Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое…

15

Как всё же хорошо, что табак на Русь ещё не завезли[104]!

И без того в Грановитой палате стоит духота от сотен горящих свечей, вонь от тел потеющих в шубах — это в августе-то месяце! — и высоких шапках дущатого соболиного меха бояр смешивается с запахом выгорающего в лампадах низкокачественного оливкового масла, именуемого здесь отчего-то «деревянным»… У самого давно уже спина свербит от пота, будто искусанная злобными мухами — и не почесаться, даже если бы было можно это сделать, наплевав на правила древнерусского этикета: не позволят несколько слоёв парадных одежд из добротного иноземного сукна, да покрытая расшитой золотой нитью синей индийской парчой шуба. Добро хоть, что на голове не золотая Шапка Мономаха, а менее претенциозный убор. Как там говаривал киношный управдом Бунша: «Вы думаете, нам, царям, легко?!» Да вот ни разу!

А если бы ко всей той благо-вони, которой пропиталось помещение, добавились ещё клубы табачного дыма — то эффект для непривычного человека был бы сравним с применением газового оружия в Первую мировую…

Весь этот паноптикум официально называется «собранием Правительствующего Сената». Судя по всему, мой предшественник в царском теле был до некоторой степени поклонником Древнего Рима, или хотел им казаться. Потому и переименовал увеличившуюся в числе Боярскую Думу на римский лад. Да и себя на полном серьёзе именовал в письмах европейским властителям «императором», переплюнув Ивана Грозного[105]. Тот хотя и решил с какого-то бодуна именовать себя прямым потомком Октавиана Августа по мужской линии, но титуловался всё-таки просто царём. Если припомнить, что у того Октавиана сыновей не было вообще, а единственную дочь Юлию разгневанный владыка Рима за распутство выслал на какой-то островок, где та вскоре и померла — что-то в этой версии не сходится. Видал я уже черновики этих писем Дмитрия и справедливо решил, что над московским государем в Европе только посмеялись. Ну никак бедная золотом и малонаселённая Русь не могла сравниться ни с нынешней империей германцев, ни тем более — с Римом, раскинувшимся в давние времена от Британии до Армении…

Собственно говоря, собирать лишний раз сенаторов в Кремле мне не хотелось. За два с лишним месяца я уже разобрался, кто из них что из себя представляет и какого уровня пакостей от кого в будущем стоит опасаться. Всё-таки власть — тот ещё гадюшник. Стоит ступить неосторожно, и обязательно цапнут. Правда, самые ядовитые из гадин, князья Шуйские с подручными, уже схвачены и изолированы, но вот посворачивать им головы, как сделал бы Иоанн Васильевич, номинальный (а может быть, и реальный) батюшка моего нынешнего тела, теперь нельзя. Хотя и хочется. Не та политическая ситуация, чтобы устраивать массовые казни. Боярство и богатые столбовые дворяне возмутятся: заговорщики какие-никакие, а Рюриковичи, притом происходящие не от младшего, а от старшего сына самого Александра Невского. Конечно, открыто вряд ли кто устроит новый мятеж, поскольку в данной ситуации царь в своём праве карать за бунт, но вот подлить позже какой-нибудь ядовитой дряни в пищу или устроить «апоплексический удар табакеркой по голове» вполне могут. А этого мне совсем не хочется. Так что приходится привлекать «широкие эксплуататорские массы» к подобию сотрудничества и делать вид, что всё идёт по плану.

Четвёртый час бояре работали, не покладая… ушей. Сменяя друг друга, к ступеням престола выходили все трое думных дьяков и, торжественно держа перед собой свитки «столбцов», громкими голосами перечисляли вины тех, кто не так давно сидел здесь же, в Грановитой палате: Василия Шуйского, его брата Дмитрия, Василия Голицына и иных… Самих обвиняемых в мятеже я велел не приводить. Всё-таки нынче у нас не телешоу с юридическим уклоном, транслируемое на всю страну по телевидению, а формальное завершение проводившегося с мая месяца следствия. Говоря откровенно, хотелось обойтись без этого сборища, но… Закон есть закон. Членов Боярской Думы, а теперь Сената русский царь не может осудить без «приговора» этого органа власти. Вернее, мочь-то может, но вот права на это не имеет: «народ нас не поймёт», как верно говорили в советское время.

…Весь оставшийся день на Никольской улице грамотеи-печатники набирали из металлических литер строчку за строчкой, разводили и перемешивали краску, ругали подсобника за неладно обрезанную бумажную десть. Прибывший на Печатный двор под охраной троих стремянных стрельцов дьяк лаялся неподобно и требовал государевым именем шибче поворачиваться, не дав остановить работу и на вечерней заре. Всю ночь монотонно, раз за разом вертели друкари рукоять винтового пресса, прижимая лист за листом к смазанному краской набору, развешивая царский указ для просушки на вервии, словно бабы выстиранное платно. Три сотни листов за едину ноченьку — не шутка! А наутро осовевшие от бессонницы стрельцы доставили те листы в Разбойный Приказ, откуда бирючи[106] развезли их по московским площадям, а спешные гонцы, сложив указы в сумки, разъехались по всем старшим городам Руси.

«Великий Государь указал, и бояре приговорили», — а народ слушал, как во весь голос кричали бирючи слова этого указа и давался диву: насколько кроток и преисполнен христианского всепрощения нынешний государь, и как мягко наказаны бунтовщики. При покойном Иоанне Васильевиче, батюшке нынешнего самодержца, пожалуй, не обошлось бы без плахи, кольев и виселиц, а ныне преступников лишь ссылали в дальние дали, лишив, правда, при этом всех чинов, а князей — и вычеркнув из родословных книг, будто и не было таковых ни среди Рюриковичей, ни среди Гедиминовичей. Василия Голицына и Дмитрия Шуйского со всей роднёй, «со чады и домочадцы» под караулом из проштрафившихся стрельцов угоняли далеко на восток. Голицыным предстояло ехать до Томского острога, а затем самостоятельно добираться до места впадения реки Иркут в Ангару, где и обосноваться на жительство, построив при этом укрепление против вероятных набегов немирных аборигенов. Для будущего острога им была выделена та самая пушка, которую использовали мятежники во время московского погрома. В конце концов, если Иван Третий вырывал языки новгородским вечевым колоколам, то почему бы Димитрию Иоанновичу не отправить в ссылку орудие?

Более многочисленному клану Шуйских предстоял ещё более далёкий путь. Им было указано отыскать реку Хэйлунцзян (да, я почему-то случайно запомнил, как китайцы по-своему обзывают наш Амур) и сплавиться по ней до самого устья, где и поселиться в остроге на морском побережье без права возвращения в Центральную Россию вплоть до именного царского указа. «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский» — сказал как-то Владимир Ленин. Вот пусть они его и основывают: Россия до Тихого океана исторически обязана расшириться, так почему не сделать этого пораньше?

Ну а сам Василий Иванович Шуйский, как главный изменник, согласно указу, должен был покинуть этот мир. Впрочем, никто не собирался его казнить: заливающегося на допросах слезами и сдающего всех подельников без разбора, бывшего боярина и почти царя милостиво постригли в монахи под именем Василиска и, вместе с лишённым митрополичьего сана Исидором, до зимы отправили в подвалы Чудова монастыря. Пусть грешники помолятся, попостятся, а как на реках станет лёд, под охраной стрельцов, чтоб чего не стряслось, отправятся в Архангельск. А уж оттуда по весне их на поморском коче вывезут за Маточкин Шар: пусть строят скит на Новой Земле. Топор, ножи да пару заступов им выделят, равно как и мешок ржи. А там уж как приживутся: на всё божья воля.

Что касается основной массы мятежников и бандитов, захваченных во время мятежа да пойманных позже по показаниям свидетелей и допрашиваемых татей, то я решил приспособить их к делу. Незачем им зазря хлеб скармливать, пускай потрудятся. В отличие от князей да бояр большинству этих погромщиков физический труд не в новинку. Колонна преступников была отправлена под конвоем в Тулу, куда уже был вызван отряд касимовских татар, которым предстояло послужить конвойными. От этих природных людоловов не очень-то поубегают. Получив инструменты, первые русские каторжане должны будут проложить дорогу от самой Тулы до хорошо известного мне места. Того самого, где в двадцатом и двадцать первом веках будет стоять моя родная Киреевка. Я особо настоял именно на нём, поскольку других мест поблизости, где точно имеются природные ископаемые, попросту не знал. Конечно, в прошлой своей жизни я бывал и на Сивашских соляных озёрах, видел и рудники Криворожья, и шахты российского и украинского Донбасса. Вероятно, и сейчас смог бы их отыскать, доведись оказаться в тех местах. Но увы: Кривбасс, Донбасс и Приазовье для русского народа пока что были недоступны. Сейчас там лежало Дикое Поле, где хозяйничали татарские разбойничьи орды.

Случалось мне в прошлой жизни съездить и на Север, куда перебралось семейство дочери. Показали там родичи громадный котлован Ковдорского рудника, на дне которого КамАЗы кажутся размером со спичечный коробок и хвалились, что металлов в тамошней руде — чуть не вся таблица Менделеева. Может, и привирали насчёт «таблицы», но в Советском Союзе пустое место никто бы осваивать не стал. Вот бы где прииск открыть, да вряд ли выйдет. И не только потому, что точное место указать я не сумею, поскольку определённо знаю лишь, что город тот будет стоять западнее Кандалакши, а вот насколько западнее — и не ведал сроду. Проблема тут ещё и в том, что есть у меня нехорошее подозрение: а не прихватили ли ту землю, где в СССР будет стоять город Ковдор, шведы? Финские племена в семнадцатом веке точно живут под шведской властью, а до советско-финской границы в ту мою поездку было не так уж и далеко[107]… Ну и третья проблема — транспортная. Грузы в Русском царстве перевозятся либо по рекам, либо санными обозами. По тёплому времени и колёсные повозки используются, но в весеннюю и осеннюю распутицу возить руду на телегах — людям мучение и лошадям погибель.

А с лошадьми на Руси дела такие, что, может, бывает и хуже, но не сразу сыщешь. Мало их сейчас, да и те, что есть, в массе своей породы слабой и низкорослой. Татарские лошадки, может быть, и повыносливее, но не намного. Конечно, свежая кровь от захваченных при стычках с ногаями и крымчаками коней постепенно улучшает породу, но такими темпами чего-то путёвого в ближайшую сотню лет добиться вряд ли получится. Вот у наших западных соседей — мадьяр и ляхов — боевые кони на загляденье: быстрые, выносливые, злые в сече… Да только вожделенные венгерские жеребцы отделены от нынешнего русского рубежа Диким Полем, где «резвятся» чамбулы степняков и никому неподконтрольные казаки-разбойники, которым по большому счёту всё равно, кого пограбить: ногайскую ли отару угнать, в окрестностях ли русского приграничного острожка покуролесить, маеток ли шляхетский на польской пока Слобожанщине дымом в небо пустить или на своих судёнышках-«чайках» в Крым или на Туреччину за добычей наведаться. Лишь бы было потом с чего дуван дуванить. Казакам по их нынешним обычаям хлебопашествовать под страхом смерти запрещено[108]: так и живут с добычи, звериной охоты да рыболовства.

Эх, тяжела ты, шапка мономаховая: сколько всяческих забот вместе с тобой на голову свалилось! И ведь вот какая беда: и менять в русском царстве нужно многое, но притом так, чтобы не оттолкнуть ревнителей старины, как случилось при Борисе Годунове и чьей поддержкой впоследствии воспользовались Шуйские, готовя свержение моего предшественника в этом теле, «царя, рекомого Димитрием». Сейчас я — единственный, кто знает, что в истории моей страны этот дворцовый переворот удался, вчерашнего «Государя Димитрия Иоанновича», убив, опорочили, на столетия прицепив кличку «Лжедмитрий», а Русь рухнула в самую кровавую часть Смуты, чьи последствия ощущались триста лет. Я человек, хоть и крещёный в младенчестве, но слабо верующий уже в силу рождения своего в СССР и большевистского воспитания, тем не менее затрудняюсь назвать как-то иначе, нежели чудом божьим факт, что сознание моё оказалось в голове двадцатитрёхлетнего Дмитрия — не то сына и наследника Грозного царя, не то и вправду самозванца, захватившего престол Московской Руси. Остатки его разума в первое время проявлялись и пару раз даже вытесняли меня куда-то вглубь мозга, но уже на второй день моего пребывания в этом теле от прежнего владельца (кстати, искренне считавшего себя царским сыном) остались только независимая манера поведения, умение разговаривать на нескольких языках, включая греческий, польский и татарский, узнавать знакомых людей и тут же вспоминать о них всё, известное прежде «государю».

Так что тот, кто закинул мой разум сюда за мгновение до смерти, спас тем самым не только меня (а я уж сумел спасти и своё новое, или, если вспомнить, за сколько лет до появления на свет прежнего Митьки Умнова оказалась моя личность, скорее уж старинное тело), но и многих людей, кому было предначертано погибнуть во вспыхнувшей с новой силой Смуте. Так что, невзирая на атеистическое, в целом, воспитание, я подолгу отстаиваю церковные службы, блюду пост и выполняю основные требования русской Церкви. Кстати, в неспешном семнадцатом столетии молиться за весь люд православный, оказывается, одна из обязанностей самодержца на Руси. Вон, даже бородку с усами отпустил, чтобы «скоблёным рылом» не контрастировать с окружающими. Изменение внешности и, подозреваю, ряда царских привычек, не слишком-то нравится моей нынешней супруге Марии Юрьевне, урождённой Марине Мнишек, доставшейся «по наследству» от прежнего Димитрия. Но кто её мнения спрашивает? На дворе — натуральное Средневековье, хоть и Высокое, хоть и с местным восточноевропейским колоритом. Баба здесь, хоть царица, хоть простая стрелецкая жонка, свои претензии к мужу если и высказывает, то строго наедине и под покровом ночи, не вынося на общий доступ. А если вдруг решиться проявить стервозность — так вон, под божницей на женской половине всегда висит плеть, рекомая «дурак», которая для того и предназначена, чтобы выбивать из женщины — умницы и красавицы — стерву. И это ещё гуманно: в Жечи Посполитой, откуда старостянская дочка родом, не то, что круль или магнат — простой застянковый шляхтич вправе за умаление своей чести попросту зарубить дурищу саблей. Потом, конечно, свеженький вдовец исповедуется, покается, выделит что-либо материально ценное в дар Церкви, отбудет назначенную епитимью, а через год вдовства имеет полное право найти себе новую супружницу. И так — до трёх раз подряд. Дело это, как считается, внутрисемейное и народной традицией вполне одобряемое. Так что замужние польки, как правило, норов свой сейчас стараются смирять: голова-то одна… Мария моя — женщина неглупая, а что молодая ещё — так это только в плюс. Я-то в новом царском теле тоже далеко не старик, так что рефлексы мужского организма возрасту соответствуют. Супруга довольна, тем более, что, в отличие от прежнего Димитрия, периодически «осчастливливавшего» сенных девок посмазливее, мне в целом вполне хватает и Марии, тем более, что часть ночи, а также времени традиционного послеобеденного сна я трачу на анализ и размышления. Наплевать на эту традицию, по примеру Петра Первого, я не могу: Димитрий, вон, «доплевался», дав тем почву для сочинения порочащих слухов, использованных заговорщиками в своих целях. И чем это закончилось в нашей истории? Самим из пушки выстрелили, а государство Русское загнали в такую задницу, что последствия ощущались столетиями. Нет уж, внешнюю благопристойность соблюдать необходимо. А уж спит государь в своей горнице за запертыми дверями после трапезы или, как я, битый час стилом по вощёной дощечке или свинцовым прутком по бумаге чего-то карябает — так этого никто не видит.

«Карябать» же приходится много. За долгие годы жизни в Советском Союзе я понял важность планирования в разных областях деятельности — от семейного бюджета до промышленного и экономического развития в масштабах целого государства. И пусть пока Московская Русь сильно не дотягивает до СССР абсолютно по всем показателям, начиная с численности населения и площади и заканчивая добываемыми и перерабатываемыми ресурсами, но лиха беда — начало!

В конце концов, моему нынешнему телу нет и четверти века и есть шансы прожить минимум столько же, если не убьют или не подхвачу какую-нибудь смертельную заразу. А четверть века — это же целых пять пятилеток, помноженных на понимание необходимости «Большого рывка». Во времена, когда я ещё учился в школе, да и потом, в армии, уже после окончания войны, нас заставляли учить выступления большевистских вождей. С тех пор отложились в памяти слова Сталина, которые были им сказаны словно о нынешней ситуации на Руси: «Требуется наличие такой власти, которая имела бы желание и силу двинуть использование огромных природных богатств на пользу народа. … Отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно… Ты отстал, ты слаб — значит ты не прав, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч — значит ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться… Мы отстали от передовых стран на пятьдесят — сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». И ведь тогда — сумели «пробежать» эти десять лет и встретили большую войну уже подготовленными экономически. Нынешней Руси также предстоят и войны, и неурожаи — выпавший в мае снег явно это подтвердил, — и экономическое противостояние с Западом, Востоком и Югом, которое нельзя проиграть.

16

Забрали меня местные стражи порядка с собой. Но вопреки опасениям — а жизнь в девяностые годы двадцатого века приучила меня с опаской относиться к «сотрудникам органов» — отвели не «в отделение», а, после недолгих шараханий по территории Кремля, совмещённых с расспросами встреченных сослуживцев о том, не видел ли кто какого-то Зернина, — к большому оштукатуренному зданию с высоким каменным крыльцом.

Здесь было много народа: группками по двое-трое общались промеж собой самые натуральные, как их принято рисовать на картинках, бояре в крытых дорогой тканью шубах и высоких меховых шапках. Чуть поодаль кучковались, судя по всему, их сопровождающие — такие «шишки», подозреваю, в одиночку только к жене в спальню заходят, да в отхожее место: ни там, ни там им «помогальники» не требуются. Мельтешил народ попроще, я для себя их определил как «дворцовых слуг», если считать весь Кремль за царскую резиденцию, то так и получается. Одни подходили, другие, получив какие-то распоряжения, уходили их выполнять, кто-то оставался, увеличивая тем самым толпу. Одномоментно перед крыльцом находилось до сотни человек, включая дюжины полторы караульных стрельцов как в серых, так и в красных кафтанах. Командовавший задержавшей меня группой стрелец о негроико переговорил с молодым щёголем-краснокафтанником с лисьей оторочкой на шапке и сплетёнными из серебристых шнурков петлями-застёжками поперёк груди и тот, выслушав, что-то приказал одному из своих подчинённых, который резво взбежав на крыльцо, исчез за изукрашенными высокими дверями.

Некоторое время спустя оттуда появился немолодой, не слишком высокий, но широкоплечий стрелец с саблей в зелёных ножнах у пояса, но, в нарушение местной «формы одежды» — в дорогой расшитой узорами шубе, красной, как будто готовился к роли Деда Мороза на новогоднем утреннике, но с оторочкой по высокому стоячему вороту и обшлагам из чёрного, мягкого даже с виду, меха. Не разбираюсь во всех этих песцах-соболях: максимум, что могу определить — это шкуру белого медведя. Во время работы в Заполярье дважды видел их в домах приятелей-сослуживцев. С самим «Умкой», к счастью, вплотную повстречаться не довелось: так, видал издалека и в основном — из кабины вездехода. Но тут явно другой мех… Блин горелый, что это меня на шубе зациклило-то? Нервишки шалят? Неудивительно…

Спустившись по ступенькам, странно одетый командир окинул взглядом нашу группку, задержавшись чуть дольше на моей персоне.

— Ну? — Правая бровь приподнялась и он на мгновение стал напоминать широко известного в своё время клоуна Леонида Енгибарова, лицо которого по странной прихоти природы обросло усами и бородой. — С чем пришли?

— Здравия тебе, Евстафий Никитич! — Приведшие меня стрельцы степенно поклонились, причём старший, возложив тяжёлую длань на загривок, заставил кланяться и меня, причём не «для порядку», а прогнувшись в пояс. — Что велено, то нами исполнено: сыскали мы того мальца, который ныне у Фроловских ворот споспешествовал пролом учинить. Как грохнуло, так ему тамо же памороки отбило, але ж Господь милостив — оклемался отрок.

— Добро. Великий Государь то дело своезрачно зрел. Ты, Прохор, ко мне на двор в неделю[109] после обедни заходи. Там за то, что сыскали малого, два алтына на всех получишь. Допрежь того не ведаю, когда и ворочусь: по слову Великого Государя при его особе пребываю неотлучно.

— Так почто же ждать-то, Евстафий Никитич? Ты нас сей день награди, а мы за здравие Государя Димитрия Иоанновича и свечки во храме поставим, и ковш пенника подымем, да и о тебе не забудем.

— Про пенник — верю, а что за меня свечку затеплишь — ой ли?.. Рад бы вам, Прохор, порадеть[110], ан незадача выходит. Не наберу я денег да полушек сей час аж на два алтына. Государь нынче меня шубою со своего плеча пожаловал, то честь великая. А что до казны, так вот он, лёвендальдер серебряный! — обласканный царской милостью командир двумя пальцами выудил из-за отворота шапки довольно крупную монету и горделиво показал, не выпуская из рук. — А государеву награду за-ради двух алтын вам на пропой разменивать невместно, то чести его царской умаление будет. Так что, человече, не утрудись всё же быть у меня на неделе.

— Ну, раз такое дело, Евстафий Никитич, то и ладно. Коли нынче тебе такой талан-счастие выпал, что при Великом Государе встать довелось — пренебрегать тем грешно.

Внимание Евстафия Никитича переключилось на меня:

— Кто таков? Как кличут? — Стрелецкий командир спрашивал не надменно, но всё же несколько свысока, словно матёрый полковник, обративший своё внимание на зелёного призывника, впервые миновавшего ворота с красными звёздами, отделяющие территорию штатского бардака от бардака упорядоченно-армейского. И хотя стёпкино тело не было ещё выдрессировано правильно организованной воинской службой, но в моём-то сознании рефлексы никуда не делись. И, стараясь «глянуться» этому вояке, я принял максимально приближённую к строевой стойку и звонко выдал:

— Товарищ командир! Рядовой-необученный Степан Тимофеевич, пушкарёв сын, явился в ваше распоряжение!

Глаза у главстрельца на мгновение стали размером с медный пятак каждый, доставившие меня стрельцы также впали в недоумение, да и некоторые стоящие неподалёку тоже заинтересованно воззрились в нашу сторону. А я чего? Я ничего: по одёжке меня встретили без особого энтузиазма, так пускай хоть по ухваткам запомнят… Впрочем, Евстафий Никитич тут же вернул на лицо спокойное выражение:

— Мордою ты ещё не вышел, чтобы с «-вичем» величаться. Не боярин, чай, да и не ангел Господен, чтобы являться. Да и не товарищ я тебе, а господин сотник пресветлейшего и непобедимейшего Монарха, Божиею милостию Цесаря и Великого Князя всея Русии Государя Димитрия Иоанновича личной ближней стражи Зернин! А прозываюсь я Евстафием Никитичем. Которого, баешь, пушкаря Тимохи ты сын? Мне двое ведомы: Тимоха Рябой, да ещё Муха. Есть ещё Тимофей Саввин, но у того уж все дети сами переженились и своих мальцов растят, не говоря уж о дочках.

— Виноват, господин сотник! Никак нет, отец мой — пушкарь орловский, в прошлом году вместе с войском мы в Москву пришли, а зимой он помер.

Моё собеседник стянул с головы шапку и истово вдавливая в лоб, грудь и плечи двоеперстие, перекрестился. То же сделали и окружающие:

— Ну, царствие небесное рабу божию воину Тимофею!

Я поспешил повторить мини-ритуал.

— А сколь тебе вёсен, отроче?

— На Степана Галатийского пятнадцать стукнет. Это я с виду мелкий да квёлый, в материнскую породу, да и голодные годы сказались.

— Квёлый-то квёлый, ан петард грохнуть сподобился толково, зрили мы то с великим Государем. Учил кто, аль сам до того додумался? — Хитро прищурился Зернин.

От этого прищура возникло чувство некоторого дискомфорта. Как это говорилось в советском мультике? «Птица Говорун отличается умом и сообразительностью». Потому что соображает, что не всё Говоруну нужно говорить…

— Отцова наука, господин сотник. А уж от кого он узнал — того не ведаю.

— То добро, сынам родителево дело от Господа положено познавать. Может, покойный батюшка тебя и из пушки палить, да отливать их обучил[111]? — И снова тот же прищур.

— Никак нет, господин сотник. Палить ни разу не довелось, а как отливать — и не видал ни разу. Молод ещё. Но вот со стороны как орудие чистят, заряжают, целятся да палят — и наблюдал и запомнил.

— Ну и добро, Стёпка пушкарёв сын, что не хваста ты. То я тебя проверял: кабы сбрехал ты, что пятнадцать годов скоро стукнет — то сразу ведомо бы стало. Малец бы не удержался прихвастнуть, а ты разумно речь ведёшь. Знать, великий Государь не зря тебя на отличку взял. Матушка-то, небось в Орле весточки ожидает?

— В голодный год померла…

— Царствие небесное! Выходит, придётся тебе своим умом жить. Прохор! — обратился Зернин к стрельцу. — Великий Государь велел приглядеть за отроком. Ты вот что: найдите сей час кого из придворных послужильцев[112], да передай поручение, дабы сего пушкарёва сына в баню свели, портно[113] да обувку выдали простую, но приличную, ибо Государь его пред свои очи вызвать желает. Да пускай покормят посытнее на поварне, не обожрёт небось, да в какой-нито куток приткнут, дабы под ногами не крутился. А как сделаешь, так ступайте свой караул где велено держать. Потому без пригляду люд оставлять неможно.

— Понял, Евстафий Никитич, исполню!

— Ну, а раз понял, так и ступайте! — И, резко развернувшись, Зернин скорым шагом поднялся по ступенькам и исчез за изукрашенными дверями. Меня же стрельцы повели в противоположном направлении, туда, где за невысоким тыном виднелись крыши и трубы менее значимых строений. Похоже, начиналась совсем новая страничка нашей со Стёпкой жизни…

В прошлой своей жизни — или правильнее говорить «в будущей», ведь по отношению к нынешнему дню я ещё не родился? — не раз читал, что стрельцы якобы были вояки так себе, дисциплину не признавали и приказы исполняли в силу собственного хотения. Опять же и к Разину в войско перебегали, и против Петра Первого бунтовали. Даже картину в музее видел, «Утро стрелецкой казни», на которой как раз изображено, как за такой бунт их казнить собираются. Не знаю, вероятно через какое-то время, лет через полсотни и больше, так и будет. Пока же задержавшие меня воины приказ старшего выполнили со всем тщанием. Отловив какого-то невзрачного мужичка с фингалом на пол-лица из многочисленной дворцовой прислуги, заставили того отвести всех нас к тиуну. Местный «завхоз» отыскался не сразу, лишь с третьей попытки его обнаружили у входа в один из больших погребов под какой-то хозяйственной постройкой, из взломанных дверей которого шибало мощным винным духом. Явно во время сегодняшней суеты в Кремле кто-то дорвался до склада с алкоголем и отвёл душеньку. Вот управляющий теперь и выяснял размеры ущерба, по мере сил ликвидируя причинённые разрушения.

Обратившегося к нему Прохора тиун сперва послал было ко псам, но внушительный кулак, поднесённый к носу и упоминание имени нового царского ближника Евстафия Зернина быстро привели к позитивному результату. Поорав заветное матерное «заклинание» в темноту погреба, управляющий добился того, что оттуда вылезло что-то непотребное: к счастью, не джинн, как в известной песне, а крепко поддатый долговязый парень, мокрый выше пояса и с разодранным воротом некогда светло-серой, а теперь наполовину розовой рубахи, с качающимися в такт пьяным пошатываниям крестиком и медной ладанкой на толстом гайтане.

— Чаво звал, Фрол Фролыч? — коротко поклонившись, уставился он на тиуна весело поблёскивающими серыми глазами. Хорош был парень когда-то собой… Да вот беда: левую половину лица, от скулы до подбородка уродовал след старого ожога, будто кто-то плеснул в него крутым кипятком или раскалённым маслом. Хорошо хоть глаз не выжгло, но вот из девчат вряд ли кто на такого польстится…

— Почто долго возитесь? Я уж битый час ожидаю, пока войти можно будет! Нешто батогов отведать желаете? — Тиун выговаривал парню без настоящей злости, явно для порядку, хотя некоторое раздражение и было заметно.

— Помилуй, Фрол Фролыч! Больно уж духовито там, ажно хмельным духом с ног сшибает. Воры-ат безразумные, не столь вин дорогих сами вылакали, чтоб те в ихних чревах поскисали, сколь бочек да иных сосудов попортили, винища теперь — что воды в озере! Ан на государев стол такое не поставить. Двоих утоплых сыскали: должно тоже воры, что перепились да пьяны на пол повалились, ан встать-от не смогли. Бабы да девки, каких поставил вычерпывать, от винного духа все как есть пьяны! Шестнадцатую бочку десятиведерную[114] наполняют, всё никак до полу не дочерпаются.

— От винного духа, речешь, пьяны? Ой ли? Неуж никто не разговелся царёвым винцом?

Тиун подшагнул к «непотребному» парню и, ухватив того за грудки, резко притянул к себе. Из-за разницы в росте, тот согнулся, будто изображал знак вопроса на «Празднике букваря» у первоклашек.

— А ну, дыхни-ка, раб божий!

Звучный выдох зашевелил тиунову бороду и выбивающиеся из-под суконного колпака жиденькие волосёнки.

— Ты глянь, и впрямь не разит! Добро, коли так. Ты вот что, Неупокойко, сослужи-ка службишку малую! Зришь ли сих добрых людей со отроком? Ясно, что зришь, чай, люди православные, а не денга в твоей кишене, — те-то у тя не задерживаются, всё на девок спускаешь. Так вот, Неупокой, новый государев ближний человек, сотник Зернин Евстафий Никитов сын, распорядился того отрока принять, накормить, в баньке попарить да при дворне разместить. Да не забудь Фролке передать, пущай портно поприглядистей ему выдаст, дескать, с самого верха так велено, чтобы тряпьём взоры не поганил. Мне ныне недосуг, засим велю тебе сей миг взять его, да на поварню к Фёкле да Акульке свести. Небось, не все объедки[115] скуштували, пущай покормят мальца. Да и сам чего пожуй, авось винный дух-то поуменьшится! Ты нынче в особой отличке, потому как своеручно вора поимал, так что заслужил!

Распрощавшись со стрельцами, мы с Неупокоем за несколько минут оказались сперва в «заведывании» Фролки — говоря языком двадцатого века бригадира разнорабочих, занимавшихся низкоквалифицированным трудом. Уменьшительная форма собственного имени пятидесятилетнего седобородого дядьку с когда-то перебитой и неправильно сросшейся ключицей вовсе не смущала, хотя характер у него был — как у хохла-старшины из анекдотов. То есть повышенной прижимистости. Организовывая банно-помывочное мероприятие, тот изворчался о дороговизне дров (как будто приобретал их на последние свои кровные копейки!) и бессовестности неких «уношей», вздумавших париться в среду — постный день. По его словам, грешнее только в воскресенье: «аки во крови омываться»… К процессу колки дров Фролка припахал и меня, обозвав «ничегоней» и «безручком». Физической работы ни я, ни мой тёзка-реципиент никогда не чурались, однако тяжёлый топор на длинной полусаженной рукояти — штука вполне пригодная для тренировок спортсменов-тяжелоатлетов, а Стёпкино тело, недокормленное в голодные годы, к большим нагрузкам пока было не готово. Так что пропотел и упарился я ещё до того, как попал в курную баньку для дворцовой прислуги. Пока мужик бурчал, старательно норовя донести своё недовольство до максимального числа слушателей, Неупокой быстро смотался куда-то, вернувшись минут через двадцать с парой узелков с чистой одёжкой.

Парились мы с Неупокоем недолго, по ощущениям около часа, если не меньше: Фролка особо раскочегаривать баню не дал, впрочем, он и сам отказался от парилки. Тем не менее и этого времени хватило чтобы снять накопившиеся усталость и напряжение нервов. На смену изгвазданной и подранной одежде мне достались чуть коротковатые и ношенные, но крепкие льняные порты с плетёным очкуром вместо ремешка, льняная же рубаха без воротника и обшлагов, надеваемая, как советская гимнастёрка, через голову, два кушака — рыжеватый, явно окрашенный отваром луковой шелухи и узкий чёрный, из дрянного сукна, с красной обережной вышивкой на обоих концах. Он прилагался к короткому, чуть ниже колен, кафтану из светло-серого холста. Вместо безвозвратно утраченных сапог мне досталась пара поршней — примитивной обувки из сшитых кусков кожи и портянки-онучи с конопляными верёвочками. Всё лучше, чем шлёпать босиком. Новую шапку мне никто выделять не собирался, да я и не настаивал. И без того для Стёпки-скомороха наряд оказался более, чем приличный и недешёвый. Свою вымоченную в алкоголе обмундировку Неупокой тоже сменил, натянув суконные чёрные шаровары наподобие казацких, отбелённую рубаху с вышивкой по вороту и такой же как у меня серый кафтан с рыжим полотняным кушаком. Серый валяный из шерсти колпак с чёрной суконной тесьмой по краю околыша-отворотов как у купца Садко с картинки завершал картину. Прямо праздничное одеяние, если помнить, что парень — обычный слуга. Прямо как у нас: у тех, кто ближе к Кремлю, и костюм получше, и кусок послаще — что в семнадцатом веке, что в двадцатом. Никакой зависти: констатация факта.

Пока парились да переодевались в чистое, на Москву уже опустились сумерки и Неупокой потащил меня в местное заведение общепита. Поварня оказалась длинной избой, причём печи — вовсе не похожие на привычные по иллюстрациям к сказкам классические «русские» — оказались не только внутри здания, но и вне его бревенчатых стен. Успели мы вовремя: две артели дворцовых послужильцев как раз рассаживались за установленными под навесом тесовыми столами. К одной из них мы и присоединились. Ну что сказать? Кормили царских слуг сытно: жирная уха, точнее, юшка с разварившейся крупой при полном отсутствии собственно рыбы, рассыпчатая полбяная каша, сдобренная незнакомым на вкус растительным маслом и даже чуть сладковатое пиво — отличная еда, особенно учитывая откровенно слабое питание Стёпки до того, как меня перекинуло в его тело. Несколько огорчило лишь то, что хлеб на столе действительно оказался крепко зачерствевшими объедками, оставшимися от трапезы «лиц, власть предержащих». Но зубы, к счастью, у меня вновь молодые и здоровые, и зубами этими я намерен покрепче вцепиться в новую для меня жизнь, пусть и в далёком прошлом. Прорвёмся.

Проснулся я, грохнувшись с лавки на утоптанный земляной пол. Из прорубленных в бревенчатых стенах под самой крышей оконцев-«амбразур» тянуло предутренним холодком, огонёк висящей перед образом целителя Пантелеймона медной лампадки колыхался, грозя погаснуть с минуты на минуту. Об остеклении или хотя бы о прилаживании ставен здесь явно никто не задумывался. Впрочем, это, пожалуй, и к лучшему: на дворе не зима, насмерть не замёрзну. Зато хоть как-то проветривается помещение «людской» избы, где стоит «духан» покрепче, чем в казарме времён моей красноармейской юности: несколько десятков спящих мужиков благоухают отнюдь не фиалками, да и онучи — прародители солдатских портянок — добавляют свой специфический «аромат». Разница лишь в том, что не ощущается запахов ружейного масла и сапожной ваксы: в отличие от казармы РККА здесь не стоит вдоль стены пирамида с винтовками и шашками, сапоги же дворовым слугам по большей части недоступны, а у кого они есть — те для смазки используют чистый берёзовый дёготь.

Всё, теперь не уснуть. Наощупь нашёл под лавкой свою обутку с онучами, натянул-навертел как полагается и, стараясь ни обо что не запнуться, выбрался на вольный воздух. Организм настоятельно требовал избавиться от излишков жидкостей, да и пиво, пусть и слабенькое, не пошло на пользу неокрепшему подростку. Неподалёку слышался порывистый шёпот Неупокоя, ему невнятно отвечал женский голосок: похоже, это повариха Акулина, подававшая вечером на стол, естественным образом пошла с парнем на сближение, несмотря на его обожжённое лицо. Оно понятно: дело молодое, а вдове — покрывавший волосы чёрный платок сложно было вчера не заметить — если и старше парня, то не намного. Лет немного за двадцать, от силы двадцать пять. Не дело смущать парочку, а организм всё также настойчиво требует облегчения. Пришлось шустро, по-мышиному, метнуться по направлению к наиболее резко «благоухающего» строения, судя по запаху навоза — хлева для скота, шустро развязывая очкур штанов. Спустя минуту я, уже в блаженном состоянии облегчения, приведя одежду в норму, предпринял разведку местности, поскольку вчера перемещаясь в сопровождении то стрельцов, то местного работника, мало что углядел. А если жизнь Стёпки — и, соответственно, моя, начнёт стабилизироваться, велика вероятность, что она пройдёт по большей части здесь. Свыкшись с фактом переноса моего сознания в мозг жившего за несколько столетий до меня подростка, я вполне отдавал себе отчёт, что вряд ли сумею резко подняться по социальной лестнице. Сирота, сын пушкаря, не перенявший отцовской профессии, скоморох — у такого потолок карьеры — управляющий какой-нибудь усадьбой или стрелецкий десятник, но это вряд ли: когда-то доводилось читать, что профессия защитника веры-царя-Отечества была исключительно потомственной, стрелецкие сыновья вставали на место отцов и этого притока обычно вполне хватало на восстановление понесённых в войнах потерь. Новые же полки создавались редко и на их формирование направлялись «излишки» младших юношей из многодетных стрелецких семейств.

В отличие от марктвеновского янки, подвизавшегося при дворе легендарного короля Артура, я не знаю дат солнечных затмений и прочих природных явлений, и хотя в той своей жизни не был криворуким неумёхой, без элементарного промышленного базиса — хотя бы мануфактурного уровня — наладить массовый выпуск всего-всего-всего, от револьверов до велосипедов попросту не сумею. А учитывая, что тот американец — персонаж насквозь фантастический — мысли о научно технической революции в допетровской Руси так и останутся бесплодными мечтаниями. Подняться же «от солдата до маршала», как то бывало в сталинские времена простолюдину в сословном монархическом обществе практически невозможно. Припоминаются лишь Меншиков, Разумовский да Потёмкин-Таврический, человек и броненосец. Но Потёмкин, если верить роману Пикуля, родом хоть и из захудалого рода, но всё же смоленский дворянин. Лезть, подобно хитрому хохлу Алексею Разумовскому, в царицыну постель, не позволят принципы и честь сталинского офицера. Да и до «бабьего века» России ещё далеко, человеку столько не прожить — и слава всем богам, позорища не увижу. Что же до Меншикова, согласно принятому мнению, торговавшим с лотка пирогами — то ему здорово повезло столкнуться с энергичным Петром Алексеевичем, царём-подростком, который в силу статуса был лишён общества приятелей-ровесников и стать тому необходимым. К слову, Пушкин в своём недописанном труде утверждал, что Александр Данилович не был сыном дворцового конюха, а происходил из обедневших потомков бояр. Даже если «солнце русской поэзии» чего и напутал или приукрасил — царя-ровесника у Стёпки Пушкарёва нет и не предвидится.

Вчера, правда, прозвучала фраза, дескать, нынешнему государю вздумалось пообщаться — но что-то сомневаюсь я, что из такого общения будет толк. Царь и скоморох — фигуры несопоставимые по значимости, пусть даже, как утверждалось в учебниках, этот царь и самозванец, захвативший престол незаконно. Кто за мной стоит? Дядька-выпивоха, бездомный уличный артист? Даже не смешно. А Лжедмитрия поддерживает войско, какая-то часть духовенства, часть бояр и дворян — а тех, кто из них был активно против при вчерашнем подавлении мятежа подчистили и ещё будут подчищать — без этого не бывает. Опять же — в жёны полячку взял, так что если и не все ляхи — у них сроду единства не было, потому и профукают они собственное государство в своё время — то хотя бы жонкина родня тоже за него стоять должна. Это здесь, в Москве. Приехавших гостей можно мокрым веником гонять, а вот за кордоном у панов — и войска имеются, и финансы немаленькие. Не голодранку же он за себя взял, царям такое не по статусу. А что особо стоит заметить — нынешний царь пользуется поддержкой и даже любовью простолюдинов. В том числе и Стёпки, владельца моего нынешнего тела: иначе они с покойным отцом не сорвались бы со спокойной службы в орловской крепости в прошлом году и не потащились в Москву. Города сами Лжедмитрию ворота открывали — это Стёпка помнил. Да и вчера, во время погромов, зачинщики призывали бить ляхов, которые, якобы, против царя выступают, а про государя ни слова худого не припоминается… В будущие века про него написали много плохого. Допускаю, что не во всём наврали, тем более, что поляки его притязания на русский трон всё-таки поддерживали. Вот только в начале восьмидесятых попалась мне одна книжка Ивана Стаднюка полумемуарного характера, и в ней была неглупая, в общем-то, фраза: «Известно, что подлинную историю пишут победители». Дальше писатель хвалил книги Брежнева, но дело не в том. Дело в том, что в нашей стране после убийства Лжедмитрия власть, а значит, и вся система пропаганды, оказалась в руках организаторов и исполнителей этого убийства. Разве они могли сказать об этом монархе что-то положительное? В будущем я прожил долгую жизнь и хорошо помню, как кардинально менялась пропаганда, виляя в соответствии с изгибами «генеральной линии партии и правительства» — и потому совершенно не удивляюсь мысли о том, что чёрное могут перекрасить в белое, белое обмазать чёрным, многоцветие покрыть серой краской…

Вот только вчера произошло то, во что я особо никогда не верил: переворот не удался, действующий царь усидел на престоле, а Василий Шуйский, судя по всему, Шапку Мономаха теперь уже не наденет никогда. Получается, история России вчера изменилась, а вслед за ней может измениться и вся мировая история, будто помешали переключить стрелку на железнодорожных путях и локомотив не свернул в другую сторону. И одним из сотен помешавших оказался я, Степан Ртищев, поселившийся в теле Стёпки Пушкарёва… А завтра — нет, уже сегодня — большевику Ртищеву предстоит встреча с русским самодержцем. Сдуреть можно…

И встреча, действительно, состоялась. Утром всё в московском Кремле покрылось инеем — это в мае-то месяце! — и крепко так похолодало[116]. Холщовый кафтан поверх рубахи толком не грел, об выдаче же одёжки потеплее и речи не велось. Видимо, чтобы не замёрз окончательно, объявившийся Фрол Фролыч распорядился таскать из штабеля кривые берёзовые хлысты на пару с местным парнишкой к навесу у поварни, где двое дворовых мужиков ладно и привычно рубили их на мелкие полешки солидными такими топорами. Пил у них не было, но и с таким простым инструментом работа спорилась. Полешки, уже поколотые на части, пришлось таскать к кухонным печам, у которых раскрасневшиеся от жара бабы что-то старательно куховарили. При этом кормить с утра не стали, лишь указали на здоровую бадью, на крышке которой лежал мокрый деревянный же ковшик. В бадье, как выяснилось, был налит вкуснейший и кислющий ржаной квас, которым и пришлось пока ограничиться. Часов около одиннадцати утра, если судить по солнцу, примчался Неупокой и, «сдёрнув» меня с работы, велел привести себя в порядок, после чего потащил в сторону светящихся желтизной свежеошкуренных бревенчатых стен недавно построенных теремов. У заднего крыльца терема он передал меня с рук на руки нетерпеливо дожидающемуся молодому человеку в зелёном суконном кафтане с прицепленной к перевязи кривой саблей в обшитых потёртым вишнёвым бархатом ножнах. Тот, пристально оглядев мой простецкий наряд, буркнул под нос что-то нелюбезное и распорядился следовать за ним.

Внутри здания пришлось прибавить ходу, чтобы успеть за воякой, который уверено продвигался по слабо освещённым коридорам и поднимался по лестницам, совершенно не заботясь о том, не отстал ли я. Довольно быстро мы оказались в помещении, обстановка которого состояла из нескольких сундуков у стен и массивного стола с придавленной плоским камнем стопкой каких-то бумаг, двумя керамическими чернильницами и деревянной коробчонкой, из которой торчал пучок перьев для письма. Напротив входа располагалась ещё одна дверь, двустворчатая и окованная железными полосами, у которой торчали двое классических стрельцов с саблями и пищалями и, будто сошедший с какой-то из картин Васнецова витязь в кольчуге и островерхом шлеме. Только вместо богатырского меча у пояса у него висела кривая сабля, а за опоясывающий кольчугу расшитый кушак были заткнуты два внушительных пистоля с бронзовыми шарами на рукоятях. Из такого на ближней дистанции и стрелять не обязательно: дашь супротивнику по башке — и «уноси готовенького». Четвёртым обитателем комнаты был молодой мужчина совершенно штатского вида с бородкой, коротко подстриженной «в скобку», сидевший за столом с пером в руке, застывшей над недописанной бумагой. Он поднял глаза от текста, когда мы вошли и облегчённо улыбнулся:

— А, то ты, Пётр Иустинович! Зрю, привёл отрока. То добро, Государь нынче ранёшенько явиться изволил и уже спрашивал о нём. Сей минут доложу, но пока наставлю, яко достойно есть к Великому Государю пред очи являться. Тебя како крестили, малый? — обратился он уже ко мне.

— Степан.

— Ишь, дерзок! Ты поелику подлого роду, должен речи мне «господине», да и не только мне, а и всем здесь. Государя же именовать не иначе, как «Великий Государь Димитрий Иоаннович»! Уразумел, чадо?

— Уразумел, господине.

Ну да, сейчас не время гонор проявлять и не место. Этикет в эти времена вот такой вот — и нужно приспосабливаться.

— Нож свой подай-ка сюда, ибо невместно тебе с ним к Государю входить, чай, не служилый человек[117]. После верну. — И секретарь, как я определил для себя этого человека — ну, не знаю, как эта должность сейчас правильно называется! — требовательно протянул руку. Пришлось «разоружаться». Оно и понятно: намедни пеплом самодержца чуть из пушки не выстрелили, а я человек толком неизвестный и не проверенный, мало ли, что в мозгах «перемкнуть» может? Помнится, когда-то читал, кажется, у Дюма, что примерно в это же время французского короля прямо на улице ножиком закололи[118]. Убийце, понятно, уйти не удалось, но монарху было уже всё равно, он помер чуть ли не мгновенно.

— Егда войдёшь, сей миг опускайся на колени с поклоном, и не вздумай подыматься, пока Великий Государь не отпустит, либо сам не повелит встать. Чего вопрошать станет — отвечай внятно и громко. Солгать и не мысли, царю лгать всё одно, что Господу, как он есть природный Государь и Его Помазанник! Уяснил ли, чадо?

— Уяснил, господине. — Коротко кланяюсь. Шея не переломится, а там поживём — увидим.

«Секретарь» уже поднялся со своего места:

— Ну, вот и добро. Погодите пока. Ты, Пётр Иустинович, пригляди за отроком…

Он подошёл к окованной железом двери мимо посторонившихся охранников и громко постучал чем-то металлическим, судя по звуку. Послышался невнятный отклик чиновник, приоткрыв створку, проскользнул внутрь.

Чего вдруг за мной приглядывать-то? Неужели думает, что брошусь прямо здесь и сейчас перья гусиные воровать, суетливо ныкая за пазуху или секретные «планы-барбароссы» с его стола копировать? Вроде бы я на такого придурка не похож… Как и сам «секретарь» на параноика. Странно…

Спустя пару минут дверь снова растворилась и вернувшийся чиновник позвал:

— Ступайте оба сюда! Великий Государь Димитрий Иоаннович лицезреть вас желает!

За дверью оказалась небольшая горница со сводчатым потолком и оштукатуренными голубыми стенами, изукрашенными белыми с золотом узорами. Это было самое освещённое помещение из тех, что до сих пор видел в этом времени: помимо пары дюжин толстых свечей, распространяющих приятный запах плавящегося воска, свет проникал и через три высоких окна, причём из одного была вынута рама, давая доступ свежему воздуху. Она так и стояла, отражая пламя свечей вставленными в свинцовую «решётку» кусками цветных стёкол. К дальней стене были прибиты две полки, занятые разнокалиберными книгами и свитками, под ними — три больших сундука, на каждом из которых могли бы вытянуться в полный рост три человека, если бы легли плечом к плечу. Что лежало на имеющемся столе, понять невозможно: сверху накинут отрез светло-серой ткани.

А вот человека, сидящего в придвинутом к столу стуле с подлокотниками и высокой резной спинкой, мне разглядывать не дали: вошедший со мной вместе Пётр тяжело опустился на колени, одновременно сильно ударив меня сзади по ногам, отчего я тоже грохнулся, в буквальном смысле растянувшись на тесовых половицах, и шапка, слетев с головы, откатилась почти на середину горницы.

— Здравствуй на многая лета, Великий Государь Димитрий Иоаннович! — В голосе моего спутника прозвучал неподдельный восторг от лицезрения своего кумира. — По велению твоему сей отрок доставлен! — И локоть Петра незаметно, как ему, вероятно, казалось, больно ткнулся мне в левый бок:

— Приветствуй Государя, щеня! — Прошипел он сквозь зубы.

Приняв коленопреклонённое положение, я взглянул вперёд: Лжедмитрия от взгляда с такой позиции почти полностью закрывал стол, виднелись лишь плечи с головой, вместо ожидаемой короны или Шапки Мономаха покрытой голубой туфейкой[119], перекрещенной поверху золотым галуном и тем напоминающая традиционные шапки сванских крестьян, на которые я насмотрелся в Грузии, куда наша семья переехала в середине двадцатых годов, скрываясь от расказачивания.

— Здравствуйте на многие лета. Ваше Величество! — Я постарался скопировать интонацию своего провожатого, а то мало ли, какая вожжа царю под хвост попадёт? Вдруг посчитает приветствие недостаточно почтительным и решит наказать? Цари — они такие… Непредсказуемые, если верить разным книжкам… «Во избежание» — согнул спину, почти уперевшись лбом в пол: вот, дескать, я какой почтительный, только не бейте, дяденька царь! — и вновь разогнулся. Ну интересно же! До сих пор из первых лиц государства я общался только с товарищем Брежневым, когда он — в то время замначальника Главного политуправления Минобороны СССР в конце 1953 года приезжал к нам в часть и беседовал с офицерами. К слову, тогда Ильич-Второй показался мужиком вполне толковым, да и про жизнь в период его руководства страной плохого не припоминается, хотя, конечно, негатив и был.

— И вам здравствовать, добрые люди! — На безбородом лице царя появилась приветливая улыбка. — Вы поднимайтесь, поднимайтесь, а то половицы мне коленками протрёте! — И он жестом снизу-вверх показал, как нужно подниматься. А то мы сами не умеем?

Ну, раз такое высокое начальство велит — встали на ноги. С этого ракурса царь смотрелся привычнее: невысокий — голова лишь ненамного возвышалась над резной спинкой, — но при этом плотный и широкоплечий, с мощными руками, вероятно, способными гнуть подковы и вязать гвозди в узелки. Над короткой шеей, почти скрытой воротником — некрасивое круглое лицо с пронзительно-умными серо-стальными глазами. В будущем такой типаж если и снимали в кинофильмах — то в основном на эпизодических ролях простецов или комедийных неудачников. Впрочем, это уже проблема его баб — не мне ж с ним целоваться, в конце-то концов. Но раз сумел сесть на русский престол, а вчера ещё и удержаться на нём — неизвестно, правда, надолго ли — значит, в голове у него что-то, да имеется. И это не может не радовать. Даже если передо мной самозванец — это для государства намного лучше, чем дурак и тряпка вроде Николашки[120].

— Напомни-ка, добрый молодец — царь направил руку с гусиным пером на моего провожатого — ты кто таков есть? Никак не вспомню, как звать тебя…

Тот, отвесив размашисто поясной поклон, с тем же выражением дебильно-верноподданической радости, ответил:

— Яз, Великий Государь Димитрий Иоаннович, суть холопишко твой, Петрушко Сухов, Иустинов сын, жилец[121] по московскому списку от отчич! Батюшка мой твоим, Великий Государь, блаженной памяти братом Великим Государем Фёдором Иоанновичем усадьбишкою на Всполье за Болвановьем за службишку верную пожалован, коей за преставлением его ныне старшой мой брат Микифорко володеет.

— Сухов, говоришь… Х-хем! — Почти с киношной интонацией хмыкнул Лжедмитрий. — А чего ж ты, Сухов, этого хлопца привёл? Я поручение Зернину давал, а он над стрельцами начальник, а не над жильцами?

— Не вели казнить, Великий Государь! — Жилец вновь бухнулся на колени. — Але ж Евстафий Никитич ныне весь ныне в трудах да сутолоках, людишек верных подбирает в сотню, вот мне и велено было!

— Кому сказано: поднимись! Не по делу нечего на колени падать. Не люблю. Ну?!

И царь обратился уже ко мне:

— Видал я тебя вчера. Молодец, неплохо действовал. Тебя как звать-то?

— Степаном крестили, Великий Государь!

— Степан, значит. Хорошее имя, знаменитое… А скажи-ка ты, Стёпа: кто тебя с фугасом обращаться научил, петард который? Я ведь заметил, толково ты с ним управлялся: и направил той стороной, какой нужно, и фитиль правильно запалил… Ладно бы ты взрослым воякой был — так и из них мало кто взрывному делу обучен. Так откуда это у тебя?

Ну, врать мне уже не привыкать, теперь главное не запутаться в «показаниях»…

— Отец мой, Тимофей Степанович, орловским пушкарём был, он с порохом и научил обращаться. Говорил, в жизни всё может пригодиться. Вот и пригодилось, Великий Государь…

— Говоришь, отца Тимофеем звали? — Царь внимательно всмотрелся в моё лицо, буркнул что-то под нос (мне послышалось только «тот моложе»[122]) — Ну, раз был пушкарём, то и ты отныне Пушкарёвым будешь называться. — И, слегка промолчав, добавил:

— Фамилия такая… А чему ещё тебя отец учил?

— Да всякому понемножку. Как пушку чистить, как заряжать да на цель наводить — знаю. Самому пальнуть, правда, не довелось, брехать не стану. Как гранаты да те самые фугасы снаряжать и взрывать, как чёрный порох от сырости хранить — тоже знаю. Ещё умею окопы копать и землянки строить[123], но для того лопата хорошая нужна и топор тоже. Ну и на лошади скакать тоже умею. А больше по военной части, пожалуй, и ничего, Великий Государь… Дмитрий Иоаннович…

— Ну что же… Уже кое-что. А грамоту знаешь ли, Степан Пушкарёв?

И что тут ответить? В той, иной моей жизни, закончил десятилетку, потом, после госпиталя в сорок третьем году направили в военно-инженерное училище, выпустили младшим лейтенантом, в послевоенные годы проходил профпереподготовку на разных курсах… Писал без ошибок. Но это тогда, при Советской власти. А вот начертаниям всяких «уставов» и «полууставов» семнадцатого века меня никто не учил, да и букв в средневековой русской азбуке, кажется, больше, чем даже в пред-революционной: там всякие «яти» и «еры» читать не мешают — понятно, где какое слово напечатано…

— Да как сказать, Государь… Буквы различаю, но не очень. Считать в уме — могу…

— Считать, говоришь, можешь? А ну-ка, сосчитай, сколько будет, если к семнадцати прибавить… Скажем, четыре?

— Двадцать один, Государь.

— Верно. А на сколько частей двадцать один можно разделить, чтобы без остатка?

— Можно на три — по семь или на семь — по три.

— Смотри-ка, соображаешь! — Улыбка на лице царя стала ещё радостнее.

— Сухов! Ты мне прямо-таки Пифагора привёл, хвалю! Не ожидал!

Жилец, не падая на сей раз на колени, склонился в поясном поклоне:

— Благодарствую, Великий Государь, за слово ласковое!

— Не за что. Заслужил. — И снова ко мне:

— А ну-ка, «Пифагорушка», давай-ка ответь на задачку потруднее. Допустим, нужно взорвать фугас под крепостной стеной, как было при взятии Казани моим батюшкой царём Иваном Васильевичем[124]. Для этого нужно прорыть под стену подземный ход, длиной, скажем, в сто пятьдесят сажен. Один землекоп за день вынимает земли размером одна сажень в длину, одна в ширину и одна в высоту. Понимаешь пока?

— Понимаю, Великий Государь.

— А раз понимаешь, так посчитай: сколько потребуется землекопов, чтобы выкопать этот ход, скажем, за три дня?

Да, задачка посложнее — но не намного.

— Если по математике считать, Великий Государь, то пятьдесят землекопов. Но если на самом деле — то ничего не получится.

Московский самодержец в удивлении уставился на меня:

— Это отчего же не получится-то?

— Так ежели полсотни людей канаву поверху копают — это одно. Их можно рядышком друг с другом поставить. А в подземный ход, особенно в самом начале рытья, много народу просто не влезут, там один-два человека рыть должны, ещё столько же — землю оттаскивать, и каждый час придётся людей сменять, чтоб передохнули на свежем воздухе. А если пять десятков сразу в выкопанный ход загнать — так они и вовсе позадыхаются и сомлеют. Потому минные галереи быстро выкопать не получается. — Ну да, про минную войну времён первой осады Севастополя нам в училище тоже рассказывали…

Царь помолчал, внимательно глядя на меня. Непроизвольным движением он приблизил руку к лицу и принялся покусывать кончик белого гусиного пера. Спохватившись, бросил его на стол и на прикрывающей тот ткани стало расплываться небольшое тёмно-бурое пятнышко чернил. Монарх сплёл пальцы рук, постукивая большими друг о дружку.

— Что ж, Степан, рассуждаешь ты толково. Видно, умён был батька твой, раз научил не только повторять чужие примеры, но и самому головой соображать. То дельно… А ты, Пётр Устинович — переключил Лжедмитрий снимание на Сухова — силён ли в грамоте и счёте?

— По правде сказать, Великий Государь, совсем не силён. Имя своё крестильное на грамотке нарисовать могу, але ж не зело лепо выходит. Да сребришко в кишене счесть обучен. Так ведь наше дело — сабелькой тебе, Великий Государь Димитрий Иоаннович, служить, а коль та грамотка потребна станет — на то завсегда писарчук али подьячий какой сыщется, чай, на Москве живём, народишку много толкётся.

— За верность да правду — хвалю. А вот за пустомыслие — нет. Грамота нам от Господа через равноапостольных Кирилла и Мефодия Руси дана и пренебрегать ею — грех! — Царь погрозил молодому жильцу пальцем.

И снова обратился ко мне:

— Так ты, Степан, говоришь, горазд верхом ездить? Или прихвастнул?

— Умею, Государь! — Ну ещё бы! Я же из казачьего рода, да и военную службу в двадцать третьей кавалерийской дивизии начинал, от Кавказа до Донбасса немцев гнал, пока самого снарядом не приголубило, да в госпиталь не загремел, после которого пришлось переквалифицироваться в сапёры. А куда деваться? Родина приказала выучиться на офицера — выучился, и вплоть до хрущёвского разгона армейских кадров погоны со звёздочками носил. — Вот только коня у меня нету…

Монарх вновь усмехнулся:

— Это не беда. Коней у меня много, царь я или не царь? Мне полагается. Так что послужишь пока что при них.

— Вот что, — снова обратился он к Сухову. — Сейчас в приёмной горнице скажешь, чтоб его, Степана Пушкарёва, в списки служащих в Кремле записали, да выдали бирку, как у тебя, чтобы мог с поручениями в город выходить и беспрепятственно возвращаться. И ещё передай, чтобы и тебя, и его внесли в другой список, по которому за казённый счёт грамоте и разным иным наукам вас позже обучать станут. Такова моя воля, Руси толковые да учёные люди во как нужны! Сейчас не только саблей — головой служить надобно! А затем сведёшь парня на Конюшенный двор, пусть там его к делу пристроят, да приглядятся, толков ли, прилежен ли в работе. А со временем, глядишь, и поднимется.

Поняли ли меня?

— Поняли, Великий Государь! — ответили мы одновременно.

— Ну, так ступайте!

И мы, кланяясь, сперва попятились, а потом, развернувшись, выскользнули за дверь царской рабочей горницы…

17

Ночью, сразу после мятежа, Москву и окрестности поразило странное природное явление. Около полуночи вдруг резко похолодало, и, невзирая на то, что на дворе стоял май, по-старорусски «травень», сильный мороз продержался восемь суток подряд. Иней покрыл и поля ржи, и деревья, и траву на лугах. Православный люд кинулся в храмы, искренне считая, что это бедствие послано с небес в наказание за попытку убить природного государя, а также многочисленные убийства, насилия и грабежи, совершённые в тот памятный день. Патриарх Игнатий, освобождённый из-под домашнего ареста, куда он попал за отказ венчать на царство князя Василия Шуйского, самолично возглавлял крестные ходы вокруг всего города Москвы, во время которых народ молил Всевышнего о милосердии к неразумным рабам Его.

Я от участия в шествиях деликатно уклонился, сосредоточившись на менее божественных вещах. Пришлось распорядиться, чтобы часть полей была усыпана уцелевшим после зимы прошлогодним сеном, соломой и конфискованными у посадских плотников опилками и стружкой, а вдоль полевых межей разложили дымные костры… Конечно, я понимал, что польза от этих мер будет не велика, но где-то в самой глубине души я оставался крестьянским пареньком с Тульщины, перенёсшим в своё время и несытые довоенные годы, и голодуху сороковых. И не попытаться спасти хоть немного вымерзающего на корню посевы было никак не возможно.

Московские реки покрылись ледком — недостаточно прочным, чтобы можно было безбоязненно бегать с берега на берег, но весьма неприятным для лодок и паромов. Это я видел сам, когда, спустя седмицу после путча вместе со свитой, рындами и личными стрельцами-телохранителями навестил братьев Сысоя и Елпидифора Мокрых. Конечно, царю невместно ездить к простым паромщикам, но тут был особый случай: не каждый паромщик царя спасает. Кроме того, я решил, что для распространения позитивных слухов полезно изредка показываться перед народом в «полуофициальной» ипостаси, вроде «встреч с избирателями». Чтобы лет через… много какой-нибудь малец спрашивал своего деда: «Дедушка, а ты правда Лени… тьфу ты, царя Димитрия! — видел?»… И тот, жестом, полным достоинства, огладив седую бороду, правдиво ответил: «Видел, внучок. Вот как тебя…»[125]. Пусть народ видит доброго царя, осыпающего милостями за верность. Ну, а то, что в материальном плане эти награды казне стоят относительно немного — только в плюс. Деньги самому государству пригодятся. Предшественник мой в этом теле и без того ухитрился профукать почти восемьсот тысяч рублей в монетах и изделиях на подарки новоявленным польским «родственникам и союзничкам»[126]. Это без малого годовые подати со всего Русского государства!!! Да, страна наша большая… Но почему же такая бедная? Тут одним традиционным «воруют» не обойтись.

Так что я был вполне доволен, увидев, что поглядеть на царскую кавалькаду собралось немало народу. Не сходя с коня, спокойно дождался, пока дворцовый стряпчий[127] найдёт и доставит «пред светлы очи» обоих братьев Мокрых, а те традиционно бухнутся, кланяясь, на колени. Такой тут этикет, одним махом не изменишь…

— Ну, здравствуйте, люди добрые! Что ж глаз не кажете, или, может, забыли меня? — Широко улыбнулся, показывая собеседниками и окружающей толпе доброе расположение духа.

— Здрав будь, Великий Государь царь Димитрий Иоаннович! Не прогневайся, помилуй нас, сирых! Не достойны мы твоё величие тревожить! — И вновь забухали головами оземь.

— Кто чего достоин, а кто нет — то мне решать. А ну-ка, поднимитесь оба! — Чуть пристрожил голос. — Поднимитесь, поднимитесь, кому говорю!

Встали с колен. Глядят неуверенно: оно, конечно, не впервой братья царя видят, и в минувшую встречу был тот с ними ласков — так то когда было! В тот раз ласков, а ныне, не дай бог, грозен станет? Нет, братцы, Дмитрий Умнов добро помнит…

— Слушайте все, и не говорите после, что не слышали! За верную службу в трудный час жалую я Елпидифора и Сысоя, прозванием Мокрых и детей их, и внуков освобождением от всех пошлин и поборов, какие на Руси в сей день существуют! И даю им об том особые грамоты. Ну-ка — обернулся я к стряпчему, протягивая два заранее подготовленных свитка — передай.

— В память же о верности, ими проявленной, вручаю из своих царских рук особый знак. Сей знак удостоверяет право пожизненно подавать челобитье Государю Всея Руси в собственные руки беспрепятственно.

Тронув коня, подъехал в обалдевшим от царских милостей паромщикам и, склонившись в седле — невместно принародно самодержцу спешиваться пред простолюдинами, сами же не поймут и вновь начнут сплетни разносить — поочерёдно приколол к их стареньким кафтанам золотые знаки отличия[128].

Такие же награды, в виде Шапки Мономаха с датой от Сотворения Мира «ЗААД»[129], то есть «7114» в и словом «БЫЛЪ» под ней, уже красовались на груди каждого из спасших меня стрельцов и командиров, а также особо отличившихся храбростью при штурме Кремля. Мсье Буонасье, которого я решил сделать придворным гравёром, с дальнейшей думкой о монетном дворе[130], изготавливал матрицу и пуассон для знака без роздыху сутки напролёт, а златокузнец делал отливки из благородного металла[131]. Затем Буонасье принялся за изготовление такой же формы, но меньшего размера для серебряного знака, которым планировалось наградить всех прочих бойцов. У тех, кто был ранен в день мятежа, часть знака, изображающая меховую опушку царского венца, будет покрыта красной эмалью, а семьи погибших получат чернёный…

Пока что изготовлено всего три десятка наград — слишком мало времени прошло. Но списки отличившихся составлены и уже два дня, как лежат в горнице, которую я теперь использую в качестве рабочего кабинета. Есть в них, кстати, и тот парнишка, который здорово помог при штурме ворот Кремля, Степан Пушкарёв. Я встретился с ним на следующий день после подавления мятежа, поговорил. Оказалось, что парень весьма толковый, хотя и мало образован, да и старше, чем выглядит. Почти пятнадцать — а это на Руси «призывной возраст», хотя ни о какой регулярной армии, конечно, пока нет и речи: воюют потомственные служилые люди, от бояр до стрельцов и городовых казаков. Впрочем, поскольку Стёпка — сын пушкаря, то и его военная доля коснётся, благо, не калека.

Конечно, с войсками нужно что-то делать. Давешний мятеж и его ликвидация показали, что и организация, и тактика, и вооружение русских войск оставляют желать лучшего и ждать для этого девяносто-сто лет, пока Пётр Первый начнёт копировать западноевропейские воинские порядки[132], нам никто не даст. Да и, если вдуматься, далеко не всё, бездумно им перенесённое на русскую почву, оказалось полезным: взять те же дурацкие туфли, чулки, кургузые солдатские кафтаны и нелепые треуголки. Такое обмундирование точно не для нашего климата придумано. Нам нужна форма практичная, удобная и тёплая, иначе русские герои будут массово помирать не в бою за Родину против злобного врага, а из-за простудных заболеваний. С медициной на Руси нынче туго…

После возвращения в Кремль и присутствия на службе в храме, отправился в трапезную. Обед распорядился подать небольшой, всего-то на два десятка блюд. Заранее распорядился пригласить к столу бояр Бориса Михайловича Лыкова-Оболенского и Ивана Никитича Романова-Кашу (последнего, по известному из книг обычаю, угостил «опричным» блюдом — полуметровым язём, фаршированным луком, гречкой, яйцами и зеленью, выказав тем расположение за помощь при подавлении переворота). Впрочем, сам факт присутствия за царским столом — и не на пиру, а, так сказать, «келейно» — по нынешним временам уже считался большой честью.

— Совет мне ваш нужен, Иван Никитич да Борис Михайлович, ибо люди вы верные и честные (ну да, нож в спину не сунули — и то только потому, что не сумели с заговорщиками сговориться: боярин боярину на Руси, как известно, коллега, сотоварищ и змей подколодный). Потому и прошу, не чинясь, что надумаете — высказать.

— Вопрошай, Великий Государь! Со рвением тебе послужим, хоть разумом, хоть саблею!

— То-то и есть, что служите вы верно. А вот нашлись изменники, норовившие меня убить, да Шуйского на престол усадить — то всем нынче ведомо. За то они кару понести должны, ибо ещё во Второзаконии сказано: «в день отмщения воздам». Однако не об их участи я желаю с вами посоветоваться.

У этих изменников родни немало. И выходит, что и тем родичам нынче веры не стало, но если отсиделись они по своим усадьбам да вотчинам — то и опалу насылать — вроде как и несправедливо, не по-божески будет. Вот Андрей Васильевич Голицын — он мне, государю своему, прямит и не супротивничает. Да вот только всю замятню просидел в своей московской усадьбе, не пришел со своими людьми на подмогу, как ты, Иван Никитич! Стало быть, выжидал, чей верх будет, чтобы кто одержит верх — к тому и переметнуться. А главное, что братья его старшие, Василий да Иван, сами изменниками стали и за то нынче схвачены, да пока что в темнице сидят. Что с ними будет — то понятно. Батюшка Государь Иоанн Васильевич, велел бы им головы поотрубать, но мне до него далеко. Умные головы-то, да вот дуракам достались. Василий Шуйский — лис хитрый да жадный: подманить-то подманил, а вот иудины сребренники наверняка бы отсыпал поддельные, такая у него натура. Потому ехать им через Мангазею в Туруханск… Кто у нас нынче в Туруханске воевода?

— Фёдор Юрьевич Булгаков-Денисьев, великий Государь! — после короткой паузы ответил Лыков-Оболенский. — Допрежь в Мангазейском остроге городовым воеводою четыре года на кормлении сидел.

— Булгаков-Денисьев? Не помню такого… И как он там служил? Усердно ли?

— Так он, Великий Государь, не из московских Булгаковых, а из рязанской ветви. Немудрено тебе и не ведать об нём. А служил он угоже, ясак с самояди брал по уложению, мягкую рухлядь с Мангазеи без убытку казне возят и по сей день.

— Добро. Нужно будет ему награду за службу послать. Да написать, чтобы Василия да Ивана Голицыных с их людьми пусть разделит, да двумя отрядами с караулом пускай от Туруханска по Енисею спускаются. Ивану Голицыну велю поставить острог на реке Дудинке, а Василий, как больше виноватый, пускай до енисейского устья сплавляется и ставит острог уже там. А сроку их жизни там — двадцать лет[133]. После, если захотят, пускай челобитье шлют с гонцами, чтобы в Москву вернуться.

Я в своём будущем неплохо знал географию Советского Союза и примерно представляю, как далеко тянется великая сибирская река. Вряд ли эти господа сумеют из такой дали как-то негативно повлиять на внутреннюю политику в Европейской России, а осваивать просторы Сибири необходимо чем раньше, тем лучше. А казнить кого-то, даже изменников, я морально не готов: слишком много крови на Руси пролилось во время Смуты, которой, надеюсь, теперь не произойдёт, да и мой предшественник в этом теле, против которого был устроен боярский переворот, как ни крути, тоже был «не подарок»…

— Но то, бояре, братья старшие. Я же речь веду о меньшом Голицыне, об Андрее Васильевиче. Доподлинно не доказано, что он о замыслах братьев своих знал и в них соучаствовал. Однако прежней веры к нему у меня нынче нет, а потому в Москве близ себя его держать не хочу, но и опалу налагать не буду, ибо не за что. То же и с Фёдором Ивановичем Шереметевым: впрямую ничего не доказано, однако же он без царского повеления войско под Москву привёл, да так и встал в семи верстах за городом[134]. Нынче он говорит, что помогать явился нам, а не изменникам… Так отчего же не помог? Клянётся, что попросту не успех, да вот только нет у меня веры. Войско быстро не соберёшь, да и чтобы до Москвы дойти — время нужно. Потому думается мне, что про измену Шереметев знал заранее, а не упредил потому, что тоже выжидал, чей верх будет. Однако же Фёдор Иванович свойственник мне по супруге брата моего старшего, светлой памяти царевича Ивана Ивановича, да и служил он честно, град Орёл под мою царскую руку приведя. Воевода он дельный и способен ещё против врагов Руси послужить…

Вот и посоветуйте, Борис Михайлович, да Иван Никитич, как следует поступить, чтобы, не карая без доказательств, оберечься от таких вот, как Голицын с Шеиным, сомнительных, которые в подозрении находятся. Как и греха на душу не взять, и пользу получить?

Бояре мялись, переглядываясь в затруднении. Наконец, Романов-Каша поднялся с лавки и, поклонившись по всем правилам древнерусского этикета, заговорил:

— Аз, государь, поразмыслив, вот что удумал. Ежели ты сих особ опалою карать не желаешь, однако же и сумнение насчёт их имеешь, так попусти их почётом. От своей монаршей особы их удали, но не гневно, а как бы чести их боярской не руша. А для того отправить их можно послами в иные земли. Шеина хоть в Туреччину к салтану цареградскому, Голицына же, яко более родовитого, неплохо было бы услать подалее. Наприклад, к крулю Филиппу Филипповичу, коий ныне Гишпанией да Португасией володеет. Про ту Португасию слух был, яко бы дале неё огромное море-окиян лежит и православному человеку далее ехать некуда. Вот в те места пущай бы Андрей Васильевич и ехал, коли на то будет твоя государева воля. И чести боярской в том порухи нет, и тебе, Великий государь, спокойнее будет.

— Что же, Иван Никитич, толково надумал. Но, может, другой способ сыщется? Отослать-то их не сложно, но ведь не послы они, а воеводы, опыта жизни при чужестранных дворах — королевских ли или султанских — не имеют. Вдруг по незнанию ущерб Русскому государству нанесут или спьяну тайну важную разболтают?

— Так за такую поруху их и покараешь, Великий государь! И никто после не скажет, что в отместку за бывый воровской бунт Васьки Шуйского со присными!

Романов-Каша прямо лучился довольством: какой мудрый и коварный совет молодому царю подал — чтоб «и рыбку съесть, и косточкой не подавиться».

— Ну а ты, Борис Михайлович, что посоветуешь? — спросил я у Лыкова-Оболенского, жестом приказав Романову вернуться на лавку.

Второй боярин, повторив ритуальные телодвижения предыдущего оратора, рассудительным тоном ответил?

— Воля твоя, Великий государь, и тебе решать. Однако ж выслушай холопа[135] своего верного, не прогневайся.

— Сказал же: совета жду. Вот и советуй, как сам понимаешь, не виляй словесами.

— Посольство, Государь, дело зело нужное. Однако же я так рассуждаю: салтан турецкий Ахмедка Мехмедович летами млад и своеволен. По сю пору русские государи отправляли в Царьград послов от случая к случаю по нужде, да и в чинах те были невеликих, всё больше жильцы, подьячие да дьяки. Негоже умаление роду боярскому службой на посольском поприще причинять. Голицын Андрей Васильевич да Фёдор Иванович Шереметев воеводы крепкие и разумею я, ратной службой тебе более пользы принесут, нежели словесами посольскими. О запрошлом годе басурмане на тарковском шамхальстве изменою войско русское побили, так ты бы, Великий государь, повелел обоим воеводам пойти туда, да вновь ту землю возвернуть. А войско с ними пущай идёт то, что Шереметев к Москве привёл. Так и дело богоугодное сделают, басурман под Христову защиту приведя, и, Бог даст, самые гилевщики головы там сложат.

Ну что же: боярство русское — то ещё змеиное кубло и подгадить коллегам они всегда рады — стараясь при этом внешне не нарушать приличий. Идущая сейчас, после поражения мятежа Шуйских, чистка освобождает места для продвижения вверх родственников и сторонников сохранивших лояльность бояр — но, как сказали бы в моё время, боярская Дума — не резиновая. Тем более, что царь Дмитрий, в теле которого я нахожусь, не так давно и без того эту самую Думу и без того расширил, переименовав заодно по древнеримскому образцу в Правительствующий Сенат. И если конкурентов загонят в дальние заграницы, а ещё лучше они сгинут в боях на Кавказе или где-то ещё — моим собеседникам-советчикам такое как мёдом по сердцу. Однако у меня другие планы — и хотя Кавказ в них тоже внесён, но далеко не в начале списка, а уж от Португалии Москве пока что и вовсе никакого проку нет.

— Послушал я, Иван Никитич да Борис Михайлович, вас внимательно, сам подумал, да и порешил, что советы ваши дельные, но повелю немного иначе. Андрей Голицын да Фёдор Шереметев и вправду воеводы толковые и разумные. Потому, хоть и надо бы к туркам посольство отправить, но поедет туда кто попроще, ибо больно велика басурманам честь целого думного боярина к ним слать. Да и рано ли, поздно ли, а воевать нам с ними придётся, а басурманам веры нет — могут посольских людей наших и не выпустить. В Португалию и Испанию пока ехать смысла нет: и далеко от нас, и пользы от них не дождёмся. А вот люди простые, купцы, якобы от самих себя, пусть через Нарву плывут во Фламандское герцогство, а там добираются до Фландрских земель. Торгуют пусть как следует, не только для вида. Но обязательно пусть там купят коней да кобыл местной породы — будучи в изгнании в чужих землях, слышал не раз, что лошади те крупны да выносливы, хорошо их в упряжки для перевозки пушек ставить. Потому пусть привозят на Русь, чтобы таких и у нас разводить. Ещё пускай возможно больше серы покупают и селитру — у нас её ямчугом зовут. А паче того — пусть находят и уговаривают на Русь перебираться разного дела ремесленников. В первую очередь нужны мне строители мельниц водяных и ветряных, рудокопы и рудознатцы, аптекари — хоть бы и иудейской веры, оружейники и мастера каменные города и крепости ставить. Ты, Борис Михайлович, мне таких купцов сыщи, да на десятый день от нынешнего, доставь. За то пожалую. А им передай, что за каждого иноземного мастера, который приедет, да покажет, что не пустобрёх, а толк в своём ремесле знает, пусть даже в своих местах он и простым подмастерьем был — из казны по десять рублей тем купцам плачено будет.

А Голицыну с Шереметевым иное я удумал, чести их не умаляющее.

Пускай Андрей Васильевич поезжает в Тверь, там наймёт в округе с тысячу человек работного люда по окрестностям, да до новолетия[136] с ними добирается до озера Ладожского и там строит новый посад напротив крепости Орешек[137], с пристанями да складами. Как снега лягут — отправлены ему будут пушки с пушкарями и после ледохода и паводка велю ему спуститься по Неве-реке до устья и там, в заливе на Котлином острове поставить земляную крепость с теми пушками, чтобы закрыть вход в русские земли с моря на крепкий замок. А назвать ту крепость нужно во имя райского ключаря святого апостола Петра Петроградом. Также в Петрограде поставить таможню и большие склады как для разных товаров, так и для запасов на случай осады. А как начнётся та постройка, надо послать в те края рудознатцев с работниками, пусть ищут полезное. Железная и медная руды там доподлинно известно — должны быть, а возможно, и ещё какие-то. Железо особо искать у реки Сестры.

И быть Андрею Васильевичу Голицыну там первым воеводой, сухопутным. Позднее же, когда сыщутся знающие в корабельном строительстве люди, послан будет туда и второй воевода, дабы прямо на месте военные да торговые суда, способные далеко в море ходить, делали да в иные земли товары возили. А то ведь сейчас, как мне доносят, русские товары приходится до Иван-города возить, а там в Нарву продавать, ибо своих кораблей, пригодных для моря, у нас нет, а иноземные торговцы ходят только к шведам[138], которые наш древний Ругодив себе захапали и Нарвой обозвали[139].

Шереметев же Фёдор Иванович со своим войском ныне пускай движется на Воронеж. Там нужно строить плоты и струги, и, набрав мастерового люда и с дюжину пушек с пушкарями, спускаться вниз по Дону. Есть там у казаков Черкасский городок: верстах в двадцати от него посреди реки длинный остров намыт. Вот ниже того острова в двух-трёх верстах, а может и в пяти, на высоком берегу велю сыскать место, где добрые ключи есть и там также поставить крепость, а брёвна от плотов на то строительство пустить. На донском же берегу устроить таможню. Турецкий город Азов от тех мест недалече и закрывает он выход в тёплое море, потому и нам надобно там город иметь и для обороны от татар да турок, и для торговли доброй.

Так и польза государству выйдет, и боярам умаления чести не будет.

— Не вели казнить, Великий государь! — Романов-Каша, посчитав, что моя пауза — уже окончание «выступления докладчика», вновь встал с лавки и глубоко поклонился. — Вели холопу твоему неразумному слово молвить!

— Слушаю тебя, Иван Никитич.

— Никак то не возможно, Великий государь, сотворить, что ты надумал! Со свеями у нас уж который год мир и кордон как раз по острову ниже устья Невы — реки проходит: часть его наша, а часть свейская. Да и река Сестра та, где железо велишь сыскивать, прикордонная и устье её ихней крепостью Систербек закрыто. Как бы через ту крепость, кою ты велишь там строить, размирья не случилось. А войско у свейского круля доброе и биться с Каролусом Густавичем нелегко, хоть он пока что и не венчан, но то дело недолгое[140]. На Дону же новый град ставить зело опасно. Казаки донские суть гультепа разбойная, все своей волей да обычаем живут и на землю свои никого пускать не желают. Как бы биться не решились. У Фёдора Ивановича войско доброе, в Новгородской земле набранное, того не отрицаю. Ну так казаки на бою всё войско, может, и не одолеют, вот только град спокойно возводить не дадут. Будут твои, Великий государь, людишки в том месте ровно в осаде: ни поля вспахать, ни на ловы звериные да рыбные малым числом не поехать в опасении казацких наскоков и захвата в ясырь туркам. Да и турки азовские впросте сидеть не станут: ежели с первого раза православных не побьют, так салтану отпишут, да от него великого войска дождутся: морем-то не в пример способнее да шибче прибудет.

Уж прости, Великий государь, что впоперёк тебе говорю: то не для гордыни моей греховной, а лишь того для, дабы чести твоей государевой прорухи не случилось.

— Умно излагаешь, Иван Никитич. Про шведов на Котлине я и запамятовал. Тогда сделаем так: соберём посольство к ним, и пускай оно едет и договаривается о покупке шведских владений на том острове. А также — тут я мысленно улыбнулся, вспоминая свою поездку к дочкиному семейству в Заполярье — и земель на севере включая реку Верхняя Ковдора и Ковдор-озеро. Те земли они вряд ли продать захотят, ограничившись малым куском Котлина, хотя, возможно, и удастся договориться: деньги-то всем нужны, а большой прибыли королю от тех пустошей быть не должно. Ну, а если до весны не сговорятся добром — так Голицыну ставить крепость только на той части острова, что русским владением числится! Надобно Неву на крепкий замок запереть!

Что до турок с казаками… Там всё проще: турки подарки да взятки любят. Азовскому аге — не знаю, который там нынче на воеводстве сидит — добрый бакшиш дать, пускай на строительство донской крепости глаза закроет. А если в Царьград кто донесёт, да оттуда войско пригонят — к тому времени уже не в чистом поле их встречать, а на валах да в башнях. Шереметев воевода добрый, отобьются с божьей помощью.

Казаков же улещивать придётся постоянно: сговориться с ними на Кругу, что земля та под крепостью, да на десять вёрст от неё вокруг по правому берегу Дона так и остаётся за ними, а я у них её на полсотни лет в пользование возьму, за что сразу пятьсот рублей плачу на общество, да по сто рублей ежегодно — половину монетой, половину — хлебом да свинцом, да порохом, да строевым деревом: на нижнем Дону, слыхал я, годного леса мало, всё больше степь вокруг. А которые из казаков захотят там торговать — тем никаких препятствий и пошлин таможенных при том не брать. А коль сговориться удастся — велю в Черкасском городке храм поставить и попа с дьяконом туда отправить грамотных: пускай желающих церковному письму учат, службы церковные да таинства свершают. А то ведь, доводилось слышать, на Дону зачастую вокруг куста венчаются[141].

…Да, к наследственной монархии я, как и многие мои современники, отношусь негативно — и именно из-а того, что она наследственная. И не столько потому, что близкородственные браки отвратительно влияют на физическое и психическое здоровье царских и королевских отпрысков — достаточно вспомнить безвинно страдавшего всю недолгую жизнь цесаревича Алексея Николаевича, — сколько потому, что с раннего детства монаршьи наследники воспринимают себя непогрешимыми и неподсудными законам божьим и человеческим. Это вообще свойственно всяческим «мажорам», но наследник престола, его братья и сёстры в этом смысле вообще вне конкуренции за крайне редкими исключениями. Да и правящие монархи порой бывают крайне неадекватными: помнится, когда-то мне попалась историческая повесть, где действие происходило в средневековом Константинополе — и я был шокирован описанием поведения тогдашнего императора Михаила, бродившего с пьяной компанией своих прихлебателей по столице, избивая, грабя, а порой и убивая мирных подданных. Позже я узнал, что подобным занимались и другие — даже наш Пётр Первый в своё время публично куролесил так, что возникли слухи, что он вовсе не сын государя Алексея Тишайшего, а, как минимум, одержим нечистой силой…

Тем не менее для меня, замещающего русского царя в его собственном теле, удобно и полезно в монархии то, что конечное решение всех значимых вопросов внутренней политики страны остаётся за государем. Потому, распрощавшись с Романовым и Лыковым-Оболенским, я уже знал, что в конечном итоге боярский Правительствующий Сенат «приговорит» и будет по-моему. крепости на местах, где в моё время стояли Кронштадт и Ростов-на-Дону всё-таки будут возведены. Столицу же на приневских болотах строить совершенно ни к чему. Когда понадобится торговый порт для морских кораблей — его можно будет устроить в городе напротив крепости Орешек, прокопав судоходный канал, чтобы обойти невские пороги: обойдётся заметно дешевле петровского «парадиза» и по деньгам и в человеческих жизнях.

Людей нужно беречь — в какой-то телепередаче, помню, услышал, что при том же Петре Алексеевиче в результате его постоянных войн и переделки Руси на западный манер, страна потеряла порядка двадцати процентов мужского населения. То есть не стало каждого пятого взрослого мужчины, ну а баб и мальцов тогда вообще никто не учитывал… Пётр, конечно, Великий, но…

Так сложилось исторически, что русский народ — самый малочисленный в Евразии относительно занимаемой страной территории. И дело тут не только в отражении постоянной агрессии соседских государств, не только в почти ежегодных набегах людоловов, уничтожающих хозяйство наиболее хлебородных территорий Московской Руси и угоняющих в рабство десятки тысяч русских людей — не раз случалось, что они добирались до самой столицы и даже сжигали её дотла. Дело ещё и в том, что, в отличие от тёплой Европы, омываемой горячим течением Гольфстрима и стран Востока, где ткни в землю палку и вскоре иди собирать плоды с выросшего дерева — центральнорусский климат, не говоря уже о более северных землях, малопригоден для земледелия. Да и существующие сейчас, в самом начале семнадцатого века, методы ведения сельского хозяйства позволяет получать в хорошие годы урожаи лишь слегка перекрывающие собственные нужды земледельцев, которым нужно не только кормить светских и церковных феодалов, но и кормиться самим вместе с семействами.

А ведь менять устоявшуюся сельхозсистему крестьяне по своей воле ни за что не станут. И не из-за «деревенской тупости», как в двадцать первом веке любили выражаться некоторые представители так называемой «творческой интеллигенции», порой заменяя термин «деревенская» словами «колхозная» и «совковая». Нет, дело в мужицкой практичности и осторожности. Мужик уверен, что работать на земле нужно так, как работали деды-прадеды, поскольку её, этой самой земли, у него на всяческие агрономические эксперименты просто нет — а ведь нововведение может обернуться пшиком, будет зря потрачен труд, но ничего толком не вырастет. В каком-то из журналов — то ли в «Науке и жизни», то ли в «Вокруг света» ещё до разрушения Союза читал про то, что даже в девятнадцатом веке крестьяне противились, когда власти пытались заставить мужиков начать выращивать картошку. До бунтов доходило, на подавление которых приходилось посылать регулярные войска. Те бунты так и прозвали «картофельными». А вот в СССР картофель по праву занял место одной из основных сельхозкультур…

Мужики могут принять лишь такие изменения, в практичности и безопасности которых смогут убедиться заранее. Потому нельзя «экспериментировать» в масштабах страны, как Хрущёв с кукурузой. Новые методики хозяйствования придётся «обкатывать». Колхозы при феодализме создать не получится, совхозы — то бишь советские хозяйства — тоже. Так что остаётся только волюнтаристски учредить хозяйство государево, то есть госхоз. Есть сейчас на Руси такая категория подданных — дворцовые крестьяне. Живут и трудятся они в личных вотчинах русских государей, то есть в конечном итоге должны подчиняться лично царю, то есть мне. Ну что же, вот завтра поприсутствую на заседании Сената, а послезавтра поеду по сёлам. Заодно и местечко присмотрю для создания первого в мире военного городка…

Именно так: необходимо создавать регулярную армию, которая постепенно сменит быстро устаревающее поместно-стрелецкое войско. И для начала нужен профессиональный полк смешанного типа, объединяющий пехоту, конницу и полевую артиллерию вместе с военными инженерами или, как их здесь называют, розмыслами. На этом полку буду учить будущих победителей — и сам при этом учиться применять свои старшинские познания к условиям семнадцатого столетия. Потому что вскоре придётся драться — и не только обороняя нынешние рубежи, но и отвоёвывая давно утраченное наследие Древней Руси. Поскольку получить нормальные урожаи сейчас можно только на целинных южных чернозёмах, а они нынче — в Диком поле и кочевые орды творят на тех землях всё, что заблагорассудится. Двести лет пришлось в моей истории воевать с татарами и турками, вплоть до эпохи Румянцева, Потёмкина и Ушакова. И если удастся сократить этот срок хоть на полстолетия — это сколько же жизней удастся спасти! А такое — зачтётся если не на Земле, так — Там…

Деревянным крючком и копытовой щёткой тщательно, но бережно, чтобы не зацепить нежную стрелку, очищаю от грязи и налипшего мусора копыта Бурушки, заодно осматривая держащие подковы железные ухнали: не ослабели ли? Лучше пусть Лука вовремя подправит, на то кузнецы при Конюшенном дворе и состоят, чтобы всякий «кавалерийский металл» в исправности содержать, чем из-за утерянной подковы кобыла покалечится. На московских улицах, да и в самом Кремле, какой-только дряни не валяется: от битой посуды до утерянных монеток и оружия. Мне самому удалось найти ржавый наконечник татарской стрелы, похожий на маленькую лопаточку. Как стрела залетела за кремлёвскую стену — непонятно. То ли это «привет-напоминание» о нападении крымчаков, спаливших Москву при царе Иване Васильевиче, то ли о Тохтамыше, проделавшем то же самое вскоре после Куликовской битвы — нападения на Русь и других соседей, как известно, старинный ордынский народный промысел. А может быть, трофейный боеприпас потерял кто-то из вернувшихся с войны русских воинов? Впрочем, это неважно: железо в стране нынче в дефиците, так что, насадив находку на смастряченную из ветки рукоять, я обзавёлся полезным в быту скребком, который таскаю в кошеле вместе с огнивом.

Это верно — далеко… Станица, где я когда-то родился, ещё не построена, Закавказье, куда перебралась от расказачивания наша семья, в семнадцатом веке то ли под турками, то ли под персами — как-то специально не интересовался датировкой тамошних завоеваний. А в Москву будущего я перебрался уже будучи давным-давно на пенсии и тот город отличается от нынешнего во всём. Здесь даже кремлёвские стены и башни не похожи на самих себя, какими их привыкли видеть уроженцы двадцатого и двадцать первого веков!

Кожаной, на мягкой липовой основе, скребницей, круговыми движениями счищаю грязь с лошадки. Шея, живот, крестец, ноги… А теперь повторим с другого бока… Лошадь — это вам не кошка и не болонка, на коленки не посадишь, приходится вокруг побегать. Я-то привычный, с детства при табуне крутился, да и в Красной Армии половину войны — в кавалерии. Вот и теперь, после переноса сознания в подростка, живущего в семнадцатом веке, навыки пригодились. Сам-то Стёпка, хоть и из пушкарской семьи, но жили они, мягко говоря, небогато и собственной скотины кроме коровы да пары коз, не имели. И это ещё неплохо: многие жители России, когда в недавнее царствование Бориса Годунова несколько лет подряд свирепствовал Царь-Голод. Не только порезали всю скотину, чтобы прокормиться, но не брезговали псиной, кошатиной, а кое-кто и человечиной оскоромился…

Впрочем, климат на Руси не стабилизировался до сих пор. Сразу после подавления попытки переворота в Москве ударили морозы — это в мае-то месяце! — лужи прихватило ледком, а поля и луга засыпало снегом: хоть и не так обильно, как зимой, но тем не менее…

По царскому распоряжению всех наших тягловых лошадей, как сказали бы в будущем, «мобилизовали на трудовой фронт» вместе с трудниками. Полторы недели пришлось мотаться по округе, укрывая поля соломой и даже сеном, возя хворост для костров-дымарей, разведённых, чтобы хоть как-то спасти посевы от мороза, нарезанный очерет, который собирали задубевающие от ледяной воды согнанные из порубов преступники… К слову, тогда же довелось наблюдать и местную агротехническую новинку: свежевырытые компостные ямы, куда мы также свозили наш груз. Мужики относились к ним резко скептически, дескать, сроду такого не было, деды-прадеды такое б не одобрили… Нет, всё-таки царь нынче прогрессивный, видно, нагляделся всякого, пока по заграницам в эмиграции жил…

Ну вот, скебницу можно и отложить, да за щётку взяться. Кобыла сама себя не вычистит, а таких, как Бурушка, за мной ещё три штуки закреплено. Умницы, красавицы, труженицы. На самом деле, большинство лошадей, содержащихся именно в Аргамачьих конюшнях Конюшенного приказа, где я тружусь и проживаю после того, как возжаждавший общения с отличившимся при штурме Фроловских ворот пареньком царь милостиво закончил аудиенцию, — верховые и предназначены для поездок царя, его приближённых и иноземных послов. Но есть и упряжные: попородистее — для царских колымаг (это такие прабабушки карет и фаэтонов далёкого будущего, на комфорт ужасные, но дорого-богатые внутри и снаружи) и попроще, чтобы «грузить больше, везти дальше». Кремль в Москве сам по себе не очень большой, а расположенный в его северной части Конюшенный двор и того меньше, так что в основном государевы кони обитают в раскиданных по окрестностям конюших слободах, и это правильно. Лошадям простор нужен, как птицам! В кремлёвских же конюшнях никакого простора им не видать и если нет никакой лошажьей работы, коняшек выгуливаем строго внутри периметра. Одна радость: вволю свежей воды! В конюшенном дворе функционирует единственный на всю нынешнюю Россию водопровод[143] с шнековым насосом, подающий водицу аж из Москвы-реки. Даже в царский терем колодезную воду таскают вёдрами слуги, а Бурушка и прочие наши непарнокопытные друзья человека пользуются таким вот благом цивилизации.

Конь и кобыла — это вам не танк. Существа живые, а посему вынуждены кушать всякую растительную органику и, соответственно, опоражнивать кишечник и мочевой пузырь. Потому после того, как влажной тряпицей прочищаю лошадке глаза и «умываю» её морду, приходится браться за паклю и наводить чистоту в промежности и под хвостом. Теперь можно Бурушку и отвязать: так-то она спокойная, но, как говорится, «требования техники безопасности». Нынче кобылка в очереди на чистку была последняя. Но не пройдёт и суток, как процесс придётся начинать сызнова. Кони — это вам не велосипеды, у которых страшнее порезанной шины, порванной цепи и свёрнутого «восьмёркой» колеса неисправностей не случается… Горожанам из будущего не понять, что требующие к себе постоянного внимания и ухода коняшки — это не просто «лошадиные силы», а верные друзья и помощники…

К слову, о велосипедах. В двадцатом веке не раз доводилось слыхать выражение «не нужно изобретать велосипед», в том смысле, что идея давно внедрена в жизнь. Не скажу насчёт того, что по московским улицам скоро забегают двух— и трёхколёсные механизмы, движущиеся мускульной силой ездока, однако, похоже, скоро появится общественный транспорт. По упорно циркулирующим слухам, наш Лжедмитрий распорядился изготовить несколько повозок со скамьями для пассажиров, соединёнными общей продольной спинкой. Нечто подобное до войны было и в СССР: то наследие Российской империи называлось, помнится, «линейками» — не путать с чертёжным инструментом. Те же слухи — а в условиях отсутствия прессы, радио и телевидения иных источников информации практически и нет. Не считая книг, поскольку в основном те имеют религиозное содержание — уверяют, что планируется пустить эти линейки по нескольким маршрутам за минимальную плату. А чтобы у «водителей кобыл» не было желания прикарманивать полученные от пассажиров полушки — повозки вместе с маршрутами движения будут попросту сданы в откуп владельцам частных конюшен. То есть любой желающий, имеющий деньги и лошадей, сможет, оплатив за год вперёд некую сумму — предположим, рубль (да, немало, но в слухах фигурировали и три, и даже десять рублей), а затем спокойно перевозить народ по московским улицам, получая прибыль.

Мало того: три линейки велено оборудовать бочками для воды, баграми, железными лопатами с выжженными на черенках и выбитых на собственно лопатах клеймами — чтоб не спёрли и вёдрами. На них установлены била вместо сирен… Да, всё верно: созданы прообразы будущих пожарных машин. В качестве огнеборцев к каждой такой линейке приписан сменяющийся дважды в сутки стрелецкий караул. Причём на время дежурства стрельцам-пожарным якобы будут выдаваться пошитые из двойной парусины кафтаны, рукавицы и железные шлемы «немецкой работы». Как по мне, это весьма правильное решение: русская столица в семнадцатом веке на девяносто девять процентов состоит из деревянных строений и полуземлянок, которые также загораются очень легко. Недаром до наших дней дошла поговорка о том, что «от копеечной свечки Москва сгорела»: пожары здесь случаются постоянно. А это не только сгоревшее имущество, включая скот и жилища, но и много, очень много погибших и искалеченных людей…

Вообще, чем дольше я здесь обитаю, тем более странными кажутся мне действия нынешнего царя. В двадцатом веке ничего хорошего о Лжедмитрии Первом читать не доводилось[144]… Впрочем, и больших книг о нём я не встречал, чаще — краткие упоминания ругательной направленности…

Крайне сомневаюсь, что кто-то из русских царей и императоров приказал бы отыскать совершенно неизвестного ему малолетнего побродяжку и не только пристроил на неплохую работу в своей цитадели, но и удостоил личной аудиенции, причём распорядившись внести в некие списки на обучение разным наукам. Нынче на Руси просто грамотный человек — редкость, а уж систематическое образование, если не считать богословия, — и вовсе явление наиредчайшее! Конечно, о дворянском титуле, тем более — о боярской горлатной шапке скомороху и думать смешно, но образованный простолюдин теоретически может дослужиться до уровня приказного дьяка, а при очень большом фаворе — и до дьяка думного, то есть попасть в состав государственного аппарата, пусть и на сугубо технической должности. Нужно ли мне это? Воспоминания Стёпки о его мытарствах, да и опыт собственного небогатого детства чётко ориентируют: да, нужно! Собственно, выбор у таких вот «Стёпок Пушкарёвых» невелик: либо бежать из государства на Дон, Терек, Урал или в Сибирь, казакуя там (читай «бандитствуя», в эту эпоху казак почти что синоним бандита) или хлебопашествуя, либо же встраиваясь в государство. А в государстве всяко лучше быть не крестьянином (пусть и не окончательно пока закрепощённым), а «государевым человеком», пусть и в небольших чинах.

Так что стану служить в меру сил, как там, в будущем, служил советскому народу, частичкой которого являлся и сам, нынешнему Русскому государству. И человеку, который это государство олицетворяет и от коего я ничего плохого не видел. С этой минуты для меня нет «Лжедмитрия», независимо от того, сын ли Ивана Грозного нынешний монарх или всё-таки самозванец. Есть Димитрий. Государь Всея Руси.

18

Ну вот, дожил, называется… Вчера произошёл первый мой семейный скандал. То есть не то, что совсем-совсем первый: моя Мелита Филипповна, как и большинство гречанок — пусть и происходила из семьи, прожившей в России несколько столетий, — характер имела… сложный. То солнышком ясным светит и согревает, а то словно из грозовой тучи громы-молнии летят. Тем не менее грех жаловаться: женой мне и матерью детям была она прекрасной, земля пухом!

Но то было, вернее, ещё не было, в будущие времена, которые, возможно, теперь уже и не наступят, поскольку после перемещения моего сознания в мозг двадцатипятилетнего царя Димитрия и нашего с ним спасения от гибели при госперевороте, история уже понемножку стала изменяться и это «немножко» через десяток-полтора годков может вырасти настолько, что будущий двадцатый век станет совершенно не похожим на пережитый мной, бывшим старшиной и инженером-локомотивщиком Дмитрием Ивановичем Умновым. А лучше или хуже — пусть оценивают потомки. Для сравнения же я планирую, как только появится свободное время, написать для них памятные записки о прожитой в будущие времена жизни.

А нынче приходится жить в условиях феодализма и самодержавия — и это сильно повезло, что мне достался молодой и здоровый организм и наработанные за двадцать пять лет навыки именно самодержца, а не какого-нибудь подневольного мужика с боярской вотчины или, что ещё хуже, отловленной крымскими татарами пленницы-ясырки (ведь если сознание переносится из эпохи в эпоху — то кто поручится, что оно не может оказаться в мозгу особы противоположного пола?). Сознание прежнего владельца моего тела, просуществовав в нём параллельно со мной несколько часов, при этом периодически «перехватывая управление», куда-то пропало: то ли унеслось в Ирий, то ли попросту впало в спячку, свернувшись клубочком внутри черепа где-то между мозжечком и обоими полушариями… А в наследство оставило должность пожизненного главы государства, имеющиеся навыки, вроде владения несколькими языками, включая старо-русский в устной и письменной форме и опознавание лично знакомых Димитрию людей… И жену!

Вот с моей нынешней женой всё оказалось не очень просто. Мария Юрьевна, в девичестве Марина Ежевна, сиречь Георгиевна, Мнишкова, нынешняя русская царица — это юная особа семнадцати лет отроду с довольно приятным лицом (особенно если смыть с кожи модные нынче белила и прочую женскую «штукатурку») и приятным на глаз и на ощупь телом, лишённым признаков как анорексии, так и обжорства. Она по-своему неглупа и разбирается не только в ведении домашнего хозяйства — этому обучают практически всех польских и литовских шляхтянок. Машу интересуют и новости европейской политики и географии — что и понятно, на дворе начало семнадцатого столетия, эпоха географических открытий и колонизации пока далека от завершения, — литература, музыка и даже лекарское дело. Речь, конечно, не о свирепой нынешней хирургии с прижиганием ампутированных конечностей кипящим маслом и раскалённым железом, а более щадящая. Скажем так, фармакология. Не уверен, что в родительском доме её научили — по широко известной традиции европейской аристократии — составлять яды, но вот отвары, снижающие мне давление после сумасшедшего рабочего дня, она делает прекрасно.

Неопытная в делах супружеских, кои вершатся за затворёнными дверями опочивальни, юная царица возмещает это бурным темпераментом. Ну что сказать? Польская кровь есть польская кровь… Как говорят сами шляхтичи, «наследие сарматов и амазонок». Испуг, испытанный ею в день мятежа, к счастью, прошёл, хотя я спервоначалу опасался, что он сильно повредит нашей семейной жизни. Но, возможно, потому, что молодую царицу мятежники пальцем не тронули, оставив при ней караул, возможно из-за крепких нервов — неприятных последствий у нас с Машей не случилось. А вот более сотни изнасилованных в тот день молодых шляхтянок из царицыной свиты просты дворцовых челядинок пришлось срочно «пристраивать»: не хватает только серии самоубийств в столице! Нынче девушки к такому относятся куда как серьёзно! Большинство, то есть крещёных в православии, включая литвинок, пришлось приказным порядком, не взирая на социальное происхождение, отправить в качестве трудниц и послушниц в Алексеевский и в привилегированный Новодевичий Богородице-Смоленский монастыри. Тут деваться некуда: обратно в семьи «опозоренных» не примут, да и выйти замуж таким практически невозможно. Вот с упорно отказывающимися перейти из католицизма в православие полячками оказалось сложнее. Отсылать их домой по только что указанной причине бессмысленно, более того: вредно! Одно дело, если в Польше станет известно о неудавшейся попытке переворота — а известно станет обязательно, и это само по себе плохо! И совсем другое — если в шляхетские семьи будут «вышвырнуты аки псицы» эти жертвы «московитского варварства». Большего оскорбления для польского гонора и представить сложно, а ввязываться в войну на западном направлении крайне нежелательно. Победить наши «двоюродные братья-ляхи», может быть, и не победят, но славянской крови с обеих сторон прольются реки, да и границы вполне могут быть перекроены не в нашу пользу. Именно поэтому два дня кряду мне пришлось решать с патриархом Игнатием[145] этот вопрос. Строить в Москве или окрестностях даже небольшую католическую часовенку, не говоря уж о монастыре в нынешней политической ситуации — дело совершенно невозможное. Полыхнёт так, что миновавший бунт покажется забавами детишек в песочнице. Да и священников римского обряда на Руси нет и приглашать таких никто не станет. Относительную веротерпимость сейчас, как ни странно, православные проявляют только к мусульманам — по крайней мере, в присоединённых при Иване Грозном татарских землях имеются и мечети, и муллы с улемами в немалых количествах. А вот на католических священников наши отечественные батюшки смотрят, как большевики на власовцев: их бы воля — и в плен таких не брали бы, давя как слымаков.

В конечном итоге приняли решение: католичек вывезти в Тверь и там компактно поселить за городом в одной из великокняжеских усадеб. Тем временем провести переговоры с королями Франции и Испании на предмет отправки к ним, за соответствующее вознаграждение, этого дворянского «цветника». Там-то точно найдутся женские обители соответствующего профиля. Если же кто из паненок до отправки через Архангельск вокруг половины Европы вдруг сподобится-таки принять православие, а ещё лучше сумеет найти спутника жизни — мы будем только рады. Как говорится, «пани с возу — и повозка лучше едет»…

Тем не менее душу тяготит осознание частичной вины перед этими девицами. Вины не столько своей, сколько «предыдущего» Димитрия Иоанновича. Он, конечно, в чём-то прогрессивный царь-реформатор, на век раньше Петра Великого пытавшийся перенимать всякие европейские полезности… Но вот в смысле радения о внутренней государственной безопасности — прямо-таки кот Леопольд из советских мультфильмов. Как там ему доктор-Пёс говорил? «Вы слишком добрый. Вам надо рассердится». Ведь раскрывали уже боярский заговор и даже Василия Шуйского с присными под арест брали — но царь с какого-то перепугу проникся всепрощенческими настроениями и карать их не стал. Отделавшиеся лёгким испугом заговорщики резонно рассудили: раз нам ничего не было, то нужно повторить попытку. И повторили. Пролилась кровь. А в моей истории крови стало гораздо больше, поскольку прекратившаяся с воцарением Димитрия Смута полыхнула с многократно большей мощью[146]… А не прояви царь мягкотелости, то были бы наказаны — и то, не казнями, а опалой и ссылкой — лишь несколько бояр и максимум с полсотни их приближённых и слуг[147]. Зато не пострадало бы множество непричастных, в том числе и эти несчастные изнасилованные девицы.

Впрочем, теперь Мария Юрьевна, похоже, оклемалась от шока и вчерашним вечером учинила первый семейный скандал. Ей, видите ли, не хватало общения с супругом. Молодая женщина терпела и пока я разгребал наиболее срочные проблемы после подавления мятежа, и пока объезжал столицу и прилегающие к ней покрытые нежданным в мае месяце снегом поля. Однако узнав, что богоданный муженёк вознамерился укатить в город Елец (который, как известно, «всем ворам — то есть сторонникам царя Дмитрия — отец») для ознакомления с собираемым там войском, магнатская дочка не сумела с этим смириться.

Говорят, что истинная паненка всегда сохраняет гордое достоинство? Не верьте! Степенность и скромность нрава слетели с юной царицы, как пожелтевшие листья с берёзки под порывами осеннего ветра. Также полетели — и хорошо, что в стены и на пол горницы, а не в мужа — чеканный корец, серебряные бокалы и пара кувшинов: с квасом для меня и импортным, а потому весьма недешёвым рейнвейном из Нирштайна для самой Маши. Также посыпались упрёки: дескать, её никто не лю-ю-юбит — особенно я, — все бросают одну в страшной Москве, и вообще она тысячу раз пожалела, что согласилась выйти замуж за такого коварного меня. Ну да, понимаю: быть польской шляхтянкой, тем более не совсем из загоновых, которых полно «пятачок за пучок», а воеводской дочерью, конечно, куда лучше, чем царицей немаленького государства. Разно-всяческих балов в Кремле в ближайшие лет… много не предвидится: народ не поймёт. А муж, понимаешь, вместо того, чтобы супругой восхищаться, как повелось до мятежа и всячески развлекать, так и норовит уйти с головой в свою работу!

А работа у монарха скучная и неблагодарная. Управление государством называется. И если самодержец уделяет больше внимания жене — даже любимой, — а не государственным заботам, то как правило это заканчивается плохо. Судьба Николая Второго тому пример.

Приблизительно в таком духе, конечно, без упоминания последнего российского «ампиратора», я и высказался. Не осознала, сбежала на женскую половину дворца… Тем не менее, наутро всё-таки вышла провожать, причём, что удивительно, не в европейском, а в традиционно русском наряде, вот только вместо повойника водрузила поверх платка обшитую по околу горностаевым мехом шапочку. Ну, хоть не простоволосая на люди показалась, и за то спасибо!

Из Первопрестольной выехал в составе царского поезда: не того, который локомотив тащит по железнодорожным рельсам, а того, который средневековый и состоит из энного количества колымаг (сиречь недоношенных карет), повозок с имуществом и запасами продовольствия и множества всадников, охраняющих самодержца или прислуживающих оному. Кроме того, распорядился взять упряжных и верховых лошадей для перемены запряжек. Конь — это не электровоз, способный при наличии бесперебойного питания электротоком и нормального состояния путей переть в случае необходимости без остановок сотни километров. Коню отдых нужен и забота. Помню, когда я служил в кавалерии, молодые красноармейцы изучали тогдашние уставы. Так вот: максимальный дневной переход кавполка РККА, согласно уставным требованиям, составлял пятьдесят два километра. Одиночный всадник с парой заводных лошадей, конечно, способен проскакать с вестью и больше, но подразделение всегда медленнее одиночки. Царский же поезд движется, судя по отложившимся в голове воспоминаниям моего предшественника, вёрст по двадцать. За счёт захваченных с собой сменных лошадей переходы можно увеличить в полтора раза. Всё-таки ритм жизни в семнадцатом столетии крайне тягуч и это невыразимо раздражает. Иногда так и хочется, по примеру Петра Первого, схватить дубинку и начать ею подгонять «копуш». Но нельзя…

Чем хороша личная царская колымага, изукрашенная снаружи узорами: Тем, что позволяет прямо во время движения писать при помощи «карандаша» из свинцовой палочки, на бумажном листе, размещённом на лежащей на коленях дощечке. Строчки получаются криво-косо, но в целом, всё-таки, понять можно, по крайней мере самому. Местные грамотеи так не умеют, поскольку реформу грамматики с введением гражданского шрифта, параллельно «церковной» кириллице я пока что не проводил, хотя вопрос обсуждался, начиная с моего «помощника на все руки» Отрепьева и заканчивая самим патриархом. Вот интересно: а как царь Пётр решил проблему уламывания своих церковников? Или им тоже ума вгонял дубинкой по головам? Этот мог…

А ещё в колымаге можно спать. Большие кожаные подушки, обшитые дорогущей парчой, плотно набиты конским волосом и позволяют при желании примоститься полулёжа, а уж колдобины российских направлений, по недоразумению именуемых дорогами, способны укачать не хуже морских волн. Хотя, говорят, есть такая штука: «морская болезнь» и многие от неё страдают, но это не мой случай. Что в той жизни на вестибулярный аппарат не жаловался, что нынешнее моё тело такому не подвержено.

Впрочем, в первый день путешествия в Елец уехали мы от Москвы не слишком далеко. А всё потому, что тот самый Григорий Нелидов-Опрепьев уговорил двинуться через подмосковное Красное село. Дело в том, что я как-то поделился с ним задумкой о создании солдатского полка «нового строя», причём жить его бойцы и командиры должны компактно, в своеобразном военном городке. Поскольку ситуация, когда стрельцы живут каждый по отдельности на своих дворах, воинское обучение проходят хорошо, если раз в неделю, а чаще — раз в два-три месяца за минусом осени и зимы (поскольку от дождя и снега у их пищалей запальные фитили гаснут и порох подмокает), меня категорически не устраивает. А вдруг война и срочная тревога? Помещичья же конница и вовсе добирается от своих сёл к месту сбора неделями. Приходи, кто хочет, завоёвывай что захочет.

Безобразие, одним словом.

Село Красное мне понравилось: по большому счёту это уже не совсем село, а, скорее, слобода. Видно, что народ живёт здесь не бедный: полуземлянок, каких полным-полно в московских посадах, не увидел, в окнах некоторых придорожных изб вставлены рамы с вделанными в них кусочками слюды, на крышах не солома или тростник, а добротно уложенный тёс. Народ вполне лоялен к нынешнему самодержцу: несмотря на рабочее время, люди повысыпали на улицу, многие с икогами, местный священник покинул церковь и возносил молитвы, размахивая кадилом пока последняя телега царского поезда не проехала мимо.

В версте за селом Григорий показал присмотренное для будущего военного городка место на вытянутом вдоль взгорбке. Понравилось. Больше часа ходил по холму, указывая, как ставить глухим прямоугольником один к другому бревенчатые срубы, к которым снаружи нужно будет насыпать земляной вал из грунта, взятого из вырытого тут же рва, где ставить гарнизонную часовню, а где копать бункеры для лёдника, складов продовольствия, оружейки, малого порохового хранилища, колодец. В четверти версты от будущего рва распорядился устроить уже большой пороховой склад, к которому проложить тайную подземную галерею, а чуть дальше обнести валом-пулеуловителем участок для будущего стрельбища. Да, порох и свинец для пуль нынче на Руси весьма недёшевы, но лучше уж потратить лишние деньги на обучение стрельбе, чем лишние жизни русских солдат, которые погибнут в будущих войнах, не умея стрелять и издали уничтожать врагов. Не помню, кто это сказал, но в своей будущей жизни не раз слышал фразу о том, что «нужно не умирать за Родину, а нужно выживать и заставлять врагов умереть за свою Родину». По-моему, очень актуально и в семнадцатом столетии…

Поездка из Москвы в Елец заняла почти две недели — и это, по нынешним понятиям, довольно быстро. Нет, конечно, гонцы, меняющие на ямских станциях верховых лошадей, притом скачущие одвуконь или троеконно, способны покрыть это расстояние и быстрее, но царский поезд по сути — гужевой обоз, причём проходимость повозок начала семнадцатого века да по российским «якобы дорогам» оставляет желать лучшего.

К слову, гонцы от поезда отсылались почти ежедневно: вспоминая в относительном спокойствии пути, что в государстве можно исправить или улучшить, я прямо в колымаге, по примеру ещё не родившегося — и, вероятно, уже не появящегося на свет или, по крайней мере, стать «царём-Антихристом» Петра Первого, — писал указы, ежеутренне отправляя их в Первопрестольную. Необходимо будет брать Азов и решать проблему с Крымским ханством и оккупированным сейчас Оттоманской Портой кубанским побережьем Азовского моря с дальнейшим выходом в Чёрное — и в Воронеж к воеводе Михайле Самсоновичу Дмитриеву шло распоряжение: до осени в уезде выстроить близ рек несколько сушильных сараев для брёвен, зимой же, как только ударят морозы— организовать порубку дубов и заготовку этих самых брёвен. Чтобы они успели хоть немного дойти до нужной кондиции года за два-три до момента, когда их можно будет пускать на строительство шпангоутов и бортов будущих кораблей. Флотилия же эта потребуется для противостояния с турками на море. К слову, уже отправив этот указ, я узнал, что на Руси и ручная-то пила — редкость редкостная, а про пилорамы для роспуска стволов на доски и вовсе никто слыхом не слыхивал. Пришлось изыскивать немалые — более трёхсот рублей — финансы и прямо после очередной ночёвки отправлять троих жильцов Государева полка с послужильцами, подьячим и умеющим более-менее внятно шпрехать драгоманом в земли Священной Римской империи германской нации с задачей отыскать там хоть одного мастера-дощечника, умеющего не только делать доски, но и строить собственно лесопилки — и любым способом доставить того пред мои царские очи. Триста рублей по нынешним временам — богатство! Должно хватить. Тем более, что пока что на территории Литвы и Польши посланцам не должно грозить что-то — по крайней мере официально. У нас с королём Сигизмундом ещё длится мир. Хотя риск лесных разбоев и беспредела отмороженных на всю голову отдельных шляхтичей со счетов сбрасывать тоже не стоит — но в нынешние времена вероятность напороться примерно такая же, как в двухтысячные годы угодить под автомобиль на сельской дороге…

В Москву же, к нынешнему придворному гравёру мэтру Жану Буонасье, увезены были эскизы будущих русских монет — «мягкую» денежную реформу с постепенным изъятием из обращения имеющейся наличности и вливанием новых, полновесных монет, но и с возвратом медного пуло как минимального номинала — я всё-таки планировал начать со следующего года, который по византийской традиции на Руси начинается с первого верасня. Также ему предстоит изготовить пробные экземпляры будущих русских орденов и медалей, в рисунках которых я попытался соединить «советскую» и «дореволюционную» традиции. Три степени ордена Славы — в виде пятиконечных серебряных звёзд со вписанным белым крестиком, в центральном медальоне которого всадник поражал Змия. Степени легко должны определяться по цвету эмали внутри медальона: алая, синяя или зелёная. Получившие при совершении подвига ранение должны будут носить «Славу» на розетке из алой шёлковой ленты — авось, казна не обеднеет. Зато каждому будет видно: вот идёт герой, проливший кровь за Отечество. «Командирско-воеводский» орден Защиты и Вызволения — в дизайне «сталинского» «Александра Невского», но голова древнерусского богатыря повёрнута не в профиль, а анфас, а вместо серпа и молота под медальоном — православный восьмиконечный белый крест на верхнем луче звезды. «Дипломатический» орден Орла трёх степеней: серебряный — для награждения русских дипломатов и присланных к нам иностранных посланников, золотой — для иноземных принцев крови и Большой, из золота с серебром с использованием жемчуга, — для иноземных монархов. Жалко, конечно, на иноземцев драгметаллы переводить, но куда деваться? Дипломатия — дело тонкое… Не забыты и «невоенные отличия»: за них будем награждать «Знаком почёта». Серебряный овал, обрамлённый пальмовой и лавровой ветвями. «скреплёнными» внизу скрещенными серпом, молотом и пером, а в овале в две строчки: «Знак почёта». Сверху же приклёпан покрытый эмалью мталлический стяг. На символическом изображении червлёного стяга с тремя «косицами» — лик Спаса в центре креста и цитата под ним: «Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы». И «Слава». И «Знак почёта» задуманы всесословными, то бишь предназначенными для награждения как «благородных», так и особо отличившихся «простолюдинов». Но если кавалер «Славы» при награждении должен на ступеньку приподниматься по сословной лестнице — условно говоря, из крестьян в дети боярские, из боярских детей — в дворяне и так далее, то «Знак почёта» такого права не даёт, однако отличившиеся простолюдины освобождаются от всех сборов и пошлин пожизненно, а «белая кость» к награде будут получать небольшие вотчинки на окраинах государства — в сторону ли Урала с Сибирью или в сторону Дикого Поля, либо же разовую, но приличную денежную выплату. Ни о каких наградах имени не родившегося тут Ленина и не свершившейся Октябрьской Революции и речи быть не может, как бы лично я, как большевик военного призыва к ним не относился. Да и христианских святых, в честь которых учреждали ордена в романовской Империи, поминать всуе не стоит. Награждать, скажем, отличившегося касимовского татарина, или язычников-вогулов или черемисов — а таковые вполне способны послужить Руси, что не раз доказывали в «моей» истории, — допустим, орденом святого Владимира, а тем более — Святой Анны… Как-то это неправильно и попахивает чем-то вроде святотатства, на мой неискушённый взгляд. А отмечать разными наградами по религиозному признаку, тем более — лишать из-за этого кого-то честно заслуженного знака отличия… Прямой путь к сепаратизму и развалу.

Основных медалей намечено три: «За отвагу», «За отличие» и «выслужная» — «За усердие» двух степеней: бронзовая за пятнадцать лет беспорочной службы и бронзовая с накладным серебряным венком — за сорок. При этом «в зачёт» должна идти трудовая деятельность с семь тысяч сорок первого года «от сотворения мира», когда на русский престол вступил Иоанн Васильевич, «отец» — реальный или всё-таки ложный — предыдущего владельца моего тела. Конечно, с тех пор прошло почти семьдесят три года — но основываясь на личном опыте вполне допускаю, что некоторые старики и в этом столетии способны перешагнуть девяностолетний рубеж. И пусть высшей степени медали «За усердие» удостоят не многих — но в современном обществе семнадцатого столетия люди очень серьёзно относятся к понятию родовой чести и награждение такого вот «патриарха» — серьёзный стимул для всех служилых представителей его семейства. Это ведь не коммунисты в СССР придумали понятие «трудовая династия»: они лишь правильно использовали сложившееся при предшественниках.

Будут выпущены и памятные знаки для отличившихся в особо значимых сражениях, вроде предназначенных для участников подавления московского боярского путча. Но все последующие задуманы в одном дизайне: серебряный каплевидный щит с перекрещенными за ним мечами (в эмали или без оной), название места битвы, условно «Полтава», «Рымник» или — всякое возможно — «Берлин», дата «от сотворения мира» кириллицей и «от рождества Христова» «индийскими» цифрами. А в самом низу, у заострённого основания — короткое, ёмкое слово: «БЫЛ».

До Ельца добрались субботним вечером. Разумеется, государева приезда здесь ожидали, но официальная встреча в сгустившихся сумерках была скомкана. Так: выслушал приветственные славословия — черти бы драли этот средневеково-монархический этикет! — подошёл под благословение местного протопопа и произнёс краткую похвальную речь в адрес присутствующих вторых воевод всех восьми полков (ибо первые воеводы, съехавшиеся на царскую свадьбу, частично оказались замешанными в мятеже, и лишь несколько прибыли с поездом), града Ельца и духовенства.

Затем, сославшись на позднее время, сотворил лишь краткую молитву в храме и потребовал: «в баню с дороги — и почивать! Утро вечера мудренее!». Возможно, такое поведение монарха и выбивалось из «обычая», но царь, в конце концов, тоже человек и организм имеет не железный.

Не тут-то было… Нет, насладится русской парной — пусть и топящейся «по-чёрному», — мне удалось. А вот дальше с отдыхом возникли некоторые трудности.

Воскресный день прошёл без видимых результатов. Пришлось просыпаться ещё до свету, обряжаться вместо относительно удобного дорожного кафтана в тяжеленные парадные «ризы», расшитые золотом с наплечными бармами. Да ещё и напоминающая головной убор римского папы, виденный как-то по телевизору высокая «Астраханская шапка»[148] хоть и имеет мягкую подкладку из красного бархата, но тоже сооружена из тонкого листового золота, поэтому сорокасантиметровой высоты металлический колпак давит и на голову, и на шею, и на позвоночник в частности. Ладно — я нынче получил достаточно молодой и крепкий организм. А каково было таскать её на официальных мероприятиях протянувшему более полувека Ивану Грозному[149]?

И во всей этой «сбруе» пришлось отстоять традиционную Полунощницу с чтением канона Пресвятой Троице и Часы, а затем примерно до полудня шла и собственно обедня. Заранее узнав о предстоящем приезде Государя, в храме наскоро соорудили задрапированное дорогими тканями «царское место» с пусть не слишком удобным, но всё-таки седалищем, поэтому периодически удавалось примоститься, давая отдых измученному церемониями организму.

Обычно на время традиционного в этом времени на Руси послеполуденного сна я, закрывшись от всех в опочивальне, пытаюсь продумывать полученную накануне и «отлежавшуюся в голове» информацию и набрасываю тезисы черновиков. Да, такое поведение обществом не приветствуется: в моей прежней жизни доводилось даже читать, что одним из поводов для убийства моего предшественника в этом теле стало то, что царь не спал днём, а следовательно — еретик. Ну, как работает пропагандистский «чёрный пиар», я насмотрелся с горбачёвских времён. Надеюсь, что своей «контр-революцией» и «репрессиями» я местную аристократию качественно припугнул: тут ещё помнят моего «отца», царя Ивана Васильевича, основательно давившего эту сволочь. Увы, «щепки летели» при нём большие, но целостность государства Русского сохранить удалось, да и вернуть кое-что — тоже, не говоря уже об экспансии в Сибирь. И то, что после подавления боярского путча не полетели головы в прямом смысле слова и всё ограничилось ссылкой на очень дальние окраины, которые, по правде говоря, и в состав России пока что не входят и каторжными работами для уголовного элемента — оставшихся аристократов как-то примиряет с «царём Димитрием» в моём лице. При «папаше» так легко бы не отделались. Поэтому пытаться менять «доброго» царя на ещё неизвестно, какого, надеюсь, они пока не станут. Позже, когда придётся, фигурально выражаясь, натянуть поводья — возможно. Сейчас — вряд ли.

Но конкретно сегодня после церковной Литургии я вымотался так, что после полудня проспал беспробудно более трёх часов, и если бы не потребность организма, не вставал бы до вечера. Но валяться в мокрой постели целому Государю Всея Руси и императору (пусть и самопровозглашённому) — несолидно, уважать перестанут. Александр Невский, Симеон Гордый, Дмитрий Донской, Иван Грозный… Звучит! А вот Дмитрий Зассанец… Не очень.

Вторая половина дня была бездарно потрачена на пир, организованный воеводами. Вот откуда идёт традиция проведения банкетов при приезде «московской комиссии», оказывается… Как результат — вновь не выспался: ночью-то «правильный православный» обязан вставать на молитву, а царь, как здесь считается, обязан молиться не только за себя и свой род, но и за всю Землю Русскую. Это часть его, а теперь и моей, царской работы. И если в тереме московского Кремля можно иногда и поволынить, поскольку образами завешан красный угол и в царской опочивальне, куда кроме особо доверенных слуг и супруги никто не заглядывает, то и в походе, и в Ельце скрыться от множества посторонних глаз и любопытных ушей не получится. Крик «А царь-то ненастоящий!» — это только в кинокомедии смешно. Нет уж, мне одного раза хватило с третьего этажа на кушаке спускаться да от убийц шарахаться…

В понедельник снова пришлось выстаивать Ангельскую службу, но на этот раз в изменённом варианте. Около девяти утра за городом в низине у речного берега выстроились для смотра войска. Я приехал к ним во главе свиты, но верхом. Молебен шёл часа два и это время пришлось выстоять на своих ногах, но зато после окончания стало можно вновь сесть в седло. Парадные царские одеяния для этого категорически не приспособлены, поэтому, упирая на то, что предстоит именно воинский смотр, я настоял на «правильном обмундировании». Ну что сказать: царский доспех, хоть и тяжёл, но в носке гораздо удобнее парадного платья. По крайней мере, он позволяет комфортно сидеть в седле, да и вес по телу распределяется лучше. К сожалению, вместо шлема, уместного в боевом походе, снова пришлось напяливать Астраханскую шапку как знак царской власти. Ничего не поделаешь: традиции есть традиции.

Не знаю пока, каковы собравшиеся здесь воины в бою, но армией в правильном понимании их назвать нельзя. Страшная пестрота одежд, доспехов, вооружения. Абсолютное большинство — конники, но лошади у многих такие, что хочется обнять и плакать. По-настоящему породистые кони — у сотни с небольшим командиров и богатеев. Что до прочих, то если бы не высоко подтянутые по-татарски стремена, ноги ездецов касались бы не слишком высокой травы. Основное оружие конников — сабли, луки, маленькие топорики да палицы. Почти у каждого у седла — свёрнутый волосяной аркан, а вот разнообразный пищалей, главным образом восточных образцов, от силы у несколько десятков кавалеристов. Есть и четыре отряда копейщиков, но их число не достигает и трёх сотен. Видно, таранные удары, вроде показанных в «Александре Невском» и «Тихом Доне», в этом столетии применяются редко.

Немного и пеших стрельцов-пищальников, тысячи полторы, может, чуть больше. При подавлении боярского путча в московском гарнизоне удалось собрать больше народа. Привычных по художественным полотнам мужиков-ополченцев с дубьём, вилами да топорами на приречном лугу вовсе нет. Зато есть артиллерия, к которой я неравнодушен ещё со службы в миномётной батарее. Вот только до мощи и единообразия сталинского «бога войны» времён Великой Отечественной здешнему «Большому наряду», к сожалению, ещё очень и очень далеко. Да, орудий много, я насчитал тридцать восемь стволов. Вот только размеры их и калибры «гуляют» с большим размахом. Ствол самой крупной пушки, с искусно отлитой головой не то волка, не то собаки, достигает пяти метров в длину, у самой короткой не превышает полутора: впрочем, такие «коротышки» — скорее, не пушки, а мортиры, «прапрабабушки» советских миномётов. Цветочные и травяные узоры, памятные надписи и наствольные фигуры украшают все орудия, придавая каждому индивидуальность и эстетическую неповторимость. Вот прямо хоть сейчас бери их и открывай музей оружейного искусства. М-да, досталось наследство от предшественников, нечего сказать. Как с этим всем воевать? А воевать придётся.

Царь Дмитрий Иванович, тело которого я как-то занял накануне гибели, умудрился объявить войну крымскому хану Гази Гирею. Не уверен, имя это или прозвище, вроде русских «царь Тишайший», «император Благословенный», но оно мне заранее не нравится. В прежней жизни я не был таким уж полиглотом, зато от «реципиента» мне досталось более-менее сносное владение несколькими языками — от латыни до татарского. Так вот, если имя «Гази» нынешнему хану даль при рождении, так сказать, «на вырост и в качестве приятного пожелания», это одно. А вот если это — прозвище, полученное за реально совершённое, то ситуация выглядит гораздо неприятнее. Поскольку «Гази» на татарском, и, подозреваю, не только татарском, языке означает «победитель». То есть человек, которого так называют, по определению умеет воевать и побеждать. Не скажу, что сам я по полководческим талантам равен фельдмаршалу Румянцеву и Суворову, поскольку хоть и воевал, но службу закончил всего лишь с погонами старшины и Академии имени Фрунзе не оканчивал. Так, нахватался теории и знаний военной истории из разных источников, но прекрасно понимаю, что моих знаний недостаточно. Впрочем, в семнадцатом столетии никто «академиев» не оканчивал, обучаясь тактике и стратегии на практике с подросткового возраста. Однако от этого не легче. Уж слишком довлело надо мной почерпнутое «знание будущего». Крымские походы русских войск раз за разом оканчивались неудачами либо оставлением занятых территорий, как пришлось поступить Миниху. Тот самый Азов, запирающий выход из Дона в Сурожское, как его сейчас именуют, море православные осаждали за сто лет раз пять иди шесть, и лишь дважды его удалось захватить: сперва донским и запорожским казакам, которые пока что не являлись подданными России, а после — со второй попытки — войсками Петра Первого. К слову, боевое крещение русской гвардии, ставших в будущем знаменитыми Семёновского и Преображенского полков, произошло именно под Азовом, а не у Нарвы, как ошибочно считают некоторые граждане. Вот только дважды захваченный город пришлось дважды и сдавать. Сперва казаков предал первый царь из династии Романовых, Михаил, побоявшийся конфликтовать с турецким султаном, а потом наши покинули и Азов, и строившийся изначально в качестве новой столицы Таганрог из-за того, что ещё не получивший прозвища «Великий» царь Пётр бездарно проиграл Прутский поход и заключил с турками похабный мир, по результатам которого Россия отдавала все свои завоевания на Юге, отступая к Воронежу и Курску. Возвращать же отданное пришлось несколько десятилетий, вплоть до Екатерининской эпохи. Как бы ни относиться к занявшей престол немке-мужеубийце, но факт остаётся фактом: именно в её правление Россия вернулась к Русскому и Сурожскому морям и была создана Новороссия, раскинувшаяся от Измаила до Таганрога и от Севастополя до Луганского Завода.

Когда-то по «незалежному» телевидению неоднократно показывали дрянной — и в смысле режиссуры, и актёрской игры, и тем более истории — фильм про Мазепу. Тем не менее, самое его начало запомнилось: в голой степи, среди огня и дыма горящей травы идут и падают, погибая один за другим люди в кафтанах русских стрельцов. Так показан неудачный Крымский поход под командованием боярина Василия Голицына. И пусть сейчас в рядах стоящего передо мной войска таких вот стрельцов относительно немного, но именно их вид и всколыхнул неприятные воспоминания о будущем. Я знаю из истории, что именно эти вот люди в моей истории стали костяком войска Ивана Болотникова, чуть было не взявшего Москву, а после разгрома активно участвовали в Смуте как на стороне самозванцев, так и наоборот. Эти люди привыкли к войне, сражаясь под знамёнами «чудесно спасшегося царевича Дмитрия» и, к сожалению, отвыкли в большинстве своём от созидательного мирного труда. Нет, их нельзя распустить по домам, поскольку многие собьются в разбойничьи шайки и Русь может стать своеобразной «махновщиной». А такое нам не нужно. Но и посылать войско летом через безводные степи на Крым, во исполнение международных договоров, заключённых моим предшественником с австрийцами и ляхами — значит, заранее обречь этих людей на бесполезную гибель. Конечно, есть вариант начать осаду Азова, вот только не перекрыв донскую дельту от турецкого флота взять крепость почти невозможно.

Хотя… А ведь есть и третий вариант!

Захватить Азов, а уж тем более — Крымский полуостров — без того, чтобы не создать предварительно сильную тыловую базу, получится вряд ли. ближайшая к предстоящему театру военных действий Засечная линия располагается в полутысяче вёрст, крепость на месте, где в будущем расположен Ростов-на-Дону, Фёдору Шереметеву ещё предстоит выстроить. Дело это, к сожалению, не быстрое. Но вот попортить кровь туркам и крымским татарам способно даже это вот слабо дисциплинированное войско. Любят наши герои военную добычу? Вот и пусть грабят, да и донских казачков в подмогу себе прихватят. Про то, как те к турецким берегам за дуваном ходили, в будущем не только песни разные фольклорные ансамбли петь будут, но и книжки сочинять и кинофильмы снимать. Как верно подметил кто-то неглупый, «если беспорядок невозможно предотвратить, необходимо его возглавить». Вот и возглавим!..

Царь наш Дмитрий Иванович, прямо какой-то электровеник на конной тяге. Прежние-то самодержцы, по рассказам, всё больше в палатах кремлёвских или в Александровской слободе сидели, вместе с боярской Думой думу думали, за Русь и народ православный молились да изредка в походы ездили: то Казань брать, то каких-нибудь новгородцев карать… А дела бытовые да практические выполнялись людьми попроще, дескать, не царское это дело хлеб растить, мосты мостить да дороги строить. Как будут говорить в Советском Союзе, «кто на что учился». А этим летом самодержца в Москве и не встретишь, хотя после венчания на царство он частенько из Кремля выбирался, по улицам с малой охраной ездил, на торгу да Пушечном дворе бывал, с простолюдинами, словно с боярами, случалось, разговаривал, зимой за городом приказал снежные городки в размер натуральной крепости выстроить и сам во главе отряда их «штурмовал»[150]. Народные массы сильно удивлялись нестандартному поведению монарха, но, в общем, такое отношение к «чёрному люду» простецам льстило. Дмитрия народ любил и, когда в мае бояре со своими людьми, выпустив из заключения пойманных татей, то есть убийц и грабителей, попытались устроить переворот и под шумок убить Лже— (а может, и не «лже-»?) Дмитрия, их сторону приняло относительно немного москвичей, в основном же грабежом и нападениями на иностранцев и обывателей развлекались всяческие деклассированные элементы, вроде скомороха и разбойника Глеба, дядьки по матери нынешнего моего тела. Я как раз утром того дня оказался в разуме подростка Стёпки Пушкарёва, так что успел и понаблюдать, да и в какой-то мере поучаствовать и в мятеже, и в его подавлении. Так вот: основным «девизом» наших «стихийных бунтарей» был: «Проклятые ляхи Государя убить желают! Спасём царя Димитрия Иоанновича!». Ну и постарались от души, нападая не только на поляков и литвинов, которых после царской свадьбы в Москве оставалось ещё немало и прочих иноземцев, но и на тех, кто предоставлял им кров и пищу. Было дело, что уж теперь.

Я точно знаю, что в той истории, где Лжедмитрия в тот день всё-таки схватили раненым и убили, на московский престол сел организатор госпереворота Василий Шуйский, потом началась крестьянская война[151] под руководством Ивана Болотникова. Но сейчас ситуация совершенно иная: сын Ивана Грозного (по мнению широких народных масс) жив и здоров, мятежники в основном схвачены и частично высланы в дальние дали, благо, Сибирь большая, частично отправлены трудом искупать преступления. Как ни странно, но казней не было не то, что массовых, но даже Василия Шуйского с братьями не обезглавили прилюдно: в монахи, говорят, постригли и отправили куда-то. В первом я позицию царя поддерживаю: убивать несколько сотен здоровых мужиков, когда рабочих рук в государстве катастрофически не хватает — не слишком умно. А вот оставлять в живых главных организаторов госпереворота, на мой взгляд, глупость несусветная. Но я-то — не царь, а простой помощник царского конюха — одного из многих — и, соответственно, от меня такие решения не зависят. А тот, от кого зависят, похоже, решил, согласно Писанию, продолжать подставлять щёку после ударов.

Впрочем, сейчас Дмитрий Иванович уехал поближе к войскам, армия его любит и бояр, по сравнению с Москвой, там относительно немного. Так что, может, и обойдётся без покушений и дворцовых переворотов. И вот что удивительно: уехать-то он уехал, но чуть ли не ежедневно гонцы привозят государевы указы, причём всё больше — на хозяйственно-бытовые темы. Мало того: в тем указам ещё и собственноручно исполненные чертежи приложены бывают! Нет, врать не буду, сам лично тех чертежей не видал, не тот у меня уровень. Но кое-что из приспособлений, согласно тем указам на пробу изготовленным, встречал. С кремлёвского-то Конюшенного двора после массового отбытия царского поезда, соответственно, с конским составом, меня и ещё с дюжину таких же работников отправили на государев конезавод в большом селе Хорошёво, где и приставили к делу. Оно понятно: за просто так кормить никто не станет. А какое дело может быть у помощника конюха? Правильно, следить за лошадками, обихаживать их и пристраивать к работе. Тракторов да автомобилей на Руси ещё не выпускают, всё на конной тяге.

Вот и понадобились третьеразрядные, постаревшие царские маштаки в качестве тягловой силы для изготовленных по царёвым указам приспособлений. Борона лично меня не особо удивила: похожие в станицах использовали и до революции семнадцатого года, и позднее, вплоть до развития колхозов. Четырёхугольная жердяная рама с поперечинами, в поперечины накрепко дубовые зубья вколочены, пара оглобель да хомут. Полезный инструмент, и относительно недорогой. А вот конная жнейка по карману будет далеко не каждому: нынче в деревне мужик, имеющий в хозяйстве топор да ухват зажиточным считается, потому как железо дорого, а уж сталь, или «свейский уклад» и помещики не все приобрести способны. Ибо царское жалование невелико, а мужиков в поместьях, после голодных-то годов, сильно поубавилось, содержать дворян на должном уровне не получается. Уж не знаю, кто царю эти агрегаты придумывает, может, иностранный инженер, вроде Леонардо Да Винчи, но получилось толково: шесть стальных лезвий, вроде тех, которые на косах-литовках применялись, закреплены на небольшом дубовом валу, который проворачивается через систему зубчатых колёс. Тащит лошадка жнейку, колёса крутятся вместе с задней осью, от неё вращательный момент передаётся на зубчатки, те вертят вал — и лезвия срезают луговую траву. А когда придёт время жатвы, точно так же будут срезать и налитые зерном ржаные колосья.

Меня же с двумя крупными маштаками приставили и вовсе к механическому чуду по нынешним временам. Сам бы не поверил, но агрегат налицо, можно руками потрогать! Этот самый царский инженер придумал ни что иное, как дорожный грейдер на конной тяге! К обычной крепкой телеге снизу прикрепили тяжёлое дубовое бревно, стёсанное в форме клина, получившееся заострённое бревно оббили железной полосой. Переднюю часть телеги загрузили для тяжести булыжниками, а посерёдке в жердевой дне прорезали щель почти в ладонь ширины, прикрытую крышкой из ивовых прутьев. От щели включительно и до задней тележной грядки установили плетёный короб объёмом, если на глаз, литров сто-сто двадцать, куда сыплют осколки глиняной посуды, битых кирпичиков плинфы и мелкие камешки. И вот этим самым грейдером, точнее, запряжёнными в него маштаками, я управляю. Наша артель расширяет и выравнивает дорогу от Хорошёва до Москвы: играющий роль бульдозерного ножа дубовый «клин» при движении разравнивает неровности дороги, стоящий на телеге с лопатой «оператор деревянной лопаты» через щель засыпает ямки керамическим боем. Позади идут вооружённые дубовыми колодами с рукоятками здоровые мужики, уплотняющие при помощи этих «баб» дорожное полотно, а по краям дороги ковыряются лопатами землекопы, роющие канавки-водогоны, куда при дожде и таянии снега должна будет стекать лишняя вода. Понятно, что совсем дорогу от размытия водогоны не спасут, но скорость разрушения будет всё-таки поменьше. По слухам, которым хочется верить, царь-батюшка задумал таким вот манером благоустроить и московские улицы, а там и к иным городам построить дороги, а не направления. Конечно, одного прото-грейдера на это не хватит, но плотники и кузнецы на Руси пока не перевелись, самодержец прикажет — не то, что грейдеры, танки без единого гвоздя соорудить сумеют. Я такой в журнале на картинке видел, как раз в статье про Леонардо. Кто же всё-таки такой башковитый у царя завёлся, интересно? Встретиться бы, поговорить…

19

После общего смотра войска я распорядился провести на следующий день соревнования по «военно-прикладному спорту». Скачки с лучной стрельбой и рубкой лозы и глиняных «болванов», пехотные перестроения «на чёткость» с выполнением копейных приёмов, пальба в цель из ружей, лёгких и тяжёлых артиллерийских орудий. Было объявлено, что победители получат ценные призы из царских рук, а возможно, что и зачислены в особый государев полк. Всё верно: основной личный состав для будущего сводного «полка нового строя», конечно, будет набираться из простолюдинов, ранее не бравших в руки оружия — но именно для их «дрессировки» и потребуются инструкторы.

Да, в Европе полным-полно наёмников, продающих своё воинское умение любому, кто способен заплатить «цену крови». И в известной мне истории их активно приглашали на Русь и Василий Шуйский, и Алексей «Тишайший», и его младший сынок Пётр Алексеевич… Обычная практика. Вот только наёмники — это: а) дорого; б) долго — замаешься ждать, пока иноземные солдаты своим ходом припрутся из какой-нибудь Швабии или Швеции в Подмосковье, причиняя по пути всяческие неприятности русским людям, от стыренного гуся до перепорченных девок; и в) опасно: нанимаются эти ребята не поодиночке, а в составе слаженных боевых подразделений численностью от одной роты до нескольких полков. Приглашение тех же шведов Василием Шуйским переросло в оккупацию почти всего русского Северо-Запада в скором времени, а век спустя вновь пришлось проливать русскую кровь, отвоёвывая бездарно профуканное в Смуту. Значительная часть из двадцати пяти процентов мужского населения, потерянного Россией при Петре Первом — это как раз жертвы той самой Северной войны со Швецией. А ведь была возможность эту войну предотвратить, попросту не сорвавшись в штопор гражданской войны и не пустив делагардиевских козлов в наш русский огород… Да, сейчас история, кажется, пошла в ином направлении: переворот Шуйских ликвидирован, на престоле законный, по мнению народа, царь, Иван Болотников пока что возвращается из турецкого плена через всю Европу аж из Италии… Толковый, к слову, был мужик, надо распорядиться, чтобы отыскали. России такие народные полководцы всегда нужны. Тем не менее — мало ли что может случиться? Пусть мне досталось достаточно молодое тело, но недавние события показали, что профессия царя — довольно рискованная. Пока я своими действиями глобально не помешал ни боярской аристократии, ни дворянству, ни верхушке чиновничества — приказным дьякам, ни духовенству — всё хорошо. Но когда — не «если», а именно «когда» — начну расшатывать эти «столпы общества»… Тут может произойти всякое. Царским пеплом из пушки, может, и не выстрелят — это уж совсем экстремизм. А вот ткнуть кинжалом по примеру мсье Равальяка, подлить по старой византийской традиции отравы или медленно травить ртутью, сурьмой и свинцовыми солями, как Ян Эйлоф Иоанна Грозного… Почему бы и не да?

Государь, то есть теперь я, помирает бездетным, вдова — бывшая католичка — ни народной любовью, ни поддержкой боярства не пользуется… В результате возвращаемся на прежние позиции: страна вновь рушится в Смуту, помимо своих Рюриковичей (да и Романовых — почему бы и нет), которых хоть ложкой кушай, столько их расплодилось за шесть веков, на престол претендуют наши злейшие союзники как с Запада, так и с Севера, да и турки со степняками постараются поживиться за счёт русских земель…

Нет, товарищи, такой «хоккей» нам не нужен! Смешно: я, убеждённый большевик-коммунист и республиканец, теперь вынужден бороться за укрепление русского самодержавия. И опираться мне приходится только на этих вот слабо дисциплинированных вояк, способных при неудаче, наплевав на всё, вернуться в свои усадьбы, на вздорного грека-патриарха, понимающего, что занимает свой престол только пока на Руси царствует не очень понятный в смысле легитимности «сын Ивана Грозного». Да ещё на народную любовь, которая, как хорошо известно, весьма переменчива…

Во второй половине дня собрал воевод и бояр на «походно-полевой совет». Поскольку формально война туркам и крымчакам мною — вернее, моим предшественником в царском теле, но кто об этом знает? — объявлена, войско, какое-никакое, а собрано, оно, это войско, должно поработать инструментом политики. Иначе сейчас с бандитским государством, в которое превратилось Крымское ханство, нельзя: либо мы будем наносить удары, либо станут бить нас. А поскольку Турция, как принято будет выражаться в двадцать первом веке, покровительствует террористам, то и османам следует дать по рукам.

Я обозначил перед собравшимися круг предстоящих задач. Прежде всего, в течение ближайших семи-десяти дней навязать плотов и закупить плоскодонных насадов, наняв при этом перевозчиков из местных, для чего выделил денег сверх имеющейся войсковой казны, а заодно послать гонцов в Воронеж, чтобы провести эту операцию и в приграничье. Затем войска должны отправиться по реке Сосне до её впадения в Дон: пехота и пушечный наряд — сплавным способом, а большинство конницы — по трактам вдоль берега. Слишком сильно вперёд она не вырвется, поскольку дороги здесь пока что паршивые, да и проложены в основном по лесистой местности. Топтать же крестьянские поля запретил категорически: и без того урожай ржи сам-два у тутошних мужиков за счастье считается, а сам-три — чуть ли не чудом. А ведь этим хлебом приходится кормить и города, и тех же вояк — артиллеристов и набранную пехоту. Кавалеристы-то с пожалованных им поместий кормятся, да и те — не сказать, чтобы впроголодь, но и не сытно.

Далее — дойти до Воронежа, принять дополнительные плавсредства и, переправив часть конницы на противоположный берег в качестве флангового охранения и разведки — как сейчас принято говорить, ертаула, спуститься по течению Дона сперва до казачьего Усть-Медведицкого городка, где постараться закупить как можно больше продовольствия, дополнительно к перевозимому с собой, а также сманить в поход часть тамошних казаков. Всё равно те пока что живут не с плуга — да и нет пока что на Руси плугов как таковых, — а с сабли и от предстоящей военной добычи вряд ли откажутся. Конечно, Дон в семнадцатом веке более опасен для путешествия, особенно учитывая крупные пороги, мели-перекаты, а также немирный характер населения, всегда готового пограбить чужаков. «Москальское — значит, ничьё, а что ничьё, то моё»: эта казацкая пословица дожила до двадцать первого столетия, хотя в будущем уже не столь открыто афишируется. Да к тому же за долгое время пребывания сперва под боком у Русского царства, а потом и в составе Империи Москва и Питер сумели всё-таки ассимилировать этот буйный народ и в плане религиозном, и в нравственном. В будущем мне почти не встречались люди, общающиеся между собой на «гуторке» тюркского происхождения: все пользуются русским языком или суржиком. Да и считают себя, чаще всего, православными христианами. А ведь ещё перед Первой мировой восемь из десяти природных казаков были старообрядцами, а за полвека до того Синод на полном серьёзе выпускал «методички» для священников по борьбе с языческими пережитками…

Ну, до этой ассимиляции я вряд ли доживу, разве что снова сознание в кого-нибудь перекинет. А пока что русское войско от реки Медведицы должно добраться до Черкасского городка, сманив с собой также и сколько получится тамошних казаков. И уже с ними, обойдя крепость Азов по Мёртвому Донцу, добраться до Азовского, на Руси именуемого Сурожским моря. В своей прежней-будущей жизни я не раз бывал в тех местах у родственников жены, проживавших в селе Недвиговка. Село же это построено буквально на руинах древнегреческого города Танаис, а частично — и из добытых там камней. Видел я там и место, где когда-то стояла турецкая крепость Лютик, блокировавшая выход в море для казачьих лодок-«дубов». Сами турки называли её как-то по-своему, но как именно — никогда не интересовался. Так вот помнится мне, что Лютик османы пока что не построили, а ведь место — крайне стратегически удобное. Именно сюда я и распорядился идти большей части войска, выделив часть конницы для того, чтобы обложить Азов с суши, перерезав купцам дороги на Кубань и Кавказ. А если под удар попадут некоторые татарские кочевья — ну что же, война есть война.

На месте не построенного пока что Лютика приказал возвести укрепления: сперва деревянный острог, из разобранных на брёвна плотов, а после — расширенный вариант, со рвом, земляным валом и каменными стенами с редутами. Благо, камень там буквально под рукой, в паре вёрст. Конечно, археологи будущего проклянут меня за нанесения ущерба руинам эллинского города — но тут не до жиру: крепость нужно выстроить хотя бы вчерне до осенних ливней. Пока русское войско станет строить будущую базу на Сурожском море, добровольцы и казаки на своих «дубах» начнут в этом самом море промышлять каперством, портя кровь османам от Азова до Керчи и Темрюка.

Разумеется, турки и татары вряд ли станут терпеть такое к себе отношение и постараются отомстить за обиду. Ну что же, как говорят, флаг в руки а древко — в дупу. При появлении под Азовом действительно крупных отрядов ногайских татар, блокирующая город русская конница должна отступить к строящейся крепости, где соединиться с основным войском. Которое стройку и станет прикрывать. Конечно, русская артиллерия разношёрстна, но при установке на валах и с пехотным прикрытием ногаям Лютик в открытом бою не взять. То же и на море: из-за мелководья по-настоящему крупные корабли на дистанцию прицельного выстрела османы подвести не сумеют, казачьи же плоскодонки при встрече с превосходящими силами врага всегда способны заскочить в устье Мёртвого донца — и достать их сможет только крупный десант. Высадка его ввиду крепости — изощрённый способ отправить янычар, или кто там окажется на свидание к райским гуриям. Конечно, не исключён вариант десантирования в другом месте, с последующим пешим переходом. Но вряд ли враги смогут перевезти по морю много кавалерии, а пехота у них хоть и хороша, но, как уже сказано, против бьющей с валов артиллерии — «не играет».

Так что нашим там придётся только зиму и весну продержаться, а там и войско Фёдора Шереметева должны будут подойти, заложив крепость на месте не построенного пока Ростова-на-Дону. Совместно от крымчаков должны отмахаться, а там, надеюсь, удастся заключить мир со Стамбулом. Ну а не удастся — так Азов в любом случае придётся брать — в отличие от царя Петра — сразу блокируя его с моря и суши. Таким образом Россия и союзнические обязательства перед «западными партнёрами» выполнит, и на Нижнем Дону закрепится, с одной стороны получая выход в Сурожское море — а торговать с Крымом, Кавказом и собственно Турцией рано или поздно всё равно придётся, так как войны имеют свойство заканчиваться, а торговля существует постоянно, — а с другой стороны — усиливая контроль над донскими казаками.

Конечно, хорошо было бы выйти на западном направлении на Миус и Северский, или, как его пока что в России называют, «Северный» Донец, да и Перекопский перешеек «запереть» бы не помешало, но это уже планы не завтрашнего дня: тут бы в устья Дона и Мёртвого Донца зацепиться, чтобы не сковырнули.

Предстоящий поход я повелел считать «без мест», чтобы доблестные военачальники не перегрызлись между собой. Во главе же войска поставил князя Ивана Михайловича Барятинского: мужчину неглупого и исполнительного и, что немаловажно, не замаранного в недавнем заговоре. Во время царской свадьбы он состоял в числе поезжан, следовательно, мой предшественник имел основания доверять ему. Не сказать, что этот выбор пришёлся по душе большинству присутствующих — но для предстоящей операции нужна не столько древность рода, сколько точное исполнение планов.

«Вы думаете, нам, царям, легко? Ничего подобного!». Артист Юрий Яковлев из советской кинокомедии был совершенно прав. «Военный совет в Ельце» утомил меня до крайности, а обязательное присутствие на церковных службах вытянуло последние силы, поэтому в сон без сновидений я провалился, как только оказался на постели, даже не успев укрыться одеялом. И, как показалось, тотчас же проснулся с ощущением чего-то крайне знакомого, и в то же время — необычного. Знакомого мне-прежнему… Но чего именно? Вспомнил, как, казалось бы, совсем недавно — а ведь сколько разного успело с тех пор произойти! — после попадания в мою луганскую квартиру украинского снаряда оказался своим сознанием в организме человека совершенно другой эпохи и первое, что почувствовал — запах горящего дерева. И первая мысль была о пожаре. Впрочем, оказалось, что это горела в специальных подставках-светцах лучина — обычный в семнадцатом веке «осветительный прибор». Сейчас лучина так же издавала свой особенный запах, который смешивался с иным, издаваемым сгораемым в лампаде в красном углу оливковым, или, как здесь и сейчас говорят, «деревянным» маслом. Моё обоняние давно свыклось с такими ароматами, как и зрение, приспособившееся к почти постоянному полумраку внутри помещений. Климат на Руси холодный, здания, как правило, все, от простой избы до царских теремов — бревенчатые, с небольшими, чтобы не мёрзнуть зимою, оконцами. А до электрического освещения — да что там! Даже до керосиновых ламп! — народ пока что не додумался. Так что и для зрения ничего необычного. А вот слух… Ведь что-то прозвучало такое… Нездешнее. Вслушался. Действительно, откуда-то издалека доносятся какие-то ритмичные отголоски. Подошёл к двери, приоткрыл — за ней встрепенулись четверо стрельцов-телохранителей бывшего десятника, за один день ставшего стольником, Евстафия Зернина. Без пищалей — внутри терема с ними не развернутся, потому длинноствольное оружие сдано в караулку, размещающуюся рядом с сенями — зато при саблях, и за кушаками у каждого — по паре кремнёвых пистолей, третий, со взведённым курком, во время дежурства каждый держит в руках. Понятно, парням так непривычно, но такова моя, сиречь, царская, воля: трусом никогда не был, но Устав гарнизонной и караульной службы в своё время затвердить пришлось крепко. Вот и внедряю потихоньку некоторые моменты применительно к историческим условиям. А то ведь события во время мятежа Шуйских показали, что привычные здесь и сейчас царские «телохранители», пусть и пригодны в качестве своеобразной «роты почётного караула» для пускания пыли в глаза народу, но свои обязанности по охране и защите первого лица в государстве исполняют плохо. Впрочем, тогда это были иностранные наёмники — и на черта «предыдущий» царь Дмитрий их набрал, раз от них, как от того Антонеску, «много треску, мало блеску»? — а нынешние парни все коренные русаки, вроде как искренне преданы «истинному сыну государя Ивана Васильевича», а не просто отрабатывают жалование, все поучаствовали в подавлении попытки путча.

— Слышали сейчас что-нибудь?

— Нет, Государь, не слыхали!

— Всё тихо было, разве что служки воеводские ходили с поварни, но тому уж долгонько…

М-да… Слуги с кухни шляются мимо царской спальни… И охрана их игнорирует! В двадцать первом веке в такое не поверит никто. Но здесь и сейчас ничего поделать нельзя: отдельного царского жилого комплекса в Ельце нет, квартирую на воеводском подворье. По здешним понятиям — с максимумом комфорта, а сравнить с моим будущим — в редком колхозе такая убогость встречалась, и то — там, где война туда-сюда прошла, годов до шестидесятых. Ладно, будет вам, ребята, цивилизация, если доживём с вами до исполнения моих задумок. Сейчас пока пробуем с первой нашей бедой сладить, дороги начали строить. С дураками, конечно, придётся сложнее — их не сеют, не жнут, сами родятся…

— Илья, Ждан — за мной! — Возвращаюсь в горницу. Вызванные стрельцы следом.

— Ну-ка, выньте окошко. Да не попортите, его потом обратно ставить.

Рамы на Руси в оконные проёмы вделывают намертво, для проветривания помещений они не пригодны. Да и воевода здешний, хоть и берёт на лапу — без «посулов» никакое дело тут не делается, все мздоимствуют, от писца до царского конюшего, — но Елец город не богатый и на слюду в окнах, а тем более — на дорогое стекло — он пока что нахапать не успел. А может быть, просто жмотничает из-за куркулистости характера. Потому во всех окнах боярского терема вставлены выскобленные бычьи пузыри. Света сквозь такие окошки проникает немного, да и то ближе к середине дня, а увидеть, что происходит снаружи — невозможно по определению.

При помощи засапожных ножей стрельцы устроили проветривание буквально через пять минут. В горницу сразу же проник свет летнего рассвета, спёртый воздух в помещении посвежел — и откуда-то издалека, похоже, из-за стен детинца, еле слышно на два голоса зазвучала песня. Очень знакомая песня…

Да, я знал эту мелодию и эти слова. Когда-то, столетия вперёд, их пел с экрана немолодой красноармеец-обозник, догоняющий свою часть по дорогам Болгарии. Я видел это кино несколько раз: в нём не было казённо-замполитского «уря-уря-всехпобедизма», оно не вызывало отторжения, что порой случалось с «киноофициозом». Только пелось там не про Царьград, переименованный турецкими оккупантами в Стамбул, а про Берлин, войти в который во время войны мечтали мы все, от рядового пехотного Вани до маршалов и самого Верховного Главнокомандующего. Дошли не все: кто-то погиб, кто-то, раненый, остался в тылах наступающих войск. А кого-то, как того самого ездового обозника, военные пути занесли на другой участок фронта, слишком далёкий от гитлеровского логова…

Но кто поёт эту песню здесь, да ещё и заменяя никому на Руси неизвестный Берлин далёким Царьградом, из которого сюда было принесено православие? Понятно, что сложить её в этом столетии не могли: не та нынче музыка в России, да и поэзия далека от языка Пушкина, Симонова или Лебедева-Кумача. Выходит, я не одинок и рядом, незамеченный, живёт ещё кто-то, чей разум перенесён сюда из будущих времён?!

Вцепившись обеими руками в бревно оконного проёма, вслушиваясь в доносящиеся снаружи звуки раннего утра: стук топора и хруст нарубаемых дров, плеск воды, переливаемой из деревянных вёдер в колоду-поилку, далёкий бабий гомон, взмыкивание и постукивание деревянных ботал — до металлических колокольцев народ пока что не додумался, да и дорог на Руси любой металл, чтобы навешивать на коровьи шеи — гонимого на пастбище стада… Песня давно смолкла.

— Ждан! — обернулся я к телохранителям. — Ступай и сыщи Евстафия Никитича. Пусть всё бросает и идёт ко мне. Дело есть важное.

— Так Великий Государь! Неможно же ж без разводящего пост покидать! Твоим же ж словом заборонено[152] накрепко! Батоги же ж…

— С царём спорить будешь? Я запретил — я и разрешаю! Но только здесь и сейчас. Так Зернину и передашь, дескать, я велел. Ступай!

— Слушаю, Государь! — Ждан, отвесив глубокий поклон — никак этот обычай даже среди ближних людей не изведу — вышел из горницы и тут же раздался удаляющийся стук его каблуков по деревянному полу. Молодец, шустро побежал. Так и надо: ещё в Красной Армии мне вдолбили, что команды в мирное время должны исполняться бегом, вот и стрельцов к такому постепенно приучаю.

— А ты, Илья свет Иванович, ступай, да неси службу дальше. Оконце пока не закрывай, желаю вольным духом подышать. Как уйду — пусть воеводские слуги обратно всё поставят.

— Слушаю, Великий Государь! — Стрелец вернулся на пост и я увидел, как, прикрывая за собой дверь, он уже вытаскивал из-за кушака кремнёвый пистолет. Толковый парень, и исполнительный. Побольше бы таких…

Зернин сыскался примерно через четверть часа. В парадном алом кафтане, расшитом на груди плетёными застёжками, в новых сапогах, с аккуратно подстриженными и расчёсанными бородой и усами, смазанными для красоты лампадным маслом, бывший стрелецкий десятник выглядел, как сказочный добрый молодец с картин Билибина. Вот что смена имиджа с человеком делает!

Коротко постучав и получив дозволение войти, стольник склонился в поклоне, коснувшись снятой шапкой выскобленных половиц.

— Звал, Великий Государь Димитрий Иоаннович? Чего повелеть изволишь?

— Звал, Евстафий Никитич, звал. Дело к тебе появилось. Небольшое, но важное, а главное — не надо, чтобы о нём много народу узнало. Потому и позвал, что на тебя надежду имею, и ребята твои не особо болтливы. Или не так, языки удержать не сумеют?

— Так, Великий Государь! Болтать не станут, да и внушение им сделаю, заради пущей молчаливости.

— Ну и славно. Дело же, стольник, вот какое… Недавно — после рассвета — неподалёку отсюда кто-то песню хорошую пел. Про то, как воин к жене в родной дом возвратится, но до того ей из Царьграда письмо напишет, чтоб ждала. Так вот желательно мне, чтоб твои ребятки, особо народ не баламутя, певунов тех сыскали, да ко мне привели. Поговорить с ними хочу… Ну, может, в певчие возьму: больно по душе пришлось. Потому людей этих — не бить, не вязать, а по-доброму доставить, какого бы звания и чина они не оказались, хоть холопы последние, хоть бояре. Понял ли?

— Понял, Великий Государь. Да только чудно — песельников сыскивать…

— Чудно или не чудно — то не твоего ума дело, а моя воля. Тебе же её — исполнять. Вот и ступай, распорядись. И чтобы к вечеру нашли и привели.

— Всё будет исполнено, Государь, не сомневайся.

— Вот и славно. Ступай!

День получился интересным.

В прямом смысле: телевидения, радио и прочей прессы ведь пока что нет. Кстати, а не озаботиться ли хотя бы выпуском газеты? Печатных дворов в Москве аж две штуки, наборщики и прочие специалисты найдутся… Когда-то, не то в романе Алексея Толстого, не то в каком-то журнале, прочитал, что в России первую газету стал издавать Пётр Первый[153], который даже заметки туда писал. Чем я хуже? Назвать… Ну, не «Правдой», а, скажем, «Известиями…». Ну да, «Известия о делах в России и иных землях». Штук по пятьсот-семьсот ежемесячно. И рассылать по всем крупным городам и монастырям: частью для чтения всякими «шишками» и последующего хранения в библиотеки с архивами, частью — для размещения на специальных щитах на площади: пусть грамотеи-бирючи для народных масс каждый номер с выражением вслух читают. А то ведь с ликбезом пока что дело с мёртвой точки не сдвигается, а земля слухами полнится…

Основное зрелище у меня сейчас — изрядно надоевшие церковные службы. Да, красиво и торжественно — но слишком однообразно! Я бы и рад на них не присутствовать, но велик риск повторить судьбу своего предшественника в теле царя, «рекомого Димитрием», одним из поводов к пропаганде против него было именно игнорирование повседневного посещения храмов. Ведь люди семнадцатого столетия твёрдо уверены, что Государь обязан молиться за Землю Русскую и православный народ, и делать это публично — это одна из его должностных обязанностей.

Но сегодня на лугу неподалёку от елецкого посада происходит своеобразный «военно-спортивный праздник»: стучат конские копыта, со свистом рубят лозу сабли поместной конницы, подготавливаются служащие мишенями для пушкарей и пищальников наполненные землёй корзины. Предваряющий всё это действо молебен занял от силы час, причём служба проходила не в храме, а на свежем воздухе, на виду у войска и нескольких тысяч зевак из числа жителей Ельца и пригородных деревенек.

Душа старого кавалериста радуется, но есть и понимание того, что не все из собравшихся на этом лугу здоровых и сильных людей вернутся из предстоящего похода живыми. Да и среди возвратившихся немало будет раненых и искалеченных: войны без этого не бывает. Если же предстоящая операция завершиться неудачей… не будем о плохом. Лучше помолимся: я-то сам пока что не имею возможности надолго покидать границы государства, пусть и проходят они у Смоленска и по Оке — в будущем всего в паре часов полёта на не самом быстром самолёте от Москвы… Впрочем, полагаю, что в поход на Юг отправятся не все: хочешь-не хочешь, а создавать войска нового образца, пригодные для борьбы не с татарами и турками, а с европейскими контингентами — поскольку велика вероятность того, что ляхи со шведами всё-таки постараются откусить как можно больше русских земель, наплевав на личность нынешнего самодержца. Тем более, что означенный самодержец в моём лице раздаривать эти самые земли кому попало не собирается. К слову, мой предшественник, как будут (или уже не будут? История-то поменялась) говорить в проклятые девяностые годы, оказался тем ещё «кидалой». Наобещав полякам сорок бочек арестантов и Псков со Смоленском вдобавок, он, укрепившись на русском престоле, решил «прокинуть» короля Сигизмунда Вазу, дескать, «мало ли что я на тебе обещал». Казну немного растряс, чтобы подмазать панов-магнатов — к слову, в большинстве оппозиционно настроенных к «понаехавшему» из Швеции монарху, а вот насчёт «Кемской» или любой другой русской волости — извините-подвиньтесь. Самим нужно.

Вот обидится Сигизмунд Юханыч — и начнёт свой «дранг нах остен», тем более, что у него сынок Славик уже большенький подрос, тот самый, которому в известной мне истории присягнуло всё российское боярство, включая и будущего царя Михаила Романова и даже князя Дмитрия Пожарского…

Потому и нужны России войска, созданные на новых принципах. А для этого необходимы люди и деньги. Много-много денег, да и людей немало…

Из конных воинов, показывающих сегодня своё умение в стрельбе из лука и сабельной рубке, не приглянулся никто. Не в том смысле, что собрались плохие бойцы — совсем наоборот. Ребята вполне годятся для лихих стычек с татарами и рейдов по вражеским тылам. Но вот для боя против европейских пехотинцев, вроде показанных в фильме про капитана Алатристе, а тем более тамошней тяжёлой кавалерии русские служивые помещики вряд ли приспособлены.

Вот артиллеристы порадовали. Ядра их примитивных орудий, больше заслуживающих имени «произведения декоративного искусства», нежели «пушки», били по специально насыпанному земляному валу совсем рядом со служащими мишенями корзинами с грунтом, а несколько раз попадали и прямо в цель. Ни о каких прицельных приспособлениях речи не шло, горизонтальная наводка производилась путём доворота неуклюжих тяжёлых лафетов силами пушкарей, а вертикальная — с помощью подбиваемых здоровенными деревянными киянками клиньев — но я своими глазами видел, как разлетались от попаданий эти несчастные корзины!

Два расчёта лёгких орудий, или, как сейчас принято говорить, два пушечных наряда, показавшие лучшие результаты, я распорядился оставить при своём поезде. Вернёмся в столицу — станут тренироваться под Красным селом, а после и учить других. Ибо есть у меня непреодолимое желание завести в России манёвренную конную артиллерию наподобие ермоловской. Понятное дело, что дело это небыстрое. И сами пушки с зарядными ящиками, как в кутузовские времена, я видел только не иллюстрациях в книжке про Бородинскую битву — но ведь видел же и принципы тактики такой артиллерии понимаю — чего не понимает пока что никто в мире. И лошадей, способных упряжкой вылететь на фланг наступающего врага с орудиями, которые «с налёта, с разворота» дадут несколько метких залпов, а потом вновь умчатся к своим позициям, пока что не имеется, и с боеприпасами пока что, мягко говоря, нерадостно… Но всё это, уверен, будет. И эти крепкие парни должны стать первыми русскими конноартиллеристами. Если успеем. Если доживём…

Со стрелками получилось не так гладко. При пальбе стрелецких десятков на пятьдесят шагов хорошо, если одна пуля вообще попадала в наброшенные на заполненные землёй высокие корзины рогожи, а в намалёванные на них углём круги диаметром с человеческую голову угодили всего семь раз. Из полутора тысяч! Так-то палили «куда-то туда», направляя пищали в нужную сторону. Возможно, по большой и плотной толпе попадали бы чаще, да и дистанция около сорока метров для тяжёлых гладкоствольных карамультуков — это серьёзно. Даже в двадцать первом веке не каждый охотник из относительно современной двустволки и с нормальным порохом в патронах, сумеет точно попасть в мишень. Но эти-то — относительно профессиональные вояки, и вдруг так оплошали. Да ещё на царских глазах… Эх!

Чуть улучшили настроение стрелки из служилых дворян. Вызвалось стрелять их около трёх десятков, каждый со своим оружием, и палили в цель они поодиночке. Двадцать один человек угодили в рядно, из них ровно дюжина попала в чёрные круги по разу, а рослый русобородый парень примерно моего возраста — в смысле, возраста царя Дмитрия Рюриковича, а не пенсионера Дмитрия Умнова — из длинноствольного ружбая явно азиатского вида умудрился поразить круг тремя выстрелами подряд. Правда, две пули попали ближе к краю, но третья угодила точно туда, где на лице условного противника должна находится переносица. Вот это я одобряю, такой хокк… биатлон нам нужен! Даже очень нужен!

После окончания всех показательных выступлений воеводы устроили торжественное — в своём понимании прекрасного — прохождение войска и построение оного для подведения итогов. Пришлось, немного покривив душой, объехать строй верхом, надрывая горло в похвалах: нет, надо хотя бы жестяные рупоры вводить, раз уж до мегафонов и аудиоколонок с микрофонами здесь технический прогресс пока не дошёл! Подарил воеводам по сабле — не особо разукрашенные, но зато из собственных царских рук: на Руси в эти времена такое ценят. Не зря поговорка о том, что дорог не подарок — дорого внимание — появилась ещё до Петра Первого. Ещё три сабли — чуть попроще отделкой и три турецких саадака с луками получила полудюжина наиболее себя показавших дворян-кавалеристов. Все пушкари получили по новой шапке с беличьими околами, а пушечные мастера и меткие наводчики — ещё и по отрезу чёрного иноземного сукна для пошива кафтанов. Стрельцам велел выдать по алтыну: мужики всё же старались, а алтын сейчас — неплохая сумма для простолюдина. Метким стрелкам-помещикам также досталось по шапке и по полтине денег каждому — с шести рублей казна не обеднеет, если что — на пирах с боярами немного сэкономлю.

Ну, а лучшего по результатам сегодняшнего «военно-спортивного праздника», того самого «снайпера», исхитрившегося трижды поразить «лицо врага», я, как писали некогда дореволюционные газеты, «высочайше удостоил личной беседы».

— А поведай мне, кто ты таков, добрый молодец? А то лицо твоё вроде бы видел, а как звать — не припоминаю? — Конечно, я-Умнов видеть молодого человека нигде не мог, а вот из остатков памяти меня-Рюриковича смутно знакомый образ всё-таки всплывал.

— Сотник я войска твово, Царь и Великий Государь Димитрий Иоаннович! Филипко Пашков, сын Иванов, из Епифань-крепости. О прошлом годе под твоей, Великий Государь, рукою под Москву хаживал.

— А лет тебе сколько, Филипп Иванович?

— Двадцать третье идёт, Великий Государь, Господним попущением!

— Метко в цель попадаешь. Молодец. Где научился?

— Так батюшка покойный всему обучил. Он-то сызмала в книге Государева разряда вписан, и Великому Государю Иоанну Васильевичу служил, и брату твому старшому Великому Государю Фёдору Иоанновичу. Места наши порубежные, у нас ведь спать ложись, да за саблю держись: того и гляди, бусурманы наскочут. Вот и приходится выучиваться ратному делу. И пищалька турская — батюшкино наследство, она ему после раздуванивания[154] в восьмисятом годе[155] досталась.

— Славно батюшка твой тебя обучил. Руси меткие стрелки нужны. Передай ему мою царскую благодарность.

— Так ведь помер он, Великий государь!

— Худо. Прости, Филипп Иванович, не знал я о том. А матушка жива твоя? Жена, дети есть?

— Благодарствую, Великий государь! И матушка, слава Господу, жива, и супругой Всевышний наградил, и детишками. Трое их у меня: Афоня старшенький, да дочек двое. Был ещё меньшой, Иваном окрестили, да Господь прибрал младенчика. — Сотник истово перекрестился, крепко вдавливая двуперстие в лоб, грудь и ключицы.

— Добро, коли так. А пойдёшь ко мне в новый полк служить, Филипп Иванович? Станешь мне стрелков учить, как тебя самого выучили и ещё лучше. Пока с наследственным ружьём, а потом, даст бог, всех перевооружим кой-чем получше. В чинах пока не повышу, но жалование в новых полках будет побольше, и за обучение награды будут. Да ещё и семью под Москву перевезёшь: не дело, когда живут наособицу — ну, если, конечно, муж не в походе. Согласен ли?

Сотник бухнулся на колени:

— Согласен, Великий Государь Димитрий Иоаннович! Всё по воле твоей — исполню!..

…А вот найти человека, принёсшего в начало семнадцатого столетия песню, написанную в двадцатом, в этот раз не удалось.

Стрельцы отыскали тех двоих, чьи голоса, распевавшие «А ты меня не спрашивай…» пробудили меня раним утром. Молодые, лет около двадцати, ездовые из моего же, сиречь, царского поезда, служащие при Конюшенном приказе, только один постоянно живёт в Больших Лужниках, а второй — в Овчинной конной слободе и пересекаются они друг с другом в основном во время таких вот больших поездок. Да, песню эту пели, когда возвращались с лошадьми с ночного на лугу у берега здешней реки Сосны. Потому как согрешили бражкой по малости и душа требовала развернуться, а потом обратно свернуться. Виноваты, царь-батюшка. Песню услыхал тот, который из Лужников. От кого услыхал? Не припоминает, тоже выпимши был. Но не так давно. Да эту песню кто только не поёт из тех, кто при Конюшенном приказе обретается, потому как дюже душевно и для нашего дела по сердцу. Почему про Царьград пели? Да Господь ведает, так песня сложена. Берлин? Не знают никакого Берлина. Царьград — знают, сказки про него оба в детстве слыхали. Как так — турки там? И турок не знают, им все басурмане одинаковые, только одни — латынцы, а другие — мухоедане. Хотя промеж последних и неплохие людишки попадаются, взять хоть Мамеда, купца касимовского… Виноваты, царь-батюшка. Не вели казнить! Слушаемся, царь-батюшка, будем промеж своих расспрашивать, кто да от кого песню услыхал. А зачем она тебе?.. Виноваты, царь-батюшка! Не нашего ума, Великий Государь!

И всё это — при постоянных поклонах, с попытками стучать лбами о половицы… В подобных ситуациях чувствую себя препротивно, а поделать ничего не могу: такие нынче на Святой Руси обычаи. Пётр Первый пытался их переломить, но добился лишь того, что бороды сменились париками, приспособленные к нашему климату кафтаны — европейскими камзолами, а буханье лбом об пол — куртуазными поклонами. Суть же, вколоченная в подкорку со времён владычества Орды, если не раньше, до конца не смогли уничтожить даже большевики: она всплыла грязной пеной уже при Кукурузнике и чем дальше, тем грязи становилось больше, пока она не захлестнуло всё вокруг…

20

Меня забрали в армию. Нельзя сказать, что «на старости лет»: теперь-то мой разум находится в теле молодого и относительно — если не учитывать последствия перенесённого в детстве голода — здорового парня. Совершеннолетие здесь наступает в пятнадцать лет, так что всё законно.

Да, законно: царь наш, батюшка, по возвращении из поездки к готовящимся к походу на Юг войскам, соизволил издать указ о создании полков нового строя, в которые набирались «всякого чина люди» в возрасте от пятнадцати до сорока лет, при этом добровольно записавшиеся холопы и монастырские трудники становились вольными, поскольку их накопившиеся долги хозяевам выплачивались в рассрочку за счёт казны. Что же касается пожелавших раскаяться и послужить государю шишей — так в этом веке называют лесных разбойников — и татей — то есть преступников, так сказать, городских — то и им было обещано прощение, ограниченное лишь церковной епитимьёй. Правда, я лично таких пока что не встречал: ходят слухи, что служить им приходится в особом подразделении. Оно и правильно, если вспомнить хоть ту же ватагу скоморохов, с которыми связался в своё время Стёпка Пушкарёв. Спасибо, что жив остался в памятный день путча…

Про полки нового строя я слышал, и даже видел по телевизору русских рейтар — в отличном советском многосерийном фильме «Россия молодая». Только создали их, помнится, при царе Алексее Романове, отце Петра Великого. Теперь, получается, дело двинулось раньше: нынешний-то монарх жив-здоров, в отличие от привычного мне варианта истории.

И всё бы хорошо, да только царь наш Дмитрий Иванович всё более и более мне становится подозрителен. Не в смысле законности его прав на престол: знающий историю Отечества прекрасно осознаёт, что начиная с мужеубийцы Екатерины Второй на троне сидели кто угодно, но не Романовы по крови и уж тем более — не Рюриковичи. Последним царём — потомком Рюрика был Василий Шуйский, которого в нынешней версии истории сослали «на покаяние» куда-то на дальне Севера, а последним из Романовых (и то по женской линии) — Пётр Третий, вообще родившийся в Германии и до приезда в Россию носивший фамилию Гольштейн-Готторп-Глюкштадт. Так без разгону и не выговоришь. А уже сын Екатерины Павел «Петрович» по правде должен бы величаться Сергеевичем, поскольку был прижит ею от красавца-камергера Сергея Салтыкова. Так что мне, родившемуся и прожившему всю жизнь в двадцатом веке, по большому счёту безразлично истинный ли Дмитрий Иванович сын Ивана Грозного или «Лже-». Пока что вреда от его действий для России я не вижу, а лично для меня как Степана Пушкарёва — вообще польза: подобрали, приодели, подкормили, к делу пристроили…

…И вот — здрасьте! Явились на Конюшенный двор вояки под командой уже знакомого мне жильца Петра Сухова — и, дав время только на сбор в мешок личных вещей, погнали своим ходом в армию.

Как пели в начале девяностых,

— и хорошо ещё, что я пока не успел обзавестись зазнобой: не случиться, как с героиней, которую

Да и погнали на призыв не в одиночку, а в толпе из четырёх десятков парней и взрослых мужчин, набранных по разным хозяйственным службам Кремля. Из моих знакомцев, кроме троих помощников конюхов, здесь же оказался и Неупокой, в своё время «шефствовавший» надо мной по распоряжению тиуна Фрола. Вот его-то провожали с воем аж три девицы-молодицы — ну, не разбираю я пока по особенностям одежды, кто из них замужем, а кто — не венчана до сих пор. Только вдов по характерному чёрному платку определяю издалека.

Гнали нас довольно долго, пока не привели в богатое подмосковное село Красное, где уже гуртовалось около двух сотен народу. Люди сидели, стояли, кое-кто и вовсе развалился на траве, обильно растущей под заборами вдоль улицы. Кто-то болтал между собой, кто-то замыкался в мрачном молчании, некоторые перекусывали прихваченной из дому снедью.

Неупокой, устроившись среди группки мужиков, на два голоса рассказывал байку про Ивана-Дурака и жадного попа, к которому тот нанялся в работники:

«Иван-то у гостеприимных людей отужинал, полез на полати, да и поп за ним. Иван захрапел, а попу не спится: утроба харча требует.

Тычет работника в бок:

— Ивана-Дурак, я есть хочу!

— Что ж ты не садился, когда тебя есть садили. Ведь ты не дома, где попадья за руку садит. Вот что: видел я у тутошней большухи в печи горшок каши стоит, ступай поешь!

Поп сошёл со полатей, разыскал горшок.

— Иван-Дурак! — говорит. — А чем я буду кашу есть? Ложки-то у меня нетути!..»

— Не могит того быть! — перебил Неупокоя один из слушателей, курчавый парень лет восемнадцати. Поп-то, чай, православный, не бусурман какой. Ложка да крыж нательный у кажного при себе завсегда.

— Так жаден был поп, побоялся, видно, что в пути потеряет — вот в дому своём и составил. А вообще как сам слыхал, так и вам передаю. — Не растерялся Неупокой — Дале сказывать ли, аль сам чего поведаешь?

Слушатели постановили, что Тимошку слушать нечего, а вот история про Ивана и попа на самом интересном месте прерываться не должна.

«— Ах ты, долгогривый, навязался! Есть ему дал и то он спокою не даёт! Засучи рукава и ешь так!

Поп на рясе рукава поддёрнул, да от жадности зараз обе руки в горшок и всунул. А там не каша была, а вар горячий. Вот он и ожёгся, ан руки-то и залипли. Забегал с горшком по избе:

— Иван-Дурак, ведь мне рук не вынуть!

Иван ему и говорит:

— Всю ночь спокоя не даёшь со своей кашей, навязался недобрым делом.

А ночь была месячная, значит.

— Вон, — Иван ему говорит, — у порога камень лежит, какой для гнёту на бочки с кислой капустой кладут. Брякни горшком об него и вынешь руки-то!

Ну, поп разбежался, да как хрястнет с маху об этот камень! А это не камень вовсе был, а хозяин плешивый спал. Поп об его лысину и вдарил. Хозяин завопил, а поп подскочил, да из избы вон. Испужался!..»

— Вот и вы подскакивайте, да споро-споро вон в тот анбар ступайте! Ваш черёд приспел! — Сухов сумел приблизится к нашей группе слушателей так, что никто из увлекшихся рассказом людей его не заметил.

Ну, мы, хоть и вольные, но всё же в государевом хозяйстве служим, так что хочешь-не хочешь, а подчиняться надо. Минуту спустя уже входили в большой амбар на богатом подворье красносельского старосты. Внутри помещение было разделено висящими на верёвке занавесями из рядна, возле которых сидел на чурбаке ражий молодец в красном стрелецком кафтане с саблей на боку и заткнутыми за кушак плетью и длинноствольным пистолем. У стенок буквой «П» были расставлены лавки. Торчавший тут же парень в добротной, но обычной одежде, видимо, какой-то ярыжка, суетился, отдавая распоряжения:

— Не толпитесь, православные, разувайтеся, да кафтаны скидывайте! Велено, чтобы в рубахах до господ камизии заходили!

— Может, и порты скинуть? — Издевательски произнёс незнакомый мне мужик.

— Велят тебе — так и скинешь! — отпарировал ярыжка. — Баб тута нету, уд тебе не оторвут сголодавшись! Давай пошевеливайтеся, господин полуполковник нынче сердит, могёт неслухов и поучить!

Прозвучавшее словечко «камизия» навеяло воспоминания из будущего о военкомате. Вот не знал, что сейчас в России так говорят[156]! Да и «полуполковник» — явный подполковник, только в старинном произношении. И если здесь работает аналог военкомата, значит, придётся соответствовать. Так-то к воинской службе я всегда относился с пониманием и её трудности и лишения переносил, согласно Присяге, стойко — а их было немало, учитывая, что начало моей военной службы пришлось на Великую Отечественную, и до того, как после излечения в госпитале меня направили в военное училище, воевать пришлось простым кавалеристом, так что солдатская житуха мне известная. Потому, присев на лавку, я споро разулся, скинул кафтан и шапку — чином не вышел в помещении с покрытой головой находиться — и, прижав имущество локтем к боку, пристроился возле уже стоящего у занавеси Тимошки Беззуба, такого же помощника конюха, лишь года на полтора-два меня постарше. Тут же рядом оказался неизвестный дядька лет за тридцать в дорогой рубахе. Почему дорогой? Да потому, что льнянина её была ровно выкрашена в светло-красный цвет, а по вороту шла обережная вышивка[157].

Вот нас троих и запустил стремянный стрелец[158] во вторую половину амбара, как только из-за ряднины высунулась стриженная «под горшок» голова с единственной репликой: «Кличут!»

В помещении, где заседала «камизия», было заметно светлее, чем в «прихожей»: конечно, расположенные под крышей узкие волковые оконца-продухи слабо годились для освещения, но выручали горящие в железных светцах лучины и — вот уж роскошь — сальные свечи, стоящие как в высоких шандалах, наподобие церковных, так и в подсвечниках на столах. Воздух был напитан запахами горящего дерева, жира, потных человеческих тел. За столами сидели важные господа в добротной одежде и писарчуки, легко определяемые по измазанным чернилами пальцам и вискам: следствие профессиональной привычки засовывать перья за ухо. У стены вертикально была установлена доска-горбыль, размеченная чёрточками с кириллическими буквами, видимо, прообраз известного всем в будущем ростомера, рядом с которой стояли двое в чёрном: хлипкий православный попик и, судя по западноевропейской одежде, иностранец из Немецкой слободы. За спинами сидящих господ располагался второй выход из амбара, рядом с которым торчал ещё один стрелец-караульный с саблей и пистолетом.

— Чего стоите, православные? Ступайте поближе! — Голос у священника оказался тонким, почти женским, хотя густая борода и усы не позволяли усомнится в его поле. Это у бритолицых католиков мог случиться казус с нахождением на вершине церковной власти женщины[159]; а у наших ортодоксов безбородые священнослужители — явление невозможное. Не зря в Писании чётко указано[160]: «и рече Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию[161]», следовательно, искусственное удаление части растительности для настоящих православных христиан означает злонамеренное отрицание божьей воли.

— Чтите Символ веры, православные! — Ну да, куда ж в армии без идеологии. Комиссаров в кожанках пока что нету, их вполне заменяют попы в рясах.

Дружно крестимся двуперстием и привычно в три голоса заводим:

«Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы вочеловечьшася. Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребенна…[162]».

Присутствующее в помещении начальство вплоть до писарчуков, также поднялось и размашисто крестится. Как только отзвучало «Чаю воскресения мертвым. И жизни будущаго века. Аминь», все вновь умостились на лавках, а попик, по-доброму улыбнувшись, распорядился:

— Теперь вас лекарь осмотреть должен: нет ли какого урону и недостатку. Делайте, что мастер Пётр велит, не сомневайтесь: то по слову Государеву вершится!

Лекарь Пётр, тот самый иноземец, дипломатию разводить не стал: первым делом заставив Тимошку раскрыть рот и не увидев трёх выбитых передних зубов, буркнул:

— Нье годьен! — и тут же ухватив с края стола тонкую кисточку, схватил парня за руку и размашисто нарисовал на тыльной стороне кисти православный восьмиконечный крест. Тимофей дёрнулся было, но поп успел ухватить его за рукав:

— Не шуми, сыне! Знать, не судьба тебе в полку служить. У писаря квиток возьми, да и ступай в ту дверь. Нынче тебе праздник[163], с тем квитком стрельцы вобрат отпустят, не теряй.

Бузить Беззуб не решился, лишь поклонился священнику и, проигнорировав европейца, потопал к уже изготовившемуся к исполнению обязанностей писарчуку. Следующим к лекарю подошёл я.

Медосмотр свёлся к проверке рта, глаз, гибкости рук, ног и спины. После того, как я выпрямился после поясного поклона, Пётр потребовал:

— Ськидай рубаху!

Ну, рубаху так рубаху. В СССР на военкоматовской медкомиссии мы и вовсе голяком щеголяли: трусы лично я впервые только в армии и увидел: до войны они были атрибутом почти исключительно горожан, я же призывался с сельской местности. Распустил верёвку, использующуюся вместо кушака, уронил на сложенные у ног кафтан и обувку, стянул через голову рубашку — за время, проведённое на царской службе, удалось немного отъесться, так что в отличие от дня, когда меня закинуло в тело Стёпки Пушкарёва, рёбра уже не изображали собой ксилофон, да и мускулатура понемногу развилась.

— Добра! Жадне знамене не. Клейма не. Йизвы не. Повертайсь![164]

Развернулся.

— Добра! Ступай!

Двинулся к писцу.

Перед ним на столе, прижатый по краям глиняной чернильницей и небольшими камешками, чтобы не свернулся в трубку, длинный лист бумаги, по-здешнему «столбец». Частично — строк на тридцать пять — уже заполненный. Я вверх ногами вообще читаю с трудом, а уж скоропись семнадцатого века и вовсе не разберу. Понятно только, что это — список уже прошедших «медосмотр».

Писарчук молод и пока что безус, куцая бородка курчавится от силы сантиметра на два. Ну да какие его годы? Главное, чтобы с грамотностью было всё в порядке, а то знаю я случаи, когда из-за ошибок и описок даже в двадцатом веке у людей проблемы случались…

— Как звать? — Коротко взглянув на меня, писарь опустил взгляд к бумаге, готовясь записывать.

— Пушкарёв Степан Тимофеевич!

— Рылом не вышел с «-вичем» писаться! Степан, значит, Тимофеев. Откуда сам?

Прозвучавшее в его голосе презрение неприятно проскреблось в душе. Вот же наглец малолетний! Да я войну прошёл, и в мирной жизни столько пережил, что этому щеглу и не снилось! А он тут хамит!.. Выронив свёрток с одеждой и обувью на пол, резким движением хватаю парня за ухо, выкручивая с доворотом:

— Пиши, как сказано! Меня так сам Государь называл, не брезговал, и фамилию «Пушкарёв» сам дал! Твоё дело — буквы карябать, а не рассуждать про «рыло»!

И, отпустив мгновенно покрасневшее ухо, я тут же отступил от стола к середине амбара, готовясь отбиваться от уже рванувшихся ко мне стремянного стрельца и второго писаря.

— А ну, всем стоять! — голос резкий, привыкший распоряжаться. Сидевший в центре большого стола высокий блондин поднялся со своего места, хлопнув ладонью по столешнице. — Ты что за болтень, таков, что про Государя смеешь речь вести?

Сказал уже: Пушкарёв я, Степан Тимофеевич. И так мне наш царь Дмитрий Иванович сам называться велел. С «-вичем»! — На попятный идти нельзя: этот тип сразу неуверенность просечёт, худо будет.

Похожий на актёра Сергея Столярова в роли былинного Садко блондин внимательно, насколько позволило освещение, вгляделся:

— Ну-ка, ступай поближе. Да не бойсь: аще не винен — так и кары не будет, а коль взолгал — так поделом вору[165] и мука.

Ну что ж, выскочить отсюда сложновато: хоть и две двери в амбаре, зато народу много. Скрутят. А если и успею вырваться — так село полно крепкими мужиками, а «держите вора!» у нас в стране — традиционная национальная забава. Сперва кинутся, поймают, отмутузят — и только потом могут поинтересоваться: «а ты куда, собственно, бежал»? И хорошо, если в процессе не искалечат или вовсе не забьют до смерти. Слыхивал я про такие случаи… Подхожу почти вплотную, теперь меня и ареопаг богато одетых господ разделяет только длинный стол.

Стоящий за ним «Садко» оказывается на голову выше моего теперешнего тела. Волосы подстрижены довольно коротко, кончики завиваются внутрь, борода и усы аккуратные, умеренной длины. Сукно кафтана хоть и серое, но видно, что тонкое и дорогое, поперек груди — витые из красного шнура поперечные застёжки — почти как на гусарских мундирах[166] времён войны с Наполеоном. На непривычном в это время, словно явившемся из будущего, перехлёстнутом через плечо узком кожаном ремешке висит кривая восточная сабля, да и опоясывает его простой широкий ремень с однозубой железной пряжкой. В первый раз вижу здесь такое: тут воины предпочитают кушаки, а бедняки вроде меня используют для опояски верёвки. Даже нищие носят пояса: считается, что они предохраняют от заползания под одежду нечистой силы.

— И за что ж Государь такого, как ты, отличить соизволил? Редкий дворянин с «-вичем» пишется, а по тебе испомещения не видно.

— Так я ж в одних портках тут стою, как увидишь, боярин?

— Дерзок! И непочтителен. Не боярин я. Пётр Владимирович, князь Бахтеяров-Ростовский перед тобою, полуполковник по слову государеву!

— Прости, княже, по неведению сдерзил! — поясной поклон не повредит: обычаи здесь такие. В Китае, читал, и похуже бывают. — А отличил меня Великий Государь за то, что я помог в день бунта в Кремль прорваться, да чуть сам не погиб от взрыва у ворот.

— А вид[167] у тебя, Степан, есть на ту государеву милость? Аль, может, видоки имеются?

— А как же. Жилец Пётр Сухов, Иустинов сын, меня в тот раз к Государю по его вызову в палату приводил. Он и сейчас подтвердить может.

— Ну, посидишь в клети, пока того жильца сыщут. Где, бишь, он обитает-то?

— Чего искать? Он сейчас на улице, за людьми приглядывает. Он нас сюда и пригнал…

Возражения не были приняты во внимание и стрелец, ухватив меня сзади за руки, выволок на обширный двор и впихнул в какую-то пристройку возле старостовой избы. Несмотря на лето, день не баловал теплом и сидеть тут в одних штанах было неприятно. Грелся при помощи гимнастических упражнений и бега на месте. Выпустили часа через полтора, вновь заволокли в амбар, где тот же самый писарчук всё-таки записал, как полагается, мои данные, включая возраст и умения, начиная от ухода за лошадьми и заканчивая заряжанием пушки — последнее я знал только в теории, но Стёпка, в голове которого сейчас обретался мой разум, наблюдал за теперешними артиллерийскими приёмами ещё при жизни своего отца-пушкаря. Авось не оплошаю.

Знакомцы мои за это время уже куда-то подевались и по окончании записи я оказался в незнакомой компании «рекрутов». Вдесятером, под охраной немолодого служилого с саблей и луком, нас отвели на конец села, загнав в натопленную по-чёрному баню. Увы, долго поблаженствовать не довелось: примерно через полчаса оттуда нас погнали, чтобы впустить другой десяток. Выгнали, впрочем, недалеко: за околицей тремя ровными рядами расположились примитивные холщовые палатки, по сути состоящие из двускатной крыши и двух боковых стенок. Скорее их можно назвать навесами. В отдалении стояли два больших походных шатра, один из которых был увенчан восьмиконечным крестом: вероятно, походная церковь, хотя в селе имелся и свой храм.

На краю палаточного городка нас уже ждали. И от вида ожидающих я был сильно удивлён. Вроде бы привычно одетые по местной моде вояки — в заправленных в сапоги домотканых портках, простых серых кафтанах с цветными вертикальными полосками на рукавах, с кривыми саблями… Но вот на головах у них я увидел новенькие будёновки! Вернее, здорово на них смахивающие головные уборы из серого сукна, с пятиконечными звёздами. Но в центре красных, синих и чёрных звёзд раскинули крылья двуглавые орлы, похожие на те, которые украшали кивера русских солдат, входивших в покорённый Париж…

Вот теперь я точно уверен: царь — не настоящий! Потому что никто, кроме человека из Советского Союза не стал бы вводить в армии будёновки. И звёзды на них очень характерные: в тридцатые годы у кавалеристов были именно синие суконные звёзды на зимних шлемах, у артиллерии, танкистов и иных технических войск — чёрные, у махры[168] — малиновые. Здесь, правда. Красные — ну мало ли, может, просто нужного сукна под рукой не оказалось… А если припомнить большое количество изменений и новинок, появляющихся в последнее время, то лично для меня иновременность царя, или кого-то, крайне у него авторитетного — непреложный факт. Потому что не бывает таких совпадений. Думается, что будёновки введены не просто для красоты и единообразия: это сигнал таким, как я, переселенцам по разуму: вы не одиноки! Ведь раз в начало семнадцатого века перекинуло меня, царя Дмитрия, или его ближнего советника — то есть вероятность, что двумя случаями это явление не ограничивается. Может, нас таких трое, может, тридцать, триста или три тысячи? Неплохо было бы. Стоп! А вдруг такие, как мы — не только наши, русские? Чёрт его знает, кто может «подселиться» в башку немецкого короля или, скажем, шведского? Вдруг фашисты недобитые из ФРГ? Или японские милитаристы прямо сейчас захватывают Китай и готовятся захапать Дальний Восток, Забайкалье и Сибирь? Радио-то сейчас нет, а с тех краёв три года скачи — не доскачешь. Забота!..

В руках вояки держали бумажные листы — списки. Грамотеи, значит, нынче грамотность — большой плюс. По спискам нас выкрикивали, собирая в небольшие толпы. О правильном строе пока нечего было и мечтать: народ только утром не подозревал, что жизнь резко изменится, абсолютное большинство рекрутов в жизни из оружия в руках держало нож да топор, ну, ещё кистень знаком был многим. А теперь мы — солдаты первого полка нового строя.

Так нам и объявили: вы, дескать, солдаты — не стрельцы, не пехотинцы, а именно солдаты Красно-Московского сводного полка. И полагается нам служить в нём пять лет, а если война — то и дольше. И за эту службу — в мирное время — обещают платить приличные по нынешним временам деньги: аж целый рубль и семь алтын в год. Да ещё кормить, да одевать за казённый счёт, не говоря уже об оружии. А добровольцам и вовсе посулили полтора рубля, что вызвало оживление среди слушающих.

Вот только и требовать с нас будут крепко. Ни о какой стрелецкой вольнице с проживанием в городских усадебках, с правом торговли, извоза и разных промыслов для солдат и речи нет. Жить придётся в казарменном городке, который мы сами себе должны выстроить. Увольнения обещают по воскресеньям, и то — в качестве поощрения. За неповиновение начальству, пьянки, драки, кражи, порчу и утерю вверенного имущества пригрозили спускать шкуру: ну, здесь битьё — явление повсеместное. Строгим выговором на комсомольском собрании отделаться не получится, и коллективу на поруки провинившегося не отдадут: это вам не гуманный послевоенный СССР.

Служить меня направили в формируемый конно-пушечный отряд, под команду свежепроизведённого поручика Вацлава Возняковича. По-русски шляхтич изъяснялся не очень, чтобы очень, но в артиллерийском деле толк понимал. Сам отряд состоял из расчётов двух не новых, но почти одинаковых бронзовых пушек калибром в восемь-девять сантиметров[169], конного уряда[170] и скарба, то есть обоза с боепитанием и матчастью. Численность отряда была небольшой: по семь человек пушкарей, считая десятников, полдюжины ездовых, двое скарбничих ярыжек и скарбничий урядник. Всего двадцать четыре человека вместе с поручиком.

После распределения по подразделениям свежепризванных «в ряды» обстригли под горшок — для этой цели в Красное не иначе, как из Москвы пригнали чуть ли не десяток уличных стригалей-цирюльников. На бороды с усами никто, разумеется, не покусился — впрочем, ввиду малолетства Стёпки, для меня проблемы растительности на лице пока были не актуальны. Тем не менее, утраченные волосы были собраны сенными граблями в здоровую — почти по грудь — копну, уже знакомый по «камизии» попик отчитал над ними кратенькую молитву, покропил при помощи кисти святой водой, потом «старослужащие» навалили сверху сухого хвороста и подожгли получившийся костёр[171].

Нас частично обмундировали, то есть выдали — под запись — каждому то, чего ему не хватало для приближения к единообразию: кому кафтан, кому крепкие штаны, мне достались чуть поношенная, но достаточно удобная пара коротких сапог вместо имевшихся постолов, кафтан, порты и рубашка были признаны временно пригодными к ношению. Вручили по заплечному мешку — прообразу всем известного «сидора» будущих времён, с конопляной верёвкой вместо удобной лямки и по головному убору. Я оказался неправ, посчитав их обычными будёновками. То есть внешне-то они были похожи, но изнутри сшитые по форме традиционных русских шлемов колпаки[172] оказались натянуты на жёсткую конструкцию из железного обода-окола с приклёпанными к нему и сведёнными в конус четырьмя «лепестками». Как подсказали знающие люди, похожая конструкция называется «черепник» и предназначена для защиты головы от рубящего сабельного удара. Так-то оно, конечно, полезно, вот только постоянно таскать на башке без малого полкило — удовольствие ниже среднего. Да и, в отличие от красноармейских зимних шлемов, такую конструкцию не получится по желанию сложить и спрятать за пазуху или, скажем, использовать вместо подушки на привале. Увы, раз выдали такую «недокаску» — придётся привыкать: в любом случае лучше такое, чем ведроподобные кивера времён войны с Наполеоном. Также мы обзавелись личным шанцевым инструментом в чехлах: кому-то достались плотницкие топоры, а кому-то — в том числе и мне — дорогущие по нынешним временам кованные железные лопатки. Во избежание проё… утраты военно-артиллерийским (или военно-стрелковым) способом, на топорищах и лопатных черенках были заботливо выжжены «Шифровки» конкретных подразделений. У нас — «К-МП КПО», то есть «Красно-Московский полк, конно-пушечный отряд». Пришлось ножиком вырезать (по дереву) и процарапывать (на железе) «С. Пушкарiовъ»[173], а то знаю я, как у казённого армейского имущества ноги вырастают… Оно только кажется, что раз казённое, значит — ничьё. А на самом деле за про… утрату придётся отвечать, причём, возможно, собственной шкурой.

Переночевали мы здесь же, в двух палатках рядом с пушками. Впрочем, ездовые устроились в крестьянских хлевах, куда за нехваткой конюшен, временно поместили лошадиные силы и артиллеристов и конников. Поутру нам устроили раннюю побудку, довольно бестолковую пародию на построение с перекличкой, краткий молебен… И, ограничив завтрак выдачей фунта хлеба и кружки колодезной воды, погнали на пхд. Пехтуру и копытных «озадачили» выравниванием верхушки возвышающегося за селом длинного холма и копанием уже растрассированного по периметру широкого рва. А нас отправили четверти версты дальше от рва, где приказали рыть котлован для будущего большого порохового склада. Копать малой пехотной лопаткой — «удовольствие» то ещё. Но всяко лучше, если бы повыдавали повсеместные в этом времени деревянные недоразумения, где узкая полоска железа набита только по самому краю лопатного «полотнища». Понятное дело, что за день весь котлован осилить не удалось. Зато при возвращении в располагу мы увидели возвышающуюся на холме свежесрубленную деревянную церковку и нижние венцы начатых возведением одна вплотную к другой бревенчатых изб. Оказывается, из недальней столицы притопали несколько плотницких артелей, которые и соорудили первым делом обыденку — то есть возводимый за один день небольшой храм. А как иначе? Полковые церкви и в более поздние времена Российской империи возводились раньше казарм.

Впрочем, с казармами, а также конюшнями, складами и прочими арсеналами разобрались быстро и уже через девять дней рядом с Красным селом стоял, выстроенный «на вырост», военный городок первого на Руси солдатского полка. Длинные избы-казармы, выстроенные замкнутым прямоугольником, были рассчитаны аж на тысячу двести человек, а земля и камни, вырытые из трёх окружающих наш пункт постоянной дислокации рвов, использовались для вала, поднятого вплоть до укрытых, в бережение от поджога потенциальным врагом пластами дёрна, тесовых крыш. В двух больших конюшнях внутри получившегося двора можно было бы разместить около трёхсот лошадей, а в пушечном амбаре, где сиротливо стояли оба наших орудия, хватило бы места ещё для десятка.

Полковая кухня пока что размещалась под длинным навесом, но ежедневно в ворота военгородка въезжали гружённые кирпичами для её постройки долгуши[174]. Из этого же кирпича предполагалось выстроить арсенал и пороховые погреба, поскольку хранить боеприпасы и оружие в пожароопасных деревянных строениях — неоправданный риск.

В общем, пхд растянулся у нас на целую декаду. А потом началось проклятие новобранцев всех времён. Строевая подготовка! Нам, артиллеристам, повезло ввиду нашей малочисленности и наличию лошадиных упряжек. Часть личного состава при движении в колонне ехала на пушечных лафетах, в сёдлах коренников[175] и на повозках, причем по команде все, кроме правящих лошадьми ездовых, периодически менялись местами с идущими рядом с пушками пешком. А вот стрелки, вооружённые импортными голландскими мушкетами, на которых странно смотрелись откованные в русских кузницах трёхгранные штыки, и пикинеры со своими четырёхметровыми «оглоблями», маршировали на своих двоих, а их урядники и полусотники срывали голосовые связки, пытаясь заставить солдатиков держать хоть какое-то подобие строя и не разваливать его при простейших захождениях, вроде «правое плечо вперёд». Конная же сотня — на деле, штук сорок всадников, — набранная из, казалось бы, опытных воинов, казаков — участников недавней гражданской войны против царя Бориса Годунова и владычных[176] ратников, благословлённых на службу в Красно-Московском полку патриархом Игнатием, умели зрелищно, лавой, атаковать, но движение в колонне у них отчего-то пока не получалось.

Полк готовился к параду с присягой и вручением боевого знамени…

«Тяжела ты, Шапка Мономаха»[177]! Верно подметил в своей драме представитель древнего боярского рода Пушкиных. Кстати, его пра-пра-несколько раз пра-дедушка[178] сейчас стоит позади, сразу за шеренгой парящихся в тяжёлых шубах с отложными, спускающимися до лопаток, шиворотами и горлатных шапках бояр. Впрочем, думские дворяне тоже обливаются потом. А куда деваться, традиция нынче на Руси такая: чем богаче и вычурнее одежда, тем почётнее, а на дворе — начало бабьего лета. Чтобы вместить всю эту толпу «ах, каких чэлавэков!», на паперти Успенского собора временно сооружён тесовый помост, застеленный ярким иноземным сукном. Тут цветного сукна для обмундирования не хватает, а приходится пускать на показуху. Мне чуточку легче: я всё-таки сижу на специально притащенном за то время, пока шёл праздничный молебен, стольце — эдакой облегчённой версией царского трона. Тем не менее, парадно-выходное облачение, расшитое золотом — а шёлковые бармы и вовсе покрыты золотыми образками и самоцветами в золотых же медальонах. Веса — как в сапёрном нагруднике: сталь-то полегче золота. Да и в Шапке Мономаха этого драгметалла предостаточно: шея, да и весь хребет, давно уж занемели: я нынче хозяин Земли Русской и милостивый царь-батюшка, мне сутулиться у всех на глазах никак невозможно!

А глаз этих, смотрящих прямо на меня, сегодня — тысячи. Такая традиция: на Новогодье, приходящееся на первый день осени, Судный Семенов день[179], в московский Кремль допускаются все правдоискатели и просители, чтобы увидеть Государя с боярами и передать ему — то бишь теперь мне — свои челобитные. Вот и подходят москвичи и пришедшие за правдой жители иных городов и сёл России к паперти Успенского храма, с низкими поклонами кладут свитки на размещающиеся на нижних ступенях начищенные до блеска медные подносы. Как только груда челобитных начинает рассыпаться с подноса, специально приставленные слуги пересыпают их в заранее заготовленные мешки. Чую, разгребать жалобы и просьбы придётся долго, придётся Отрепьеву потрудиться и крепко подогнать набранных им умников. Пускай ознакамливаются с этим ворохом бумаг и принимают меры. Я же буду реагировать только на самые серьёзные сообщения, а не транжирить время на решение тяжб из-за передвинутой межи или оскорбления и поругания путём выдирания бороды в пьяной драке.

Ибо времени этого нет ну совершенно. Даже в нашей с Марией опочивальне велел отгородить занавесью закуток, где вот прямо сейчас лежат чертежи проектируемых мной ручной дрезины — пока что для перевозки вагонеток на рудниках и водного велосипеда с буером[180] — для ускорения перемещения по рекам в тёплое время года и, соответственно, зимой. Молодой царице это, понятно, не нравится — но до открытых скандалов дело не дошло. Тем более, что, похоже, весной должен появиться новый русский царевич. Или царевна. Парня-то, понятно, назовём Иваном, а вот девчачье имя пока что не выбрано…

…Церемония народного челобития, наконец, сошла на нет. Но празднование продолжается. С этого, семь тысяч сто пятнадцатого — по русскому летоисчислению — Новогодья я решил ввести обычай проведения воинского парада и ежегодного награждения.

Стрельцы и владычные ратники кое-как оттеснили человеческую массу подальше от собора и, по сигналу раззвеневшихся празднично колоколов, по освободившемуся проходу прошествовали — ну, пока что никак нельзя сказать об этом «промаршировали» — сводные сотни Большого — он же Стремянный — и Сергеевского приказов и удивляющий православный люд остроконечными богатырками[181] сводный Красно-Московский полк[182] общим числом в двести тридцать человек с двумя лёгкими пушками. Прошествовали — и встали тремя «коробками» — лицом к храму, спиной — к народу.

Громкоголосый кремлёвский бирюч, развернув бумажный столбец с висящей на плетёном шёлковом шнуре красной печатью, зачитывает мои указы: первый — о введении новой наградной системы, второй — собственно, о первом награждении. Ордена, медали и знаки в память подавления майского мятежа я решил вручать лично. Конечно, больше часа простоять на ногах, будучи облачённым в парадные царские одеяния — никакого удовольствия. Но получение награды из царских рук даст гораздо больший политический эффект. Тем более — при таком скоплении народа! Уже к вечеру об этом событии будет говорить вся Москва, а через месяц — и вся Россия до Камы и Волги. В исторических романах мне доводилось читать о награждениях европейскими королями своих рыцарей — но всегда ордена получали единицы, а о медалях для простолюдинов вообще ни разу не слыхал. По-моему, их до Петровских времён и не было [183].

Первыми ордена Защиты и Вызволения получили активно участвовавшие в восстановлении порядка стрелецкие головы, Иван Никитич Романов — «Каша» и Евстафий Зернин. Золотые знаки «Былъ» вручены им были уже давно, так что теперь они горделиво выпячивали уже по две блестящих на груди награды.

Присутствующим героям позапрошлогодней войны против Бориса Годунова, чья служба врезалась в память моего реципиента, досталось полтора десятка медалей «За отвагу» и «За отличие». А потом начался конвейер: бирюч во весь голос — и как не охрип до сих пор? — орёт имя и прозвище кавалера, рекомый выходит из строя и поднимается по ступенькам паперти, я беру с подноса, который держит стоящий справа рында, серебряный знак «Былъ» и втыкаю сделанную по образцу немецких наград булавку в серое или красное сукно кафтана. Если же слух улавливает слово «медаль», то вот они, медали, на подносе слева. Их гораздо меньше — но всё-таки храбрецов, получивших сразу две награды, набралось немало. Поздравляю награждённого, слышу в ответ: «Рад стараться!», воин разворачивается кругом — пока что неединообразно, кто через правое, а кто через левое плечо — и сбегает, спеша занять место в строю. Так происходит раз за разом, вот уже на левом подносе остаётся с полдюжины медалей…

Передо мной встаёт совсем молодой парнишка в богатырке с чёрной звездой, посреди которой белыми нитками вышит контур орла — на красные-то и синие звёзды просто проставляются штампы из намешанной на олифе сажи, которая используется как краска на Печатном дворе, с висящим через плечо тесаком. Лицо знакомое. Встречались, причём дважды: это тот самый Степан Пушкарёв, который подорвал «петардом» кремлёвские ворота, а потом получил от меня свою нынешнюю фамилию. Прежняя худоба пропала, откормился парень на казённых харчах, но всё также строен. Оно и понятно, я сам — бывший миномётчик, знаю: в артиллерии толстеть некогда… За свой подвиг он награждён медалью «За отвагу». Приятно вручать…

— Поздравляю с наградами, пушкарь Пушкарёв! Даст бог — не последние!

А в ответ — нежданное, нездешнее, не сегодняшнее:

— Служу Советскому Союзу!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.