Всемирный следопыт, 1929 № 08

XXX. Снова в воздухе.

Утром Дюпон, кряхтя и ругаясь, попробовал пройти несколько шагов и, убедившись в безнадежности этой попытки, определил положение следующим образом:

— Ногу хоть выбрось. Сейчас в ней меньше толку, чем если бы ее вовсе не было. Голова в порядке. Следовательно, беру ответственность в воздухе не только за себя, но и за вас обоих, дорогие товарищи.

У Ильина только слегка болела голова. Повязок трогать не стали и, опорожнив на троих две жестянки консервов, принялись общими силами водружать механика на аппарат. Задача оказалась довольно трудной, потому что простреленная нога затекла и потеряла способность двигаться; зато железные плечи механика приняли деятельное участие в «погрузке», и в конце концов он был помещен в сиденье пилота. Через несколько минут, оправившись от перенесенной встряски, Дюпон оглянулся на уже сидевших позади спутников, включил самопуск, и аппарат после короткого разбегу стремительно рванулся вверх.

Несколькими громадными кругами Дюпон забрал высоту, затем направился в сторону Ниамбы.

Прозрачная завеса светло серого дыма еще покрывала остров. Черная точка медленно переплывала реку. Аэроплан круто скользнул вниз, и шевелящееся пятнышко ясно вырисовалось на том берегу реки.

Ильин наклонился к летчику и, стараясь покрыть рев мотора, крикнул ему в ухо:

— Есть! Уже переплыли!

Дюпон утвердительно кивнул и снова направил аппарат круто вверх.

Широко развернулась чаша горизонта и тоненькой блестящей ниточкой казалась потонувшая в лесной чаще река. Не доходя до резко выделявшихся угловатых пятен зданий института, аэроплан повернул вправо и на далеком расстоянии обошел их громадной дугой. Затем мотор был выключен, и аппарат красиво спланировал на большую поляну у берега реки.

Когда аппарат остановился, Дюпон обернулся к Ильину.

— Вот что, дружище. Итти, конечно, придется тебе, и это очень скверно, потому что я бы легко обладил там наше дело, а тебе устроить все как следует будет трудно.

— Ну, я хорошо знаю все здания и окрестности института.

— Да. Но ты не знаком с рабочими. Это во-первых, — Дюпон критически осмотрел измазанную кровью физиономию и одежду товарища. — А во-вторых — если бы только ты мог сейчас посмотреть на себя в зеркало! Сомневаюсь, чтобы твой вид мог внушить доверие честному человеку. — Он рассмеялся. — В таком виде, конечно, нечего и думать итти. Прежде всего спустись к реке, вымой физиономию и выполощи насколько удастся рубашку.

— Я это ему сделаю, — вмешалась Мадлэн.

— Отлично! Значит, умойся и возвращайся скорей, нужно еще обдумать как следует план дальнейших действий.

Когда через несколько минут Ильин с мокрым, но уже чистым лицом подошел к аппарату, Дюпон сидел глубоко задумавшись.

— Чем больше я думаю, — сказал он, — тем труднее кажется задача. Во-первых, надо предупредить и снять всех рабочих, а это мудреное дело. Во-вторых, — как ты думаешь, погладят ли их — да и нас также — по головке, если рабочие придут в порт, бросив в беде свое начальство?..

— А если, — сказал Ильин, — без всяких хитростей: просто предупредить всех в институте, а самим махнуть по воздуху в порт. Там нас, как спасшихся от катастрофы, несомненно встретят с распростертыми объятиями.

Лицо механика загорелось непримиримой ненавистью.

— Ну, нет! Все, что угодно, только не это! Значит — спасти своими руками гнездо гадов, которые готовили здесь это чудовищное дело? Свести все только к бою, где через несколько дней мобилизованные негры и гориллоиды будут избивать друг друга? Нет, этого мало, Андрей! Расправа должна быть такой, чтобы там, в Европе, вздрогнули от ужаса, чтобы раз навсегда отбить охоту заниматься таким делом. Всю чашу развлечений, которую они готовили для рабочих кварталов, — пусть эту чашу они сами выпьют до дна! Они сотворили дьявола, так пусть до конца дьявол сделает дело! Пойми, что это нужно не из мести (хотя и она была бы естественна), а для надежности действия лекарства.

Несколько секунд Ильин стоял молча, опираясь локтем на крыло аппарата, потом поднял голову:

— Ты прав. Пусть будет так.

— И если даже мы погибнем, — добавил Дюпон, — и если подвергнутся преследованиям наши здешние товарищи, это не будет дорогой ценой за окончательную ликвидацию дьявольского плана. Теперь вот что. Итти советую берегом, чтобы не заблудиться в лесу. К счастью, рабочий поселок построен отдельно и далеко от ограды парка, притом как раз с этой стороны. Я для того сюда и опустился. Зайди к шоферу. Его домик — крайний слева. Передай его жене эту записку. Она ничего женщина, но все-таки лучше много ей не говори. Я пишу, чтобы он и еще один товарищ сговорились с тобой, как провести это дело. Путь туда займет не больше часа, и времени до прихода отряда Луи хватит за глаза, тем более, что ребят — во избежание подозрений на них — надо будет снять, если можно, в самый последний момент.

Когда через минуту Ильин надел принесенную Мадлэн мокрую, но уже более или менее чистую рубашку, Дюпон снял с головы фуражку.

— Повязку на голове, — сказал он, — надо закрыть. Теперь ты будешь иметь менее сенсационный вид. И возьми револьвер: кто знает, может быть он тебе пригодится.

XXXI. Не все делается по плану.

На опушке леса Ильин обнял молодую женщину.

— Дальше, дорогая, итти нельзя. Ты будешь мне мешать и поставишь меня в опасное положение. Возвращайся к аппарату, жди меня и будь умной. Не беспокойся, я скоро вернусь, и завтра мы вероятно будем уже вне всякой опасности.

Некоторое время Мадлэн провожала его глазами, затем зеленая завеса скрыла мелькавшую между деревьями фигуру…

Вдоль берега шла тропинка, местами углублявшаяся в чащу, затем снова сворачивавшая к реке. Кругом было тихо, встречных не было, и, напряженно прислушиваясь к каждому звуку, Ильин быстро шел к поселку. Через час впереди, сразу в нескольких местах, мелькнули просветы, и, еще увеличив осторожность, Ильин выбрался на опушку.

Домики для квалифицированных рабочих были расположены группой на холме близ края поляны. Ниже и ближе к реке виднелись многочисленные хижины негров. Осторожно обогнув по опушке край поляны и скрываясь за густым кустарником, Ильин оказался наконец против крайнего домика. Кругом было пусто, и, быстро пройдя по открытому месту, он постучался в дверь.

Открыла молодая, но болезненная на вид женщина. При виде незнакомого бледного лица и повязки, предательски выглянувшей из-под фуражки, она испуганно отшатнулась.

Ильин протянул ей записку.

— Эту бумажку Дюпон просил передать вашему мужу.

— Дюпон!.. — молодая женщина еще откровеннее попятилась. — Кто вы такой? Дюпона давно отправили в Европу.

Ильин улыбнулся.

— Дорогая хозяйка, Дюпон не в Европе, а здесь, недалеко отсюда. И не пугайтесь моего немного странного вида. Произошли события, которые ставят в опасное положение вашего мужа и вас, и я пришел для того, чтобы сообщить ему крайне важные для него вещи.

Молодая женщина растерянно засуетилась.

— Ну, конечно, я так и знала. Я всегда этого боялась. Я всегда ему говорила, чтобы он не путался с этим Дюпоном и не ввязывался в политику. Вот теперь и вышло. Его, значит, хотят арестовать?

Ильин снова улыбнулся.

— Вовсе нет. Дело не в том. И мой вам совет, если вы хотите избежать очень большой опасности для него и себя, то как можно скорее передайте ему эту записку. Кроме того, постарайтесь не иметь взволнованного вида и никому, понимаете, никому ни слова об этой записке и моем приходе.

Молодая женщина несколько секунд испуганно на него смотрела, затем снова бесцельно засуетилась, схватила записку, выскочила за дверь, снова вернулась и уставилась на странного гостя.

Как ни серьезно было положение, Ильин от души расхохотался.

— Я вижу, вы боитесь оставлять меня одного в квартире. Заприте ее, а я посижу в саду; и поверьте, я пришел вовсе не затем, чтобы забрать ваши горшки.

Смех Ильина почему-то успокаивающе подействовал на молодую женщину, и голос ее сразу стал приветливым:

— Посидите здесь, товарищ, — сказала она. — Я вовсе этого не думала, только я так боюсь за мужа и так измучилась последнее время, особенно когда исчез Дюпон… — И приотворив дверь, она быстрыми шагами направилась к видневшейся за деревьями высокой крыше лаборатории.

Высокий чернобородый хозяин квартиры был поражен встречей и не сразу получил дар слова.

— Я ничего не понимаю, мсье, — пробормотал он в конце концов. Вы ведь находились в Ниамбе?

Ильин улыбнулся.

— Да, я был в Ниамбе, товарищ, и я только что прибыл оттуда на аэроплане после разразившейся там страшной катастрофы. Вы слышали, что в Ниамбе скрещивали людей с обезьянами?

Шофер заволновался.

— Какая чушь! До нас доходили слухи, но этой сказке, конечно, никто не верил.

— Это было, — возразил Ильин, — и в больших размерах. Десять тысяч женщин должны были в ближайшее время прибыть для этого в Ниамбу. Затем то же самое было решено широко развернуть по материку. Пользуясь тем, что эти чудовища к восьми годам делаются взрослыми, военное министерство предполагало создать из них свирепую армию для подавления революционных выступлений рабочих.

Шофер медленно попятился назад и, делая жене знаки глазами, занял позицию у двери.

Легкая усмешка, мелькнувшая на его губах, объяснила молодому ученому, какой эффект произвели его слова, и он сделал усилие, чтобы остаться спокойным.

— Я вижу, что вы считаете меня душевнобольным. Не торопитесь, товарищ, с заключением и выслушайте меня внимательно. Вчера среди этих чудовищ разразился пьяный бунт, после того, как они овладели складом спирта. В результате Ниамба разрушена до основания и почти все жители перебиты. Я — один из троих, уцелевших от погрома.

Шофер еще раз провел глазами по бледному лицу и истрепанному костюму молодого ученого, затем, составив себе уже окончательное заключение, внезапно захлопнул дверь и щелкнул засовом.

Ильин потерял у двери несколько драгоценных мгновений и, когда бросился наконец к окну, сквозь стекло мелькнуло как тень лицо хозяина и раздался стук запираемой ставни. Несколько секунд он безпомощно метался во мраке, затем зацепился, очевидно, за столик, с грохотом опрокинул его и растянулся на полу. Поднявшись, он заставил себя сесть на подвернувшийся диван, чтобы возможно спокойнее обсудить положение.

XXXII. «В тюрьму или в сумасшедший дом?»

История была настолько дурацкой, что ничего хуже при всем желании нельзя было бы придумать! Ясно, что за ним вскоре явятся. Совершенно ясно также и то, что администрация института уж никак не признает его сумасшедшим. Значит через час он будет сидеть за решоткой, а затем придут гориллоиды…

Свежие воспоминания вчерашнего дня вспыхнули с такой остротой, что Ильин невольно вздрогнул. Слепая, нерассуждающая ярость ударила в голову, и, схватив подвернувшийся под руки табурет, он изо всех сил принялся бить по оконной раме. Дождем посыпались стекла, рама затрещала, но ставня упорно не поддавалась. Потом с треском разлетелся на куски табурет, и он сразу опомнился.

«Теперь кончено! Теперь ни у кого не останется ни малейших сомнений в моем безумии!»

Через минуту за стеной раздались шаги и истерический озлобленный крик хозяйки:

— Это ты, несчастный идиот, сошел с ума. А?! Запер сумасшедшего у себя в комнате! Да ты мог же, дурак, сообразить, что он там все переломает. Что здесь без тебя было! Ведь там во всей комнате не осталось ни одной целой вещи.

Несмотря на трагизм положения, Ильин не мог удержаться от смеха.

— Чорт бы его взял. Он вовсе не произвел на меня впечатление буйно помешанного, — ответил голос хозяина.

Второй, низкий, медью отливающийся голос вмешался в разговор:

— Я одного не понимаю, Жан: ведь у него была записка Дюпона.

— А почему ты думаешь, что это записка Дюпона?

— Но ведь ты смотрел на его почерк? — продолжал тот же голос.

— Почерк, как почерк. У всех людей почерк более или менее одинаковый. Нужно быть экспертом в суде, чтобы отличить их друг от друга.

— Но разве у тебя не было какого-нибудь письма Дюпона для сравнения?

— Если бы оно и было, я давно бы его уничтожил, и ты сам понимаешь почему. Но ты напрасно сомневаешься. Как только жена показала мне бумажку, я уже заподозрил, в чем дело. Ведь все мы отлично знаем, что Дюпон отправлен в Европу. Когда я взглянул на его лицо и блуждающие глаза и выслушал этот дикий бред, так всякие сомнения исчезли. Как-то я в Льеже долго болтался без работы и дошел до такой крайности, что поступил сторожем в сумасшедший дом и проработал там месяца два. Так что отличить такого больного я всегда сумею. Могу тебя уверить, что большинство тамошних квартирантов казались вполне здоровыми по сравнению с этим несчастным… Но жена права. Я поступил как круглый идиот, заперев его в комнате. Он там должно быть переломал всю мебель.

Ильин, который до этого момента тихо слушал, чтобы уяснить окончательно положение, теперь постучал в стену.

— Товарищи, послушайте минутку толком, что я вам говорю. Я вовсе не сумасшедший, и письмо действительно от Дюпона, и я могу сейчас проводить вас к нему. Наш аэроплан стоит километрах в шести или семи отсюда, за лесом. Дюпон находится там, но он ранен и не мог сам прийти. Не будьте идиотами. Пройдемте туда вместе, и вы убедитесь в правильности моих слов. Но раньше оповестите всех рабочих — собраться сюда и готовиться к бегству. Большой отряд помесей человека с гориллой идет из Ниамбы, которую они разрушили до основания. Это громадные, ростом в два метра, волосатые и свирепые животные, и горе тому, кто попадет им в руки. Они вооружены винтовками, замечательно метко стреляют, великолепно обучены воинскому строю самим Ленуаром, и здешним солдатам не задержать их и пяти минут.

— Слышишь, Менье, — голос хозяина звучал торжеством. — А ты еще сомневался. Беги предупредить администрацию, а я покараулю здесь снаружи. И, чорт бы их взял! Если они пораспустили здесь по лесу сумасшедших профессоров, я заставлю их заплатить мне за поломанную мебель!

Ильин в полном отчаянии схватился за голову и заметался по комнате, натыкаясь в темноте на разбросанные и поваленные вещи.

Со всех точек зрения положение было безнадежным. И самое скверное, что невозможно придумать разумного выхода!.. Под ноги снова попался тот же диван. Охваченный внезапно наступившей апатией, Ильин вытянулся на нем, бессмысленно уставившись глазами в узкую как ниточка полоску света, проникавшую между ставнями.

Время тянулось медленно, снаружи было тихо, и утомленное сознание уже стало заволакиваться туманом, когда послышались шаги идущих к дому людей.

Дверь отворилась, поток яркого света залил комнату, и в тот момент, когда сначала ослепленные глаза Ильина вернули способность видеть, от двери раздался громкий и оскорбительно наглый смех.

Впереди вошедших стоял знакомый по давнишней встрече в столовой хлыщеватый лейтенант в белоснежном кителе и шлеме, с моноклем в глазу. Похлопывая хлыстиком по щегольским коричневым крагам, лейтенант внимательно осмотрел оборванное платье Ильина, затем только одной головой повернулся немного влево.

— Нельзя сказать, чтобы этот ученый… — он по особенному протянул последнее слово, — имел слишком элегантный вид. Вы знаете, я не люблю русских главным образом за то, что с ними никогда не знаешь, надо ли их сажать в тюрьму или в сумасшедший дом. — И лейтенант снова рассмеялся.

Ильин никогда впоследствии не мог сообразить, как это случилось, что, взяв на прицел монокль, он нажал гашетку парабеллюма.

Стоявшие в дверях с ужасом шарахнулись в стороны, и, перешагнув через упавшее поперек коридора тело лейтенанта, Ильин сразмаху ударил дулом револьвера в рыжий затылок оказавшегося перед ним начальника местной полиции и одним прыжком выскочил наружу.

Перед домом толпой стояли, с любопытством вытягивая шеи, рабочие. С этой стороны забор палисадника загораживал путь, и Ильин метнулся между кустами влево.

Сзади раздался выстрел, потом другой, у самого уха свистнула пуля… какая-то фигура бросилась навстречу с распростертыми, как для объятий, руками — и сразу замерла, увидев револьвер в руках беглеца. Ильин нырнул в калитку, выскочил на улицу и кинулся бежать, сам не зная куда.

ХХХIII. Гибель Тропического института.

Ослабленное потерей крови сердце колотилось, разрывая грудную клетку, и дыхания уже не хватало когда, спотыкаясь от усталости, он подбежал к крайнему домику поселка. Впереди был кусок открытого поля. За ним ограда института. Бежать туда было незачем, да он бы и не смог бежать дальше.

Шум толпы раздался совсем рядом, какая-то женщина с визгом выскочила из дверей дома и метнулась в сторону. Тогда почти машинально, уже не зная, зачем он это делает, Ильин из последних сил вбежал во двор, вскорабкался по приставленной к стене лестнице на крышу и спрятался за трубой, под густо сплетавшимися ветвями стоявшего рядом с домом дерева.

Через несколько секунд двор наполнился шумящей и кричащей толпой.

— Ты, я вижу, очень умный! Лезь, коли хочешь, сам на крышу. Видел, как он смазал прямо в глаз лейтенанта?

— Приставляй лестницу правей, ребята?

— Какую там лестницу, здесь надо с чердака проломать дыру на крышу.

Потом, покрывая отдельные выкрики, раздался уже знакомый Ильину медный голос рабочего, который давеча разговаривал с шофером.

— Стой, ребята, не валяй дурака. Это вам не кролик. И вовсе незачем нам подставлять лоб под пули.

— А с чего это он взбесился, дядюшка Менье?

— Чорт его знает с чего! Ну, расходись, пускай администрация достает его как знает. Нам ведь не положат прибавки к жалованью за лишнюю дырку в шкуре.

Шум на дворе начал стихать, и толпа, прекратив наступательные действия, рассеялась по краям двора, не желая упускать зрелище.

Ильин, весь залитый потом, лежал под ветвями без мыслей в голове, наслаждаясь, как усталое животное, покоем отдыхавших мускулов и прислушиваясь, как сердце все медленнее, тише и ровнее билось в груди.

Через несколько минут он поднял голову. Группа черных солдат с офицером во главе быстрым шагом направлялась сюда от ворот института. Рядом с офицером, твердо ступая негнущимися от подагры ногами, шел высокий старик с длинной бородой, в котором Ильин узнал директора института, молчаливого и сурового профессора Делярош. Подойдя к дому, часть солдат развернулась со стороны улицы, часть вошла во двор и оцепила само здание.

Ильин долго и жадно оглядел бездонное синее небо и темную полоску опушки леса, глубоко вздохнул и вложил в револьвер новую обойму. Страх, и беспокойство исчезли. На этот раз через несколько минут все будет кончено. Он твердо знал одно, что живым его не возьмут.

Слабо шумевшая до сих пор толпа замолкла. Справа за углом слышался звук неторопливого разговора: очевидно, там обсуждался план действий^ Ильин еще раз глубоко вздохнул, медленно повел взором по четко вырисовавшимся на фоне неба вершинам пальм парка — и внезапно расширившимися глазами впился в дальнюю опушку леса.

На поляне, развернувшись фронтом к реке, молчаливо и быстро двигалась длинная черная цепь.

Несколько секунд Ильин смотрел, еще не веря своим глазам. Да, это были они, в этом не было ни малейшего сомнения. Громадные даже на таком расстоянии фигуры, волосатые, неуклюжие и стремительные. Сутулые плечи и длинные, ниже колен, руки, со взятыми наперевес винтовками… И все же это было нечто совсем другое, чем вчера. Как тогда, на памятном ученье в Ниамбе, цепь шла неуловимо правильным шахматным порядком — каждое заднее звено в промежутке двух передних, — и мощь несокрушимого натиска чувствовалась в стройном и стремительном движении чудовищ.

В эту минуту справа, по ту сторону институтских зданий, раздался короткий отрывистый залп, затем другой, и разом, закипела сильная ружейная перестрелка. Внизу на дворе началась суматоха, но Ильин уже ни о чем более не думал, весь отдавшись наблюдению развертывавшегося перед ним небывалого боя.

Характер происходившего был ясен. Очевидно, часть гориллоидов повела наступление в лоб вдоль реки и, судя по выстрелам, уже ворвалась в институтские здания; другая часть шла в охват, в промежуток между институтом и рабочим поселком.

Во дворе паника усиливалась. Солдаты, не видя снизу происходящего, но слыша в стороне института разгорающийся ружейный огонь, выскакивали на улицу и быстро выстраивались, повинуясь резкой отрывистой команде. Затем отряд бегом двинулся обратно, к воротам института. Позади них, неторопливо шагая своими длинными негнущимися ногами, одиноко шел по полю старик-директор. Обходящая цепь гориллоидов, видная Ильину с крыши как на ладони, была для находящихся внизу еще скрыта складкой местности.

Когда солдаты подошли к ограде парка, ворота открылись, и оттуда вырвался поток людей, в дикой панике бежавших по направлению к рабочему поселку. Затем выскочили десятка три солдат, кативших за собой два пулемета, но в тот же момент на гребне холма уже совсем близко показалась цепь гориллоидов.

Вопль ужаса огласил равнину, и толпа беглецов в полном беспорядке рассеялась — назад к институту, в сторону реки и вперед к поселку. Густо и дробно застучали выстрелы пулеметов, и струи пуль облили шеренги нападавших.

Ильин, забыв обо всем — о своей безопасности, о задании Дюпона и даже об оставшихся за лесом товарищах, — поднявшись во весь рост на крыше, впился глазами в картину начинавшегося перед ним на равнине необычайного боя.

Как только первый пулемет хлестнул по рядам гориллоидов, их шеренги, словно придавленные лопатой, пали на землю, и сейчас же короткими, но непрерывными перебежками снова рванулись вперед. Те звенья, на которые лился поток пуль, лежали, словно вросшие в землю, или лежа стреляли, и в то же время другие звенья стремительными скачками бежали вперед.

Перебежки как искры непрерывно вспыхивали и гасли по фронту наступавших цепей, и, почти не веря глазам, Ильин видел, что, несмотря на кажущуюся сумятицу падавших и вскакивавших фигур, обе шеренги сохраняют известное равнение, а каждое звено по-прежнему остается в промежутке позади или впереди двух соседних. И несмотря на сильный ружейный и пулеметный огонь, позади цепей почти невидно было павших.

Да, Ленуар знал, что делал! Горе человечеству, если бы это оружие уцелело в его руках…

Сопротивление было коротким. Через две — три минуты солдаты, бросив пулеметы, кинулись туда, где, собственно, не могло быть спасения, то-есть к реке, — и гориллоиды с победным ревом рассыпались по всей равнине, осыпая пулями и преследуя бегущих. Небольшая часть беглецов, сохранивших остатки хладнокровия и удержавшихся от панического бегства к реке, все же прорвалась к поселку. За ней гнались отдельные гориллоиды.

Оставаться далее на месте — грозило гибелью.

Спускаясь с крыши, Ильин увидел в хвосте бегущих задыхающегося и еле передвигающего ноги барона Делярош, тащившего за руку свою молоденькую дочь.

Последнее, что врезалось в память из этой картины, был штык в волосатой руке, поднятый над спиной барона, тонкая в голубом шелковом платье фигура, перекинутая через плечо чудовища и пронзительный, полный нечеловеческого ужаса вопль…

Лавируя между деревьями и перескакивая через клумбы, Ильин уже бежал к противоположному концу поселка. Население его имело достаточно времени для бегства, и дома были уже пусты. Местами на земле валялся разный домашний хлам, наспех захваченный хозяевами и затем брошенный, когда пули гориллоидов засвистали вдоль улицы.

За полем, там где большая дорога в порт углублялась в лес, белели фигуры последних беглецов.

Так как дорога эта, срезая широкую извилину реки, далеко отходила от нее в сторону, Ильин направился полем к черневшей невдалеке лесной опушке. Преследования не было, и он не торопясь шел, изредка оглядываясь назад.

XXXIV. Тянуть на последних каплях.

До леса оставалось не более тридцати — сорока шагов, когда у правого уха зычно взвизгнула пуля и Ильин, сломя голову, бросился к спасительной опушке. Вторая пуля взбила пыль в двух шагах впереди, третья щелкнула в землю где-то у самых ног сзади. До ближайшего куста оставалось не больше двух метров. Еще секунда и он выйдет из-под прицела.

Небольшой толчок в бок, как от удара веткой — но Ильин уже несся в лесном сумраке, лавируя между деревьями. Там, где бок зацепило веткой, немного саднило. Он машинально провел по этому месту рукой и, вытирая пот со лба, увидел, что ладонь в крови.

«Что за чорт! Неужели это была пуля?» — подумал Ильин.

Выстрелов больше не было, он остановился и поднял рубашку. Весь правый бок был залит кровью, обильно вытекавшей из дырочки в мышце под плечом. Короткий осмотр показал, что рана была пустяшная, но допускать вторичную потерю крови нельзя было никоим образом.

Вряд ли следовало опасаться преследования одинокого беглеца. Поэтому, обернувшись на всякий случай лицом к опушке, он разорвал пополам рубаху, связал концы вместе и, как мог, туго стянул себе этим жгутом под мышками грудь. Кровотечение уменьшилось, но не прекратилось. Тем не менее больше ничего уже нельзя было сделать своими силами, и Ильин повернул влево, чтобы поскорее выйти на знакомую тропинку. Последняя оказалась в двух шагах, и он поспешно зашагал в направлении, обратном пройденному утром пути.

…Часто впоследствии, как закрепленная на фотографии, вставала перед его глазами картина этой узенькой тропинки, извивавшейся в лесном сумраке между громадными деревьями. Стройные стволы гигантских пальм, высоко в небе сплетавших в густую крышу свои кроны, светлые круглые блики света на зеленом мху — и светлая, какая-то детская радость. Такой легкой была голова, так легко переливались одна в другую мысли. Такими пустяковыми представлялись все опасности предшествовавшего дня, и легким, невесомым и порхающим казался он себе в сравнении с этими тяжелыми и беспомощно медлительными чудовищами. Временами, как от шампанскаго, светло кружилась голова и только геометрическими телами представлялись деревья и даже товарищи — там впереди, на поляне.

Ильин не знал, какое расстояние он прошел, когда головокружение и слабость постепенно стали тягостны и неприятны. Светлая радость потухла, и через внезапные прорывы в холодном сознании скользко пролез и расползся страх. Кровотечение, хотя и слабое, продолжалось. Сколько он потерял крови, и хватит ли остатка, чтобы дотащиться до поляны?

А если он свалится на тропинке? Потом наступит ночь и придут обыскивать лес гориллоиды?.. Нет, он не сдастся! Воли у него хватит. Выжав последнее из слабеющего тела, до аэроплана он все-таки дойдет…

Когда между деревьями показались просветы, голова закружилась с такой силой, что удержаться на ногах Ильин не смог. Через минуту, сжав зубы, он вспышкой воли снова поднял свое тело и, хватаясь поминутно за деревья, пошел вперед. Когда он был уже в несколькких шагах от опушки, земля как карусель завертелась под ним, он упал и, вероятно, лежал долго, потому что, поднявшись с первым проблеском сознания на ноги, заметил и запомнил большое пятно крови на смятом зеленом лопухе.

Затем — огненный блеск солнца на поляне и донесшийся издали крик ужаса и радости.

На этот раз он не потерял сознания и довольно ясно увидел склонившееся над ним лицо Мадлэн, потом ощутил острый и противный вкус коньяка, затем рокот машины, которую Дюпон по земле подвел к нему, и, наконец, звучавший несомненным уважением голос товарища:

— Однако, дружище, ты видно был в новой переделке. Как они тебя разделали!

Каким образом он попал внутрь аэроплана, этого Ильин не помнил. Как рассказывала впоследствии Мадлэн, он влез туда сам.

Но совсем непонятным было то обстоятельство, что в правой руке у него оказался парабеллюм, поставленный на предохранитель, с шестью пулями в обойме. Судя по тому, что ни кобуры, ни пояса, ни даже карманов в брюках не было, он после перевязки все время нес револьвер в руке. Ничего подобного он не помнил.

Новая перевязка сразу остановила кровотечение, и через несколько минут, откинувшись с закрытыми глазами на спинку сиденья, Ильин уже вполне сознательно расслышал слова Дюпона:

— Он молодец, ваш Андрей. Что он там натворил, это мы узнаем после, сейчас не до того. Но во всяком случае он до места дошел, сам стрелял, что видно по закопченному стволу, в него стреляли, что видно по новой дырке, и во всяком случае он сумел выбраться из заварившейся там каши. А вы знаете, когда там разгорелся бой и его долго не было, я вам ничего, конечно, не говорил, но думал, что вряд ли увижу нашего товарища… И потом — знаете, если бы вы… были летчиком, то знали бы, что не особенно легко на последние капли бензина дотянуть аппарат до места. А он дотянул себя на последних каплях крови.

После паузы Дюпон опять заговорил:

— Теперь о деле. Наши задачи здесь кончены, и мы можем подумать о себе. Я рассчитал запас бензина, — хорошо, что мы запаслись тогда в ангаре, — горючего вполне хватит до Капштадта. Переночевать придется на второй трети пути, и завтра к вечеру в нашем распоряжении будут постели, доктора и прочее. Я решил по прибытии направиться прямо к товарищам, и мне кажется, что наиболее умным будет отдохнуть там денек-другой. Идет?..

Очевидно Мадлэн жестом выразила согласие, потому что Дюпон включил самоспуск, и гулкое эхо ответило со стороны леса на рев мотора.

XXXV. Отклики в прессе.

Первая весть о катастрофе в Ниамбе была сообщена европейским читателям короткой телеграммой агентства Гавас:

Однако вслед за этим известия стали более тревожными. Вот что можно было прочесть в эти дни в телеграммах и газетных статьях:

Дальнейшие строки принадлежат перу К. Борегара (в той же газете):

Агентство Гавас сообщало:

Агентство Рейтер сообщало из Капштадта:

Агентство Гавас сообщало в двух телеграммах:

Статья Борегара в номере «Matin» от 23/ХII, набранная громадными буквами, занимала первых две и часть третьей страницы газеты.

Еще с ночи толпы ожидающих стояли перед типографией. Первые партии номеров расхватывались и разрывались в клочья. Мальчики-газетчики в течение дня сбились с ног, но зато получили крупный заработок. Все ротационные машины работали круглые сутки до самой ночи, и тираж достиг десятикратных размеров.

По выдержкам из обширной и потрясающей своими разоблачениями статьи «талантливейшего из репортеров Франции» можно судить о всей статье Борегара и легко проследить наиболее интересные моменты финала трагедии в Ниамбе.

XXXVI. Их точка зрения.

«Дважды два только четыре, а не двадцать пять и не стеариновая свечка», — так начиналась статья Борегара. — «Много запутанных и кошмарных преступлений были бы легко раскрыты, если бы следователи и прокуроры наших трибуналов не забывали этой простой, но великой истины. Истина всегда проста, но почему-то простота особенно трудно постигается человеческим мозгом. Однако переходим к фактам.

Ключ тайны был несомненно в Ниамбе. От этого простого факта я исходил в своих поисках. Из населения Ниамбы в живых осталось только трое, не считая, конечно, негров и чудовищ, разрушающих сейчас прекраснейшую часть нашей цветущей и доходной колонии. Значит, только по пути движения троих спасшихся от катастрофы можно было найти и раскрыть тайну.

Первый след беглецов зафиксирован в памятный день 8 декабря в рабочем поселке института, в домике шофера Жана Лаланда.

В результате напряженных поисков среди толп беженцев на морском побережье мне удалось найти ряд очевидцев событий, в том числе (что особенно важно) жену Лаланда. Сам шофер погиб. Жена покойного, убитая горем, тем не менее дала нам, как увидят далее читатели „Матэн“, ряд ценнейших справок и сведений.

Восстановим основные факты.

Русский ученый Ильин в момент появления в поселке находился в состоянии острого помешательства.

Этот факт, подтверждаемый всеми очевидцами, находится, повидимому, вне сомнений. Достаточно указать на совершенное им убийство лейтенанта виконта де-Керюзель и на его бегство по крышам, чтобы все сомнения в этом отношении отпали. Вот первый факт, на который я обращаю внимание читателей.

Однако это помешательство имело направление, я бы сказал, социалистическое (прошу извинения за этот термин у уважаемых депутатов входящей в правительственный блок объединенной социалистической партии).

Это видно, во-первых, из того, что он систематически (заметьте!) обращался к шоферу, его жене и некоторым другим из присутствовавших, именуя их товарищами; во-вторых — из того, что он пустил пулю в голову лейтенанту, а не стоявшим рядом и также загораживавшим ему выход рабочим; наконец, из того, что, как сообщает вдова шофера, Ильин просил предупредить об опасности только рабочих. На этот второй факт также обращаю внимание наших читателей.

Перейдем далее. Рабочий Дюпон несомненно был на аэроплане с Ильиным. Это видно из того простого обстоятельства, что они затем вместе прилетели в Капштадт. Констатирую это как третий факт.

Рабочий Дюпон несомненно принадлежал к местной коммунистической организации, был за это арестован и предназначен к отправке в Европу, но вместо этого переведен в Ниамбу. Вот четвертый факт высочайшей важности.

На выяснение обстоятельств перевода Дюпона в Ниамбу я потратил наибольшие усилия. Департамент полиции, который я запросил по радио, сообщил, что он получил сообщение об аресте Дюпона и о нахождении у него уличающей коммунистической литературы. Других сведений департамент не имеет.

Я понял, что многое мог бы сообщить начальник полиции на территории института, раненый, как известно, Ильиным и находившийся в госпитале на борту парохода. К счастью, к моему приезду лихорадка оставила бедного малого, и он передал мне следующее: Дюпон действительно подлежал после ареста отправке в Европу, но был переведен в Ниамбу по предложению капитана Ленуара. Отмечаю этот пятый факт.

Третьей из спасшихся была вдова капитана. Вопрос, почему именно жена известнейшего и убежденнейшего фашиста была спасена убийцей бедного де-Керюзеля Ильиным и коммунистом Дюпоном, привлек мое внимание.

Должен сознаться, что сначала я предположил здесь романическую подкладку, но тщательное изучение дела показало, что о последнем не могло быть речи. Спасшаяся, к счастью, одна из горничных института показала, что Ильин отличался нелюдимым характером и совершенно не интересовался женщинами, хотя и был, по словам той же горничной, весьма недурен собой.

Мои очаровательные читательницы конечно согласятся с невозможностью допустить, что красивая и элегантная дама из общества могла бы увлечься нелюдимым, угрюмым и неряшливым русскими ученым. Кроме того, известно, что русские не отличаются темпераментом.

Таким образом гипотеза о романической подкладке отпадает, и на этом факте я также останавливаю внимание читателей.

Увидеть лично Ильина, Дюпона и мадам Ленуар я не мог, так как на другой же день по прибытии их в Капштадт они улетели на аэроплане в Европу. Лечивший Ильина врач расхохотался, когда я сообщил ему, что его пациент душевнобольной. В следующий момент он пришел в ужас, узнав, что он лечил убийцу лейтенанта де-Керюзель.

„Во всяком случае, мсье Борегар, — сказал он мне, — я могу категорически заявить вам одно: что бы ни представлял собою этот таинственный русский ученый, он не более нас с вами является душевнобольным“.

Чтобы покончить с вопросом о душевной болезни Ильина, остается указать на недавно полученную из Харькова и всем уже известную телеграмму, сообщающую, что известный ученый Андрей Ильин сделал двухчасовой доклад о ниамбских событиях в железнодорожном клубе, переполненном многочисленной аудиторией местных рабочих. После доклада была единогласно принята резолюция, утверждающая, что „только мировой социальный переворот может предупредить повторение подобных чудовищных экспериментов“.

Наконец, остается указать, что, по справке конторы воздушного транспорта, билеты на Ильина, Дюпона и мадам Ленуар были взяты via Капштадт — Харьков (через Каир и Константинополь).

Вывод? Я думаю, что для того, чтобы его сделать, не нужно быть первым репортером газеты „Матэн“. Сама цепь приведенных мною фактов с железной необходимостью приводит к заключениям, которые может сделать любой ребенок.

1. Был ли Ильин сумасшедший?

Конечно нет! Его поведение 8 декабря было просто симуляцией — для того чтобы избежать ответственности на случай ареста.

2. Если Ильин бежал на аэроплане именно с Дюпоном, а нискем другим, если он убил де-Керюзеля и ранил начальника полиции, если Дюпон бесспорно был коммунистом, если все трое получают возможность спешно отправиться по воздуху в СССР — то что это значит?

Нужно быть круглым идиотом, чтобы найти два возможных решения. Совершенно ясно, что они делали одно дело, и конечно не случайность, что катастрофа произошла через какие-нибудь два-три месяца по прибытии Ильина в Ниамбу.

3. Ильин и Дюпон спасают именно жену своего злейшего политического врага Ленуара, при чем, повторяю, не может быть и речи о какой-нибудь романической подкладке; Ленуар добивается освобождения арестованного коммуниста Дюпона и устраивает его на службу у себя; любимый солдат и сподвижник Ленуара чудовищно свирепый и бесспорно талантливый гориллоид Луи принимает после смерти капитана командование обученными им чудовищами, избивает без пощады население целого ряда местностей и опустошает значительную территорию одной из лучших колоний нашего дорогого отечества. Что все это значит?

Если дважды два четыре, а не двадцать пять, если две величины, равные порознь третьей, равны между собой, — то ответ может быть только один.

Капитан Ленуар никогда не был фашистом. Это был один из самых хитрых и опасных агентов Коминтерна, разбросанных, как известно, по всему миру для подготовки мировой революции.

Он погиб, погиб по какой-то неизвестной для нас случайности, но созданный им ужас и бедствия растут и ширятся. Избиваются в войне с чудовищами офицеры и солдаты наших доблестных войск, гибнут вложенные в колонию капиталы.

К ответу виновных! Пусть самыми решительными мерами будет в корне пресечена возможность проникновения агентов врага в сердце национальной обороны: пусть строжайшее следствие обнаружит соучастников Ленуара среди высших чинов военного министерства!».

-