Высокое Искусство

Эпилог

Наверху светило неяркое зимнее солнце, и день был в разгаре, здесь же, глубоко под землей, царили полутьма и тишина. Ее нарушали только редкие капли, срывающиеся с высоких сводов рукотворной пещеры да постоянный, монотонный шорох, прерываемый тихими щелчками.

Чудовище скользило внутри магического круга, как огромная широкая лента длиной в полтора человеческих роста. И Лента действительно была пестрой, сочетала оттенки оранжевого, красного и желтого на темно-коричневой основе. Сегментированный панцирь сухо потрескивал на сочленениях, шуршали лапки. Движение не прекращалось ни на миг — вот многоножка проверяет на прочность окаймленный зелеными свечами круг, нарисованный кровью детоубийцы, а вот перетекает в середину фигуры, рисуя восьмерки. Создание никогда не уставало и не отступало.

Темноволосая колдунья сложила руки на груди, мрачно созерцая насекомоподобную жуть, одно из страшнейших созданий Пустоши. И, пожалуй, самое дорогое, стоящее больше собственного веса в чистом золоте. Женщина пребывала в ярости, которую с большим трудом удерживали обручи железного самоконтроля, обязательного спутника колдовского мастерства.

Каменная лестница за спиной волшебницы отозвалась эхом негромких шагов. Красноглазая ведьма ступила на полированный гранит, которым был вымощен пол крипты для особых практик. Колдунья обернулась, несколько мгновений две женщины смотрели друг на друга, очень похожие — одинаково высокие, черноволосые, хладнокровно-высокомерные. Черный взгляд скрестился с кроваво-красным. После секундной заминки ведьма опустила глаза.

— Подойди, — приказала магичка. — Посмотри.

Не поднимая глаз, ведьма шагнула к патронессе. Рука в темной перчатке легла на эфес меча, отводя рукоять в сторону, чтобы не мешала ходьбе. Они встали бок о бок, будто злые сестры, глядя на бег текучей твари в круге. Зеленые свечи качали высокими язычками пламени, укрепляли магическую преграду, не позволяя созданию вырваться на свободу.

— Я ничего не вижу, — констатировала ведьма.

— Действительно, — саркастически заметила колдунья. — И немудрено.

Словно почувствовав, о ком идет речь, Лента скользнула к границе, поднялась на две трети своей длины, словно готовая к броску змея и качнулась перед людьми в готовности атаковать. С десяток хватательных ножек и бритвенно-острых жвал двигались в едином ритме, готовые цепляться, рвать и грызть. Убедившись, что добраться до жертв не получится, чудовище опустилось на камни, продолжило бег.

Колдунья молчала, ожидая.

— Я виновата, — ведьма, наконец, сдалась и признала вину. — Мои литиры оказались не столь хороши, как следовало. Безмозглая тварь так ничего не нашла.

— Неужели? — яда в словах колдуньи прибавилось, будто накипи поверх бульона, так что ведьма отступила на пару шагов, словно в замешательстве.

— Что я сделала? — хрипло спросила красноглазая. — В чем ты меня винишь?

— Действительно, твои литиры оказались не столь хороши… — магичка прищелкнула длинными пальцами с выкрашенными в золотой цвет ногтями. На руках не было ни колец, ни браслетов, лишь серебряная проволока, аккуратно введенная под кожу и свитая хитрыми узорами для концентрации магической энергии.

— Да, это тебя и подвело. Слишком безыскусная работа.

— Не понимаю, — ведьма отступила еще на шаг, откинула голову, стараясь продемонстрировать невиновность, уверенность, решительность.

— Когда Лента ничего не добилась, я удивилась — почему? Мой Ритуал был безупречен. Вещи принадлежали Искре. То есть указание на цель обязано было воплотиться. Тогда я проверила слова[51], которые ты начертала на панцире Ленты. И ошибки показались слишком простыми, слишком нарочитыми для естественных. Самую малость, но все же…

— Мои руки больше привычны к мечу, — попыталась защититься ведьма.

— Не настолько. И я заглянула глубже.

Колдунья сжала кулаки с такой силой, что выступили капли крови там, где позолоченные ногти впились в кожу. Однако голос остался спокоен и выдержан.

— Как же я была удивлена, когда выяснилось, что литиры нанесены в два слоя, — с деланным удивлением сообщила магичка.

Ведьма промолчала, лишь крепче сжала пальцы на спирали, охватывающей рукоять меча.

— Я отдала тебе ясное и прямое указание. Символы должны быть сплетены в узор Смерти. Так, чтобы Лента нашла цель и убила ее. Но скрытый узор… хм… не подскажешь ли, каким он был?

— Узор Соглядатая, — ведьма скривила губы в недоброй усмешке. Красноглазая вроде ничего и не сделала, во всяком случае, ничего заметного, однако в ней произошла явная перемена. Ушло подобострастие и опасение, остались готовность и собранность опытного воина.

— Соглядатая… — колдунья словно покатала слово на языке, сморщилась от неприятного привкуса. — Ты ослушалась. Или, если быть точной, предала меня.

— Да, — согласилась ведьма, отбросив демонстрацию покаяния, не испытывая ни капли страха или вины. — Мне не нужно, чтобы Лента убила Искру. Я хотела, чтобы тварь привела меня к Искре.

— Ясно, — сухо, как южный ветер, отметила колдунья. — Зачем? Хотела прикончить ее самолично? Отомстить за позорный провал на корабле?

— Нет. После… корабля мне стало интересно, по чью душу ты отправила меня. Как вышло, что девка без капли магической силы и умений одним лишь движением сотворила чудо некромантии? И меня ждали удивительные открытия!

— Знание тебе на пользу не пошло.

— Как же вы все глупы… — с неподдельным разочарованием сказала ведьма. — Как ограничены. Вы так боитесь, что Искра уничтожит вас, отберет ваше привилегированное, сладкое, сонное бытие. А я не боюсь. И потому достойна обладать ей больше вас всех, вместе взятых.

— Потому что ты грязное отродье, — слова колдуньи лязгнули, как зубья медвежьего капкана. — Жалкая бездарная дрянь, которая не смогла отказаться от глупых железок ради служения чистой магии. Скудоумное порождение глупости, которое сходит с ума и подыхает от неумеренного колдовства и частых переходов.

— Забавно, когда твоя магия оказывалась бессильна, когда ты снова и снова посылала меня обстряпать свои тайные, грязные дела, я не слышала ничего подобного, — хмыкнула ведьма, и кожа новенькой перчатки заскрипела, когда пальцы сжались на рукояти меча. — Наоборот, когда, когда требовалось красть, запугивать и убивать, ты пела хвалу моим навыкам, моей воле, моей готовности к переходам.

— Надеешься кошмарными пытками выжать из души Искры силу Основания? Хочешь удержать больной разум на краю и хоть немного продлить существование? Тобой движет такой же страх, только он изливается из другого источника.

— И это в числе прочего, — холодно отозвалась ведьма. — Но лишь в числе. Пока вы тряслись от ужаса, я смотрела на вас и задавалась вопросом, неужели никто не подумает, сколь много сокрыто в сущности Основания? Какая это сила, какие возможности? Но нет, вы как хлевная скотина, которая боится, что ее возьмут за хвост и оттащат от корыта, полного жратвы. Поэтому Искра — моя. Не ваша.

Сталь едва слышно зашипела, скользя по дереву ножен. Ведьма обнажила клинок, обозначила короткий салют магичке.

— Что, правда? — подняла брови колдунья в непритворном удивлении. — Нет, в самом деле? Ты попробуешь убить меня… этим?

Она разомкнула руки, подняла вверх ладонями. Воздух над пальцами заколебался, как поверх невидимого и очень жаркого пламени.

— Нет, разумеется, — скупо улыбнулась ведьма и, быстро сложив пальцы левой руки в хитрую фигуру, острием клинка сбила одну из свечей на границе круга.

— Наслаждайся.

Пестрая лента, не меняя скорости, не прекращая движения, изогнулась, скользнула поверх самой себя, рванувшись к бреши, открывшейся в магической защите. Магичка с яростным возгласом швырнула поток огня в направлении ведьмы и запоздала всего лишь на мгновение. Многоножка уже пробивалась через круг, высохшая кровь затормозила чудовище, однако полностью остановить не смогла. Колдунья не стала тратить время на проклятия и дальнейшие вопли. Она развернулась к бездумному врагу, вытянула вперед руки. Кожа зашипела, потекла капельками жира в тех местах, где раскалилась, обжигая плоть изнутри, вживленная проволока.

Лента щелкнула всеми челюстями сразу и вырвалась на свободу. Жидкий огонь облил панцирь, сжигая литиры и символы, лед покрывал суставы и когти, замедляя движения. Но чудовище ползло и ползло вперед, извиваясь многоцветным телом.

Несколько мгновений ведьма наблюдала за разворачивающейся схваткой. Решила не соваться в безумный круговорот магических сил и взбежала наверх по лестнице, оставив сражавшихся один на один.

Курцио задернул шторы. Островитянин не любил яркий свет, предпочитая сумрак. Кроме того, при свете изысканных, почти не дающих нагара свечей, выпученные глаза Юло казались почти нормальными. Разговор не складывался.

— Вы обманули меня, — бросил обвинение Курцио. — Вы скрыли от меня главное. От меня! Ключевого исполнителя. И я не хочу в этом больше участвовать.

— Друг мой… — женщина легким движением руки поправила громадный парик, и мужчина подумал, как ее шея выдерживает этакую тяжесть, да еще ежедневно?

— Друг мой, не скажу, что твой выбор так уж богат. Всадник не меняет на переправе коня, и сам понимаешь, конь тем более не может заменить на переправе всадника.

— Конь, — скривился, как в готовности плюнуть, мужчина.

— Да. Привилегированный, ответственный, крайне важный исполнитель, — с деловитой безжалостностью ответила глава Совета Золота и Серебра. — И разумеется нисколько не ровня Совету. Когда одержишь победу, будешь приближен. Если выйдешь из игры, потеряешь все.

— Это больше не игра. Это безумие, которое вы породили бессмысленной игрой в тайны. Совет запутал сам себя, запутал исполнителей, и вот достойный итог. Наш план отправился в нужник.

— Неужели? Я что-то упустила? Быть может, на троне по-прежнему сиятельная задница кого-то из Готдуа? Или наши наемники не избавляются беспрепятственно от лишних, вредных людей по всей столице?

— Артиго-младший жив. И случилось это потому, что вы раздробили хороший план на осколки, которые сложились в неправильную мозаику.

— Это ненадолго.

— Неужели? Я что-то упустил? — возвратил шпильку островитянин. — Его голова уже доставлена в бочонке с солью?

— Это ненадолго, — повторила собеседница.

— А если надолго?

— Ну и что? — с восхитительным пренебрежением отмахнулась Юло. — Это не важно.

— Никто из вас не понимает… Никто, — с продолжительным и горестным вздохом скрестил руки Курцио. — Сальтолучард слишком долго стоял наособицу от мира, возвел слишком высокую стену меж собой и континентом!

— Ну да, разумеется, Тайный Совет в полном составе ничего не понял, пребывая в плену заблуждений! — ехидно отозвалась женщина. — И лишь многомудрый Курцио прозрел истину бестрепетным взором!

— Да! — воскликнул он. — Да! Потому что понимаю, как живут на земле без моря! Я понимаю, что Император — это не человек!

— Так кто же он? — в свою очередь едва повысила голос Юло. — Он человек, он был смертен, теперь он мертв! А отвратительный мальчишка лишь помеха на дороге. Мы отбросим его в сторону, как ветку под тележным колесом!

— Император это символ! — Курцио потряс сжатым кулаком. — Он как первая льдинка в лютую стужу, он точка с которой начинает расти ледяной панцирь! Это не ветка, но камень, о который ломается колесо. Вы боитесь только других приматоров, которых не сумели купить и соблазнить? Напрасно!

— Кого же нам еще бояться? — развела руками Юло. — Ночных демонов? Проклятий горстки беглецов? Может быть гнева лжебога Пантократора?!

Она, в свою очередь, махнула кулаком, словно вколачивая гвоздь.

— За нами сила, за нами род, который веками копил силы, пока другие лишь растрачивали. За нами власть моря и золота, за нами лучшие наемники мира! Милость Двоих с Алеинсэ, так что же против нас?

— Император — не человек, — повторил Курцио. — Это символ. Это надежда для всех и каждого, кому мы не сунули в зубы кошель золота и обещание торговой привилегии. Мелкая знать и нищее рыцарство, которые боятся, что их куцые владения отберут наши могущественные союзники. И ведь отберут, а мы закроем глаза, потому что такова цена молчания и согласия! Церковь Пантократора, которой сейчас придется отступить перед истинной верой. Небогатое купечество, мастеровые и крестьяне, которые должны возместить наши затраты и наполнить казну. Любой, кто думает, что достоин большего чем имеет. Любой, чья жизнь теперь ухудшится, и кто станет винить в том Алеинсэ. И еще те, кто увидит в смуте не беду, а шанс. Их тысячи тысяч, а юный Артиго — точка притяжения этой громады. И пусть Двое будут милосердны к нам, если у его отца имеется хоть капля рассудка и амбиций, а парень не совсем идиот. И ведь это лишь вершина горы!

Курцио сделал паузу, перевел дух. Продолжил с гневной энергией:

— В мире есть место лишь одному Императору. Он гвоздь, который удерживает государство. Он высший судья в спорах, он оплот справедливости, защитник законов. Он может быть сколь угодно плох, но без Императора нет власти, нет основания. А два правителя это все равно, что ни одного, значит больше нет порядка, нет закона, это ясно каждому. Как только весть о двоевластии разойдется, сосед поднимет руку на соседа, деревни станут передвигать межи в свою пользу. Цеха добьют остатки ремесленных советов и начнут заново делить привилегии. Старые враги из мелких «аусф» и «цин» будут сводить счеты предков за леса и города. А каждый победитель в этой усобице создаст проигравшего, который сочтет виновной лично семью Алеинсэ, ведь мы нарушили заведенный порядок. И налоги! Кому вносить налоги, если императоров двое? И как ты заплатишь горцам, как мы возместим свои траты, если в казну не потекут новые деньги? Много денег, ведь ты, главный казначей, знаешь лучше кого-либо, оскудение золотых и серебряных рудников — не миф.

— Смута, подумаешь, — фыркнула Юло. — Не первая ине последняя. Наша семья разменяла семьдесят поколений. Мы пережили вещи намного хуже. Переживем и в этот раз.

— Это не смута, — тихо произнес Курцио. Он успокоился столь же быстро, как вспыхнул. Одернул кружева на рукавах, пригладил залакированные на затылке волосы, проверяя, не выбился ли непослушный волосок.

— Это война. Война всех и каждого. Забытый ужас Катаклизма, который готов возвратиться и пожрать нас.

— Тем лучше. Совет не хотел войны, но учитывал ее возможность. И мы не против, — жестоко улыбнулась женщина. — Пусть будет война! Пусть континент исходит кровью, пусть горит до основания! Пусть поля зарастают сорной травой и белеют костями, а города превращаются в кладбища.

— Вы поддались материковой заразе, жаждете власти ради самой власти, — покачал головой Курцио, на лице его отразилась тень растерянности, смешанная с отвращением. — Но путь Алеинсэ всегда был иным! Власть следует за деньгами, а всякое начинание должно принести больше денег, нежели поглотит. Мы не тратим золото на помпезную глупость, мы зарабатываем на хаосе, а не бросаем деньги в его пасть! Потому семья и пережила все испытания. Безумцы…

— Неужели ты забыл историю? Ведь это все уже было, четыреста лет назад, и Ойкумена корчилась в пламени всеобщей войны. Тогда мы не просто выжили, нет, семья Алеинсэ из презираемых изгоев стала первой среди равных. Обмелел ли с тех пор океан? Стал ли наш флот слабее? Оскудели ум и воля? Нисколько. Так что нам ли бояться новых испытаний! Если огню суждено возгореться, пусть пылает ярче, сильнее, страшнее. Чем глубже разверзнется бездна, тем выше поднимется Сальтолучард. Так что мы не безумцы. Мы те, кто милостью Иштена и Эрдега наследуют весь мир.

— Нет, вы не безумцы, — сказал Курцио после долгой паузы. — Вы дети, что играют с углями на сеновале, потому что видели, как отец выжигает лес под пашню. И я не хочу в этом участвовать. Так получилось, что моими руками был зажжен первый костер, этого с меня хватит.

— Продумай, — Юло так же успокоилась, буравя собеседника взглядом лягушачьих глаз с распухшими веками. — Не спеши. Дай чувствам схлынуть, а рассудку взять верх. Ты поймешь, что мы правы. Не имеет значения, отрежут ли голову Артиго-младшему его спутники, чтобы продать на вес изумрудов, или он соберет каких-то сторонников, бросив их под копья нанятых Алеинсэ войск. Семья в любом случае победит, понадобится на то неделя или десять лет. Так будет. Это неизбежно. Но свой удел ты можешь выбрать сам. Сегодня еще можешь, Тайный Совет поймет и простит короткую слабость. В конце концов, лишь Двое совершенны. Но завтра колебаться будет уже поздно.

Шелест страниц, нечастый, повторяющийся со строгой периодичностью, безумно раздражал. Флесса сидела молча, глядя в стену, выпрямившись и сложив руки на коленях. Платье сковывало, висело на теле как власяница, однако сегодня требовалось надеть именно его. Во избежание.

Герцог перелистывал книгу в черной обложке, гроссбух дочери, в котором были отмечены все затраты семьи на организацию беспорядков в столице. От серебра, полагавшегося шпионам и переписчикам фальшивых императорских указов, до глашатаев и разбрасывателей медных денег, которыми разжигали недовольство черни. Процесс длился уже больше часа, старик не менял ни позы, ни выражения лица. Лишь мерно двигалась рука и пальцы. Флесса тоже хранила гробовое молчание и неподвижность.

Несмотря на плотно закрытые окна, запах гари назойливо проникал в кабинет. Мильвесс горел. Не то, чтобы полыхал, как положено захваченному городу, скорее немного, будто бы с ленцой, дымил. Но все равно черных столбов оказалось немало, они упирались в низкие тучи, словно колонны, поддерживающие небесный свод. Флесса снова вдохнула теплый воздух, который оставлял на языке отчетливый привкус прожаренного мяса. Скорее всего, это была иллюзия, последствие утренней прогулки по Мильвессу, в свите прибывшего Вартенслебена. В отличие от представителей Алеинсэ, сошедших с боевых галер в порту, старый герцог вступил на брусчатку Города традиционным образом, въехав через северные врата.

За стеной, ограждающей территорию дома-поместья, маршировала очередная колонна пехоты. Вся столица превратилась в один военный лагерь, бои — хотя вернее сказать, резня — шли на улицах, перекрестках, площадях. Причем собранная и оплаченная Островом армия творила, пожалуй, меньше всего насилия. Сальтолучарду требовался контроль, а не разорение, поэтому действия эмиссаров Алеинсэ были ограниченными, хорошо просчитанными. Сразу взяв под контроль военный порт и Дворец, мятежники получили контроль над главной магистралью столицы с запада на восток по линии порт — дворец — проспект — башня островного представительства. Любое сопротивление оказалось разрозненно, неуправляемо, его решительно и жестоко подавляли алебарды наемной пехоты, а также конные латники под командованием «солдатского герцога» Шотана.

Однако с легкостью разбивая организованные и случайные выступления против новой власти, завоеватели ничего не могли поделать с огромным городом, который был перегрет жаждой насилия и недовольством, как плотно закрытый котел. Когда Закон очень явственно, зримо покинул улицы Города — соседи, должники, цеха и ремесленные советы, бандиты, жаждущая грабежей и вина чернь, множество лихих бойцов, готовых к Турниру, все поспешили воспользоваться хаосом, свести старые счеты, заработать быстрых деньжат, списать долги, избавившись от кредитора. Грабежи и поджоги катились по Мильвессу разрушительными волнами, которые по большому счету никто не стремился, да и не мог погасить. Так что в отношении безудержного кровопролития горожане справлялись сами, более чем успешно.

Флесса закрыла глаза и вспомнила неспешную поездку бок о бок с отцом по улицам Города, над которым всходило красное солнце. С моря надвигалась зимняя гроза, но тучи все не могли разродиться снегом, повиснув над крышами как серые туши на бойне. Мощная охрана оберегала высокородных особ от любых приключений, однако ничто не мешало видеть.

«Это сделала я» — подумала Флесса. — «Я это подготовила, я этим руководила. Это сделала я».

В человеческом теле не так много крови, чтобы она лилась по сточным канавам, как вода, даже если убитых очень много. Это метафора, из тех, которые любят менестрели. Однако если постараться, вполне можно раскрасить мостовые в темно-красный цвет, и лошадиные подковы станут хлюпать по замерзающей жиже с влажным чавканьем.

«Как жалко выглядит убитый человек… как нелепо смотрится тело, покинутое душой…»

Флесса стиснула челюсти, поджала губы, вспомнив тело юной графини Байи. Еще накануне одна из красивейших невест Ойкумены наслаждалась безоблачной жизнью. Теперь ее изувеченное тело валялось, как падаль, у стены дома. Прелестная головка, которая несколько раз встречала утро на подушке Флессы, почти не пострадала. Только чья-то рука обрезала роскошные волосы цвета расплавленного золота. Все остальное выглядело гораздо хуже. Длинные стройные ноги были переломаны и покрыты грязными потеками — графиня пыталась спастись, выпрыгнув из окна, это ее не спасло и нисколько не помешало жаждущим проверить, чем благородная дама отличается от обычного бордельного мяса. Руки отсечены по локоть, чтобы снять без помех знаменитые фамильные браслеты. Торговцы магическим контрафактом вырезали девушке сердце, чтобы сделать декокт на призыв нареченного, и жир с брюшины для магических свечей

Флесса открыла глаза и глубоко вдохнула, вспоминая, как плывут по реке обобранные тела.

«И это сделала я»

Старый герцог перелистнул последнюю страницу, оперся локтями на столешницу, сложил пальцы домиком, так, словно прикрывал бухгалтерскую книгу.

— Что ж, я доволен, — сказал он. — Средства расходовались бережливо и разумно. Они сберегались там, где это необходимо и щедро тратились там, где требовали обстоятельства.

Герцог немного помолчал и повторил:

— Я доволен.

Немного помолчал и добавил:

— Этим.

— Чем же вы в таком случае недовольны, чтимый отец? — осведомилась Флесса.

— Не дерзи, — коротко приказал отец, и дочь прикусила язык. Это было унизительно, до тошноты противно, однако старик все еще правил владением и семьей. А она…

Что она?

«А я превратила Столицу мира в поле боя. Я командовала. Я приказывала. Я убила Императора, пусть и не собственноручно»

Флесса подняла глаза и выдержала немигающий взгляд отца. Синие зрачки блестели, как сапфиры, отражая все, не выдавая ничего.

— Отец, мне двадцать лет, и я достаточно послужила семье. Если ты недоволен — скажи, чем, и я дам отчет.

Герцог опустил одну бровь, чуть склонил голову набок, в его взгляде появился живой интерес.

— А ты выросла… дочь… — протянул он, словно задумавшись над некой дилеммой. — Пожалуй, не знаю, радоваться этому или наоборот.

— Я хочу вернуться домой, — прямо сказала Флесса, чуть поморщившись от всепроникающего запаха гари и паленого мяса. Хотя, кажется, последнее все же чудилось. Запах преследовал ее после того, как всадники миновали тюрьму. Погромщики убивали заключенных и требовали, веселья ради, чтобы все делалось «правильно», с одобрения церкви, руками старшего палача. Монах исповедник проклял убийц, призвав гнев Господень на их головы. Палач же бросил наземь топор и, скрестив руки, отказался творить беззаконную расправу без решения суда, без приказа Императора. Обоих повесили за ноги над слабым костром.

— Воздух столицы стал для меня неприятен. Я хочу домой, в Малэрсид.

— К власти и владению?

— Да, — теперь Флесса не видела ни одной причины жонглировать словами.

— Я не против твоего возвращения, — герцог пошевелил пальцами, будто проверяя работу суставов.

Он встал, прошел к высокому — от пола до потолка — окну, посмотрел на дымы, которых прибавилось. Похоже, когда придет ночь, на улицах будет очень светло.

— Что с Мурье? — спросил владетель.

— Тяжело ранен. Будет жить, но калекой. Не боец.

— Береги его. И щедро награди, так, чтобы все об этом узнали. Верный слуга — ценное приобретение. А еще ценнее — репутация господина, который умеет вознаградить подлинную верность.

— Они сожгут город, — неожиданно сказала Флесса. — Уничтожат его.

— Экие мелочи…

Хотя старик не оборачивался, дочь поняла по развороту плеч, по движению головы, что герцог раздосадовано скривил губы.

— Город это не стены и не жители. Это его суть, квинтэссенция полезности. Убери ее — и развалится все. Оставь — и город возродится после самого страшного бедствия. Мильвесс это не камни, не люди, даже не Двор. Это место, где большая река впадает в море. Место, где удобно торговать, строить, жить. Все, что сейчас творится на улицах, кажется вселенским ужасом. На деле же… Просто еще один погром. Еще одна смута. Она закончится. Мертвых похоронят. Сломанное отстроят. И город продолжит существование, потому что в том его природа.

Флесса припомнила, что, согласно утренним донесением соглядатаев, кладбища превратились в рынки, где бойко распродавали награбленный Профит. Почему кладбища?.. Кто знает. Однако именно там, при свете пожарищ, под крики убиваемых и марш наемников Алеинсэ покупались и продавались украшения, испачканная еще не высохшей кровью одежда, драгоценный фарфор и посуда. Рыцари, дворяне, гвардия покойного Императора, не гнушались соседством уголовного отребья, спеша избавиться от «паленого», обратить добычу в звонкую монету, лишенную примет.

Мильвесс звенел от нескончаемого крика, корчился в стонах умирающих, провонял кровью.

«Которая на моих руках. Но мне все равно… или нет?»

— Ты говорил бы по-иному, полыхай так Малэрсид. Если бы наших слуг убивали на улицах и наши богатства растаскивали по углам.

— Да, — владетель повернулся и взглянул на дочь. — Несомненно. Но это не Малэрсид, не так ли?

Герцог вернулся в кресло, небрежно толкнул гроссбух в сторону Флессы.

— Я доволен тем, как ты вела наши дела здесь, — вернулся он к прерванному разговору. — И полагал, что домой вернешься как признанная наследница. Более того, я принял к тому некоторые… меры. Правоведы Алеинсэ составили должным образом претензию на объявление тебя моей преемницей в обход старшинства других детей. Глоссаторы нашли прецеденты. Новый император готов удовлетворить мое ходатайство.

Флесса глотнула, смачивая разом пересохшее горло, стиснув кулаки. И отметила, как мало почтения отец вложил в слово «император», произнесенное с отчетливо не заглавной буквы.

— Но я огорчен.

— Чем?

— Ты должна была найти девку с пустошей. Ты не справилась, и я не гневался, потому что задача сложна, а наши возможности были скованны в других делах. Но… — старик развел руками, надев маску вполне искреннего недоумения. — Вдруг я узнаю, что ты ее все же нашла. Более того, еще и затащила в постель. А затем отпустила, дав денег в придачу. Буквально за день до моего появления. Как же это понимать?

— Не отпустила, а прогнала, — машинально поправила Флесса.

— Дочь, многие считали меня глупцом, — голос правителя стал опасно мягок. — Однако немногие прожили достаточно долго, чтобы сохранить это заблуждение. Не уподобляйся им.

— Я извиняюсь, — склонила голову Флесса.

— Это хорошо.

Герцог помолчал, шевеля пальцами, будто присыпая невидимую тарелку приправой.

— Я любила ее, — произнесла Флесса с решимостью кавалериста, рвущегося на копейный строй.

— Понимаю.

Женщина вскинула голову, пораженная до глубины души. Не в силах поверить собственным ушам.

— Я тебя понимаю.

Герцог смотрел на нее, и в глазах его Флесса не видела ни доброты, ни укора, вообще ничего. Лишь… грустное снисхождение. И действительно — понимание.

— Любовь — дар Пантократора в Его атрибуте Подателя. И одновременно проклятие. Любовь дарит нам ярчайшие переживания, великое счастье и смысл жизни. Она же наказывает безумием, порождает страдание, разбивает сердце и душу. Любовь — это стихия, ураган, который питает посевы живительной влагой и смывает их.

Удолар Вартенслебен помолчал, вздохнул, моргнул тяжелыми веками.

— Ее власть кажется безграничной, однако и от нее есть защита. Наш опыт, наши знания, память о поражениях и боли дают силы, чтобы железной перчаткой накидывать узду на мятежное сердце. Мудрость опыта, жестокие и выученные уроки — вот, что позволяет сопротивляться безумию слепой страсти.

Герцог снова тяжело вздохнул, на сей раз, не скрывая грустного разочарования.

— Дочь, меня расстроило не то, что ты поддалась зову сердца. А то, что тебе двадцать лет, но сердце все еще стоит у тебя выше здравого смысла. Ты позволила желанию победить рассудок. А правитель не может себе этого позволить. Никогда. Подобно тому, как город — не дома и не жители, также и владетель — не человек. Настоящий аусф — это Власть. Это жрец, который посвящает всю жизнь, каждый свой вздох служению Ей.

Удолар склонил голову, прикрыл глаза ладонью в жесте усталого человека, которому слишком яркое солнце слепит глаза.

— Прежде я, быть может, закрыл бы на это глаза. В более спокойную пору. Однако… наши островные союзники совершили большую ошибку. Очень большую. Эта ошибка порождает много новых… и весьма любопытных возможностей. Открывает новые дороги. Но в то же время создает хаос, разрушает многое, что казалось незыблемым. Мы вступаем в опасное время, которое может закончиться быстро, но может растянуться на месяцы, годы… В такую эпоху слабость убийственна, а рассудок правителя должен быть остер и безжалостен. Но ты… не готова. Пока еще не готова. Поэтому я оставлю в Городе Кая. Мы вернемся в Малэрсид вместе. Ты пока останешься вице-герцогиней.

— Отец.

— Не проси меня передумать, не унижай нас обоих, — вымолвил старик. — Решение далось мне и без того тяжко. Я уже немолод, влачить эту ношу все тяжелее. Но я должен думать о Малэрсиде. О наследии, которое мы взяли у предков, чтобы передать нашим потомкам. И… Я не хочу, чтобы моя поспешность стоила тебе жизни. Рано. Еще рано…

— Отец, — повторила Флесса. — Я не собираюсь умолять.

Герцог посмотрел на ее вздернутый подбородок, сжатые, строго очерченные губы, оценил твердый взгляд. Приподнял бровь, изобразив немой вопрос.

— Да, я любила ее. Но это была только одна причина из двух. Вторая же…

— Да?

— Я испугалась.

— Чего? Простолюдинки, которая научилась махать клинком?

Выражение грусти и разочарования на лице старика дрогнуло, обогатилось едва скрываемыми нотками презрения.

— Нет. За время… нашей связи мне все время казалось, что я уже видела ее, что мне знакомо это лицо. Я… списывала это на романтическое увлечение. Но истина в том, что я действительно видела лицо Хель прежде.

— И где же? — с неприкрытым скепсисом осведомился герцог.

— На картине. Той, что везли нам с Пустошей на корабле. Той, что досталась Клавель после неудачного абордажа. Это она.

— Кто? — непонимающе спросил герцог и тут же скорчил злобную физиономию, поняв, что поспешил, задал вопрос с очевидным ответом и потерял лицо. Хотя бы перед самим собой.

— Она, — повторила Флесса. — Хель с Пустошей. Та самая, чью жизнь так хотела забрать неведомая магичка. Та, что подняла мертвецов на корабле.

Герцог молча, со свистом втянул воздух крючковатым носом, стиснул зубы так, что закаменели желваки на челюстях. Флесса прочитала в глазах отца немой вопрос и ответила:

— Да. На изображении она старше и рыжеволоса. Хель моложе, коротко стрижена, перекрашена в черноволосую. Лицо у нее сейчас более жесткое, озлобленное, отмечено испытаниями. Но это она.

Герцог резко поднял руку, развернул жесткую ладонь так, словно резал поток слов, исходящих от Флессы. Дочь все истолковала правильно и умолкла, дав отцу возможность осмыслить услышанное. В тишине кабинета особенно хорошо было слышно, как глухо и страшно рычит несчастный, терзаемый город. Стучали о камень алебарды сменяющегося на воротах караула. Протяжно заржал конь из патруля, выделенного Шотаном для охраны дома. Боевой зверь словно жаловался небесам на мучительное бездействие.

— Невозможно, — тихо вымолвил, наконец, старый повелитель. — Картина даже не закончена. Но если ты права…

— Я права, — с непоколебимой уверенностью вымолвила женщина. — Хель и та, что называла себя Герионом, один и тот же человек. И когда я это поняла…

— Что же тогда случилось? — поощрил герцог.

— Мне стало по-настоящему страшно.

— Флесса, сейчас не время шутить, — голос герцога снова обрел неприятную мягкость, почти задушевность.

— Это не шутка. Прежде все было ясно. Вот человек, чья жизнь нужна семье. Его следует найти, определить его пользу, извлечь ее. Но теперь…

Флесса склонила голову, медленно покачала ей из стороны в сторону, чувствуя, как неудобный воротник платья тесно облегает шею, как удавка.

— Мне стало страшно. Это… что-то совсем иное. Не наше. Не человеческое. То, с чем нельзя связываться. Ни в коем случае.

— Любовь и страх. Какая отвратительная комбинация, — пробурчал герцог. Он был сердит, недоволен, и в то же время Флесса чувствовала, что гнев отца сместился, перешел на какой-то иной объект помимо разочаровавшей наследницы.

— Так чего же все-таки больше в твоем решении? Зова сердца, желания сохранить ей жизнь? Или этого… страха?

— Не знаю, — прямо и твердо сказала Флесса.

— Дочь моя, ты умножаешь сущности без необходимости. Самое простое объяснение — родственные связи. Пращур и потомок.

— Нет, — с той же уверенностью отрезала Флесса. — Портрет был написан больше четырех веков назад. Почти двадцать поколений, за это время фамильные черты размываются, теряют подобие. А они не просто похожи, отец, повторю, это один и тот же человек.

— Или в их семье, как у вырожденцев с Сальтолучарда, принято не разбавлять кровь, беря супругов из других фамилий, — герцог поднял руку, останавливая возражение дочери. — Или случай наделил дальнего отпрыска внешностью предка, такое бывает исключительно редко, но все же бывает

— Отец…

— Помолчи, Флесса, — герцог сжал раскрытую ладонь в кулак, обрывая дочь. — Я не сказал, что ты не права. Я сказал «если ты права». Так вот… если ты не ошибаешься…

Он замолчал и долго думал, снова прикрыв глаза тяжелыми веками, словно бойницы крепкими ставнями. А затем проинес, в то мгновение, когда Флесса уже исчерпала запас терпения и готова была заговорить сама:

— Я по-прежнему тобой недоволен. Решение отпустить Хель продиктовано сердцем и должно было оказаться крайне глупым. Но если ты не ошиблась… насчет картины… Быть может, твой выбор оказался мудр. И единственно верен.

Флесса задержала дыхание, пытаясь остаться бесстрастной, сдержанной. Получилось не очень хорошо. И женщина подумала, что воистину, сегодня исторический день, великий день. В том числе и потому, что впервые в жизни она говорит с отцом как равный с равным. У одного больше власти, у другой меньше, однако оба — аусф, владетель настоящий и владетель будущий. И речь их соответствует положению.

— Очень давно, когда я был юным, в Малэрсиде появилась одна… старая женщина. Колдунья. Она была очень слабой магичкой и занималась не столько волшбой, сколько собиранием знаний. Как бродячие сказители, менестрели, которые обмениваются песнями, историями. Или монахи, что день-деньской переписывают разные книги. Эта женщина была для магической гильдии как монах для Церкви, только искала она не потерянные свитки и редкие апокрифы, а… сказки.

— Сказки? — недоверчиво переспросила Флесса.

— Да. Каждый цех, каждое ремесло имеют свои легенды, сказания, байки, что редко выходят за пределы круга посвященных. Оказалось, есть свои легенды и у магов. Та волшебница много лет собирала их, описывала и пополняла гильдейскую библиотеку. Особой пользы от магички не было, но ссориться с колдунами из-за одной старухи нет смысла. Эта братия злопамятна и тщательно ведет списки обид. Так что отец принял ее, оказал умеренные почести, дозволил жить в замке невозбранно, сколько вздумается.

Герцог нахмурился, Флесса дипломатично отвернулась, как бы случайно, сообразив, что упоминание отца не добавило правителю хорошего настроения. Слишком многое встало между пращуром и потомком. На мгновение остро захотелось спросить — правда ли, что молодой претендент убил старика собственноручно, не только освобождая корону, но и мстя за некую страшную обиду. Но, разумеется, Флесса мгновенно придушила неуместное желание.

— Поначалу я думал, она ищет в Малэрсиде новые знания, все так думали. Но со временем понял, что все ошибаются. Старуха не подбирала крохи полузабытых баек. Она скрывалась. Точнее — пережидала, надеясь, что пройдет время и о ней забудут.

— Кто забудет?

— Ее гильдия.

— Это она рассказала?

— Не сразу. Не все. Обмолвками, урывками. Мы с ней общались… долго. Она тосковала по прежней жизни, а у меня… — герцог мучительно скривился, будто переживая заново унижения молодости. — Не было друзей. Так сошлись два изгоя, которые стали часто разговаривать. Она привила мне вкус и любовь к чтению. Показала, как можно выписывать книги из Мильвесса, заказывать копии у переписчиков. Иногда она теряла осторожность и упоминала что-нибудь из прежней жизни. Так я понял, что в своих поисках волшебница нашла нечто очень, очень старое. Очень важное. И очень опасное. Поначалу она не поняла, с чем столкнулась, поделилась тайной с кем-то из своих. Затем осознала и бросила все, бежала на край света. Надеялась, что про нее забудут. Казалось, ее надежды сбылись, три года магичка тихо, незаметно прожила в Малэрсиде. Однако колдуны не забыли. Однажды за ней… пришли.

— Маги?

— Да. Они забрали ее. Больше о старухе никто не слышал. Вместе с магичкой исчезли все ее записи, в том числе и большая книга над которой работала старуха. Однако никто не знал, что я прочитал эту книгу.

— Прочитал? — не удержалась от возгласа Флесса. Больно уж не вязался львиный облик гордого правителя с образом юноши, читающего тайком секретные записи.

— Да. Я тайком изучал записи колдуньи… В нашем роду некогда были маги, я надеялся, что, быть может, сумею пробудить дар. Стану…

Он оборвал себя на полуслове.

— Сейчас, спустя десятилетия, вижу, как смешна была моя скрытность. Магичка наверняка все понимала и знала. Но старой волшебнице хотелось, чтобы труд ее жизни оценил хоть кто-то. Она позволяла мне считать себя хитрым и ловким. Поэтому, когда гильдейские маги забрали старуху и все ее записи, толика знаний осталась… здесь.

Герцог коснулся пальцем виска под короткой седой прядью волос.

— Что это было? — захваченная открывающимися тайнами Флесса увлеклась настолько, что позволила себе торопить отца, но старый правитель лишь снисходительно улыбнулся.

— Что это была за книга?

Герцог полуприкрыл глаза и помолчал, будто смотрел в прошлое, общался без слов с призраками.

— Летопись четырехсотлетней давности. История одного мага, его рабочие заметки, которые перемежались короткими сообщениями о жизни, событиях, расходах. Что-то среднее между наставлением для учеников, бухгалтерской книгой и дневником.

— Должно быть, та летопись очень ценна для магов. Часть их истории?

— Да. Но ее подлинная ценность заключалась в ином. Автор застал Бедствие, он воочию наблюдал крушение старого мира. Колдун видел и подробно записал, как на самом деле погибла великая Империя, что правила Ойкуменой полторы тысячи лет. Оригинал был утрачен давным-давно. С книги успели сделать несколько копий, однако и с ними время обошлось жестоко. Считалось, что завершающая часть эпического труда потеряна безвозвратно. Но собирательница сказаний добилась невозможного. Она восстановила отсутствующую часть, почти целиком. Поспешила разделить счастье удачливого исследователя с братьями и сестрами по цеху. Слишком поздно поняла, что в действительности имела несчастье узнать.

— И гильдия магов пришла за ней?

— Совершенно верно. И у них были на то причины. Давно умерший колдун не просто записывал все, что видел. Он доверил папирусу свои догадки насчет случившегося. Предположения. Теории. Очень обоснованные предположения, отвратительно правдоподобные теории.

Герцог широко открыл глаза, глянул на Флессу немигающим взглядом, словно испытывая готовность наследницы приобщиться к мрачным тайнам. Молодая женщина не опустила глаз.

— Я думаю, нет смысла подробно разъяснять, почему все сказанное здесь должно войти в твои уши, однако никогда не выйти из уст?

— Нет.

— Тогда слушай.

Герцог поправил свободный рукав мантии, запахнул одеяние, как будто сквозняк холодил старые кости.

— Я расскажу тебе сказку, которой уже четыре века пугают друг друга высшие маги. Страшную легенду, в которую они не хотели верить, но все равно боялись. Смертельно боялись. И которая, если ты не ошиблась…

Удолар Вартенслебен потер зябнущие ладони. Старому герцогу было холодно, несмотря на жарко натопленные очаги по всему дому, несмотря на одежду из самой тонкой и теплой шерсти от лучших овец Срединных Гор. Холод расползался от сердца, пробираясь по жилам до кончиков пальцев.

— Которая, возможно, правдива.

КОНЕЦ

или нет…

Дело в том, что мой старый товарищ и регулярный соавтор Миша Рагимов взял да и написал два "вбоквелла" к миру Ойкумены. О событиях и людях, что жили и приключались параллельно событиям моей истории (и в будущем, кто знает, возможно сойдутся с персонажами "О" и "ВИ"). У него совсем другая стилистика, однако надеюсь, его истории понравятся вам так же, как и мои:

https://author.today/u/irkuem/series#8848