он завел машину, подал ее и распахнул дверцу.

— Прошу вас, подружка!

Муха несказанно обрадовалась.

— На телевидение? — спросил Эркин. — Как всегда опаздываете?

— Как всегда! — улыбнулась Муха, раскрыв сумочку, в два ловких движения поправила что-то в косметике возле глаз. — У вас директор умер? Когда похороны?

— Похоронили, — сказал Эркин. — Это было так неожиданно, просто не верится.

— Говорят, он был большим ученым?

— По нашим меркам — выше среднего, по мировым стандартам… — Эркин запнулся. Смерть обязывала к осторожным высказываниям. — Теперь в физике трудно устанавливать ранги: наука выдает результаты в самых неожиданных местах, а Азим Рахимович был типичным генератором идей.

— А правда, что он верил в тарелочки и космических пришельцев?

Муха и в самом деле слышала, что покойный директор допускал такую возможность.

— Трудно сказать, во что именно он верил.

— А я верю. Я вообще очень доверчивая. Так ждала вашего звонка, к телефону летела на крыльях.

— Я каждый вечер у отца был, сейчас ему полегче. Может, сегодня?

— Может быть. — Муха откинулась на спинку сиденья. — У меня чешское пиво в холодильнике.

— А представь, дорогая Муха, что гуманоиды существуют…

— Кто?

— Гуманоиды, иначе говоря, инопланетяне. И вот они прилетели к нам двух сортов: первый сорт — маленькие, лохматые, злобные, умные и властные. Второй — высокие, стройные, кожа голубая, глаза добрые и абсолютно доверчивые. Кого бы ты выбрала?

Эркин остановил машину возле телецентра. Он впервые сказал Мухе «ты» и момент, кажется, выбрал удачный.

— Кого бы ты выбрала? — повторил он вопрос.

Муха глянула на него.

— Такого, как ты. Ты мне подходишь.

Все шло правильно, нельзя терять время. Скоро в Москву.