Всемирный следопыт, 1930 № 07

Рассказ-монтаж А. Романовского

Рисунки худ. В. Щеглова

I. «Коша с рожей»

Ночью старый Борисфен[4]) расшумелся. Это было маленькое, но довольно сердитое море. Сырой наглый ветер забивался за воротник и в рукава. Кругом ухала и шипела зыбкая тьма, и только где-то на горизонте мерцали подслеповатые огоньки.

Я сошел вниз. В каюте было душно, затхло, и как-то предательски подавалась под ногами палуба. Соседней по каюте у меня не оказалось. Я открыл настежь оба иллюминатора. Через минуту я прильнул к подушке и заснул. В то же мгновение внешние впечатления своеобразно преломились в сонном сознании.

Мне казалось, что я иду по какой-то пустынной местности. Неожиданно впереди появилась толпа босяков. Они неестественно подпрыгивали, крутились, размахивая руками. Подражая им, редкие кусты тоже метались из стороны в сторону, будто от сильного ветра, Впереди толпы особенно безобразно кривлялся старик с длинной седой бородой. «Ага! Это Борисфен!» — догадался я во сне. Отвратительная толпа двигалась прямо на меня. Я делал отчаянные волевые потуги, но никак не мог сдвинуться с места. Борода старика со свистом извивалась по ветру. Я уже чувствовал ее кислый, отдающий гнилыми водорослями запах. Вот она взметнулась еще раз и обвилась вокруг моего тела. Холодные скользкие пряди…

Я в ужасе дернулся с койки… Мрак. За бортом шумело и плескало. С головы до пояса я был окачен холодным душем. Первая мысль: «Авария!» Ринулся в коридорчик — и тут только пришел в себя. В коридорчике было сухо и тихо. Сконфуженно вернувшись назад, я прикрыл предательские иллюминаторы, перевернул подушку и снова задремал. Но старик Борисфен продолжал издеваться: он нашел щель и плевал мне на голову холодной слюной. Пришлось завинтить иллюминаторы по всем правилам.

Когда я снова открыл глаза, в каюте было тихо и темно как в могиле. Внезапно меня охватило неприятное чувство одиночества и заброшенности. Я выглянул в коридорчик — ни звука. Заглянул в одну, в другую каюту — ни души. Было уже светло. В две минуты я собрался и побежал наверх. Пароход был уже разгружен — значит, мы пришли в Николаев около двух часов назад.

Мне нужно было найти лодку, чтобы спуститься километров на тридцать к югу, до села Парутино. Я пошел вдоль набережной, шагая через причальные цепи и канаты. Слева при впадении Ингульца в Буг возвышались громады Судостроительного завода им. Марти. У самой реки гигант-пароход, зажатый в две шеренги исполинских крючконосых кранов, добродушно подставлял ржавые бока под удары созидающих рук. Неутомимо и в’едливо тарабанила пневматическая клепка. Ухали могучие удары. Шипел, ворочался и лязгал завод. А справа, у каменной стены набережной дремотно покачивались на воде катера, шлюпки, шаланды, баркасы, «дубы». Поглядывая из-за мыска на эту мелкую братию, черноморские красавцы попыхивали с самоуверенно пренебрежительным видом, как бывалые лоцманы при виде новичков.

Мне указали на парутинский «дуб». Я ухватил хозяина как раз в тот момент, когда он проваливался сквозь палубу кормы в крытое отделение. Люк, как на сцене, был в ширину плеч; когда лодочник стал на дно, оттуда торчала только его голова с клочком полинявшей бороды.

— Отец, отец, погоди! — уцепился я за этот клочок.

— А я, кожа с рожей! — отрекомендовалась голова.

— Когда отчаливаешь?

— Да ить наше расписание у баб: придут с базару — и поедем, — голова провела глазами по небу. — Попутничка бы!

— И я в Парутино!

— Мне што — поезжай, кожа с рожей. В Ольвию, чай?

— Да.

И голова провалилась в трюм. Я присел на тес, сложенный грудкой на берегу. Из кормы послышался храп. Время потянулось еще медленнее. Приблизительно через час голова, еще более встрепанная, снова показалась над кормой.

— Ну, что же, скоро поедем? — спросил я.

— Да итъ как знать? Вот попутничка нанесет — часам к пяти будем в Парутине.

— А если не нанесет, то к утру? — старался я с’язвить и вывести голову из возмутительного равновесия.

— Может и к утру, кожа с рожей, — был ответ. И голова снова скрылась.

Время подходило к полудню — проходили драгоценные часы. Я чувствовал, что если эта кукушка появится из люка еще раз, то захлопну крышку и сяду на нее сверху.

Тем временем на востоке поднималась сизая кайма облаков. Потянул свежий ветер. Голова опять вынырнула.

— Никак, и попутничка, паря, дождались! — послышалось оттуда с зевком. Я был уверен, что голова издевается надо мной, и молчал.

Вскоре прибыли две телеги с грузом, а с ними и толпа парутинских девок и баб. Началась погрузка. «Дуб» кряхтел и оседал. Наконец раздалась команда каштана:

— А ну, девчата, коренись!

Это значило, что разрешение было взято на провоз десяти человек, а понасело десятка полтора. Девчата рассыпались как судовые крысы: кто втиснулся между мешками и тесом, кто нырнул в знаменитый трюм.

Между тем ветер подло, исподтишка изменял — теперь уж он забирал почти с юго-востока. Едва мы вышли из бухточки, наш капитан многозначительно сказал:

— Эх ты, кожа с рожей! — и велел поставить правый галс.

За правым последовал левый, за левым снова правый — и началась галсовая страда. Мы подходили до отказа к берегу, а потом, делая неширокую ижицу, неслись к противоположной стороне. Это было черепашье испытание.

Берега были желты и сутулы. Кое-где густыми пятнами расплылись селения. Ни деревца, ни кустика. Ландшафт был открытый, степной. Он располагал к раздумью. Но едва мы поудобнее устраивались на мешках, как снова нас выбивала из колеи назойливая команда:

— Эй, береги головы!

Мы распластывались и забивались в щели, а над головой скрипела тяжелая перекладина, заводившая парус на другую сторону.

День склонился к вечеру. Вечер перешел в ночь. Одиннадцатичасовой зигзаг по лиману! На закате мне показали впереди вышку, за которой начиналась территория древнего города Ольвии. Но вышка сгорела в последних лучах, а мы, как незадачливые одиссеи, все еще блуждали по водам. Под конец ветер выбился из сил, и мы на последнем его вздохе причалили к «счастливым» берегам[5]).

Парутинское население встрепенулось, высыпало из «дуба» и скрылось в ночи. Хозяин решил отложить выгрузку до утра и тоже ушел в село. Работник предложил мне переночевать в «дубе». Мы отошли намного от берега и бросили якорь.

Лиман сиренево поблескивал. Над головой от края и до края раскинулся звездный полог. Стояла торжественная тишина. Закутавшись в бараний полушубок, я крепко заснул на мешках с рисом.

II. «Счастливый» город

Когда-то, в легендарные времена предприимчивые аргонавты[6]) во главе с героем Язоном задумали отправиться в сказочную Колхиду (теперешнюю Грузию). Их мечты о торговых барышах и золотоносном песке превратились в устах последующих поколений в красивое сказание о золотом бараньем руне. Баран, как полагается, был чудесный. При жизни он летал по воздуху и спас греческого юношу Фрикса, а после смерти барана его руно, прибитое Фриксом к дубу, охранял дракон. Но золото сильнее всех драконов. Оно и приманило аргонавтов.

Много всяких злоключений ожидало Язона с товарищами: на них налетали чудовищные железноклювые птицы гарпии, в море их ловили пловучие скалы, пытаясь раздавить в своих тисках, на суше им приходилось пахать для царя Колхиды на огнедышащих быках с медными копытами. Но ничто не сломило предприимчивой воли. Где хитростью, где интригами, где мечом аргонавты продвигались вперед. Миновали Эгейское море, вошли в Геллеспонт (Дарданеллы), потом в Пропонтиду (Мраморное море). Наконец перед искателями открылся необъятный Понт Эвксинский (Черное море). Долго они блуждали по нему, пока жестокая буря не подхватила их корабля. Никакие жертвы не могли успокоить расходившегося моря. Аргонавты готовились к смерти. И вдруг на горизонте, за черными безднами они увидели землю. Радостно налегли на весла и вскоре вышли на сушу. Раскинув стан на этих берегах, они назвали их «счастливыми».

С легкой руки аргонавтов на скифский берег перебрались и купцы из греческого города Милета. Оказалось, что здесь «никогда не бывает лихорадки и воздух прозрачен как кристалл»[7]). Караванные пути потянулись через степи в самое сердце Азии. Вскоре в обмен на металлические изделия и ткани греки стаж вывозить из Скифии соль, рыбу, мед, меха и зерно. Купцы остались весьма довольны таким оборотом дела и назвали свою новую факторию Ольвией.

И вот две с половиной тысячи лет назад на горбатом берегу Борисфена начал расти беломраморный город. Величественные стены, гармоничные колоннады, лестницы, портики будто чудесные белоснежные цветы густо покрыли пустынное ковыльное взгорье. А внизу, у лимана, как достойный постамент для мраморного города, раскинулась пристань, выложенная бронзой. Утром, когда из скифских степей вставало солнце, город казался воздушно-розовым каскадом, низвергавшимся в бронзовый бассейн. И милетский купец с головного корабля своего каравана, восхищенный легчайшим видением, восклицал:

— О, румяноланитая Ольвия! Кто посмеет осквернить тебя слезами и нищетой?

А со стен, крыш и пристаней города на приближающиеся суда смотрели ольвийцы. Корабли горделиво бороздили нежную акварель лимана, и паруса над ними были как распущенные крылья. В восторге от зрелища горожане восклицали:

— О, седовласый Борисфен! Пусть по волнам твоим! в Ольвию всегда приходит только небесная радость и пышная красота!

Таким образом желания возвращавшихся и встречавших трогательно совпадали. А через некоторое время городской совет старейшин вынес постановление:

«Ольвийцы! Боги и вы поручили нам заботиться о красоте города. Мы рассудили и нашли, что для этого следует, во-первых, разрушить на берегу все лачужки из глины и грубого камня, а во-вторых, не подпускать к пристани лодок и кораблей, которые не украшены бронзой и пурпуром. Мы полагаем, что ослушников можно обращать в рабство…»

Пиррак, обуреваемый страхом и сомнениями, долго стоял у внешних ворот дома богатого рыботорговца Архенея. По условию он должен был доставить купцу полный утренний улов, но Борисфен как норовистая лошадь еще с вечера встал на дыбы: его бледноголубые ковры смялись, взгорбились и покрылись белопенными трещинами.

Пиррак пришел просить отсрочки.

Заслышав мерные уверенные шаги домохозяина, рыбак совсем потерялся: он хорошо знал обычаи купца. Через минуту Пиррак, униженно горбясь, просил:

— Послушай, Археней! Отложи эту партию рыбы до следующего раза. Ты видишь, Борисфен сердится.

— Довольно разговоров, Пиррак! Через два дня мои корабли уйдут, а ты не получишь ни драхмы. Прощай! И да хранят тебя боги! — Археней повернулся и, мягко поскрипывая сандалиями, скрылся во внутреннем дворе.

Пиррак помялся около входа, беспомощно развел руками и направился к рыбачьему поселку, расположенному неподалеку от пристани. Жена встретила его немым вопросом, но с первого же взгляда ей все стало ясно.

Пиррак любил свою жену, но сейчас старался быть суровым, чтобы избежать тяжелых разговоров. Молча он собрал сети и снасти и направился к берегу. Ксанфа ему помогала. Пропустив вперед десятилетнего сына, Пиррак сел в челнок и отчалил. Ксанфа тише, чем обычно, прошептала:

— С попутным ветром!

С севера холодными синими кучами громоздились облака. Борисфен зловеще отливал вороновым крылом. Держась вдоль берега, Пиррак ловко справлялся с волнами. Он решил подняться вверх по лиману. Дойдя до намеченного места, он быстро поставил сети, а сам причалил к берегу на ночлег.

Под утро ветер покрепчал. Тучи словно полчища скифов помчались по небу. Борисфен разметал свои белые космы. Чуть свет Пиррак поспешил к сетям. Среди волн и пены он едва разглядел поплавки. В ту же минуту по лицу его пробежала судорога боли: он увидел, что один конец сети сорвало с грузила и она билась в волнах. Рыбак забыл про улов — он думал теперь о спасении своей кормилицы. Но пока он возился с другим концом, челнок едва не захлеснуло волнами. Его сынишка Калипп был слишком слаб, чтоб справиться с их неистовым напором. Тогда Пиррак отрубил грузило и привязал сеть одним концом к челноку. Он надеялся таким образом подтянуть ее к берегу. Но не тут-то было! Сеть во всю длину растянулась по волнам и натуго вплелась в их клокочущую ткань. Как ни старался Пиррак, он не мог приблизиться к берегу и на десять шагов. И сеть и челнок неуклонно гнало к югу почти по самой середине лимана.

Справа уже забелели ольвийские колоннады. Пиррак знал, что, если его утащит за городской мыс, ему с сыном придется плохо: лиман там разливается как море. И рыбак простился со своей сетью. Теперь было не до нее. Он поставил челнок наискось к берегу. Но ветер раздраженно визжал и сбивал его в лиман. Пиррак поджался как зверь и отчаянными ударами бросал воду за корму. Не больше двух тысяч шагов оставалось до мыса. Но и пристань была близко. Оттуда уже кричали люди, размахивая руками: они тоже показывали на мыс. Пиррак разве. не видит? Он хорошо знает, что там смерть. Вот еще пять… десять взмахов, и челнок забился у самых бронзовых ступеней.

А навстречу крики:

— Эй ты, дельфиний огрызок, баранья требуха! Куда лезешь со своей посудой? Не знаешь своего места за тем мысом?

Тут только Пиррак вспомнил про дощечки, на которых было написано распоряжение старейшин: запрет простым челнам причаливать к пристани. Но было уже поздно. Смотритель пристани передал рыбака страже.

Через несколько дней старейшины города судили первого нарушителя закона о красоте и благолепии города.

Знаменитый оратор Критий, один из почтенных граждан города, владевший лучшей фабрикой щитов, произнес на процессе замечательную речь в защиту наук и искусств. Он патетически восклицал:

— Граждане! Есть много людей, которые по самой природе своей являются врагами науки и искусства. Их удел — норы и вертепы, ибо красота трепещет от их прикосновения…

Старейшины все же приняли во внимание бурю на лимане как соучастницу преступления и смягчили свой приговор: вместо продажи в рабство они приказали заковать Пиррака в цепи и отправить его на несколько лет в городскую каменоломню.

Но недолго Пиррак работал во славу городского благоустройства; на втором году сорвавшийся сверху камень жестоко ударил его в спину, по лопаткам. Думали, что человек больше не встанет, но Пиррак отдышался. Правда, вместе с отрывистым дыханием изо рта у него теперь вылетали кровавые сгустки. Но зато благодаря этому удару он сразу отбыл свое наказание: его отпустили на все четыре стороны.

Вернувшись в Ольвию, Пиррак не нашел своей лачуги на берегу лимана: ее снесли во исполнение закона о красоте. По расспросам он нашел свою семью за некрополем[8]), в Заячьей балке — она жила в землянке. Здесь много было таких врагов красоты, чей «удел— норы и вертепы».

Пиррак снова принялся за свой старый промысел. Но силы его были не прежние. С каждым куском кровавой мокроты, вылетавшим из груди, он чувствовал, как руки его все сильнее дрожат, а вода под веслом становится все неподатливее. Так прошел еще год, а на следующий Пиррак уже не выходил на лиман — он отправился в далекое невозвратное плавание, в страну мертвых. Товарищи принесли на его могилу простую гранитную плиту. По просьбе жены они выбили на камне только те слова, которыми она всю жизнь привыкла провожать мужа на лиман:

«С попутным ветром!»

А года через три и Ксанфа отправилась догонять мужа.

Калипп, сын рыбака, стал рослым юношей. Похоронив. мать, он с очередным караваном ушел в Скифию. И уходя, он даже не обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на пышные колоннады и мраморные лестницы «счастливого» города.

Я смотрел на этот продолговатый серый камень, на отшлифованной верхней его грани стояли древнегреческие письмена: «С попутным ветром». Слов немного, но они сильнее многословия. Через две с половиной тысячи лет они пронесли суровую историю ольвийского рыбака.

Я наклонился над камнем. Он был цел и чист, и мне казалось, что только вчера пролились на него слезы женщины, которая в счастливом городе посмела быть несчастной.

III. Земля аукается

Заведующий ольвийскими раскопками профессор Фаворский остался доволен двумя последними днями работ. Одной из его партий удалось откопать каменный детский гробик, который был наполнен миниатюрными сосудами, статуэтками богов и игрушками. А в другом месте, уже на территории города, профессор сам проник из бокового прокопа в подвал одного дома и нашел там целый склад посуды: тут были и большие амфоры для вина, и энохои для воды, и гидрин, и кратеры[9]). Когда находки были принесены в ближайшую хату, профессор расставил весь этот древний обиход на лавках вдоль стен. И вот в обыкновенной крестьянской хате, под ручниками, образами и «Конницей Буденного» возникло видение Эллады. Кувшины посерели, растрескались, но в их изысканных и уверенных овалах чувствовалось дыхание подлинного искусства. Приступая к составлению описи находок, профессор смаковал удачу. Увлекаясь, он даже разговаривал с древними кувшинами:

— Итак, милейший кратер, вы имеете двойной расширяющийся воротник… И вы несомненно употреблялись для смешивания воды с вином… Так и запишем… Посторонитесь, плечистая тетушка амфора! Вы совсем загородили маленький киликс — эту чудесную широкую вазочку… Вероятно, из такой же Сократ выпил свою цикуту…[10]) Двадцать три века живешь ты, малютка!..

Окончив опись, профессор еще раз окинул удовлетворенным взглядом свой музей и вышел из хаты.

Лиман уже темнел. За макушки сиротливых колонн некрополя зацепились последние лучи и зажгли их как факелы. На дворе у сарая возился с инструментами Лукин — студент-практикант. Он с промежутками сильно бил молотком по тонкому ломику, стараясь выпрямить его на камне, и удары резко вонзались в вечернюю тишину.

Профессор на секунду насторожился, затем подошел к Лукину. Студент приостановился и поднял голову.

— Кончили? — спросил он.

— Какой странный звук! — не обращая внимания на вопрос Лукина, заметил профессор. — А ну, бейте, бейте еще!

Камень сидел в земле. При каждом ударе он сильно сотрясался, и ударам глухо и едва уловимо что-то вторило из-под земли.

— Вы слышите? — снова спросил профессор.

Но Лукин ничего не слышал.

— Чорт возьми, неужели здесь? Под сараем? — продолжал профессор свои таинственные догадки.

Лукин по его просьбе еще несколько раз ударил молотком, теперь уже по камню. Профессор заходил с разных сторон и одобрительно кивал головой. Тем временем в углы двора густо набились сумерки, и исследователям пришлось отложить свою работу до утра.

На другой день профессор встал спозаранок. Приятно озабоченный, он расхаживал с хозяином хаты по двору и жестами намечал какие-то невидимые линии. А когда пришли рабочие, он велел опустить в землю щупы[11]). Два из них, которые вогнали со стороны ворот, не дали положительных показаний, а третий, опущенный около самого сарая, после первых усилий легко пошел в землю, будто гвоздь, пробивший насквозь дощечку. Профессор снова подошел к хозяину. После небольших переговоров тот отпер сарай. Люди вошли. Когда опустили щуп в правом углу сарая, он сразу наткнулся на что-то твердое. Так повторилось несколько раз.

Когда профессор отложил у себя в блокноте прямую линию, отметил на ней точки уколов щупа, затем опустил от них перпендикуляры соответственной длины и концы их соединил, то у него получился отчетливый рельеф свода.

Приступили к раскопкам. Поиски начали со двора. План подземных сооружений теперь был ясен профессору. Он показал исходную точку. Вскоре на полуметре под землей была обнаружена каменная ступенька. За первой вниз пошла другая, третья, и перед исследователями открылся величественный «дромос»[12]), который вел к подземной усыпальнице.

— Дыра! — неожиданно крикнул Лукин, копавший в яме вместе с рабочими. — Никак, покойнички улизнули, Владимир Иванович!

И, действительно, над дверью склепа, задвинутой изнутри тяжелой каменной плитой, в своде зиял пролом шириною в человеческие плечи. Лукин со свойственной ему быстротой и беззаботностью выхватил из кармана электрический фонарик и крикнул:

— Товарищи, задрыгаю ногой — это значит: тащите меня обратно!

И студент нырнул головой в отверстие. Минута прошла в нетерпеливом ожидании.

Наконец ноги шевельнулись, и Лукина вытащили из отверстия.

— Владимир Иванович, там земли до чорта! — сказал он. — От самого верху. И ни одного покойничка.

Приступили к тщательному обследованию склепа. Камень из входного отверстия вытащить было нельзя: его не пускали дверные косяки. В этом заключался секрет греческих погребальных построек. Дверной камень — огромную гладкую плиту — можно было задвинуть только изнутри. Спрашивается: кто же ее задвигал? Не покойники же? Искусный прием греков остался неизвестен. Когда исследователи попробовали протолкнуть камень внутрь, он не подался; бить сильнее не решались из опасения расколоть. Оставалось отверстие над дверью. Профессор заглянул в него. Наскоро был составлен план действий. Оказалось, что земной наплыв понижался от пролома к противоположной стене. Решено было расчистить пробитое отверстие и спустить в склеп сначала Лукина, а потом одного рабочего. Они должны были постараться проникнуть в небольшую камеру перед склепом и там обследовать изнутри плиту-дверь.

Когда землю под отверстием разгребли, Лукин, извиваясь ящерицей, протиснулся в пролом!. На всякий случай его обвязали веревкой и стояли наготове, потому что в склепе за долгие века могли скопиться вредные газы. Веревка медленно поползла внутрь. Потянулись томительные минуты. Наконец из могилы глухо раздалось:

— Ого-го-го! Даешь помощника!

Спустили рабочего. Бросили в дыру два заступа. Из-под земли теперь доносилась смутная возня и глухие звуки разговора.

Через некоторое время Лукин приник к отверстию с донесением из могильных недр:

— Тут пониже еще две дыры, Владимир Иванович! Вот черти — вытряхнули наших покойничков! Мы там прокопали щель в прихожую. Дверь наполовину в заплыве. Будем копать.

— Сережа, осторожнее только! Помните, что вы в данную минуту на ответственном научном посту, — поучал профессор в дыру.

— Ну, еще бы, Владимир Иванович! Каждую песчинку, можно сказать, на зуб… — неслось снизу.

На этот раз ждать пришлось дольше. Из-за двери слышались глухие удары и голоса. Но вот оттуда дали сигнал. Снаружи рабочие уперлись в плиту. Но она осталась неподвижной. Хитрецы были греки! Тогда профессор послал внутрь еще двух рабочих с ломами. После долгих усилий камень подался, а вскоре и совсем вышел из пазов. Его повернули на боковое ребро и выдвинули наружу.

Началось археологическое священнодействие, которым руководил профессор. Заплыв на каждой четверти метра прощупывали. Заступами не столько копали, сколько состругивали землю. Постепенно очистилась передняя камера. Она была выложена плитками из отличного зернистого серого камня. Начали очищать и самый склеп. Уже много было вынесено земли, как вдруг щупы уперлись во что-то твердое. Постепенно откопали каменную плиту с надписью. Профессор тут же прочел имена: «Еврисивий и Арета». По надписи, а также по другим признакам он отнес склеп ко II–III веку нашей эры. Лукин торжествовал: покойники по крайней мере не утащили своих имен.

Склеп был почти весь очищен — оставался у одной стены слой земли не более четверти метра толщиной. Начали осторожно стачивать этот остаток. И каково же было общее удивление, когда у стены, прямо на каменном полу постепенно обнаружился скелет человека. По археологической привычке, огребая землю, старались не нарушить положения костей. Но вот луч одного из фонариков скользнул по руке скелета, золотой блеск привлек общее внимание. Когда очистили место, то оказалось, что скелет накрепко зажал в костлявой руке золотую цепь, а рядом валялись два кольца и браслет.

Профессор приступил к тщательному осмотру скелета. Не прошло и пяти минут, как на черепе был обнаружен пролом кости: человек умер насильственной смертью.

— Вот это да-а! — протянул вполголоса Лукин.

Под мрачными сводами склепа, на четырехметровой глубине под землей разыгралась какая-то драма. И люди, столпившиеся вокруг находки, молча вопрошали того, кто не мог уже им ничего рассказать.

IV. Подземные корсары

Бартоломео сидел на камне, положив подбородок на рукоятку меча. Его лицо, сплющенное с боков, имело собачье выражение, особенно когда атаман улыбался и скалил из-под черных усов белые зубы. Перед ним яркой копной трепетало пламя, отчего под сводом! пещеры суетливее бегали тени. Около костра был раскинут дорогой ковер. На нем группа корсаров кидала кости. Еще один, прислонившись к стене, храпел. Тут же стояли кувшины и кружки. По ковру валялись об’едки, и было разлито вино. В глубине пещеры у стены стояли алебарды и какие-то ларцы.

Бартоломео не обращал внимания на споривших игроков. У него не выходила из головы сегодняшняя ночная сцена и случайно подслушанный разговор.

Ночью ему не спалось. Желая освежиться, он вышел из пещеры и спустился к морю. Не доходя несколько десятков шагов до галеры, он услышал сдержанные, но страстные голоса и осторожное позвякивание цепей, которыми рабы были прикованы к бортам. Это его удивило. Обычно сторожевой корсар принуждал рабов ко сну, чтобы они были работоспособнее днем.

На страже был Лоренцо — рыжий генуэзец, сбежавший недавно из колониальной крепости. Бартоломео принял его в сообщество за силу и военные знания. Лоренцо, повидимому, оправдал его доверие. И вдруг теперь…

Атаман замедлил шаги. Море затаенно шуршало береговой галькой. Ни на берегу, ни на помосте галеры не видно было силуэта сторожевого. Бартоломео проник к камню шагах в десяти от берега.

— Он зверь, а не человек! У меня железный обруч сточил мясо и висит на кости, — говорил один.

— А помнишь, в бурю он сбросил четверых в море, чтобы облегчить галеру? — спрашивал другой.

— Спаси нас, добрый рыцарь! — стонал третий.

— Да, он жаден на золото — вероятно, и в груди у него вместо сердца кусок золота…

Что это? Голос Лоренцо? Бартоломео вскипел. Он готов был сейчас же броситься на изменника и только нечеловеческим усилием сдержал себя от преждевременной расправы. А Лоренцо продолжал:

— Слушайте, горемыки! Он высматривает теперь торговые корабли. После поживы они устроят пир и перепьются. В ту же ночь я принесу вам пилы и алебарды…

Восторженный шопот рабов заглушил дальнейшие слова. Бартоломео скрипнул зубами и, крадучись, отступил. В пещере он растолкал очередного часового и лег. Атаман ничем не выдал себя…

И вот теперь у костра он раздумывал над заговором. Конечно, он мог бы, не откладывая, убить Лоренцо, но что-то подзадоривало его испытать судьбу, а кроме того он ждал более подходящего случая для расправы.

Внезапно в устье пещеры появился Лоренцо, а сзади него как тень чернела какая-то фигура. Бартоломео невольно, откинулся. Но Лоренцо самым безобидным голосом говорил, повернувшись вполоборота:

— Входи, входа, бабуся! Погрейся — сегодня холодно в горах.

— Эй, Лоренцо! — закричал один из игроков. — Что это за ведьму ты привел?

— Клянусь пяткой дьявола, он расколдует эту старуху в прекрасную принцессу! — орал другой.

Громко храпевший Рагиб проснулся и, расслышав только последние слова, сразу захохотал. Он был безобразен, его лицо походило на кусок сырого мяса, прилепленного к могучему квадратному телу.

Лоренцо об’яснил:

— Вижу, трясется старуха, — знать, от своих отбилась. А что бормочет — непонятно.

Корсары с хохотом потеснились и усадили гостью. Рагиб прислушался к шамканью старухи, затем и сам что-то буркнул. Старуха сразу оживилась и забормотала еще чаще, теперь уже обращаясь к одному Рапибу. Оказалось, Рагиб знал готское наречие, на котором говорила старуха. Вскоре он передал товарищам, что ее сородичи стоят на вершине горы[13]), а она опускалась к морю, да в дороге затомилась и села.

Мало-по-малу старуха отогрелась у огня, а остатки ужина и вино привели ее в хорошее настроение. Желая очевидно отплатить за гостеприимство, она рассказала корсарам старинное сказание, которое передавалось в горах из поколения в поколение. Время от времени старуха переводила дух и приостанавливалась, как бы собираясь с силами и с памятью. Этими перерывами пользовался Рагиб и в нескольких словах передавал товарищам то, что слышал от рассказчицы.

— Далеко за этими горами и за морем, в той стране, где падает солнце, жили счастливые люди, — говорила старуха. — Оттого, что они часто держали золото в руках, их руки стали золотыми. Им много приходилось ходить по золоту, отчего и ноги у них вызолотились. А так как они больше всех людей думали о золоте, то их головы тоже стали золотыми. Золото было живым в этом городе и росло не по дням, а по часам.

И приходили к тем людям большие караваны с полночи, восхода и захода солнца. Приходившие тоже хотели быть счастливыми. Они натирались золотыми пластинками, но у них ничего не выходило. А счастливые люди не выдавали своей тайны. Так продолжалось до тех пор, пока один юноша не убежал из счастливого города. Он прошел многие страны и везде рассказывал, что золото потому прилипает к счастливым людям, что оно у них смешано с человеческой кровью. Для этого они держат в подземельях обреченных рабов, из которых понемногу и выпускают кровь. Рабы те немощны, бледны, и многие из них преждевременно умирают. Тогда некоторые цари и полководцы сами захотели быть счастливыми. Они подняли свои народы и пошли войною на счастливый город. Но золотые люди перехитрили их: они выпустили против них обреченных рабов, а сами спрятались в подземелье. Цари и полководцы перебили слабое войско, но золотых людей не нашли. Так и сидят они до сих пор в земле…

Едва было произнесено слово «золото», Бартоломео сразу насторожился, а когда старуха кончила, он попросил Рагиба подробнее расспросить ее о той стране, где находился счастливый город. Но как тот ни бился, он узнал только, что надо обогнуть горы и плыть все время на заход, пока не встретится большая река — там и будет счастливый город.

Бартоломео снова оперся подбородком о меч. У стены, за костром теперь стоял Лоренцо. Красные прорези около плеч и бедер на его обтяжном костюме багровели словно раны. Бартоломео мельком, но внимательно взглянул на него — ив глазах его мелькнула хищная злорадная мысль.

Наутро был об’явлен поход. Бартоломео решил попытать счастья у золотых людей. Его не смущало, что из морского корсара ему придется на время превратиться в подземного: для нею попутный ветер всегда дул туда, где лежало золото.

И вот галера, то распуская паруса, то подгоняемая десятью парами весел, пошла в неведомую страну. Атаман стоял на носу и зорко оглядывал землю. Сначала они шли вдоль гористого берега стеной упавшею в море. Потом галер: повернула на полночь. Берега пошли низкие, песчаные. Через несколько дней взяли на заход и вскоре достигли большой реки, называемой Борисфеном[14]). Тут на высоком берегу они и увидели мертвый город.

Величественные руины покрывали берег тысячи на четыре шагов. Развороченные плиты, обвалившиеся стены и дома, обломки колонн, позеленевшие лоскутья бронзы на пристани — все это говорило о страшной катастрофе, когда-то постигшей город.

Внизу, у лимана Бартоломео заметил жалкие хижины рыбаков и, чтобы не возбуждать подозрения, решил остановиться за мысом. А едва лиман подернулся ночной синевой, он приказал снять с галеры рабов. Забрав необходимый инструмент, двинулись на разведки. Окружающая обстановка была мрачна. Люди шли по узким темным уличкам, то и дело спотыкаясь о камни.

Впереди шел Бартоломео с небольшим факелом — он держал его низко, чтобы с берега не было видно огня. Сзади атамана шли рабы, позвякивая кандалами, а с боков молча шагали корсары. Тени, лохматые и пугливые, прядали по сторонам, словно сбегались и шептались встревоженные обитатели разрушенного города.

Наконец Бартоломео остановился. Он разделил свой отряд на две части: одна должна была обследовать прилегающую к морю часть города, а с другой он отправился в глубь территории. С ним были Рагиб, Лоренцо и еще несколько сотоварищей и рабов. Они миновали площадь с изуродованным и забитым мусором бассейном, с широкой лестницей, ведшей к развалинам когда-то пышного дворца, прошли в какие-то ворота с разлезшимися плитами свода — и неожиданно очутились в некрополе. Под ногами застучали плиты. Тут и там на земле белели мраморные торсы, головы и ноги, наполовину вросшие в дерн. Кое-где плиты были сдвинуты и под ними зияли черные дыры подземелий.

Бартоломео решил приступить к работе. Сначала он обшарил несколько открытых могил; как и следовало ожидать, там было пусто — очевидно он был не первым охотником за золотыми людьми. Тогда он стал разыскивать склеп с нетронутой начинкой. Рабы поднимали одну плиту за другой, разворотили не один бугорок. И вот наконец под одной из плит открылась пустота, но дальше ход был забит обвалом. Бартоломео решил пробиться в могилу сверху. Вскоре на небольшой глубине наткнулись на каменную преграду. Начали пробивать — могила глухо отвечала. После получасовой работы из свода вылетело несколько камней — внизу что-то звякнуло.

Когда спустили двух рабов, а за ними Лоренцо и осветили подземелье — глазам ошеломленных грабителей предстало редкое зрелище: весь склеп был забит серебряной и медной посудой, ларцами и вазами. Очевидно какая-то богатая семья, спасая свое добро от превратностей судьбы, устроила из склепа потайной склад. Бартоломео смотрел в дыру, пробитую в своде, и в восторге скалил хищные зубы.

Началась выгрузка. Рабов одного за другим подтягивали к отверстию и принимали от них добычу. Лоренцо внизу вскрывал ларцы. Некоторые из них хранили гниль и труху наглевших одежд, другие — мелкие безделушки, но две шкатулки ослепили его золотым сиянием: в них оказались пряжки, браслеты, цепи, кольца… Сказочное богатство мутным угаром ударило в голову искателям легкой наживы.

— Поворачивайся, Лоренцо! Или ты опьянел от золота? — хриплым, сдавленным голосом крикнул Бартоломео.

Лоренцо передал ларцы рабам и еще раз оглядел склеп. Около сброшенной с камней плиты, среди полуистлевших костей он заметил золотую цепь, браслет и два кольца и, подняв их, обвязал себя веревкой.

В ту же минуту Бартоломео что-то быстро шепнул Рагибу. А едва голова Лоренцо показалась из отверстия, Бартоломео крикнул.

— Стой! — и, обращаясь к Лоренцо, он грозно спросил: — Что скажешь, изменник? Сегодня или завтра ты думаешь отнести рабам пилы и алебарды? Перебежчик! Бунтовать этих собак? Рыжая лиса! Чтобы доказать тебе, что у Бартоломео золотое сердце, я дам тебе возможность породниться с золотыми людьми.

С этими словами он схватил камень и ударил Лоренцо по темени. Голова как сказочный цветок вмиг расцвела багровыми лепестками. Бартоломео выхватил меч, разрубил веревку и сказал:

— Итак, сеньоры, в дележке одним меньше! Кто возражает?

Корсары приветствовали атамана. Рабы молчали как могилы…

С тяжелым чувством я стоял в склепе. Мне рисовалась эта кровавая минута, когда Лоренцо, висящий над сводом, судорожно вздернул ногами, а потом грохнулся на каменный пол. И затем все смолкло. Только вверху дрожали две звезды, случайно заглянувшие в склеп… Я поблагодарил сторожа и с облегчением вздохнул, выбравшись из подземелья на крестьянский двор. Опрятно подрезанная солома на крышах, белые мазанки, высокое солнце и гудки с машинно-тракторной станции сразу вернули меня из глубин истории к нашим социалистическим рубежами.

V. «Сто могил»

«Основанная во второй половине VII века до нашей эры, Ольвия к V веку была уже богатым городом. С богатством пришли и невзгоды. В IV веке к ее стенам подступил Запирион — полководец Александра Македонского, а в последующие столетия ее постоянно беспокоили дикие племена. В последнем веке до нашей эры на Ольвию обрушились полчища готов под начальством Бурвиста и не оставили здесь камня на камне. Но скифы снова пригласили греков. Ольвия встала из мусора и пепла. Она пыталась восстановить свою былую славу, пока новый разгром не превратил ее в захудалую римскую колонию. А в половине IV века нашей эры Ольвия совсем сошла с исторической сцены»… Так бесстрастно записывает история.

Теперь Ольвия ушла под землю. Об ее существовании говорят только ямы, канавы да кое-где обнажившиеся груды камней и черепков. Но наука не боится тяжелых покровов времени и смело заглядывает в отдаленнейшие эпохи. На территории Ольвии есть уже несколько расчищенных участков.

Старые истории культуры обычно снимали только сливки с античных эпох, они вели свое повествование от героя к герою, от великого художника к знаменитому философу. Но мы органически не можем так относиться к прошлому. Нас интересуют не только великие люди древности, но и не могучие народные волны, которые подняли их на такую высоту. Советская молодежь часто ставит в тупик старых культурников. Те говорят:

— Посмотрите, какой гармонией дышат эти архитектурные линии!

А у них спрашивают:

— Окажите, пожалуйста, а каким образом вырубали и обтесывали тогда эти двухметровые плиты?

И потому не удивительно, что в глазах нового человека часто тускнеют те бронзовые набережные, к которым нельзя было приставать простым! рыбакам…

Выйдя из склепа Еврисивия и Ареты и обойдя две крестьянских избы, мы подошли к самой Ольвии. Моим случайным спутником оказался рабочий-металлист из Николаева — Панов.

Справа от нас раскинулось изрытое бугроватое поле — древний некрополь, известный теперь под именем «Ста могил». А прямо, по самому краю берегового перегиба открылись широкие ямы, огороженные проволокой. Это и были очищенные от земли подошвы Ольвии.

Вот слева клочок римской военной дороги, вымощенный белым плитняком, — когда-то эти казенные пояса как цепями связывали сотни племен и народов в одно целое. Дальше вскрыт целый конец улицы. Вы видите на глубине метра очертания фундаментов, доподлинный план античного жилья с внутренними двориками, перистилями, бассейнами, алтарями, портиками и жилыми комнатами. Домики стоят один к одному, между ними игрушечные, метра в три шириной улички, вымощенные булыжником.

— А какая, к примеру сказать, у них была теснота… как в нашем старом поселке, — заметил Панов. — Я думаю, доставалось санитарным тройкам!

— У них, товарищ, главным санитаром было солнце, — внес я свою поправку.

Вскоре мы набрели на один из интереснейших уголков раскопок. На самом краю береговой террасы возвышался куполообразный Зевсов курган. Он был окружен каменным поясом. Его северный бок был срезан до основания, и тут на глубине двух-трех метров открывалась панорама более древних построек. Это была наглядная история города, этажи его расцвета. Внизу — остатки древнегреческого здания. Быть может тут некогда стоял дворец скифского царя Скида, который, по свидетельству Геродота, был украшен мраморными сфинксами и крылатыми фигурами.

Мы вошли в усыпальницу. Вниз вел дромос с крупными ступенями. По бокам стояли амфоры и лежали плиты, внесенные сюда из других могил. Внизу — склеп. А в своде виднелись несколько воровских лазов. Курган был начисто обокраден до того момента, как к нему подошла наука.

— Ишь ты, черти, какую толщину пробуравили! — удивлялся Панов. — Я так думаю, товарищ, что здесь белобандиты хозяйничали.

— Нет, Панов, это пробито гораздо раньше, — улыбнулся я.

С высокого уступа перед нами открылся береговой амфитеатр мертвого города. По всему склону до самой воды виднелись рытвины и борозды. А дальше раскинулась зеленовато-синяя равнина лимана. Белыми птицами в ней затерялись паруса.

Мне рассказывали про одного недавно умершего старика, который всю жизнь проработал на «греческой пристани». Началось это с того, что еще мальчишкой он нашел в воде несколько монет с изображением бородатого старика. Приехавшие из города люди купили у него монеты. Он слышал, как они называли старика Борисфеном. Парень решил, что гораздо выгоднее ловить в лимане деньги, чем рыбу. Он изготовил лопату с загнутыми краями, а на шею надел мешочек. И лет сорок шарил по берегу и лиману в том месте, где, по преданию, была ольвийская пристань. Лопата скребла по дну, а в мешочек время от времени попадали монеты, кольца, пуговицы, безделушки. Старику кричали с берега:

— Эй, водяной, сколько «стариков» нашел?

— А ну вас, борисенята! — на древний лад отшучивался деньголов. Он так и умер на лимане во время работы…

А когда село одним концом угнездилось на некрополе, кладоискательетво спало совсем домашним делом. Один крестьянин так рассказывал про свое «счастье»:

— Я это, понимаешь, еду по усадьбе, а земля ровно лед под телегой подминается. Что за фокус, думаю? Перепугался, понимаешь. А о ту пору я свиней пару держал. Они и почали в яме копаться. Ну, гляжу только, а там в роде отдушина такая. Я и возьми заступ. Ну, думаю, клад! Копаю, понимаешь, а у самого руки дрожат. Докопался я донизу, а там в роде горница. И кости лежат. А промеж костей пуговицы. Поднимаю, а в них красный и зеленый цвет так и ходит. Потом кольца. А в сторонке ваза. Уж кака ваза! На ней, понимаешь, в три ряда представлено: в первом — дерутся, во втором — целуются, а в третьем — вино пьют. Мне за ее одное триста целковиков отвалили…

Сокровища античного искусства попадали в руки очаковских перекупщиков и затем разбредались по всему миру. Ольвийские коллекции имеются и в Эрмитаже, и в Историческом музее, и в Лондоне, и в различных краевых музеях, и у частных лиц. Прежде чем за дело взялись настоящие ученые, ольвийские недра ковыряли все, кому не лень. На ряду с деревенскими археологами искали счастья и сановные налетчики. Рассказывают, что в дореволюционное время этими местами интересовалась некая княгиня Половцова. Когда у ней начинался античный припадок, она ехала в Ольвию, выбирала здесь какой-нибудь эффектный курган и, разбив около него шатер, приказывала копать.

Только с начала нашего века начались регулярные раскопки ученых, которые дали блестящие результаты. Но во время войны работы были прерваны. Эти несколько лет, когда на ольвийских полях возобновилось хищничество, унесли с собой последние наружные камни — два столба и несколько огромных плит, оставшихся от шрот некрополя. Один местный хозяин приспособил античную плиту под корыто для пойла лошадей, а другие из последних ольвийских столбов устроили себе катки для молотьбы хлеба. По обилию греческих форм в крестьянском обиходе это время можно было назвать эллинским периодом в местном сельском хозяйстве. Через несколько лет он сменился новым, о котором свидетельствует теперь рев, всхлипы и тарахтение тракторов.

На границе ольвийских земель стоит деревянный маяк. Когда еще не было телефона, отставные матросы принимали и подавали с него сигналы о выходе пароходов. Отсюда видны маяки Николаева, Очакова и Херсона, а триста сорок гектаров ольвийской сокровищницы — как на ладони. Научно обследовано не более одной двадцатой части всей территории. Античный город — форпост, сыгравший огромную роль в формировании северо-черноморских культур, еще ждет широкого систематического изучения. С 1920 года древние земли взяты. под охрану. Несомненно, здоровый ветер революции надует паруса новых исследователей.

И хочется по древнему рыбацкому обычаю сказать им:

— С попутным ветром!