Я ДРАЛСЯ С САМУРАЯМИ От Халхин-Гола до Порт-Артура

Военное дело просто и вполне доступно здравому уму человека. Но воевать сложно.

К. Клаузевиц

От составителя

«Тихо вокруг, сопки покрыты мглой.

Вот из-за туч блеснула луна,

Могилы хранят покой…

Тихо вокруг, ветер туман унес.

На сопках Маньчжурии воины спят,

И русских не слышат слез.»

Этот трагический вальс родился сто лет назад, во время первой русско-японской войны, после нашего поражения под Мукденом:

«Плачет родная мать, плачет молодая жена,

Плачут все, как один человек,

Злой рок и судьбу кляня!..

Пусть гаолян вам навевает сны,

Спите, герои русской земли,

Отчизны родной сыны.»

Кто мог тогда представить, что вся первая половина XX века пронесется, словно кружась в этом траурном вальсе, что впереди еще японская интервенция на русском Дальнем Востоке (1918–1922), множество «пограничных инцидентов» 30-х годов, кровопролитные бои на озере Хасан (1938), «необъявленная война» на Халхин-Голе (1939), участие советских добровольцев в боевых действиях в Китае (1937–1940) и только потом — победный август 1945 года.

Вальс «На сопках Маньчжурии» завершался таким куплетом:

«Спите, сыны, вы погибли за Русь, за Отчизну,

Но верьте, еще мы за вас отомстим

И справим кровавую тризну.»

Наши деды сдержали слово. В сентябре 1945 года разгромленная Япония капитулировала.

В этой книге, посвященной 60-летию Победы над Японией, собраны воспоминания тех, кто бил «самураев» на Халхин-Голе, в Китае и в Маньчжурии, кто в августе 45-го с боями прошел «через Гоби и Хинган» и вновь поднял русское знамя над Южным Сахалином, Курилами и Порт-Артуром:

«Дойдя до Порт-Артура, мы поклонились праху погибших там в начале века русских солдат и сказали: мы вернулись, мы рассчитались за вас.»

«В Сталинском приказе день Победы над Японией был объявлен праздничным. Сейчас эту дату пытаются вычеркнуть из народной памяти. Но нашу Победу, нашу гордость и славу, наше великое прошлое у нас не отнять.»

«Что касается так называемых «спорных территорий» — эта земля полита нашей кровью, это русская земля: была, есть и будет.»

Сегодня, когда поколение Победителей уходит, когда пересматриваются итоги Второй Мировой, а Япония все более настойчиво требует «возвращения северных территорий» — чем мы можем ответить? Что осталось у нас, «проср…ших» (выражаясь по-сталински) свою страну и свое будущее, кроме памяти о великом прошлом и дедовской славы? Посмеем ли напомнить наглеющим соседям, что в первом варианте «Варяга» был и такой куплет, ныне вычеркнутый и забытый:

«Из гавани гордо мы в битву идем,

Навстречу грозящей нам смерти.

За Веру, Царя и Отчизну умрем —

Держись, желторожие черти!»

Большинство воспоминаний, вошедших в эту книгу, прежде никогда не публиковались. Ате, что были напечатаны в малотиражных изданиях, давно стали библиографической редкостью (например, сборник «Была такая война», посвященный событиям на Халхин-Голе, вышел тиражом всего 999 экземпляров).

Хочу поблагодарить за помощь Артема Драбкина, предоставившего для книги ряд материалов своего сайта «Я помню» (www.iremember.ru), и Александра Широкорада, написавшего комментарии и послесловие.

Александр Кошелев

ХАЛКИН-ГОЛ (май — сентябрь 1939 г.)

Боевые действия на Халхин-Голе (с 20 по 31 августа 1939 г.)

Август 1938 года. Дальний Восток, пограничный район между рекой Тумень-Ула и озером Хасан. Советские войска раз за разом штурмуют захваченные японцами сопки Безымянная, Заозерная, Черная, Пулеметная горка. После тяжелейших трехдневных боев неприятель вытеснен с нашей территории, высоты очищены от «самураев», а над Заозерной вновь поднят красный флаг.

Однако победа получилась неубедительной — бои непредвиденно затянулись, наши потери в два с лишним раза превысили японские.

И уже не остается сомнений, что хасанские события — лишь первый раунд схватки, что продолжение следует. В конце 30-х вся страна знает, что на Востоке «тучи ходят хмуро», а самураи готовы вновь «перейти границу у реки».

И действительно, после хасанских боев не прошло и года, как грянул новый пограничный конфликт — теперь уже в Монголии, на реке Халхин-Гол.

Предыстория конфликта

С начала 1930-х годов японское правительство вынашивало агрессивные планы в отношении Монгольской Народной Республики. Еще в 1933 г. военный министр Японии генерал Араки потребовал оккупации Внешней Монголии, которая «обязательнодолжна быть Монголией Востока». Начиная с 1935 г. на японских официальных картах линия государственной границы в районе реки Халхин-Гол стала переноситься вглубь МНР на расстояние до 20 км.

В конце января японо-маньчжурские войска напали на погранзаставы Халхин-Сумэ и «Монголрыба», оставленные монгольскими пограничниками без боя. Для предотвращения конфликта в июне 1935 г. начались переговоры о демаркации государственной границы между Монголией и Маньчжоу-Го. Но позиции сторон сразу же разошлись. Представитель Японии от имени правительства Маньчжоу-Го потребовал допустить «в соответствующие пункты на территории МНР (в том числе и в Улан-Батор) для постоянного проживания своих уполномоченных, которые будут пользоваться правом свободного передвижения». Монголия отвергла эти требования «как прямое покушение на суверенитет и независимость МНР». В итоге переговоры были прерваны. При этом представитель Маньчжоу-Го заявил: «В дальнейшем все вопросы мы собираемся решать по своему усмотрению».

В марте 1936 г. на монголо-маньчжурской границе произошло несколько мелких стычек. В ответ на это 12 марта между СССР и МНР был подписан протокол о взаимной помощи, а Сталин в интервью американскому журналисту предупредил: «В случае если Япония решится напасть на Монгольскую Народную Республику покушаясь на ее независимость, нам придется помочь Монгольской Народной Республике». 31 мая, выступая на сессии Верховного Совета, председатель Совнаркома СССР и нарком иностранных дел Молотов подтвердил, «что границу МНР мы будем защищать так же решительно, как и свою собственную границу».

В соответствии с договором о взаимопомощи в сентябре 1937 г. в Монголию был введен «ограниченный контингент» советских войск в составе 30 тысяч человек, 265 танков, 280 бронемашин, 5000 автомобилей и 107 самолетов. Штаб корпуса советских войск, получивший наименование 57-го особого, обосновался в Улан-Баторе. Командовал корпусом Н. В. Фекленко.

Тем не менее, японцы продолжали готовиться к нападению на МНР. Японское командование не случайно выбрало для вторжения район у реки Халхин-Гол — со стороны Маньчжурии сюда вели две железные дороги, ближайшая станция находилась всего в 60 км от намеченного района боевых действий. А вот от советской железнодорожной станции Борзя до Халхин-Гола было более 750 км, и растянутость коммуникаций сильно затрудняла сосредоточение советско-монгольских войск, их снабжение боеприпасами и продовольствием.

Приходится признать, что накануне конфликта и командование монгольского погранкорпуса, и комкор Фекленко проявили непростительную беспечность. Государственная граница за рекой Халхин-Гол фактически не охранялась, да и на западном берегу не было стационарных постов наблюдения — лишь иногда здесь проезжали монгольские конные дозоры. Ком-состав 57-го особого корпуса угрожаемого района не изучал. Рекогносцировок на местности не было. Бойцы отвлекались на дровозаготовки на длительные сроки.


Н. В. Фекленко (1945 г.)
Японские войска в Маньчжурии

Иначе действовали японцы. Задолго до нападения они произвели рекогносцировку будущего района боевых действий, издали отличные карты, совершили много разведывательных полетов не только в приграничной полосе, но и над монгольской территорией. С комсоставом предназначенных для операции частей и соединений были проведены полевые выезды. Войска обучались с учетом условий данной местности.

С января 1939 г. японцы возобновляют провокации в районе Халхин-Гола — совершают набеги на монгольскую территорию, обстреливают пограничников, нападают на сторожевые посты. А в середине мая приступают к развертыванию полномасштабных боевых действий.

Начало боев

11 мая около двухсот японо-маньчжур в сопровождении грузового автомобиля и «Пикапа», вооруженные ручными пулеметами и 50-мм минометами, нарушив границу, совершили нападение на монгольскую заставу численностью в двадцать человек и преследовали их до реки Халхин-Гол. Здесь к пограничникам подошло подкрепление; завязался бой, длившийся около 12 часов. Нарушители были отброшены.

14 мая триста японо-маньчжурских всадников вновь вторглись на территорию МНР, заняли Дунгур-Обо и вышли к реке Халхин-Гол.

15 мая пограничники наблюдали в районе Дунгур-Обо до семисот вражеских всадников, семь бронемашин, один танк и автомашины с пехотой.

Японская авиация неоднократно нарушает границу, обстреливает и бомбит монгольские погранзаставы. Так, 15 мая пять японских бомбардировщиков совершили налет на расположение 7-й заставы (западнее Дунгур-Обо) и сбросили 52 бомбы. В результате было убито 2 и ранено 19 цириков.

Все эти события ясно указывали, что японцы развертывают серьезную операцию, но командование 57-го особого корпуса продолжало расценивать их как «мелкие пограничные пустяки». Хотя на Халхин-Голе уже пятый день шли бои с регулярными японо-маньчжурскими войсками, поддержанными авиацией, 15 мая командование особого корпуса выехало на лесоразработки за 130 км от Улан-Батора. И только приказ наркома обороны Ворошилова от 16-го числа заставил Фекленко наконец принять меры по приведению войск в боевую готовность.

К реке Халхин-Гол была направлена 6-я кавалерийская дивизия МНР, а также оперативная группа 11-й танковой бригады — в составе стрелково-пулеметного батальона, роты бронемашин и 76-мм батареи — под командованием старшего лейтенанта Быкова. 20 мая он выслал на восточный берег Халхин-Гола разведку, которая была встречена сильным ружейно-пулеметным огнем и после 4-часового боя отошла обратно. Однако на следующий день авангарду отряда Быкова совместно с монгольской кавалерией удалось вытеснить неприятеля на территорию Маньчжурии, выйти к границе и занять оборону.


Японские легкие бомбардировщики Ki-30

Тем временем японский посол в Москве был вызван на Кузнецкий Мост в Народный комиссариат иностранных дел, где Молотов от имени советского правительства сделал ему официальное заявление: «Мы получили сведения о нарушении границы Монгольской Народной Республики японо-маньчжурскими войсками, которые напали на монгольские части в районе Номон-Кан-Бурд-Обо, а также в районе Донгур-Обо. В воинских частях МНР имеются раненые и убитые. В этом вторжении в МНР участвовали также японо-маньчжурские самолеты. Я должен предупредить, что всякому терпению есть предел, и прошу посла передать японскому правительству, чтобы больше этого не было. Так будет лучше в интересах самого же японского правительства». Японский посол немедленно передал в Токио текст этого заявления. Однако ответа не последовало.

С 25 мая японцы приступили к сосредоточению в районе Номонхан-Бурд-Обо больших сил из состава 23-й пехотной дивизии и маньчжурской конницы. На рассвете 28 мая японо-маньчжуры начали внезапное наступление и, оттеснив монгольский кавалерийский полк и левофланговую роту отряда Быкова, глубоко охватили наш левый фланг, угрожая переправе. Сам Быков, пытавшийся организовать контратаку, попал под плотный пулеметный огонь и едва избежал плена, бросив застрявший в грязи броневик. Монголо-советские части в беспорядке отошли на Песчаные бугры в 2–3 км от переправы, где и задержали противника.

В это время 149-й стрелковый полк майора Ремизова, подошедший на автомобилях из Тамцак-Булака, не дождавшись сосредоточения всех сил, с хода вступил в бой. Подразделения полка действовали несогласованно, без взаимодействия с артиллерией. Управление боем было организовано плохо, а с наступлением темноты и вовсе утеряно.


На огневых позициях

Перестрелка продолжалась всю ночь. На следующее утро бой возобновился и шел с переменным успехом. На правом фланге роты Быкова не смогли удержаться на занятых высотах и отошли, по ошибке обстрелянные собственной артиллерией. Зато на левом фланге наши огнеметные танки при поддержке пехоты разгромили японский разведывательный отряд подполковника Азума, который был убит.

К вечеру бой наконец затих. Складывается впечатление, что обе стороны сочли себя проигравшими — истощенные непрерывными двухдневными боями, понеся ощутимые потери, японцы поспешно отвели войска за линию границы, но и советские части отступили на западный берег Халхин-Гола (командир 57-го особого корпуса Фекленко сообщил в Москву, что отойти пришлось «под натиском противника», и объяснял поражение полным господством в воздухе вражеской авиации). Мало того — сам факт отступления японцев наша разведка обнаружила лишь 4 дня спустя.

По итогам майских боев, которые трудно назвать успешными, Фекленко был снят с должности; на смену ему назначен Г. К. Жуков.


Г. К. Жуков на Халхин-Голе

Борьба за господство в воздухе

Война на Халхин-Голе началась неудачно и для советских летчиков. Майские бои выявили подавляющее превосходство вражеской авиации. 21 мая японцы безнаказанно сбили связной самолет Р-5. Первый воздушный бой, состоявшийся на следующий день, также завершился в пользу японских асов — в 12 ч 20 мин звено И-16 и пара И-15, барражировавшие над Халхин-Голом, столкнулась с пятеркой японских истребителей. Заметив их, пилот Лысенков в одиночку бросился на врага и был сбит, остальные советские самолеты в бой не вступили.

Располагая сведениями об усилении вражеской авиации в зоне конфликта и повышении ее активности, советское командование также наращивало свои воздушные силы: в конце мая на помощь 100-й смешанной авиабригаде, дислоцировавшейся на территории МНР, из Забайкалья прибыли 22-й истребительный авиаполк и 38-й бомбардировочный, — однако сразу переломить ситуацию не удалось.


Японский истребитель «Накадзима» Ki-27 — основной противник советских летчиков на Халхин-Голе

27 мая эскадрилья И-16 в составе восьми самолетов находилась в засаде на передовом аэродроме в районе горы Хамар-Даба с задачей при появлении воздушного противника взлететь и уничтожить его. Всего за этот день эскадрилья произвела четыре вылета по тревоге. В первых трех встреч с противником не было, но зато два летчика сожгли моторы своих машин. Во время четвертого вылета у командира эскадрильи не запустился мотор. Он приказал летчикам, которые запустили моторы, взлететь раньше него. Летчики взлетели и взяли курс к линии фронта. Командир эскадрильи, запустив мотор, взлетел последним. Шесть истребителей И-16 следовали к границе по одному, на маршруте набирая высоту. Над Халхин-Голом эти самолеты-одиночки, находясь на высоте 2000–2200 м, встретились с двумя звеньями истребителей противника, которые шли в строю. Силы были слишком неравны, наши летчики оказались в заведомо проигрышной позиции, поэтому после первой же атаки, развернувшись, стали уходить на свою территорию, а противник, находясь выше, преследовал их до аэродрома и даже расстреливал после посадки. В итоге два летчика из шести погибли (в том числе и командир эскадрильи), один был ранен, еще двое сожгли моторы.

В тот же вечер у командования 57-го особого корпуса состоялся неприятный разговор по прямому проводу с наркомом обороны Ворошиловым, который высказал недовольство Москвы потерями советской авиации.



Разбившийся истребитель И-16

Но поистине «черным» для наших летчиков стал следующий день, 28 мая. С утра был получен приказ на вылет «в район действия наземных войск» двадцати истребителей И-15бис, однако в воздух успело подняться лишь первое звено, когда последовало распоряжение «вылет прекратить». Поскольку радиосвязи с уже взлетевшей тройкой не было, летчики не получили предупреждения, что остались одни, продолжили выполнять задание и над Халхин-Голом были атакованы превосходящими силами противника — никто из них из этого неравного боя не вернулся.

Три часа спустя еще одна эскадрилья И-15 была застигнута врасплох атакой из-за облаков и потеряла в скоротечном бою семь истребителей из десяти, сбив лишь один самолет противника.

Таким образом, счет майских боев был 17:1 в пользу японской авиации. После такого разгрома советские истребители не появлялись над Халхин-Голом больше двух недель, а «японские бомбардировщики безнаказанно бомбили наши войска».

Москва отреагировала незамедлительно, приняв чрезвычайные меры по усилению нашей авиации в зоне конфликта. Уже 29 мая в Монголию вылетела группа лучших советских асов во главе с заместителем начальника ВВС РККА


На этих «Дугласах» прилетела в Монголию группа Смушкевича

Смушкевичем. Всего за три недели они успели сделать невероятно много — была налажена боевая учеба летного состава, радикально улучшено снабжение, создана целая сеть новых взлетно-посадочных площадок, численность авиагруппировки доведена до 300 машин (против 239 японских). И когда начался следующий раунд воздушных боев над Халхин-Голом, японцы встретили уже совсем другого противника.

Наши летчики взяли реванш за майские поражения уже 22 июня: после ожесточенного двухчасового боя японцы вынуждены были спасаться бегством, недосчитавшись 30 самолетов (сами они, впрочем, признали потерю лишь семи машин, однако специалисты, работавшие с документами, утверждают, что, как правило, японская сторона в официальных сводках занижала цифры собственных потерь где-то наполовину). И хотя наши потери в тот день также были велики — 17 самолетов, — это была несомненная победа, первая с начала войны в воздухе.

24 июня произошло еще три столкновения с противником, причем дважды японцы не принимали боя, рассеиваясь и уходя на свою территорию после первой же атаки. Их попытка перехватить группу советских бомбардировщиков, возвращавшихся с задания, также закончилась безрезультатно — бортовые стрелки смогли отбиться от истребителей. В тот же день впервые был взят в плен японский пилот, выпрыгнувший с парашютом из подбитого самолета над нашей территорией. Другой «самурай» в схожей ситуации предпочел выстрелить себе в висок.

А вот майору Забалуеву, командиру 70-го истребительного авиаполка, повезло больше. 26 июня, во время очередного воздушного боя, ему пришлось совершить вынужденную посадку в японском тылу. К подбитому самолету уже спешили баргутские всадники, когда капитан Сергей Грицевец посадил свой И-16 рядом с машиной командира, буквально втащил его к себе в кабину, втиснув в узкое пространство между бронеспинкой и бортом, и взлетел на глазах у растерянных врагов.[1]


Сергей Грицевец (слева) и Вячеслав Забалуев

Убедившись, что справиться с русской авиацией в воздушных боях не удастся, японцы решили уничтожить ее на земле, нанеся внезапный удар по нашим аэродромам. Рано утром 27 июня 30 японских бомбардировщиков под прикрытием 74 истребителей атаковали аэродромы в Тамцак-Булаке и Баин-Бурду-Нур. В первом случае приближение вражеских бомбардировщиков было вовремя обнаружено, и на перехват успели подняться истребители 22-го авиаполка — после боя японцы недосчитались пяти самолетов, сбив лишь три наших. А вот при налете на аэродром 70-го истребительного полка им удалось достичь тактической внезапности, так как телефонная линия, связывавшая летное поле с постами воздушного наблюдения, была перерезана японскими диверсантами. В результате на земле и на взлете было уничтожено 16 советских самолетов, а японцы потерь не имели. В тот же день они совершили налет еще и на тыловой аэродром в Баин-Тумене, сбив на взлете один истребитель.


Японские бомбардировщики Ki-21, нанесшие удар по советским аэродромам 27 июня 1939 г.

Японское командование попыталось раздуть свой тактический успех и выдать его за полный разгром советской авиации, объявив об уничтожении полутора сот самолетов, — но, похоже, даже сами японцы не очень верили этим победным реляциям. Несмотря на отдельные успехи, прежнее господство в воздухе было ими утрачено — прекратились «безнаказанные бомбардировки» наземных войск, воздушные бои отныне и до конца июля шли с переменным успехом, причем чаша весов постепенно склонялась на нашу сторону.

Баин-Цаганское сражение

К концу июня японцы сосредоточили в районе боевых действий всю 23-ю пехотную дивизию и половину 7-й, два танковых полка, артиллерийский, инженерный и три маньчжурских кавалерийских.


Японские танкисты на Халхин-Голе

По замыслу японского командования, во «второй период номонханского инцидента» предполагалось нанести удар по западному берегу Халхин-Гола, втыл советско-монгольским войскам.

Ударная группа под командованием генерал-майора Кобаяси в составе 71-го и 72-го пехотных полков, усиленных артиллерией, имела задачу переправиться через реку в районе горы Баин-Цаган и продвигаться на юг, отрезая нашим частям пути отхода с восточного берега. 26-й пехотный полк, посаженный на автомобили, должен был действовать на заходящем фланге ударной группы и не допускать подхода советских резервов, а в случае отступления наших частей преследовать их. Переправу и продвижение ударной группы обеспечивал 23-й инженерный полк.

Сковывающая группа под командованием генерал-лейтенанта Ясуока, в которую, кроме пехоты и кавалерии, были включены оба танковых полка, должна была действовать против советских частей на восточном берегу Халхин-Гола, дабы воспрепятствовать их прорыву из «котла», а затем и полностью уничтожить.


Боевые действия 2–3 июля 1939 г. (до 10.00 утра)

Японцы начали наступление в ночь со 2 на 3 июля. В 9 часов вечера советские части, находившиеся в боевом охранении, были атакованы танками и пехотой. В упорном бою батарея лейтенанта Алешкина подбила до десяти японских танков, но остальные прорвались на огневую позицию и принялись давить орудия и утюжить щели с укрывшимися в них бойцами. Однако легкие японские танки не смогли нанести существенного вреда. Поломав у орудий правила и перепахав окопы, они стали уходить. Тогда артиллеристы выскочили из укрытий и открыли огонь по отходящим танкам, подбив еще несколько машин. Развернувшись, танки снова атаковали батарею. Так повторялось трижды. Наконец, атака была отбита.

На следующий день состоялся первый поединок между советскими и японскими танкистами. Несмотря на численное превосходство, японцы так и не смогли продвинуться ни на шаг, потеряв семь танков против трех советских.

Еще более тяжелые потери неприятель понес при столкновении с разведбатом 9-й мотоброневой бригады — наши пушечные броневики БА-10 действовали образцово, расстреляв из укрытия наступающие порядки противника, уничтожив 9 танков и не потеряв ни одной бронемашины.


Японские танки, подбитые в бою 3 июля

Иначе как разгромом эти события не назовешь — только 3 июля в ходе неудачных атак японцы потеряли на восточном берегу Халхин-Гола больше половины бронетехники (44 танка из 73). Вскоре оба их танковых полка были выведены в тыл.

Гораздо успешнее поначалу развивалось наступление ударной группы Кобаяси. Переправившись через реку на рассвете 3 июля и сломив слабое сопротивление 15-го монгольского кавалерийского полка, японцы быстро двинулись на юг, заходя в тыл основным советско-монгольским силам, которые вели оборонительные бои на восточном берегу Халхин-Гола. Положение становилось угрожающим. Разрозненные контратаки броневиков и танкистов, ценой больших потерь, позволили приостановить продвижение противника к переправам и выиграть время до подхода основных резервов.

Около 11.30 перешла в контрнаступление 11-я танковая бригада — с ходу, без предварительной разведки, не имея сведений о противнике, без пехотной поддержки. Понеся страшные потери — больше половины танков и личного состава, — бригада взломала оборону японцев, лишь немного не дойдя до их переправы. Вместе с танкистами должны были наступать 24-й мотострелковый полк и отряд монгольской конницы, но мотострелки во время марша сбились с пути и атаковали с полуторачасовым опозданием, а кавалерия была рассеяна артиллерией и авиацией противника. В 15.00 подошел бронебатальон 7-й мотоброневой бригады и был с марша брошен в бой, однако, встреченный сосредоточенным огнем противотанковых орудий, расстреливавших броневики в упор, вынужден был отступить, потеряв 33 бронемашины из 50. Вечером была организована еще одна, теперь уже общая, атака, но японцы, охваченные с трех сторон, прижатые к реке, смогли укрепиться на горе Баин-Цаган, создали эшелонированную оборону и оказали упорной сопротивление, отразив все приступы. Приходится признать, что управление боем в тот день оставляло желать лучшего — прибывающие советские резервы бросались в наступление поодиночке, взаимодействие между ними было организовано лишь под вечер, когда все части уже понесли тяжелые потери и были обескровлены в результате несогласованных атак.


Боевые действия днем 3 июля 1939 г
Трофейный японский танк «ТК»

Перестрелка продолжалась до утра. На следующий день японцы начали отводить свои войска обратно на правый берег Халхин-Гола. Возле единственного моста, забитого пехотой и техникой, скопились огромные толпы, по которым работали наши авиация и артиллерия. Как утверждают советские источники «единственный понтонный мост, наведенный японцами для переправы, оказался ими же преждевременно взорванным. Охваченные паникой, японские солдаты и офицеры бросались в воду и тонули на глазах наших танкистов. В районе горы Баин-Цаган противник потерял тысячи солдат и офицеров, а также огромное количество вооружений и боевой техники, брошенной здесь». Однако сами японцы признают потерю лишь 800 человек (10 % ударной группировки), утверждая, что якобы успели эвакуировать всю тяжелую технику и взорвали мост лишь полностью завершив переправу.

После поражения при Баин-Цагане японское командование попыталось взять реванш на восточном берегу Халхин-Гола. В ночь с 7 на 8 июля неприятелю удалось потеснить наши правофланговые батальоны, которые смогли вновь закрепиться лишь в 3–4 км от реки.[2]11 июля японцы захватили высоту Ремизова, но дальнейшее их продвижение было остановлено огнем артиллерии и контратаками танков. В ночь на 12 июля, воспользовавшись ошибкой командования, японский отряд сумел глубоко вклиниться в нашу оборону, взяв под пулеметный обстрел переправу, но к утру был окружен в одном из котлованов и после ожесточенного боя уничтожен. Этот котлован потом прозвали «самурайской могилой».

Во второй половине июля — начале августа затишье еще трижды прерывалось кратковременными боями, в которых противники понесли ощутимые потери, но не добились сколько-нибудь значимых результатов. Тем временем обе стороны продолжали наращивать силы, перебрасывая в район боевых действий свежие подкрепления.


Обломки основного японского истребитель Ki-27, сбитого над Халхин-Голом

Продолжалась борьба за господство в воздухе, в ходе которой инициатива окончательно перешла к советской авиации. В июле наши летчики несколько раз атаковала аэродромы противника на территории Маньчжоу-Го. Так, 27 июля две эскадрильи И-16 произвели штурмовку аэродрома Ухтын-Обо, застав неприятеля врасплох и безнаказанно расстреляв на земле 4 японских истребителя и 2 бензозаправщика. 29 июля состоялось боевой крещение пушечных И-16, которые участвовали в налете на вражеский аэродром в районе озера Узур-Нур. И вновь неприятеля удалось застать врасплох. Штурмовики уничтожили на стоянках 2 вражеских самолета и повредили еще девять. В тот же день был нанесен повторный удар — с еще более впечатляющими результатами: на этот раз повезло «подловить» японцев при заходе на посадку, когда они были совершенно беспомощны, и сбить сразу три истребителя, еще один был сожжен на земле. И опять наши летчики вернулись из боевого вылета без потерь. 2 августа, во время очередной атаки на японский аэродром в районе Джинджин-Сумэ, на взлете был расстрелян самолет полковника Кацуми Абэ, а на земле уничтожены сразу шесть машин, не считая поврежденных.

В воздушных боях начала августа наши летчики также действовали все более уверенно, нанося противнику невосполнимые потери — в эти дни погибли еще несколько японских асов. А учитывая двукратное численное превосходство над противником, достигнутое к этому времени, вполне можно говорить о завоевании советской авиацией господства в воздухе, что будет подтверждено ее действиями во время генерального наступления.

Генеральное наступление

В середине августа был утвержден план операции по разгрому японских войск, согласно которому следовало, сковав противника в центре, двумя фланговыми ударами прорвать его оборону, окружить японскую группировку между рекой Халхин-Гол и государственной границей и полностью уничтожить. Для этой цели создавались три группы — Южная, Центральная и Северная, — которым были поставлены следующие задачи:


Танки БТ-7 переправляются на восточный берег Халхин-Гола

1) Южной группе под командованием полковника Потапова (57-я стрелковая дивизия, Q-я мотоброневая бригада, 6-я танковая бригада (без 1-го батальона), 8 кавалерийская дивизия, 185-й артполк, дивизион СУ-12, два танковых батальона и стрелково-пулеметный батальон 11-й танковой бригады, 37-й дивизион противотанковых орудий, рота танков XT-26): наступать в направлении Номон-Кан-Бурд-Обо и во взаимодействии с Центральной и Северной группами окружить и полностью уничтожить японскую группировку южнее и севернее реки Хайластын-Гэл; ближайшая задача — уничтожить противника на южном берегу реки Хайластын-Гол, в дальнейшем — на северном берегу реки Хайластын-Гэл; при появлении резервов уничтожить их в первую очередь; 8-ой монгольской кавалерийской дивизии обеспечивать правый фланг.

2) Центральной группе (82-я и 36-я мотострелковые дивизии): атаковать с фронта, сковав противника огнем на всю глубину и лишив его возможности маневра к флангам.

3) Северной группе под командованием полковника Олексеенко (7-я мотоброневая бригада, 601-й стрелковый полк, 82-й гаубичный полк, два батальона 11-й танковой бригады, 87-й противотанковый дивизион, 6-я монгольская кавалерийская дивизия): наступать в направлении озер 6 км северо-западнее Номон-Кан-Бурд-Обо и во взаимодействии с 36-й мотострелковой дивизией и Южной группой окружить и уничтожить противника севернее реки Хайластын-Гол; 6-й кавалерийской дивизии монгольской армии обеспечивать левый фланг.

4) Резерву (212-я авиадесантная бригада, 9 мотоброневая бригада, 1-й батальон 6-й танковой бригады): к утру 20 августа сосредоточиться в районе 6 км юго-западнее Сумбур-Обо и быть в готовности развить успех Южной или Северной группы.

5) Военно-воздушным силам: нанести удар до артподготовки по ближайшим резервам и по главной полосе обороны противника.

Истребители должны прикрывать действия бомбардировщиков СБ и наземных войск, а в случае подхода резервов противника обрушиться на них всеми силами. Продолжительность артподготовки — 2 часа 45 минут.

Особое внимание уделялось дезинформации противника с целью создать у него впечатление о переходе наших частей к обороне. Для этого войскам рассылалась «Памятка бойцу в обороне». Передавались ложные сводки о построенных оборонительных сооружениях и запросы на инженерное имущество. Прибывшая на фронт мощная звуковещательная станция производила имитацию забивки кольев, создавая полное впечатление больших оборонительных работ. Все передвижения войск совершались только ночью. Чтобы приучить японцев к шуму танков, за 10–12 дней до наступления вдоль фронта постоянно курсировало несколько машин со снятыми глушителями. Все эти мероприятия оказались весьма эффективными, позволив ввести противника в заблуждение и застать врасплох.



Накануне наступления были проведены тщательные рекогносцировки переднего края японской обороны, во время которых командный состав в целях маскировки одевался в красноармейскую форму, а танкисты — в общевойсковую. Данные о боевых порядках и оборонительных сооружениях противника уточнялись воздушной разведкой с фотографированием местности и ночными поисками, сопровождавшимися захватом «языков».

Хотя советская пропаганда настолько раздувала значение партийно-политической работы на фронте, что со временем это словосочетание стало вызывать лишь усмешку, — тем не менее идеологический фактор не следует недооценивать: партийнополитическая работа, несомненно, укрепила наступательный порыв советских войск. В идеологической кампании участвовали многие известные писатели, побывавшие на Халхин-Голе, в том числе и Константин Симонов, не стеснявшийся в выражениях:

«Мы всякую жалость забудем в бою,

Мы змей этих в норах отыщем,

Заплатят они за могилу твою

Бескрайним японским кладбищем!»

«Нате, вам, получайте!

Раз война, так война:

Ни одного японца

Не оставим на семена!»

На рассвете 20 августа 150 бомбардировщиков СБ под прикрытием 144 истребителей нанесли сокрушительный удар по переднему краю, скоплениям войск и артиллерийским позициям японцев. Бомбометание производилось с высоты 2000 м на максимальных скоростях с уходом от цели левым разворотом. Успешные действия советских бомбардировщиков вынудили противника открыть зенитный огонь, что позволило обнаружить расположение его огневых точек и нанести по ним массированный штурмовой удар. В результате японская зенитная артиллерия была временно подавлена, и второй эшелон бомбардировщиков без помех атаковал вражеские позиции со средних высот, не встретив серьезного противодействия: японские истребители над полем боя не появлялись.


Разбитый японский артиллерийский тягач

В 6.15 открыла огонь советская артиллерия. Артподготовка продолжалась 2 часа 45 минут. За 15 мин до ее окончания был проведен повторный авианалет. На этот раз японские перехватчики подоспели вовремя и, прорвавшись сквозь истребительное прикрытие, атаковали наши бомбардировщики над целью, повредили три машины (все они благополучно вернулись на аэродром), но воспрепятствовать прицельному бомбометанию так и не смогли.


Боевые действия 20 августа 1939 г.

В 9 часов утра советские войска перешли в наступление по всему фронту. Наибольших успехов в этот день добилась Южная группа, овладевшая Большими песками несмотря на то, что действовала без поддержки танков: 6-я танковая бригада, задержавшись на переправе из-за плохо подготовленных съездов и въездов, опоздала на 4 часа и в наступлении не участвовала. Центральная группа также в основном выполнила задачу дня, не только связав неприятеля боем, но и продвинувшись вперед на 0,5–1 км. С самыми серьезными трудностями столкнулась Северная группа, которая так и не смогла прорвать японскую оборону, недооценив силы противника. Командование предполагало, что на высоте «Палец» обороняется не больше двух японских рот и рассчитывало взять ее с ходу — но неожиданно наткнулось на отчаянное сопротивление: лишь в ходе боев выяснилось, что японцы создали здесь мощный опорный пункт, который продержался четверо суток.

Весь день 20 августа советская бомбардировочная авиация работала по переднему краю и артиллерийским позициям противника, обеспечивая продвижение наземных войск. А наши истребители не только успешно прикрывали бомбардировщики над полем боя, но и неоднократно штурмовали японские аэродромы, что заставило неприятеля эвакуировать свою авиацию дальше от линии фронта. Можно сказать, что в этот день наши летчики впервые полностью господствовали в воздухе.

На следующее утро японцы попытались переломить ситуацию, нанеся массированные удары по советским аэродромам, но повторить июньский успех им не удалось — вражеские бомбардировщики были своевременно обнаружены постами ВНОС[3] и встречены советскими истребителями. Лишь первая из трех волн смогла прорваться к цели, однако отбомбилась поспешно и неэффективно; две остальные были рассеяны истребителями еще на подходе.


Боевые действия 21–22 августа 1939 г.

Не преуспев в подавлении нашей авиации, японское командование попыталось перенацелить свои бомбардировщики для ударов по наступающим наземным войскам, но обе ударные группы были перехвачены истребителями над линией фронта и, сбросив бомбы куда попало, поспешно вышли из боя.

Эти дни стали переломными не только в воздухе, но и на земле. Еще 21 августа войска Южной группы, усиленные 6-й танковой бригадой, наконец-то вступившей в бой, полностью овладели Большими и Малыми песками и отрезали японо-манчжурским частям, действовавшим южнее реки Хайластын-Гол, выход на восток. На северном направлении 9-я мотоброневая бригада, обойдя блокированную нашими войсками высоту «Палец», вышла к отрогам горы Номонхан-Бурд-Обо, угрожая замкнуть кольцо окружения.

22 августа части Южной группы разгромили в районе Малых песков японские резервы и приступили к ликвидации отдельных узлов сопротивления. Приходилось штурмовать каждую траншею, каждую огневую точку: орудия били в упор, огнеметные танки выжигали блиндажи и окопы, а затем вперед шла пехота.


Боевые действия 23–25 августа 1939 г.
Из-за катастрофических потерь своей авиации на Халхин-Голе японцы были вынуждены бросить в бой даже устаревшие истребители Кi-10

К вечеру 23 августа наконец пала высота «Палец». Этот опорный пункт представлял собой хорошо укрепленный район диаметром до полутора километров с круговой обороной, усиленной противотанковой артиллерией, проволочными заграждениями и блиндажами с бетонированными перекрытиями. «Самураев» пришлось выбивать штыками и гранатами, в плен никто не сдавался. По окончании боев из окопов и блиндажей извлекли более шестисот вражеских трупов. Окружение японской группировки было завершено.

На следующий день японцы попытались прорвать кольцо извне, крупными силами атаковав позиции 80-го стрелкового полка в районе Больших песков, но были отброшены. Атака повторилась 25 августа — с тем же результатом. Окруженные части также предпринимали попытки вырваться из «котла». На рассвете 27 августа большой японский отряд (до батальона) попробовал отойти на восток по долине реки Хайластын-Гол, но был встречен огнем артиллерии, частью уничтожен, а частью отступил обратно. В тот же день еще одна группа пыталась выйти из окружения тем же путем, но история повторилась: попав под ураганный огонь, японцы бежали на северный берег Хайластын-Гола, где были добиты 9-й мотоброневой бригадой.

Японские летчики безуспешно пыталась помочь своим обреченным войскам. Августовские потери авиации были столь велики, что неприятелю пришлось вводить в бой все имеющиеся резервы — на Халхин-Гол перебросили даже подразделения, летавшие на безнадежно устаревших бипланах. Но война в воздухе была уже безнадежно проиграна — как, впрочем, и на земле.

К утру 28 августа все очаги сопротивления к югу от Хайластын-Гола были ликвидированы. На северном берегу у японцев оставался последний, наиболее укрепленный узел обороны — сопка Ремизова. Блокированная со всех сторон, после мощной артиллерийской подготовки высота была взята советскими войсками. Однако бои здесь затянулись еще на день — засев в «лисьих норах» и блиндажах, японцы дрались до последнего человека. 30 августа продолжалась ликвидация одиночек и мелких групп, пытавшихся вырваться из окружения или просочиться через порядки советских войск. И лишь к утру 31 августа операция была завершена и территория Монголии полностью очищена от японо-маньчжурских захватчиков.

Сентябрь — последние стычки

Согласно официальной советской версии, бои на реке Халхин-Гол завершились к 1 сентября 1939 г. Но в действительности столкновения на границе продолжались еще полмесяца. Помимо ежедневных перестрелок, японцы трижды атаковали наши позиции — 4, 8 и 13 сентября. Самым напряженным был бой 8-го числа, когда в районе высоты Эрис-Улин-Обо двум японским батальонам удалось окружить нашу роту. Однако помощь подоспела вовремя, и неприятель был сначала отброшен советскими танками и пехотой, а затем окружен и уничтожен (только убитыми японцы потеряли в тот день 450 человек).


Обломки сбитого над территорией Монголии японского истребителя Ki-27

Еще более интенсивные бои шли в воздухе. Советские истребители, патрулировавшие границу, неоднократно вступали в схватки с противником.


Совместная фотография советско-монгольской и японской делегаций на переговорах по прекращению огня (сентябрь 1939 г.)

Только в первых числах сентября состоялось пять воздушных сражений, в которых японцы вновь понесли серьезные потери. Потом на неделю зарядили дожди, однако 14 сентября, едва погода улучшилась, неприятель попытался нанести бомбовый удар по передовым советским аэродромам, но успеха не имел. На следующий день японцы повторили налет более крупными силами. Несмотря на то что им удалось застать наших летчиков врасплох — посты ВНОС предупредили о приближении врага с опозданием, так что истребителям пришлось взлетать под огнем, сразу же потеряв четверых, — операция вновь закончилась для японцев провалом: их бомбардировщики отбомбились неточно, не поразив на земле ни одного самолета, а тем временем с соседних аэродромов уже спешили подкрепления, атакуя замешкавшегося противника со всех сторон и не позволив безнаказанно выйти из боя. В итоге, даже по собственным данным (обычно заниженным), японцы потеряли десять самолетов, а наши летчики — только шесть.

Этот воздушный бой стал последним. В тот же день — 15 августа — было подписано соглашение о прекращении огня.

Согласно достигнутой договоренности, 23 сентября советские войска открыли доступ японским похоронным командам на поле боя. По условиям соглашения японские офицеры были при саблях, а солдаты — при штыках, но без огнестрельного оружия. Эксгумация и вывоз трупов продолжались целую неделю. Над японскими позициями по ту сторону границы с утра до поздней ночи стлался черный дым — «самураи» сжигали останки своих воинов.

Потери сторон

По окончании боев советская сторона объявила, что противник потерял на Халхин-Голе 52–55 тысяч человек, из них убитыми не менее 22 тысяч. Японские цифры гораздо скромнее — 8632 убитыми и 9087 ранеными (однако само это соотношение санитарных и безвозвратных потерь вызывает серьезные подозрения в фальсификации).

По данным статистических исследований, советские войска понесли на реке Халхин-Гол следующие потери в личном составе:

Виды потерь Командиры Младшие командиры Бойцы Всего
Безвозвратные потери: Убито и умерло на этапах санитарной эвакуации 1063 1313 4455 6831
Пропало без вести 71 120 925 1143
Итого безвозвратных потерь: 1134 1433 5407 7974
Санитарные потери: Ранено, контужено, обожжено 1335 2123 11 793 15 251
Заболело 85 127 489 701
Итого санитарных потерь 1420 2250 12 282 15 925

Из поступивших в госпитали военнослужащих, по неполным данным, возвращено в строй 3964 человека, уволено из РККА 355 человек и 720 умерло.

Пленных с обеих сторон было сравнительно немного. По окончании боевых действий СССР вернул Японии 88 человек, а японцы освободили 116 советских граждан.


Японские пленные

Очень высоки оказались наши потери в бронетехнике — 253 танка и 133 бронеавтомобиля, не считая восстановленных в ходе боев. Что неудивительно — ведь именно танковые части вынесли главную тяжесть боев (не случайно среди Героев Советского Союза, удостоенных этого звания по результатам боев на Халхин-Голе, больше всего было танкистов). В данной категории сравнение с японскими потерями представляется некорректным, поскольку, в отличие от РККА, противник применял свои танки очень ограниченно, а после катастрофических потерь, понесенных в начале июля, и вовсе вывел оба танковых полка в тыл.


Советские танкисты осматривают трофейный японский танк «Ха-Го»

Что касается авиации, советские источники приводили такие цифры.

Потери противника:
Период Истребители Разведчики Бомбардировщики Транспортные самолеты Всего самолетов
16.05-3.06 1 - 1
17.06–27.06 53 - 2 - 55
28.06–12.07 103 2 - - 105
21.07-8.08 161 6 6 - 173
9.08–20.08 32 - - 1 33
21.08–31.08 146 22 35 5 208
1.09–15.09 68 2 1 - 71
Итого 564 32 44 6 646
Советские потери (с 22.05 по 16.09)
Боевые Небоевые Всего
И-16 83 22 105
И-16П 4 - 4
И-15бис 60 5 65
И-153 16 6 22
СБ 44 8 52
ТБ-3 1 1
Итого 207 42 249

Советские цифры потерь вражеской авиации явно завышены, что, впрочем, совершенно естественно — во все времена и во всех войнах вражеские потери считаются по принципу: «чего его, супостата, жалеть». В этом смысле советские летчики еще удивляют своей скромностью — немцы или те же американцы врут куда более беззастенчиво, а уж японские приписки даже фантастическими не назовешь — они просто анекдотичны. Так, «самураи» утверждают, что, потеряв на Халхин-Голе 162 самолета, сами сбили 1340 советских и еще 30 уничтожили на земле (то есть раза в два больше, чем у нас там вообще было). Словом, все как в том старом анекдоте: «Из сорока прорвавшихся на наш берег танков уничтожено восемьдесят».


Японские летчики демонстрируют свои трофеи — парашют и пистолет ТТ погибшего советского пилота. Как минимум трое из них, в том числе и лучший японский ас на Халхин-Голе Хиромичи Синохара (крайний справа), вскоре сами не вернутся из боя.

Антон Якименко летчик-истребитель

Честно говоря, для нас халхингольские события начались неожиданно. То есть мы, конечно, знали, что самураи точат зубы на дружественную нам Монголию и советский Дальний Восток, но не ожидали, что война начнется так скоро. И когда еще до рассвета 11 мая 1939 года наш гарнизон подняли по тревоге, никто из нас не предполагал, что на этот раз отбоя не будет.


Антон Дмитриевич Якименко

К учебным тревогам все давно привыкли и действовали быстро и четко. Пилоты заняли места в кабинах, пристегнули привязные ремни. Сидим ждем, преем в меховом лётном обмундировании — ведь кабины истребителей тогда были открытыми и неотапливаемыми, а на высоте всегда морозно, — проверка давно закончилась, а отбоя все нет.

Потом над КП взвились две зеленые ракеты — сигнал на взлет нашей 2-й эскадрилье 22-го истребительного полка Забайкальского военного округа. Но и это было делом привычным: мы нередко по утрам летали на учебный полигон стрелять по наземным мишеням — так что даже поднимая свой И-16 в воздух, я еще ни о чем не догадывался.

Развернулись над аэродромом. Первым делом смотрю вниз, стараясь разглядеть наземные знаки, — ведь радио тогда на самолетах еще не было, и приказы с земли отдавали, выкладывая на белом полотнище — по углам — красные квадраты с цифровыми данными. Каждая цифра обозначала команду. Мне как штурману эскадрильи следовало безошибочно прочитать сигнал. На этот раз красный квадрат был в левом верхнем углу, что означало единицу или команду «выполнять задание». Какое именно — знает лишь ведущий. Только ему известны направление и цель полета, конечный пункт маршрута.

В то утро лидером нашей группы был комбриг Куцевалов. Мы поближе «прижались» к его самолету, следя за каждым движением, — из-за отсутствия радиосвязи командовать в воздухе можно было лишь покачивая крыльями или подавая знаки руками, так что ведомым приходилось во все глаза наблюдать за лидером, что было очень сложно и утомительно.

Прошло уже с полчаса полета, позади остались река Онон, станция Оловянная и 77-й разъезд, вот уже миновали и станцию Борзя — значит, направляемся к монгольской границе. Еще через 15 минут самолет ведущего качнулся с крыла на крыло — сигнал «внимание» — и пошел на снижение. Вижу, на земле вырисовывается посадочное «Т» рядом с одинокой цистерной. Ясно: горючее для нас.

Дозаправка заняла меньше часа, и мы снова в воздухе. Идем как на параде. По времени определяю, что вот-вот пересечем монгольскую границу. Прежде это запрещалось категорически, но сегодня комбриг, похоже, не намерен сворачивать. Может, заблудился, потерял ориентировку? Я уже подумывал о том, чтобы, нарушив строй, самому подать сигнал «внимание» и показать, что идем в запретную зону. Но тут комбриг, словно прочитав мои мысли и угадав общее беспокойство, перекладывает самолет с крыла на крыло — что означает «сомкнись» — и взмывает вверх; мы делаем «горку» вслед за ним и пересекаем границу Монгольской Народной Республики.

Внизу — все та же зеленая безлюдная степь, лишь пасутся отары овец, табуны лошадей и много-много диких коз. Еще минут через 20 идем на снижение и садимся на аэродроме города Баин-Тумен. На обширном ровном поле только посадочный знак да деревянный барак вдали. И ни души вокруг.

Спешим на построение. Был такой порядок: после того как выключены моторы, общий сбор напротив самолета командира, который выслушивает доклады о выполнении задания и работе техники, высказывает свои замечания и ставит новую задачу. На этот раз замечаний не было. Комбриг секунду помолчал, обвел взглядом наш строй — мне показалось, что в его глазах мелькнуло сочувствие, — и коротко, буквально в несколько фраз, ввел нас в курс событий: сегодня японцы напали на Монголию, на земле и в воздухе идут напряженные бои, уже есть первые потери… Тут он еще помолчал, глядя на нас, и закончил так: «Мы прилетели сюда, чтобы защитить нашего соседа и друга от японских захватчиков. Верю, что в предстоящих боях вы прославите свою Родину и свой полк».

Дозаправив самолеты, мы собрались возле деревянного барака. Тут нам объявили, что сейчас должен прилететь старший лейтенант Митрофан Нога, который проведет с нами короткое занятие по ориентированию на местности. Помню, меня тогда удивило его лихачество — появившись из-за крыши барака, И-16 пронесся прямо над нашими головами на исключительно малой высоте и сразу пошел на посадку. Инструктаж не занял и пяти минут — лейтенант рассказал, что при полетах над монгольской степью, где фактически отсутствуют наземные ориентиры, следует полагаться лишь на компас, часы и солнце; что хотя местность здесь совершенно ровная и посадка в открытом поле фактически безопасна, без крайней необходимости этого следует избегать: степь настолько огромна и безлюдна, что, приземлись вы вдали от аэродрома, никто не придет к вам на помощь, ведь радио на самолетах нет, и надеяться можно лишь на собственные ноги да на ракетницу. Вопросы?


И-16 на Халхин-Голе

Вопросов у нас не было. Пожелав удачи, лейтенант улетел на столь малой высоте, что сразу скрылся из виду.

Первую ночь в Монголии мы провели на голом полу барака, поужинав шоколадом из НЗ. Помню, помимо голода и холода, страшно донимали комары — это был не отдых, а настоящая пытка: кажется, до самого утра я так и не сомкнул глаз, уши и лоб раздулись от укусов и горят, веки заплыли, губы словно чужие. И так каждую ночь — комарьё исчезало лишь с восходом солнца, и тогда у нас был шанс добрать несколько минут сна под крылом самолета или в кабине перед вылетом.

Вылеты обычно начинались на рассвете. В первое же утро нас натощак подняли в воздух для сопровождения тяжелых бомбардировщиков ТБ-3, на которых вывозили в Читу первых раненых из района боев. Следующий вылет был на прикрытие бомбардировщиков СБ, которые передислоцировались поближе к фронту. Под вечер весь наш полк — четыре эскадрильи — сосредоточился на аэродроме Тамцак-Булак. Разместились в юрте — ни ужина, ни элементарных удобств. Мало того, ночью поднялся сильнейший ураган, ветер повалил нашу юрту и занес песком, так что утром мы едва выбрались из этой норы. Умыться — воды нет, и есть нечего. На аэродроме увидели останки самолета У-2, сломанного бурей пополам. Чехлы наших И-16 изорваны в клочья, а в фюзеляжи набилось столько песка, что, когда нас подняли навстречу показавшимся японским истребителям, песок из наших машин вылетал как дым, оставляя за самолетом хвост. Хорошо, что японцы в тот день не приняли боя.


Японский истребитель Ki-27, который советские летчики на Халхин-Голе нередко путали со знакомым им по войне в Китае палубным истребителем «Мицубиси» А5М4, именуя и тот, и другой «И-96».

На следующее утро буря окончательно стихла. Перед вылетом нас наконецнакормили горячим завтраком, напоили чаем. Небо было исключительно ясное; видимость, как говорятлетчики, «миллион на миллион». Солнце светит нам в затылок, вот впереди показалось озеро Буир-Нур и впадающий в него Халхин-Гол. И тут я различаю на фоне озера большую группу самолетов. Ярко-белые плоскости, длинные хищные силуэты — японцы! истребители И-96. Идут встречным курсом, метров на 500 ниже и правее, подставив нам левый борт, и явно нас не видят — солнце слепит им глаза. Подаю сигнал «внимание» и вырываюсь вперед, увеличив обороты двигателя. Мы атакуем сверху, со стороны солнца, застав неприятеля врасплох, — японцы продолжали идти в плотном строю, не маневрируя, даже не попытавшись выйти из-под удара, так что мы с первого же захода завалили двоих и, не ввязываясь в бой — их оставалось еще больше дюжины против нашей тройки, — легко оторвались от них на снижении. Японцы не успели сделать по нам ни единого выстрела — похоже, до них дошло, что происходит, лишь когда мы уже были в безопасности, а их товарищи, пылая, падали в озеро.

Так я открыл свой личный боевой счет. После этого боя мы вывели для себя формулу победы: первыми обнаружить противника, атаковать внезапно, имея преимущество в высоте, лучше всего со стороны солнца.


Истребитель И-15бис

Однако далеко не всем так повезло в первых боях, как моему звену. Что греха таить — поначалу счет потерь был не в нашу пользу. Японские асы фактически разгромили 4-ю эскадрилью нашего полка, летавшую на самолетах И-15, — после первого же боевого вылета из десяти машин вернулись на аэродром всего три, да и те были в таком состоянии, что едва держались в воздухе. Можно сказать, что война началась для нас неудачно. Японцам удалось завоевать господство в воздухе. Почему так вышло? Во-первых, биплан И-15 к концу 30-х годов уже устарел и не мог на равных тягаться с новейшими японскими истребителями, особенно проигрывая в скорости и на вертикалях. А главное, мы столкнулись над Халхин-Голом с японскими ветеранами, которые к тому времени отвоевали в Китае уже два года, а у нас боевого опыта пока не было. Морально мы еще не готовы были убивать.

Узнав о неудачном начале войны, командование отреагировало незамедлительно. Уже в конце мая на Халхин-Гол прибыла большая группа лучших советских асов во главе со знаменитым комкором Смушкевичем. Только Героев Советского Союза среди них было больше 20 человек, все успели повоевать в Испании и Китае. Приехав к нам в полк, Смушкевич пообещал, что терять летчиков больше не позволит, что самолет И-15, не оправдавший себя как истребитель, впредь будет использоваться по-другому, что прилетевшие с ним асы незамедлительно наладят обучение молодых пилотов и сами поведут нас в бой. В заключение комкор сказал: «Знаю, что потери мы понесли значительные. Враг воодушевлен своими успехами. Он еще не сломлен. Вся надежда на вас».

Не успела машина с начальством скрыться из виду, как над аэродромом вновь взвилась сигнальная ракета: команда на взлет…

Осознавая, что без удержания господства в воздухе им наши наземные войска не одолеть, японцы изо всех сил старались подавить советскую авиацию на аэродромах — но мы не позволяли застать себя врасплох, встречая врага над границей и нанося ответные удары по его базам.

Поначалу мое звено использовали в основном для воздушной разведки — как правило, мы летали во вражеский тыл трижды: на рассвете, в полдень и под вечер. Но поскольку нам совестно было оставаться на земле, когда друзья по тревоге уходили в бой, мы попросили разрешить нам вместе со всеми участвовать также и в отражении налетов противника — так что в день набиралось по шесть, семь, а то и восемь боевых вылетов, и к вечеру от усталости, напряжения и перегрузок буквально темнело в глазах — отказывало зрение.

Особенно уставали глаза от бешено-яркого монгольского солнца. Этот нестерпимый блеск словно засвечивал память — на войне вообще все дни сливаются в один, изматывающий и бесконечный, так что вскоре уже с трудом припоминаешь последовательность и подробности событий. Но 22 июня 1939 года — день переломного сражения в воздухе — я не забуду никогда.



Красноармейцы осматривают обломки сбитого японского самолета

В то утро мое звено вновь подняли в воздух еще до восхода — на перехват японского самолета-разведчика, который не заметил наши выкрашенные в зеленый цвет истребители на фоне еще темной земли, а сам был легко различим, подсвеченный снизу первыми лучами солнца, и стал легкой добычей. Расстреляв его как на учениях, мы развернулись обратно, но на подходе к аэродрому обнаружили большую группу японских бомбардировщиков, которую сопровождали десятки истребителей. Прикрытие настолько плотное, что прорваться сквозь него можно лишь сверху, на пикировании. Начинаем набирать высоту — но навстречу уже спешат вражеские истребители. Лобовая атака — соревнование в крепости нервов. Первый японец оказался слабоват — открыл огонь с дальней дистанции, так что трассы на излете ушли под мой самолет, а потом и вовсе не выдержал, взял ручку управления на себя, и я всадил ответную очередь из четырех стволов прямо в его беззащитное брюхо. У второго японца нервы оказались крепче — этот не отворачивал, и мы разминулись буквально в нескольких метрах, обменявшись очередями; он промахнулся, задел ли я его — не знаю: не было времени оглядываться. Продолжаю набирать высоту — еще метров 500, и я окажусь над верхним эшелоном японских истребителей, а значит, получу шанс прорваться к бомбардировщикам. Но тут мой мотор вдруг чихнул и остановился — увлекшись боем, я совсем забыл о времени и израсходовал все горючее. Вываливаюсь из общей свалки — благо наш аэродром совсем рядом — и с ходу иду на посадку. Техники на руках откатывают самолет на стоянку, заправляют горючим и боеприпасами — и я опять рулю на взлет. В тот день все летчики нашего полка взлетали дважды — бой длился в общей сложности три с половиной часа. В этом грандиозном сражении с обеих сторон участвовали более двух сотен самолетов. Японцы потеряли 32 машины, мы — только 11. Это был переломный момент, после которого господство в воздухе стало переходить к нам.

После боя наш полк вновь посетил Смушкевич — расспрашивал о японских пилотах, об уровне их подготовки и приемах боя, об их сильных и слабых сторонах. Ответы выслушал очень внимательно, часто переспрашивал, уточнял; в обращении был прост, беседовал на равных, постоянно шутил — видно было, что он не любит чинопочитаний. Мы рассказали, что летчики у японцев хороши — храбрые, умелые, цепкие, разве что чересчур склонны открывать огонь с дальних дистанции — то ли желая оказать на нас психическое давление, то ли в надежде, что кто-то случайно нарвется на неприцельную трассу. Я же всегда считал такую манеру боя неэффективной и предпочитал стрелять в упор — как и большинство моих товарищей. В общем, сколь ни искусны японские летчики, мы бьем их и будем бить…


Я. В. Смушкевич
В. Скобарихин в кабине своего И-16. Обратите внимание на поврежденное при таране крыло

До конца июня воздушные бои проходили ежедневно, буквально с утра до вечера, и, как правило, по одной и той же схеме — утро начиналось со стычек небольших групп самолетов, постепенно обе стороны наращивали силы, бросая в бой все новые подкрепления, пока очаговые схватки не перерастали в грандиозные воздушные сражения, в которых участвовали даже не десятки — сотни машин. Впоследствии сам Жуков признавался, что столь массовых воздушных боев, как над Халхин-Голом, он не видел больше никогда, даже во время Великой Отечественной. В небе было тесно от самолетов — и это не преувеличение: я собственными глазами видел, как в разгар боя два японских истребителя, не рассчитав маневра, столкнулись и взорвались в воздухе. В другой раз я стал свидетелем воздушного тарана, который совершил зам. командира нашей эскадрильи старший лейтенант Скобарихин. Ему тогда повезло дотянуть на поврежденном самолете до аэродрома, но многие мои товарищи заплатили за победу жизнью — в тех боях погибли и командир нашего полка майор Глазыкин, и его заместитель капитан Мягков, и еще многие наши летчики. Так что победа досталась нам очень и очень недешево.

Ввязавшись в бой, было очень трудно выйти из этой затяжной схватки без потерь — тот, кто первым показывает спину, рискует быть атакованным и сбитым при отходе. Поэтому мы предпочитали выходить из боя как победители — с набором высоты. А вот японцы — те зачастую пытались оторваться от нас на крутом пикировании, и были случаи, когда, «нырнув» за ними и увлекшись преследованием, наши летчики не успевали выйти из пике и разбивались.

Казалось, что подобное напряжение невозможно выдерживать долго, что силы обеих сторон вот-вот иссякнут, но в начале июля воздушные бои не только не пошли на убыль — наоборот, вспыхнули с новой силой. После того как японцам удалось прорвать наш фронт и захватить плацдарм на горе Баин-Цаган, угрожая советско-монгольским войскам полным окружением и разгромом, — в сражение были брошены все резервы. Сверху Баин-Цаган казался огнедышащим вулканом, над которым кружились сотни самолетов. Мы совершали до девяти вылетов в день. Случалось, что от переутомления и кислородного голодания — ведь бои проходили на высоте до 7000 метров — после посадки не хватало сил выбраться из кабины, и тогда на помощь приходили техники.

В один из самых «горячих» дней, только я приземлился после третьего боевого вылета, возле моего истребителя останавливается легковая машина М-1. Из нее выходят командир полка, комиссар и секретарь парторганизации. Секретарь спрашивает: «Не будешь возражать, если у твоего самолета проведем заседание партбюро?» Разумеется, нет. Все рассаживаются под крылом истребителя, я примостился на колесе. И прямо здесь, на летном поле, пока машину заправляли горючим и пополняли боезапас, меня приняли в партию. Не успел я ответить на поздравления, как над головами взвилась зеленая ракета — команда на взлет, — и в очередной бой я отправился уже коммунистом.

Что еще рассказать? После завоевания господства в воздухе наши пушечные И-16 стали все чаще бросать на штурмовку наземных позиций противника. Помню, как-то раз вылетели мы в район озера Буир-Нур. Идем вдоль южного берега — я вовсю кручу головой, глядя по сторонам, но японских самолетов не видно, да они здесь обычно и не появлялись. Вдруг командир, качнув крыльями — сигнал: «внимание», — переводит свой истребитель в пикирование и открывает огонь. Что за черт? кого он там расстреливает? вот это стадо, что бестолково мечется на берегу? И только снизившись вслед за ведущим, я разглядел, что это вовсе не стадо, а колонна японской кавалерии, задумавшей выйти в тыл нашим войскам. Тут и я открыл огонь. Пушечные и пулеметные трассы, вздымая фонтаны песка, расшвыривали людей и лошадей. Самураи бросились врассыпную. Мы разворачиваемся над озером и идем на второй заход, потом на третий. Весь берег заволокло пылью и дымом, повсюду распластались неподвижные тела. Лишь одинокий всадник на белой лошади галопом скачет в направлении своих войск. Нет, думаю, от меня не уйдешь — и жму на гашетки: трассы со всех четырех огневых точек настигают всадника, лошадь кувыркается через голову, седока накрывает всплесками попаданий и рвет в клочья…

Вспоминается еще и такой случай. В начале июля взамен устаревших истребителей И-15 бис, которые не с лучшей стороны проявили себя в первых боях, на вооружение стали поступать новейшие И-153, прозванные «Чайками». По силуэту этот биплан был похож на И-15 — особенно когда не убирал шасси, — но заметно превосходил его в скорости и вооружении, ничуть не уступая в маневренности. И вот, в середине июля, во время первого боевого вылета, в котором участвовали 12 новых машин, решено было устроить японцам ловушку. Я видел все собственными глазами — нашу эскадрилью подняли на прикрытие «Чаек», но поначалу мы держались позади и выше, невидимые на фоне солнца, а И-153 стали барражировать вдоль границы, выманивая на себя неприятеля. И японцы клюнули на приманку — должно быть, они приняли «Чайки» за тихоходные И-15, которые привыкли считать легкой добычей, и бросились на перехват. «Чайки» повернули назад, притворяясь, что пытаются избежать боя и спасаются бегством, а на самом деле заманивая самураев вглубь своей территории. Здесь они вдруг развернулись навстречу преследователям, резко увеличили скорость, взмыли вверх и с полупереворота стремительно атаковали врага. Японцы были застигнуты врасплох, потеряв в первые же секунды боя треть машин. На помощь им поспешила свежая группа истребителей — и угодила под удар нашей эскадрильи, которая свалилась на них сверху, со стороны солнца. Вместе с летчиками «Чаек» мы зажали хваленых японских асов так, что небу стало жарко, — наши истребители великолепно дополняли друг друга: И-16 превосходили самураев на вертикалях, а «Чайки» — на горизонталях, так что господство в воздухе теперь стало полным.


Обломки сбитого японского самолета

Впоследствии наши товарищи еще не раз повторяли этот прием — «Чайки» подходили к линии фронта с выпущенными шасси, чтобы больше походить на старые И-15, а когда неприятель, приняв их за легкую добычу, пытался атаковать — убирали шасси, давали форсаж и сполна использовали свое преимущество в скорости и маневренности…


И-16 после вынужденной посадки

Впрочем, всего этого я уже не застал. 12 июля, во время очередного боевого вылета, сразу после того, как сбил седьмой по счету японский истребитель, я сам попал под пулеметную очередь. Разрывная пуля угодила мне в правую ногу, но, к счастью, не взорвалась. Помню сильный удар, от которого стопа соскочила с педали; помню, как горючее из перебитого бензопровода хлынуло мне в лицо, заливая очки. Автоматически бросаю машину влево, уходя из-под повторного удара, отстегиваю ремни — самолет вот-вот вспыхнет, надо прыгать, иначе сгорю заживо, ведь одежда насквозь пропитана бензином. Я уже подтянулся было, чтобы перевалиться через бортик кабины, но тут вспоминаю инструктаж Митрофана Ноги — если я покину машину здесь, над пустыней, за сотню километров от родного аэродрома, мне с перебитой голенью не выжить в монгольской глуши. Нет, лучше уж сгореть, чем стать добычей волков и шакалов. Решаю тянуть домой, благо мотор пока работает. Управляя левой ногой — правая совсем не слушается, — разворачиваю машину на запад. Дышать тяжело от бензиновых паров, от потери крови начинает кружиться голова, видимости почти никакой — очки залиты горючим, все как в тумане, а снять их нельзя: бензин выест глаза. И ни в коем случае нельзя менять режим работы двигателя, чтобы не спровоцировать возгорание. Вот так и летел, каждую секунду ожидая пожара. Не помню, сколько продолжался этот полет — кажется, целую вечность. Несколько раз пытался сориентироваться, приподняв очки, но только обжег глаза. Как мне удалось практически вслепую, теряя сознание от боли и кровопотери, на последних каплях горючего все-таки дотянуть до аэродрома — сам не пойму. Друзья говорили — чудом. Мотор остановился, когда я уже заходил на посадку. Приземлился прямо на фюзеляж; меня вытащили из кабины и уложили на носилки. Потом — провал, и вот я уже на операционном столе. Глаза не открываются — заплыли от химического ожога. Слышу, хирург говорит: «В ноге пять отверстий; одна пуля застряла, остальные навылет». Потом, вытащив эту неразорвавшуюся пулю, спрашивает: «Возьмете на память?»

«Выбросьте ее в мусор», — ответил я.[4]


На лечении после ранения, полученного на Халхин-Голе

…Прошли годы, раны зажили, а боль не прекращалась — осколок вышел наружу лишь 45 лет спустя. Столько времени пролетело после халхингольских событий — две трети века! — а помнится все до мелочей. Мне не забыть те степные просторы, голубое небо и неистово-яркое солнце…


Вместе с М. И. Калининым после вручения Золотой Звезды Героя Советского Союза (А. Д. Якименко — второй справа)

Георгий Приймук летчик-истребитель

Признаться, война на Халхин-Голе началась для нас неудачно. Мы, по существу, были к ней не готовы. Первый бой, состоявшийся 28 мая, наша эскадрилья проиграла вчистую — мы еще не умели вести атаку, да и материальная часть оказалась неисправной.

Только взлетели, у моего двигателя отказала тяга — винт вращается вхолостую, самолет, сломав строй, начинает отставать от эскадрильи; я попытался увеличить обороты, но мотор остановился намертво. Пришлось идти на вынужденную посадку. Выпрыгиваю из кабины, осматриваю свой И-16 — никаких повреждений не заметно, только капот двигателя и нижняя поверхность центроплана забрызганы маслом. Хорошо хоть, аэродром рядом — пригнали оттуда машину-пускач, взяли мой самолет на буксир и притащили обратно. Вскоре вернулись и остальные истребители эскадрильи — так что, можно сказать, наш первый вылет закончился, едва начавшись. Я пошел докладывать о неисправности командиру — тот меня облаял, хотя моей вины в остановке мотора не было. Ладно.

Как «безлошадного», меня оставили дежурным по посадочной площадке, поэтому в первом бою мне лично участвовать не довелось, но результаты его я видел собственными глазами. Когда со стороны озера Буир-Нур показались три японских самолета, наша эскадрилья вновь получила приказ на взлет. Исправные истребители — а их осталось всего семь — поднимались в воздух один за другим, по мере готовности, и ушли на боевое задание поодиночке, сильно растянувшись, на большой дистанции друг от друга. Эта ошибка стоила нам очень дорого.

Проводив ребят, я подготовил все к их возвращению — горючее для дозаправки, «полуторку» с пусковым устройством, боеприпасы — и пошел встречать на посадочную полосу. Долго ждать не пришлось — уже минут через 20 на аэродром вернулся первый из наших истребителей. Смотрю, и у него капот мотора забрызган маслом. Из кабины вылезает Саша Мурмылов и матерится вовсю — на его самолете обнаружилась та же неисправность, что и на моем: мотор не тянет, винт вращается вхолостую. Спрашиваю: самураев встретили? Тут уж он совсем осатанел — оказывается, когда он нагнал японцев, тех уже было не трое, а больше дюжины, а наших вокруг никого; японцы навалились на него всей группой, сверху, прижали к земле, так что он чудом вывернулся и еле-еле оторвался от преследования; тут еще и мотор забарахлил — случись это минутой раньше, когда он еще не вышел из боя, ему бы точно крышка, а так он умудрился дотянуть до аэродрома.

Дальше — больше. Только мы откатили Сашин самолет с летного поля в заросли камыша возле озера, где уже стоял мой истребитель, — смотрим, еще один наш И-16 планирует на посадку с остановленным винтом и приземляется поперек посадочной полосы. На крыло выбирается Толя Орлов — весь мокрый от пота и тоже злой как черт. Срывает шлем — и с размаху о землю. Спрашиваю: что, и у тебя двигатель отказал? Он орет: «Да разве так воюют?! Мало того, что винт не тянет — так мы еще и сами подставляемся: японцев много, а мы подходим к ним поодиночке, как беспомощные цыплята, вот они и клюют нас по одному!»

Делать нечего — подгоняем пускач и буксируем уже третий по счету неисправный истребитель в камыши. Тем временем со стороны озера появляется очередной И-16 — у этого мотор вроде работает исправно — и аккуратно приземляется возле посадочного знака. По номеру вижу, что это машина капитана Савченко. Но не успели мы подбежать к нему, как слышим за спиной пулеметные очереди. Оборачиваемся — с востока на бреющем, всего метрах в десяти от земли, несется наш И-16, а на хвосте у него висит японский истребитель. Капитан отреагировал первым — прибавил оборотов и сразу пошел на взлет, вдогонку за японцем. Но тот не принял боя — заметив спешащего на выручку Савченко, прекратил преследование, резко отвернул влево и скрылся из виду.



Только мы перевели дух — с другой стороны, и тоже на бреющем, появляется еще один наш истребитель; с ходу, не набирая высоты, идет на посадку. Глядим, и у него на хвосте японец! Но вместо того чтобы расстрелять беспомощный на земле И-16, самурай открыл огонь по нашей группе и стоявшему рядом пускачу. Не попал — только поджег двумя короткими очередями сухую прошлогоднюю траву — и, не повторяя захода, ушел на восток: должно быть, разглядел приближающийся самолет Савченко и решил не связываться.

Отогнав японцев, капитан зашел на посадку — но подожженная трава уже пылала вовсю, пожар быстро разрастался, охватывая летное поле, так что Савченко пришлось сделать еще один круг, выбирая место в стороне от огня, — и тут то ли дым попал ему в глаза, то ли в последний момент все-таки отказал мотор, но на высоте каких-то пяти метров его самолет вдруг потерял скорость, резко клюнул носом и врезался в землю, опрокинувшись вверх колесами.



Мы еще не добежали до разбившегося истребителя, когда дальше к востоку, километрах в двух от аэродрома, раздался мощный взрыв — там упал другой И-16. Горизонт быстро заволакивало дымом, но мы еще успели разглядеть, как пара японских истребителей кружится и раз за разом пикирует, видимо, к какой-то цели.

Когда мы наконец добрались до самолета Савченко, то уже ничем не могли помочь — удар о землю был так силен, что его выбросило из кабины замертво.

Вскоре выяснилось, что в тот несчастный день мы потеряли еще и командира эскадрильи Николая Черенкова — это его самолет упал и взорвался, не дотянув до аэродрома. А вот Саше Пьянкову повезло — когда после отказа двигателя ему пришлось совершить вынужденную посадку, преследовавшие его два японских истребителя долго охотились за ним на земле — это их мы видели пикирующими у горизонта, — подожгли неисправный И-16, но в самого Сашу, который зигзагами метался по степи, так и не попали.

В общем, после первого же боя у нас в эскадрилье не осталось ни одного исправного самолета. На следующий день, когда из расположения полка прислали грузовые трехтонки, мы погрузили на них вышедшие из строя истребители и отбыли на базу, в Тамцак-Булак. По пути наблюдали уже знакомую картину: над степью, на малой высоте, едва тянет биплан И-15бис, двигатель работает с перебоями, чихая как простуженный больной и оставляя за собой полосу дыма. Кто-то из авиатехников говорит: «Да, на таком моторе далеко не улетишь». Мы переглянулись: похоже, не только в нашей эскадрилье проблемы с матчастью. Тем временем летчик, заметив нас, делает круг со снижением, высматривая место для посадки. Приземлился он удачно, но на пробеге произошел сильный выхлоп несгоревшей бензиновой смеси из глушителя — язык пламени лизнул нижнее крыло, которое сразу же занялось. Хорошо, что мы подоспели вовремя — сбили пламя, спасли машину.

Не успели перекурить — видим, навстречу бегут какие-то люди в форме и с оружием. Красноармейцы, пехота. «Стойте!» — кричу им. Остановились. «Кто старший?» Молчат. «Я спрашиваю, где командир?!» Неохотно показывают назад — там, у горизонта, едва видна легковая «эмка». Подъезжаем — рядом с машиной топчется группа военных. Все молчат, опустив головы. Старший среди них капитан, рядом еще и политрук. «В чем дело? — спрашиваю. — Почему бегут ваши бойцы?» Тут их прорвало: «Бегут от японской авиации. Самураи хозяйничают в воздухе, безнаказанно бомбят наши войска на передовой, даже здесь, в тылу, охотятся за каждой машиной. А вот вас, «соколов», что-то не видать». Я говорю: «От самолета все равно не убежишь». «Вот и растолкуйте бойцам, что делать при налете вражеской авиации», — говорит политрук. «Пойдемте вместе», — предлагаю я. «Нет, нет, — отказывается капитан, — идите сами, поговорите с ними, а мы потом подойдем». Ладно. Возвращаюсь к бойцам, начинаю объяснять, как вести себя при команде «воздух!»; говорю, что главное — не паниковать и, упаси бог, не бежать; рассказываю, как Саша Пьянков уцелел под огнем сразу двух японских истребителей. Вижу, красноармейцы повеселели, вотуже и вопросы стали задавать. Минут через двадцать подъезжают политрук с капитаном. Ну, поблагодарили они меня за «разъяснительную беседу», построили роту и повели на передовую…



Группа советских асов, прибывших на Халхин-Гол вместе с Я. В. Смушкевичем

А мы двинулись в обратную сторону — в расположение своего полка. Пока там меняли неисправные двигатели на истребителях, прошло несколько дней. В начале июня на нашем аэродроме приземлились два самолета — «Дуглас» и СБ. Из «Дугласа» выгрузилась большая группа летчиков — это были лучшие советские асы, командированные в Монголию как только Сталин узнал о неудачном начале боевых действий. А из кабины СБ неловко вылез высокий широкоплечий человек, встал на крыле. Летчики сняли его оттуда, бережно опустили на землю — по его неестественной, валкой походке ясно было, что ноги у него серьезно повреждены. Это был заместитель командующего ВВС Яков Смушкевич.

Сразу же по прибытии опытных летчиков начались интенсивные тренировки в воздухе и учебные бои. И хотя продолжалась учеба недолго — всего два-три дня, — но ее психологический эффект был велик. Прошел первый мандраж, с такой подмогой мы почувствовали себя гораздо увереннее и с каждым днем воевали все лучше и лучше. Больше не было ни массовых отказов техники, ни крупных потерь. Правда, моему звену еще один раз пришлось совершить вынужденную посадку — но лишь потому, что, обходя стороной грозовой фронт, израсходовали все горючее. Помогли нам монгольские цирики — срочно послали конного гонца в штаб, и вскоре оттуда прислали машину с бензином.

Постепенно господство в воздухе переходило к советской авиации. Мы летали на задания ежедневно, с рассвета до вечерних сумерек, — и на разведку, и на прикрытие своих бомбардировщиков, и на перехват японских, и на штурмовку позиций противника: мощное вооружение наших И-16 позволяло наносить наземным войскам серьезные потери; не избегали мы и огненных дуэлей с японскими зенитчиками.

Так мы учились воевать.

Георгий Панкратьев связист

Мне довелось участвовать в «необъявленной войне» на Халхин-Голе с самых первых дней. Так уж вышло, что о нападении японцев и начале боевых действий я тоже узнал одним из первых.

В феврале 1939 года, по окончании Ленинградского военного училища связи им. Ленсовета, меня, 20-летнего лейтенанта, направили в спецкомандировку в Монголию, под Улан-Батор, на должность начальника радиостанции. Наш батальон обеспечивал связью войска 57-го особого корпуса, находящиеся на территории МНР в соответствии с советско-монгольским договором. Надо сказать, что в этом отношении театр военных действий оказался совершенно не подготовлен. Штаб корпуса, расположенный в Улан-Баторе, имел очень ненадежную телеграфную связь лишь с Тамцак-Булаком, от которого до Халхин-Гола было еще около ста километров. А пользоваться радиосвязью нашим войскам на территории Монголии запрещалось из соображений секретности.

Но 9 мая 1939 года режим радиомолчания пришлось нарушить. Рано утром меня вызвали в штаб батальона, где командир радиороты ознакомил меня с обстановкой: ситуация на границе резко обострилась, 24-й монгольский погранотряд был атакован японцами, нарушившими границу восточнее Халхин-Гола, связь с пограничниками потеряна, Генштаб Монгольской армии обратился к нашему командованию с просьбой помочь ее восстановить. Моему экипажу, как лучшему в батальоне, было приказано убыть в распоряжение союзников.

Примерно через полчаса я со своими радистами и электромеханиками был на месте. Но тут выяснилось, что радиостанция в здании монгольского Генштаба неисправна, и быстро наладить ее невозможно. Я возвращаюсь в батальон, докладываю об этом командованию и предлагаю снять с консервации нашу радиостанцию, которая, между прочим, занимала две спецмашины. Получив «добро», мы с экипажем вновь выехали в Генштаб Монгольской армии и прямо во дворе развернули 20-метровую мачтовую антенну, удлинив ее еще дополнительным коленом. Но прием все равно был очень ненадежным из-за индустриальных помех в черте города, да и расстояние до границы было больше 1000 км, что превышало технические возможности радиостанции. К тому же мы еще не имели опыта работы с монгольскими радистами и не знали, каким радиокодом они пользуются — международным или нашим военным, в то время состоявшим из начальных букв фраз: например, «кс» — как слышите? «сх» — слышу хорошо и т. д. (впоследствии военные связисты перешли на международный код, чтобы не демаскировать принадлежность радиостанции вооруженных силам).

Несмотря на все трудности, связь с погранотрядом установить все-таки удалось. Точное содержание радиограмм мне неизвестно — они были зашифрованы, — но по реакции командования можно было понять: дело серьезно, на этот раз пахнет не мелким пограничным инцидентом, а полномасштабной войной. И действительно, через несколько дней нас подняли по тревоге — и на Халхин-Гол, на помощь цирикам и дарга (так звали монгольских солдат и командиров).

Конечно, во время боевых действий связисты в атаки не ходили — зато мы обеспечивали управление войсками, ведь, по словам Жукова, «связь в бою и операциях играет решающее значение». И поверьте, это было непросто. Прокладывать и поддерживать линии связи зачастую приходилось в тяжелейших условиях — не только в зной и безводье, но и под обстрелами и бомбежками противника.

Николай Ганин штурман бомбардировщика

Лет 20 назад мне довелось побывать в Монголии с группой ветеранов, приглашенных на международную конференцию по случаю очередной годовщины боев на Халхин-Голе. Приехала в Улан-Батор и небольшая японская делегация — якобы историков, хотя они больше походили на кадровых разведчиков. Из их устя впервые услышал японскую версию событий 1939 года. То есть мы, конечно, догадывались, что их оценки должны отличаться от наших — но такой бесстыжей лжи, признаться, не ожидали. Мало того что японцы обозвали Жукова «учеником Чингисхана», так они еще имели наглость отрицать сам факт нашей победы на Халхин-Голе! Некоторые их утверждения были просто смехотворны — например, они хвастались, что сбили там 1300 советских самолетов, то есть раза в два больше, чем у нас было. Но и это еще не все. Японцы заявили, что главным виновником и зачинщиком войны якобы следует считать Советский Союз, что это мы были агрессорами! В японских учебниках события на Халхин-Голе до сих пор именуются «номонханским инцидентом» — по имени горы, находящейся на манчьжурской территории. То есть уже в самом названии содержится обвинение: мол, это наши войска, а не самураи вторглись на чужую землю.


Возложение венков к памятнику советским танкистам на Халхин-Голе (1979 г)

Но мы нашли способ поставить их на место. Когда по окончании дискуссии монгольские товарищи предложили съездить на место боев, я попросил их захватить с собой дальномер. И вот мы стоим на горе Хамар-Даба, где летом 39-го был командный пункт Жукова, слева возвышается гора Баин-Цаган, за которую шли самые жестокие бои, под нами течет Халхин-Гол, за рекой — сопка Ремизова, где были уничтожены остатки японской группировки, и лишь далеко на горизонте едва видна та самая гора Номон-Хан-Бурд-Обо, в честь которой японцы и назвали всю войну. Вот я и предложил им установить расстояние от Халхин-Гола до Номон-Хана при помощи дальномера — оказалось, около 30 километров. Тогда я и спрашиваю: так кто к кому залез в огород — вы к монголам или они к вам? Японцам крыть было нечем.

Но, несмотря на это, не только в японской, но и в западной литературе бои 1939 года продолжают именовать «номонханским инцидентом». В Советском Союзе чаще пользовались термином «пограничный конфликт». Но, по-моему, самое точное определение дал Георгий Константинович Жуков, который именно на Халхин-Голе превратился из командира в полководца, — он назвал те события «необъявленной войной».

Боюсь, сейчас ее впору именовать «неизвестной». Наша победа фактически забыта. Незамеченной прошла 60-я годовщина боев — здешние чиновники о ней даже не вспомнили. А вот в Монголии этот юбилей отмечали как национальный праздник. На Халхин-Голе установлено 24 памятника. В России нет ни одного.

Поколение победителей уходит. Нас, ветеранов Халхин-Гола, осталось совсем мало, всем нам далеко за восемьдесят. Но мы не можем спокойно смотреть, во что превратили нашу страну, на что променяли великое прошлое, не можем смириться с той ложью, которой потчуют нынешнюю молодежь. Правда, в последнее время предатели, погубившие Отечество, стали хитрее: прежде они открыто поливали наше поколение грязью — теперь выдают себя чуть ли не за патриотов, взяли моду нас «жалеть», плачут крокодиловыми слезами: мол, «советская власть лишила молодежь первой половины XX века детства и юности». Врете, «господа»! Наше поколение не знало в юности ни наркомании, ни дедовщины, мы гордились своей страной и были счастливы защищать ее, нас не приходилось тащить на призывные пункты с милицией, мы не прятались от воинской службы, а наоборот, считали призыв в армию большим праздником. А девчата даже сторонились тех, кто не служил. При всей своей занятости мы успевали и на танцы, и на свидания ходить, и целовались не менее горячо — правда, не на эскалаторах метро, а в более подходящей обстановке.

Так что у нашего поколения была счастливая юность. Работая на заводе, мы с друзьями закончили вечерний рабфак (рабочий факультет). К 8 часам утра в цех, по окончании рабочего дня, с 5 до 10 вечера, учеба — конечно, это было нелегко, зато по окончании рабфака меня как отличника приняли на исторический факультет Горьковского университета без экзаменов и, само собой, бесплатно. Параллельно я учился еще и на штурманском отделении местного аэроклуба.

По окончании института хотел преподавать историю в школе, но жизнь распорядилась иначе: меня призвали в армию и направили в Забайкалье, в учебный полк, штурманом-стажером скоростного бомбардировщика СБ. Тогда мы еще не знали, что доучиваться нам придется в боевой обстановке…

Бои на Халхин-Голе начались в мае 1939 года, а уже в первых числах июня нас, группу летчиков, штурманов и техников, посадили в военно-транспортный самолет, который взял курс на юг, в Монголию. Миновав границу, мы прильнули к окнам — внизу была голая степь без конца и без края, пологие холмы, редкие озера, иногда — юрты кочевников, гурты скота, огромные стада диких коз. Приземлились мы на полевом аэродроме возле городка Баян-Обо (помню, там было всего несколько саманных домиков и юрт), разместились в палатках. Здесь базировался 150-й полк скоростных бомбардировщиков, уже имевший некоторый опыт боевых действий. Командир полка майор Бурмистров оказался отличным летчиком, как и комиссар Ююкин, хотя «летающие комиссары» в то время были еще большой редкостью.

Первым делом нас, новичков, ознакомили с обстановкой — и только тогда мы осознали, что нам предстоит участвовать не в мелких стычках, даже не в пограничном конфликте, а в настоящей войне. Причем командование не скрывало от нас серьезности положения: японцы наступали большими силами, на первых порах им удалось захватить господство в воздухе, в нашем тылу вражеские самолеты гонялись за каждой машиной или даже отдельным человеком.



Однако, не смотря ни на что, нас не бросили в пекло сразу, без подготовки, на убой — еще около месяца мы проходили летно-тактическую подготовку, учились действовать в группе, привыкали к особенностям местности: ведь в голой безлюдной степи, где нет ни населенных пунктов, ни средств связи, ни дорог, очень трудно ориентироваться. Плюс ярчайшее солнце, слепящее глаза; плюс рефракция, искажающая действительность. Не говоря уж о постоянной угрозе налетов вражеской авиации.

Впрочем, в июне японские самолеты над нашим тыловым аэродромом так и не появились — зато по ночам нас атаковали целые армады комаров, которые в тех местах оказались очень крупными, а их укусы — на редкость болезненными: на теле появлялись опухоли, которые дико чесались, мешая спать. Но хуже всего была жажда. Июнь 1939 года выдался на редкость жарким — днем температура поднималась до 40 градусов в тени, а воды всегда не хватало, ее приходилось возить за десятки километров. Тут кто-то из нас и вспомнил, что солдаты Суворова при схожих обстоятельствах срезали с мундиров медные пуговицы и клали за щеку — медь вызывала повышенное слюноотделение, что облегчало жажду. А мы за отсутствием таких пуговиц пользовались медными пятаками — так что правду говорят: пятак порой ценится дороже золотого рубля.

До конца июня мы успели приспособиться к новым условиям, как следует облетать самолеты, притереться друг к другу. В экипаже нас было трое — пилот, стрелок и я, штурман. Штурманское кресло располагалось в носовой кабине, за прозрачным фонарем. Управление было дублированным, так что при необходимости я мог помочь командиру вести самолет, но основными моими обязанностями были навигация и бомбометание. Кроме приборов, рычагов управления и бомбосбрасывателя с кнопкой и предохранительной скобой, в кабине был установлен еще и спаренный пулемет, позволявший вести огонь не только по вражеским истребителям, но и по наземным целям. Наш бомбардировщик СБ-2 мог нести до 600 кг бомб, развивал скорость до 420 км/ч, максимальная дальность полета — 1000 км, потолок — 10 тыс. метров. По тем временам это была отличная машина — скоростная, выносливая, — хотя новейшие японские истребители уже способны были нас догнать, поэтому на бомбежку нас обычно посылали с прикрытием, а вот на разведку приходилось летать в одиночку. Правда, мы могли постоять за себя: на борту имелось 4 пулемета ШКАС калибра 7,62 — скорострельных, хотя и не очень надежных, да и «винтовочный» калибр оказался маловат для уверенного поражения воздушных целей. Впрочем, японские истребители были вооружены не лучше. Но главным недостатком СБ было отсутствии радиостанции — так что при групповых полетах приходилось объясняться, покачивая крыльями, а то и просто жестами: поднял руку — «внимание, делай как я», махнул направо или налево — значит, опасность в том направлении…


Бомбардировщик СБ

В конце июня к нам на аэродром приехал новый комкор Жуков, назначенный на эту должность вместо Фекленко, который не справился со своими обязанностями. Георгий Константинович нам сразу понравился — крепкий мужик, жесткий, строгий, решительный. Он сразу заявил: «Какого черта вы сидите в таком тылу» и приказал перебазировать полк ближе к линии фронта — как выяснилось, очень вовремя.

В ночь со 2 на 3 июля японцы неожиданно перешли в наступление, прорвали нашу оборону, навели переправу через Халхин-Гол, перебросили крупные силы на левый берег и оседлали гору Баин-Цаган. Над нашей группировкой нависла угроза полного окружения. У Жукова в тот момент не было под рукой достаточных сил, чтобы ликвидировать вражеский плацдарм: все резервы — танковая бригада, пехотный полк и бронедивизион — находились за 120 км от фронта. Нужно было выиграть время до их прибытия. И тогда Жуков принял неординарное решение: поднять в воздух всю авиацию и бомбово-штурмовыми ударами задержать продвижение японских войск до подхода резервов.


После налета советской авиации

Наш полк подняли по тревоге на рассвете 3 июля. Это был мой первый боевой вылет, и поначалу, конечно, мандраж был нешуточный, особенно когда я разглядел, что творится на Баин-Цагане. Сверху сражение походило то ли на огромный кипящий котел, то ли на извержение вулкана: над плоской вершиной горы поднималась громадная черная туча — фонтаны разрывов, пламя, дым, гарь, пыль — сущий ад, особенно для нас, новичков. Да и в воздухе бой шел нешуточный — над Баин-Цаганом схватились сотни самолетов, так что трудно было развернуться, чтобы не столкнуться в воздухе; все небо в пулеметных трассах и дымных хвостах от падающих подбитых машин, и японских, и наших.

Майор Бурмистров повел большую часть нашего полка на японскую переправу — отбиваясь от вражеских истребителей и преодолев плотный зенитный огонь, им удалось прорваться к цели и фактически ее разрушить, что сыграло решающую роль: лишившись единственной переправы, японское командование не успело ни перебросить на плацдарм подкрепления, ни хотя бы вывести оттуда свои обреченный войска.


Бомбардировщик СБ после вынужденной посадки

Тем временем моя эскадрилья должна была работать по переднему краю японцев на вершине Баин-Цагана. Уже при заходе на цель нас атаковали вражеские истребители — слева сверху, со стороны солнца, так что мы эту атаку проворонили, и даже когда один наш самолет был подбит, не сразу поняли: как? откуда? потом смотрим вверх — а японцев там как мух. Их резервы не участвовали в воздушной свалке — поджидали нас и теперь атаковали с нескольких направлений. Мы в ответ ощетинились огнем — стрелки развернули турели, я тоже стрелял из носовой спарки, но, конечно, не попал и никого не подбил, да и задачи такой не было — это был заградительный огонь, мешавший им приблизиться. Потом подоспело наше истребительное прикрытие, отогнало японцев, связало их боем, а мы пошли на первый заход. Бомбили ориентируясь по разрывам снарядов нашей артиллерии, потом левый разворот, набор высоты и еще один заход. Никогда не забуду эту первую штурмовку — все небо в огне, с непривычки кажется, будто все трассы летят в тебя: ты сидишь в лобовом фонаре, как петух на насесте, а по тебе бьют из сотен стволов.

Каждый бомбардировщик знает: если при подходе к цели больше всего следует опасаться вражеских истребителей, то над целью, когда приходится снижаться для нанесения точного бомбового удара, главной угрозой становятся зенитки. Идешь как сквозь грозовой фронт — кажется, воздух кипит от трасс и разрывов, а ты не можешь ни уклониться, ни набрать высоту, ни хотя бы маневрировать, чтобы не сбиться с боевого курса и «положить» бомбы точно в цель. Тому, кто не испытал этого на собственной шкуре, нас не понять. Насколько тебе было страшно, осознаешь лишь после посадки, когда начинаешь считать пробоины. Хотя со временем, конечно, и к этому привыкаешь. Человек вообще ко всему привыкает — у нас даже присказка такая была: человек — не верблюд, тот может не притерпеться и сдохнуть, а мы выдюжим…

Помню, когда вернулся на аэродром после первого боевого вылета, усталость была такая, что, казалось, и пальцем не шевельнуть, от напряжения болела спина, а еще, помню, дико хотелось пить. Через три часа — новый вылет, опять на Баин-Цаган, а ближе к вечеру — еще один: бомбить японские резервы на правом берегу. За день мы не досчитались нескольких машин и сами так вымотались, что едва добрались до палаток — заснули, несмотря на полчища монгольских комаров. А на рассвете вновь тревога, снова зеленая ракета — команда на взлет. И так еще трое суток, пока шли бои за Баин-Цаган.

«Баин-цаганское побоище» стало первой нашей победой в той «необъявленной войне». Но обошлась она нам недешево. Сейчас некоторые «историки», специализирующиеся на очернении нашего прошлого, даже обвиняют Жукова в «чрезмерных потерях». Как известно, в критический момент сражения, когда японцы закрепились на Баин-Цагане и нашим войскам на правом берегу Халхин-Гола грозило полное окружение, Георгий Константинович решился на отчаянный шаг: бросил в бой 11-ю танковую бригаду, в нарушение всех правил, без пехотного прикрытия, с ходу, с марша. Танкисты понесли тяжелейшие потери — до половины личного состава, — но задачу выполнили. Считаю, что решение Жукова в сложившейся ситуации было единственно верным. У Георгия Константиновича просто не было другого выхода — если бы не организованный им контрудар, обречена была вся наша группировка. А так — ценой гибели одной бригады удалось обеспечить перелом в войне.


Подбитый СБ, совершивший вынужденную посадку

Наш полк в том сражении также понес серьезные потери. Не вернулся из боевого вылета и комиссар Ююкин. Его самолет был подбит японскими зенитками и загорелся. Комиссар приказал экипажу покинуть машину, а сам совершил первый в истории «огненный таран», направив пылающий бомбардировщик на скопление японских войск и баргутской кавалерии. Мы поклялись отомстить врагу за его гибель.



Хотя до середины августа крупных наземных сражений не было, война в воздухе продолжалась без передышек. В ходе нескольких воздушных боев, про которые Жуков потом скажет, что такого количества самолетов зараз не видел даже во время Великой Отечественной, японская авиация утратила господство в воздухе.

А 20 августа началось наше генеральное наступление. Ему предшествовал массированный бомбово-штурмовой удар, в котором участвовали 150 бомбардировщиков под прикрытием сотни истребителей. Поскольку неприятель был застигнут врасплох, серьезного противодействия не было — японские истребители так и не смогли прорваться сквозь наше прикрытие, а зенитки были сразу подавлены. Так что бомбили мы почти без помех, как на полигоне, — тем более что артиллеристы пометили дымовыми снарядами важнейшие цели: командные пункты и узлы связи, склады, скопления техники.

Но хотя японский фронт был прорван в первые же часы наступления, генеральное сражение затянулось больше чем на неделю — самураи дрались отчаянно. Наш полк совершал по два-три боевых вылета ежедневно — на разведку, на штурмовку переднего края противника, для ударов по вражеским тылам и аэродромам. Правда, на самые рискованные задания нас, новичков, не брали — в бой шли одни «старики» во главе с командиром полка Бурмистровым. Из одного такого вылета он не вернулся. 25 августа Михаил Федорович лично командовал разгромом вражеских эшелонов на станции Халун-Аршан, но на обратном пути его эскадрилья была перехвачена большой группой японских истребителей И-97. Самолет командира сбили первым, весь экипаж погиб.

А всего наш полк потерял на Халхин-Голе треть летчиков.

В последние годы мне не раз приходилось слышать: мол, а не напрасны ли были все эти жертвы? ведь восточный берег Халхин-Гола, из-за которого разгорелся конфликт, это сосем небольшая территория — 70 на 30 км, — так стоило ли из-за какого-то клочка пустыни копья ломать? Безусловно стоило. Японцам нужен был плацдарм для нападения на СССР. Они давно строили планы захвата советского Дальнего Востока. Первой пробой сил был Хасан. Потерпев там поражение, японцы решили взять реванш на Халхин-Голе. Не вышло. Мы преподнесли им такой урок, что даже осенью 41-го, когда немцы стояли под Москвой, Япония так и не решилась вновь напасть на СССР.

Что еще рассказать? После окончания боев наш полк задержали на Халхин-Голе до конца года. Скука была смертная. В свободное время занять себя нечем. Нам оставили всего два фильма — «Волга-Волга» и «Петр I», и мы смотрели их раз по сто, так и прозвали: «Петр 101-й», потом стали крутить без звука, потому что выучили наизусть, потом — от конца к началу, потом вперемешку… До сих пор помню эти фильмы чуть ли не дословно.


Генерал-лейтенант Камацубара

Доходившую до нас прессу зачитывали буквально до дыр. Не поверите, но я и сейчас — спустя 65 лет — могу наизусть декламировать сатирическую поэму, напечатанную по окончании боев в нашей полевой газете «Героическая красноармейская». (Вот только имя автора забыл.) Стихи были стилизованы под популярную песенку «Все хорошо, прекрасная маркиза», а речь там шла о командире 23-й японской дивизии генерале Камацубара, который, бросив свои обреченные войска, вместе с иностранными корреспондентами на самолете бежал из халхингольского котла. И вот он является на доклад к японскому императору — микадо, — и между ними якобы происходит такой разговор. Император спрашивает:

«О, генерал, скажи-ка, Мацубара,

Чем нас порадовать пришел?

Надеюсь, наши нынче стали

И МНР, и Халхин-Гол?»

А Камацубара отвечает:

«Мы взять хотели Халхин-Гол,

Но враг к нам ловко в тыл зашел —

Нам ни вперед и ни назад,

Земля и небо словно ад,

Куда ни глянь, везде кругом

Был только лишь сплошной огонь,

Как раки в печке, в чугуне,

Солдаты корчились в огне,

Пылали асы на лету,

Я был от страха весь в поту,

И с иностранцами вперед

Скорее сел на самолет.

Войска с «банзаем» отступали

И все геройской смертью пали.

А в остальном, божественный микадо,

Все хорошо, все хорошо…»

Еще помню, что у многих из нас были амулеты — летчики ведь суеверны, хотя командование этого и не одобряло, — а меня хранили даже два талисмана: ключи от квартиры (хотелось верить, что они помогут вернуться домой) и значок парашютиста, подаренный Чкаловым. Я ведь учился на штурманских курсах в Горьком в одной группе с его племянником, и Чкалов несколько раз приезжал того проведать. Однажды Валерий Павлович встретил нас после группового прыжка с парашютом, поздравил и подарил каждому по такому значку — а потом говорит: видите бочку с пивом? идите скажите продавщице, чтобы налила каждому по кружке за мой счет.

На Халхин-Голе, когда мы мучились от жажды в 40-градусную жару, мне это чкаловское пиво разве что не снилось…

А подарок Валерия Павловича я не сберег. Уже во время Отечественной войны, когда нас подбили в очередной раз, пришлось садиться на горящем самолете. Выскакиваю из кабины — обожженный, в тлеющей гимнастерке, — подоспевшие друзья срывают ее с меня по кускам, затаптывают сапогами — тогда, должно быть, значок и затерялся. До сих пор жаль.

В последний раз меня сбили уже весной 1944-го. Сначала наш ПЕ-2 попал под шквальный зенитный огонь, потом навалились «мессера», изрешетили машину, ранили командира и стрелка-радиста, да и меня посекло осколками. Пришлось идти «на вынужденную» — садились «на брюхо», но угодили в противотанковый ров и перевернулись. Стрелок погиб, а меня швырнуло на рычаг бомбосбрасывателя, сломало ребро, повредило печень. Висим с командиром на привязных ремнях вверх ногами и не можем выбраться — заклинило колпаки. На наше счастье, подоспели пехотинцы, приподняли хвост машины и вытащили нас. В госпитале меня признали негодным к летной службе. Помню, зол я был страшно — как же так, фрицев добьют без меня. И вдруг в доме отдыха для выздоравливающих выдают форму и приказывают готовиться к отъезду. Привозят на вокзал, там уже целый эшелон нашего брата. Знакомимся — почти все летчики, все прежде служили на Дальнем Востоке, многие прошли Халхин-Гол. Вряд ли это случайное совпадение. Эшелон трогается — и тут мы понимаем, что везут нас не на фронт, а в противоположном направлении, на восток. Поднимается шум, возмущение, кто-то предлагает остановить состав силой. На первой же остановке, в Кургане, все высыпали из вагонов — одни к машинисту, другие — к начальнику вокзала: требовать, чтобы эшелон развернули на запад; а кое-кто и в буфет: «проверить» спиртное. В общем, анархия! И тут на вокзальной площади раздаются выстрелы. Мы — туда. Видим, на цветочной клумбе стоит незнакомый полковник и палит из нагана в воздух. Оказалось, военком Кургана. Мы притихли, а он говорит: «Думаете, вас отправили на восток по ошибке? Думаете, об этом не знает Верховное командование? Лично товарищ Сталин?» Мы молчим. «Вскоре вы сами убедитесь, — продолжает военком, — что в тех местах, куда вы едете, вы будете очень нужны. А на западе фрицев добьют и без вас». На том наш «бунт» и закончился. Опустив головы, мы молча побрели к своим вагонам. Вскоре состав тронулся — дальше на восток.

Потом мы часто поминали этого полковника добрым словом. Он раньше нас понял, что война завершится не на западе, а на Дальнем Востоке, разгромом Японии. И нам повезло участвовать в подготовке этого последнего похода, повезло дойти до Порт-Артура, поклониться праху погибших там сорок лет назад русских солдат и сказать им: мы вернулись, мы рассчитались за вас.

Но первый шаг к этой великой Победе был сделан летом 1939 года на монгольской реке Халхин-Гол.

Александр Котцов комиссар танкового разведбатальона

Часто спрашивают, что собой представляли наши танки того периода? Отлично помню их. На вооружении разведывательного танкового батальона были БТ-7. Это была бронированная гусеничная однобашенная машина, работающая на бензине с водяным охлаждением. По хорошим дорогам передвигалась и на колесном ходу, развивая довольно большую скорость. Вооружена она была 45-миллиметровой пушкой и тремя пулеметами.

Японцы тогда таких танков не имели. Их боевой парк лишь наполовину состоял из машин, вооруженных пушкой. Остальные имели только пулеметы.


Танк БТ-7
Советские танкисты, представленные к званию Героев Советского Союза за бои на Халхин-Голе. Второй слева — А. В Котцов, первый справа — В. А. Копцов

Мы очень любили свою «бэтэшку». Да и нельзя было не уважать эту машину. На ней мы проделали восьмисоткилометровый марш по безводной монгольской степи и солончаковым болотам, придя без потерь в район боевых действий. На этом же танке в погруженном состоянии перешли по дну быструю и своенравную реку Халхин-Гол.

Мы смело появлялись на вражеской территории, ведя единоборство с японскими танками и артиллерией. И бронемашины наши тоже были неплохие. Их имела дозорная служба, ими прикрывались стыки между частями. Они отлично взаимодействовали с монгольской кавалерией, умело сочетаясь с ее боевыми порядками. Монгольские цирики наши бронероты называли бронеэскадронами.

Можно привести немало примеров, характеризующих силу и мощь танков того периода. Попробую рассказать один из них.

В ходе атаки танк капитана Копцова Василия Алексеевича с заклиненными скоростями остановился на поле боя совсем недалеко от переднего края противника. От нас он оказался закрытым сопкой. Японцам очень хотелось захватить целехонькую, несгоревшую боевую машину. Около суток отважные танкисты находились под ружейным, пулеметным и минометным огнем противника. Экипаж решил держаться до последнего, погибнуть, но не сдаваться. Редкий, экономный, но точный пулеметный огонь косил вражеских солдат, приближавшихся к осажденной машине. Но час от часу положение осложнялось.

Кончились снаряды, от перегрева вышли из строя пулеметы. Японцы поняли, что экипаж вести огонь не может, и решили взять его «живьем», то есть утащить танк вместе с экипажем в свое расположение. Осторожно подкрадываясь, подвели свой танк-тягач, зацепили тросом и сдвинули с места наш БТ-7. В это время заклиненные скорости танка освободились, и мотор завелся. Этого-то и надо было нашим танкистам. Они включили скорости, и боевая машина рванулась вперед, увлекая за собой японский тягач.

Мы, обнаружив пропавший танк Василия Алексеевича, готовили операцию по его спасению, но теперь необходимости в этом уже не было. Экипаж, измученный от напряжения и жары, своим ходом вернулся в расположение наших частей с интересным трофеем — японским танком-тягачом.

Так и не удалось японцам взять в плен советский танк.

Все долго «любовались» вернувшимся «пленным». Его броня была вся избита расплющенными медными пулями крупнокалиберных пулеметов, на солнце она блестела как золотая. Черным от пороховой копоти и переживаний казался экипаж — частица золотого фонда нашей армии. За этот и другие подвиги В. А. Копцову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Говоря о наших танках того периода, нельзя не упомянуть о танках Т-26-огнеметчиках.


БТ-7 капитана Копцова после боя. На башне видны многочисленные следы пулевых попаданий

Когда советско-монгольские войска, преодолевая ожесточенное сопротивление противника, завершали его окружение, отдельные узлы сопротивления японцев были сильно укреплены, враг отчаянно сопротивлялся, приходилось выбивать его буквально из каждой щели. Вот здесь-то и пригодились наши огнеметные танки. Подходили они — и горела боевая техника врага, полыхали его инженерные сооружения, земля и все находящееся вокруг, взрывались склады боеприпасов. Иными словами, врага выжигали. Солдаты противника выскакивали из самых глубоких нор, бросая все, разбегались, куда могли.

…Много хлопот, смекалки и солдатской изобретательности потребовалось от личного состава батальона при подготовке к форсированию танками Халхин-Гола по дну. Это был настоящий, никем подробно не описанный подвиг. Мостов через быструю и многоводную реку с высокими берегами в то время не сооружали. Имеющиеся понтоны небольшой мощности не обеспечивали переправы танков и боевой техники. Искали выход.

Трудно сейчас сказать, кому принадлежала инициатива, но она вскоре стала всеобщей, охватила всех — форсировать своенравную реку по дну, провести танки в погруженном состоянии. На каждом танке стояли железные печи «НЗ». Из них смастерили цилиндры, которые удлиняли выхлопные трубы танков и выходили из-под воды, как перископы подводной лодки. Все люки танков задраили брезентом, щели зашпаклевали солидолом. В темное время проводились пробные погружения, вброд измеряли глубину реки, делали выходы на противоположном высоком берегу. Стальной трос служил ориентиром для движения танков под водой.

Все было предусмотрено: и скорость движения на разных участках переправы, и управление при быстром течении, и меры безопасности, если танк заглохнет на середине реки. Мы не могли учесть, пожалуй, только одного: ночью в горах выпали ливневые дожди. Вода к утру поднялась почти на полметра. Выхлопные трубы с удлинением оказались короткими. Что делать? Танки один за другим подходили к реке. Наступили сумерки. Не обладай командир батальона известной выдержкой, пришлось бы переносить переправу. Значит, отсрочка операции. Но Григорий Яковлевич Борисенко решил по-иному — приказал использовать все железо, вплоть до консервных банок, но удлинить трубы и приступить к переправе в указанное время. Твердая воля здесь имела решающее значение. Один за другим погружались танки в быстрый Халхин-Гол. Трудно передать все наши волнения и радость, когда первый танк появился на противоположном берегу.

Батальон успешно выполнил поставленную задачу. Танки были переправлены там, где их не ждал противник.

Еще не успели обсохнуть машины, как сразу же началась боевая разведка. Каждому экипажу по нескольку раз в день приходилось встречаться с врагом. Нагрузка была большая, тем более, что стояла жара, летел в смотровые щели песок, не бездействовали авиация и артиллерия противника.

В одном из таких рейдов пять танковых экипажей под моим командованием в глубине обороны противника наткнулись на позиции дивизиона дальнобойной артиллерии японцев, который очень беспокоил наши войска. При стремительной танковой атаке вражеские артиллеристы не успели сделать ни одного выстрела. Четыре пушки были выведены из строя, а расчеты дивизиона, укрывшиеся в окопах вблизи орудий, подавлены пулеметным огнем и гранатами членов экипажей, вышедших из танков, оставив в машинах по одному человеку. Это был рискованный шаг, но необходимый.


Трофейное японское орудие

Окончательно уничтожить вражеских артиллеристов, взять «языка», прицепить исправные пушки ктанкам, погрузить на броню танков оборудование наблюдательного и командного пунктов можно было только выйдя из машины. Первым это сделал я, за мной последовали другие экипажи. Под свист вражеских пуль устранили некоторые неисправности в ходовой части, полностью уничтожили артиллерийский командный и наблюдательный пункты, а их оборудование — стереотрубы, буссоли, морские перископы и имущество связи — уложили на броню танка. Сзади прицепили исправные японские орудия. Все это под одобрительные и восторженные возгласы нашей пехоты было прибуксировано к нам. В итоге без потерь разгромили артиллерийский дивизион противника, который очень мешал замыканию кольца окружения.


Трофеи

Было и так. Нашему батальону приказали разведкой боем вскрыть огневую систему вражеской обороны. Несколько десятков танков на больших скоростях устремились на окопавшегося противника. Танковой атакой руководил командир батальона Григорий Яковлевич Борисенко. Я со своим экипажем был на правом фланге. Японцы открыли бешеный артиллерийский, минометный и пулеметный огонь. Один из идущих впереди танков загорелся, это был танк командира батальона. Мы видели, что экипаж сумел выскочить из горящей машины. Рискуя быть подбитыми, совместно с другим экипажем нам удалось перейти на малую скорость, почти на ходу подобрать товарищей, в том числе и всеми уважаемого комбата. Григорий Яковлевич в обгорелом комбинезоне, превозмогая нестерпимую боль от ожогов, продолжал руководить танковой атакой.

В одном из боев в момент тарана вражеской пушки с моей машины слетела гусеница. Танк закрутился на месте. Оставив в танке башенного стрелка Николая Мирошниченко с задачей вести огонь из пулемета по укрывшимся в щелях расчетам орудий, мы с механиком-водителем Василием Слободзяном вылезли через нижний десантный люк, чтобы устранить неисправность и надеть слетевшую гусеницу. Прикрывались от японцев пулеметным огнем, а башенный стрелок Мирошниченко умудрялся время от времени сделать по врагу и пушечный выстрел, не давая поднять головы вражеским артиллеристам. Поэтому мы со Слободзяном сумели быстро натянуть гусеницу и только сели в танк, как из-за сопки раздалось японское «банзай!»

Оказывается, разбежавшаяся японская пехота и артиллерийские расчеты пришли в себя и решили устроить «психическую» атаку на наш танк. Японцы осатанело набрасывались на машину. Ведь их учили, что наши танки вместо брони одеты в фанеру и их можно рубить клинком и колоть штыками. Но было поздно. Мотор заработал, атакующие нашли здесь не фанеру, а смерть. Подошедшие наши экипажи докончили начатое нами дело. Огневые точки японцев на Безымянном бархане перестали существовать.

Петр Егоров летчик-истребитель

Первый бой — это самый страшный момент в жизни каждого, кому довелось воевать. Сколько бы ни говорили о храбрости и отваге, а человек всегда остается человеком: страшно впервые вот так близко посмотреть смерти в глаза. Со временем это чувство постепенно проходит. Появляются мастерство, сноровка, как во всякой работе, а вместе с ними и уверенность в себе, в том, что ты собьешь противника раньше, чем он тебя, и вернешься живым из этого боя и из следующего тоже…


И-16 на Халхин-Голе

Воздушные бои на Халхин-Голе — вернее, воздушные сражения — были масштабными. Одновременно участвовала вся истребительная авиация японской и нашей стороны. Сотни истребителей в воздушном пространстве, поднимаясь на высоту до 5000 метров и опускаясь до земли, бились обычно около часа. Ежедневно бывало по два-три боя. Шла борьба за господство в воздухе, борьба упорная и кровопролитная.

Когда наша эскадрилья подходила к линии фронта, бой был уже в полном разгаре. Со стороны это напоминало рой каких-то гигантских насекомых с той лишь разницей, что очень часто воздушное пространство прорезали огненные трассы — это стреляли наши И-16, имевшие по четыре пулемета «шкасс», каждый из которых давал 1600 выстрелов в минуту, а в боекомплекте каждая четвертая пуля трассирующая; снопы огня с дымом обозначали, что это стреляет японский И-97.

Наш командир капитан Кустов, имея большой опыт боев в Испании, вел эскадрилью в самый центр этого роя, где было просто страшно. Казалось, что все пули попадут непременно в твою машину. Я увидел, что один наш самолет делает переворот влево, другой — боевой разворот вправо, чтобы не столкнуться с другими, и не успел, как говорят, глазом моргнуть, как оказался один. Впереди летел вроде бы наш самолет. Но вдруг он резко развернулся, и в мою сторону полетел сноп огня с дымом. Тут я понял, что это японец, и дал очередь в его сторону. Он сделал переворот в одну сторону, я — в другую, и так, обменявшись пулеметными очередями, мы разошлись. Долго я еще носился в этом клубке, маневрируя, чтобы не попасть под прицельный огонь, и смотрел вовсю, чтобы не столкнуться с кем-нибудь.

Герой Советского Союза майор Герасимов (он был при командире полка инструктором воздушного боя), войдя в наш круг, как-то сказал: «Если вас в первых пяти боях не собьют, тогда все сами поймете. Мой вам совет: в бою не оставаться одному, а если так случится, ищи второго, чтобы в трудную минуту можно было прийти на помощь друг другу».

Искать кого-то своего я уже не пытался, так как при таком напряжении не различал, где свой, а где чужой, хотя в спокойной обстановке сразу бы узнал японский И-97, потому что он совершенно не был похож на наш И-16, который в воздухе с убранными шасси и особенно в профиль напоминал бочонок — короткий и толстый, а И-97 был длинным и тонким, мы его потом называли «худой», кроме того, у него не убирались шасси. Но при всех различиях все же я ухитрился принять японца за своего и пытался к нему пристроиться. Тут, видимо, полностью сработала поговорка: «У страха глаза велики».

В результате первого боя восемь летчиков из нашей эскадрильи к японцам не пристраивались, но после боя дорогу домой не нашли и расселись по всему тамцак-булакскому выступу. За ними были посланы опытные летчики, которые и привели их на свой аэродром. За все это никто нас не упрекнул. В известной теперь всем песне поется: «Последний бой — он трудный самый». Я бы сказал, что и первый бой самый трудный. А впрочем, легких боев не бывает…


Японский истребитель Ki-27 (И-97 по советской классификации)

Ужин, несмотря на физическую усталость и нервное перенапряжение, прошел в бодром настроении. Шутили надо мной, над теми, кто «уселся» вдоль единственной столбовой дороги, которая шла от Тамцак-Булака до Хамар-Дабы. Они рулили по ней и спрашивали у проезжих цириков, как добраться до «Ленинграда» (так назывался наш район базирования), а цирики отвечали: «Айда за мной, моя туда идет».

Прав был инструктор Герасимов: после пяти-шести боев мы стали узнавать «своих» и «чужих». Исчезло сковывающее напряжение, появились умение и смелость.


Красноармейцы осматривают обломки Ki-27

…Однажды мы шли обычным боевым порядком в направлении, указанном стрелой на КП. Но что это? Впереди появился И-97. Увидев десятку И-16, он попытался уйти от нас. Командир эскадрильи капитан Кустов продолжал следовать в прежнем направлении, а я решил не упускать этого японца. Когда он попытался выйти из пикирования, я перед его «носом» поставил сноп заградительного огня. Он отвернул в другую сторону, я тоже. И снова заградительный. Так продолжалось до тех пор, пока он не врезался в землю. Это был мой шестнадцатый бой и первый сбитый самолет.

Июль. Дни стояли длинные, жаркие, ночи короткие, душные. Не успеешь и глаз сомкнуть (а мешали этому еще и тучи комаров, которых не разгонял и дым от специальных свечей), как уже занимается рассвет. Нас тут же будили, и мы шли к самолетам. Там техник, опробовав мотор и все оборудование, встречал рапортом о готовности. Ну а пока ракеты нет, можно было и «добрать» под крылом самолета: под голову парашют, реглан на голову от комаров — и моментально засыпаешь. Техник стоял наблюдателем и, заметив ракету, тормошил летчика. Мотор был уже запущен. Иногда техник даже помогал дать газ, чтобы тронуться с места, а сам соскакивал с крыла уже на ходу. Это были будни, ежедневные будни фронтовой жизни.

В один из таких дней, только я задремал под самолетом, как почувствовал, что кто-то меня будит: не трясет, как техник, а просто хлопает по спине. Я открыл глаза и увидел Нетребко. Он скороговоркой выпалил:

— Я больше в бой не полечу.

— Что ты сказал? — спросонья не понял я.

— Я говорю, больше не полечу в бой.

— Ну, во-первых, ты и не летал еще в настоящий бой, а во-вторых, как это не полечу?

— Не полечу, сказал, не полечу. Тут могут убить.

— А ты что же, к теще в гости ехал? Да еще так спешил, боялся опоздать, боялся, что война закончится, а она, как видишь, подождала тебя, чтобы проверить, какой ты герой или «герой» только в пьяном виде с женщинами воевать, за что тебя и хотели выгнать из армии, но дали возможность в боях искупить свои проступки.

— Ну, ты меня не агитируй!

— Тогда какого черта мешаешь спать? Иди к командиру эскадрильи и доложи, что ты трус.

— И пойду.

Он ушел, а я уже не мог уснуть, все думал, как же так получается: Родина у нас одна, долг у нас перед ней должен быть один, а он что-то не понимает.

Нетребко действительно доложил командиру эскадрильи, что боится идти в бой. Вечером после трудного дня в палатке состоялось партийное собрание: разбиралось персональное дело коммуниста Нетребко. Многие выступали, осуждая поступок Нетребко. Я не хотел выступать, считал, что утром высказал ему все. Но он все время твердил, что его могут убить, а дома остались мать, жена и сын, и я не выдержал, попросил слова и, обращаясь к Нетребко, сказал:

— Не буду повторять то, что говорили другие. Я только хочу напомнить, что и у меня остались дома жена, сын и мать, отец, братья и сестры. И меня тоже могут убить, но долг перед Родиной выше личного. А что касается того, что у тебя мать осталась, я могу ответить словами великого русского поэта М. Ю. Лермонтова из горской легенды «Беглец». Там мать сказала сыну так:

«Ты умереть не мог со славой,

Так удались, живи один,

Твоим стыдом, беглец свободы,

Не омрачу я стары годы,

Ты раб и трус — и мне не сын».

Вот так может сказать и твоя мать…

За проявленную трусость Нетребко был исключен из рядов ВКП(б), на следующий день его отправили обратно в часть и там судили Военным трибуналом.

Было на войне и такое…

* * *

— Это единственный случай, — сказал через полвека генерал-лейтенант А. Д. Якименко. — Больше ничего подобного я не слыхал.

Василий Филатов командир танковой роты

Подъем как обычно — 3.00. Затем физзарядка, умывание и приготовление к завтраку. Но позавтракать не пришлось — мы получили приказ в 7.20 выступить в район «Развалин», где противник пытался переправить через реку Халхин-Гол свои танки. Начали вытягивание колонн в 6.04. Исходное положение должны были занять к 11.20.

На исходное положение прибыли раньше намеченного срока. Началась непрерывная бомбежка японцами наших частей.


БТ-5 и СУ-12

В 10.45 получили приказ: снять с танков все лишнее и подготовить оружие к бою. Кругом слышались разрывы снарядов — и наших, и противника. На горизонте — дымовая завеса.

Работа по подготовке к бою закончилась быстро. По сигналу командира части началось передвижение в сторону переправы.

11.20. Остановка, затем разворот «все кругом» и движение вдоль берега Халхин-Гола. Все едут с открытыми люками. Неожиданные разрывы снарядов вокруг танков заставили люки закрыть и начать работу с прицелом и башней.

Танки двинулись в атаку. По броне стучали пули. По мере продвижения вперед огонь противника усиливался. На большой скорости проскочили через полосу заградительного артиллерийского огня и вышли на позиции, занятые японцами.

Ведем ближний бой. Башенный стрелок Петров не мог перезарядить диск пулемета — что-то заело. Очевидно, растерялся. Наконец он зарядил пулемет. В прицеле я увидел скопление до десятка транспортных машин и открыл огонь из пушки и пулемета. Солдаты побежали от машины в панике. С левой стороны увидел свой танк. Механик-водитель закричал:

— Справа пулеметное гнездо!

Быстро нашел его в прицеле и дал очередь. Прямое попадание. Впереди метрах в 15 японец стремительно пересек путь танку, быстро нагнулся и подложил мину. Дело опасное, пристрелить солдата не успел, быстро схватил за правое плечо водителя, который сделал резкий поворот вправо, и опасность миновала.

Огнем из пулемета преследовал груженую транспортную машину, которая вскоре взорвалась. В этот момент в триплекс увидел японца с длинным шестом, на конце которого что-то было привязано. Он бежал к танку, но пуля преградила ему путь, и он упал замертво.


Танки 11-й танковой бригады на Халхин-Голе

Японцы вели огонь со всех сторон, стремясь уничтожить танк. На него бросали какие-то предметы, очевидно, гранаты и бутылки с горючим, но все для нас проходило пока благополучно. Мотор, пушка и пулемет служили надежно.

Я потерял из вида свои танки. Впереди показался отряд кавалерии противника. Сделал один выстрел из пушки и две длинные очереди из пулемета. Кавалеристы рассыпались в разные стороны.

Японцы окружили танк, за всеми сразу невозможно было угнаться. При движении вперед они попрятались в траве, но как только танк проходил, они поднимались и старались догнать машину. Малейшая остановка — танк погиб. Машина работала отлично, отлично действовал механик-водитель Величко. Башенный стрелок медлил с заряжением пушки и пулемета, недостаточно вел наблюдение за полем боя с правой стороны.

Уже достиг горы Баин-Цаган. Углубляться дальше одному было бесполезно. Дал команду: «Разворот кругом!»

Вновь японцы шарахались в стороны и в то же время вели огонь по танку. Вдруг машина получила сильный удар в кормовую часть. Танк вздрогнул и остановился — мотор заглох. Я закричал водителю:

— В чем дело?

— Не знаю, — ответил он.

Чтобы не подпустить японцев к танку, я стал вращать башню на 360 градусов, ведя огонь из пушки и пулемета.


Танковая атака

Наконец-то водитель завел мотор, но скорости не включались. Еще несколько рывков рычагом переключения скоростей — и танк снова в движении. Выдержка и самообладание победили.

Справа я заметил танк 2-й роты, он следовал за мной. Впереди увидел 5 горящих наших танков, окруженных со всех сторон японцами. Дал залп по скоплениям японцев. Механик-водитель спросил:

— Куда ехать?

В горле все пересохло. Верхняя одежда была мокрая от пота. Язык прилип к нёбу — пить очень хотелось, а воды не было. Броня танка, пушка и пулемет накалились. Жара ужасная.

Потерял ориентировку. Интуитивно взял направление на запад и вскоре вышел в километре-полутора от противника. Открыл люк, посмотрел по сторонам — ни своих частей, ни противника нигде нет. Вскоре подошли несколько танков из моей и других рот. Прибывший из бригады капитан Безукладников передал приказ комбрига поддержать атаку монгольской кавалерии. Но в танках не было боеприпасов и почти на исходе бензин. Атаку могли поддержать только два танка — мой и лейтенанта Шубникова. Правда, это не дало больших результатов, хотя мы и израсходовали почти все патроны и снаряды.

Всего в непрерывном бою в этот день мы находились 5 часов. Есть абсолютно не хотелось. Пить, только пить, но воды не было. Поэтому пили воду из радиаторов, не разбирая, какая она по вкусу и цвету.

После боя в роте я недосчитался пяти танков. К вечеру получили сведения, что командиры рот и политруки (первый и третий) убиты. Всеми оставшимися танками приказали командовать мне.

Так закончился первый день боя — день моего боевого крещения.

Витт Скобарихин командир эскадрильи

Что такое эскадрилья? Это 9 самолетов, по тем временам самых новейших — И-16. Поработали мы на Халхин-Голе хорошо. У меня, к примеру, было 169 боевых вылетов. Доводилось также участвовать в прикрытии советско-монгольских наземных войск, в сопровождении бомбардировщиков, в разведке, в штурмовке войск. Принимал участие в 23 воздушных боях.

Но особенно запомнился один из боев в начале августа. Перед обедом наша эскадрилья в полном составе вылетела на прикрытие наземных советско-монгольских войск. Летели вдоль Халхин-Гола на высоте 5000 метров. И вдруг над нижней кромкой разорванной облачности заметили самолеты. Этакие беленькие японские легкие бомбардировщики. Две группы по 9 машин в каждой.


В. Скобарихин

Вот они сделали разворот для захода на бомбометание. Я немедленно дал команду — в атаку на противника, двумя звеньями мы бросились на головную девятку, а третье звено — на замыкающую. Я и мой ведомый лейтенант Николай Кобзев ударили по флагману. Он задымил, сбросил бомбы куда попало и с резким снижением ушел в сторону своих войск.


На обломках сбитого японского бомбардировщика Ki-21

Глядя на флагмана, и остальные японские летчики сбросили свой бомбовый груз, не долетев до цели. «Не очень-то стараетесь», — подумал я. Мы тем временем вместе с Кобзевым «приклеились» к следующему после ведомого бомбардировщику. Он пытался на повышенной скорости уйти вниз, но мы его догнали. Первой пулеметной очередью уничтожили японского штурмана-стрелка. Летчик же растерялся и послушно стал поворачивать свой самолет туда, куда мы показывали огнем наших пулеметов.

Я решил заставить японца приземлиться на наш аэродром. С этой целью дал команду Кобзеву лететь слева от японского бомбардировщика, сам шел справа. Так мы пролетели около четверти часа в направлении нашего аэродрома. До посадки оставалось несколько минут. И надо же, вижу в разрыве облаков над нами группу японских истребителей. Совершенно очевидно, что они идут на выручку своего самолета. В такой опасной обстановке я принял решение уничтожить нашего пленника. Выстрелил из пулеметов по его правому крылу, Кобзев — по левому. Пробили баки. Самолет вспыхнул ярким пламенем и врезался в землю. Летчик спустился на парашюте и был взят в плен нашими авиатехниками. Истребители противника, увидев гибель своего бомбардировщика, ушли в облака.

О выполнении задания я доложил после посадки командиру полка майору Кравченко. А рапортовать было о чем: уничтожено 2 японских бомбардировщика, 4 самолета подбито, заставили японцев сбросить бомбы мимо цели.

В один из августовских дней 1939 года наш 22-й авиационный полк получил приказ — нанести удар по скоплению техники противника. Вылетели на рассвете. Впереди шло звено управления: командир полка Григорий Кравченко, его заместитель Виктор Рахов, Владимир Калачев и Виктор Чистяков. А им вслед — пять штурмовых эскадрилий. Линию фронта перелетели на высоте 2500–3000 метров, а потом пошли на повышенной скорости вниз.

На восходе солнца Виктор Рахов (накануне поздно вечером он провел доразведку) точно вывел нас на цель.

Первым ринулось в атаку звено управления. Затем одна за другой пошли вниз пять штурмовых эскадрилий.

Японцы с опозданием открыли зенитный огонь, но и его мы сразу же подавили. Разноцветный пулеметный дождь обрушился на скопление техники и склады противника. Красные, зеленые жгуты пулеметных трасс тянулись от советских самолетов к японским машинам и складам. Рой снарядов, выпущенных из авиационных пушек эскадрильи Василия Трубаченко, дробили, дырявили японские автомашины, цистерны… Рвались десятки бомб. В котловане, где находилась японская техника и боеприпасы, возникли пожары. Взрывались бензовозы и загруженные боеприпасами автомашины. Обслуживающий персонал в панике метался по котловану.


Разгром

Так как японская истребительная авиация не появлялась, моя эскадрилья тоже атаковала противника.

Строй возвращающегося назад полка растянулся на 2–3 километра. Линию фронта перешли на высоте около 3000 метров. В это время я вдруг заметил вдали справа почти на одной высоте с нами группу японских легких бомбардировщиков, идущих к нашим позициям на Халхин-Голе. Вражеские бомбардировщики летели без прикрытия истребителей.

Я отдал команду «приготовиться» и всеми самолетами эскадрильи на полной скорости пошел на сближение с противником, который уже делал разворот на бомбометание.

Увидев приближающиеся советские истребители, вражеские летчики поспешно, не дойдя до цели, сбросили бомбы и попытались уйти от нашего преследования. Но мы их догнали, уничтожили два бомбардировщика и несколько машин подбили. Так как горючее у нас было на исходе, дальше преследовать не стали. Все самолеты полка без потерь вернулись с задания на свой аэродром. Это был один из самых успешных боевых вылетов 22-го полка.

А недели за две до этого, все в том же августе, мне довелось в бою применить встречный воздушный таран. Помню, в тот день из-за степных пожаров видимость была плохая, что сильно затрудняло ориентировку и воздушное наблюдение. Такая обстановка была на руку противнику, и он не замедлил ею воспользоваться. Выскочив внезапно из-за облаков и имея преимущество в высоте, шесть самолетов стали заходить в хвост нашей эскадрильи. Мы увеличили скорость и пошли на снижение. Оглянувшись назад, я заметил, что командир звена отстал от нашей группы, как потом стало известно, из-за неисправности мотора. И ему в хвост уже зашли два японских истребителя. Видя, что товарищу требуется немедленная помощь, я подал команду — «вступить в бой» и первым сделал энергичный разворот на ближайший самолет противника, который уже вовсю стрелял. Прицелившись, я тоже открыл по нему огонь из всех пулеметов, но мотор надежно защищал летчика противника, и он остервенело продолжал стрелять по нашему самолету.


Японские истребители Ki-27 перед боевым вылетом

Лобовая атака с ближней дистанции протекает всего несколько секунд, а это значит, что время на размышление до предела ограничено. Мой самолет быстро сблизился с самолетом противника. По опыту прошлых воздушных боев с японцами я понимал, что если не собью его с первой атаки, то, пока я буду заходить на вторую, противник успеет уничтожить нашего звеньевого. Знал и то, что мой товарищ вылетел на боевое задание в первый раз. Все это в одно мгновение представилось в моем сознании, и я принял решение во что бы то ни стало уничтожить врага.


Все, что осталось от сбитого японского самолета

До встречного самолета оставалось всего 100–200 метров. «Это расстояние, когда надо немедленно выходить из атаки, иначе может быть столкновение, — подумал я. — Но если выйду, тогда будет сбит наш самолет, а противник уйдет, останется целым, заделает пробоины и снова полетит драться. Если же я его протараню, он наверняка будет уничтожен. Правда, таран связан с большим риском — вероятно, погибнет и мой самолет. Но даже при этом, худшем варианте счет будет 1:1, а если тарана не делать, то счет будет 1:0 в пользу противника».

И я решил идти на таран. Самолеты быстро сближались. Помню, мой шел несколько ниже японского.

В последний момент противник, очевидно, угадал мое намерение и рванул свой самолет вверх. Этот его маневр несколько затруднил точность расчета таранного удара. Вот он уже почти над моей головой. Я потянул ручку управления на себя — мой самолет как бы подскочил — и почувствовал сильный удар; все вокруг завертелось.

Однако через мгновение я пришел в себя и увидел, что мой самолет резко снижается, а его левая плоскость сильно повреждена. Попытался вывести самолет из пике, но он меня не слушался. Я подготовился к прыжку на парашюте: расстегнул привязные ремни, открыл колпак кабины. Посмотрел на прибор высоты. Две тысячи метров… Мне стало спокойнее. На такой высоте можно было не спешить с прыжком. Снова попытался выровнять самолет. И, к моей большой радости, на этот раз машина хотя и медленно, но начала выходить из пике, а на высоте километра выровнялась, и полет стал горизонтальным.

Я оглянулся: левая плоскость сильно разрушена, рваные края обшивки трепещутся, разрыв растет, подъемная сила плоскости уменьшается, самолет стал неустойчив, плохо слушается элеронов.

Вспомнил, что для предотвращения дальнейшего разрыва плоскости следовало бы переключить на минимальную скорость, но тогда самолет мог свалиться на крыло и перейти в штопор. Поэтому продолжал полет на повышенной скорости.

Я увидел на земле горящий белый самолет противника и даже инстинктивно сделал попытку подняться вверх, чтобы снова принять участие в сражении, потому что под облаками мелькали зеленые и белые тени — это мои товарищи вели жаркий воздушный бой. Но не тут-то было, истребитель стал слишком неповоротлив, почти не слушался меня. Вероятно, я теперь совершенно не был пригоден к ведению боя. Поэтому решил произвести посадку.

Пролетая мимо 70-го истребительного полка, которым командовал полковник Герой Советского Союза Иван Лакеев, я обратил внимание, что летчики и техники показывали мне жестами, чтобы я садился на их аэродром. Но мне хотелось дотянуть до своего, что я и сделал через 25–30 минут. Подобрав подходящую площадку, пошел на посадку. Пришлось это делать на большой скорости, так как иначе самолет не слушался элеронов. Выравнивание самолета произвел на малой высоте с таким расчетом, что если при выключении мотора скорость уменьшится и самолет начнет сваливаться на крыло, то колеса шасси смогут парировать этот опасный момент. Действительно, как только я убрал полностью газ, самолет, теряя скорость, свалился на левое крыло, но тут же коснулся земли сначала левым колесом, а затем и правым. Посадка закончилась благополучно.

Не успел я дорулить до стоянки, как мой самолет окружили техники и медицинский персонал подъехавшей санитарной автомашины. Тут же были командир полка Кравченко с инженером полка.

На покрышке, врезавшейся во время тарана в мой истребитель, были отчетливо видны надписи на японском языке. Кравченко горячо поздравил меня с победой. Его примеру последовали и присутствовавшие здесь офицеры и солдаты.

Вскоре на стоянку прирулили и остальные «ястребки» эскадрильи. Не было только звеньевого. Он был ранен и произвел вынужденную, но благополучную посадку на другом аэродроме.

Мой заместитель Федор Голубь доложил Григорию Кравченко, как после тарана японский самолет загорелся и развалился. Кроме того, летчики эскадрильи сбили в этом бою еще два самолета противника.

Михаил Попов снайпер

Следует сказать, что японские снайперы доставили нам много неприятностей. Еще в майских боях было отмечено большое несоответствие потерь строевых командиров по отношению к общим потерям личного состава, принимавшего участие в боях. Почти в каждой роте выбыл из строя тот или иной командир от снайперского огня. В нашей роте, например, тяжело ранили командира Иванова, а комвзвода Мишу Зерзева (моего однокурсника по военному училищу) снайперская пуля сразила насмерть. Такая же участь постигла, как известно, прославленного танкиста командира 11-й танковой бригады комбрига М. П. Яковлева и командира 149-го мотострелкового полка майора И. М. Ремизова.


Командир 11-й танковой бригады М. П. Яковлев, погибший на Халхин-Голе 12 июля 1939 г.

Японские снайперы часами выслеживали свои жертвы и били наверняка. Имея два-три окопа, они периодически меняли месторасположение, искусно маскировались под фон песчаной местности. Обнаружить их было трудно. Да если бы и удалось это сделать, то уничтожить снайпера огнем из обычной винтовки или пулемета не так-то просто. Он был защищен саперной лопатой, о которой разговор особый.

Японская саперная лопата, сделанная из тонкого листа прочной стали с небольшим круглым отверстием в левой части лотка, свободно прикрывала голову человека. Поставив лопату перед собой на бруствер окопа с некоторым наклоном в свою сторону, снайпер или просто любой другой солдат оказывался вполне защищенным. Ибо обыкновенная пуля пробить стальной лоток не могла, она рикошетом отлетала вверх или в сторону. Небольшое же отверстие позволяло наблюдать за полем боя без опасения быть пораженным. Все это мы испытали и проверили в ходе боя и учли при последующих действиях. Наша малая саперная лопата в сравнении с японской не выдерживала никакой критики. Она была тяжела, тупа, легко пробиваема пулей и очень неудобна при пользовании.

Умели японцы и маскироваться. Так, готовясь к войне в пустынно-степной местности, всю боевую технику, автотранспорт и другие средства обеспечения, включая телефонный кабель, они окрасили в песчаножелтый цвет. Чтобы каска не блестела на солнце, на нее надели хлопчатобумажный чехол того же цвета. Словом, «мелочам» военной экипировки японцы уделяли самое серьезное внимание, чего нельзя сказать о наших войсках.

Ведь одной из причин неоправданных потерь нашего командного состава от снайперского огня было то, что мы, командиры, резко выделялись в сравнении с рядовым и младшим командирским составом. На нас одели полевой ремень с наплечниками, полевую сумку или планшет, бинокль, противогаз. В довершение — фуражку с блестящей звездой, тогда как бойцы и младшие командиры носили пилотки. Лишь учтя горький опыт, к концу халхин-гол ьских событий ненужное демаскирующее снаряжение сняли; головным убором для всего личного состава стала панама…

От моего взвода после этих боев в строю осталось всего 7 человек — 8 человек погибли, остальные были ранены. Большие потери понесли и другие подразделения роты и батальона. Участь павших разделили комбат Грушников, начальник штаба Орлов и многие другие командиры. Словом, халхин-гольская победа досталась нам дорогой ценой.

Павел Царев командир авиационного полка Константин Самарский старший инженер авиационного полка

Наш 4-й тяжело-бомбардировочный авиационный полк был вооружен самолетами ТБ-3. Они сыграли важную роль в боях с японскими войсками на Халхин-Голе. ТБ-3 использовались в качестве ночных бомбардировщиков, а также как военно-транспортные самолеты для доставки грузов на фронт, переброски войск и эвакуации раненых.

В ночь наши самолеты вылетели бомбить вражеские укрепления в районе Халхин-Гола. Последующие полеты совершались каждую ночь, но тактика бомбометания менялась. Вместо поотрядных вылетов вошли в практику рейсы одиночных самолетов, которые отправлялись в полет один за другим, через небольшие промежутки времени. Такое боевое применение самолетов лишало японских захватчиков покоя по ночам. Днем их позиции атаковали средние бомбардировщики других авиационных частей. Таким образом, этот процесс длился круглые сутки. Бомбардировщики благодаря такой тактике наносили тяжелые удары по врагу, держа его все время в напряжении…

Ожесточенные бои сопровождались большими потерями не только у противника, но и у нас. Потребовалось срочно эвакуировать раненых из района боевых действий. Решение этой проблемы осложнялось ввиду отсутствия железной дороги. Эвакуация могла быть осуществлена только нашими самолетами, переоборудованными в транспортные. Две наши эскадрильи, размещенные в районе Домны, выделялись для санитарно-транспортных целей. Они эвакуировали раненых из Тамцак-Булака в Читу, а из Читы в район боев перебрасывали войска, вооружение, боеприпасы, продовольствие. Другие наши подразделения продолжали ночные бомбежки вражеских позиций и скоплениям войск противника.

За время боев на Халхин-Голе самолеты ТБ-3 совершили более 500 боевых вылетов. При этом ни одного самолета не потеряли (сказалось преимущество ночных полетов), и даже не случалось аварий и катастроф. Техника работала в основном безотказно. Лишь в отдельных случаях создавались сложные условия полетов. Так, например, при эвакуации раненых из Тамцак-Булака в Читу на одном из самолетов загорелся правый средний мотор. С большим трудом пожар ликвидировали в воздухе, но мотор вышел из строя. А впереди еще половина пути. Полет продолжался на трех двигателях. Только благодаря хорошей подготовке экипажа все раненые благополучно долетели до места назначения.


Эвакуация раненых бойцов

Вспоминается и такой случай. Самолет вылетел на бомбежку. Бортовой техник заметил, что в двигательной системе резко повышается температура воды. Мотор мог выйти из строя. Моторы на бомбардировщиках были водяного охлаждения, а радиаторы оказались с производственным дефектом — трещинами. Имея в виду и такие обстоятельства, бортовые техники при продолжительных полетах запасались двумя-тремя бидонами воды. Такой аварийный запас был и на этом самолете.


ТБ-3 в полете

Запасто был, но как избежать вынужденной посадки? Бортовой техник нашел нужное решение. Он доложил командиру корабля о происшедшем, попросил снизить скорость самолета до минимальной и перевести двигатель на малые обороты. Затем открыл входную дверцу, привязал себя фалом к поручню, укрепленному на фюзеляже, и вышел на плоскость крыла, держась левой рукой за поручень. В правой он нес бидон с водой. Так механик дошел до дефектного мотора и с помощью ручного насоса залил в систему 10–12 литров воды. Задание было выполнено.

Александр Матвеев летчик-истребитель, комиссар эскадрильи

8 июля. Было три вылета, из них два — на штурмовку наземных войск. Летчики рассказывали, что японцам досталось. Они потеряли три самолета. Наши вернулись все.


A.A. Матвеев

После воздушного боя взяли в плен вражеского летчика. Они обычно в плен не сдаются: делают себе харакири или еще в воздухе стреляются. Но этот, очевидно, не успел.

9 июля. В 2.30 ночи был налет на базу нашего полка бомбардировщиков. Потерь нет. Самочувствие во время бомбежки не из хороших. Бомбы сбросили 100-килограммовые. Противник не заметил бы базы, да ехали две автомашины с зажженными фарами. Хорошо, что бомбили так себе…

В середине дня прибыли молодые летчики. Их ознакомили с тактикой и техникой воздушного боя с японской авиацией, особенно истребителями, это я считал главным. Перед каждым летчиком поставили задачу: 1) Бить противника до полного уничтожения, не щадя жизни, своих сил; 2) Нив коем случае не отрываться от своей группы и, главное, не драться в одиночку, а драться звеном или парой.

В 18.05 сигнал «Воздух». Эскадрилья за 3 минуты в воздухе. Вылетели и вновь прибывшие летчики. Как будут они вести себя?

В 19.15 на горизонте замелькали точки, все яснее очертания «ястребков», и слышен нарастающий гул моторов. Вот они уже совсем близко, начинаю считать: три, пять… тринадцать. Двух нет. Неужели сбили? Поздно вечером узнаю, что летчика Стефановского ранили. Случилось это так. Эскадрилья вступила в бой с численно превосходящим противником. Их было 70, наших — 50. При выходе из боя Стефановский оторвался от группы и был ранен, выпрыгнуть не успел. Летчик Уацулин также не вернулся, но он выпрыгнул с парашютом благополучно. Летчик Кайтмазов сжег мотор. Вечером с командиром эскадрильи произвели разбор операции, говорили о недостатках в воздушном бою. От командиров звеньев потребовал ответственности за своих подчиненных.

11 июля. Наконец, удалось вымыть людей в бане. Сколько было радости! Все такие веселые. Шутка ли, не мылись в бане около месяца.


После очередного боя в небе Халхин-Гола

12 июля. Эскадрилья делала 3 вылета. Потерь нет. Оружейники до сих пор не наладили работу. Бывали случаи, когда стопорились синхронные пулеметы. Вечером провели разбор работы оружейников, организовали между ними соцсоревнование и поставили задачу ликвидировать недостатки. Выпустили специальный «Боевой листок», посвященный работе оружейной части.

Читал три различные листовки, сброшенные японцами с самолетов. Написаны на русском языке от имени наших якобы перешедших к ним солдат и командиров. В них такой вздор, что ребенок мог понять их контрреволюционную сущность. Рассказал об этих листовках всему личному составу. Читал дневник ефрейтора Никодзумы, в котором рассказывалось о плачевном положении японской военщины, несущей большие потери. Их солдаты не знали правды о происходящих событиях, перед боем офицеры давали им водки.

18 июля. Эскадрилья сегодня выполняла в течение дня большую и ответственную задачу. Было 5 вылетов на разведку. Стояла задача: определить месторасположение аэродромов противника и количество самолетов на них. Задачу выполнили — аэродром обнаружили, но самолетов на нем не было.

Получили 6 посылок от советских девушек. Все содержимое их распределили между бойцами. При раздаче каждый из них был взволнован тем, что нас не забывает великий советский народ. Написали коллективное письмо, где вынесли адресатам благодарность и заверили, что сделаем все для полного уничтожения противника.

19 июля. Почти в течение всего дня шел дождь. Спасения от него не было нигде. Все вымокли, но после дождя появилось солнце, так что высохли быстро. Вечером со всем личным составом провел беседу о событиях в Китае. Интерес большой, но мало времени. Народу надо было отдохнуть после напряженной работы днем.

Кончается художественная литература, скоро нечего будет читать. Нужно обеспечить. Написал письмо в политотдел. Спрос на литературу большой. Получили домино, шахматы, шашки. В менее напряженный период даже организовали турниры по звеньям. Особенно хорошо играли в домино на высадку. Вот было смеху!


Партия в домино в перерыве между боями

21 июля. Днем было два воздушных боя. В первом имели место очень существенные недочеты со стороны летчиков: впятером бросаются на один самолет противника; не все самолеты преследуют противника; ряд летчиков преждевременно выходили из боя. Провели разбор с летным составом. Вышел специальный номер «Боевого листка».

22 июля. День прошел спокойно. Было совещание у командира полка, которое проводил Герой Советского Союза И. А. Лакеев. Обсуждались итоги воздушных боев. Акцентировалось внимание на том, что иногда не все ведут бой, находясь в общем клубке дерущихся, что кое-кто раньше времени выходит из боя, не дожидаясь сигнала командира. Указывалось также на то, что не все идут по вызову в атаку, не все преследуют противника, что плохо используется облачность для маскировки.

В 18.00 с эскадрильей проводил совещание командарм II ранга Кулик, который потребовал проявлять побольше хитрости. Он сказал, что смелости и храбрости у летчиков много, но не хватает хитрости, а у японцев она есть. Надо быть не только храбрым и смелым, но и хитрым.


В центре Герой Советского Союза И. А. Лакеев, крайний слева — дважды Герой Советского Союза Г. П. Кравченко, крайний справа — дважды Герой Советского Союза С. И. Грицевец

23 июля. После посадки на подстреленном «ястребке» мне пришлось в течение дня наблюдать за ходом боев с земли. Картина очень интересная, захватывающая. Чувствуешь себя, конечно, по-иному, не так, как в бою. Только видишь — мелькают точки, особенно если бой на высоте 5000–6000 метров, и слышишь рев моторов. Ну и падающие горящие самолеты, конечно, тоже заметны. Как радуешься, когда падает самолет противника, но когда падает свой, настроение резко меняется в худшую сторону. Два наших самолета не вернулись из боя.

Во время спуска на парашюте старшего лейтенанта Елисеева один японец стал кружить вокруг него и плоскостью отрубил нашему летчику ноги. Они отлетели в сторону, плоскость также отлетела. Японец выпрыгнул на парашюте. Я и еще три командира на легковом броневике поехали к месту приземления парашютистов. Елисеев приземлился мертвым. Самурай застрелился в воздухе из пистолета. При его обыске нашли блокнот с записями, письмо с женским волосом и своеобразное заклинание-талисман. По званию вражеский летчик — поручик.

Увиденное еще больше усилило во мне ненависть к врагу, и я поклялся перед погибшим товарищем Елисеевым отомстить за его смерть.

31 июля. Один вылет на прикрытие. Сбросили 27,5 тонны «гостинцев». Зенитки встретили ураганным огнем. Один наш СБ сбит, экипаж выпрыгнул с парашютами.


На земле грозные японские Ki-27 были легкой мишенью

С летным составом проработал приказ командарма II ранга Штерна о действиях авиации, Основные недостатки, которые отмечались, — это слабое взаимодействие авиации с наземными войсками, отсутствие сплоченности в эскадрилье, звене, воздушный бой ведется не компактно, одиночками.

2 августа. Рано утром нам было приказано совместно со 2-й эскадрильей произвести налет на аэродром противника в районе севернее Джин-Джин-Суме. Противник не ожидал нашего налета. В итоге 25 самолетов обрушились на вражеские истребители, и через пять-шесть минут на земле не осталось ничего. Сожгли 10 самолетов, бензоцистерну, 3 зенитных пулемета. 3 «японца» пытались взлететь, но после неудачной попытки они загорелись. На аэродром наши вернулись все. Очень трудно летать на бреющем. Несносная жара.

3 августа. По метеосводке ожидался ураган, и все были начеку. В течение дня пытался трижды побриться. Ракеты не давали возможности сделать это нормально. То и дело взлетали, на встречу с противником. После рабочего дня участвовал в разборе операций с летным составом 70-го полка, проводимом комкором Смушкевичем. Действиям нашей авиации, в частности 70-го полка, оценку он дал хорошую.


Японские летчики возле аэродромного автостартера

6 августа. Вылетов не было. Провел собрание с личным составом о годовщине событий у озера Хасан. Многие товарищи взяли обязательства еще лучше работать и беспощадно бить врага.

13 августа. В 3.15 начался дождь. Всю ночь работал технический состав — ремонтировали самолеты. Вместо суток отремонтировали материальную часть за 6–8 часов. Вот геройство! Не люди, а золото.

16 августа. С перерывами шел дождь. День прошел спокойно. Японцы, очевидно, клепали свои самолеты. Летный состав нервничал от бездействия. Все углубились в чтение художественной и политической литературы.

17 августа. Взял в ДКА гармонь и вспомнил свою молодость, хотя я и сейчас еще не стар. Обучаю играть командира эскадрильи и его помощника. Сегодня общеполковое собрание. Делал доклад об авиации СССР. Вот уже пятый день не было вылетов.


После боя

18 августа. Опять с утра дождь. Облачность низкая, 500–600 метров. Японцы не показывали носа, сидели по своим конурам. Эскадрилья собрала по подписке займа еще 30 тысяч рублей.

Пришла в голову мысль о жизни. Три огромных и неотделимых привязанности в ней: работа, жена, сын. Что из них дороже? Одно без другого немыслимо. Одно без Другого существовать не может. Не будет первого — утратит содержание жизнь, она будет бесцельна. Выпадет второе или третье — утратит яркость работа.

19 августа. В 20 часов проходило совещание у командира полка. На 20 августа поставлена задача: перейти в решительное наступление. Авиация должна будет решить успех наступления наземных войск. Провели с командирами эскадрилий совещание и поставили задачу перед летным составом. Наступила горячая пора. Нужно напрячь все силы, все умение на уничтожение врага. Вот будет действительная проверка преданности Родине каждого летчика.

20 августа. Эскадрилья сделала 6 боевых вылетов. 5.45 — налет. После первого вылета погиб летчик Койтулазов, и так нелепо. Туманом закрыло аэродром. Он отстал от эскадрильи и, не видя места посадки, врезался в землю. Очень жаль терять боевого товарища и такого хорошего человека. Был храбр, энергичен, предан Родине до конца. Тяжела утрата. Сказывается недостаток работы в мирных условиях. Больше учить в мирное время, больше пота, но зато на войне будет меньше крови. 20 августа был день генерального сражения. Бомбардировщики бомбили удачно. Истребители сделали около 1000 самолето-вылетов. Били все, что попадалось под руку: и самолеты, и автомобили, и войска, сбрасывали листовки. Мне лично довелось обнаружить эскадрон баргутской конницы. Сделал два захода и уничтожил его. Поджег две автомашины. На аэродроме в районе Соляных озер застали около 20 самолетов. К вечеру почувствовал, что немало сделали и я лично, и вся эскадрилья. Вся наша авиация обеспечила успех наземным войскам. Завтра день будет еще жарче, и работать придется интенсивнее. Надо отдыхать. Но почему нет писем от Клавы? Послал ей 7 писем, одну телеграмму — и никакого ответа. Неужели она не получила мои письма? Быть может, ее нет в Борисоглебске? Быть может, она в Москве?

23 августа. Не могу отдыхать, проснулся в 6 часов. Всего имею 50 вылетов на фронт, из них 12 воздушных боев и 10 штурмовок по аэродромам и наземным войскам.

Эскадрилья сделала 3 боевых вылета без потерь. Авиация противника пока не показывалась, видно, остались рожки да ножки.


Обломки японского бомбардировщика Ki-21
Личные вещи лучшего японского аса Хиромичи Синохары, сбитого над Халхин-Голом 27 августа 1939 г.

24 августа. Обгорел я здорово, еле встал, но на работу вышел. Весь день ходил скорчившись, ни сесть, ни лечь, крепко обжег тело во время боя, боль проходит медленно.

Эскадрилья сделала три вылета. Зенитная артиллерия японцев вела сильный огонь. Около моего самолета разорвалось до 10 снарядов, повреждений нет. На линии фронта встретил двух И-97, сопровождавших трех бомбардировщиков. Драться было тяжело. Мешала облачность. В районе озера Яньху к 8 часам противника полностью уничтожили. В районе реки Халхин-Гол он попал в мешок, но все равно упорно сопротивлялся. Закопался в землю, даже убитых хоронили в окопах. Окруженный противник не летал, видно, пилотов не хватало. Осталось по 50 снарядов на пушку. Связь держали, используя голубей. Говорят, что японское командование требует стоять на смерть, подбрасывает резервы, но их уничтожают наши авиация и танки.

Были корреспонденты «Правды», беседовали о работе. Просили рассказать о себе. Но что я могу рассказать? Дерусь так же, как и все, нет у меня ничего особенного. Задачу, поставленную партией и правительством, выполняю с честью и бью врага, не щадя сил. Вся моя жизнь, работа — как на ладони.

29 августа. Противника добили. Последний оплот — сопка Ремизова — взят! У японцев большие потери. Наземные войска противника не подтягивались к границе. Имелись сведения о переброске через Харбин около 100 самолетов. Здесь осталось не более 30 штук. Авиация врага активных действий не предпринимает…

Василий Руднев командир танка

В ходе боев на Халхин-Голе наша 11-я танковая бригада понесла очень тяжелые потери, так что пришлось несколько раз ее пополнять. Я прибыл в Монголию с одним из таких пополнений, в середине июля 1939 года, то есть уже по окончании «баин-цаганского побоища», во время которого, штурмуя японские позиции, бригада потеряла половину личного состава и техники.

Но, поскольку поле боя осталось за нами, многие подбитые танки потом удалось эвакуировать и восстановить.

Вот и мне достался танк из ремонта. Первый экипаж погиб — весь, целиком, никто не спасся. Мы унаследовали танк после них. Машину отремонтировали, но все равно на броне видны были заваренные пробоины, вмятины от снарядов, следы пуль. Конечно, поначалу было жутковато — все равно что залезать в чужой склеп, — а потом ничего, привыкли.


Танк БТ-5
Советские танкисты осматривают трофейный японский танк «Ха-Го», захваченный в июльских боях

Для своего времени танк БТ-5, на котором нам тогда довелось воевать, был хорош — скоростной, мощный, надежный, — хотя имелись у него и серьезные недостатки: прежде всего пожароопасность, поскольку двигатель был бензиновый, а не дизель, как на «тридцатьчетверке», да и бензобаки располагались неудачно, с большой боковой площадью, уязвимые для бронебойно-зажигательных снарядов. Бронирование также оказалось явно недостаточным — слабое, по сути противопульное, — так что даже плохонькая японская 37-мм противотанковая пушка, даже со средних дистанций, брала БТ в лоб.

Хотя — все ведь относительно. Да, с легендарным Т-34 наши «бэтэшки» сравнения, конечно, не выдерживали, зато паршивую японскую бронетехнику превосходили по всем статьям. У самураев имелись только легкие танки «Хаго» — осматривали мы их: броня еще тоньше нашей, слабая пушка, плохой обзор, отсутствие смотровых приборов, вместо которых широкие щели, неудачное расположение вооружения с большими «мертвыми зонами» — словом, настоящие гробы. Наша башенная «сорокапятка» легко прошибала их насквозь.

Так что японских танков мы всерьез не опасались. Как, впрочем, и авиации — ни штурмовиков, ни пикировщиков, вроде проклятой немецкой «штуки»,[5] у самураев не имелось, а горизонтальные бомбардировщики работают неприцельно, больше по площадям, — на моей памяти был лишь один случай прямого попадания в танк японской бомбы. В общем, можно сказать, что серьезных потерь от действия вражеской авиации танкисты на Халхин-Голе не несли — это вам не Отечественная.


Основной противник советских танков на Халхин-Голе — японское 37-мм противотанковое орудие

Куда опаснее была японская противотанковая артиллерия — их «37-миллиметровки» пробивали броню наших легких танков даже с километровой дистанции, — правда, эффективность бронебойного снаряда была крайне низкой: случалось, наши БТ и Т-26 возвращались из боя с несколькими пробоинами, но своим ходом и без потерь в экипаже.

По-настоящему тяжелые потери мы несли лишь от бутылок с зажигательной смесью, и то поначалу. Японцы рыли узкие щели, ложились в них, пропускали танк над собой — и бросали в корму бутылку. Многих наших так пожгли. Тогда мы стали мастерить самодельные огнеметы — железная труба, струя бензина под напором. Впереди у нас всегда шел Т-26 с таким огнеметом и выжигал самураев из щелей, как клопов.

Еще японские смертники использовали мины на длинных бамбуковых шестах. Их потом много осталось на поле боя. С такими шестами они бросались на танки и подрывали их вместе с собой. Но после того, как у нас ввели шахматный боевой порядок танкового взвода во время атаки и наладили взаимодействие с пехотой, потери от минеров и «бутылочников» заметно пошли на убыль.

И все же за время боев на Халхин-Голе только наша 11-я бригада потеряла больше сотни танков — так что победа обошлась очень дорого…

Помню рассвет 20 августа 1939 года, когда началось генеральное наступление. Утро было ясное, солнце яркое. Но едва мы вышли на исходные позиции — все вокруг вдруг потемнело, будто в пасмурный день. Смотрим вверх — а небо сплошь в самолетах. Наши бомбардировщики шли волна за волной. Потом ударила артиллерия — казалось, артподготовка длится бесконечно, японские позиции буквально кипели от разрывов. Не верилось, что кто-то может уцелеть в этом аду. Однако когда мы наконец двинулись вперед, то встретили отчаянное сопротивление. Бой был страшный. Самураи дрались зло, цепляясь за каждую сопку. Пришлось буквально прогрызать их оборону. И все-таки мы одолели — окружив вражескую группировку, создали внешний фронт, как под Сталинградом. И точно так же японские резервы пытались прорвать это кольцо извне — безрезультатно.


Перед боем

Признаться, подробности я сейчас уже не очень помню — все сливается в какую-то сплошную мясорубку. После тяжелых боев вообще мало что остается в памяти — так, обрывки впечатлений, отдельные картинки. И дело даже не в страхе смерти, к которому привыкнуть нельзя, но можно притерпеться, — просто во время танковой атаки, при закрытых люках, сквозь смотровые приборы почти ничего не видишь вокруг — только перед собой. Лишь это и запоминается — смазанный, затянутый дымом, прыгающий клочок реальности величиной с ладонь.

Пожалуй, лучше и точнее всех эти ощущения передал Константин Симонов в своей знаменитой поэме «Далеко на Востоке» — там танкист, герой Халхин-Гола, уже в Москве, празднуя с друзьями победу, может вспомнить лишь как «за треснувшим триплексом метались баргутские лошади, и прямо под танк бросался смертник с бамбуковым шестом».

Вообще, к Симонову у нас, халхингольцев, отношение особое. Лучше него об этой «необъявленной войне» не написал никто. К тому же именно он первым предложил увекоречить память о боях за Халхин-Гол, подняв на постамент советский танк — помните его знаменитое стихотворение?

«Когда бы монумент велели мне

Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,

Я б на гранитной тесаной стене

Поставил танк с глазницами пустыми;

Я выкопал его бы, как он есть,

В пробоинах, в листах железа рваных, —

Невянущая воинская честь

Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.

На постамент взобравшись высоко,

Пусть как свидетель подтвердит по праву:

Да, нам далась победа нелегко,

Да, враг был храбр.

Тем больше наша слава.»

Памятник на горе Баин-Цаган (октябрь 1939 г.)

Так и сделали — в память о той «необъявленной войне» на горе Баин-Цаган установлен танк БТ-5, правда, не подбитый, а целый. Точно на таком мне довелось воевать летом 1939 года. Так что для меня он — главный символ нашей победы.

Василий Давиденко командир пулеметной роты

В 1938 году, когда уже мало кто сомневался, что мы на пороге новой большой войны, в качестве одной из мер по подготовке страны к отражению агрессии был досрочно произведен выпуск командных кадров из военно-учебных заведений, в том числе и из нашей Одесской пехотной школы им. Якира.


Василий Иванович Давиденко (1939 г.)

Хотя мне как выпускнику-отличнику предлагали должность командира взвода в родном училище, я попросил направить меня для прохождения службы в Забайкальский военный округ, поскольку считал Дальний Восток наиболее вероятным театром будущих военных действий — только что закончились бои на озере Хасан, и мы были уверены, что это не последнее столкновения с японцами, что скорой войны на востоке не избежать.

Так я попал в 57-ю Уральскую стрелковую дивизию, которая дислоцировалась неподалеку от Читы, на должность командира пулеметного взвода.

Что бы ни врали теперь лже-историки, специализирующиеся на оплевывании нашего прошлого и нашего народа, Красная Армия готовилась к будущей войне на совесть — в нашей дивизии занятия на стрельбищах шли день и ночь, даже по воскресеньям проводились стрелковые соревнования между подразделениями.

Правда, не всё, чему нас тогда учили, пригодилось в боевых условиях. Так, большое внимание в конце 30-х годов уделялось обучению стрельбе из станковых пулеметов «Максим» с закрытых огневых позиций — боевой устав того времени предписывал действовать таким образом в оборонительном бою против больших скоплений пехоты противника на дальних дистанциях: от полутора до двух километров. Считалось, что плотность огня взводных и ротных пулеметных батарей достаточна для уверенного поражения неприятеля даже за пределами прямой видимости. Но все-таки пулемет — это не артиллерия, и опыт реальных боев на Халхин-Голе и в начальный период Великой Отечественной войны, показал, что использование «Максимов» с закрытых позиций — то есть фактически вслепую, когда сами пулеметчики не видят цели, а стреляют по командам корректировщика — неэффективно, так что от этого положения устава в конце концов пришлось отказаться.

Зато очень пригодилась нам другие навыки, полученные во время боевой подготовки. Хорошо помню, как поразили меня первые батальонные учения с боевой стрельбой, на которых мне довелось присутствовать. Все было как в настоящем сражении. Особенно впечатляли действия стрелковых рот, наступавших в 300–350 метрах за разрывами своих снарядов, поддержанных огнем пулеметных взводов и метавших боевые гранаты при атаке переднего края «противника». Представляете, как четко должно быть организовано взаимодействие между артиллерией и пехотой, а также между подразделениями, чтобы не перестрелять друг друга!

Командовал этими учениями — и командовал блестяще — лично командир дивизии Вячеслав Дмитриевич Цветаев, он же проводил их разбор. И никто из нас тогда не догадывался, что мы видим своего комдива в последний раз, никто не обратил внимания на черный «пикап», подъехавший к штабу под конец занятий. Но, едва Цветаев закончил разбор, из кабины вышли два человека в форме НКВД и пригласили комдива в машину, которая тут же умчалась в неизвестном направлении.

На следующее утро перед строем выступил комиссар дивизии, объявивший, что нами командовал заклятый враг народа и изменник Родины. Гневно осуждали комдива и другие ораторы — промолчал только командир нашего полка Никита Михайлович Захаров. А через два дня мы узнали еще более ошеломляющую новость — оказывается, хорошо замаскированным врагом был и сам дивизионный комиссар, наконец-то разоблаченный и взятый под стражу. И это было только начало — в течение следующей недели посадили фактически все командование дивизии. Мало того, в нашем полку уполномоченный особого отдела капитан П. Еврелькин арестовал беременную жену начальника связи первого батальона Малькевича, которая со дня на день ожидала рождения ребенка. Это безумие затронуло даже нас, молодых лейтенантов, — признаться, мы были настолько деморализованы, что начали с подозрением посматривать друг на друга, даже в дружеских разговорах боялись сказать лишнее слово и избегали встреч с Малькевичем, чтобы не попасть на заметку к Еврелькину, который один ходил гоголем, окончательно обнаглев и всячески выказывая свое превосходство над строевыми командирами.

Никогда не забуду дикую сцену, которую наблюдал на гарнизонной гауптвахте, где содержались арестованные по линии особого отдела. Будучи начальником караулов и обходя камеры, я услышал детский плач и душераздирающие женские крики. Плакал новорожденный ребенок Малькевичей, а кричала его мать, умоляющая дежурного лейтенанта особого отдела позволить ей покормить сына. Я не выдержал и попросил особиста разрешить несчастной взять ребенка — он в ответ нагрубил, посоветовав не лезть не в свое дело. Этого урока я не забуду — тогда я окончательно осознал, что такое особый отдел, выполнявший в армии функции НКВД. До сих пор слышу тот страшный материнский крик, до сих пор не могу понять, как мог мой сверстник-особист озвереть до такой степени.

К счастью, не прошло и двух лет, как подавляющее большинство арестованных, в том числе и наш комдив, и жена Малькевича, были реабилитированы. Во время Отечественной войны В. Д. Цветаев командовал армиями, стал Героем Советского Союза и генерал-полковником, а впоследствии, до самой своей смерти, возглавлял военную академию им. Фрунзе.

Но все это потом — а летом 1939 года нам пришлось идти в бой без него.

В мае из Монголии пришли тревожные известия о пограничном конфликте на реке Халхин-Гол, который быстро перерос в настоящую войну. По правде говоря, начались боевые действия для нас неудачно — японцам удалось потеснить наши войска, вражеская авиация господствовала в воздухе. В этих условиях, поскольку имевшихся в зоне конфликта сил было явно недостаточно, ближайшие резервы на советской территории получили приказ спешно готовиться к отправке в Монголию.

Среди подразделений, которые планировалось перебросить на Халхин-Гол, была и наша 57-я стрелковая дивизия, срочно переформированная в моторизованную. Полки доукомплектовали личным составом, вооружением и боевой техникой до штатов военного времени; дивизия получила автотранспорт с водителями, одновременно сдав конский состав и гужевой транспорт. С учетом уже имевшегося опыта боевых действий против японцев, особое внимание в нашей подготовке теперь уделялось ночному бою, в котором самураи были традиционно сильны, — прежде они не раз достигали тактических успехов, атакуя наши подразделения в темное время суток.

Наконец, в середине июля, после полуторамесячной усиленной подготовки, мы получили приказ на выдвижение в район боевых действий. До пограничного с Монголией поселка Соловьевск нас везли по железной дороге. Дальше дивизия должна была двигаться своим ходом — предстоял 800-километровый марш по бездорожью через пустыню Гоби. 24 июля перешли государственную границу. Расстояние до Халхин-Гола наши автоколонны преодолели за четыре перехода. Мне казалось, что за год службы в Забайкалье я уже успел притерпеться к местному резко-континентальному климату, но теперь мы пересекали одну из самых страшных пустынь в самое жаркое время года — зной был чудовищный, убийственный, сводящий с ума; постоянно мучила жажда; вода ценилась на вес золота — не только питьевая, но и для технических нужд.

Хотя господство в воздухе теперь было полностью на стороне советской авиации, наше командование приняло усиленные меры против возможных авианалетов противника — от организации службы наблюдения и оповещения до зенитного прикрытия колонн на марше всеми имеющимися средствами противовоздушной обороны. Но вражеские самолеты мы видели лишь однажды — во время последнего перехода, когда вдали уже слышна была канонада, раздалась команда «воздух!», и на горизонте показалась большая группа японских бомбардировщиков — штук двадцать. Но только они развернулись в нашу сторону, сверху на них обрушилась целая стая советских «Чаек», и через несколько минут шесть пылающих бомбовозов рухнули на землю, а остальные, сбросив бомбы в чистом поле, вдали от наших колонн, повернули назад.


Все, что осталось от японского самолета

К вечеру 27 июля наш полк вышел к горе Хамар-Даба и сосредоточился километрах в двенадцати северо-западнее командного пункта Жукова. Местность равнинная, открытая: вокругот горизонта до горизонта ни деревьев, ни хотя бы кустарника — ни единого естественного укрытия. Трое суток, день и ночь, мы окапывались и маскировались, чтобы избежать потерь при бомбардировках, которых ожидали ежечасно. Однако все попытки японской авиации прорваться в зону сосредоточения и нанести бомбовые удары по нашим позициям и по прибывающим следом танковым бригадам, закончились полным провалом. Вот что значит господство в воздухе. Так что наши войска разворачивались и готовились к генеральному наступлению в спокойной обстановке. Но все понимали, что затишье временное, и бои нам предстоят тяжелейшие.

В эти последние дни перед наступлением я подал заявление в партию.

Под вечер 18 августа дивизия получила приказ выдвигаться на восточный берег Халхин-Гола. В первую ночь японцы прозевали наше перемещение, но на следующий день, еще до выхода на рубеж атаки, мой батальон был обнаружен и атакован вражеской авиацией, понеся первые потери. На сей раз самураи действовали безнаказанно — из-за возникшей неразберихи с переподчинением батальона командиру соседнего полка мы на время остались без воздушного прикрытия, и неприятель немедленно воспользовался этой ошибкой. Заметив приближающиеся бомбардировщики — мы насчитали 18 штук, — я подал команду залечь в майхане (большой песчаной яме), наивно полагая ее надежным укрытием. Но японский ас снайперски точно накрыл майхан очередью мелких бомб. Потом я насчитал вокруг, совсем рядом, восемь воронок. Как мы тогда остались живы — сам не пойму. Каким-то чудом. Лишь один красноармеец был легко ранен в ногу.

Несмотря на бомбежку и обстрел, рота еще до наступления сумерек вышла на намеченный рубеж, заняв огневые позиции метрах в четырехстах от переднего края японцев. Комбат довел до ротных боевую задачу на завтра: нам предстояло наступать в направлении сопки Двурогой, находившейся в глубине вражеской обороны — до нее было по прямой около пяти километров.

Утром 20 августа, после усиленной огневой подготовки, наши войска пошли на штурм японских позиций. Первой траншеей овладели сравнительно легко, но дальше самураи, словно спохватившись, начали оказывать ожесточенное сопротивление, цепляясь буквально за каждый куст, за каждую кочку. Продвинувшись до полудня всего на пару верст, нам пришлось залечь. После мощного артналета батальоны вновь пошли вперед — но, несмотря на призывы и угрозы командира полка., овладеть высотой так и не смогли. Таким образом, задачу первого дня полностью выполнить не удалось: слишком силен был противник, слишком отчаянно защищался.

Вообще, надо честно признать: фанатизм и самоотверженность японского солдата поражали. В моей роте был такой случай. Красноармеец Татарников, обнаружив в окопе раненого японца, решил взять его в плен. Приставил штык к груди и приказал сдаваться. Но самурай, ухватившись за штык обеими руками, вогнал его себе в живот. Татарников потом оправдывался: мол, «кто ж знал, что этот ненормальный так поступит».

Правда, не все японцы жаждали умереть за своего микадо. До сих пор до нас доходили только слухи, но теперь бойцы собственными глазами видели двух погибших японских солдат, прикованных цепями кпулеметам…

Ночь прошла без сна — мы готовились к отражению возможных контратак противника, эвакуировали с поля боя многочисленных раненых и убитых, пополняли боезапас. Комбат требовал на рассвете, первым же броском, захватить сопку Двурогую. Утром мы вновь поднялись в атаку, и после двухчасового кровавого штурма выполнили приказ. Однако японцы не смирились с потерей командных высот, оседлав которые мы наглухо перекрывали им пути отхода через глубокую лощину речки Хайластын-Гол, — трижды самураи бросались в контратаку, дело не раз доходило до рукопашной, ожесточенные схватки на склонах Двурогой затянулись дотемна, но сопку мы все-таки удержали.

Для меня этот бой оказался последним. Около полудня, как только высота была очищена от неприятеля, я решил перенести свой наблюдательный пункт на вершину. Но, пересекая короткими перебежками простреливаемое японцами открытое пространство, угодил под разрыв тяжелого снаряда. Больше почти ничего не помню — только огромная вспышка, и всё. Очнулся лишь на четвертые сутки — уже в санитарном поезде, по пути в окружной госпиталь в Улан-Удэ — от нестерпимой боли в пояснице и левом ухе. Глухота осталась «на память» о тяжелой контузии на всю жизнь.


Японские 150-мм орудия

Но я еще сравнительно легко отделался. Наш батальон понес на Халхин-Голе огромные потери. Продвинувшись за 11 суток боев всего на 8–9 километров (то есть в среднем по 800 метров в сутки), мы потеряли свыше 40 % личного состава. Был тяжело ранен комбат, погибли командир и политрук 6-й роты и командир 4-й. Поднимая бойцов в атаку, пал смертью храбрых комиссар полка Куропаткин, посмертно награжденный орденом Ленина. В моей пулеметной роте из 98 человек 42 были убиты или ранены; из 12 пулеметов уцелело 5.

Такова была цена нашей победы.

Иван Чухно командир пулеметной роты

Во время генерального наступления наша 57-я Краснознаменная Уральская дивизия, которая составляла костяк южной группировки, действовавшей на правом фланге, наносила главный удар в направлении на гору Номонхан-Бурд-Обо.

В ночь на 20 августа мы выдвинулись из глубины обороны к переднему краю и, соблюдая маскировку, заняли исходное положения для атаки в районе безымянного острова, образуемого рекой Халхин-Гол.

Однако тут произошла непредвиденная задержка. Дело в том, что сразу за понтонной переправой саперы проложили через низменную болотистую пойму реки насыпную грунтовую дорогу длиной километра в три — три с половиной. Но, поскольку насыпь не имела твердой основы, прошедшие раньше нас танки, бронемашины и особенно пушки перемололи и разрушили непрочное дорожное покрытие, которое просело под весом тяжелой техники в подтаявший слой вечной мерзлоты. Так что теперь наши машины буксовали и вязли в густой грязевой каше. И на обочину не свернешь — вокруг обширное болото, поросшее осокой. Пришлось тащить на себе и тяжелое вооружение, и боеприпасы, и все обычно возимое имущество. Особенно не позавидуешь тем, кто нес разобранные пулеметы и минометы, и так-то неподъемные, а уж когда прешь их по колено в грязи — это превращалось в пытку.

И все-таки на исходные позиции мы вышли вовремя.

А вот следовавшая за нами 6-я танковая бригада так и не смогла переправиться в срок, поэтому прорывать вражескую оборону нам пришлось без усиления. Еще хуже, что на переправе застряли тылы нашего полка — в результате мы на двое суток лишились подвоза не только горячей пищи, но даже воды.

Прибавьте к этому, что с рубежа атаки местность впереди просматривалась плохо, мы не имели точных сведений о расположении неприятеля и, в общем, слабо представляли, что ждет нас в ходе атаки.

Тем не менее, несмотря на все сложности, ошибки и непредвиденные обстоятельства, наступление началось в целом успешно.

В 8.45 утра, после трехчасовой «обработки» переднего края обороны противника нашей авиацией и артиллерией, мы двинулись вперед, в направлении на высоту Двурогая. Я все время находился с отделением управления в расположении первого пулеметного взвода, на острие атаки. Еще при развертывании в боевые порядки моя рота была обстреляна артиллерийским и минометным огнем — впрочем, японцы явно били по площадям, неприцельно, издалека, так что в первые полчаса, пока мы преодолевали предполье вражеской обороны, а их слабое прикрытие отходило, не принимая боя, наступление шло почти без потерь. Однако чем дальше мы продвигались вперед, тем плотнее становился обстрел. Наконец, при подходе к заросшим ивой барханам, наш полк вошел в огневое соприкосновение с основными силами японцев и залег. Тем временем напряжение нарастало не только на земле, но и в воздухе, где уже второй час длилось грандиозное сражение с участием сотен самолетов, в основном истребителей. Бой шел на небольших высотах — это была сплошная круговерть: казалось, небо кипит и пылает от скрещивающихся трассирующих очередей и вот-вот обрушится нам на голову, как прогоревшая крыша. И не сказать, чтобы наши летчики имели в то утро безусловное господство в воздухе. Во всяком случае, нам, пехоте, приходилось наступать в условиях противодействия вражеской авиации — то и дело раздавалась команда «воздух!»: японские штурмовики с бреющего полета обстреливали наши боевые порядки, и нам вновь и вновь приходилось залегать и даже окапываться. В моей роте появились первые раненые и убитые. Впрочем, и японской пехоте от нашей авиации тоже доставалось.



Около полудня наступление вновь застопорилось. Танки 2-й бригады, оторвавшись от пехоты, застряли перед безымянной высотой, господствовавшей над местностью. Противник вел с вершины непрерывный огонь. Я перебежками добрался до танкистов. Пули на излете посвистывали над головой, высекали искры из танковой брони. То и дело неподалеку рвались снаряды — японская артиллерия явно нащупывала наше местоположение. Оставаться на месте дольше было нельзя. Я стал уточнять обстановку у командира танковой роты, но тоти сам ее толком не знал. Сказал только, что опасается потерять танки из-за применяемых неприятелем бутылок с горючей смесью и мин на длинных бамбуковых шестах — и все время твердил, что без пехоты эту безымянную высоту не взять.

Но тут как раз подоспел второй батальон нашего полка и стал разворачиваться для атаки. Мои пулеметы и танковые орудия поддержали ее огнем. В общем, высоту мы взяли, хотя и дорогой ценой. Потом был еще тяжелый бой за внушительную сопку, густо поросшую кустарником, — там у японцев был хорошо укрепленный опорный пункт. Потом наш полк резко развернули на северо-запад — штурмовать барханы Больших Песков. Потом я уже плохо помню — этот кровавый день казался бесконечным. Враг сопротивлялся, но отступал. Наши бойцы медленно, но верно продвигались вперед и к вечеру очистили от японцев главный рубеж обороны, зацепившись за кромку Больших Песков. Здесь мы остановились. Помня, что самураи — мастера вести ночной бой, организовали охранение и под его прикрытием заночевали.

К моему удивлению, этой ночью противник не проявлял активности и на рассвете отошел к своей основной группировке. Так что уже к полудню 21 августа мы вышли к государственной границе МНР, переходить которую было категорически запрещено. Окопались. Командир полка предупредил нас, ротных, об ожидаемом на следующий день контрнаступлении противника — японцы подтягивали из Маньчжурии свежие силы, чтобы деблокировать свою окруженную группировку ударом извне. А поскольку мы оказались во внешнем кольце окружения, этот удар должен был прийтись по нам. Весь день мы спешно дооборудовали позиции и готовились к обороне: рыли окопы полного профиля, укрепляли огневые точки, оговаривали взаимодействие с полковой артиллерией.

Однако и 22, и 23 августа на нашем участке фронта прошли, можно сказать, спокойно. Противник вел редкий ружейный огонь. Потерь у меня в роте не было. Зато за спиной непрерывно грохотала канонада — это наши войска, завершив окружение вражеской группировки на восточном берегу Халхин-Гола, начали сжимать кольцо.

На рассвете 24 августа я разглядел в бинокль, как две крупные японские автоколонны выдвигаются из глубины маньчжурской территории в нашем направлении. Как потом выяснилось, это подходила усиленная 14-я пехотная бригада, брошенная японским командованием на прорыв внешнего кольца окружения и имевшая тройное превосходство над нами в живой силе и пятикратное — в артиллерии. В то время как наши главные силы, занятые на ликвидации «котла», пока ничем не могли нам помочь.


Трофейные японские 6,5-мм пулеметы

Утром 25 августа, после часовой артподготовки и налета бомбардировщиков, самураи пошли на штурм наших позиций — атаковали сначала двумя батальонами при поддержке спешенного кавалерийского эскадрона, затем бросили в бой даже личный состав унтер-офицерской школы, равной по численности пехотному батальону. Безрезультатно. Встреченные ураганным огнем пулеметов и артиллерии, японцы откатились, завалив телами склоны высот и подступы к нашим окопам. Правда, под непрерывным артобстрелом и мы несли значительные потери.

После полудня, перегруппировавшись, противник повторил атаку. Даже без бинокля были отчетливо видны наступающие цепи. Но вот, попав под фланговый пулеметный обстрел, они залегли. Я приказал сменить огневые позиции; и когда японцы вновь попытались подняться, сразу четыре пулемета накрыли их перекрестным огнем. Немногим тогда удалось уйти.



Следующий день, 26 августа, стал переломным. С рассвета противник открыл беспорядочную стрельбу, в 7.30 попытался на отдельных участках перейти в наступление — но эти атаки носили разрозненный характер, напоминая скорее разведку боем: то ли японцы выдохлись, понеся слишком большие потери накануне, то ли уже проведали, что к нам подошло подкрепление — долгожданная 6-я танковая бригада, уже освободившаяся к тому времени от боев во внутреннем кольце окружения. Во второй половине дня, при поддержке танкистов мы вытеснили неприятеля с занимаемых им высот и окончательно очистили от врага монгольскую территорию.

Впрочем, ликвидации окруженной японской группировки затянулась еще на 4 дня — до 30 августа, когда над высотой Ремизова, последним очагом сопротивления, взвилось наконец красное знамя.

Но мне увидеть это собственными глазами не довелось. Еще в первый день нашего наступления я был ранен в руку. К утру 27 августа рука распухла, поднялась температура, и меня отправили сначала в медбат, а оттуда — на родину, в читинский госпиталь. Вот и все. На этом «необъявленная война» для меня закончилась.

Павел Соловьев летчик-истребитель

Весной 1939 в нашу летную часть, что стояла под Киевом, пришел приказ: немедленно передислоцироваться в Монголию.

Дело в том, что уже не первый год положение на наших восточных рубежах внушало все большее и большее опасение за безопасность страны. Это беспокойство ощущалось всеми: и руководителями партии и правительства, и средствами массовой информации, и нашим командованием, и нами, рядовыми летчиками, и всеми советскими людьми. Из тем политинформаций куда-то пропали успехи социалистического строительства и реконструкции, положение в Испании, борьба международного рабочего движения за свои права и многое другое.


Истребитель Ki-27 перед боевым вылетом

Практически, тем осталось только две: к положению на востоке и к положению на западе. Причем, положение на востоке оценивалось, да и воспринималось буквально всеми, как более грозное, чем на западе.

Посудите сами: не успели отгреметь бои на сопке Заозерной (район озера Хасан), как начались провокации японской военщины в Монголии. А у нас с монголами был договор о дружбе и взаимной помощи. А у японцев был аналогичный договор с немцами.

И все ждали, что вот-вот начнется широкомасштабная война на востоке с японцами, а немец, чуть попозже, нападет на нас с запада. Так что приказ мы восприняли однозначно: началось! Я и сейчас считаю, что для нас, летчиков 22-го истребительного авиационного полка, Великая Отечественная война началась весной 1939 года. Тем более, что незадолго до этого в газетах писали, что СССР будет защищать территорию Монголии, как свою собственную.

Путь с Украины в Монголию был неблизким. Добирались месяца полтора-два, а, может быть, и все три: ехали поездом, потом — на машинах. Транспортным самолетом доставили нас до 111-го разъезда, оттуда разлетелись: вначале на базовый аэродром в Тамцак-Булаке, а затем — поэскадрильно — на полевые аэродромы, где и получили материальную часть. Наша эскадрилья получила пушечные истребители И-16.

В мае начались бои.

Мне часто приходилось слышать о превосходстве наших машин над японскими, доводилось слышать и прямо противоположное мнение. То же самое говорят и о подготовке летчиков. Но мне так не кажется: авиация в то время была еще очень молода и, наверное, поэтому в разных странах получила примерно одинаковое развитие — что по летно-техническим характеристикам материальной части, что по уровню подготовки летчиков. Так что встретились на равных.

За Халхин-Гол я был награжден орденом Боевого Красного Знамени — за бой, который я провел у всех на глазах. Такое редко бывает. Я в тот день был на боевом дежурстве, вдруг прозвучала команда на боевой вылет.


После боевого вылета

Когда взлетел, прямо над аэродромом увидел японский самолет и сразу его сбил. Сейчас уже не помню, что это был за аппарат, но не истребитель, точно: то ли наблюдатель, то ли корректировщик. Японские-то истребители я хорошо знал: «Дзеро» их называли; с такими большими красными кругами на плоскостях и фюзеляже. Скорость у них для нас маловатой казалась, да и по вооружению мы явно их превосходили.[6] Наш И-16 по вооружению выпускался в нескольких модификациях: были чисто пушечные, пулеметные и смешанные пушечно-пулеметные. На Халхин-Голе на «ишаки» стали еще подвески под РСы (реактивные снаряды — типа «Катюши») монтировать.

Вообще, летать там было легко — мы сразу же, как только прилетели, завоевали господство в воздухе, хотя, может, и к августу. Но летом это было.

Всего на Халхин-Голе я сбил три японских самолета: два истребителя «Дзеро» и этот, о котором уже упомянул.

Однако самым запоминающимся моментом стал для меня вовсе не бой, а вынужденная посадка.

Во время боя у меня остановился двигатель — кончилось горючее. «Ишак» — машина скоростная; не самая, конечно, — позже доводилось и на более быстрых летать, — но тем не менее для пионерского периода нашей авиации одна из самых быстрых. Рассчитать запас горючего не так-то просто. Хорошо хоть над нашей территорией это случилось. А с точки зрения авиации вся Монголия — один сплошной аэродром: степь да степь кругом; почва твердая; полей да лесов нет и в помине: садись где хочешь!

Посадку поэтому произвел на шасси, а не на брюхо, дождался баошников (воинов батальона аэродромного обслуживания), меня дозаправили и я полетел дальше.


Пленный японский летчик

К осени все кончилось: побили мы японца.

Потом участвовал в Великой Отечественной войне, в 1945-м опять был на Дальнем Востоке, но уже опытным, повоевавшим летчиком. После немца мы били японца, как хотели.

Да и техника была намного лучше довоенной: получили новые самолеты: «Лавочкины», «Яковлевы» — более скоростные, маневренные, лучше вооруженные.

Николай Богданов командир взвода разведки

В середине августа 1939 года, по окончании военно-пехотного училища, я был произведен в лейтенанты и срочно, в составе группы выпускников, направлен в Монголию.


Н. Г. Богданов (Халхин-Гол, 1939 г.)

Хотя мы прибыли в штаб 1-й армейской группы, располагавшийся на горе Хамар-Даба, ночью, я немедленно получил назначение в разведроту 127-го стрелкового полка, наступавшего на направлении главного удара 57-й стрелковой дивизии в составе Южной группы войск.

Разведку мы вели как на бронемашинах БА-10 и БА-20, так и пешим порядком. Не знаю уж, что было опаснее. При действиях пешими разведгруппами больше полагались на скрытность: перед выходом на задание я всегда приказывал бойцам попрыгать — не лязгает ли оружие и амуниция: малейший шум мог выдать наше присутствие врагу, особенно ночью. Бронеавтомобилями чаще пользовались для активной разведки сильно укрепленных узлов японской обороны, выявления опорных пунктов, ДЗОТов и ДОТов — фактически это была разведка боем: мы сознательно подставлялись под обстрел, чтобы вскрыть огневые точки противника. Честно говоря, БА-20 мы недолюбливали — эта пулеметная бронемашина для серьезного боя была малопригодна; а вот пушечный БА-10 вполне соответствовал требованиям активной разведки, разве что мотор был слабоват и сцепление не всегда надежно, зато мощному вооружению — 45-мм пушка и два пулемета — могли позавидовать даже японские танки.


Бронеавтомобиль БА-20

Сейчас, вспоминая то время, сам не понимаю: как умудрился уцелеть? Я же был тогда совсем пацан — неполных девятнадцати лет — неопытный, отчаянный и дурной: все время лез на рожон. Хорошо, что командиром отделения у меня был A.A. Степанов. Призванный из запаса, почти вдвое меня старше (ему уже исполнилось тридцать шесть), он заботился о моей безопасности куда больше, чем о своей собственной, опекая прямо-таки по-отцовски, умел остудить мой юношеский пыл, вовремя попридержать — его любимой фразой было: «Охолонь, командир». Я по гроб жизни обязан этому добрейшему мудрому человеку истинно русской души. Он отучил меня от глупой бравады, безрассудства и ухарства, показав пример подлинной храбрости — спокойной, зрячей, не напоказ.


Бронеавтомобиль БА-10

Впрочем, и японцам не откажешь ни в мужестве, ни в стойкости. Они дрались на Халхин-Голе упорно, отчаянно, зачастую до последнего солдата, и наносили нам чувствительные потери. Их приходилось выбивать, выжигать буквально из каждого окопа, блиндажа, из каждой щели. Как-то раз, на подступах к высоте 757, в одном из ДЗОТов, мы обнаружили японского смертника, прикованного цепью к тяжелому пулемету «гочкис» — этот самурай вел огонь до самого конца, его заставили замолчать лишь подогнав огнеметный танк и пустив струю горючей смеси прямо в амбразуру. О стойкости врага говорит еще и тот факт, что за четыре месяца боев из всей 75-тысячной японской группировки в плен сдалось меньше 200 человек. А может, они просто боялись за свои семьи — ведь родственники сложивших оружие солдат подвергались в Японии репрессиям, а самих их стращали сказками о нечеловеческих пытках и истязаниях, которые якобы ждут их в советском плену…

Несмотря на ожесточенное сопротивление самураев, наш полк с непрерывными боями продвигался к южному берегу речки Хайластын-Гол, а затем и преодолел ее, перерезав японцам все пути отхода и окончательно замкнув кольцо окружения. Участвовали мы и в ликвидации «котла», добивая остатки вражеской группировки. Самыми тяжелыми, как водится, были последние бои в районе сопки Ремизова. Даже убедившись, что вырваться из окружения им не удастся, самураи все равно не сложили оружия и полегли в рукопашной до последнего человека. Все склоны были усеяны их трупами.

Возле этой высоты, названной в честь прославленного командира 149-го стрелкового полка, убитого во время июльских боев, погиб и наш командир майор Грухин. Это случилось 28 августа. Николай Федорович переезжал с одного НП на другой, ближе к линии фронта, когда хорошо замаскированная и до того не замеченная японская пушка прямым попаданием подбила его броневик. Посмертно Н. Ф. Грухину было присвоено звание Героя Советского Союза. Похоронили его в монгольской земле. Полвека спустя, когда мне вновь довелось побывать на Халхин-Голе во время празднования полувекового юбилея нашей победы, я первым делом поклонился его могиле.

К 31 августа разгром окруженной японской группировки был завершен. Однако и позже нам не раз приходилось участвовать в перестрелках с отдельными группами недобитых самураев и отлавливать одиночек. А война в воздухе продолжалась до середины сентября — я насчитал за полмесяца 6 крупных воздушных сражений, причем наиболее продолжительным и ожесточенным было последнее, состоявшееся 15 сентября и продолжавшееся более трех часов, — в нем с обеих сторон участвовало до 400 самолетов.



На следующий день, когда наконец объявили о перемирии, моему взводу было приказано, прочесав поле боя на участке полка, найти и обозначить белыми флажками непогребенные трупы японцев — артиллерия и авиация так основательно перепахали их позиции, смешав с землей тела убитых, мертвецов было так много, что наши похоронные команды не справлялись, и тут и там из песка торчали обклеванные птицами конечности и фрагменты тел. Смрад стоял ужасающий.


Сбор документов погибших японских солдат

По этим белым флажкам ориентировались японские похоронные команды, допущенные на поле боя по условиям перемирия. Десять таких команд, по 100 человек каждая, десять дней вывозили трупы. До сих пор перед глазами стоит эта картина: самураи в марлевых повязках баграми извлекают из земли своих погибших и наваливают полусгнившие тела в желто-зеленые грузовики. Трупы они вывозили в Маньчжурию, там сжигали, а пепел отправляли родственникам в Японию.

Это был хороший урок. И самураи его усвоили. Даже когда немцы стояли под Москвой, Япония так и не решилась выступить на помощь своему союзнику Гитлеру — слишком свежи еще были воспоминания о халхингольском разгроме.

Николай Кравец артиллерист

В начале июня 1939 года в Чебаркульских летних лагерях нашу полковую школу младших командиров 126-го корпусного артиллерийского полка Уральского военного округа подняли по тревоге еще до рассвета. На построении всем нам — разведчикам, вычислителям, радистам, связистам, аировцам, трактористам — объявили о досрочном присвоении воинских званий младших командиров и назначении на должности в линейные подразделения.

Полк получил на вооружение новые 152-мм гаубицы-пушки образца 1937 года. Наш дивизион к исходу дня погрузился в эшелон и по железной дороге двинулся на восток.

Ехали без длительных остановок, по дороге не раз видели составы других воинских частей. Миновав озеро Байкал — невероятная красота этих мест запомнилась на всю жизнь, — свернули на бывшую КВЖД. Ситуация начала проясняться — все мы были наслышаны о многочисленных провокациях самураев на наших и монгольских границах.

Выгрузились на станции Борзя. Здесь нас уже ждали тракторы с Челябинского тракторного завода, использовавшиеся как тягачи к гаубицам-пушкам, и автомашины московского и горьковского автозаводов. Потом был митинг, на котором зачитали боевой приказ: выдвинуться в район боевых действий у реки Халхин-Гол.


Японские орудия

Нам предстоял 800-километровый марш-бросок на механической тяге через безводные степи и полупустыни. Двигались преимущественно по ночам, в постоянной готовности к отражению налетов японской авиации — наши летчики тогда еще не завоевали полного господства в воздухе.

По прибытии на Халхин-Гол, заняли огневые позиции — побатарейно — на западном берегу, ближе к левому флангу, в боевых порядках монгольской кавалерийской дивизии. А наши передовые наблюдательные пункты располагались уже на той стороне реки, напротив сопки Песчаная, всего в 80–100 метрах от переднего края противника, так что добраться туда можно было лишь затемно, и то ползком. Каждую ночь НП, укрытия и ходы сообщения выкапывали до глубины 1,5–2 метра, в «полный профиль», но за день из-за непрерывных артиллерийских и минометных обстрелов окопы оплывали, стенки осыпались от близких разрывов — там же везде песок, а крепежного леса не хватало, его нужно было возить за сотни верст, — и к вечеру нам приходилось буквально вжиматься в дно обмелевших окопов и траншей. К утру все повторялось по-новой. И так каждый день.

Японцам в этом смысле приходилось легче — их коммуникации не были так растянуты, как наши, до железной дороги гораздо ближе, подвозить необходимы строительные материалы проще, — и они создали на захваченной территории мощную эшелонированную оборону: построили глубокие блиндажи с бетонированными перекрытиями и «лисьи норы», опорные пункты и узлы сопротивления, великолепно маскируя свои огневые позиции. Особенно сильно были укреплены высоты Зеленая, Песчаная, Палец и сопка Ремизова.


Советская 152-мм гаубица-пушка в бою

Взломать такую долговременную оборону было очень непросто. Но наша артиллерия на Халхин-Голе заметно превосходила японскую. Мы подавляли вражеские огневые точки, срывали атаки, вели контрбатарейную борьбу, указывали разрывами снарядов и дымами цели для бомбежки. Вообще, артиллерия тогда была решающей силой — не зря же нас звали «боги войны».

Тем временем шла подготовка к генеральному наступлению — на фронт прибывали все новые части, создавались запасы боеприпасов и горючего, усиленно велась разведка. Впрочем, и противник не дремал. Помню, 19 августа, накануне наступления, японцы явно были чем-то встревожены — в воздухе сновали их самолеты, старались разглядеть, что происходит внизу. Бомбили. Мы укрывались в щелях и окопах. Наши истребители и зенитки отгоняли самураев — к тому времени превосходство в воздухе было за нашей авиацией, так что особо лютовать им не давали.

Ночью до личного состава довели обращение советского командования: «Товарищи! На границе Монгольской Народной Республики мы защищаем свою советскую землю от Байкала до Владивостока и выполняем Договор дружбы с монгольским народом. Разгром японских самураев на Халхин-Голе — это борьба за мирный труд рабочих и крестьян СССР, борьба за мир для трудящихся всего мира, удар по фашистским поджигателям войны Берлина, Токио и Рима».

Долгожданное наступление началось на рассвете 20 августа. В то утро я находился на передовом наблюдательном пункте и все прекрасно видел и слышал. В 5.45 репродукторы, установленные вдоль всего фронта, грянули «Интернационал». Потом заиграли «Марш летчиков» — и в небе появилась армада наших самолетов; потом «Марш артиллеристов» — и ударила артиллерия. Артподготовка продолжалась больше двух с половиной часов. Тучи пыли застилали солнце, за дымом разрывов ничего не было видно даже в сильную оптику. Артиллерия и авиация накрыли японские позиции на всю глубину. Потом и справа, и слева началось продвижение наших войск.


Победа! Жуков на Халхин-Голе

Жуков провел на Халхин-Голе классическую операцию на окружение. В первый же день японская оборона была прорвана на флангах, наша пехота вышла к государственной границе. На третьи сутки кольцо замкнулось. Однако японцы сопротивлялись отчаянно — и тяжелые бои в «котле» затянулись еще на неделю, до конца августа. Самураи дрались до последнего, в плен почти не сдавались, в безнадежных ситуациях предпочитая покончить с собой. Вообще, это был очень серьезный противник. По тем временам японская армия была одной из лучших в мире. Но все-таки наш моральный дух оказался крепче.

КИТАЙ (1937–1940)

Участие советских летчиков-добровольцев в боевых действиях в Китае (1937–1940)

Как известно, первые советские военные специалисты прибыли в Поднебесную еще за год до смерти Ленина. А всего в 20-е годы через Китай прошли сотни военспецов, в том числе такие прославленные «герои Гражданской войны» как Блюхер, Примаков, Путна и др. Однако в 1927 году, после «победы контрреволюции», когда правое крыло национальной партии гоминьдан во главе с Чан Кайши совершило переворот, порвав с левой частью национально-освободительного движения (к которой примкнули китайские коммунисты), а затем и с СССР — официальное военное сотрудничество было свернуто. Что, впрочем, не означало полного прекращения советской военной помощи — просто отныне она шла по другим каналам.

В советской прессе помощь Китаю оружием и советниками рассматривалась исключительно как выполнение «интернационального долга». Это дало повод многим недоучкам-интеллигентам говорить о стремлении Москвы устроить пролетарскую революцию и т. д. Это не более чем бред. Никаких предпосылок к пролетарской революции в Китае не было, и наше руководство это прекрасно понимало. В ходе вялотекущей гражданской войны в Китае правительство СССР поддерживало наиболее лояльные к нему силы — от коммунистов до феодальных князьков типа Шэн Шицая. Москве не улыбалась победа какого-нибудь прояпонского или пробританского режима в Центральном Китае, равно как и приход к власти в Синьцзяне фанатиков-мусульман.

В 1933 г. на северо-западе Китая, в приграничной провинции Синьцзян, захватил власть и стал дубанем (правителем) Шэн Шицай. Он формально признавал гоминьдановское Центральное правительство, а на деле пользовался неограниченной властью, ввел свои порядки, создал местную денежную систему и т. п. (Правда, так же поступали и многие китайские губернаторы-феодалы). Одновременно дубань проявлял дружеские чувства к СССР. По просьбе туземного правительства в Синьцзян была направлена группа советских инструкторов — летчиков, штурманов, авиатехников.

До Семипалатинска они ехали поездом, а оттуда в декабре 1933 г. на самолетах Р-5 перелетели в город Шихо. Там они попали под начальство… эмигранта Иванова — бывшего полковника царской армии. Он предложил советским летчикам нанести удар по мятежникам-мусульманам, осадившим столицу Синьцзяна город Урумчи.


Ф. П. Полынин

Пара Р-5 вылетела на задание. Как вспоминал участник этих событий Ф. П. Полынин:

«Подлетая к городу, мы увидели у крепостной стены огромную массу людей. Мятежники штурмовали крепость. Тускло мелькали частые вспышки выстрелов. Позади штурмующей пехоты гарцевали конники. И мне, и Шишкову доводилось бомбить цели только на полигонах. Нетрудно понять, какое волнение охватило нас. Снижаемся и начинаем поочередно бросать в гущу мятежных войск 25-килограммовые осколочные бомбы. Внизу взметнулось несколько взрывов. Видим, толпа мятежников отхлынула от стены и бросилась бежать. Обогнав ее, помчалась в горы конница. На подступах к крепости отчетливо выделялись на снегу трупы. Почти у самой земли мы сбросили последние бомбы. Мятежники точно обезумели от внезапного воздушного налета. Позже выяснилось, что суеверные вояки генерала Ма Чжуина восприняли падающие с неба бомбы как божью кару. Никто из них ни разу в жизни не видел самолета. Разогнав мятежников, мы возвратились в Шихо…»

Японский легкий фронтовой бомбардировщик Ki -30

В 1937 г. положение в Китае кардинально изменилось. 8 июля произошел «инциденту моста Лугоуцяо» (попросту говоря, перестрелка между китайскими и японскими патрулями), спровоцированный японцами и использованный ими как повод для начала полномасштабного вторжения. Оккупировав приморские провинции Китая, японцы быстро продвигаются в глубь страны. Китайская армия отступает, в небе безраздельно господствует японская авиация. Запад фактически отказывает Китаю в помощи. В этой отчаянной ситуации гоминьдан и коммунисты объявляют о прекращении гражданской войны и создании единого фронта для борьбы с захватчиками. Чан Кайши вновь обращается за помощью к Советскому Союзу. Сталин немедленно открывает Китаю кредит (в общей сложности на четверть миллиарда долларов) и дает «добро» на поставки вооружения.

Всего за два года СССР поставил в Китай 985 самолетов, 82 танка, более 1300 артиллерийских орудий, свыше 14 тыс. пулеметов, а также боеприпасы, оборудование и снаряжение, нефтепродукты и медикаменты. Большая часть вооружения шла по трассе Алма-Ата — Ланьчжоу через Синьцзян. Синьцзянский тракт стал «дорогой жизни» для Китая, его обслуживало до 5200 советских грузовиков ЗИС-2. Для перевозки людей и особо важных грузов была создана авиалиния.

В ноябре 1937 года в Китай прибывают первые советские летчики-добровольцы — и с ходу вступают в бой с японской авиацией.

21 ноября наши истребители без потерь сбили над Нанкином три вражеских самолета.


Советские летчики-добровольцы, участники войны в Китае. (Слева направо: A.C. Благовещенский, А. Г. Рытов, П. В. Рычагов, Ф. П. Полынин)

Столь же успешно действовали и советские бомбардировщики.

2 декабря девятка СБ под командованием М. Г. Мачина, вылетев с аэродрома под Нанкином, бомбила японские авиабазы около Шанхая, уничтожив на земле до 30 японских самолетов. В нашей группе потерь не было. Один поврежденный СБ дотянул до Ханьчжоу и там приземлился.

Вскоре эта же группа нанесла удар по японским кораблям на реке Янцзы. Советские источники упоминают о потопленном крейсере (а в мемуарах говорится даже об авианосце), но документально эти сведения не подтверждаются. Вероятно, летчики добросовестно заблуждались. (Не первый и не последний в военной истории случай — к примеру, в 1942 г. американские «летающие крепости» атаковали две японские подводные лодки, те погрузились, а янки доложили о потоплении двух тяжелых крейсеров.) Японские источники категорически отрицают любые безвозвратные потери своих боевых кораблей в Китае. Так что советские бомбардировщики, скорее всего, потопили на Янцзы транспортное судно.

После того как китайские войска оставили Нанкин, наши СБ стали регулярно бомбить «родной» аэродром под Нанкином, где теперь базировалась вражеская авиация.

Но наиболее сенсационным успехом советских бомбардировщиков стал налет на остров Тайвань 23 февраля 1938 г. 28 самолетов СБ под командованием капитана Полынина сбросили на расположенную здесь японскую авиабазу 280 бомб, уничтожив на летном поле до 40 самолетов. Японцы чувствовали себя на острове в полной безопасности, и бомбежка вызвала шок. Ни один истребитель не поднялся в воздух. Все СБ вернулись из боевого вылета невредимыми.


Памятник советским летчикам в Ухане

Целями для советских бомбардировщиков в Китае были не только аэродромы, но и мосты, железнодорожные станции, позиции японских войск. В феврале 1938 г. группа из 3 °CБ атаковала одну из крупных станций Пукоуской железной дороги — Тяньцзинь. Летчики разбомбили 3 эшелона. На следующей день 2 звена СБ нанесли удар по японцам, переправлявшимся через реку Хуанхэ. На плоты и лодки сбросили бомбы, а пехоту разогнали пулеметным огнем. Переправа была сорвана.

В конце марта 1938 г. капитану Полынину была поставлена задача разбомбить железнодорожный мост через Хуанхэ. До него надо было лететь более тысячи километров. Полынин принял решение на обратном пути сделать дозаправку в Сучжоу. Три восьмерки СБ благополучно добрались до цели, разбомбили железнодорожный мост, а заодно и соседний — понтонный.

Самый крупный воздушный бой за все время войны в Китае произошел над Уханем 29 апреля 1938 г., когда японцы в день рождения своего императора решили отомстить нашим летчикам за удары по Нанкину и Тайваню. С японской стороны в налете на Ухань участвовало 45 самолетов. В небе над городом их встретили 64 советских истребителя И-15 и И-16. По заранее разработанному плану И-15 связали боем японские истребители, а И-16 атаковали оставшиеся без прикрытия бомбардировщики. В получасовом воздушном бою были сбиты 11 вражеских истребителей и 10 бомбардировщиков, 50 членов японских экипажей погибли, двое, спустившись на парашютах, попали в плен. Защитники Уханя потеряли 12 самолетов и 5 летчиков. По рассказам очевидцев, после этого боя японцы в течение месяца не появлялись над Уханем.

В том же апреле 1938 г. японское правительство по дипломатическим каналом потребовало от СССР отозвать из Китая советских летчиков, тем самым косвенно признав высокую эффективность их действий. Требование это было категорически отвергнуто советским правительством. Нарком иностранных дел Литвинов официально заявил, что СССР вправе оказывать помощь любому иностранному государству и что «претензии японского правительства тем более непонятны, что, по уверению японских властей, в Китае нет сейчас войны, и Япония вовсе не воюет с Китаем, а то, что в Китае происходит, квалифицируется Японией лишь как «инцидент» более или менее случайный, не имеющий ничего общего с состоянием войны между двумя независимыми государствами».


ДБ-3 в полете

В следующем году боевое крещение в китайском небе приняли новейшие советские дальние бомбардировщики ДБ-3. В начале октября девятка ДБ совершила налет на японскую авиабазу под Ханькоу. Хотя бомбометание велось с больших высот (8700 м), бомбы легли исключительно точно, уничтожив и повредив более полусотни самолетов, убив 130 человек, в том числе 7 старших офицеров от капитана 1-го ранга и выше, и ранив около 300, включая контр-адмирала Цукахара. Бензохранилище авиабазы горело после налета более трех часов. Потери были столь велики, что японцы объявили траур, а коменданта аэродрома расстреляли.

14 октября бомбардировщики повторили налет. Но на этот раз японцы были начеку — их истребители успели подняться в воздух и атаковали ДБ, как только те отбомбились. Три бомбардировщика получили повреждения.

Применялись в Китае (правда, весьма ограниченно) и тяжелые бомбардировщики ТБ-3. Так, группа ТБ, ведомая смешанным советско-китайским экипажем, совершила дневной пролет над Японскими островами. По политическим мотивам самолеты не бомбили, а сбрасывали листовки с предупреждением японцам: «Если ты и дальше будешь творить безобразия, то миллионы листовок превратятся в тысячи бомб». Текст оказался пророческим…

Следует упомянуть, что в конце 30-х годов наши военные служили не только в китайской авиации, но и в армейских частях — к осени 1939 года в армии Китая числилось 80 советских военных специалистов, которые также внесли большой вклад в дело борьбы с японскими захватчиками, хотя у них, конечно, не могло быть столь сенсационных дел, как налет на Тайвань.

В 1940 году советское правительство начало свертывать военную помощь гоминьдановскому Китаю. Официальным поводом для этого послужило прекращение гоминьдановцами снабжения 8-й и Новой 4-й армий, возглавляемых коммунистами. В том же году советские советники и летчики прекратили непосредственное участие в боях. В дальнейшем, после заверений Чан Кайши о поддержке единого фронта и лояльном отношении к Компартии Китая, поставки были возобновлены. В начале 1941 г. из СССР в Китай прибыли еще 200 бомбардировщиков и истребителей. Однако через несколько недель, после ареста гоминьдановцами командующего «мятежной» Новой 4-й армией и приказа о ее расфомировании, Москва заявила о полном прекращении поставок оружия и об отзыве из Китая советских военных специалистов.

Всего в 30-е годы через Китай прошли более трех с половиной тысяч срветских добровольцев. По официальным данным, 211 из них не вернулись с той войны. В Ухани, где шли самые ожесточенные воздушные бои, им был поставлен памятник с такой надписью: «Вечная слава советским летчикам-добровольцам, погибшим в войне китайского народа против японских захватчиков».


Надписи на памятнике советским летчикам в Ухане на китайском и русском языках

Андрей Ровнин летчик-истребитель

С начала 1930-х годов я служил в НИИ Военно-Воздушных Сил старшим летчиком-испытателем, участвовал во всех парадах и показательных полетах, ежегодно получал благодарности от Калинина и Ворошилова.


Андрей Никанорович Ровнин по возвращении из Китая

В конце 1937 года нас, большую группу летчиков, подняли по тревоге и повезли в Генштаб, где отобрали документы и в каком-то подвале переодели в штатское. Мы решили было, что нас собираются отправить в Испанию. Но на инструктаже в Кремле, который проводил лично Михаил Иванович Калинин, нам объявили, что международная ситуация осложнилась, возник новый очаг напряженности, поэтому нам предстоит лететь не на запад, а на восток — в Китай, помогать братскому китайскому народу в его борьбе против японских оккупантов. Помню, Калинин предупредил: если кого-то из вас собьют, то в плену, как бы вас ни пытали, ни в коем случае не признавайтесь, что служили в Красной Армии и состояли в партии; врите, что работали в гражданской авиации, что вас уволили и вы поехали в Китай на заработки, что вы вообще не согласны с советской властью — а уж Родина вас не забудет, непременно вытащит из плена и вернет домой.

Когда Калинин предложил задавать вопросы, первым поднялся мой сослуживец Виктор Рахов и смущенно попросил оставить его в Москве, поскольку он всего три дня как женился. Калинин, улыбнувшись, согласился. Нет никаких оснований подозревать Виктора в малодушии — впоследствии он стал Героем Советского Союза и погиб на Халхин-Голе. После Рахова самоотвод по разным причинам взяли еще несколько человек. В результате из нашего НИИ в Китай отправились лишь мы с моим близким другом Григорием Кравченко (впоследствии дважды Героем), остальных летчиков набрали в строевых частях.


Г. П. Кравченко

Нас сразу предупредили, что воевать придется под чужими фамилиями. Я взял девичью фамилию матери, а остальные назвались кто Ленским, кто Онегиным, кто Пушкиным, кто Гоголем — каких классиков читали, те фамилии себе и брали.

До Алма-Аты мы ехали в мягком вагоне, выдавая себя за стахановцев, — так что пришлось припомнить свои прежние гражданские профессии. В Алма-Ате нас уже поджидали истребители И-15 и И-16 с китайскими опознавательными знаками, на которых мы в самом конце 1937 года перелетели в Китай, где боевые действия были в самом разгаре. Воевать нам пришлось в штатском, без документов — лишь с охранной грамотой, выданной китайским правительством.

Кстати, для нашего проживания китайские власти арендовали клуб русских белоэмигрантов. Признаться, чувствовали мы себя там довольно неуютно — во-первых, были непривычны к заискиванию прислуги, а во-вторых, то и дело замечали за собой слежку.

До прилета нашей группы японцы имели полное господство в воздухе. Они почти беспрепятственно наступали вдоль Янцзы в глубь китайской территории. Однако после нашего прибытия ситуация изменилась. Советская авиатехника заметно превосходила японскую. Истребитель И-16, на котором я провоевал в Китае весь 38-й год, был лучшим самолетом того времени, что мы и доказали в боях.

Между собой мы сразу договорились, что, поскольку воюем на чужой территории и речь не идет о защите Родины, мы не обязаны побеждать любой ценой, что главное для нас — не терять своих, а уж потом, если получится, сбивать японцев. Но все равно наши потери в Китае оказались очень велики — настолько силен был противник и тяжелы воздушные бои.

Особенно памятно мне грандиозное сражение 29 апреля 1938 года — я участвовал в трех войнах, но такого количества самолетов зараз в воздухе больше никогда не видел. Японцы поклялись сделать своему императору ко дню рождения подарок — стереть с лица земли временную столицу Китая город Ханькоу. В налете участвовали сотни вражеских самолетов. Мы поднялись им навстречу. Бой был страшный. Все небо — от горизонта до горизонта — было исхлестано пулеметными трассами. Японские летчики демонстрировали чудеса храбрости — даже будучи подбиты, пылая вовсю, сгорая заживо, их бомбардировщики не покидали строя. Но смогли прорваться лишь к концессионным заводам — сам город почти не пострадал. При этом японцы потеряли более полусотни самолетов; значительные потери понесли и наемники, воевавшие на стороне Китая, — американцы, французы, англичане, — почти половина их не вернулась из этого боевого вылета. Советская группа потеряла лишь двух летчиков. А ведь поначалу западные наемники смотрели на нас свысока — почти все они были опытными пилотами, матерые, седые, многие нам в отцы годились, а как дошло до дела — опозорились, струсили и решили возвращаться домой. Китайцы смогли ихудержать лишь пообещав платить прежнее огромное жалованье, не требуя участвовать в боевых вылетах (это было необходимо из политических соображений — ради демонстрации солидарности Лиги Наций с борющимся Китаем и чтобы Советский Союз не обвинили, что мы помогаем китайцам в одиночку). А так вся нагрузка по воздушной обороне свободных районов Китая легла на местных летчиков и на нас.

Японцы, кстати, все-таки предъявили СССР претензии: мол, на каком основании советские граждане участвуют в боевых действиях без объявления войны. В ответ нарком иностранных дел Литвинов заявил, что наших военнослужащих в Китае нет, а если кто и воюет, то это эмигранты, недобитые белогвардейцы, ответственности за которых советское правительство не несет. Это заявление Литвинова, напечатанное во всех центральных газетах и фактически ставившее нас вне закона, мы восприняли очень болезненно. Да, китайское правительство платило нам большие деньги — по 500 долларов в месяц (это при том, что новенький «Форд» стоил около четырех сотен, отличный костюм — три доллара, а пообедать в китайском ресторане можно было за 10 центов), но сами себя наемниками мы, конечно, не считали — не за длинным долларом мы ехали в Китай, не ради денег сражались и умирали, так что нашему возмущению заявлением Литвинова не было предела.

Должно быть, информация об этом дошла куда следует, потому что вскоре нас вызывают в советское посольство и сообщают, что слова Литвинова — это дипломатия, маскировка, что все обязательства остаются в силе, Советская Родина от нас не отказывается и в беде нас не бросит. Ну, мы поверили и успокоились.

Тем временем подошел срок окончания нашей командировки. Мы уже совсем было собрались домой, уже сложили чемоданы — как вдруг тревога и приказ на взлет: получены сведения, что к нашему аэродрому приближается большая группа японских бомбардировщиков. Потрепали мы их тогда здорово — Гриша Кравченко раз за разом расстраивал их боевые порядки, а мы расстреливали отбившиеся от строя самолеты по одному. Только подожгли пятый бомбардировщик — смотрю, у меня стре лки в красном секторе: перегрев мотора, придется спешно, в одиночку, возвращаться на аэродром. И надо же такому случиться — на обратном пути, еще над оккупированной японцами территорией, сталкиваюсь с пятнадцатью вражескими истребителями И-96. Делать нечего — надо принимать бой. Мотор пока тянет — значит, у меня преимущество в скороподъемности и вооружении: я-то летал на пушечной модификации «ишака», а у японских истребителей лишь пулеметы винтовочного калибра. Навязываю им бой на вертикалях, использую огневое превосходство — при этом, конечно, понимаю, что шансов отбиться у меня мало. Правда, поначалу мне здорово везло: подбил четверых — то есть, может, и не сбил, но зацепил точно. Но тут и меня достали — длинная очередь прошла через весь фюзеляж, раздробив мне руку и ногу. От верной смерти спасла бронеспинка — мы их, кстати, устанавливали сами, — принявшая добрую дюжину пуль. Высота — больше четырех километров, атмосферное давление низкое, а кровяное — как на земле, так что кровь из ран хлещет фонтанами. Боль дикая, в глазах темно. Выхожу из боя крутым пикированием, ныряю в какое-то ущелье, несусь над извилистой горной речкой мимо отвесных склонов. От кровопотери окончательно отказывает зрение — все внизу сливается в сплошное зеленое пятно. Ну вот, думаю, и отлетался. И тут, не поверите, явственно слышу голос Гриши Кравченко — это при том, что радио на наших истребителях тогда не было. «Влево», — командует он, и я слепо доворачиваю влево. Потом: «Вправо», — и я ухожу вправо, буквально в метре разминувшись со скалой. Потом опять: «Влево», — и я уворачиваюсь от следующей. Так этот спасительный призрачный голос и провел меня сквозь все ущелье. Потом говорит: «Сейчас будем садиться». «Разобьемся!» — хриплю я. «Сядем, там есть место». И по его подсказке, за последним поворотом, я сажаю самолет «на брюхо». Удар и скольжение, песок в лицо. Кажется, ненадолго теряю сознание. Придя в себя, обнаруживаю, что умудрился приземлиться на крошечную — всего метров двадцать-тридцать в длину — песчаную отмель в излучине реки. Вот и не верь после этого в чудеса.

С трудом выбравшись из кабины, перетягиваю жгутом левую руку — нога кровоточит меньше. Шатаюсь, как пьяный, уши заложены — то ли от рева мотора, то ли от потери крови, то ли от перепада высот. Потом гляжу — рядом, словно срезанные невидимой косой, беззвучно валятся ветки с кустов. Ничего не понимая, поднимаю голову — оказывается, это японские истребители пытаются с пикирования расстрелять меня из пулеметов. Прижимаюсь к скале и, кажется, вновь отключаюсь.


Григорий Кравченко (справа) год спустя на Халхин-Голе

Когда очнулся, японцев уже не было — улетели. Зато, словно из-под земли, появились местные жители — наверное, наблюдали за воздушным боем и сбежались к месту моей вынужденной посадки. Я, признаться, плохо тогда соображал — в голове только крутилось, что я на оккупированной территории и что в плен нипочем не сдамся. Достаю из кобуры пистолет — благо правая рука цела и слушается. Людей вокруг все больше. Я прикладывая дуло к виску — врешь, думаю, не возьмешь. И тут сквозь толпу проталкивается человек в военной форме и в фуражке с восьмиконечной китайской звездой. Только тогда я поверил, что это свои, что спасен.

Дальше помню плохо. Китайские товарищи вытащили меня из глубокого японского тыла на бамбуковых носилках, какими-то тайными горными тропами, в обход японских постов.

Когда наконец добрались до неоккупированной территории, лечиться пришлось в частном американском госпитале — других в Ханькоу просто не было. Поскольку после ранения прошло уже несколько дней, рана на руке загноилась, началась гангрена, все врачи в один голос настаивали на ампутации, но я отказался наотрез и руку все-таки сберег. Хотя запястье навсегда осталось нерабочим — впоследствии приходилось летать, привязывая ладонь к сектору газа. Однако медицинскую комиссию удалось-таки обмануть, так что после Китая я воевал еще и на Халхин-Голе, и в Великую Отечественную.

А день своего ранения запомнил на всю жизнь и потом всегда отмечал — но по другой, куда более приятной причине. Дело в том, что в тот самый день жена родила мне сына — я узнал об этом от советского военного атташе, когда лежал в госпитале.

Знаете, я вообще везучий. Не всем так посчастливилось, как мне, — вернуться из Китая раненым, но живым. Всего, по официальным данным, в конце 30-х годов в Китае погибли 211 советских летчиков, но я этим цифрам не верю — например, в моей группе из семидесяти пилотов вернулись на родину лишь четверо. А в других группах потери были еще выше. Все наши павшие похоронены там, в Китае.

Михаил Мачин летчик-бомбардировщик

Наша группа вылетела в Китай в октябре 1937 г. Трасса перелета (через Хами и Ланьчжоу) пролегала через пустынные и гористые районы Северо-Западного Китая. Надо сказать, мы были в числе «первопроходцев», осваивавших эту тяжелую трассу. Трудностей возникало много. Уже сам по себе такой дальний перелет, часто сопряженный с риском для жизни, явился серьезным испытанием воли и мужества наших летчиков. Какая-либо связь с аэродромами полностью отсутствовала. Поскольку никаких данных о метеоусловиях мы не получали, приходилось часто вылетать наугад. Знали только местонахождение аэродрома, а что там нас ожидает, каков режим приземления и т. п. — все это постигалось на практике.

Наши самолеты были перегружены боеприпасами и людьми. До этого у нас не было принято, чтобы самолет садился на аэродром с полной нагрузкой авиационных бомб. А мы шли с ними весь маршрут. Малейшая ошибка могла привести к тяжелым последствиям…

В Нанкин прилетели к вечеру. Не успели сесть и рассредоточить самолеты по аэродрому, как завыли сирены, оповещая о налете японцев. Мы приземлились на прифронтовом аэродроме. Что делать? Как вывести из-под огня машины?

В воздух взмыло несколько истребителей И-16. Через несколько минут мы оказались свидетелями ожесточенного воздушного боя. Здесь мы впервые увидели японские истребители И-95. Наши «ласточки»[7] смело вступили в схватку с большой группой самолетов противника.

Воздушный бой шел на высоте 2500–3000 м.


«Ласточки» или «ишаки»? И-16 над Китаем

Было трудно разобраться, где свои, а где чужие.

Слышался только треск пулеметных очередей.

Повисли два раскрытых парашюта, появились падающие самолеты. Но чьи они, пока не знаем. В воздух поднялось еще одно звено. Воздушный бой продолжался над сопкой недалеко от аэродрома. Он проходил и в вертикальной, и в горизонтальной, плоскостях. Видим: загорелся самолет и стал камнем падать на землю. На фоне ясного неба четко просматривались красные круги на его крыльях. Японский истребитель! В воздушном пространстве около аэродрома показались еще три парашюта. Стрельба постепенно стала стихать — противник выходил из боя. Видимо, для него он оказался неожиданным и тяжелым. Японцы потеряли пять самолетов. В воздухе остались только наши истребители.

Подошла автомашина, меня вызывали к комендантскому зданию. У стены стояли три офицера небольшого роста в летных куртках и с шарфами на шее. Это были японские летчики, которых только что сбили наши истребители. Допрос вели генерал Мао[8] и китайские офицеры. Японские летчики на допросе показали, что им было неизвестно о наличии на аэродроме Нанкина китайских истребителей. На допросе японцы вели себя вызывающе. Их шелковые шарфы украшали иероглифы с призывами к мужеству и храбрости. Далее они рассказали, что японские истребители базируются к юго-западу от Шанхая на полевом аэродроме. На центральном аэродроме находятся в основном бомбардировщики. Я понял, что Шанхай в руках противника. Привели еще одного сбитого летчика. Он нагло улыбался. Заявил, что раз японский император приказал им покорить Китай, так и будет. Один из китайских офицеров закатил ему пощечину, после чего всех военнопленных увели. Здесь же нам сообщили, что во время боя один наш летчик-истребитель погиб, а второй спасся…

После ужина раздалась команда срочно собраться всему летному составу. Нашей группе предстоял вылет на первое боевое задание — на рассвете нанести двумя подгруппами бомбардировочные удары по следующим целям: первая — военные корабли, стоящие при входе в реку Янцзы у Шанхая (группу вел Кидалинский); вторая — центральный аэродром Шанхая, где базировались японские бомбардировщики и истребители (группу приказано вести мне).

Мы сразу же приступили к штурманским расчетам, разложили карты и стали изучать, какой маршрут лучше выбрать для скрытного подхода к цели. Решили: от Нанкина летим по правому берегу Янзцы с отклонением на северо-восток, далее выходим в море 30–40 км, разворачиваемся вправо на 70–90° и выскакиваем прямо на цель. Высота бомбометания — 3700 м по ведущему, строй — девятки в правом пеленге.

После всех необходимых распоряжений мы отправились в общежитие. Многие долго не могли заснуть в ту ночь. Да это и понятно. Всем нам впервые в жизни предстояло идти в бой. О войне мы имели очень смутное представление, в основном по книгам. Военный опыт нам пришлось приобретать в ходе тяжелых боевых будней.

Начальник штаба Петухов поднял нас рано. Наскоро позавтракав, мы сели в машины и выехали на аэродром. Заря едва занималась. Я дал сигнал на запуск моторов. Потом запустил свою «катюшу»,[9] прогрел моторы и включил аэронавигационные огни. Мои ведомые повторили все в точности и подрулили к месту старта. Наше звено стояло как вкопанное на полосе — ее размеры позволяли взлететь строем. Подал летчикам сигнал рукой. Они поняли и пошли на взлет.

На земле было еще темновато, но на высоте 600–800 м даль уже хорошо просматривалась. На развороте я увидел, что ведомые звенья в сборе. Саша — мой стрелок-радист — следит за построением и докладывает мне. Ложимся на курс. На высоте 2 тыс. м видимость отличная, на фоне восходящего солнца отчетливо выделяется вся группа. У стрелков-радистов турельные пулеметы направлены стволами вверх, стрелки зорко наблюдают за воздухом. Мой штурман К. Олехнович возится с прицелом — видимо, измеряет скорость ветра и снос. Спрашиваю, как дела. Отвечает: идем хорошо и будем над целью в намеченное время. Слева серебрится Янцзы, справа — всхолмленная однообразная равнина. Летим на заданной высоте. Появляются мелкие озера, видна кромка берега моря. Справа впереди — очертания большого города. Олехнович по переговорному устройству передает, что через семь минут разворот на Шанхай.

Море! Ложимся на боевой курс. На горизонте хорошо виден Шанхай, на рейде множество разных кораблей и военных судов. Я окинул взглядом боевой строй самолетов. Все стрелки-радисты замерли у своих турельных установок, готовые мгновенно открыть огонь по истребителям противника. Скопление кораблей все ближе. Черные «шапки» появляются на нашем пути. Это морские корабли противника ударили огнем из зениток. Но сделать противозенитный маневр мы не можем, у нас открыты бомболюки. А цели ни я, ни штурман не видим. Над городом утренняя дымка. Что делать? Тогда я открыл фонарь летчика и посмотрел вниз на землю. И вдруг в какой-то момент буквально под собой увидел замаскированные самолеты противника. Что есть силы закричал штурману: «Костя! Смотри, под нами цель». Он тоже увидел, но бомбы сбросить не успел. Решили с левым разворотом отклониться в море, чтобы быстро выйти из зоны зенитного огня и сделать повторный заход на цель.

Один СБ из левой девятки задымил и пошел вниз, под строй разворачивающихся самолетов. В этот момент шестерка японских истребителей попыталась атаковать нас. Но наши стрелки оказались в выгодном положении для отражения атаки — море огня трассирующих очередей обрушилось на противника. У нас быстрее угловое перемещение, и это мешает японцам сблизиться с нами. Они стали уходить влево, открыв для пулеметного огня «брюхо» и плоскости крыльев. В тот же момент загорелись два истребителя. Японцы побоялись преследовать нас в море.

Группа по-прежнему сохраняла плотный строй, несмотря на опасность зенитного огня. Мы снова легли на боевой курс. Я отлично понимал, как тяжело летчикам идти на повторный заход.

Корабли противника опять открыли огонь по нашим самолетам. Справа появилось звено японских истребителей. Стрелки обрушили на них шквал огня. Один, объятый пламенем, пошел вниз. Штурманы самолетов сосредоточились на расчетах. Особенно велика ответственность штурмана ведущего самолета. От его точности зависит поражение цели. Слышу спокойный голос Кости Олехновича: «Вправо 5° и так держать». Сейчас главное — точно следовать курсу и сохранять скорость всей группы.

Запахло гарью — это сработали пиропатроны на замках. Самолет немного приподнялся — тяжелый груз сброшен. После бомбометания мы на большой скорости со снижением стараемся скорее уйти из зоны обстрела зениток и оторваться от истребителей. Стрелки-радисты и штурманы, которые наблюдали за бомбежкой, доложили, что цель поражена точно. Они видели, как на аэродроме взрывались самолеты и вспыхивали пожары.

Отойдя от цели, постепенно снижаем скорость. Стрелок-радист Саша Краснов сообщил, что самолеты держатся в строю отлично, истребителей противника не видно. В небе ни облачка. На душе радостно — наш первый боевой вылет прошел успешно.

Когда мы подошли к аэродрому, самолеты первой группы уже приземлились. Остальные тоже сели благополучно. Нас беспокоила судьба наших товарищей, самолет которых был подбит. Вскоре поступили данные, что они на подбитом самолете дотянули до аэродрома Хань-чжоу и благополучно приземлились…

Фронт приближался к Нанкину. Японская авиация все чаще бомбила наш аэродром. Снова раздался сигнал боевой тревоги. Взлетело несколько наших истребителей И-16, и через несколько минут над аэродромом появилась большая группа японских самолетов. Их смело атаковали наши «ласточки» (И-16). Завязался напряженный воздушный бой. Часть японских истребителей стала штурмовать и обстреливать аэродром. Видим, как звено японских самолетов пикирует на нашу «катюшу». Быстро забежали за противоположную стену капонира. Пулеметная очередь прошила левую плоскость крыла. Но бензобаки не повреждены. Мы оказались блокированными на аэродроме. Положение незавидное. К счастью, при повторной атаке очереди легли далеко от самолетов. Пожаров пока нет. В воздух взлетели еще две пары наших истребителей — и сразу в бой. Вот они ударили по звену, которое штурмовало наших красавиц «катюш». Два японских самолета так и не вышли из пикирования и врезались в землю на окраине аэродрома.

Японцы прекратили штурмовать аэродром, но продолжали воздушный бой. На небольшой высоте (800–1000 м) И-16 в одиночку вел бой со звеном противника. Он удачно зашел в хвост японскому истребителю и сбил его, но сзади у него повисли два И-95. «Ласточка» загорелась и на наших глазах стала падать. Возмездие последовало тотчас же. Японцы не заметили подходящих к ним двух И-16. С первой же очереди самолет противника был объят пламенем.

Во время этого налета ни один из бомбардировщиков нашей группы не был уничтожен. Несколько человек получили легкие ранения. Истребители противника ушли, и на аэродроме воцарилась необыкновенная тишина. Но менее чем через полчаса снова раздался сигнал воздушной тревоги. Поступил приказ выводить самолеты из-под удара. Командиры быстро запускают моторы и взлетают.

Воздушная обстановка в районе аэродрома очень сложная. Надо сказать, заблаговременное оповещение о налетах у китайского командования не было налажено. Сведения о появлении авиации противника в районе города и аэродрома поступали очень поздно. Да и фронт совсем рядом.

Я немного выждал, выдвинул звено вперед для лучшего обзора, выбрал момент и взлетел. Во время барражирования около города я видел, как одна «катюша» на высоте 100 м была сбита при взлете и взорвалась при падении.

Часть наших самолетов в воздухе атакована противником. Положение усложнялось еще и тем, что СБ не успели дозаправиться горючим. Примерно через 30–40 минут пришлось идти на посадку и наполнять баки. Погода, как назло, стояла отличная. Тепло и солнечно.

И снова сирена оповещает об опасности налета противника. Решено перебазироваться в Наньчан.

К аэродрому уже приближались японские самолеты. В воздух (в который раз!) взмыли наши истребители. Когда я возвратился к своему самолету, там уже все сидели на своих местах. Мы взлетели почти со стоянки, и за нами последовали все остальные. Собрать группу было невозможно — все выходили из-под удара. Между Нанкином и Уху к нам пристроилось еще примерно 10–20 самолетов, и мы взяли курс на Наньчан…

Во второй половине декабря 1937 г., вскоре после падения Нанкина, П. Ф. Жигарев[10] передал мне по телефону приказ прибыть в штаб китайской авиации. В кабинете Жигарева сидели генерал Мао и переводчик. Поздоровались как старые знакомые.

— А мы вас ждем, — сказал Мао. — Я сейчас доложу генералиссимусу о вашем прибытии.

Он удалился.

— Что за встреча и зачем мы понадобились господину Чан Кайши? — спросил я у Жигарева.

Он ответил, что предполагается бомбардировочный удар по аэродрому Нанкина, где теперь базируется японская авиация. Генерал Мао сказал, что нас уже ждут машины. Поехали в направлении города. Остановились у красивого парадного подъезда. Генерал Мао что-то сказал охране. Нас провели в большой зал. Несколько китайских офицеров приветствовал нас.

Генерал Мао попросил следовать за ним. Зашли в кабинет. Чан Кайши, выйдя из-за стола, подал нам всем руку, предложил сесть.

Перед генералиссимусом была разложена большая карта театра боевых действий. Он сказал:

— Мистер Жигарев и мистер Мачин! Доверенные люди сообщили нам, что японцы на аэродроме Нанкина сосредоточили большое количество бомбардировщиков и истребителей. Очевидно, в ближайшие дни они намерены нанести удары по нашим объектам. Мы хотели бы, чтобы наша авиация нанесла упреждающий удар по нанкинскому аэродрому, и как можно быстрее.

Тогда я, обращаясь к Чан Кайшин, сказал, что советские летчики-добровольцы завтра же готовы нанести удар по аэродрому Нанкина тремя девятками СБ.

Чан Кайши, поинтересовавшись размещением и ремонтом самолетов, предложил по всем вопросам обращаться к генералу Мао. На этом аудиенция закончилась…

Наш беспокойный начальник штаба С. П. Петухов, как всегда, поднял нас рано утром. Быстро позавтракали и выехали на аэродром. Посоветовавшись с комиссаром, решили включить в полет несколько экипажей с китайскими летчиками.

Стало светать, начался взлет. В воздухе быстро собрались на высоте 3500–4000 м, направились к долине Янцзы. У реки висела плотная 10-балльная облачность, ее нижняя кромка была значительно ниже высоты нашего бомбометания.

Решили бомбить аэродром из-под облаков. При подходе к Нанкину увидели знакомый изгиб Янзцы, электростанцию и сопку около аэродрома. Стоящие на реке суда открыли огонь. На аэродроме виднелось большое количество бомбардировщиков и истребителей противника. Все капониры были заняты и возле них стояли еще самолеты. Враг не ожидал такого раннего налета. Плотность боевых порядков и серийное бомбометание позволили нам накрыть бомбами всю площадь аэродрома.

Мы отбомбились и развернулись на обратный курс. С аэродрома поднимались огромные языки пламени и клубы темного дыма, раздавались взрывы. Огненный шлейф метался по летному полю. Весь район вокруг аэродрома тоже был в дыму и пламени — это горели и взрывались японские бомбардировщики, заправленные бензином, склады горючего и боеприпасов.

Только группа пересекла Янцзы (восточнее Уху), как на перехват вышли 10–12 японских истребителей. Кто-то из стрелков-радистов выпустил красную ракету, показывая направление их движения. Атаки японцев были неудачные, вначале они потеряли два самолета, во втором заходе — еще два. Правда, один наш самолет тоже был сбит, экипаж, в состав которого входил китайский летчик, погиб. Все остальные самолеты благополучно вернулись на свой аэродром.

Впоследствии от командования китайской авиацией мы узнали, что в результате нашего налета противник понес большие потери. Таких ударов по объектам противника наша авиагруппа за время своего пребывания в Китае нанесла не один десяток. Своими боевыми действиями мы помогали китайскому народу в его справедливой войне с японскими захватчиками. Советские добровольцы с честью выполнили свой интернациональный долг.

Дмитрий Кудымов летчик-истребитель

В Ланьчжоу наши «ястребки» перекрасили, нанесли китайские опознавательные знаки. Переоделись и мы в летные комбинезоны, на груди которых были приколоты булавками красные шелковые лоскуты с белыми иероглифами. Китайский офицер-переводчик, услужливый пухлый человек, с лица которого не сходила улыбка, перевел: обладатели этих «удостоверений» являются советскими летчиками-добровольцами, помогающими китайскому народу в борьбе с японскими интервентами.

Дальше наш маршрут пролегал к Шанхаю. Ведущими группы стали китайские летчики Тун, Ло и Ли. Первый из них мог кое-как объясняться по-русски: он был уроженцем Северо-Востока и в детстве общался с русскими охотниками из Даурии. С некоторых пор Тун взял себе за правило каждый день заучивать по одному русскому слову. Остальные держались обособленно не только от нас, советских пилотов, но даже от Туна. Позже, когда я сдружился с этим человеком, оказавшимся отважным летчиком, он сказал мне, что Ло и Ли были отпрысками аристократических семейств и не снисходили до общения с плебеями (Тун был сыном то ли сельского врача, то ли священника). Впрочем, Ло и Ли были неплохими летчиками.

В Шанхай мы не попали: в Нанкине выяснилось, что город сдан японцам 11 ноября 1937 г. Командир местной авиагруппы, невзрачный нервный человек в генеральской форме, заверил, что Нанкин японцам не взять, столица Китая будет защищаться до последнего солдата. Нас рассредоточили по всему аэродрому. Видеться удавалось урывками, между боевыми вылетами, которые начались сразу после нашего прибытия в Нанкин. Было это в начале декабря 1937 г.

Истребительным отрядом стал командовать летчик Тун. Ло и Ли тоже входили в него. Всего в нанкинской авиагруппе было около 30 самолетов-истребителей. В основном это машины устаревших конструкций американского, английского и итальянского производства, уступавшие нашим «ястребкам» и в скорости, и в маневренности. Японские истребители И-96 также превосходили их в летно-тактическом отношении. Сравнения говорили сами за себя, и китайские авиаторы сразу прониклись уважением, если не сказать почтением, и к нашим летчикам, и к нашим боевым машинам. Что касается китайского командования авиагруппы, то оно поневоле сделало свои выводы: советские добровольцы первыми поднимались в воздух, первыми бросались в атаку, в то время как другие летчики — иностранные волонтеры — всегда приходили «к шапочному разбору». Однако китайское командование, несмотря на всю сложность боевой обстановки, которая на нанкинском участке фронта явно менялась в пользу противника, проявляло повышенную заботу об американских и английских летчиках. В бой они вводились последними, их машины в отличие от наших и китайских укрывались в специальных капонирах. Лучшим было питание западных волонтеров.


Японский бомбардировщик Ki-30

Первый бой оказался для нас не совсем удачным: был сбит летчик Андреев, а пилот Ремизов во время посадки угодил в воронку от японской бомбы и разбил самолет. Однако боевой счет был в нашу пользу: мы уничтожили шесть бомбардировщиков противника типа ЛБ-92 (легкий бомбардировщик). Всего в налете участвовало до двух десятков японских бомбардировщиков в сопровождении истребителей И-96. Этот самолет нам был незнаком — впервые он появился над Нанкином. В Советском Союзе мы изучали И-95, который уступал нашим «ласточкам» по основным боевым характеристикам.

Что представлял собой новый японский истребитель? Китайские летчики, у которых я пытался разузнать что-либо, имели о нем самые смутные представления: говорили, будто это лучший истребитель в мире… «У страха глаза велики», — решили мы с Жукотским, который «узнал» то же самое. Тем более что китайские летчики постоянно несли потери в воздушных боях: редкий вылет обходился без них. А вылетать приходилось по 4–5 раз в день — японские бомбардировщики волна за волной накатывались на город, численное превосходство, причем довольно внушительное, было на их стороне. Должен, однако, сказать, что китайские летчики смело вступали в бой с противником, дрались упорно и отчаянно, как бы компенсируя этим другие недостатки. Но бой есть бой, одной храбрости для победы в нем маловато, а подготовка китайских летчиков выглядела явно недостаточной в сравнении с вышколенными японскими асами. Да и дрались японские истребители отнюдь не трусливо — в смелости им нельзя было отказать. Испытал это на собственном опыте. Особенно когда встретился один на один с так называемым «королем неба». Их было четверо в императорском воздушном флоте, титулованных асов Японии, которых величали «непобедимыми», «властелинами неба». Мы наблюдали, как молились перед вылетом китайские летчики, чтобы не встретиться с «королями».

…С утра наш отряд находился в готовности к немедленному вылету. Мы коротали время в кабинах самолетов, уже разогретых беспощадным солнцем. Впрочем, так рано противник не появлялся: обычно японские бомбардировщики наведывались около полудня. Вдруг раздался пронзительный крик техника моего самолета: «Джапан, джапан! Фэйцзи!» («Японский самолет!»). Вглядевшись в ту сторону, куда указывал техник, я заметил в раскаленном небе стремительно приближавшуюся точку. Курс — на аэродром. Противник? Сомнительно — на японцев не похоже. Мелькнуло: вдруг удача, и доведется сойтись один на один?

Техник уже крутил винт. Не дождавшись красной ракеты — сигналы на вылет вечно запаздывали (служба воздушного наблюдения и оповещения в Нанкине действовала плохо, то и дело приходилось взлетать, когда противник уже был над городом, а то и над аэродромом), — пошел на взлет.

И правильно сделал. Пока «ястребок» набирал высоту — предстояло еще лечь в горизонтальный полет, чтобы убрать шасси, для этого требовалось 42 раза прокрутить рукоятку барабана механического привода, — вражеский истребитель уже приблизился к аэродрому и стал сверху пикировать на мой неуклюжий самолет. Мелькнула мысль — собьет как куропатку на взлете… Бросив возню с барабаном, дал полный газ и направил нос истребителя навстречу японцу. Лоб в лоб! Но враг уже успел дать очередь с дальней дистанции — примерно метров с 300, — и я почувствовал, как вздрогнул мой «ястребок».

Противник круто и стремительно поднырнул под меня и взмыл вверх. Ясно: разворачивается для новой атаки, норовит сесть на хвост, т. е. зайти с тыла. Немедленно перевожу самолет в горизонтальный полет и что есть силы вращаю надоевшую рукоятку. Главное — не суетиться, не нервничать: японец только-только заканчивает разворот, у меня в запасе несколько секунд, прежде чем он ляжет на боевой курс… Чуть не кричу «ура», когда «ястребок», словно конь, освобожденный от пут, срывается с места в карьер. Шасси убраны! Истребитель почти встает «на попа» от резкого «прыжка» вверх и несется навстречу атакующему противнику. Расходимся на встречных курсах, обменявшись бесполезными очередями. В глазах остается «снимок» японского самолета с неубранными шасси… Вот она, ахиллесова пята — на моей стороне преимущество в скорости и маневренности в вертикальной плоскости. Главное теперь — навязать противнику бой на вертикалях. Жесткие перегрузки я переносил хорошо.


Японский истребитель «Мицубиси» А5М4 — советские летчики знали его как И-96

Противник и не подумал ловчить: на вертикалях так на вертикалях… Стреляный, видать, воробей, голыми руками не возьмешь. Крутимся вокруг своей оси, вертимся в петлях и полупетлях Шевиара — кто кого. От напряжения, перегрузок рябит и желтеет в глазах. Тянутся по консолям крыльев воздушные струйки, в какой-то момент очередного виража замечаю, как вздувается, но тут же сжимается гармошкой перкаль, которой обтянуты плоскости. И непрерывно мелькают перед глазами красные молнии — это слились в сплошной сверкающий круг алые полосы на фюзеляже противника: какие-то красные стрелы, большие кровавые пятна солнца на плоскостях (опознавательные знаки японской авиации). Форменная «карусель». И-96 носится перед глазами как сумасшедший, ловок и неуловим.

Невозможно сейчас припомнить все перипетии того боя. Казалось, он длился целую вечность, а на самом деле лишь десять минут. Скорее всего, не выдержав перегрузок, японский пилот решил выйти из вертикальной плоскости и, когда я ушел вверх, бросил свой самолет в петлю Нестерова, намереваясь рвануться в сторону. Видимо, во мне сработал инстинкт истребителя: круто оборвав вираж, я свечой устремился вниз и с короткой дистанции дал длинную очередь в «брюхо» вражеского истребителя, перевернувшегося вверх колесами.

Он упал на обочине аэродрома, и сбежавшиеся к месту его падения китайские летчики встретили меня восторженными криками. Взволнованный Тун объяснил: сбит один из «королей неба», о чем свидетельствовали грозные стрелы и еще какие-то эмблемы на изуродованном фюзеляже японского истребителя. Позже, в феврале 1938 г., когда мы уже находились в Наньчане, поздравляя меня с награждением орденом Красного Знамени за уничтожение двух лучших асов Японии, главный военный советник при штабе Чан Кайши, командир дивизии М. И. Дратвин назвал их имена, которые со временем стерлись в моей памяти.

Через день после памятного для меня боя мы вылетели для отражения налета японских бомбардировщиков, наносивших очередной удар по Нанкину. В последний момент мне не повезло — упорно не заводился мотор, а когда взлетел, китайские истребители уже вступили в бой с самолетами противника. Торопясь к месту схватки, я почти столкнулся с японским бомбардировщиком ЛБ-92, оторвавшимся от основной группы, и с ходу атаковал его на встречных курсах. Но, видимо, промахнулся — он продолжал лететь. Более того, вдогонку мне последовала очередь — стрелок бдительно следил за воздухом, и я почувствовал, как пули ударили в плоскость моего «ястребка». Машина, однако, была послушна, и я зашел для новой атаки, уже в хвост бомбардировщика. И снова был встречен прицельным огнем. Видел даже стрелка, прильнувшего к турельной установке. Резким маневром удалось уйти из-под прямого огня, а в следующий момент я поймал в прицел стрелка и полоснул по нему очередью. Огонь с бомбардировщика прекратился. Уже спокойно приблизившись к самолету, я с короткой дистанции дал длинную очередь по мотору. Бомбардировщик задымил и повалился на левое крыло. Оставив горящего противника, я ринулся в ближайший бой, едва не столкнувшись с самолетом — это был уже китайский, — и оставался в воздухе, пока японцы не ретировались. Мы довольно основательно потрепали противника.

Когда приземлились, меня пригласили в штаб авиагруппы. На пленного японского летчика — пилота сбитого мною бомбардировщика — все смотрели как на диковину, великую редкость. Поняв, что подбитую машину спасти невозможно, пилот выбросился с парашютом, но опомнился: нарушил кодекс самурая — и попытался застрелиться. Случайность спасла ему жизнь: пистолет оказался поврежденным очередью из моего пулемета, и пуля застряла в стволе. Летчик отделался тем, что сильно опалил висок.

Тщедушный человек с испуганными глазами и трясущимися руками — вот и весь самурай. Зато в рубашке «непобедимого». Как мне объяснили, такие рубашки расшивались причудливыми узорами самыми красивыми девушками Японии и вручались лучшим асам императорского воздушного флота.

Однако события под Нанкином принимали грозный оборот. Китайский фронт рушился, целые части сдавались противнику либо покидали позиции. Командование нервничало. Японцы непрерывно «висели» над городом. На нашем аэродроме постоянно взлетали в воздух красные ракеты — сигнал опасности — и выли сирены. Пять-шесть боевых вылетов в день. Группами по пять-шесть самолетов против 50 бомбардировщиков и 20–30 истребителей противника. Спасала только дерзость, находчивость и полная неразбериха в небе, где было тесно от вражеских самолетов, спешивших сбросить бомбовый груз на город и аэродром и уступить место новой армаде бомбардировщиков…


Бомбардировщики «Фиат» BR-20, применявшиеся японцами в Китае и на Халхин-Голе

Во время очередного вылета наша группа в составе Туна, Хлястыча, Панюкова и меня уничтожила пять бомбардировщиков противника. В одном из боев отличился Жукотский, сбивший два истребителя И-96. Китайские летчики с благоговением взирали на нас. На своих «ястребках» мы чаще других принимали бой, сбивали врага, возвращались на израненных машинах, но оставались живыми и даже невредимыми, словно заговоренные от смерти. В то же время китайские летчики гибли. Не вернулся на аэродром Ло, попали под бомбы не успевшие взлететь самолеты других китайских пилотов, с которыми мы успели познакомиться.

Примерно 11–12 декабря мы получили неожиданный приказ — произвести разведку в направлении Шанхая. Взлетели. Командир группы — Тун, ведомые — Жукотский, Панюков, Хлястыч и я. Линию фронта определить трудно — все перемешалось и перепуталось, японцы взломали оборону китайцев почти повсеместно. Какие уж тут новые колонны противника, которые якобы подтягивались со стороны Шанхая для наступления…

По возвращении на аэродром мы никого не обнаружили — стояли только аварийные самолеты, не уничтоженные в панике отступления. Наскоро заправившись горючим и боеприпасом — все пришлось делать самим, — приготовились взлететь: Тун принял решение следовать в Наньчан. Но тут случилась заминка с мотором у самолета Жукотского. К счастью, появился техник самолета, не успевший эвакуироваться вместе с остальными. Вдвоем с Жукотским они занялись мотором. А над аэродромом уже гудели японские самолеты. Поднявшись в воздух, мы заняли своего рода круговую оборону, отгоняя истребителей противника. Впрочем, они предпочли не ввязываться в бой.

Наконец «ястребок» Жукотского взмыл с аэродрома, и мы взяли курс на Наньчан. Ведущим стал Панюков, хорошо изучивший карту и местные ориентиры. Велико же было наше удивление, когда, приземлившись, мы увидели, как из крохотной «ласточки» Жукотский извлек… своего техника. Оказывается, когда они нашли, наконец, неисправность в моторе и устранили ее, на аэродром ворвались японские солдаты. Выбросив из самолета аккумулятор — мотор уже работал, Жукотский втиснул в фюзеляж техника и взлетел под носом у противника…

Наньчанский аэродром, удаленный от линии фронта, считался тыловым. Но отдыхали мы там недолго: уже на третий день сюда наведались японские бомбардировщики, причем, что было совсем неожиданно, в сопровождении истребителей И-96. Неужто противник сумел так глубоко вклиниться? Потом мы догадались: истребители летали с запасными (подвесными) баками горючего. Первым раскрыл этот секрет Панюков, подбивший еще под Нанкином японский И-96. «Ударил очередью в самую «подмышку», — рассказывал он. — Смотрю, вспыхнул синим пламенем, огонь так и льется из-под крыла. Думаю: отлетался. И вдруг отрывается от самолета ком огня, а истребитель как ни в чем не бывало удирает». Вспомнив этот случай, мы поняли, в чем дело.

В начале января 1938 г. в Наньчан прибыла большая группа новых добровольцев во главе с Героем Советского Союза П. В. Рычаговым и военным комиссаром А. Г. Рытовым, которые стали руководить действиями советских летчиков в Китае. Представили A.C. Благовещенского, назначенного командовать истребителями И-16. Алексея Сергеевича я знал по Дальнему Востоку — он слыл мастером воздушного боя и высшего пилотажа, летчиком чкаловского склада.

Жизнь на аэродроме сразу преобразилась. Новшества следовали одно за другим. Авиаотряд разбивался на звенья, вводились новый порядок взаимодействия в воздухе, приемы боя, маскировки и т. д. Реорганизовалась система наземного наблюдения и оповещения, которая сразу же начала действовать с возрастающей эффективностью.

Японская авиация неожиданно прекратила налеты на Наньчан. Учуяли что-то, готовятся? Противнику наверняка стало известно о прибытии к нам пополнения — агентурная разведка у японцев была поставлена отменно, слухи о шпионах и лазутчиках то и дело подтверждались.

Помню, как в конце марта военная полиция схватила во время ночного налета японских бомбардировщиков вражеского агента, наводившего самолеты противника на наш аэродром. Оказался им авиамеханик, обслуживавший американские истребители. После короткого допроса его тут же казнили на виду у всех поистине с азиатской жестокостью: подвесили за руки на столб и вспороли живот…

А потом был бой. С опытным и сильным противником, к тому же превосходящим по численности. Видимо, японское командование намеревалось одним ударом покончить с наньчанской авиагруппой: в налете на аэродром участвовало до 50 бомбардировщиков в сопровождении около 2.0 истребителей. Однако мы были во всеоружии. Самолеты противника обнаружили задолго до появления над городом — на этот раз служба наблюдения не подвела.

Патрулируем над городом уже добрую четверть часа на высоте 6 тыс. м, а противника все нет. Наконец на горизонте показалась первая группа самолетов. Насчитал 20 машин. Идут примерно на 1500 м ниже нас. Благовещенский подает сигнал «Внимание», и мы устремляемся на перехват приближающегося противника. Благовещенский со своим звеном нацеливается на флагманский бомбардировщик, мое звено идет замыкающим. Вдруг замечаю наверху тройку И-96, пикирующих со стороны солнца. Подаю сигнал ведомым — следовать за мной — и круто разворачиваюсь навстречу атакующим истребителям. Идем плотным, сомкнутым строем «клин».

Лобовая атака. Расходимся на встречных курсах на вертикалях. Завязывается бой. Гоняемся друг за другом, обмениваясь очередями, не даем противнику выбраться из вертикальной плоскости. Японцы начинают нервничать — не столько контратакуют, сколько уклоняются, и довольно искусно, от атак, сесть на хвост себе не позволяют. Неожиданно прибавилось самолетов… Подоспела подмога! Ну что ж, тем лучше: не надо искать противника на стороне. Держись, ребята! Резким маневром — полупетля — сбрасываю с хвоста пристраивающийся ко мне И-96 и с ходу атакую в лоб первый попавшийся истребитель.


Японский бомбардировщик Ki-21

Кажется, не промахнулся — самолет выскакивает из «карусели». В самый раз махнуть за ним через крыло и добить, но не тут-то было — меня снова атакуют. Уклоняюсь. Японцы крутятся словно надоедливые осы, еле успеваю отбиваться. Моих ведомых нигде не видно. Что-то уж очень быстро их сбили.

Уже и не пытаюсь сесть кому-то на хвост — непрерывно контратакую противника в лоб. В создавшейся ситуации это единственное спасение: во-первых, прикрываюсь от огня мотором как броневым щитком; во-вторых, японцы, когда их много, лобовых атак не выдерживают — зачем зря рисковать в схватке с обезумевшим от сознания обреченности летчиком…

А вот это, кажется, конец… «Закашлял» мотор. Хлопки черного дыма. Винт замирает, не крутится. Плохо дело! А снизу опять несется И-96.

Спокойствие. Выжидаю, пока сократится дистанция, чтобы противник не смог вовремя сманеврировать и расстрелять мой беспомощный самолет. Вот он, критический момент: делаю резкий переворот через крыло и ввожу истребитель в отрицательное пикирование (угол падения больше 90°).

«Карусель» остается позади. Впереди земля. Глаза уже фиксируют отдельные предметы внизу: деревья, речушки, озера. Чувствую: высота — 500–600 м, на указатель высоты глянуть некогда. Да и к чему?

Но «ястребок» — замечательная машина: легко и послушно вышел из бешеного отвесного пике, лег в горизонтальный полет. Бросаю взгляд вверх — пара И-96 настигает меня. Кладу самолет на крыло — для скольжения, чтобы быстрее потерять оставшуюся высоту и сесть на «брюхо». (Незадолго до выпуска из Качинской авиашколы, в 1934 г., мне довелось быть свидетелем подобной посадки. Осуществил ее В. П. Чкалов, испытывавший на нашем аэродроме истребитель И-16. При посадке отказали шасси, попытки «вытряхнуть» их из фюзеляжа не увенчались успехом, и уже тогда знаменитый ас сел «на брюхо». Кажется, это была первая в нашей авиации удачная посадка.) Авось получится и у меня. Да иного выхода и нет: парашютироваться поздно.

Но «авось» не получилось. Пропахав несколько метров, самолет врезался в бугор, и от сильного лобового удара я потерял сознание. Очнулся от страшной боли в ступнях. Ноги будто жгли раскаленным железом. Так оно и было: из подмоторной рамы било пламя, на мне горела одежда, а сам я висел на привязных ремнях вниз головой. При ударе о бугор самолет скапотировал и перевернулся.

Отстегнул ремни, вывалился из кабины и покатился по земле. Вдогонку раздался оглушительный взрыв. Баки…

Сгореть заживо мне не дала яма для полива огорода (самолет приземлился на крестьянском поле). Я скатился в нее в горящей одежде. Когда выбрался из ямы, она вспыхнула… Был взят в «плен» сбежавшимися крестьянами, которые едва не устроили надо мной самосуд — приняли за японского летчика. К счастью, в последний момент я умудрился разыскать в кармане полусгоревшей тужурки опознавательный лоскут красного шелка — перед вылетом не успел прицепить на грудь. Разъяренные крестьяне вмиг изменились, заволновались и бросились ко мне с радостными возгласами.

В наньчанский госпиталь меня принесли на носилках, в сопровождении огромной «свиты», словно богдыхана. Казалось, собралась вся крестьянская округа, узнав, что несут раненого советского летчика. На следующее утро в госпиталь пришли навестить меня П. В. Рычагов и A.C. Благовещенский. Застали они меня в жалком состоянии — запеленутого в бинты, сломанный нос в гипсе, рот опух так, что нельзя было шевельнуть языком.

— Хорош, нечего сказать, — мрачно пошутил Рычагов. — Но летать будешь: руки-ноги целы, даже голова на месте… Китайский доктор — профессор — говорит, через пару недель сможешь воевать.

Я показал глазами на Благовещенского: из-под халата у него виднелись бинты. Ранен?

— Не ты один везуч, — хохотнул Рычагов. — Еще одним «королем неба» у микадо меньше: схватился Алексей Сергеевич с лидером японских истребителей, а тот оказался полковником, «непобедимым» — весь самолет в молниях. «Король»… Вот и снял с него Благовещенский корону. Вместе с головой. Правда, самого чуть не прикончили — ребра задело.

Благовещенский покачал головой:

— Этого «короля» нам с Кудымовым пополам делить надо… Знаешь, сколько ты истребителей взял на себя? Девять! Считай, половину прикрытия. Ну, мы отделали их за тебя. Под орех… А ведомые твои живы-здоровы. Пощипали их малость — подбили. Поэтому и пришлось тебе отбиваться от целой оравы.

Не помню уж, сколько именно самолетов потеряли японцы во время того налета на Наньчан, но потери были немалые.

В госпитале мне пришлось проваляться не две недели, как обещал китайский профессор, а почти месяц: раны заживали медленно…

Потрясенное сокрушительным отпором, японское командование свернуло активные боевые действия своей авиации и перебазировало аэродромы подальше в тыл. В воздухе наступило временное затишье. Воспользовавшись паузой, советское командование решило сменить летный состав добровольцев, действовавших в Китае с конца 1937 г. Вскоре я возвратился на Родину.

Яков Прокофьев летчик-бомбардировщик

Однажды в январе 1938 года к исходу боевого дня Ф. П. Полынин[11] собрал летный состав и, предупредив о сохранении строжайшей тайны, поставил задачу: рано утром нанести удар по японской авиации на аэродроме Нанкина. По сведениям китайского командования, там происходило сосредоточение большой группы бомбардировщиков и истребителей. Вероятно, готовился новый удар по аэродрому Ханькоу. Надо было упредить противника. Успех целиком зависел от скрытности и внезапности нашего удара.


Я. П. Прокофьев

Мы взлетели на рассвете; быстро, с поворотом на курс, собрались в боевой порядок. Я находился справа от ведущего Ф. П. Полынина, выполняя роль его заместителя в воздухе. Замыкал колонну отряд Василия Кпевцова.

Стелилась предрассветная мгла. В дымке показался огромный город. На северо-западной окраине его прямо по курсу большое поле аэродрома. Японские самолеты стояли, как на параде, готовые к взлету: двухмоторные бомбардировщики — в три линии, истребители — в две. Их было более сотни! Заходим на цель. Ведущий проходит по центру между стоящими на земле самолетами, обеспечивая выбор цели идущим справа и слева отрядам. Высота 2750 м, скорость расчетная. В воздухе не вижу ни истребителей, ни зенитных разрывов.

Из открытых люков и контейнеров на японские самолеты полетел град крупных фугасно-осколочных и мелких осколочных бомб. Впереди и слева по курсу, со всех сторон стали видны разрывы зенитных снарядов. Стреляли зенитки всех калибров со всех кораблей, в том числе и «невоюющих» стран: английских, французских, итальянских, американских.

И вдруг я увидел, как на самолете ведущего резко «запарил» правый мотор. Вероятно, пробит радиатор и вытекает вода — значит, скоро заклинит мотор. Я подошел на уровне крыла к ведущему, покачиванием крыльев стараясь привлечь его внимание. Ведущий уже заметил опасность, стал осматривать оба мотора, приборную доску в кабине и наконец принял решение — он начал покачивать самолет с крыла на крыло и резко ушел вниз под мой самолет. Это означало, что мне следует принять командование группой.

Увеличив скорость, я дал команду: «Следуй за мной!»

Пролетев аэродром, развернул СБ в сторону от города и на обратный курс, осмотрел строй своих самолетов. Из последней группы, догоняя меня со снижением, неслась охваченная пламенем машина. Самолет летчика Вдовина. Воздушный стрелок Костин пытался вырваться из огня. Вот он уже на борту кабины. Мелькнул вытяжной парашютик, за ним основной — и повис на хвосте самолета. Через мгновение купол парашюта сгорел. Боевой экипаж — летчик Вдовин, воздушный стрелок-техник Костин и штурман Фролов — три русских парня погибли, отдав свои жизни в борьбе за свободу и счастье китайского народа.

На обратном пути мы тщетно пытались найти место посадки самолета нашего командира Ф. П. Полынина.

Я благополучно привел группу на аэродром Ханькоу.

Трагическая гибель экипажа Вдовина и неизвестная судьба экипажа Полынина омрачили большой успех нашего бомбардировочного удара по японским самолетам на аэродроме Нанкина.

После ужина, еще не остывшие от напряжения и боевого азарта, мы с другими летчиками вышли в город. На центральной улице, запруженной огромной ликующей толпой, демонстрация. У всех в руках транспаранты с крупными иероглифами, фонарики, всевозможные бумажные звери, рыбы, маски и огромные, до 30 м, светящиеся драконы, поднятые на шестах над головами демонстрантов. Драконы плыли над толпой, извиваясь длинными телами, как живые. Демонстранты восторженно поднимали руки вверх и выкрикивали непонятные нам лозунги.

Подошедший переводчик Ван Си на вопрос о причине праздничной демонстрации, да еще ночью, сказал:

— Большая победа! Китайская авиация разбомбила японцев на аэродроме Нанкина. На земле уничтожено 48 японских самолетов! Большой праздник!

Как нам потом рассказывали, с первыми разрывами бомб на аэродроме Нанкина дотошные иностранные корреспонденты бросились туда в надежде получить какие-нибудь сведения. Японская полиция и военные оцепили аэродром, но уже к вечеру газеты напечатали первые сенсационные сообщения с перечислением небывалых для японской авиации потерь. На вопрос, заданный английскому корреспонденту «Таймс», что он видел на аэродроме, тот ответил: «Море огня».

Китайская разведка подтвердила, что в результате налета на аэродроме уничтожено 48 самолетов. Через несколько дней, к большой нашей радости, вернулся командир группы Полынин с Б. Багрецовым и А. Купчиновым…

22 февраля 1938 г., под вечер, в канун 20-й годовщины Красной Армии, Ф. П. Полынин строго секретно, только летному составу, поставил боевую задачу. Мы должны вылететь на рассвете и нанести бомбовый удар по японской авиационной базе у города Тайбэя на о-ве Тайвань. Вначале нам даже показалось, что командир ошибся. До Тайваня и обратно путь не близкий, а по маршруту — сплошные горы и широкий пролив. Но оказалось, Полынин и Рычагов, основываясь на разведывательных данных и учитывая просьбу китайского командования, уже разработали детальный план этой операции.

Для сокращения дальности полета предполагалось лететь по прямой, через горы, на наиболее выгодной для расхода горючего высоте (4500–5500 м) и скорости. На обратном пути посадка в горах для дозаправки на аэродроме у г. Фучжоу. По сведениям китайского командования, в район Тайбэя доставлено по морю значительное количество японских и иностранных самолетов в контейнерах. На аэродроме производилась сборка самолетов и формирование авиачастей для отправки на фронт. Аэродром Тайбэя японское командование считало глубоким тылом и главной авиационной базой. На нем были созданы запасы горюче-смазочных материалов, склады имущества и мастерские. Японцы чувствовали себя на острове в полной безопасности, не допуская даже мысли о налете китайской авиации.

План Рычагова и Полынина был рассчитан на внезапность, скрытность, дерзость и высокое мастерство летчиков-бомбардировщиков.

23 февраля 1938 г., задолго до рассвета, летчики подготовили все расчеты, техники подвесили бомбы, проверили оборудование и вооружение. Полынин четко разъяснил порядок выполнения задания всеми экипажами, обратил особое внимание на трудности: необычная дальность полета, необходимость лететь на большой высоте без кислородного оборудования, полет над проливом (плавсредств на самолетах не было). Он подчеркнул: над целью действовать самостоятельно, дерзко, решительно; после бомбометания использовать пулеметы, расходовать по наземным целям не менее половины боекомплекта. Об аэродроме в районе Фучжоу известно лишь, что он очень мал и в горах найти его нелегко.

Все ясно. На аэродроме еще раз проверяем заправку самолета горючим, боеприпасами, водой. Занимается рассвет. Над сопками стелется утренняя дымка. После взлета наньчанская группа долго не могла собраться и лечь на курс — искали ведущего в воздухе. Полынин решил идти на цель самостоятельно, не тратя время на сборы. Используя размеры наньчанского аэродрома, наша группа взлетела строем в развернутом левом пеленге и после первого левого разворота ведущего сразу легла на курс. Предрассветная сизая дымка с восходом солнца исчезла. Внизу нагромождение гор с темными узкими долинами, обрывами и пропастями, здесь благополучная посадка исключалась. Высота уже 5000 м, а ведущий упорно поднимается вверх. Строй растянулся. Наконец на высоте 5500–5600 м перешли в горизонтальный полет. Голова начинает плохо соображать, стучит в висках, кровь приливает к лицу, реакция замедляется. Делаю глубокие и продолжительные вдохи, строже слежу за самочувствием — своим и всего экипажа. Отвечают бодро: «Все в порядке, командир!» Впереди кончаются горы, а с ними и суша. Наши самолеты как бы повисают в пустоте — вокруг белое, одноцветное пространство, без неба и земли. Только самолет ведущего маячит в этом белесом мареве. Через несколько минут на востоке появляется темная полоса. Она как бы поднимается из белой пелены океана, приобретая очертания берегов, а затем и всего острова.

Восточная сторона острова, насколько хватает глаз, закрыта сплошным покрывалом облаков, уходящим в океан. Верхний край облачности значительно ниже высоты нашего полета. Передние клинья облаков уже застилают горы вокруг Тайбэя. Неужели цельзакрыта? Бомбить по расчету времени — можно ошибиться и не выполнить задания, идти вниз и определять высоту нижней кромки облаков рискованно. Ведущий начинает пологое снижение. Все самолеты подтягиваются и находят свое место в строю.

Ведущий делает маневр, заходя на цель с севера. Проходим по краю облачности. Цель открыта, как на картинке. Японских истребителей в воздухе нет. Зенитки не стреляют. Бросилась в глаза четкая планировка улиц, дорог и зданий в городе и у аэродрома, яркая зелень садов. На аэродроме шла спокойная работа. Японцы нас не ждали. Самолеты стояли четкой линией в два ряда. У ангаров большие контейнеры, около них самолеты без крыльев. За ангарами белые бензобаки, складские помещения и ряды других зданий.

Один за другим заходят наши самолеты на цель, из их люков вылетают сериями крупные бомбы, из контейнеров — мелкие, осколочные. Цели накрыты точно. Штурманы и воздушные стрелки открывают пулеметный огонь по целям на аэродроме. Затем со снижением мы уходим в сторону пролива, оставляя за собой огромные столбы огня и дыма. Ни один японский истребитель не поднялся в воздух. Разрывы зенитных снарядов появились в небе, когда все наши самолеты были уже за пределами досягаемости.

В этом полете, как и в предыдущих, была достигнута полная внезапность нанесения удара, что обеспечило успешное выполнение задания без потерь с нашей стороны. И в этом была большая заслуга организаторов операции.

На обратном пути пересекли пролив, снова летим над горами. Горючее на исходе. Но ведущий очень точно вывел группу на промежуточный аэродром Фучжоу — узкую полоску относительно ровной земли в долине между гор. Планирование на посадку больше напоминало скольжение на лыжах по склону горы. Мы едва не касались колесами торчащих камней и валунов. На аэродроме были самолеты наньчанской группы. Они, достигнув пролива, вернулись назад, израсходовав слишком много горючего. Два самолета, задрав хвосты, стояли на носу. Увлеченные при посадке обманчивой зеленью травяного покрова аэродрома, они попали в трясину. Посадочных или запретных знаков опасных зон на летном поле китайцы выставить не догадались.

На границе аэродрома уже стояли кучи жестяных 20-литровых банок с бензином. Их принесли ночью китайцы. Быстро заправившись бензином, наша группа поднялась в воздух, взяв курс на Ханькоу. Кислородное голодание на высоте прошло. Успех полета в день праздника Красной Армии дал нам новый прилив сил.

Четким, сомкнутым парадным строем мы пролетели над Ханькоу, над своим аэродромом, как на воздушном параде над Москвой. Довольный ведущий в полете показывает мне большой палец. В этот день мы находились в воздухе более семи часов. Отлично выполнили задание. Садились в трудных условиях в горах, и все вернулись на базу.

Вечером ехали в автобусе с аэродрома через иллюминированный огнями город. Праздничная, ликующая демонстрация китайского населения с фонариками, драконами, масками сплошным потоком двигалась по центральной улице, выкрикивая лозунги.

— Тайвань! Победа китайской авиации! Китайская авиация бомбила Тайвань!

Это кричит наш переводчик Ван в автобусе. С чувством большой гордости мы сознаем свою причастность к этому радостному событию китайского народа. Разящий меч советских летчиков-добровольцев настиг японцев и в глубоком тылу. Ради этого мы находились здесь, на китайской земле, выполняя свой интернациональный долг.

По китайским сведениям, на аэродроме Тайбэя сгорело 40 самолетов, кроме находящихся в контейнерах. Сгорел трехлетний запас горючего.

Налет на Тайвань произвел в Японии сильный переполох, вызвал беспокойство. Японское правительство отдало под суд начальника военно-воздушной базы, сместило губернатора острова, а комендант аэродрома покончил жизнь самоубийством (сделал себе харакири). Японское командование убедилось, что китайская авиация может не только успешно отражать налеты, но и наносить ответные сокрушительные удары по важнейшим военным объектам, в том числе в глубоком японском тылу.

Андрей Душин летчик-истребитель

Рано утром 18 февраля 1938 г. мы, как всегда, были на аэродроме и готовились к вылету. Погода стояла удивительно теплая, на небе ни одного облачка, из-за гор выглядывало красное солнце. Настроение у всех боевое, и все полны уверенности, что сегодня встреча с неприятелем непременно состоится.

Примерно часов в 10 по небу поплыли высокие кучевые облака. На командной вышке подняли синий флаг (сигнал воздушной тревоги). Загудела сирена. Китайцы пронзительными криками как бы подтверждали налет японской авиации.

Мы были давно готовы. Эскадрилья быстро взлетела, собралась в воздухе и стала набирать высоту, устремляясь к кучевым облакам. На высоте 4500 м мы оказались под покровом облачности. Стрела внизу отчетливо показывала, откуда предполагалось появление японских самолетов. Наши истребители примерно минут десять двигались в этом направлении, затем развернулись и пошли параллельным курсом обратно.

Тщательно осматривая воздух, я заметил ниже нас на 1500–2000 м три девятки японских бомбардировщиков. Вражеские самолеты шли плотным строем, все закамуфлированы. Сверху они напоминали ползущие танки.

Я приблизился к самолету командира эскадрильи Николая Смирнова и подал ему знак. Он кивком головы ответил, что видит самолеты. Цель казалась заманчивой, но мы должны связать боем японских истребителей и стараться уничтожить их. А где они?

Возвращаясь на свое место, я заметил, что над нами промелькнули тени. Это были японские истребители, они шли выше облаков. Обогнав нас, японцы развернулись и заняли исходное положение для лобовой атаки. Я быстро изменил построение. Только я проделал этот маневр, как на меня начали пикировать три вражеских самолета. Командир был тоже атакован звеном японских истребителей. Мы оказались в невыгодных условиях, внезапность нападения была на стороне японцев. Приподняв нос самолета, я дал форсированный газ и атаковал. Сблизившись на встречных курсах метров на 100, открыл огонь из всех четырех пулеметов. Чувствую, японский истребитель стреляет по моему самолету. Пока он был наверху, я быстро развернулся на 180°. Вижу, японец подражает мне, но мой самолет более маневренный, и я в более выгодном положении. Сноп пуль, посланных из моих пулеметов, прошил японский самолет, но он не загорелся. Преследовать его не пришлось — второй И-96 пытался зайти мне в хвост и открыть огонь. «Не удастся!» — подумал я, резко развернулся и ушел из-под атаки. Выручила меня большая маневренность самолета И-15бис.


Японский истребитель «Мицубиси» А5М2 (по советской классификации — И-96)

Зажатый с двух сторон вражескими истребителями, я открыл огонь навскидку — то по одному, то по другому. Несмотря на всю сложность положения, почему-то у меня не проходила уверенность, что воздушный бой будет выигран, если не произойдет ничего непредвиденного. Но именно это и случилось. Мотор начал сдавать, послышались перебои. Перевернув самолет, я вошел в отвесное пикирование, убрал все рычаги управления на себя. Мотор снова заработал. Стрелка высотомера показывала 2 тысячи метров. Ясно, высотный кран, который был открыт на высоте 4500 м, обеднял смесь. Оглядываюсь. Самолет И-96 караулит меня, ждет выхода из пикирования для атаки. К счастью, мне на помощь подоспел И-16. Летчик смело пошел в атаку на японский истребитель, который тут же оставил нас в покое. Я же благополучно перевел самолет в горизонтальный полет. Затем с высоты стал наблюдать за воздухом. Вижу, внизу удирает «мой» И-96. Тут уж я не упустил случая, догнал его и метров с 25 открыл огонь. Но очереди внезапно прекратились — патроны подошли к концу.

Я видел, как после атаки И-96 сделал неестественную «горку». Оглядываюсь по сторонам: нет ли еще японских истребителей? Самолет, по которому я только что стрелял, куда-то исчез. (Спустя несколько дней в этом районе был подобран японский истребитель И-96, который позже удалось отремонтировать, и наши старшие товарищи A.C. Благовещенский и Г. Н. Захаров летали на нем.)

Убедившись, что в воздухе нет ни японских, ни наших самолетов и что горючее на исходе, я взял курс на аэродром, который оказался рядом. Осмотрев еще в воздухе самолет, я заметил на его плоскостях и фюзеляже много пробоин.

После посадки, когда я зарулил на стоянку, к моему самолету подбежали наши и китайцы. Они буквально вытащили меня из кабины и стали качать. Мне, конечно, было не до того, в горле все пересохло. Оказалось, они наблюдали за моим боем, происходившим почти над аэродромом. После тщательного осмотра в самолете было обнаружено более полусотни пробоин, две пули сделали вмятины в бронеспинке.

Вечером состоялся групповой разбор боя. Выступали его участники, горячо обсуждая перипетии только что закончившегося воздушного сражения. Под конец Благовещенский задал вопрос: кто летал на самолете под номером 51? Это был мой самолет. Мне стало ясно, что моим спасителем был сам Благовещенский, которого я тут же обнял и расцеловал.

…Истребители, базировавшиеся в Наньчане, часто вылетали в Ханькоу для встречи с японской авиацией. Так было и в тот памятный день 29 апреля 1938 г.

Примерно к 8 часам утра на аэродроме Ханькоу собралось более сотни истребителей. Это была внушительная сила. К 9 часам все самолеты дозаправились горючим, и летчики заняли свои места в боевых машинах. Плотная облачность, в несколько слоев, закрывала небо. Первый слой проходил на высоте 2000–2500 м.

Стало известно, что 29 апреля, в день рождения императора, японское командование решило нанести массированный удар по Уханю, собрав для этого лучшие силы своей авиации. Этим налетом японская авиация стремилась восстановить свой пошатнувшийся престиж и отомстить за понесенные в воздушных боях потери.

В 10 часов утра по службе ВНОС стали поступать данные о движении с различных направлений и на разных высотах нескольких групп японских бомбардировщиков в сопровождении истребителей.

Мы получили сигнал на взлет. Как всегда, Благовещенский взлетел первым, за ним — эскадрильи в установленном ранее порядке. Наши И-15бис имели боевую задачу связать боем японские истребители. Набрав высоту примерно 3000 м, мы вышли на предполагаемую линию полета японских бомбардировщиков и удалились в сторону Нанкина от Ханькоу на 100 км, имея справа в качестве ориентира реку Янзцы.

Не обнаружив противника, командир эскадрильи решил развернуться на 180° — в обратном направлении. Через некоторое время мы заметили, что, прикрываясь облачностью, параллельным курсом идет большая группа вражеских бомбардировщиков. Не теряя времени, мы приняли решение атаковать эту группу всей эскадрильей.


Японские легкие бомбардировщики Ki-32

Атака оказалась внезапной для японцев. Огонь наших истребителей с близкой дистанции зажег сразу три самолета, из них одного ведущего. Бомбы были сброшены на наших глазах на рисовые поля, строй вражеских машин мгновенно нарушился. Некоторые бомбардировщики, спасаясь от атаки, бросились в облака, но истребители преследовали их всюду. В воздухе появились факелы горящих японских самолетов. Картина впечатляющая! Мы преследовали противника на полный радиус действия.

Как мы полагаем, в намеченный пункт сбора со своими бомбардировщиками японские истребители вышли с опозданием. Скорее всего, им помешала многослойная облачность, которую мы очень удачно использовали. Это позволило нашей эскадрилье заняться уничтожением бомбардировщиков без помех со стороны японских истребителей.

Возвращаясь домой, я заметил, что навстречу мне идут два И-96. Я пытался обстрелять их, но пулеметы не работали — патроны были израсходованы полностью. Развернувшись, я подумал, что японцы попытаются сделать то же самое, но они, очевидно, спешили домой. Так завершился мой последний бой в китайском небе.

После возвращения на аэродром, несмотря на усталость, настроение у всех было бодрое. Налет японской авиации на Ухань прошел бесславно. Юбилей императора был омрачен трауром. На земле пылал 21 громадный костер. В дальнейшем мы узнали, что император Японии сместил нескольких высших чинов за такой «подарок» в день своего рождения.

После боя 29 апреля японцы надолго прекратили свои налеты на Ханькоу. К нам прибыла смена, я передал другому добровольцу свою боевую машину с номером 51, и через трое суток наша группа автобусом была отправлена в Ланьчжоу. Отсюда на самолете ТБ-3 мы вылетели в Алма-Ату, а еще через пять дней ступили на московскую землю.

Сергей Слюсарев летчик-бомбардировщик

Значительный удар по японскому агрессору в первый период войны нанесли советские летчики-бомбардировщики. Об их действиях, о некоторых эпизодах из своей боевой практики в Китае мне хотелось бы рассказать подробнее.

До середины 1938 г. наши бомбардировщики действовали в Китае на средних высотах 2–4 тыс. м. так как японские истребители, особенно И-95, не превосходили их по скорости. Но с появлением И-96, и особенно И-97, нам пришлось поднять высоту бомбометания до 7–9 тыс. м. Это объяснялось еще и тем, что истребительная авиация Китая была малочисленна и использовалась главным образом для прикрытия аэродромов базирования, военнополитических центров и важнейших коммуникаций. Поэтому боевые действия наших бомбардировщиков в Китае осуществлялись, как правило, без прикрытия истребителей.

На центральном фронте главной магистралью, которую японская армия использовала для продвижения в глубь страны, являлась река Янцзы. Особо важное значение эта магистраль приобрела в период наступления на Ухань, захватив который японские агрессоры рассчитывали сломить сопротивление китайской армии и принудить Чан Кайши к капитуляции. Китайское командование, которое не имело средств береговой обороны и военного речного флота, ставило перед бомбардировочной авиацией задачу — задерживать продвижение противника и уничтожать его транспорты и военные корабли на Янцзы.

Для переброски войск и снабжения армии продовольствием и боеприпасами японцы использовали как свой, так и захваченный ими у китайцев речной флот, вплоть до лодок и старых барж. Караваны, составленные из всевозможных транспортных судов, объединялись в группы по 40–70 единиц и продвигались вверх по Янцзы под конвоем военных кораблей среднего и малого тоннажа, шедших на 1 км впереди, по сторонам и сзади.

Первые налеты китайской бомбардировочной авиации были для японцев совершенно неожиданными: они даже не организовали систему противовоздушной обороны. Действуя с высоты 2 тыс. м, бомбардировщики наносили большой урон судам противника. За два-три месяца было уничтожено и выведено из строя около 70 боевых и транспортных судов, в том числе крупные военные корабли японского флота и авиаматки.

Имея большие потери в кораблях и живой силе, японцы стали организовывать ПВО как на судах, входящих в состав караванов, так и на берегах реки Янцзы. Число зенитных установок на боевых и транспортных судах было значительно увеличено. Районы стоянок кораблей стали прикрываться зенитной артиллерией, располагавшейся по берегам реки…

С прибытием советских летчиков-добровольцев интенсивность боевых действий китайской бомбардировочной авиации все время нарастала. Это вынудило японское командование еще увеличить свои воздушные силы, и особенно истребительную авиацию. Численное превосходство противника и появление на фронте нового истребителя типа И-97 заставили китайское командование довести высоту полета до 7,5–8,5 тыс. м с использованием кислорода и прибегать к высотному бомбометанию.

К тому времени летный состав наших ВВС еще не был подготовлен к этому, только отдельные летчики начинали тренировку, так что осваивать высотные полеты нам пришлось сразу в ходе боевых действий. Тыловые технические части китайской авиации не имели кислородных станций, кислород мы вынуждены были закупать в частной мастерской. По качеству он был сомнительным, с большим количеством различных примесей. Были случаи потери сознания у отдельных членов экипажа.

8 августа 1938 г. группа в составе пяти самолетов СБ с экипажами, полностью сформированными из советских летчиков, получила задание произвести бомбометание по группе кораблей противника, сосредоточенной в районе Матан на Янцзы. Один из ведомых летчиков (Котов) во время разворота на цель попал в облака, отстал от группы и потерял свои самолеты. Он принял решение продолжать полет в одиночку. При подходе к цели штурман почувствовал, что его стало клонить ко сну. Но он все же успел прицельно сбросить бомбы, закрыть люки и проложить обратный курс на свой аэродром. Затем потерял сознание. То же самое случилось со стрелком-радистом. Летчик, опасаясь нападения истребителей противника, которые патрулировали в районе цели на высоте 6 тыс. м, стал уходить от цели на высоте до 9,4 тыс. м. Пройдя около часа по заданному курсу, не имея связи со штурманом и стрелком-радистом, летчик решил снизиться на 5 тыс. м. Штурман стал приходить в сознание. Была восстановлена детальная ориентировка, но так как горючее было на исходе, экипаж произвел посадку на запасном аэродроме Чанша.

Стрелок-радист очнулся только после посадки самолета. На большой высоте, при температуре до -20°, находясь в бессознательном состоянии, он уронил перчатку и отморозил руку. При проверке кислородных баллонов оказалось, что у стрелка-радиста подача кислорода прекратилась вследствие замерзания трубопровода. В приборе у штурмана кислород был плохого качества.

Однажды один из стрелков-радистов при включении кислорода во время выполнения боевого задания сразу же потерял сознание. А полет продолжался около трех часов. После посадки стрелка-радиста вытащили из кабины. Лицо его посинело, в руках был зажат шланг кислородного прибора. Оказалось, что трубопровод замерз из-за влажности кислорода. Только через 10–15 минут, после искусственного дыхания, он стал приходить в себя. Но из-за сильной слабости не мог стоять на ногах, его отправили в госпиталь. К вечеру ему стало лучше, и через два дня он уже приступил к выполнению полетных заданий.

Кислородное голодание не все переносили одинаково. Многое зависело от физической подготовки и тренированности организма, способного обойтись меньшей дозой кислорода. Как правило, вопреки нормативам мы открывали кислородный кран наполовину, тем самым увеличивая радиус действия самолета на высотах.

Интересный случай произошел со мной в одном из боевых полетов. 18 августа 1938 г., в День авиации, на рассвете наша группа в составе девяти самолетов СБ взлетела с аэродрома, расположенного недалеко от линии фронта. Высоту набирали в районе аэродрома, так как японские истребители, зная направление полетов с наших передовых посадочных площадок, часто шли наперехват. Поднявшись на 6,5 тыс. м, легли на заданный курс. Подключили 1/3 часть кислорода. Полет продолжался в сложных метеорологических условиях (многоярусная облачность и густая дымка), что затрудняло обнаружение цели. Янцзы на всем протяжении полета была закрыта облаками, только кое-где имелись узкие «окна» разрывов. У города Хукоу на реке мы увидели в просвет большую группу кораблей противника, но, пока подошли, она оказалась закрыта облачностью. Вдали просматривалась другая группа из 30 военных кораблей и транспортных судов. Решено было идти к этой цели, так как внизу появилось до 30 истребителей противника. Наше долгое пребывание в районе цели позволило противнику обнаружить нас, и, когда мы легли на боевой курс, зенитная береговая артиллерия, а потом и корабельная открыли интенсивный заградительный огонь. Разрывы ложились в 100–150 м сзади, левее и ниже самолетов. Когда мы открыли бомбовые люки и начали сбрасывать бомбы, мой самолет резко подбросило вверх (как было позже установлено, осколком зенитного снаряда был перебит кислородный трубопровод).

Совершив противозенитный маневр, группа начала выходить из зоны обстрела и направилась к своему аэродрому. Через 5–10 минут я стал ощущать нехватку кислорода, появилось безразличие, ослабло внимание, трудно стало следить за своими ведомыми, а также за работой моторов и показаниями приборов.

В моем сознании зафиксировалось одно: не терять высоты и держать курс на свой аэродром (солнце находилось справа). Иногда мне казалось, что нас атакуют японские истребители, что мой самолет горит (это при повороте головы в глазах вспыхивали разноцветные искры и темные точки). Я машинально делал резкие маневры от воображаемых истребителей и отклонялся при этом от правильного курса, которого вообще-то бессознательно придерживался, чувствуя справа тепло солнца. Мои непонятные маневры спутали весь строй наших самолетов. Экипажи ведомых звеньев поняли, что с ведущим произошло что-то неладное, и самостоятельно отошли на свою территорию. Так продолжалось около часа. Когда горючее подошло к концу, самолет постепенно стал снижаться. На высоте 7–6,5 тыс. м ко мне стала возвращаться ясность сознания, я услышал в переговорной трубке голос стрелка-радиста: «Товарищ командир, что с вами? Куда мы идем?» Мне казалось, что мы только что вышли из воздушного боя, а моторы не работают из-за повреждения пулеметным огнем японских истребителей. Стараясь как можно дальше уйти от линии фронта на свою территорию, я держал самую выгодную для планирования скорость. На высоте около 2–1,5 тыс. м открыл крышку фонаря и стал рассматривать местность. Она была гористая, отдельные горы возвышались на 2–3 тыс. м.

Пролетая долиной между гор, я подыскивал площадку для посадки. Впереди по курсу появилась гора, а высота к тому времени была уже около 600 м. Чтобы избежать лобового удара, я резко развернул самолет влево на 180°, в результате такого сильного маневра он потерял скорость и чуть не сорвался в штопор. Отдавая штурвал от себя, я снизил самолет почти до самой земли, а затем резко рванул штурвал к себе. В результате самолет снова взмыл вверх и стал парашютировать. Коснувшись земли, он прополз метров 50–70 и остановился на краю оврага. Я сильно ударился лицом о штурвал и на мгновение потерял сознание. Придя в себя, стал вылезать из кабины. Экипаж остался невредимым, но все чувствовали сильную слабость и головокружение. Выйти из кабины я смог только с помощью товарищей, очень болела голова и все тело, мучила жажда, руки и лицо были обморожены. Самым слабым был я; стрелок и штурман стали снимать пулеметы на случай обороны, так как мы точно не знали, на чьей территории находимся. Через полчаса нас заметили жители соседних деревень, они приблизились и остановились по ту сторону оврага. Мы их спросили на китайском языке, есть ли здесь японцы, но понять ответов не могли, так как они говорили на другом диалекте.

Недалеко проходила железнодорожная линия. Через некоторое время появился одиночный паровоз, к нам подбежал машинист. От него мы узнали, что находимся в провинции Цзянси у города Ян. Забрав пулеметы, парашюты и документы и попросив местных жителей охранять самолет, мы пошли к паровозу, который доставил нас на станцию. Население города, узнав, что мы — советские летчики, устроило нам торжественную встречу. Хотя мы еле держались на ногах (от рикш отказались, но они вереницей следовали за нами), нас водили по улицам города, и все население города радостными криками приветствовало нас. Вечером в нашу честь был организован общегородской митинг…

В то время в Китае практически отсутствовала централизованная авиаметеорологическая служба. Вылетая на боевые задания в тыл врага, мы не знали, какая погода ждет нас впереди, даже до пересечения линии фронта. Никаких метеобюллетеней и синоптических карт или карт-кольцовок не было. Нечего и говорить о том, что самолеты тогда еще не были оборудованы современными навигационными приборами, которые позволяют летать в любое время суток, при любых погодных условиях. Особенно тяжело было, если полет проходил в грозу, в тумане или в горах. И все же летали! Выручали опыт пилотирования, интуиция.

Никогда не забуду одного такого полета.

Однажды в 20-х числах октября 1938 г. по вызову Г. И. Тхора[12] я прибыл на аэродром Ханькоу на самолете СБ. Здесь авиация уже не базировалась, фронт проходил в 10–15 км от города, только несколько самолетов находилось в ремонтных мастерских. Со мною был летчик П. Вовна и штурман Рубашкин. Они должны были отогнать отремонтированный самолет СБ на нашу базу в Хэнъян. Получив задание на очередные вылеты, мы отправились на аэродром. Как только подъехали к стоянке, был объявлен сигнал воздушной тревоги. Мы запустили моторы и стали взлетать, а в это время японцы уже начали сбрасывать на аэродром бомбы. Чтобы избежать атаки их истребителей и взрывов бомб, мы, не набирая высоты, на расстоянии 3–5 м от земли, отошли от Ханькоу и взяли курс на базу. Когда мы по тревоге вылетели из Ханькоу, к нам пристроился на самолете И-16 летчик Е. Орлов, который также выходил из-под удара. До озера Дунтинху погода была сносная, но у реки Сянцзян появилась низкая облачность, переходящая в сплошной туман.

По мере продолжения полета нас все ниже прижимали дождевые облака. Мы шли в сплошном ливне. Река была извилистая, с крутыми поворотами. Полет продолжался более часа, на предельно малой высоте над водой, с ограниченной видимостью. Я до сих пор вспоминаю этот страшный перелет. Несколько раз передо мною впереди проскальзывал и резал курс то самолет СБ, то истребитель И-16. Как только мы не столкнулись? Я держался все время русла реки. Иногда приходилось «перепрыгивать» через паруса джонок, идущих по реке, а потом опять прижиматься к воде. Нервы были напряжены до предела. До Хэнъяна мы все-таки не дотянули. Я решил садиться в Чанша. После меня посадку производил Вовна. Он был отличный летчик и опытный командир, выдержанный, спокойный, прекрасно владевший техникой пилотирования самолета СБ, одним словом, виртуоз своего дела, но здесь, по всей вероятности, сказалась усталость. При посадке он «промазал», выкатился за границу аэродрома, попал в канаву и поставил свою «катюшу» «на попа» (т. е. стал на нос). К счастью, экипаж не пострадал.


Г. И. Тхор

Но это был «скоростной поп». В результате была сильно повреждена кабина штурмана и разрушена гидросистема уборки и выпуска шасси. Казалось бы, «катюша» надолго застряла в канаве. Но в экипаже летел за стрелка техник Виктор Камонин. С помощью китайцев он поставил самолет, расклинил бревнами и закрепил стойки шасси, подправил кабину штурмана, и в таком неприглядном виде «катюша» перелетела в Чэнду для восстановительного ремонта.

Хочется особо сказать об исключительном вкладе технического состава в поддержание постоянной боеготовности самолетов. Всякий раз, когда группы СБ возвращались с боевого задания, неизменно вставал вопрос: сколько самолетов можно будет подготовить к утру следующего дня для выполнения очередного задания? Все зависело оттого, как быстро можно устранить боевые повреждения и ввести самолеты в строй. И здесь вся надежда была на неутомимых тружеников, боевых наших друзей — техников, механиков, авиаспециалистов. Иногда диву давались: как это можно восстановить самолет, который впору оттащить на свалку?

Нередко техники самолетов летали на боевые задания за стрелков. Скажу больше. Было указание: при налетах японцев на аэродромы укрываться в щелях. Это указание нет-нет да и нарушали техники, ремонтировавшие самолеты в капонирах. Предусмотрительно сняв чехлы с задних ШКАСов, они словно бы ожидали появления японских штурмовиков и незамедлительно пускали в ход оружие.

Пришлось строго поговорить с ними. По этому поводу вызвал Васю Землянского.

— Это кто же позволил нарушать порядок?

— Дык… Сергей Васильевич…

— Никаких «дык»! Понятно? Ишь герой нашелся!

Вслед за ним держали ответ «провинившиеся» Иван Мазуха, Виктор Камонин.

Вот такие были технари. Ругать-то я их ругал, а в душе сознавал: на то оно и оружие, чтобы стрелять не только в воздухе, но и на земле…

Коротко остановлюсь на особенностях воздушных боев бомбардировщиков с японскими истребителями.

Первые полеты китайской авиации на больших высотах были неожиданными для японцев. Не имея подготовленного летного состава и самолетов, оборудованных высотной аппаратурой, японцы стали ускоренными темпами создавать специальную группу высотных истребителей для охраны тыловых аэродромов и караванов судов на Янцзы.

3 августа 1938 г. три самолета СБ, пилотируемые летчиками Котовым, Анисимовым и мною, произвели бомбометание и разведку боем аэродрома города Аньцина, где находилась японская база по сборке бомбардировщиков. Чтобы точнее поразить цель, мы решили применить метод прицельного одиночного сбрасывания бомб каждым самолетом самостоятельно с высоты 7,2 тыс. м по стоянкам, аэродромным сооружениям, самолетам и судам, разгружавшимся в порту Аньцин.

Наше длительное пребывание над целью дало возможность японской зенитной артиллерии пристреляться: при последнем выходе на цель осколком от разорвавшегося вблизи снаряда на ведущем самолете был поврежден наддув правого мотора. В это время в воздухе появились истребители противника И-96 и И-95. Через 10–15 минут, уже на обратном пути, наши стрелки-радисты заметили их на высоте 6,5 тыс. м. Так как один из поврежденных моторов работал не на полную мощность, мы шли на меньшей скорости, но плотным строем. Еще через 5 минут стрелок доложил, что справа приближаются два самолета противника И-96. Я увидел их справа в 100–150 м ниже нас, когда они занимали исходную позицию для атаки. Кроме того, было замечено еще 18 самолетов И-96, приближавшихся двумя девятками с левой стороны, а сзади — группа из семи самолетов И-95.

Японские истребители стремились атаковать наши самолеты с разных направлений. Мы стали уходить с набором высоты и с пологим разворотом вправо, в сторону горы и подальше от линейных ориентиров, стремясь оторваться от основной группы истребителей противника. То обстоятельство, что мы все время набирали высоту, усложнило японцам условия боя. Истребители не имели возможности атаковать сверху. Я маневрировал скоростью: то снижал, то увеличивал ее. Одновременно по сигналу радиста делал отвороты и довороты в ту или иную сторону.

Один самолет И-96, по всей вероятности ведущий группы, пристроился ко мне справа и шел все время в 10 м сбоку или в 5 м сзади, так что я видел лицо пилота. Японские летчики после заградительного огня переходили на правую сторону и атаковали по одному, стремясь попасть в «мертвый» конус и подлезть под стабилизатор какого-либо бомбардировщика. Этот маневр им также не удавался.

Хорошая организация наблюдения, быстрый переход стрелков от верхних, турельных пулеметов к люковым, организованное взаимодействие стрелков-радистов (по принципу защиты соседнего самолета) помешали японским истребителям достичь успеха. Те истребители, которые осмеливались подходить на близкую дистанцию, были сбиты метким огнем наших стрелков. После атаки истребители спускались вниз, снова набирали высоту и готовились к повторным атакам. В этом бою, который продолжался более 50 минут, были сбиты и сгорели четыре японских истребителя. И-96 и И-95 так и не добрались до нас.

Я все время не терял из виду своего преследователя, он так и шел рядом со мной на одной высоте. Сигналом конца воздушного боя послужила его последняя атака. Он задрал нос своего самолета, поднялся выше еще на 50–70 м и оказался позади меня метров на 30–40 и, на некоторое время потеряв меня из виду, стал переводить свой самолет в пикирование для атаки. Я следил за ним и в момент его перехода в пикирование отвернул свой самолет на 20° влево с сильным заносом хвоста. Правый самолет летчика Котова оказался выше меня, а левый (Анисимова) — ниже. В момент атаки японец был под нашим звеном и попал в зону выгоднейшего обстрела из люковых пулеметов. Он был сбит стрелками.

После этого истребители противника сразу прекратили преследование, развернулись и ушли в свою сторону. У нас потерь не было, только один стрелок-радист был ранен в ноги, но продолжал бой. Потом на каждом самолете мы насчитывали от 20 до 70 пулеметных пробоин, но все дошли благополучно и сели на аэродром.

Этот день показал, что и неравный бой можно выиграть при точном соблюдении важнейших условий: держать плотный строй, хорошо отработать огневое взаимодействие по принципу «охраняй хвост соседнего самолета», идти не со снижением, а с набором высоты, не давать возможности атаковать сверху, так как в этом случае в бензобаке пары бензина вспыхивают от первой зажигательной пули, пущенные же снизу пули гасятся в холодном бензине…

Были тяжелые дни и у нас. В одном из воздушных боев японцам удалось сбить группу из пяти самолетов СБ. Из 15 членов экипажей спаслись на парашютах только 6 человек (они совершили затяжные прыжки). Летчик Бондаренко был сбит последним из всей группы. Когда его самолет загорелся, он продолжал тянуть до последней возможности на свою территорию и покинул самолет, когда на нем уже горел комбинезон. Обожженный летчик приводнился на озере, которое кишело змеями. Разрубая клубки змей, Бондаренко поплыл к берегу. Китайские солдаты, находившиеся на переднем крае обороны, не разобравшись, чей летчик, стали его обстреливать. Каким-то чудом Бондаренко доплыл до берега. Когда узнали, что он русский, его несли на руках трое суток до ближайшего госпиталя. Только через восемь месяцев он выздоровел, стал опять летать, но впоследствии погиб смертью храбрых и похоронен на китайской земле.


Памятники и захоронения советских добровольцев, погибших в 1937–1940 гг. в Китае

Несмотря на горький для нас итог воздушного боя 12 августа, когда было потеряно пять самолетов СБ (правда, и пять истребителей противника были сбиты), мы вынуждены были продолжать боевые действия без прикрытия истребительной авиации. Начали действовать на больших высотах, более крупными группами…

К декабрю 1938 г. наши отношения с высшим китайским командованием стали ухудшаться. Мы заметили, что китайский обслуживающий персонал сменился, в столовой появились другие повара и официанты. Питание ухудшилось. На наши вопросы мы часто не получали ответа. Нам было порекомендовано пореже выходить из общежития, особенно вечером. В городе разрешалось появляться только по три-пять человек.

К этому времени бомбардировщики нашей группы выработали свои моторесурсы. Но, чтобы не дать поводов к обострению отношений с китайским командованием, мы перебазировались на тыловые аэродромы в районе Ланьчжоу и получили приказ приступить к обучению китайских специалистов. Закончив обучение китайского летно-технического состава, весной 1939 г. мы отправились из Ланьчжоу автотранспортом на Алма-Ату…

Немалым был вклад в борьбу с захватчиками нашей бомбардировочной группы. Только за период с мая по октябрь 1938 г. мы потопили более 70 военных и транспортных судов противника, уничтожили до 30 самолетов на аэродромах, сбили в воздушных боях 15 истребителей. Было уничтожено большое количество живой силы и техники на транспортных судах и на полях сражений.

В воздушных боях над Китаем против превосходящих сил врага советские люди проявили свое мужество, отвагу, боевое мастерство, нередко жертвуя жизнью во имя выполнения своего интернационального долга. Много могил боевых друзей мы оставили на китайской земле. Из состава нашей группы в 60 человек на Родину вернулись только 16.

Николай Козлов летчик-истребитель

Боевой состав китайской авиации к началу войны с японцами был малочисленным. Империалистическая Япония обрушилась на полуколониальный Китай, используя всю мощь развитой промышленности и военной машины. Такие фирмы, как «Мицубиси» и другие, выпускали вполне современные самолеты. Военно-воздушные силы Японии располагали в достатке хорошо подготовленными кадрами.

Авиация Китая была, что называется, «с бору по сосенке»: старье, снятое с вооружения в разных капиталистических странах и проданное Китаю. Летчиков готовили также где-нибудь и как-нибудь. Поэтому помощь Советского Союза была весьма ощутимой. Давалось все самое совершенное, самое лучшее. А в боях ковалось и крепло содружество китайских и советских летчиков.

Основной базой истребительной авиации Китая служил Нанчан. Здесь были два аэродрома: малый и большой фэйцзичан.

Малый аэродром в большей своей части был заболочен, а полоса жесткого покрытия ограничена. Сидели там «чижи» — И-15бис. Вечером в литишэ,[13] где мы жили, Костя Опасов предложил мне и Жене Владимирову:

— Знаете что, ребята, перейдем с «ласточек» на «чижи», а? Скоростенка, правда, маловата, да зато четыре пулемета, и все бьют кучно — через винт. С уборкой и выпуском шасси тоже не придется возиться, как на «ласточках».

С нашей стороны возражений не последовало.

— Тогда ты, Николай, будешь у меня правым ведомым, а Женя походит левым. Насчет машин я уже договорился. Завтра будем на дежурстве на малом фэйцзичане.

Так из «ласточек» сформировалось звено «чижей».

Фронт далеко. Сеть постов ВНОС заблаговременно оповещала о приближении противника. Дежурные поэтому в готовности номер два близ самолетов. Огромный банан недалеко от стоянки укрывал летчиков от палящих лучей солнца. В кабины садились по сигналу тревоги. Вылетали по сигналу ракеты. Противник активности не проявлял. Отдельные вылеты на перехват разведывательных самолетов противника и тренировочные «бои» не утомляли нас.

Но вот разведка донесла, что японцы готовят удар по Ханькоу. В тот же день в коротких апрельских сумерках наши самолеты звеньями и группами приземлялись на знакомом аэродроме этого города.

Брезжил рассвет 29 апреля 1938 г. Из капониров на границах летного поля слышался рев прогреваемых моторов; небо полосовали огоньки трассирующих пуль — шла пристрелка пулеметов.

Посты ВНОС сообщили о полете большой группы бомбардировщиков в сопровождении истребителей курсом на Ханькоу.

— По самолетам!

Взлет, сбор, набор высоты. Идем на сближение.


Японский бомбардировщик Ki-21

…Армадой, монолитной массой в плотном строю клина девяток идут бомбардировщики противника. В стороне и выше поблескивают боками с красными кругами на плоскостях хищные, как акулы, истребители. Часть наших сил устремляется навстречу истребителям и связывает их боем. Основная масса обрушивается на бомбардировщики.

Скрестились огненные трассы. Мелькают перед глазами атакующие и выходящие из атак самолеты. Уже языки пламени лижут борта некоторых бомбардировщиков. Но с самурайским упорством противник еще пытается пробиться к цели.

Сбитые самолеты в беспорядочном падении устремляются к земле. Их места занимают другие, прижимаясь плотнее друг к другу, огрызаются из всех пулеметов.

Надо отдать должное: выучка у экипажей противника высокая — чувствуется закалка отборных офицерских кадров. Горит, а идет за ведущим крыло в крыло, и, пока не истреблен экипаж, самолет управляем и не перестает сыпать пулеметными очередями.

Но вот строй становится реже. Бессмысленность упорства очевидна. Ведущая девятка — уже не девятка — разворачивается на восток и уходит, сбросив бомбы где придется. За ней другие, кто еще в состоянии летать. Ни одного облачка парашюта не отделилось от сбитых самолетов.

В схватке с японскими истребителями погиб молодой летчик Шустер. При атаке противника в упор не рассчитал выхода из атаки и столкнулся с японцем. Да еще вынужденная посадка с убранными шасси на небольшом песчаном островке реки Янцзы подбитой «ласточки» Гриши Кравченко…

Утро 31 мая выдалось ясным, солнечным. К 8 часам завтрак, доставленный на аэродром, съеден. Летчики, покуривая американские сигареты «Кэмэл» («Верблюд»), отдыхали в плетеных креслах.

Но вот сообщение постов: противник направляется к Ханькоу. Разошлись по самолетам.


Дважды Герой Советского Союза Г. П. Кравченко (крайний справа) год спустя на Халхин-Голе

Тревога! Взлетели, собрались. Курс на восток с набором высоты. Идем двумя группами. «Ласточки» — справа и выше, «чижи» — слева и ниже.

В 15–20 км восточнее аэродрома встреча. Большая группа истребителей И-96. Сверкая в лучах солнца, посыпались подвесные бачки.[14] Японцы пошли в атаку. Одно звено почему-то осталось на высоте.

Я прижался к ведущему, повторяя его маневр. Перед глазами мелькнул белый хвост, плоскости с красными кругами. Костя Опасов на полной мощности преследовал круто уходящего вверх японца. Сблизился с ним и выпустил пулеметную очередь. Взгляд назад, и… правым ранверсманом уношу свой хвост от атаки незаметно присосавшегося японца. Атакованный Опасовым, тот, падая, оказался подо мной прямо в прицеле. Пальцы рефлективно выжали гашетки. Нужды в этом уже не было: языки пламени лизали борта сбитого. Второй японец продолжал преследовать моего «чижа».

Правый глубокий вираж; вынужденная «карусель» друг за другом.

В стороне «ласточки» вели бой на вертикальном маневре. В отвесном пикировании сваливались на японцев, находившихся ниже: свечой взмывали вверх, ведя огонь в момент, когда уходящий японец зависал на моторе в полупетле, вверх колесами: выбирал, в какую сторону выкрутить машину.

Преимущество атаки первыми, со стороны солнца, японцы уже потеряли. Активность перешла в руки китайских истребителей. Бой рассыпался на отдельные очаги, переходил в одиночные схватки и угасал.

Мой японец тоже бросил меня. Пользуясь преимуществом в скорости, уходил на восток.

Ниже два «чижа» пытались «взять в клещи» И-96. Он уходил. Мелькнула мысль: использую свою высоту — не догоню, так хоть постреляю. Намеренно задержанная длинная очередь с большой дистанции. Сноп трасс ложится вокруг самолета.

Подействовало: боевым разворотом японец вышел в лобовую атаку. Сзади его подхватила подоспевшая пара «чижей», и самолет, вяло переваливаясь с крыла на крыло, падает неуправляемый.

Схватка истребителей закончилась.

…На другой день мне пришлось слетать на разведку. Поступали разноречивые сведения о пролете одиночных самолетов противника.

Видимость была отличная. Высота — беспредельная. На средних высотах — ничего примечательного. Полез выше. 5, 6 тыс. м. Дышится легко, но хочется вдохнуть побольше воздуха. Высота 7 тыс. м — зафиксировала стрелка высотомера. Почему так хочется спать? И стрелки часов стоят… Очнулся. Горизонт вращался слева направо: «чиж» падал штопором. Машинально прекратив вращение, я вывел самолет в горизонтальное положение. Высотомер показал 3 тыс. м. М-да!

На земле никому об этом не сказал. И так после тропической лихорадки по моему адресу острили: «Где тот летчик, который завтра умрет?»

Пока самолет заправляли бензином, я глазел по сторонам. Довольный жизнью, размышлял о том, как она, эта самая жизнь, иной раз висит на волоске из-за собственной глупости: не желторотый, а полез на 7 тыс. м без кислорода…

Июнь. Участились налеты японцев на Гуанчжоу. Истребительная группа на юге была малочисленной и не могла эффективно противодействовать противнику. Было решено ее усилить. Нам предстояло перелететь в Гуанчжоу и нанести штурмовой удар по аэродрому на одном из островков близ порта Аомынь (Макао).

Вылетели рано. Впереди три промежуточные посадки с дозаправкой.

Садились почти в темноте. По аэродрому разбросаны большие толстые трубы — строители прокладывали дренаж. Все самолеты сели. Китайские и русские летчики стояли группой, ожидая автобуса. Тихо переговаривались. Благовещенский, командир группы «ласточек», чертыхался:

— Чертовы аэродромщики! Понакидали по всему полю труб. Чуть не обломал ноги своей «ласточке» на посадке. Хорошо, рассмотрел в самый последний момент.



Закуривали из общей кем-то предложенной круглой банки, похожей на консервную, сигареты немецкой фабрики в Китае «Гольден тигер» («Золотой тигр»), Я потянулся третьим к зажженной спичке. Стоявший рядом летчик-китаец сильно дунул на пламя и вполне серьезно добавил:

— Пухо (нехорошо).

Переводчик объяснил: «Дурная примета — прикуривать третьим. Убьют».

Как живучи суеверия! Это обошло все континенты земного шара. Из прошлого века, из Южной Африки, от тропика Козерога, пришло в Гуанчжоу, к тропику Рака.

Трансвааль, Трансвааль — страна моя,

Ты вся горишь в огне, —

слова песни, обошедшей тогда весь мир. Героическая борьба буров против колонизаторов-англичан. Ночные снайперы-буры. Спичка зажжена, первый англичанин прикуривает — бур поднял винтовку, второй прикуривает — бур целится, третий — бур выстрелил.

Подошел автобус. Уехали ужинать, отдыхать.

Часа четыре спустя раздался вой сирены. В прозрачном колдовском свете полной луны на небе появились мрачные тени бомбардировщиков. На аэродром посыпались бомбы.

Пока истребители добрались до Гуанчжоу, агентурная разведка японцев уже сработала. Наш удар противник решил предупредить ночным ударом по аэродрому. Потери от этого налета были незначительны: повреждена одна «ласточка» да несколько осколков пробило обшивку плоскостей моего «чижа». Он не вышел из строя. Воронки от бомб расторопные рабочие заделали тут же.

Утром следующего дня, в предрассветных сумерках, подвесив 25-килограммовые бомбы, мы взлетели и взяли курс на Аомынь. Японцы разместили там свою авиацию и оттуда производили налеты на Гуанчжоу. Через полчаса подходим к цели. Под нами Южно-Китайское море. Хорошо видно побережье. У островка — нашей цели — на рейде стоял японский крейсер и непрерывно посылал снаряд за снарядом навстречу приближавшейся группе самолетов.

Перестроились в правый «пеленг»,[15] и один за другим в пике — в атаку по аэродрому. Но целей не было. Аэродром пуст. Японцы вывели самолеты из-под удара на Тайвань. Зато зенитный обстрел был жесток. Аэродром вытянулся с юго-запад на северо-восток в распадке между двумя хребтами; с этих гор японцы вели огонь по атакующим самолетам. На втором заходе бросили свои бомбы на крейсер. Но что сделаешь этой стальной коробке 25-килограммовыми бомбами?! Обстрелял мотоциклиста, мчавшегося по летному полю.

Делать здесь было нечего. Пошли домой.

Японцы притихли. Налетов в эти дни на Гуанчжоу не предпринимали. Тревожило теперь другое: что в Ханькоу? Что в Наньчане? Долго засиживаться здесь нельзя. Оставили часть сил на усиление ПВО и тем же путем возвратились в Наньчан, на аэродром базирования…

— Джапан! — раздался крик дозорного с наблюдательной вышки.

— К запуску!

Все пришли в движение.

— И… э… са![16] — растягивая концы резинового шнура-амортизатора с петлей, наброшенной на лопасть винта, громко считают кули.

— Контакт!

Винт с силой провернулся, и… мотор не заработал.

Летчик в ярости колотит кулаком по борту кабины. Летят крепко соленые словечки. Затем команда:

— Повторить!

Все сначала. «И… э… са!» Мотор вздохнул, чихнул и заработал.

Высоко над аэродромом японский истребитель делает круг, видит взлетающие самолеты и уходит.

«Пещерный» способ запуска! Наверное, поэтому техники окрестили его «обезьянкой». Прибегать к запуску «обезьянкой» приходилось по необходимости, при разряженных самолетных аккумуляторах.

…Противник ценой больших потерь упорно продвигался к сердцу Центрального Китая — Уханю — с двух направлений: с севера вдоль Пекин-Ханькоуской железной дороги и с востока вверх по Язнцзы от Нанкина.

Японцы подходили к восточному берегу озера Поянху. Пал Цзюцзян — родина китайского фарфора. Воздушные бои становились более частыми, продолжительными, ожесточенными. Противник расширял и приближал к линии фронта аэродромную сеть. С отходом войск сеть наших постов ВНОС сокращалась. Сокращалось и время с момента оповещения до вылета по тревоге. Радио-локационого наблюдения, обнаружения тогда не было и в помине. Летчики были заняты утомительным дежурством, находились в готовности номер один, сидя в самолетах под палящими лучами июльского солнца и прикрывая головы планшетами.

В годовщину начала войны, 7 июля, мы попали в тяжелые условия боя. Накануне мой ведущий Костя Опасов возвратился из Ханькоу. Ему поставили новый мотор и крупнокалиберный пулемет «кольт» в придачу к четырем ПВ-1.[17]

— Ну теперь дам я им прикурить!

Он был жизнерадостен и весел как всегда.

Во второй половине дня после обеда в кабине от жары клонило ко сну. И вдруг дремоту смахнуло, как утренний туман. Выла сирена. На командной вышке взвились разом все сигналы: и на готовность, и на запуск моторов, и на вылет. Оглянулся назад. Далеко-далеко в мареве нагретого воздуха на востоке угадывались черточки большой группы бомбардировщиков. Взлетали все почти одновременно на пересекающихся курсах — и «катюши», и «ласточки», и «чижи». Наш левый — Женя Владимиров — замешкался со взлетом: не сразу заработал мотор.

Сбор на первом развороте получился растянутым. Взгляд вправо, на аэродром. Густой черный столб дыма вонзался в небо: попадание в бензохранилище. Японские бомбардировщики уходили от аэродрома по реке Наньцзян к озеру Поянху. Группа «ласточек» гналась за ними справа. Костя Опасов во всю мощь нового мотора тоже стремился догнать противника, постепенного отрываясь от меня.

Вот воды обширного озера Поянху. Уже идет свалка. Вышел из строя один, другой японец. Крутой спиралью снижается третий. Его добивают две «ласточки» и «чиж». Скорее угадываю, чем опознаю: это Костя. Бомбардировщики на повышенной скорости уходят на свою территорию. Дальнейшее преследование теряет смысл.

Нет! Это не все! Не могли бомбардировщики прийти без истребителей. Где же они?

Навстречу, из боя, — одинокая «ласточка». Глубокие покачивания с крыла на крыло, и она становится справа, уравнивая скорости. Борис Бородай. Идем к аэродрому парой. А вот еще и «чиж». Этот без приглашения пристроился слева — Соловьев. Теперь уже лучше, чем одному. Звеном поднимаемся повыше — на 4500 м. Глаза ищут по всей небесной сфере. Голова как на шарнире. Есть!

Слева впереди, значительно ниже нас, несколько японских истребителей гоняли двух «чижей». Один самолет горел и пылающим факелом шел к земле. Установить его принадлежность было невозможно. Наклонив самолет в сторону, показал ведомым намерение атаковать. Солнце справа. В пике. Засвистел ветер, запели стальные расчалки между плоскостями, как туго натянутые струны. Скоростная «ласточка» обогнала меня на пикировании, и уже Борис зажег японца с первой внезапной атаки. Нас заметили. Два японских самолета догоняли меня на предельном угле набора, когда самолет еще способен набирать высоту.

Смотреть, что делалось в нижнем ярусе, не хватало времени. Мне приходилось туго. Вокруг «чижа» вертелись уже четверо. Беспрерывные атаки, трассы пулеметных очередей. Еле успеваю уносить хвост от атак сзади. Бой стараюсь вести на встречных курсах.

Измотанный, в предельном напряжении, готов столкнуться. Но японцы этого не хотят. Своевременно выходят из лобовой атаки. Для них я обреченный. Их несколько на одного. Атакуют и на встречных, и на попутных курсах, и сверху, и снизу. Длинная очередь сзади слева прошила моего «чйжа», ушла в мотор. За очередью почувствовал легкую боль в руке и ноге.

Кабина сразу же наполнилась дымом. Мысль — зажгли! Атаковавший японец проскочил подо мной вперед и успел еще оскалить зубы, оглянуться.


A.A. Губенко

Мгновенным переворотом я ввел «чижа» в отвесное пикирование и, удерживая его в этом положении, быстро шел к земле. Уже на пикировании заметил, что дым и запах гари исчезли. Вывел в горизонтальный полет у самой земли. Плавно даю газ. Мотор успокаивающе зарокотал привычную ровную песню. Вокруг в ясном небе спокойно. Как будто ничего и не было.

Стрелки часов подбирались к 16. На бреющем полете проскочил аэродром восточнее и вышел на контрольнопропускной пункт. Там был выложен сигнал:

«Всем садиться на запасные аэродромы!»

Для «чижей» запасной аэродром — Тэнсу. Это всего 20 минут полета на юг. Сел. На стоянке «чиж», прилетевший до меня. По номеру определяю: Антон Губенко.

В предыдущем бою его «ласточку» зажгли. Он затяжным прыжком с парашютом ушел от преследователей. В этот бой водил группу «чижей»: исправных «ласточек» на замену не оказалось. Подошел переводчик китаец Мэн: — Мистер Леванда! У вас на ноге кровь.

Закатал штанину. Английской булавкой выковырнул маленький осколочек от разрывной пули. Забинтовал индивидуальным пакетом. Саднило левый локоть — пулевой ожог. Обошел самолет. Бедный мой «чиженька»! Досталось тебе в этот раз. Руль поворотов держался на одном шарнире и тросах. В левом боку у кабины зияла дыра от разрывной. На бронеспинке — кляксы от сплющившихся пуль. От лобовых атак пробоины в центроплане, плоскостях; побиты ребра воздушного охлаждения цилиндров…

— Ну ничего! Жить будем.

На КП сидел Губенко и накручивал ручку телефона, собирая сведения, кто, где и как.

Ко мне:

— Трудный бой?

— Трудный.

— Я тоже считаю, что трудный. Вот не докричусь ни до кого.

Помолчав:

— Костя Опасов над озером выпрыгнул. Зря рано раскрыл парашют. Возле вертелись японцы. Наверное, убили.


Братская могила советских летчиков в городе Ухань

После сбора донесений и проверки поступивших сведений стало известно, что сбиты четыре японских бомбардировщика и шесть истребителей. Наши потери — семь самолетов. Погиб Женя Сухорукое, раненым сел на аэродром Ровнин, выпрыгнул Гридин, скапотировал на рисовом поле на подбитом «чиже» Женя Владимиров. Сбиты были три китайских летчика.

На третий день рыбаки выловили в Поянху труп Кости Опасова.

Да, бой был трудным. В этот раз японцы, по-видимому, применили чисто самурайскую «тактику», если только это не было случайной ошибкой: без прикрытия пустили вперед бомбардировщики, а истребители пришли позднее компактной группой в надежде рассчитаться с нами. Итоги боя показали, что в полной мере им это не удалось.

Запасной аэродром Тэнсу стал действующим для группы «чижей». Ко мне в звено пришли два летчика из пополнения: Михайлов и Глебов. В полдень 11 июля группа возвращалась из боевого вылета. Вылет несложный. Усталости не было. Но жарко. Хотелось пить. Воображение рисовало душ и бутылку холодного пива. Звено шло правым замыкающим. С 2 тыс. м уже виден железнодорожный мост через реку, а за рекой угадывался аэродром.

И тут все полетело к черту.

Снизу из-под приборной доски вырвался сноп пламени. Обожгло ноги, руки, лицо. С принижением (не столкнуться бы с ведомым) шарахнулся из строя вправо. Локтем выбил боковую дверцу кабины, отстегнул привязные ремни и дал рули на переворот. Самолет стал на ребро, левым крылом к земле, правым — в небо, замер. Нога! Ноги, убегая от пламени, бросили педали. До отказа сунул левую педаль и отдал ручку от себя. «Чиж» послушно лег на спину, на какое-то мгновение завис в этом положении, и я вывалился из кабины. Небольшая затяжка (уйти от самолета), за кольцо, рывок. Над головой шелковый купол. Несколько впереди в отвесном пикировании меня обгонял самолет. У мотора золотой венчик пламени, за хвостом длинный шлейф черного дыма.

— «Чижик», «чижик»! Недолго ты прожил после 7 июля.


Охранная грамота советских летчиков-добровольцев в Китае

Подо мной сопки в густых зарослях бамбука. А вот распадок с посевами. Не проскочить бы: ветерок сносит. На всю длину руки от головы до бедра вытянул с одной стороны стропы. Купол принял уродливую форму, и земля стала набегать быстрее. Отпустил стропы. Мягкое приземление. Огороды. Ведомые Михайлов и Глебов виражировали над местом приземления. Махнул им в сторону аэродрома. Поняли, ушли. Метрах в 30 высокий китаец-крестьянин поспешно отвязывал буйвола от одиноко стоявшего дерева, не спуская с меня глаз. У него ничего не получалось. Двинулся к нему. Он бросил буйвола, готовый бежать. Уйдет!

Выхватил из кармана охранную грамоту на тонком белом шелке с иероглифами, с красочным изображением национального китайского флага. Распластав ее на ладони в поднятой руке, показал издали. Китаец остановился. Осторожно и робко начал приближаться. Жестами показываю: мне нужен телефон. Последовало понятное и мне: «Дун, дун» («понимаю»). Уже вблизи уставился на изображение флага. Он был неграмотен, но понял главное. Помог собрать парашют. Вскинул его себе на плечи, зашагали по тропинке — он впереди, я сзади. Тропинка, еще более сузившись, вывела нас в рисовые поля. С окрестных полей бежали к нам мужчины и женщины с мотыгами и палками, с озлобленными лицами и криком, понятным и неприятным: «Джапан, джапан!»

На китайца я, конечно, похож был мало. Серый клетчатый костюм, тапочки на босу ногу, русые волосы. Шлем с очками в руке. Мой проводник громко и часто-часто что-то говорил.

Процессия росла, вытягивалась на тропинке все больше и больше. Приблизительно через час вошли в большую деревню.

У маленького аккуратного домика под навесом стояли ряды скамеек, классная доска, большие счеты. Школа. На крыльцо вышел седой худощавый китаец с приятным лицом, во всем белом. Толпа заполнила двор и в уважительном молчании смотрела на учителя. Он неторопливым движением взял грамоту, пробежал глазами, прочитал вслух. По толпе прокатился гул одобрения, лица засветились улыбками. В грамоте было написано примерно следующее: «Предъявитель является иностранцем, прибывшим в Китай для оказания военной помощи. Военные и гражданские лица обязаны принимать меры к его спасению».

Жестом старик учитёль пригласил войти в дом. Изучающим взглядом посмотрел в лицо, на руки, на ноги; что-то сказал за занавеску в соседнюю комнату. Оттуда передали плоскую жестянку. Старик осторожными движениями наложил на места ожогов желтоватую пасту. Боль стала утихать.

Очень хотелось пить. Выразил это желание жестами. Другой китаец, в обычной одежде из синей легкой ткани, выбежал за дверь и через несколько минут осторожно с поклоном поставил передо мной большую фарфоровую чашку. Жадный глоток. Дыхание перехватило. Глаза полезли на лоб… Ханжа! Рисовая водка, по крепости близкая к спирту. Учитель укоризненно посмотрел на угостившего меня китайца. Сердито буркнул что-то. Громко крикнул в сторону занавески. Оттуда передали кружку холодной воды.

Достал листок бумаги и карандаш. Показал на карту Китая, висевшую на стене, и на бумагу. Понятно. Я быстро набросал схему района, подчеркнул Наньчан, стрелкой показал, что мне надо туда.

На стене висел телефон допотопного типа фирмы «Эриксон и К0». Около получаса устанавливалась связь.

Пока рассматривал комнату. Скромное убранство. Никаких украшений. Мебель грубая, самая необходимая: стол, табуретки. На стене кроме карты Китая — литографии портретов Сунь Ятсена и Ленина.

На пороге показались два китайца. Один в армейской форме песочного цвета с винтовкой, другой — кули в коротких узких штанах, рубахе и плетеной шляпе зонтом. Третий китаец — у крыльца — держал в поводу оседланного конька.

Старик-учитель пытался заговорить со мной по-английски, но у меня в запасе не было и десятка английских слов. Никогда его не изучал и все время сожалел об этом, находясь за пределами Родины.

Мне, потерявшему крылья, предлагали на несколько часов стать кавалеристом. Как мог, отклонил эту заботу и внимание — больше потому, что кули с моим парашютом и охрана должны были следовать пешком. Показалось, конек довольно подмигивал мне глазом, благодарно помахивая хвостом.

Жара спала. Мы шли на восток. Впереди кули-проводник с парашютом за плечами, за ним я, и замыкал шествие солдат с винтовкой на-ремень.

Вечер. Всходила луна. Идти стало легче. Восемь часов тропинками между рисовыми полями, рощами, селениями добирались до маленького городка Хукоу. Переправились через реку Ганьцзян, и меня сдали гостеприимному мэру этого городка.

Ужин с холодным пивом. Короткий сон. Утром пришла машина из Наньчана.

…В Наньчане потянулись скучные дни. Тоскливо сидеть целыми днями в литишэ, когда все с рассвета до темноты на аэродроме. День, другой, третий…

В один из дней нас оказалось двое. Благовещенского отзывали, и он собирался уезжать. Я еще «менял кожу»: места ожогов затягивались розовой пленкой.

Часов в 11 завыла сирена. Вся прислуга укрылась в убежище. Нас же профессиональный интерес выгнал на крыльцо. Мы наблюдали за перипетиями боя над Наньчаном. Внезапно один из японских самолетов отделился от группы и в крутом пикировании со свистом помчался на здание.

— Подрывай! — крикнул Благовещенский.

Его как ветром сдуло за угол дома. Не отстал и я.

По мраморным ступеням застучали пули. Осатаневшему японцу взбрело в голову атаковать нашу резиденцию. Нет обиднее положения, чем когда не можешь ответить ударом на удар…

Август. Вот-вот падет Наньчан. Приказ: с рассветом всеми исправными самолетами перелететь в Ханькоу.

Взлетели рано утром пятеркой. Один на разбеге прекратил взлет. Прощальный круг над площадкой, и на маршрут. С нами китайский летчик Хуан.

Уплывают назад поля, рощи. Впереди показались горы. Хребет высотой 3 тыс. м вытянулся на восток. Вершины закрыты тучами. Кучевые облака белыми шапками уходят ввысь. Зигзаги молний разрывают тучи. Гроза. Хорошего мало. Возвращаться нельзя: наземное обеспечение после вылета ушло. Пробивать грозу — безумство. Обходить с востока на Цзюцзян и по Янцзы к Ханькоу — это лететь в пасть японцам. Да и горючего хватит ли? Остается юго-запад, Чанша — центр провинции Хунань. Там аэродромы. Расчет времени и горючего прикинул в уме. Левый разворот, ведомые прижались ближе, и уже гроза и хребет справа сзади.

Время на исходе, горючее тоже. Чанша не вижу. В душу заползает сомнение. Пока есть бензин, выбрать что-нибудь подходящее и садиться.

Речка дугой. Корявенькая площадка на берегу. Шалаш рыбаков у речки. Сажусь!

На пробеге выключил мотор. Пробег заканчивается. Впереди песчаная отмель, дальше вода. Песок! «Чиж» пошел на нос. Постоял нерешительно на моторе хвостом в небо, как бы спрашивая: «Что прикажешь делать дальше?» И, не получив ответа, лег на спину вверх лапками.

Отстегнул привязные ремни. Вывалился из кабины головой вниз, мешком на землю. Подбежали двое рыбаков. Навстречу им одно слово: «Чанша?»

Две руки вытянулись по маршруту нашего полета.

В шалаш! Схватил какие-то белые холсты, и стрела из полотнищ легла в направлении цели полета. Двое ведомых ушли, а Хуан садится! «Чиж» Хуана, споткнувшись о кочку на пробеге, ткнулся винтом в землю и остался в вертикальном положении.

Рыбаки перевезли нас на другой берег. Провели к поодаль стоявшей легкой постройке. Одолевал сон. Крепко заснул на широкой скамье под навесом.

Спал недолго. Открыл глаза, сел. Хуан о чем-то говорил с китайцами. Он уже успел разрядить пулеметы и слить бензин. Подошли к дому два рослых парня с паланкином. На двух бамбуковых жердях укреплено сиденье с тентом и боковыми занавесками. Такой экипаж встречался в Китае в гористых районах страны, где почти не было дорог. Я удивленно посмотрел на Хуана. Он меня понял. Несколько отрывистых слов — паланкин удалился без седока.

Мы вскинули парашюты за плечи и зашагали. Через час были на дороге, у автобуса, которым за 30 минут прибыли на аэродром Чанша.

Вторая пара благополучно села севернее аэродрома, на островке судоходной реки Сянцзян. Бензин израсходован полностью, моторы остановились, но уже на земле.

Поломки двух «чижей» были незначительны. Вскоре мы присоединились к основной группе, действовавшей в Ханькоу.

Ханькоу стал фронтовым городом. В его жизни произошли большие изменения. Торговля замирала. Многие фирмы закрывались. Порт работал в одном направлении: вверх по Янцзы. На улицах стало меньше рикш, меньше гражданского транспорта, увеличился поток военных машин, чаще завывали сирены тревог.

Истребители вели напряженные бои с численно превосходящей авиацией противника. В памяти остался один бой, когда 40 китайских истребителей дрались со 120 самолетами японцев. Запомнился редкий, неповторимый случай в этом бою.

Замечено было, как один самолет И-15бис в беспрерывных петлях одна задругой постепенно снижался. Выход из последней петли совпал с поверхностью земли; удар винтом и шасси о землю, самолет немного прополз на фюзеляже.

Когда к самолету подбежали люди, они увидели: в кабине сидит крепко привязанный летчик с поникшей головой, левая рука застыла на секторе управления газом, правая сжимает ручку управления рулями, ноги на педалях, в груди шесть пулевых ран. Это был Ванюшка Гуров…

Осень — пора хризантем. Их много в Китае, так же как и в Японии. Октябрь был на исходе. Пал Гуанчжоу, оставлен Ухань. Заканчивался первый этап войны — этап стратегической обороны. Война вступала во второй этап — стратегического равновесия сил.

Помощь Китаю из Советского Союза продолжала поступать. Прибывали и новые добровольцы.

Наша группа возвращась на Родину. Возвращались далеко не все: китайская земля приняла останки храбрецов.

Живые, опаленные огнем сражений, понесли свое умение в степи Монголии, к берегам Халхин-Гола, где вновь скрестили пулеметные трассы с самураями в воздушных боях.

Добровольцы Испании, добровольцы Китая, бойцы Халхин-Гола — летчики! Война для вас началась много раньше 22 июня 1941 г., и много раньше осиротели ваши семьи. Пусть же знают все, как жили, сражались, побеждали эти рыцари неба.

Анатолий Пушкин летчик-бомбардировщик

Весной 1938 года меня в составе большой группы летчиков-бомбардировщиков вызвали в Москву, на отборочную комиссию, которая должна была решить, куда нам предстоит ехать — на Испанскую войну или в Китай. Хотя все мы уже прошли усиленную летную подготовку под руководством такого опытного боевого командира как Тимофей Тимофеевич Хрюкин, который сам недавно вернулся из Испании, все равно волновались не на шутку — возьмут, не возьмут. Но, как выяснилось, переживали мы напрасно — заседание комиссии, которую возглавлял комкор Смушкевич, оказалось недолгим: меня только спросили, готов ли я помочь китайскому народу в его борьбе против японского ига, и после моего утвердительного ответа объявили, что я включен в списки летчиков, направляемых в Китай. Так же легко прошли отборочную комиссию и мои товарищи — пилоты, штурманы, стрелки, техники — все возвращались с заседания веселые и довольные. Только не подумайте, что в Китай посылали кого попало или, хуже того, гнали насильно — нет, все мы были добровольцами и убежденными интернационалистами, все рвались в бой, все получили отличную подготовку: отбирали действительно лучших, но отбор шел еще на стадии формирования группы, поэтому последнее заседание комиссии и превратилось в простую формальность.


А. И. Пушкин

Командовать нашей группой назначили того же капитана Хрюкина, которого летчики между собой прозвали «Петром Первым» — он действительно был внешне похож на героя знаменитого романа Алексея Толстого: такой же худой и длинный, как жердь, с круглым лицом и порывистыми угловатыми движениями, такой же нескладный на вид, но поразительно сильный — в юности Тимофей Тимофеевич работал грузчиком и молотобойцем, и рукопожатие у него было как стальные тиски. Впоследствии он стал выдающимся военачальником и дважды Героем Советского Союза. Причем первую свою Золотую Звезду он заслужил в Китае.

Добирались мы до нового места службы долго — сначала на Поезде до Алма-Аты, а оттуда на бомбардировщиках, приспособленных для перевозки людей, через провинцию Синьцзян и далее по маршруту: Кульджа — Шихо — Хами — Ланьчжоу — Саньян — Ханькоу. На промежуточных аэродромах определялись по посадочным знакам: если буква «Т» на поле выложена ровно, можно лететь к следующему пункту трассы, если знак разорван — следует производить посадку. Первая задержка случилась на перевалочной базе Хами, где самолеты останавливались для дозаправки, — это было на редкость унылое место: пыльное поле аэродрома по соседству с крошечным селением, глинобитные домики, ни одного автомобиля в округе, запустение, беспросветная нищета. Конечно, в 30-е годы и Советский Союз жил небогато, но бедность китайского населения потрясала. Эти несколько дней в Хами показались нам вечностью — время как будто остановилось, мы словно выпали из его течения, провалившись в глубокое прошлое: ни электричества, ни радио, ни промышленности, лишь тоскливое подвывание ветра да какой-то лунный пейзаж вокруг: повсюду голый камень, песок и глина, и вездесущая тончайшая пыль, которая после посадки самолета не оседала часами.

Наконец, за нами прилетел дальний бомбардировщик ДБ-3А, также переоборудованный для транспортировки людей. Набились мы в него, как сельди в бочку, — теснота, духота, потом еще и болтанка: попали в грозовой фронт, а самолет сильно перегружен… Но мы все равно рады были вырваться из глухого китайского захолустья. Кое-как дотянули до Ланьчжоу — это был большой город с многочисленным населением, однако и здесь не обнаружилось и следа промышленности: ни заводов, ни тяжелой техники, ни хотя бы автомобилей — все работы по расширению аэродрома производились китайцами вручную, землю они носили в огромных корзинах на коромыслах. И опять резала глаз нищета и забитость населения — китайские рабочие ходили в каких-то обносках, если не сказать — лохмотьях, в убогих матерчатых тапочках, а то и просто босиком; наблюдавшие за работами надсмотрщики чуть что лупили «провинившихся» палками. Поскольку это происходило у нас на глазах, мы пытались вмешаться, втолковать, что нельзя так обращаться с людьми, — но надсмотрщики лишь ухмылялись в ответ и, стоило нам отвернуться, принимались за прежнее.

По сути, единственным промышленным предприятием в округе была ремонтная мастерская, где мы восстанавливали оставшиеся от предыдущей советской группы поврежденные самолеты. Тут мы смогли оценить, насколько нелегко пришлось нашим предшественникам, — многие бомбардировщики СБ жестоко пострадали от вражеского огня и при вынужденных посадках, так что приходилось не только менять разбитые моторы и заново клепать помятые фюзеляжи, но буквально собирать из двух-трех подбитых самолетов один исправный. Причем у нас не было в достатке ни запчастей, ни материалов, ни хотя бы современных инструментов — все приходилось делать вручную. Поначалу мы опасались, что вновь собранные самолеты будут тяжелее заводских — однако вышло наоборот: они оказались очень легкими, что называется «летучими».

В середине мая 1938 года мы наконец вылетели на отремонтированных бомбардировщиках на фронт и к вечеру 16-го числа добрались до места назначения — города Ханькоу, куда после захвата японцами Нанкина перебралось правительство Китая.

Честно говоря, первое время, пока противник был еще далеко и не начались регулярные бомбежки, война здесь не особенно ощущалась: до города уже докатилась первая волна беженцев с юга, но торговцы, среди которых было много русских белоэмигрантов, продолжали получать товары из оккупированных японцами районов Китая; центральные кварталы, где располагались иностранные посольства и проживала местная знать и богачи, поражали роскошью, зато на окраинах, где ютилась беднота, невозможно было появиться, чтобы тебя не окружила толпа оборванных голодных ребятишек, выпрашивающих милостыню: «Папы нет, мамы нет, кушать нечего».

Хотя фонт был еще далеко, с первых дней в Ханькоу нам пришлось убедиться, что политработники не зря твердили о необходимости сохранять бдительность. Признаться, по пути сюда все эти меры предосторожности порой казалась чрезмерными — мало того что мы ехали в Китай без документов и в штатском, так еще и вынуждены были отказаться от собственных фамилий (у меня в экипаже, например, все были с «птичьими» псевдонимами — Сорокин, Ласточкин, Орлов). Однако вскоре мы на собственном опыте удостоверились, что вся эта секретность была не напрасна. Дело в том, что среди торговцев, особенно бывших белых, проживавших в Ханькоу, оказалось немало японских агентов. Помню, однажды мы заглянули в лавку русского купца — искали цветные карандаши для работы с картами. Хозяин сказал, что на днях получил несколько коробок из Сянгана (где в то время уже хозяйничали японцы), вот только цен пока не знает, но если мы хотим, чтобы он отложил товар для нас, нам следует написать на коробках свои фамилии. Мы сразу заподозрили неладное и вместо имен поставили условные знаки. И хотя через пару дней мы действительно получили карандаши по сходной цене, позднее, когда японцы подошли к Ханькоу, этот торговец был арестован как вражеский шпион. Что с ним было дальше, не знаю…

До начала боевых вылетов оставалось немного времени, чтобы хоть как-то освоиться на местности — ведь на выданных нам картах (очевидно, из тех же соображений секретности) все надписи были на китайском языке, которого никто из нас не знал, и пришлось спешно учиться ориентироваться по конфигурации рек. Поскольку радиостанций на бомбардировщиках тогда еще не было, особое значение придавалось слетанности экипажей в группе — ведомые должны были понимать ведущего без слов, — поэтому летчиков, плохо державших строй, без крайней необходимости к полетам старались не допускать.

19 мая 1938 года наша группа получила первое боевое задание — разбомбить японскую переправу через Хуанхэ. Однако мне в этом вылете участвовать не довелось — как назло, у моего бомбардировщика забарахлил мотор, и вместо боя меня отправили на запасной аэродром, где наши самолеты должны были дозаправиться на обратном пути. Выделили мне переводчика и какой-то допотопный американский аэроплан с китайским пилотом — помнится, мы втроем еле втиснулись в этот гроб. Но ничего — добрались до места, подготовили средства заправки, сидим ждем — а наши бомбардировщики всё не возвращаются и не возвращаются. Я уже от беспокойства места себе не нахожу. И только под вечер выяснилось, что из-за тяжелых метеоусловий наша группа на обратном пути вынуждена была совершить посадку на другом аэродроме, а многие и до него не дотянули, садились где придется, «на брюхо». Переводчику приказано было лететь им навстречу (уже не помню, зачем), а мне — возвращаться на базу по железной дороге, в сопровождении китайского солдата. Делать нечего — идем на станцию, солдат жестами предлагает взять рикшу, я, конечно, отказываюсь: ездить на рикшах нам было запрещено категорически, да мы и сами ни за что не согласились бы, подобно каким-нибудь колонизаторам, использовать человека как тягловую скотину — не то воспитание. В общем, добрели мы до станции — и вот тут-то я впервые по-настоящему осознал, как много мы значим для китайцев… На перроне, запруженном беженцами, творилось нечто невообразимое — дикая толчея, какой-то человеческий муравейник, люди буквально по головам лезут в поезд — не только в двери, но и в окна — ор, ругань, детский плач… Но стоило моему сопровождающему что-то прокричать, указывая на меня, — наверное, что я иностранный доброволец, приехавший им на помощь, — и вся эта, казалось бы, совершенно неуправляемая толпа мигом расступилась и пропустила нас к почтовому вагону. Хорошо помню, какими глазами смотрели на меня эти люди, с какой надеждой… Многие улыбались… Наверное, именно тогда эта чужая война стала для меня своей…

А на следующий день, добравшись до Ханькоу, я узнал, что мы понесли на этой войне первые потери. Из первого же боевого вылета не вернулся экипаж Жоры Велигурова — погибли все, никто не спасся. Я хорошо знал Жору, мы жили в одном подъезде, дружили семьями — представляете, каково мне было сообщать его жене о смерти мужа… Она не могла даже прийти поплакать на его могилу — Жору похоронили в Китае, недалеко от города Аньцина. И сколько таких могил оставили мы на китайской земле…

Но долго горевать у нас просто не было времени. Уже через пару дней мы вновь получили приказ бомбить японскую переправу через Хуанхэ в районе Сиани. Это задание стало моим боевым крещением. Вылетели тройкой, без истребительного сопровождения; я шел правым ведомым. Погода снова была неважная — низкая облачность, дождь. Но на подходе к цели развиднелось, и я разглядел внизу, возле переправы, большое скопление японских войск. Отбомбились удачно, несмотря на вражеские зенитки. Я тогда впервые оказался под обстрелом — прежде и представить себе не мог, что разрывы зенитных снарядов слышны даже в кабине, сквозь рев двигателей. В общем, не зря нас учили, что летчику-бомбардировщику при заходе на цель нужны железные нервы. Истребитель — тот может хотя бы маневрировать подогнем, а нам нельзя сворачивать с боевого курса ни при каких обстоятельствах: малейшее отклонение — и бомбы лягут мимо цели. Вот и превращаешься в легкую мишень: ползешь по небу, как сонная муха, выдерживая заданный режим полета, пока штурман колдует над прицелом, — а по тебе бьют из всех стволов.

Но правду говорят — новичкам везет: в тот раз мы отбомбились без потерь. Хотя не буду врать, что мой первый боевой вылет прошел совсем гладко — на выходе из атаки, едва миновав зону заградительного огня, я угодил в плотные облака и потерял ведущего. (Особой моей вины в том не было — попав под обстрел зениток, следует рассредоточиться, чтобы осколки одного снаряда не поразили сразу нескольких машин, да и в облаках не ходят плотным строем из-за угрозы столкновения.) Оставшись в одиночестве, я решил возвращаться, но погода все ухудшалась, так что еле дотянул до запасного аэродрома. И все-таки задание мы выполнили — переправу разрушили и вернулись хоть и поодиночке, зато без потерь.

Потом начались обычные боевые будни — мы бомбили наступающие японские войска и боевые корабли, мосты и аэродромы, часто летали на разведку. Причем, как правило, действовали без истребительного прикрытия — считалось, что наши бомбардировщики обладают достаточной скоростью, чтобы оторваться от любого преследования, и достаточно хорошо вооружены, чтобы в случае необходимости, действуя в плотном строю и прикрывая друг друга перекрестным огнем, самостоятельно отразить любую атаку.

На самом деле, все было не совсем так. Наш бомбардировщик СБ действительно превосходил в скорости основные японские истребители И-95 и И-96, однако их новейшие машины И-97, способные разгоняться до 450 км/ч, уже могли нас «достать». Да и в воздушном бою шансы японских перехватчиков были предпочтительнее. При встрече с ними следовало любой ценой сохранять строй и огневое взаимодействие между экипажами, потому что поодиночке мы становились для них легкой добычей. И если кого-то из наших все же подбивали и он начинал терять ход и отставал от группы, мы уже ничем не могли помочь — приходилось бросать его на произвол судьбы, а самим сцепив зубы лететь дальше. Главное было выполнить задание. Вот такие ситуации — самое тяжелое в работе летчика-бомбардировщика.


Японский истребитель Ki-27 (И-97 по советской классификации)

Так что если вам скажут, что на войне ко всему привыкаешь, даже к потерям, и что-де это не душевная черствость, просто иначе не выжить, — не верьте: есть вещи, к которым привыкнуть невозможно. Никогда не забуду тот боевой вылет на штурмовку японских кораблей на Янцзы в районе Аньцина, когда погиб экипаж лейтенанта Москаля. Мы шли двумя пятерками — как обычно, без сопровождения. Задание было сложным — японцы всегда хорошо прикрывали свои суда: и зенитной артиллерией, и авиацией. Так было и на этот раз: уже на подходе к цели нас атаковали истребители, потом мы попали под ураганный обстрел с земли, а едва отбомбились — пришлось выдержать еще один воздушный бой. Несмотря на то что мы шли в тесном строю, защищая друг друга, паре японских истребителей удалось прорваться сквозь наш заградительный огонь и подбить бомбардировщик Москаля — тот стал терять скорость и понемногу отставать от группы; потом выпали из гнезд шасси — совсем плохой признак: значит, повреждена гидравлика. Обреченный самолет, снижаясь, повернул в сторону гор — попробовать затеряться на их фоне. Конечно, все мы понимали, что шансов у ребят никаких — от японских истребителей им теперь не уйти. Больше их никто никогда не видел. Позже до нас дошли слухи, что где-то в горах, в этом районе, разбился русский бомбардировщик… Я до сих пор помню свою ярость и стыд, когда оглядывался на отстающий СБ и не смел сбросить обороты, помню, как матерился мой штурман, как скрипел зубами от бессилия стрелок… Сколько лет прошло — а забыть этого не могу…

Вскоре, в июле 1938 года, настал и мой черед — причем подбили нас при налете все на тот же порт Аныдин, где уже погибли Велигуров и Москаль. Дело было так. После успешного утреннего вылета я получил приказ повторить атаку во главе группы из четырех китайских экипажей. Однако еще на рулежке у двух бомбардировщиков отказали моторы, еще один после взлета не смог убрать шасси. В итоге на задание мы отправились парой. Вышли на цель на высоте 5000 метров — здесь можно было не опасаться японских истребителей И-95, которые были невысотными. Однако в окрестностях Аньцина базировались еще и И-96, куда более скоростные, маневренные и опасные. Но делать нечего — ложимся на боевой курс, китайский ведомый вроде бы уверенно держит строй, мой штурман дает несколько команд на довороты, и тут стрелок докладывает, что видит внизу вражеские истребители, не менее четырех пар, которые пытаются зайти для атаки. Я приказываю ему наблюдать за противником и решаю еще набрать высоту — до 6000 метров, — хотя у нас и нет кислородных приборов. Потом штурман командует: «Так держать!» — теперь я во что бы то ни стало, пусть хоть небо обвалится, обязан выдерживать режим полета, чтобы дать ему возможность как следует прицелиться. Наконец, чувствую легкую встряску открывшихся бомболюков, затем толчок — это ушла к земле тяжелая 500-килограммовая авиабомба — и заметно «похудевший» самолет еще приподнимается, как на пологой волне. Все труднее дышать из-за нехватки кислорода — долго нам на такой высоте не протянуть. Спрашиваю стрелка о японских истребителях — он отвечает, что потерял их из виду. Вот тут я и совершаю ошибку, вообразив, что нам удалось от них оторваться и что теперь можно хотя бы немного снизиться — ведь лететь еще далеко, а в глазах уже темнеет от удушья. Однако не успеваю я спуститься до 5500 метров, как слышу голос стрелка: «Веду огонь по истребителям противника, атакующим снизу!» — и почти сразу штурвал точно сводит короткой судорогой — попадание! пулеметная очередь вспарывает нам правый борт. Мотор захлебывается перебоями; нас слегка валит на крыло и ведет вправо. Китайский пилот, увидев, что мы задымили, резко уходит в сторону, бросая нас одних. Теперь у меня единственная надежда на спасение — облачный фронт над горами. До того, как мы скрываемся в облаках, японцы успевают сделать еще один заход — но это и всё, потом они нас теряют.

Однако до Ханькоу мне явно недотянуть — второй двигатель тоже работает не в полную силу: то ли поврежден, то ли от перегрева — и мы слишком быстро теряем высоту. Под нами горы, на узких террасах — рисовые поля. Вот он, наш последний шанс. Мотор чихает все чаще. Придется садиться на фюзеляж. Штурман поворачивается в кабине боком, стрелок хватается за турель. Пора. Едва успеваю погасить скорость и выровнять крен, как самолет плюхается в воду — фонтан грязи! — скользим по рисовому полю, гоня перед собой грязевую волну. Наконец, останавливаемся. Все живы. Даже не верится. Только стрелок ободрал себе лоб.

Открываю залитый грязью фонарь. Неподалеку, ниже по склону, видна китайская деревушка. Похоже, мы на свободной от японцев территории, но полной уверенности нет, так что распоряжаюсь, кроме «охранных грамот», держать наготове еще и оружие. Вскоре показываются китайские крестьяне, боязливо жмутся на краю поля. Я выбираюсь на крыло, размахиваю бумагами. Подходят несколько военных, изучают наши документы, что-то кричат крестьянам — те сразу веселеют. Мы убираем оружие, спускаемся на землю — вернее, в густую жижу выше колен. Китайцы помогают нам снять с разбитого бомбардировщика пулеметы. Когда входим в деревню — нам устраивают настоящий фейерверк: в воздух летят самодельные хлопушки.

На ночь останавливаемся в доме старосты. Утром просыпаемся от гула голосов — на улице собралась целая толпа, нас дожидаются трое носилок. Мы наотрез отказываемся туда садиться — вместо нас загружают тяжеленные пулеметы LLIKAC и ранцы с парашютами, которые мы тоже прихватили с собой — слишком уж дорого они стоят. Трогаемся в путь. В соседней деревне встречаем какую-то кавалерийскую часть, дальше едем верхом. Что было потом, помню смутно — нас передают с рук на руки, мы участвуем в каких-то митингах, пересаживаемся с лошадей на грузовик, с грузовика на автобус, а остаток пути до Ханькоу проделываем на поезде. Железная дорога еще больше забита беженцами, так что обратный путь занимает у нас двое суток. Все это время и товарищи, и командование считают мой экипаж погибшим — китаец-ведомый по возвращении на аэродром заявил, что собственными глазами видел, как нас атаковали семь японских истребителей и как мы падали. Поэтому встречают нас, будто мы вернулись с того света — потом еще долго ходила шутка: мол, словно в Священном Писании, мы воскресли из мертвых на третий день.

Больше мой экипаж в боях не участвовал — вскоре после этого происшествия мы получили приказ возвращаться на родину. На смену нам должна была прибыть группа Г. И. Тхора. Однако сразу вылететь домой нам не удалось — как назло, японцы, развернувшие наступление на Ханькоу, зачастили с налетами на наш аэродром. Помню, мой СБ уже был готов к взлету, когда объявили очередную воздушную тревогу. Мы едва успели перебраться в безопасное место, откуда наблюдали, как японские истребители пикируют на наши беззащитные самолеты. Но нам снова повезло — ни один из застигнутых на земле бомбардировщиков серьезно не пострадал.

На следующий день мы наконец смогли улететь в тыл. В Ланьчжоу сдали СБ на базу, а сами пересели на транспортный АНТ-9. И тут, когда, казалось бы, все неприятности остались позади, удача отвернулась от меня. Только взлетели — отказал левый двигатель. Пришлось идти на вынужденную посадку. Пока пешком добирались до ближайшей дороги, пока ждали попутную машину, у меня начался сильнейший озноб — оказалось, приступ малярии. Должно быть, я уже израсходовал весь запас везения, отпущенный мне на китайскую командировку, — в итоге наша группа улетела домой без меня, а я до осени застрял в китайском госпитале, и не где-нибудь, а в том самом селении Хами, которое успел возненавидеть еще по пути на фронт…

Сергей Федоров штурман бомбардировщика, комиссар эскадрильи

Помогая национально-освободительной борьбе китайского народа против японских захватчиков, Советский Союз не жалел для союзников ни сил, ни средств: в Китай поставлялась самая современная военная техника, в том числе и новейшие дальние бомбардировщики ДБ-ЗА, только-только принятые на вооружение Красной Армии. Поскольку техника была совершенно секретной, подбор кадров производился особенно тщательно — впервые в Китай отправили не сборную группу, а кадровое боевое подразделение в полном составе. Командовал нашей эскадрильей великолепный летчик капитан Кулишенко, я был комиссаром.


С. Я. Федоров

Еще задолго до отъезда эскадрилья была полностью укомплектована, слетана на полный радиус действия — а дальность ДБ-3 достигала 4000 километров, — получила великолепную навигационную, бомбардировочную и стрелковую подготовку с учетом особенностей будущего театра военных действий. Учили нас на совесть — полеты по незнакомому малоориентированному маршруту и в сложных метеоусловиях, бомбометание с предельных высот звеньями и всей эскадрильей, переориентирование экипажей в ходе вылета на другие цели и т. п. Подготовку контролировали крупные специалисты Военно-Воздушных сил, включая главного штурмана ВВС Белякова, соратника Чкалова по знаменитому беспосадочному перелету в Америку. И приобретенные навыки очень пригодились нам во время китайской командировки.

В июле 1939 года наша эскадрилья в составе 12 бомбардировщиков вылетела на восток по маршруту Москва — Оренбург — Алма-Ата. Даже этот перелет был очень непростым — самолеты пришлось загрузить под завязку: мы везли с собой не только аварийное оборудование и запчасти, но и весь обслуживающий персонал — авиатехников, мотористов, инженеров по эксплуатации, оружейников, связистов, представителей штаба, — да и расстояние между промежуточными пунктами маршрута равнялось пределу дальности для полетов строем. Но главные сложности начались уже после того, как мы пересекли государственную границу. Трасса Алма-Ата — Кульджа — Шихо — Урумчи — Гучэн — Хами — Шиншинся — Аньси — Сучжоу — Лянчьжоу — Ланьчжоу протяженностью около 3000 км была проложена через горные перевалы Тянь-Шаня и обширные пустыни Северо-Западного Китая; на промежуточных китайских аэродромах не имелось ни средств обеспечения полетов, ни метеорологических служб, ни необходимого оборудования, ни надежной связи, да и сами аэродромы представляли собой малозаметные, сливающиеся с местностью небольшие площадки с песчаным или галечным грунтом — а ведь на родине мы привыкли работать с искусственных взлетно-посадочных полос длиной не менее полутора километров. Мало-мальски пригодный для посадки наших тяжелых бомбардировщиков аэродром находился в Аньси, за две тысячи верст от границы.

Учитывая сложность маршрута, на трассе Алма-Ата — Ланьчжоу было создано специальное командование и группа сопровождения; нашу эскадрилью в этом перелете лидировал лично начальник авиатрассы полковник Полынин, великолепный летчик с огромным боевым опытом, отвоевавший в Китае больше полутора лет. Причем сам он летел на бомбардировщике СБ, имевшем небольшой радиус действия, так что ему еще пришлось совершить промежуточную посадку в Урумчи, где он пересел на другой, заранее подготовленный и заправленный СБ, а мы ждали его в воздухе, делая круги над аэродромом.

Нештатные ситуации и задержки происходили не только по техническим причинам — так, в Аньси мы застряли на 11 дней, поскольку местные власти не хотели пропускать следовавшие вместе с нами самолеты Ли-2 подтем предлогом, что летевшие на них товарищи направляются в Особый район.[18]

Полынин довел нас до Ланьчжоу — дальше, через густонаселенные провинции Китая, мы летели уже самостоятельно. Наконец, добрались до Чэнду, где тогда располагалась главная база советской бомбардировочной авиации (кроме нас, здесь базировались еще одна эскадрилья дальних бомбардировщиков и две эскадрильи СБ). Наши истребители (две эскадрильи на И-15 и И-16) прикрывали с воздуха город Чунцин, который после падения Уханя стал временной столицей Китая.

Аэродром Чэнду объединял семь летных полей. Нам предоставили самое большое — без искусственного покрытия, но с очень плотным грунтом, размером примерно 2000x2000 м, что позволяло производить взлет и посадку во всех направлениях. Под жилье отвели одноэтажные здания барачного типа на окраине города, километрах в десяти от базы, выделив для поездок на аэродром два автобуса и грузовик. Поначалу мы были фактически оторваны от внешнего мира — без радио и советских газет, — пока сами не соорудили в одном из жилых помещений радиоузел, и наш радист Иван Быстров, большой знаток своего дела, не наладил регулярный радиоперехват ночных сводок Москвы для областной и районной прессы о внутренней и международной жизни Советского Союза. С тех пор утро у нас начиналось с политинформации, во время которой мы зачитывали и обсуждали эти сводки; и лишь затем выезжали на аэродром. Рабочий день обычно продолжался дотемна — надо было «обжить» территорию: оборудовать стоянки для самолетов, служебные помещения и «классы» для занятий — ведь, помимо участия в боевых действиях, мы еще должны были обучить китайских летчиков обращению с новейшей советской авиатехникой и по окончании командировки передать им свои машины.

Не всегда получалось отдохнуть даже по ночам, особенно в полнолуние и ясную погоду, — захватив в октябре 1938 года Ухань, японцы создали там крупную авиабазу для ударов по внутренним, еще не оккупированным, районам Китая. Налеты на наш аэродром в Чэнду обычно проходили по одной и той же схеме: японские бомбардировщики СБ-96 действовали большими группами — не меньше пяти «девяток», — в тесном строю «тупой клин», со средних высот. Зайдя со стороны гор, первая «девятка» сбрасывала дюжину САБов[19] яркого свечения и засыпала аэродром зажигательными бомбами — до сих пор помню мучительное чувство незащищенности и беспомощности под этим режущим, беспощадным светом, в котором, казалось, видна была каждая травинка, — следующие волны бомбардировщиков работали уже прицельно, по хорошо освещенным площадям, используя в основном 100-килограммовые бомбы, хотя порой применяли и более крупные калибры — 250 и даже 500 кг. Выглядело это, конечно, впечатляюще — по окончании налета летное поле напоминало лунный пейзаж: сплошные воронки, — однако реальный ущерб от этих бомбежек, как правило, был невелик. Ведь мы всегда размещали свои самолеты за пределами аэродрома — не ближе чем в ста метрах от границы летного поля, — максимально рассредоточивая на местности, чтобы даже серия бомб не могла накрыть зараз более одной-двух машин, и тщательно укрывая маскировочными сетями и другими средствами камуфляжа; мало того — затаскивали на ночь по специальным деревянным настилам на болотистое место, где японцам не пришло бы в голову их искать, и даже сливали горючее. Так что в результате этих ночных налетов мы не потеряли ни одного ДБ — имелись лишь незначительные осколочные повреждения, но ни единого прямого попадания.

Ко все этим ухищрениям и пассивным методам обороны приходилось прибегать из-за отсутствия в Китае оборудованных для ночных посадок аэродромов — в темноте мы были прикованы к земле и практически беспомощны. Зато засветло предпочитали не прятаться, а просто выводить самолеты из-под ударов — служба наземного оповещения работала достаточно надежно, заранее предупреждая о приближении вражеских бомбардировщиков, а нам требовалось всего несколько минут, чтобы поднять эскадрилью по тревоге: согласно отработанной схеме, которая была для того времени революционной, выруливание на взлет производилось фактически одновременно, как бы веером, слева направо, так что линии взлета не пересекались.

Словом, в результате японских налетов страдало в основном летное поле, и здесь повреждения были очень велики — поутру мы нередко насчитывали до полутысячи воронок трех-, а то и четырехметровой глубины и пятишести метров в диаметре. Увидев этот лунный пейзаж в первый раз, я, признаться, решил, что аэродром уже не подлежит восстановлению. Однако китайцы справлялись с казавшейся непосильной работой в считаные часы: зная тактику неприятеля, китайское командование в лунные ночи, когда следовало ожидать налетов японской авиации, сосредотачивало вблизи аэродромов несколько тысяч рабочих, которые сразу по окончании бомбежки приступали к ремонту летного поля. Организация и скорость работ поражали. Разбитые на отряды, китайцы в невероятном темпе перетаскивали заранее заготовленный гравий и песок в корзинах на коромыслах и методично засыпали воронку за воронкой. Причем не абы как, а продуманно, послойно: сначала слой гравия в 10–15 см, потом слой песка, затем трамбовка и снова гравий — и так в несколько «накатов» — все это под монотонное, заунывное «и! э! и! э!» (раз! два!). Такой «слоеный пирог», будучи хорошо утрамбован, не оседал, не размывался дождями и способен был выдержать даже тяжелый бомбардировщик. Обычно к утру все следы бомбежки исчезали, и поле вновь было пригодно к полетам.


Дальние бомбардировщики ДБ-3

Вот только летать нам доводилось куда реже, чем мы рассчитывали. Ситуация была, мягко говоря, странной — в то время как народ Китая изнемогал в неравной борьбе с оккупантами, нам, советским добровольцам, рвущимся в бой, прекрасно обученным и имевшим на вооружении лучшие в мире бомбардировщики, приходилось буквально упрашивать китайское командование отпустить нас на задание. Решение вопроса всячески затягивалось под предлогом отсутствия надежной информации о противнике. Постепенно у нас складывалось впечатление, что руководство гоминьдана вообще не намерено вести активных боевых действий против японских агрессоров. Мало того, что окружение Чан Кайши «прославилось» дикой коррупцией, среди его приближенных сильны были и капитулянтские настроения.

Представляете, в разгар войны командующий китайской авиацией генерал Хуан Чжэньцю дважды летал отдыхать на юг, в свою резиденцию, через оккупированную японцами территорию, на что было получено от них официальное разрешение. Это все равно, как если бы Сталин ездил отдыхать в оккупированный немцами Крым — такое ведь и в страшном сне не приснится, правда? То есть нынешнюю «россиянскую» молодежь, выросшую при антинародном режиме, не удивишь ни сговором с врагом, ни государственной изменой руководства страны, но нам подобное поведение чанкайшистской «элиты» казалось диким, чудовищным, просто немыслимым.

Неудивительно, что очень скоро мы перестали доверять гоминьдановским штабам — слишком многое от нас скрывали, слишком часто обманывали, снабжая заведомо ложными сведениями о противнике, слишком часто японцы оказывались прекрасно информированы о наших секретных планах. Мы на собственном горьком опыте убедились, как много в китайском тылу вражеских шпионов. Стоило ослабить бдительность — и любой просчет, любая утечка информации могли обойтись нам очень дорого. В результате нам пришлось вводить в заблуждение не только противника, но и союзников — так, зачастую мы сообщали в штаб об одном маршруте полета, а сами летели бомбить другую цель, где японцы нас не ждали…

И все-таки, несмотря на все трудности и препятствия, нам удалось провести в Китае несколько успешных боевых операций. В сентябре 1939 года обе наши эскадрильи тяжелых бомбардировщиков совершили массированный налет на аэродром в Ханькоу, где были сосредоточены основные силы вражеской авиации. Поскольку от линии фронта до Ханькоу было больше 10ОО километров, а японцы еще не успели по достоинству оценить возможности наших ДБ-3, они считали себя здесь в полной безопасности. И наш удар застал их врасплох: японские истребители взлетели с большим опозданием и не смогли нас догнать, заградительного зенитного огня вообще не было, хотя мы атаковали авиабазу среди бела дня.

Отбомбились как на учениях, засыпав аэродром, где самолеты стояли в четыре ряда, буквально крыло к крылу, 100-килограммовыми фугасными, осколочными и зажигательными бомбами. Я хорошо видел, как плотно ложились серии взрывов, накрывая стоянки бомбардировщиков и расшвыривая их в стороны, как разгорались пожары на бензохранилищах, и пламя волнами растекалось окрест. В тот же день западные информационные агентства сообщили о потере японцами 64 самолетов, затем эта цифра возросла до 96.


Г. А. Кулишенко.

Это была самая крупная наша победа, но не единственная — впоследствии мы совершили еще несколько удачных вылетов в глубокий тыл противника. Так, в середине октября, во время следующей бомбежки Ханькоу, на земле было уничтожено 36 вражеских самолетов, еще несколько истребителей, пытавшихся атаковать наши эскадрильи над целью, были сбиты заградительным пулеметным огнем.

Готовились мы к заданиям всегда очень тщательно — летные планы, маршрут, боевые порядки были продуманы досконально, с учетом запасных вариантов, соблюдался режим повышенной секретности при разработке операций и радиомолчания при подходе к цели — поэтому, как правило, удавалось застать неприятеля врасплох и избежать неоправданных потерь.


Могила Григория Акимовича Кулишенко в Ваньсяне

За целый год боев моя эскадрилья потеряла в Китае лишь одного летчика, но это был наш командир Григорий Кулишенко. Во время очередного налета на Ханькоу его самолет был подбит, сам он тяжело ранен, но, истекая кровью, дотянул до реки Янцзы и спас свой экипаж, совершив вынужденную посадку на воду. Это редчайший случай в летной практике. Тяжелый бомбардировщик приводнился «на брюхо» метрах в ста от берега, напротив города Ваньсяня, умирающий Кулишенко еще успел выпустить шасси, и самолет встал на дно реки. Впоследствии его подняли, отремонтировали и вновь ввели в строй. А Григория Кулишенко похоронили в Ваньсяне; на его могиле установлен бронзовый бюст.

Константин Коккинаки летчик-истребитель

Путь в Китай оказался неблизким. Сначала поездом до Алма-Аты. Потом вместе с разобранными истребителями на автомашинах, через горы, через пустыню Гоби в невообразимо пыльный город Хами. Это уже Китай. Здесь наши техники собрали самолеты, и мы, как говорится, своим летом двинулись в Ланьчжоу — город на Хуанхэ.


К. К. Коккинаки

Мы были в штатском, на ремне под пиджаком висел пистолет, а на лацкане был приколот кусочек шелка с китайскими иероглифами, гласящими, что местной администрации и населению надлежит оказывать содействие летчику-добровольцу.

В районе Ланьчжоу впервые увидели следы войны: черные пятна сожженных японской авиацией деревень, на дорогах и в полях — воронки от бомб. Как-то на большой высоте прошел японский разведчик.

Воевать мы начали в тогдашней столице Китая — Чунцине. Нам была поставлена задача прикрывать город от воздушных налетов противника. Недалеко от нашего аэродрома стояло несколько фанз. Вдруг в воздухе загудел самолет, и мальчик затрясся от страха. «Японец летит!» — закричал он, схватив меня за руку, потянул кукрытию. Этот детский крик словно ножом резанул по сердцу.

Боевого крещения нашей эскадрильи я ожидал с нетерпением и с затаенной тревогой. В ту пору за советскими летчиками-добровольцами в Китае уже прочно установилась слава отважных и умелых воздушных бойцов. Слабая китайская авиация под ударами японцев еще в начале войны понесла серьезные потери. Иностранные летчики, за большое вознаграждение вступившие в китайскую армию, были недисциплинированны и серьезной боевой силы не представляли. Японские бомбардировщики безнаказанно летали над Китаем.

Картина изменилась, когда прибыли советские добровольцы. До этого японцы регулярно бомбили Ухань. И вот 18 февраля 1938 г. наши летчики встретили их в воздухе и сбили 12 самолетов. Советские авиаторы победили знаменитых японских асов, воздушных самураев, «четырех королей неба». За эти подвиги отряд советских истребителей называли «Меч справедливости».

Я был убежден, что и наш отряд будет хорошо драться. Мои товарищи отлично летали и стреляли, но ни у кого из нас еще не было боевого опыта. А японцы имели вполне современные самолеты и хорошо обученный летный состав, который воевал уже не первый год.

Над Чунцином японские бомбардировщики появлялись, как правило, в лунные ночи, когда хорошо просматривались на земле крупные ориентиры. Летали они строем и, войдя в зону действия наших истребителей, время от времени по команде флагмана всеми самолетами открывали заградительный огонь в направлении наиболее вероятных атак истребителей. Зрелище было эффектное. Словно гигантская огненная метла подметала звездное небо.

В одну из таких лунных ночей я в паре с добровольцем Михайловым патрулировал в воздухе. Вдруг увидел ниже себя голубые язычки пламени — выхлопы моторов японских бомбардировщиков. Не теряя ни секунды, дал сигнал ведомому следовать за мной и пошел в атаку. С ближней дистанции открыл огонь и сбил японский бомбардировщик. Вскоре на свой боевой счет первые победы записали и другие наши добровольцы: Супрун, Михайлов, Кондратюк, Корниенко.

Были и потери. В воздушном бою погиб доброволец, осетин по национальности, Бдайциев. На могиле его установили надгробный камень с надписью на китайском и русском языках: «Здесь погребен советский летчик-доброволец, погибший за китайский народ».

В декабре 1939 г. нашу группу добровольцев перебросили на юго-восток страны. Здесь нам пришлось помериться силами и с японскими истребителями. Они прикрывали свои бомбардировщики, которые наносили удары по китайским аэродромам и коммуникациям.

Помню воздушный бой 10 января 1940 г Японские бомбардировщики шли двумя группами по 27 самолетов в каждой под сильным прикрытием истребителей. Часть наших ребят связала боем японские истребители, а другая атаковала бомбардировщики. Надо отдать должное боевой выучке и упорству противника. Японские самолеты шли плотным строем, крыло в крыло, умело поддерживая огнем друг друга. Если одна машина, объятая пламенем, падала к земле, ее место занимала сзади идущая, сохраняя боевой строй.

Нам пришлось драться с истребителями прикрытия. Их было значительно больше. В этом бою я сбил седьмой японский самолет. Выйдя из атаки, увидел, что два японца атакуют И-16. Я поспешил на выручку товарищу и сам попал под удар. Пулеметная очередь сильно повредила мою машину, и она крутой спиралью пошла к земле. Тут мне помог опыт летчика-испытателя. Я сумел вывести машину в горизонтальный полет и добраться до своего аэродрома. А летчик-доброволец Резинка из боя не возвратился. Он был похоронен в китайской земле, за свободу и независимость которой отдал свою жизнь, как и многие другие его товарищи — советские добровольцы.

Вскоре обе наши эскадрильи возвратились на Родину. Я, как и многие советские добровольцы, был награжден боевым китайским орденом. Самолеты мы оставили китайским летчикам, которых предварительно обучили на них летать.

ПОБЕДА НАД ЯПОНИЕЙ (август 1945 г.)

Маньчжурская стратегическая наступательная операция (август 1945 г.)

Пакт о нейтралитете между СССР и Японией, подписанный 13 апреля 1941 года, гласил:

«Статья 1. Обе Договаривающиеся Стороны обязуются поддерживать мирные и дружественные отношения между собой и уважать территориальную целостность и неприкосновенность другой Договаривающейся Стороны.

Статья 2. В случае, если одна из Договаривающихся Сторон окажется объектом военных действий со стороны одной или нескольких третьих держав, другая Договаривающаяся Сторона будет соблюдать нейтралитет в продолжение всего конфликта.

Статья 3. Настоящий Пакт вступает в силу со дня его ратификации обеими Договаривающимися Сторонами и сохраняет силу в течение пяти лет. Если ни одна из Договаривающихся Стороне не денонсирует Пакт за год до истечения срока, он будет считаться автоматически продленным на следующие пять лет».

Однако уже 24 июня 1941 года, т. е. фактически сразу после нападения Германии на СССР, в присутствии императора была утверждена «Программа национальной политики империи в соответствии с изменением обстановки», предписывающая Японии, не вмешиваясь в европейскую войну, «скрытно завершать в то же время военную подготовку против Советского Союза». И далее: «Если германо-советская война будет развиваться в направлении, благоприятном для империи, империя, прибегнув к вооруженной силе, разрешит северную проблему и обеспечит стабильность положения на Севере».


Японская полковая артиллерия

После утверждения этой программы Квантунская и Корейская армии были доукомплектованы личным составом до штатов военного времени, в результате чего их численность удвоилась и достигла 700 тысяч человек. Чтобы скрыть истинный смысл данных мероприятий, им присвоили название «специальных маневров Квантунской армии», или «Кантокуэн».

Для участия в операциях против Советского Союза приказом от 5 июля 1941 г. в Японии был вновь создан 5-й флот, в состав которого пока вошли два легких крейсера и два миноносца, которые должны были блокировать пролив Лаперуза и Курильские проливы. Полностью скомплектовать 5-й флот было решено лишь перед самым началом войны против СССР.

Однако упорное сопротивление Красной Армии на советско-германском фронте заставило японских стратегов призадуматься, и уже 9 августа японское командование отказалось от плана силового разрешения «северной проблемы» в 1941 году и взяло курс на продвижение в южном направлении.

В первые дни после нападения на Перл-Харбор советская пресса давала сообщения о боевых действиях на Тихом океане без всяких комментариев. Но после 11 декабря, в связи с объявлением Германией войны США, тон прессы изменился. Так, 12 декабря газета «Правда» писала: «Японский агрессор бросился в очень рискованную авантюру, которая не предвещает ему ничего, кроме разгрома». В то же время в статье давалось понять, что для победы над Японией помощь с советской стороны не потребуется.

С самого начала войны США попытались вовлечь СССР в конфликт с Японией. В первую очередь американские военные мечтали получить в свое распоряжение советские аэродромы в Приморье. Давление на советское правительство оказывалось как непосредственно, так и через Англию. В конце декабря 1941 г. британский министр иностранных дел Иден обратился к Сталину с просьбой разрешить базирование американских бомбардировщиков в Приморье. Сталин, воздержавшись от каких-либо конкретных обещаний, заявил, что СССР будет в состоянии помочь союзникам на Дальнем Востоке лишь весной 1942 г.

Японцы также были крайне обеспокоены этой проблемой. 5 августа 1941 г. новый министр иностранных дел адмирал Тойода в беседе с послом Сметаниным потребовал гарантий того, что территория СССР не будет использована для действий против Японии. Такие гарантии были даны, и Советский Союз крайне скрупулезно выполнял их в 1941–1944 гг.

С середины 1943 г. японцы начали предпринимать попытки сближения с Москвой, надеясь воспользоваться ее посредничеством в мирных переговорах с Америкой. Прежде на приемы в честь годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, устраиваемые советским посольством в Токио, являлись лишь второразрядные японские чиновники. Но 7 ноября 1943 года в посольство прибыл сам министр иностранных дел Сигэмицу, причем провел здесь беспрецедентно долгое для дипломатического протокола время — 2 часа.

Однако когда Сталин через год, в официальном докладе к 27-й годовщине Октября, впервые назвал Японию агрессором — на следующий же день в токийской тюрьме были повешены советские разведчики Рихард Зорге и Ходзуми Одзако. (Их осудили еще в 1943 г., но тянули с исполнением смертного приговора.)

11 февраля 1945 г. на Ялтинской конференции было подписано следующее соглашение:

«Руководители трех великих держав — Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании — согласились в том, что через два-три месяца после капитуляции Германии и окончания войны в Европе Советский Союз вступит в войну против Японии на стороне союзников при условии:

1. сохранения статус-кво Внешней Монголии (Монгольской Народной Республики);

2. восстановления принадлежавших России прав, нарушенных вероломным нападением Японии в 1904 г., а именно:

а) возвращения Советскому Союзу южной части о. Сахалина и всех прилегающих к ней островов;

в) интернационализации торгового порта Дайрена с обеспечением преимущественных интересов Советского Союза в этом порту и восстановления аренды на Порт-Артур как на военно-морскую базу СССР;

с) совместной эксплуатации Китайско-Восточной железной дороги и Южно-Маньчжурской железной дороги, дающей выход на Дайрен, на началах организации смешанного советско-китайского общества с обеспечением преимущественных интересов Советского Союза, при этом имеется в виду, что Китай сохраняет в Маньчжурии полный суверенитет.

3. Передача Советскому Союзу Курильских островов».

13 февраля Молотов обратился к Государственному секретарю США Стеттиниусу с просьбой передать Тихоокеанскому флоту два-три крейсера и десять-двенадцать эскадренных миноносцев для войны с Японией. Стеттиниус отказал, но предложил послать американские корабли в Японское море для совместных операций с Тихоокеанским флотом. Но тут отказался Молотов.

28 мая Сталин в беседе с советником президента Гопкинсом и послом Гарриманом заявил о желании СССР иметь свою зону оккупации в Японии, а конкретно, на острове Хоккайдо. Американские представители воздержались от определенного ответа.

5 апреля 1945 г. СССР официально заявил о денонсации Пакта о нейтралитете. В заявлении говорилось:

«Пакт о нейтралитете между Советским Союзом и Японией был заключен 13 апреля 1941 г., т. е. до нападения Германии на СССР и до возникновения войны между Японией, с одной стороны, и Англией и Соединенными Штатами Америки, с другой.

С того времени обстановка изменилась в корне. Германия напала на СССР, а Япония, союзница Германии, помогает последней в ее войне против СССР. Кроме того, Япония воюет с США и Англией, которые являются союзниками Советского Союза.

При таком положении Пакт о нейтралитете между Японией и СССР потерял смысл, и продление этого Пакта стало невозможным.

В силу сказанного выше и в соответствии со статьей 3-й упомянутого Пакта, предусматривающей право денонсации за один год до истечения пятилетнего срока действия Пакта, Советское Правительство настоящим заявляет Правительству Японии о своем желании денонсировать Пакт от 13 апреля 1941 года».

Силы Сторон

К 8 августа 1945 г. Квантунская армия под командованием Ямада Отодзо состояла из 1-го и 3-го (Восточно- и Западно-Маньчжурского) фронтов, 4-й отдельной армии, 2-й и 5-й воздушных армий. На вооружении Квантунской армии было 1155 танков, 5360 орудий и 1800 самолетов. Общая ее численность достигал 960 тысяч человек. Оперативно Ямада подчинялись 178 тысяч солдат Маньчжоу-Го и 12 тысяч Внутренней Монголии, а также Сунгарийская военная флотилия. 9 августа, уже после начала войны, в состав Квантунской армии был включен 17-й (Корейский) фронт. Вдоль советской и монгольской границ имелось 17 укрепленных районов (более 4500 долговременных оборонительных сооружений) общей протяженностью свыше 1000 км. Природно-климатические условия театра военных действий благоприятствовали стратегической обороне — наличие вдоль советско-манчжурской границы полноводных рек, разлившихся от дождей (август в Маньчжурии — дождливый месяц) и обширных горных систем затрудняло наступательные действия. Со стороны Монголии подступы к оборонительным рубежам были прикрыты труднопреодолимыми безводными полупустынями и Хинганским хребтом.


Штаб японской дивизии (Маньчжурия, 1945 г.)

К началу войны группировка советских войск на Дальнем Востоке и в Монголии насчитывала до 1 700 000 человек, 5500 танков и самоходных орудий, более 26 000 орудий и минометов, около 4000 самолетов. Все три фронта — Забайкальский, 1-й и 2-й Дальневосточные, — а также Тихоокеанский флот и Краснознаменная Амурская флотилия были объединены под Главным командованием маршала Советского Союза Василевского. Войска, прибывшие на Дальний Восток из Европы, имели богатый боевой опыт, в том числе прорыва хорошо укрепленных районов и действий в горной местности.

Вступление СССР в войну

Государственные интересы СССР требовали вмешательства в войну на Тихом океане. Нетрудно смоделировать ситуацию в случае дальнейшего сохранения нашего нейтралитета. Япония, безусловно, была обречена на поражение, пусть даже не в 1945 г., так в 1946-м. В течение последующих месяцев войны, несомненно, окреп бы союз Чан Кайши с американцами. Еще до падения Японии в Китае высадились бы американские войска. После капитуляции Японии СССР оказался бы в кольце американских баз на Курильских островах и Южном Сахалине. А вдоль всей огромной границы с Китаем дислоцировались бы многочисленные армии Чан Кайши, поддерживаемые американской авиацией.

Вступление СССР в войну с Японией обезопасило наши границы с Китаем почти на 20 лет и дало возможность свободного выхода в океан нашего Тихоокеанского флота.

Считать наступление советских войск в августе 1945 г. агрессией и нарушением советско-японского договора о нейтралитете могут только недобросовестные историки или набитые дураки. Риторический вопрос: можно ли требовать выполнение договора (контракта, условий сделки и др.) от умершего или находящегося в предсмертной агонии человека? Смерть человека или его агония автоматически прекращают действие всех договоров и сделок, заключенных им. Другой вопрос, что когда речь идет о межчеловеческих отношения, то в договорах участвует и третья сторона — наследники умершего и, разумеется, государственные структуры, которые могут и должны выполнять обязательства покойного или недееспособного человека.

В договоре между СССР и Японией не было ни третьей стороны, ни правопреемников договаривающихся сторон. Поэтому недееспособность одной из сторон автоматически делает любой международный договор ничтожным. Так было и так будет всегда. Развал любого государства всегда затрагивает интересы его соседей — великих держав и автоматически приводит к вмешательству. Кризис власти в России в 1918 г. привел к интервенции стран Антанты и Японии, кризис Польского государства в середине сентября 1939 г. привел к вводу на его территорию советских войск, развал Югославии в 1990-х годах привел к вмешательству в ее дела стран НАТО и т. д.


Дивизионный наблюдательный пункт (Квантунская армия, 1945 г.)

Еще один риторический вопрос: что бы делала Япония, если бы немецкие войска к зиме 1941 г. вышли бы на линию Архангельск — Казань — Астрахань? Как уже говорилось, Япония имела соответствующие планы и была готова привести их в исполнение.

9 августа 1945 года объявление войны и начало наступательной операции советских войск застало противника врасплох — японское командование явно недооценило угрозу, полагая, что СССР не в состоянии развернуть активные боевые действия раньше осени. Что касается японского политического руководства, то уже через несколько часов премьер-министр Судзуки на экстренном заседании Высшего совета по руководству войной заявил: «Вступление сегодня утром в войну Советского Союза окончательно ставит нас в безвыходное положение и делает дальнейшее продолжение войны невозможным». И хотя Ставка незамедлительно приказала войскам «быть в готовности к ведению боевых действий против Советского Союза по всему фронту», уже на рассвете 10 августа кабинет министров поручил Министерству иностранных дел уведомить союзные державы о согласии Японии принять условия Потсдамской декларации. Все попытки противников капитуляции настоять на продолжении войны провалились, офицерский путч был подавлен, десятки заговорщиков совершили самоубийство. В полдень 15 августа по токийскому радио было передано обращение императора, который сообщил подданным о своем решении прекратить сопротивление. Однако это не остановило стремительного наступления советских войск, тем более что штаб Квантунской армии медлил с признанием капитуляции до полудня 18 августа, а на Курилах бои затянулись до 23-го.

Таким образом, создалась уникальная в военной истории ситуация, когда одна из сторон подняла вопрос о капитуляции уже на второй день войны, однако боевые действия продолжались и после капитуляции.

Самое забавное, что выступление императора от 15 августа не только окончательно дезорганизовало сопротивление японской армии, но и вызвало панику в… США. Когда сразу после этого заявления Трумэн собрал высокопоставленных лиц в Белом доме,«мало кто верил в правдоподобность случившегося» — ведь «начальники американских штабов убедили президента, что Япония сдастся не раньше 1947 года, и разгром ее может стоить Америке миллиона солдат». Соединенный Штаты ни морально, ни организационно не были готовы к капитуляции Японии. Американские войска смогли высадиться в Токийском заливе лишь 27 августа. При этом произошел забавный инцидент, который хорошо иллюстрирует страхи американцев перед русскими. К месту высадки прибыла группа советских дипломатов. Внезапно к ним подлетел «виллис» с американскими солдатами, которые под угрозой оружия заставили дипломатов ехать к командиру дивизии, а тот стал истерично орать: «На каком основании русские первыми прибыли на базу Йокосука, разве вам не известно указание генерала Макартура[20] о том, что именно моя дивизия занимает базу?» Когда полковник остановился, чтобы перевести дух, дипломаты объяснили ему, что к чему. Бравый полковник сразу сменил тон и стал расточать комплименты русским. Этот эпизод показывает, что американцы были готовы увидеть советские войска даже в Токио.

Наступление 1-го Дальневосточного фронта

1-й Дальневосточный фронт наносил главный удар в направлении на Мулин — Муданьцзян. Наступление началось в час ночи 9 августа. Внезапности нападения способствовал проливной дождь. Противник был застигнут врасплох. Хотя японские гарнизоны и получили приказ о готовности к отражению возможного наступления, предпринять что-либо они не успели. Передовые батальоны, с которыми в качестве проводников шли группы пограничников, точно выходили к намеченным объектам и уничтожали долговременные сооружения противника. О роли пограничников свидетельствует тот факт, что за два дня, 9 и 10 августа, в Приморском пограничном округе только без вести пропали 14 человек. Замечу, что потери пограничников в общие сводки не включены и полностью до сих пор не подсчитаны.


Японский пулемет на позиции

За передовыми частями перешли в наступление главные силы фронта, которые в трудных условиях горно-лесистой местности за двое суток на отдельных направления продвинулись на 75 км и овладели укрепрайонами Хутоу, Пограничная, Дуннин. Однако, даже оставшись в тылу стремительно наступающих советских войск, многие японские гарнизоны не сложили оружия. Как отмечалось в приказе командующего фронтом: «Установлено, что в бывших укрепленных районах и, кроме того, в горах и скалах осталось еще много недобитых гарнизонов, ДОТов и огневых точек. Распыленные по лесам и сопкам мелкие группы противника возвращаются в не разрушенные огневые точки, ведут из них огонь по нашим проходящим войскам и одиночным военнослужащим». Для ликвидации обнаруженных очагов сопротивления, прочесывания и «зачистки» укрепрайонов использовались специальные штурмовые группы, саперы и тяжелая артиллерия. Отдельные японские гарнизоны продолжали сражаться вплоть до 26 августа. Особенно упорные бои шли за высоты «Верблюд» и «Острая» Хутоуского УРа.[21] Эти опорные пункты сопротивлялись буквально до последнего человека — причем не только японские солдаты и офицеры, но и их семьи: по окончании боев из казематов извлекли около 700 трупов, в том числе 160 женских и детских.

Преодолев долговременную оборону противника и продвинувшись на 100 км, 14 августа войска 1-го Дальневосточного фронта завязали бои за город Муданьцзян — крупный промышленный центр, узел дорог и опорный пункт, прикрывавший подступы к Центральной Маньчжурии. Здесь оборонялись пять японских дивизий, усиленных тяжелой артиллерией и сотнями ДОТов, каждый из которых приходилось брать приступом.

При поддержке штурмовой авиации, наносившей эффективные удары по узлам обороны противника и его резервам, наступающие советские войска сломили упорное сопротивление в районе станции Машаньчжань, форсировали реку Муданьцзян и ворвались в город. Ожесточенные бои, доходящие до рукопашных, продолжались три дня. Японцы неоднократно переходили в контратаки. Сотни смертников охотились за советскими офицерами и генералами, уничтожали танки и автомобили. Особенно тяжелая обстановка сложилась в полосе наступлении 26-го стрелкового корпуса, передовые части которого даже вынуждены были под натиском противника отойти на 8–10 км.

И все-таки 16 августа, полуокруженный и атакованный с востока и северо-запада, Муданьцзян пал. Здесь были разгромлены основные силы 5-й японской армии. Ее командующий впоследствии вспоминал: «Мы не ожидали, что русская армия пройдет через тайгу, и наступление русских внушительных сил со стороны труднодоступных районов оказалось для нас совершенно неожиданным. Потери 5-й армии составили более 40 тысяч, то есть около 2/3 ее состава. Оказывать дальнейшее сопротивление армия не могла. Как бы мы ни укрепляли Муданьцзян, отстоять его не представлялось возможным».

Сломив сопротивление, войска 1-го Дальневосточного фронта двинулись на Харбин и Гирин.

19 августа из Харбина в штаб 1-го ДВФ был доставлен начальник штаба Квантунской армии генерал Хата, которому был предъявлен ультиматум для передачи командующему Квантунской армией генералу Ямада. В ультиматуме советское командование требовало «немедленно прекратить боевые действия частей Квантунской армии повсюду, а там, где окажется невозможным быстро довести до сведения войск приказ о немедленном прекращении боевых действий, прекратить боевые действия не позднее 12.00 20 августа 1945 г.»


Пленные японцы

В тот же день японские войска начали массово сдаваться в плен.

Боевые действия 2-го Дальневосточного фронта

Согласно плану наступления фронт наносил главный удар из района Ленинское на сунгарийском направлении. 15-я армия должна была во взаимодействии с двумя бригадами речных кораблей Амурской флотилии и при поддержке авиации 10-й воздушной армии форсировать Амур по обе стороны устья реки Сунгари, овладеть городом Тунцзян и развивать наступление на Цзямусы и Харбин.

Наступление началось в ночь на 9 августа. Лето 1945 г. выдалось дождливым, вода в реках поднялась, вышла из берегов и затопила окрестности. Это сильно осложняло наступление советских войск. Места, намеченные для сосредоточения войск, оказались под водой, дороги размыты. Заболоченные берега Амура крайне затрудняли подход к реке и выбор участков для переправ.

Чтобы обеспечить форсирование Амура, командование фронта усилило 15-ю армию понтонными парками, плавающими автомобилями и баржами Амурского речного пароходства. Но главную роль сыграли корабли Краснознаменной Амурской флотилии. Они переправили большую часть войск и боевой техники, а также подавляли артиллерийским и пулеметным огнем огневые точки противника, располагавшиеся на берегу и мешавшие форсированию реки. Преодолевая сопротивление японцев, передовые отряды 9 августа заняли несколько островов на Амуре, плацдарм севернее города Тунцзян и овладели городом Фуюань, разгромив там японский гарнизон.

В ночь на 10 августа началась переправа основных сил. Не дожидаясь полного сосредоточения, переправившиеся подразделения 361-й стрелковой дивизии перешли в наступление и овладели городом Тунцзян.

Упорные бои развернулись за Фугдинский укрепрайон. На южной окраине Фугдина находился военный городок, окруженный противотанковым рвом и валом с пулеметными ДОТами и ДЗОТами. В самом городке, который обороняли три батальона, была целая система артиллерийских и пулеметных ДОТов, замаскированных под жилые дома и соединенных между собой траншеями и ходами сообщения, а также 20-метровых металлических вышек с бетонными колпаками. Советским войсками при поддержке танков и корабельной артиллерии пришлось штурмовать Фугдин два дня. Уличные бои отличались редкостным ожесточением — вплоть до рукопашных схваток.

После ликвидации Фугдинского укрепрайона, корабли высадили десант в Цзямусы, откуда войска двинулись по обоим берегам Сунгари на Харбин. Однако, вопреки официальной версии, первыми в Харбин вошли моряки Краснознаменной Амурской флотилии.

Одновременно с участием в Маньчжурской наступательной операции, войска 2-го Дальневосточного фронта совместно с Тихоокеанским флотом провели еще одну — Сахалинскую. Освобождали Южный Сахалин войска 56-го стрелкового корпуса. На прорыв главной линии японской обороны — Харамитогского укрепрайона — им потребовалось 7 суток. Тем временем в тылу японской группировки были высажены десанты — в портах Торо, Эсуторо, Маока (здесь противник оказал упорное сопротивление), Хонто и на военно-морской базе Отомари. Последние японские части на Южном Сахалине капитулировали лишь 25 августа.

Наступление Забайкальского фронта

В авангарде Забайкальского фронта наступала 6-я Гвардейская танковая армия, наносившая главный удар в направлении на Чанчунь. За первые пять суток танкисты прошли 450 км, с ходу преодолели хребет Большой Хинган и вырвались на оперативный простор Центральной Маньчжурской равнины. Таким образом, первая задача — закрепить за собой хинганские — перевалы, не допустив подхода резервов противника, — была выполнена. Однако дальнейшее наступление на Чанчунь и Мукден замедлилось — начались проблемы с горючим, так как танкисты далеко оторвались от тылов, и пришлось использовать для снабжения армии транспортную авиацию. Кроме того, ливневые дожди размыли дороги, танки и автомобили застревали в грязи, люди по нескольку суток не получали хлеба и горячей пищи. Но советские войска не останавливались. От города Тунляо на юго-восток танковые части продвигались по железнодорожному полотну, так как дожди и разлив рек превратили низменности вокруг в сплошное болото. На протяжении 120 км танки шли со скоростью 4–5 км/ч, а автомобили — 5–6 км/ч.

Еще труднее развивалось наступление на левом фланге фронта, где действовала 36-я армия. Ей предстояло прорывать самый мощный из японских УРов — Хайларский. Этот укрепрайон, который японцы обустраивали 10 лет, насчитывал более 200 долговременных огневых точек — ДОТов, ДЗОТов, бронеколпаков, — на подавление которых нашим войскам потребовалось шесть дней, а остатки хайларской группировки противника капитулировали лишь 18 августа. Но даже после этого смертники-одиночки не прекратили сопротивления — по рассказам очевидцев: «враг при отходе оставляет снайперов-смертников и диверсионные группы, которые обстреливают проходящие машины, пытаются взорвать мосты, склады и промышленные предприятия… На кладбище в районе командного пункта дивизии обнаружен японский снайпер. Он был замурован в надмогильный памятник и имел запас продовольствия и воды на десять суток. В нише другого памятника найден прикованный цепями пулеметчик».

После ликвидации другого укрепрайона — Халун-Аршанского — отходившие оттуда японские части несколько раз пытались контратаковать наши войска в районе городов Солунь и Ваньемяо. Последние очаги сопротивления здесь были ликвидированы лишь к 30 августа.

С юга действия главных сил обеспечивала конно-механизированная группа генерал-полковника Плиева, в состав которой, кроме советских частей, входили также и союзные войска монгольской Народно-Революционной армии. В первые дни наступления КМГ попросту рассеяла небольшие конные отряды князя Дэвана — главы прояпонского монгольского правительства. Попытка противника контратаковать закончилась для него плачевно — сначала по дикой монгольской коннице, не имевшей ни бронетехники, ни артиллерийской и воздушной поддержки, был нанесен штурмовой удар советской авиации, а затем в атаку пошли «тридцатьчетверки». Как вспоминал сам Плиев: «Рев моторов навел ужас на людей и лошадей. Обезумевшие животные, шарахаясь друг на друга, сбрасывали седоков и табуном мчались по степи, унося на себе чудом удержавшихся в седле всадников. После этой безумной скачки поле покрылось трупами».

14 августа части КМГ после небольшой перестрелки овладели городом Долоннор и захватили дворец князя Дэвана в Барун-Сунитване. Войска князя разбежались, а сам Дэван удрал в сторону города Гуйсуй.

К 20 августа, взяв штурмом город Чжанбэй и Калганский укрепрайон и без боя овладев городом Жэхэ, конно-механизированная группа двинулась на Пекин. Но у Великой Китайской стены, на границе Внутренней Монголии и Китая, войска были остановлены приказом командования. А ведь «до столицы Китая остался один «прыжок» — сокрушался Плиев. — Но пришлось приостановить наступление и отойти на север, за Великую Китайскую стену».


Допрос японских генералов советскими офицерами

Тем временем, чтобы ускорить капитуляцию Квантунской армии, в ключевых пунктах дислокации японских войск — в Харбине, Чанчуне, Гирине, Мукдене, Порт-Артуре, Дайрене, Пхеньяне — высаживаются советские воздушные десанты. В Мукдене десантники пленили маньчжурского императора Пу И, а в Чанчуне советский уполномоченный полковник Артеменко явился прямо в штаб командующего Квантунской армией генерала Ямада, который в это время проводил совещание. «Советский офицер прервал его и вручил японцам требование о немедленной и безоговорочной капитуляции. Командующий молчал. Дар речи вернулся к нему только с появлением над городом наших десантных самолетов и бомбардировщиков. Тут Ямада сделал попытку оговорить какие-то свои условия. Как и полагалось по инструкции, И. Т. Артеменко наотрез отверг их и решительно потребовал немедленной капитуляции. Командующий первым снял саблю и вручил ее особоуполномоченному, признавая себя пленником Советской Армии. Вслед за ним то же самое проделали и все другие японские генералы, находившиеся в кабинете».

22 августа капитулировал начальник гарнизона Порт-Артура Кобаяси. Но когда он протянул советскому представителю свой самурайский меч — тот вернул клинок обратно: личный приказ Сталина предписывал оставлять холодное оружие бывшим японским офицерам. Через день в Порт-Артур вошли части 6-й Гвардейской танковой армии.

Это событие имело не только символическое значение — вернувшись в Порт-Артур, Россия смыла с себя позор поражения в русско-японской войне сорокалетней давности, — но и важнейшие геополитические последствия. Заключив с китайским правительством договор о совместном использовании Порт-Артура в качестве военно-морской базы и оперативно введя туда войска, Сталин не только узаконил статус Советских вооруженных сил в Китае, но и опередил американцев — когда правительство США потребовало от командования своих ВМФ высадить десант в Дальнем и Порт-Артуре, американские адмиралы категорически отказались. Они прекрасно понимали, что это может привести к вооруженному конфликту с Красной Армией.

Действия Тихоокеанского флота

9 августа 1945 г. в час ночи по флоту был дан сигнал о разрешении применять оружие и введен в действие оперативный план. Который, впрочем, был составлен так, как будто шел июль 1941 г., а не август 1945-го. Первым делом у баз флота выставили минные заграждения и дозорные подводные лодки.


Десант на Курильских островах. С картины А. И. Платнова

Лишь после этого морская авиация нанесла бомбовоштурмовые удары по японским базам на северокорейском побережье (потеряв от зенитного огня 8 самолетов), а торпедные катера совершили набеги на порты Расин и Сейсин. Десантные операции начались 11 августа, когда без боя был захвачен порт Юки. Два дня спустя был высажен десант в порту Расин, затем — в Сейсине и Гензане. Серьезного сопротивления на суше не было, зато на минах подорвались несколько кораблей.

18 августа началась Курильская десантная операция, и здесь, при высадке на остров Шумшу, морякам пришлось выдержать тяжелый бой. Японцы оборонялись отчаянно, потопив пограничный катер и 4 десантных судна и повредив еще 8. Японская пехота неоднократно контратаковала, пытаясь сбросить десант в море, дважды эти атаки поддерживали танки, но не добились успеха, потеряв 15 машин. На следующий день противник предложил прекратить боевые действия, однако всячески затягивал переговоры. Гарнизон Шумшу капитулировал лишь 23 августа.

5 дней спустя началась высадка на острова южной части Курильской гряды — Итуруп, Кунашир, Шикотан и Хабомаи. Японские гаризоны сопротивления не оказывали.

Итоги войны

2 сентября 1945 г. Сталин обратился к гражданам СССР:

«Поражение русских войск в 1904 г. в период русско-японской войны оставило в сознании народа тяжелые воспоминания. Оно легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старшего поколения, этого дня. И вот, этот день наступил. Сегодня Япония признала себя побежденной и подписала акт безоговорочной капитуляции. Это означает, что Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу, и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии.

Наш советский народ не жалел сил и труда во имя победы. Мы пережили тяжелые годы. Но теперь каждый из нас может сказать: мы победили. Отныне мы можем считать нашу отчизну избавленной от угрозы немецкого нашествия на западе и японского нашествия на востоке. Наступил долгожданный мир для народов всего мира».

(Газета «Правда» от 3 сентября 1945 г.)

Капитуляция японской армии. С картины П. Ф. Судакова

Можно по-разному относиться к личности Сталина, но не приходится сомневаться в том, что в сентябре 1945 г. с этими его словами были согласны 99,9 % русских людей внутри страны и подавляющее большинство русских людей, находившихся в эмиграции.

Именно Красная Армия, а не американские ядерные бомбы заставили капитулировать Японию. Американские и британские штабы подготовили планы десантных операций на 1946-й и даже на 1947 год. Поэтому в августе 1945 г. все американцы приветствовали вступление СССР в войну. Сенатор Т. Коннэли, узнав о заявлении советского правительства от 8 августа 1945 г., воскликнул: «Благодарение богу! Война уже почти окончена». Американский генерал К. Ченнолт, командовавший тогда военно-воздушными силами США в Китае, заявил корреспонденту «Нью-Йорк Таймс»:«Вступление Советского Союза в войну против Японии явилось решающим фактором, ускорившим окончание войны на Тихом океане, что произошло бы даже в том случае, если бы не были применены атомные бомбы. Быстрый удар, нанесенный Красной Армией по Японии, завершил окружение, приведшее к тому, что Япония оказалась поставленной на колени».



Потери Красной Армии, Тихоокеанского флота и Амурской флотилии в этой войне составили 12 031 человек убитыми и 24 425 человек ранеными и заболевшими. Кроме того, потери понесли и пограничники — только в Приморском пограничном округе погибли и пропали без вести 78 человек. Наши союзники — цирики МНР — потеряли 72 человека убитыми и 125 ранеными.

Потери японских войск составили свыше 700 тысяч солдат и офицеров, из них около 84 тысяч убитыми и более 640 тысяч пленными, из которых 609,5 тысяч — японцы. В это число не вошли пропавшие без вести и дезертиры. В Маньчжурии едалось в плен 148 генералов японской императорской армии.

Ввод советских войск в Северный Китай значительно усилил коммунистические войска, предводительствуемые Мао Цзэдуном. В октябре 1945 г. гоминьдановцы собирались высадить десант в порту Дальнем, чтобы зайти в тыл коммунистам. Но советское правительство не позволило этого, заявив, что порт в соответствии с советско-китайским соглашением от 14 августа 1945 г. предназначен для перевозки товаров, а не войск. Еще более весомым аргументом стало наличие в том районе восьми советских дивизий. Присутствие советских войск на севере Китая послужило сдерживающим фактором, не позволившим США вмешаться в китайскую гражданскую войну, что в конечном счете предопределило победу коммунистов.

Наконец, в ходе августовской войны Советский Союз вернул себе ранее принадлежавшие России территории — Южный Сахалин и Курильские острова. Но было ли это достаточной компенсацией за решающий вклад СССР в победу во Второй мировой войне?

Дмитрий Крутских зам начальника штаба инженерных войск 1-го ДВФ по разведке

Когда планировалась операция по разгрому Квантунской армии, маршал Мерецков, назначенный командовать Первым Дальневосточным фронтом, запросил со Второго Белорусского офицеров, которые умели бы воевать в лесах и горах. Я попал в эту группу. В апреле 1945 года мы выехали на Восток. Поезд на двойной тяге, с зашторенными окнами, шел безостановочно, минуя крупные железнодорожные станции. Кроме того, для маскировки все мы в одночасье были «лишены» орденов и «понижены» в званиях — генерал-полковники стали полковниками, подполковники — старшими лейтенантами, а маршал Мерецков именовался генералом Максимовым.

Конечно, жаль было, что Берлин возьмут без нас. Но война на Западе заканчивалась — в этом уже никто не сомневался. Впереди другая война — против Японии (а для меня — уже третья: мне ведь довелось еще и в Финской поучаствовать), и сразу по прибытии в Уссурийск мы приступили — в режиме строжайшей секретности — к разработке Маньчжурской наступательной операции.

Работали мы и 24 июня, когда в Москве состоялся Парад Победы, — передачу об этом слушали по радио, не выходя из штаба. Помню, я еще подумал: там празднуют Победу, а тут новая война не за горами. Только как ни крути, а самураев бить было надо. Они ведь вспомнили о своем «нейтралитете» лишь под конец Великой Отечественной, когда поняли, что Германия обречена. А до того не только постоянно угрожали нашим рубежам, вынуждая держать на Востоке 40 дивизий, не только более 1200 раз нарушали наши сухопутную и воздушную границы, но и, по существу, вели против СССР необъявленную войну на море — японский флот незаконно задержал 178 и потопил 18 советских торговых судов, нанеся нам убытки на сумму 637 миллионов рублей. Так что пакт о нейтралитете первыми нарушили сами японцы.

Будучи начальником отдела разведки штаба инженерных войск 1-го Дальневосточного фронта, я отвечал за подготовку специальных штурмовых и воздушно-десантных отрядов, предназначенных для захвата железнодорожных туннелей в районе Гродеково — Пограничная и высадки в глубоком тылу противника. Еще весной маршал Мерецков поставил задачу «действиями отрядов минеов-штурмовиков захватить тоннели КВЖД, основные мосты через водные преграды и узлы дорог на Мудандзянском направлении». С конца мая специально отобранные группы опытных саперов проходили особую ночную и дневную подготовку в горной и резко пересеченной местности, схожей с районом предстоящих боевых действий. В июле они прошли еще и парашютную подготовку — в Варфоломеевке, на базе авиатранпортного полка, — а также специальный курс по захвату гидростанций, мостов, аэродромов и т. п. спецобъектов. Готовились отряды на базе 20-й штурмовой инженерной бригады РГК, в которую входили три саперных батальона и рота специального минирования.

К 5 августа все части заняли исходные позиции. В ночь на 9-е, когда пришел приказ о наступлении, над границей бушевала сильнейшая гроза с проливным дождем, что облегчило действия наших разведгрупп, получивших задание уничтожить проводную связь и разрушить железнодорожное полотно в тылу Хутоузского укрепрайона.

В то же время следовало помешать японцам взорвать ж.д. туннели в районе Гродеково, что могло серьезно замедлить наступление наших войск — им пришлось бы двигаться в обход, через труднопроходимые сопки, потеряв время, темп и эффект внезапности, и перевозить все грузы автотранспортом на расстояние до 200 км по бездорожью в горных условиях.

Так что захват этих трех туннелей — протяженностью 253,108 и 87 метров — был главной нашей задачей, и мы с ней справились. Не зря же столько времени планировали и готовили эту операцию — детально изучали аэрофотосхемы, просчитывали варианты, десятки раз проигрывали все свои шаги на макетах, а затем и на местности — у нас в тылу был похожий туннель, на котором мы отрабатывали схемы захвата, разминирования и удержания объектов.

Операция была проведена силами двух инженерносаперных батальонов, при поддержке роты ранцевых огнеметов, автоматчиков, артгруппы и бронепоезда. Проводниками были пограничники, хорошо знающие местность. Но еще до подхода саперов, наши разведгруппы бесшумно сняли японских часовых около туннелей и казарм, а также, выйдя в тыл туннеля № 3, заминировали железнодорожное полотно, чтобы помешать подходу японских подкреплений и бронепоездов. Потом, по общему сигналу, батальоны атаковали все объекты и захватили их в коротком ожесточенном бою. Особенно упорно сопротивлялись японские огневые точки, расположенные на высотах, прикрывавших туннели, — входы в них были защищены железобетонными укреплениями, а местность вокруг заминирована. Но, преодолев минное поле, мои саперы обошли эти укрепления с тыла и взорвали 5 самых мощных ДОТов. Кроме того, на высоте 524.4 была окружена и почти полностью уничтожена пограничная застава Цинхутай. К счастью, сами туннели оказались не заминированы, хотя к этому все уже было готово — и колодцы, и взрывчатые вещества, — но мы успели опередить самураев, захватив их врасплох.

После чего наши штурмовые группы двинулись дальше, расчищая батальонам пути продвижения к Пограничненскому укрепрайону, который был взят нашими войсками 10 августа. Помню, в тот день мне встретились двуколки, на которых вывозили в тыл раненых. Один был совсем тяжелый — ранен в левую лопатку, скорее всего не жилец. А ему всего-то лет восемнадцать. Я спрашиваю: «Больно?» А он в ответ: «Больно, командир, но я еще повоюю!» Его голос, его глаза я помню и сегодня, 60 лет спустя…

Так что не была та война легкой, как думают некоторые. Даже после того, как мы прорвали оборону самураев и быстро двинулись в глубь Маньчжурии, они не раз пытались контратаковать и еще долго сопротивлялись в своих укрепрайонах, оставшихся у нас в тылу. Для ликвидации этих опорных пунктов приходилось привлекать войска из вторых и даже из первых эшелонов армии. Бои здесь носили исключительно ожесточенный характер и сопровождались большими потерями, особенно с японской стороны.

Следует упомянуть еще вот о чем. Поздно вечером 7 августа начальник разведки фронта генерал-майор Ищенко вызвал начальников разведки инженерных войск, авиации, артиллерии, бронетанковых войск, а также начальников тыла и медицинской службы и сообщил, что американцы сбросили на Японию какую-то совершенно секретную бомбу, полностью уничтожившую город Хиросима. Нам было приказано собирать любую информацию об этом новом оружии и докладывать в разведотдел фронта, но больше ни с кем никаких разговоров о нем не вести. 9 августа пришло известие о повторной атомной бомбардировке и гибели Нагасаки. Но, признаться, поначалу мы не придали этой информации особого значения — накануне и в первые дни наступления было просто не до того, да и масштабов разрушений еще никто себе не представлял. В общем, никакого влияния на ход войны эти взрывы не оказали — потребовался еще не один год, чтобы до конца осознать происшедшее и все его последствия. Даже в 1946–49 гг., когда я учился в Военной Академии имени Фрунзе, мы атомное оружие не изучали и никто нас о нем не информировал. А всерьез готовить войска к ведению боевых действий в условиях атомной войны начали лишь в середине 50-х…

Так что в августе 1945 года Японию заставило капитулировать не ядерное оружие, о котором японское командование тогда знало не намного больше нашего, а стремительное продвижение советских войск в глубь Маньчжурии. Уже к 15 августа, после разгрома приграничной группировки, главные силы Квантунской армии оказались под угрозой полного окружения. Но даже приняв решение о капитуляции, правительство Японии не отдало своим войскам никаких приказаний на этот счет, и они продолжали воевать, причем бои носили весьма напряженный характер. Когда 17 августа командующий Квантунской армией генерал Ямада наконец обратился к советскому командованию с просьбой о прекращении боевых действий, в этом обращении вновь не было ни слова о том, что японцы складывают оружие. Самураи явно затягивали время, пытаясь отвести войска в глубь Маньчжурии. Чтобы ускорить капитуляцию и предотвратить бессмысленное кровопролитие, разрушение фабрик и заводов, вывоз и уничтожение неприятелем материальных ценностей, было решено высадить в наиболее крупные города и ключевые пункты расположения противника воздушные десанты.

Конечно, предприятие было дерзким и рискованным. Сравнительно небольшие отряды должны были высаживаться в глубоком вражеском тылу, перед лицом превосходящих сил противника. Хотя японская армия была уже сломлена, отдельные части не соглашались сдаваться и продолжали оказывать сопротивление. Не было никаких гарантий, что против нас не применят оружия фанатики, одержимые самурайским духом.

В моем случае так и вышло.

Я командовал воздушным десантом на Гирин. Первоначальным планом предусматривалось провести выброс первой волны ночью, сразу в пяти точках к северу и к югу от города, чтобы захватить мосты, гидростанцию и перерезать железнодорожные магистрали; второй эшелон должен был десантироваться на следующий день. Однако когда 16 августа мы доложили о готовности маршалу Мерецкову, тот ночную высадку отменил. Решено было действовать днем, посадочным способом. Десант назначили на 18 августа. К тому времени уже была достигнута предварительная договоренность с японцами о капитуляции.

Утром на аэродром Хороль, где мой отряд уже третий день ожидал приказа на вылет, прибыл генерал Хренов и вручил мне план города Гирин с объектами, которые десант должен захватить — штабы японской бригады, войск Маньчжоу-Го и белогвардейцев из армии атамана Семенова, железнодорожную станцию, радио- и гидростанции, мосты через реку Сунгари, госпиталь, банки, склады, государственные учреждения, тюрьмы, полицейские участки и т. п. Кроме того, генерал сообщил, что придется сократить численность первого эшелона, так как командование смогло выделить мне лишь семь самолетов Ли-2, и объявил, что представителем фронта к нам назначен замначальника оперотдела полковник Лебедев, который прибудет на аэродром к отлету.

Вместе с командиром 281-го авиатранспортного полка майором Четвериковым, который должен был лично вести головной самолет, мы рассчитали нагрузку и численность десанта — получилось, что в первый рейс можно взять лишь 30 человек управления и специалистов и 145 десантников, в том числе 88 человек из отдельной роты ранцевых огнеметов, взвод разведки (26 человек), два взвода саперов (32 человека), 5 офицеров штаба, 6 радистов с 3 станциями от РО штаба фронта, 5 специалистов саперов-электриков, они же все шоферы, 2 минометчиков, 5 артиллеристов, 2 переводчиков с японского и китайского языков. Вторым рейсом должны были прибыть, кроме десантников, артвооруженцы, шоферы, медики (хирурги, эпидемиологи), финансисты, специалисты гидростанций, речного судоходства и аэродромной службы.

Однако в назначенный день десант так и не смог вылететь на Гирин, поскольку обстановка в том районе осложнилась: японские войска еще оказывали сопротивление. Кроме того, наша аваиаразведка до вечера 18 августа не подтверждала наличие большого аэродрома, который был хорошо замаскирован. Лишь на следующий день, в 12.00, мы получили разрешение на взлет. Когда пересекали линию фронта, видели внизу дымы пожаров в городах, разбитые эшелоны. Дальше пришлось лететь в очень сложных метеоусловиях — ведь был сезон дождей. Десант прикрывали 4 истребителя и 3 бомбардировщика ПЕ-2. Истребители проводили нас за линию фронта, а бомбардировщики довели почти до самого Гирина и, покачав крыльями, тоже ушли. Теперь на земле мы будем одни. Вот загорелась лампочка, и майор Четвериков предупредил, что до цели осталось 50 километров. Наш самолет пошел на снижение, пробивая толщу облаков и ливень. Внизу показалась река Сунгари, видны дома, железнодорожная линия. Погода еще ухудшилась. Идем на посадку. Вдруг самолет резко отворачивает вправо и делает еще один круг над аэродромом. В чем дело? Оказывается, прямо по курсу стояла высокая труба механического завода. Да и посадочная полоса оказалась очень короткой. Но, несмотря ни на что, майор Четвериков с исключительным мастерством посадил наш Ли-2 и затем руководил приземлением остальных.

Самолет еще не успел остановиться, а десантники уже выскакивали и бежали на заранее намеченные позиции вокруг аэродрома. Вскоре ко мне привели японского солдата и двух жандармов, которые при допросе сообщили о вражеской засаде на высоте, покрытой гаоляном. Оттуда раздавались одиночные выстрелы. Полковник Лебедев решил отправить этих японцев к начальнику гарнизона с запиской: «Предлагаю явиться на аэродром и привести с собой представителей военных и гражданских властей». Вот уже приземлился второй самолет, заходит на посадку третий, а от японцев никого нет. Явно тянут время. Растет напряжение. Высланные для захвата автомашин патрули тоже пока не вернулись. Наконец, показывается автобус с представителями японского командования — белые повязки на рукавах, офицеры при саблях, но огнестрельного оружия не видно. Первый японец склонил голову перед полковником Лебедевым. После короткой беседы он убыл обратно в свой штаб для доклада о предъявленном гарнизону ультиматуме. Тем временем разведвзвод лейтенанта Бахитова захватил и разоружил японскую аэродромную охрану — их оружие сложили в мешки, а личный состав отправили в город Гирин, в расположение их части.

Самураи продолжают тянуть время, явно чего-то ожидая. Напряжение все растет. Тут один из ранее захваченных офицеров — тот самый, что предупреждал о засаде — достает из кармана белый платок, машет им — и сразу же со стороны заросшей гаоляном сопки японцы открывают по нам пулеметный огонь. Пришлось залечь прямо у самолета. У нас уже четверо раненых, да и мне осколками посекло лицо. На требование прекратить стрельбу офицер молчит. Тогда я поднимаю десантников в атаку. Там, за сопкой, японцев было около роты — после короткой, но жестокой схватки мы захватили 8 пулеметов «гочкис», взяли в плен четырех офицеров и более сорока солдат. Ну, и нарубили там… Честно говоря, пленных старались не брать. Злые были до предела! Ведь договорились, а они стреляют! На допросе командир роты врал, что он якобы ничего не знает о капитуляции и только поэтому открыл огонь.

Наших раненых эвакуировали в тыл самолеты, отправившиеся за вторым эшелоном десанта. Помню, перед отлетом мы обнялись с майором Четвериковым и пожелали друг другу удачи. Тогда я еще не знал, что больше его не увижу, что он трагически погибнет во втором рейсе — из-за тумана его самолет врезался в сопку, и майор сгорел заживо…

Но это случилось на следующее утро, а вечером 19 августа, оставив на аэродроме небольшую команду для охраны и организации аэродромной службы, мы стремя взводами выехали на реквизированных машинах в город Гирин, чтобы разоружить оставшиеся подразделения японцев и маньчжур. Первым делом ворвались в японский штаб, подавив сопротивление отдельных солдат и офицеров и взяв в плен трех генералов, — поначалу они заявили, что не получали от своего командования никаких приказов о капитуляции, но после того, как полковник Лебедев предъявил им ультиматум (кстати, меня он при этом представил как командира десантной дивизии), пригрозив «ужесточением соответствующих мер, вытекающих из обстановки и законов войны», генерал-лейтенант Куан приказал своим войскам сложить оружие и показал нам на карте расположение частей гарнизона.

Всю ночь на 20 августа мои десантники буквально вихрем носились по городу, занимали важные объекты, разоружапи целые батальоны японцев и брали их под охрану в казармах. Кое-где отдельные группы самураев пытались оказывать вооруженное сопротивление или скрыться. Так, в управлении железной дороги они переоделись в гражданскую одежду и собирались бежать, а будучи обнаружены, открыли огонь из винтовок — но сразу же были подавлены ответным автоматным огнем.


Сдача оружия японцами

Принимая капитуляцию японских солдат — а к утру их сдалось более 12 тысяч, — мы использовали в качестве переводчиков русских эмигрантов, в основном молодежь (в Гирине проживало более 3, 5 тысяч русских). За ночь удалось взять под охрану 18 важных объектов — мосты через Сунгари, казармы, вокзал, военный госпиталь, банки, склад вооружения, военную школу, жандармское и полицейское управления, почту, телефонную станцию, тюрьмы; кроме того, мы захватили управление и картотеку учета личного состава бывшей белогвардейской администрации атамана Семенова. Кстати, среди наших трофеев были еще и 10 новых американских «Студебеккеров» — помню свое удивление: откуда они у японцев?

Той же ночью была проведена операция по захвату гидростанции на Сунгари, которая находилась километрах в 35 от города. Охраняли ее саперный батальон и отдельная химическая рота. Высота плотины достигала 96 метров, подпор воды — 76 метров, так что если бы японцы успели ее взорвать, мы бы все там потонули. Но они не успели — хотя к взрыву уже все было готово. Мы застали их врасплох. Зашли с двух сторон и внезапно атаковали часовых и казарму. Японцы проспали нашу атаку и не смогли оказать организованного сопротивления — хотя нас там было-то всего два взвода, так мало, что мы были не в состоянии охранять сразу и объект, и пленных — поэтому просто разоружили их и отправили в город, в казармы. Мне за эту операцию потом дали орден Кутузова.

Несмотря на то, что на каждого нашего десантника приходилось около сотни японцев, вели они себя в плену смирно — просто боялись выходить на улицу, слишком уж велика была ненависть к ним китайского народа. Китайцы большими толпами неоднократно приходили в нашу комендатуру и просили выдать японцев для расправы, но мы самосудов не допускали.

Уже вечером 19 августа по местному радио было объявлено о высадке в Гирине крупного советского десанта и низложении власти японцев и Маньчжоу-Го. Местному населению предлагалось образовать народное самоуправление совместно с народно-революционной армией Китая, а пока соблюдать порядок и исполнять распоряжения советского коменданта. Немедленно были освобождены из тюрем сотни заключенных за политические убеждения и за долги помещикам и ростовщикам, освободили и тех несчастных, что сидели в уличных ямах. Были отменены различные ограничения, введенные японцами, и закрыты все публичные дома.

В городе начались стихийные митинги, всюду развевались красные флаги. Возникшие вскоре народные комитеты предлагали нам любые услуги. Например, они охотно и добросовестно несли патрульную службу на важных объектах, охраняли казармы японских военнопленных и тюрьмы, где сидели теперь предатели китайского народа, японские жандармы и полицейские, ростовщики и хозяева публичных домов. Китайцы повсюду заводили беседы с нашими солдатами, и скоро мы уже понимали слова «Чисо», «Шанго» («Хорошо! Русские!»). Причем почему-то всех нас они называли капитанами («Капитана Рус!») Задавалась масса вопросов о Советском Союзе, и какая теперь у них будет жизнь и власть. Многие пожилые китайцы понимали русский язык и были переводчиками. Красные звезды с пилоток, погоны и звездочки надо было беречь от своих новых друзей; буквально нарасхват шли любые советские вещи, особенно газеты, книги, ложки, котелки. Население города предлагало нашим солдатам свои услуги и подарки — фрукты и овощи, красные бумажные фонарики, птиц, считавшихся символом дружбы и любви.

В городе была отменена светомаскировка, начали работать импровизированные рынки и магазинчики. В наш штаб, разместившийся в бывшем доме губернатора, над которым мы подняли красное знамя, приходили люди, рассказывали о своем горе и просили о помощи; спрашивали, можно ли сжечь налоговые квитанции, можно ли отобрать землю, скот и имущество у ростовщиков; благодарили нашу армию за освобождение от японских оккупантов…

23 августа из штаба фронта пришел приказ передать японские арсеналы, захваченные нами в шести больших хранилищах — оружие, взрывчатые вещества и другое военное имущество, — в распоряжение китайских товарищей, что в дальнейшем способствовало победе революционных сил в Маньчжурии. Причем мне было велено никаких встреч с представителями китайской народной армии не иметь, а просто снять в час ночи всю охрану со складов, а самому скрытно наблюдать за ходом операции. Так я и сделал.

Вывоз оружия проходил в высоком темпе, бегом и при полной тишине, со множеством фонариков. Ящики с оружием китайцы уносили на руках, особо тяжелые грузы вывозили автомашинами. Когда я с десантниками вернулся на склады, там было чисто — китайцы даже подмели за собой — и пусто: не осталось даже стеллажей.

Александр Фадин командир танковой роты

24 июня 1945 года я участвовал в Параде Победы. А уже на следующий день получил приказ возвращаться в свою 20-ю Гвардейскую танковую бригаду, которая к тому времени была переброшена в Монголию. Пока ехали на восток, о войне не думалось. Все мы верили, что очень быстро разделаемся с японцами.

Прибыв в расположение бригады, рассредоточенной по батальонам вокруг большого озера Туелет-Нур неподалеку от Тамцак-Булака, я принял командование над ротой танков Т-34–85 (10 машин). По всему чувствовалось, что надвигаются важные события. Уже на следующее утро всех офицеров бригады собрали на командирские занятия — нам преподавали организацию и оснащение войск японской армии, вплоть до дивизии, а также возможный характер и тактику ведения ими боевых действий; но прежде всего учили ориентироваться на местности по азимуту, солнцу и звездам — ведь территория Монголии и Северного Китая в полосе будущих боевых действий вплоть до горного хребта Большой Хинган представляла собой пустынно-степной район с наличием солончаковых участков и сыпучих песков, где практически отсутствовали характерные ориентиры.

В первых числах августа наш комбат майор Попков вывез офицеров на разведку маршрута выдвижения батальона к границе. Ехали на грузовой машине с небольшой скоростью, часто останавливаясь и определяясь по азимуту и солнцу, а также отмечая характерные участки местности, которые могли служить ориентирами. На одной из остановок комбат сказал: «Хватит! Дальше — в 10 километрах отсюда — граница». В этот день я впервые увидел два японских самолета — они неожиданно появились из-за облака на высоте 1,5–2 км и, достигнув границы, круто развернулись обратно. Минут через 15 показались снова, но уже километрах в 5–7 правее нас, и повторили тот же маневр. «Чуют самураи, что здесь неладно, вот и ведут разведку с воздуха», — сказал комбат. Меня подмывало спросить, когда же мы наконец начнем, но он, будто угадав мои мысли, так взглянул на меня, что я понял: этого вопроса задавать не следует. Ведь о предстоящей войне никто прямо не говорил до самого последнего момента — правда, на политзанятиях часто вспоминали о прежних войнах с японцами, рассказывали о борьбе китайского народа, порабощенного японскими империалистами, и об освободительной миссии Красной Армии, так что все мы прекрасно понимали: война не за горами — но вслух это не обсуждали. И лишь утром 8 августа, когда уже был получен дополнительный паек и вода из расчета 5 литров на человека в сутки и по 100 литров на каждый танк, — нас, командиров взводов и рот, собрали в палатке комбата, где в присутствии начальника штаба бригады и представителя политотдела объявили: «Настала пора, когда мы, воины-гвардейцы, должны смыть черное пятно истории, лежащее на нашей Родине». После чего командир батальона поставил задачу на выдвижение в исходное положение для боевых действий.

К границе двинулись во второй половине дня — потому самому маршруту, что рекогносцировали накануне. Сильно припекало солнце — жара была градусов под сорок. Броня быстро накалялась. Образовавшийся столб густой темно-рыжей пыли заставил нас вскоре увеличить дистанцию между танками свыше 50 метров. К 11 часам вечера мы достигли исходного района, где, выставив боевое охранение и наблюдателей от каждого экипажа, приступили к обслуживанию наших «тридцатьчетверок». И тут обнаружилось, что, хотя песчаногравийная почва позволяла танкам двигаться с высокой скоростью (до 50 километров час), однако при этом очень быстро изнашивалась гусеничная лента и, особенно, траковые пальцы, соединяющие траки в единое целое, — в результате гусеницы растягивались и у многих танков были на грани обрыва. Кроме того, после первого же дня форсированного марша воздухоочистители двигателей оказались настолько запылены, что это грозило вывести их из строя. В общем, отдыхать этой ночью нам почти не пришлось — пока закончили техобслуживание, пока поужинали и легли, кажется, только заснули — уже будят: строиться на митинг. Кое-как, экономя воду, умылись и собрались возле своих танков — еще затемно. На митинге выступил член военного совета нашей 6-й Гвардейской танковой армии генерал Туманян — еще раз напомнил о первой русско-японской войне и об агрессивной сущности японского империализма, пожелал нам успеха. После чего, впервые за все время моего пребывания фронте, до нас была доведена — в общих чертах — боевая задача. Нам предстояло за двое суток пересечь обширный (более 300 километров!) пустынно-степной район между границей и горным хребтом Большой Хинган, еще за два дня преодолеть его и выйти на Центрально-Маньчжурскую равнину; затем, развивая наступление в юговосточном направлении, овладеть городами Порт-Артур и Дальний — с тем, чтобы не допустить отхода главной группировки войск Квантунской армии из Центральной Маньчжурии на юг. Среднесуточный темп наступления определялся в 80–90 и более километров — такого в истории еще не бывало. Кроме того, впервые в военной практике танковое соединение должно было действовать в первом эшелоне фронта.

Границу мы перешли в 4 часа утра 9 августа, без огневой подготовки, не встретив организованного противодействия противника. Лишь часа через два в небе появилась пара японских самолетов, но их сразу же перехватили наши истребители, не позволив сделать заход для атаки. Вообще, наступление явно застало самураев врасплох — на этом направлении они так и не смогли оказать нам ожидаемого упорного сопротивления. Так что главным нашим противником были не японские войска, а климат и рельеф местности. К полудню, когда температура поднялась до 45 градусов, а солнце так накалило броню, что она обжигала даже сквозь одежду, у нас появились первые потери — от перегрева и солнечных ударов начали выходить из строя стрелки, сидящие десантом на наших танках, а затем и члены экипажей. Медикам то и дело приходилось оказывать помощь то в голове колонны, то в хвосте. Однако, несмотря ни на что, мы шли и шли вперед. Пыль застилала все вокруг, мешая ориентироваться. Но вскоре в небе появился У-2, который направлением своего полета стал указывать нам путь. За первый день наступления мы одолели 170–180 километров — более половины расстояния от государственной границы до Большого Хингана, который уже показался над горизонтом.

На следующий день трудностей еще прибавилось. Накапливалась усталость — ведь техника и люди работали на пределе своих возможностей, а то и за этим пределом. Когда ближе к вечеру начал накрапывать мелкий дождь, мы поначалу обрадовались, надеясь, что он прибьет удушливую пыль и хоть немного охладит обжигающую броню. Но облегчения так и не дождались — на смену жаре пришла изматывающая духота. Мало того — пересохшие речки быстро наполнялись водой, превращаясь в серьезные препятствия, а солончаковые участки вообще становились непроходимыми. Тут я совершил досадную ошибку. Увидев впереди совсем небольшую речку — всего метров 7–8 в ширину, — решил преодолеть ее с ходу и приказал механику-водителю увеличить скорость. Но, едва войдя в воду, танк сразу же завяз, задевая днищем за песчаное дно, и еле-еле выбрался на другой берег. Следующей «тридцатьчетверке» повезло еще меньше — ее днище засосало, и она так и не смогла преодолеть препятствие. Застряли посреди речки и еще два танка. Чтобы освободить их из этой песчаной ловушки, потребовалось больше полутора часов. Каждую из засевших «тридцатьчетверок» приходилось вытаскивать сразу тремя танками, порвав при этом три троса. После такого урока дальше двигались очень осторожно, часто останавливаясь проверить маршрут на проходимость и провешивая подозрительные места.

Ближе к вечеру нашу колонну еще раз попыталась штурмовать японская авиация — три самолета неожиданно вынырнули из-за вершин Большого Хингана, заходя для атаки. Но я успел скомандовать: «По самолетам противника огонь!» — и танковые десанты встретили самураев таким дружным и сосредоточенным огнем, что те не выдержали и отвернули в сторону. Вскоре мы получили сообщение, что эти самолеты все-таки атаковали передовой отряд нашей бригады — двое были сбиты еще на подлете, но последний камикадзе сумел-таки поразить танк, погибнув и сам.

К исходу дня 10 августа, не встречая серьезного сопротивления и продвинувшись еще на 100 километров вглубь территории противника, мы втянулись в предгорья Большого Хингана. Невыносимая жара, сменившаяся после дождя духотой, изнурительные работы по преодолению солончаковых участков и малых рек вымотали нас до предела. Когда мы получили команду «Стой!» и выбрались из танков, экипажи буквально шатало — словно на палубе корабля в сильную качку. Однако настроение у всех было бодрое. Еще бы! Ведь нам удалось выдерживать небывалый доселе темп наступления!

Передохнув буквально 3–4 часа, еще до рассвета 11 августа мы начали подъем на Большой Хинган. К сожалению, назойливый дождь не прекращался. Гусеницы соскальзывали с мокрого камня, бессильно прокручивались в жидкой грязи. С каждым часом двигаться вперед становилось все труднее — все чаще встречались крутые повороты, подъемы и спуски с уклоном до 30 градусов, заболоченные участки, преодоление которых давалось большим трудом. Вот, наконец, и перевал Корохан, увидев крутизну которого даже бывалые механики-водители качали головой. Хорошо хоть разведка доложила, что противника на перевале нет. Это облегчало нашу задачу. Я попробовал подняться на перевал с разгона — это удалось лишь с третьей попытки, а ведь мой механик-водитель был лучшим в роте. Посоветовавшись со взводными, решили штурмовать крутой склон сразу тремя танками, сцепив их тросами в единую связку, — так, чтобы первый, поднявшись на перевал, помог взобраться второму, а второй — третьему; затем замыкающие танки, оставшись наверху, должны были тормозить спуск впереди идущего. Преодолев таким способом Корохан — и порвав при этом еще несколько тросов, — мы двинулись дальше. Горная дорога до следующего перевала Цаган-Дабо шла по узкому заболоченному ущелью. Пришлось выстилать самые труднопроходимые участки фашинами и засыпать камнями. Здесь нам очень помогли саперы, которые, двигаясь в голове колонны, дробили горную породу и мостили дорогу щебнем. А направление движения указывали сбросом вымпелов самолеты У-2. Последние километры до перевала Цаган-Дабо наши танки одолели уже в темноте, делая не более пяти верст в час, то есть со скоростью пешехода, — но в столь сложных условиях и это было большим успехом. Короткий отдых — и на рассвете 12 августа мы начали спуск с Большого Хингана, который из-за непрекращающихся дождей оказался не менее сложным, чем подъем. И хотя люди еще держались, несмотря на запредельное напряжение, — техника начала выходить из строя: даже безотказные «тридцатьчетверки» все чаще останавливались из-за поломок. Но наша служба технического замыкания работала энергично и умело, и отстававшие танки вскоре догоняли батальон.

Силы нам придавало осознание того, что, всего за трое суток преодолев монгольские степи и Большой Хинган, мы опередили части Квантунской армии, не позволив им закрепиться на этом важнейшем оборонительном рубеже. А наше дальнейшее успешное наступление вглубь Маньчжурии ставило самураев в безвыходное положение — лишившись возможности организованно отойти к своим базам в Северном Китае и портам на побережье Тихого океана, Квантунская армия была обречена на полный разгром или капитуляцию.

Спускаясь на равнину, мы вскоре услышали гул отдаленной перестрелки — это танки нашего разведывательного отряда завязали бой с японскими подразделениями, оборонявшими город Лубей. Командир батальона по радио приказывает ускорить движение. Развертываю роту в линию взводных колонн, чтобы атаковать неприятеля с ходу. И каково же было наше разочарование, когда, подойдя к окраине Лубея, мы увидели, что разведчики уже завершили разгром противника без нас, оставив на поле боя несколько десятков трупов японских солдат и офицеров. Слышу по радио: «Ну вот, опять опоздали».

Объезжая убитых, я обратил внимание, что у некоторых из них в руках бамбуковые шесты длиной метра четыре, на конце которых что-то вроде немецкого фаустпатрона, — только, в отличие от гитлеровцев, японский солдат должен был не выстрелить этим кумулятивным зарядом по танку, а, добежав до цели с шестом наперевес, ткнуть миной в борт, подрывая не только танк, но и самого себя. Видимо, бойцы-смертники были тогда в японской армии обычным явлением.

К вечеру 12 августа начал ощущаться недостаток горючего. Проливные дожди сделали свое дело — дороги через Большой Хинган стали практически непроходимыми для автотранспорта. К тому же наш отрыв от основных баз снабжения составлял уже несколько сот километров. По радио слышу: «Как дела с «молоком»?» — это командир спрашивает о топливе. Докладываю, что «молока» осталось километров на 30, максимум на 50. Еще через полчаса получаю команду «стой». Останавливаю роту, думая, что сейчас нас подзаправят и накормят обедом. Однако нагнавший нас комбат приказал, оставив в танках малость горючего на самый крайний случай, все остальное отдать первому батальону, который продолжит наступление. А нам придется дожидаться заправки на месте. Я понимал правильность такого решения — продвинуться дальше хотя бы частью сил бригады, — но все равно было обидно: почему не мы, а другие.

Передав горючее и пропустив вперед первый батальон, мы в ожидании топлива занялись осмотром техники и приведением ее в порядок. На следующее утро наблюдали необычную картину: всего в километре от нас на обыкновенное поле один за другим садились транспортные самолеты, выгружая металлические бочки с горючим. Однако из-за малого тоннажа тогдашней транспортной авиации доставка ГСМ для всего нашего соединения затянулась на двое суток, и лишь утром 15 августа мы смогли продолжить наступление.

Дожди периодически возобновлялись. Действуя в труднейших условиях бездорожья, к исходу следующего дня наши «тридцатьчетверки» вошли в город Тунляо. Однако дальше двигаться было фактически невозможно, причем не только танкам, но даже пехоте, не говоря уж об автотранспорте. В результате проливных дождей на обширных территориях Центрально-Маньчжурской равнины образовалось нечто вроде искусственного моря, а тут еще и японцы спустили плотины — так что все вокруг затопило километров на сто. Пришлось опять пойти на серьезный риск — решено было пересечь затопленную равнину по единственной в этом районе узкой железнодорожной насыпи от Тунляо до Чжаньу. При этом танки вытягивались в одну колонну, двигаясь с малой скоростью и не имея возможности для маневра, — объездных путей просто не было. К тому же езда по шпалам вызывала сильнейшую тряску и была чревата скорым износом траковых пальцев и обрывами гусеничной ленты. А поскольку любая поломка приводила к остановке всей колонны, превращая ее в легкую мишень, — неисправные «тридцатьчетверки» просто-напросто сталкивали с насыпи в воду, давая проход другим. Вскоре появилась и японская авиация с летчиками-камикадзе, которые группами по 4–6 самолетов пытались одновременно атаковать каждый свою цель. Но наши танковые десанты, укомплектованные опытными ветеранами, встречали самураев морем организованного огня, что, как правило, заканчивалось для налетчиков плачевно. И все же им удалось сжечь один танк передового отряда нашего корпуса и несколько автомашин. Общие же потери в результате этого 100-километрового марша оказались чрезвычайно большими, хотя и временными. Только моя рота из девяти танков потеряла пять, которые пришлось бросить из-за разрыва гусениц, — они так и не смогли догнать нас до окончания боевых действий. Не лучше обстояли дела и в других ротах. Но это рукотворное море мы все же одолели.

Закончив переход и приведя себя в порядок, во второй половине дня 18 августа мы двинулись к древней столице Маньчжурии городу Мукдену. Но еще раньше нас там высадился воздушный десант, который принял капитуляцию японского гарнизона и пленил императора Маньчжурии Пу И, а также освободил из лагеря американских военнопленных. К этому времени сопротивление вражеских войск фактически сошло на нет — японцы стали сдаваться в плен целыми подразделениями. Мощная Мукденская группировка покорно, без единого выстрела, сложила оружие во главе со своими генералами.

Еще через день воздушные десанты высадились и на Ляодунском полуострове — в Дайрене и Порт-Артуре. Погрузившись на железнодорожные эшелоны, мы двинулись им на помощь — неслыханно дерзкое решение, вновь увенчавшееся полным успехом. Еще недавно такое не могло привидеться мне даже во сне — грозные офицеры-самураи, облаченные в парадную форму, при саблях, встречали нас на вокзалах на всем пути следования и, отдавая честь, раскланиваясь, оказывали любое содействие. 23 августа, когда мы прибыли в Порт-Артур, нас также встретила японская военная администрация, услужливо предложившая помощь в разгрузке танков и овладении городом. В душе было странное чувство — не верилось, что я нахожусь в легендарном Порт-Артуре, который так бесславно сдали японцам царские генералы в 1905 году.

А затем снова в путь. Построившись в колонну, мы двинулись по шоссе вдоль Желтого моря к городу Дайрену, в который и прибыли часа через полтора без всяких приключений. Население встречало нас ликованием. Выйдя на юго-восточную окраину, танки получили приказ развернуться в сторону океана.

Теперьто мы знаем, что эти решительные действия сорвали высадку американцев и захват ими Ляодунского полуострова.

К тому времени в моей роте осталось всего четыре танка из десяти — один отстал еще в пустыне (полетел насос), пять машин пришлось бросить на железнодорожной насыпи из-за разрыва гусениц. В других ротах потери были не ниже — редко где в строю оставалось больше пяти машин. Что и понятно — всего за две недели мы совершили беспримерный бросок на расстояние более 2000 километров — от границ Монголии до Желтого моря, — одолев и монгольскую полупустыню, и горы Большого Хингана, и маньчжурскую распутицу и заставив капитулировать одну из сильнейших армий мира.

Василий Иванов войсковая разведка

Летом 1942 года, после четвертого ранения, меня отправили из госпиталя не на фронт, а в Высшую Спецшколу Генштаба Красной Армии — по линии бывшего Разведывательного факультета Военной академии имени Фрунзе.

По окончании учебы мы все рвались на запад, мечтали брать Берлин, у меня уже и предписание было на руках — как вдруг, перед самым отъездом, вызывают в Генштаб и объявляют: отправка на фронт отменяется. Мы: как? за что?! А нам говорят: будете служить на востоке.

Так в феврале 1945 года, еще до полного разгрома Германии, я впервые попал на Дальний Восток. Потом-то мы поняли, что это было очень разумное решение: отправлять офицеров на будущий театр военных действий заранее, чтобы успели до прибытия войск ознакомиться с обстановкой. А то ведь поначалу мы слабо представляли себе здешние условия: помню, приезжаем в Хабаровск — на улице дикий холод, а мы в щегольских хромовых сапогах…

Назначили меня в штаб Дальневосточного военного округа, а моего друга Васю Бугрова — в 88-ю отдельную бригаду. Я поехал его проводить. Представьте себе наше удивление, когда, прибыв в расположение бригады, мы вдруг обнаружили, что, кроме нас и штабных офицеров, там вообще нет русских. Потом, отвечая за подготовку войсковых разведчиков, мне еще не раз доводилось бывать в селе Вятском, где дислоцировалась бригада, — ее офицеры углубленно изучали Квантунскую армию и обстановку в Маньчжурии, а я вел занятия, — тогда-то и узнал, что собой представляла эта часть.

88-ю бригаду готовили специально для войны с Японией. Она была сформирована летом 1942 года из китайских и корейских партизан, вытесненных японскими карателями на нашу территорию. Призывали туда и советских граждан корейского и китайского происхождения, а штаб был укомплектован советскими офицерами. Всего в бригаде было около 500 человек, все коммунисты, — 4 китайских батальона и 1 корейский, которым командовал будущий лидер Северной Кореи Ким Ир Сен. Я знал его лично, мы даже вместе отмечали День Победы. Он производил приятное впечатление — еще совсем молодой, простой в общении, даже веселый человек. Правда, у подчиненных он уже тогда пользовался непререкаемым авторитетом. У меня есть редкая фотография командного состава 88-й бригады. На этом групповом снимке Ким Ир Сен, как и все остальные, в советской военной форме, в наших погонах, — ведь бригада была регулярной частью Красной Армии, а Ким Ир Сен имел звание капитана и был даже награжден орденом Боевого Красного Знамени. Впоследствии ходили слухи, что он якобы отличился в Сталинградской битве и при штурме Берлина, но это неправда, да и сам он незадолго до смерти опроверг эти домыслы. На самом деле, всю войну он провел на Дальнем Востоке.

А вот еще одну распространенную легенду Ким Ир Сен опровергнуть не пожелал. Во всех официальных корейских биографиях утверждается, что его единственный сын и наследник, нынешний руководитель Северной Кореи Ким Чен Ир якобы появился на свет на родине, в партизанском лагере на горе Пактусан. На самом деле, Ким Чен Ир родился в Советском Союзе, в 60 километрах от Хабаровска. Это как раз при мне было. Дело в том, что, спасаясь от карателей, корейские и китайские партизаны зачастую уходили на советскую территорию вместе с семьями — вот и Ким Ир Сена сопровождала жена, и их сын родился в селе Вятском, где дислоцировалась 88-я бригада. Честно говоря, мне непонятно, почему Ким Чен Ир до сих пор не признал этого факта и несколько лет назад, проезжая через Дальний Восток по пути в Москву, не остановился на своей малой Родине. Наверное, существуют какие-то политические соображения…

О капитуляции Германии и окончании Великой Отечественной войны я также узнал, находясь в расположении 88-й бригады. Вечером нас позвали в столовую на товарищеский ужин. Выпили за победу над Германией, за Сталина, а потом кто-то из китайцев предложил тост за скорую победу над Японией — мы поддержали, ведь, хотя об этом не сообщалось официально, все были уверены, что войны с японцами не избежать. После ужина китайцы уже открыто обсуждали будущие военные действия, мечтали об установлении у себя на родине народной демократии по советскому образцу.

Так что начало войны с Японией никого из нас не застало врасплох — ее давно ждали, к ней давно готовились. Правда, 88-й бригаде повоевать так и не довелось — хотя китайцы рвались на фронт, им было в этом отказано, лишь около сотни человек придали советским частям в качестве проводников и переводчиков; остальные возмущались, писали письма в инстанции с требованием бросить их в бой — пока им не объяснили, что сил у нас и так хватает, а они вскоре потребуются для решения других, более важных задач. Так и случилось — именно наши ученики составили костяк новых органов власти на освобожденных от японских оккупантов территориях, именно они создавали китайскую армию и обеспечивали тыл советских войск в Маньчжурии, а затем активно участвовали в гражданской войне, завершившейся победой китайских коммунистов. Так что 88-я бригада была не столько боевой частью, сколько «кузницей кадров» на будущее — для нового, советского Китая.

Но до этого было еще далеко — сначала требовалось освободить страну от японской оккупации и завершить, наконец, Вторую мировую войну.

В начале июля 1945 года к нам на Дальний Восток начали прибывать войска из Европы, а меня направили на ПКП (полевой командный пункт) 2-го Дальневосточного фронта — готовить войсковых разведчиков, которым предстояло первыми форсировать Амур, «снять» японские погранпосты и очистить побережье для высадки главных сил.

Хотя будущая кампания ни для кого уже не была секретом, меры маскировки соблюдались очень строго. Помню, как к нам в штаб приехали незнакомые генералы, один из которых представился маршалом Василевский, — его только что назначили командовать войсками на Дальнем Востоке, и, чтобы не привлекать внимания японской разведки, маршал до самого начала войны с Японией проходил в генеральских погонах.

Главная ставка была сделана на стратегическую внезапность — ради этого решено было даже не проводить артподготовку. И нам действительно удалось захватить неприятеля врасплох — японцы полагали, что Красная Армия сможет начать наступательную операцию не раньше сентября, а мы ударили в начале августа: вечером 8-го числа, когда Молотов выступил по радио с объявлением войны Японии, наши войска уже стояли на берегах Амура и Уссури в полной боевой готовности, и в ту же ночь двинулись вперед.

На рассвете 9 августа я высадился на вражеский берег с разведбатом 361-й стрелковой дивизии 15-й армии — мы форсировали реку неподалеку от села Ленинское. Обеспечивали переправу катера Амурской военной флотилии; в первой волне наступления вместе с нами шли пограничники и моряки. Ни во время переправы, ни при высадке в Тунцзяне и Фуцзыне, ни на следующее утро мы не встретили серьезного сопротивления — японцы нас явно не ждали. Высадка главных сил также прошла почти беспрепятственно, и войска стремительно двинулись в глубь маньчжурской территории.

Серьезные бои на нашем направлении начались лишь три дня спустя, 12 августа, когда опомнившиеся японцы подтянули подкрепления и встретили нас в Цзямусах, где у них имелся мощный укрепрайон, — на его прорыв ушло несколько суток. А всего таких УРов у японцев было семнадцать.

Так что не стоит представлять Маньчжурскую операцию


Японская пехота

легкой прогулкой. На самом деле, война шла всерьез, самураи сопротивлялись отчаянно, особенно в первую неделю боев: бойцы они были хорошо обученные, стойкие и дрались до последнего. Между прочим, и рассказы о японских смертниках, прикованных к пулеметам, — это не домыслы, не пустые слухи или фронтовые легенды, как утверждают некоторые горе-историки: я собственными глазами видел такого камикадзе в Цзямусах, уже мертвого. Другое дело, что приковывали как раз тех, кому японцы не особенно доверяли, что они до конца будут сражаться, и было их на нашем фронте не очень много — если верить рассказам американцев, им такие смертники встречались куда чаще.

Прорвав японскую оборону, наша дивизия продолжила наступление на Харбин. Большую помощь нам оказывали бронекатера, канонерские лодки и мониторы Амурской военной флотилии, высаживающие десанты по берегам Сунгари. В Харбин мы вошли 20 августа, но никакого сопротивления здесь уже не встретили — накануне город был освобожден небольшим воздушным десантом 1-го Дальневосточного фронта.

Нам пришлось принимать капитуляцию японских частей, разоружать их и размещать в лагерях военнопленных, наводить порядок в городе, обеспечивать безопасность тылов. Днем здесь было спокойно, а вот по ночам, случалось, постреливали — причем не столько японцы, сколько недобитые гоминьдановцы, которые нападали и на местных коммунистов, вышедших из подполья, и на советских солдат.


Японские военнопленные

Однако в массе своей китайское население встречало нас восторженно, буквально с распростертыми объятиями, — сами нищие, полураздетые, они задаривали нас цветами, фруктами, своими пампушками, в китайских ресторанах предлагали бесплатное угощение. То есть мы действительно чувствовали себя здесь освободителями. Ну, к этому-то мы были готовы. А вот что по-настоящему удивило, так это отношение русских эмигрантов, которых очень много было в Харбине. Русская молодежь, особенно девушки, встречали нас не менее радостно, также дарили цветы и угощали фруктами, предлагали быть проводниками, переводчиками. Старшее поколение, бывшие белогвардейцы, поначалу отнеслись к советским войскам настороженно — первые несколько дней предпочитали вообще не показываться на улицах, затем долго приглядывались, побаиваясь, но понемногу этот лед растаял, былое недоверие исчезло, а лояльность переросла в дружелюбие.

По окончании войны, в сентябре, меня перевели на Сахалин, где еще продолжался прием капитуляции японских войск. Кое-кто из самураев, чтобы избежать плена, пытался скрыться среди местного японского населения — ведь южная половина острова в 1905 году, после нашего поражения в русско-японской войне, отошла к Японии, которая хозяйничала там 40 лет, — пока мы наконец не вернули себе эти утраченные территории. Но депортация отсюда японцев началась не сразу, так что осенью 45-го беглые японские солдаты вполне могли затеряться среди соотечественников, в какой-нибудь глухой деревушке. Помню, 5 ноября — мы как раз готовились отмечать очередную годовщину Октябрьской революции — вызывают меня в штаб и сообщают о диверсиях, которые якобы проводят на Южном Сахалине эти недобитые самураи. Приказ: ликвидировать сопротивление. Получаю под свое командование стрелковый взвод, переводчиков, взвод разведки — и выезжаю на операцию. Правда, на месте выяснилось, что никаких диверсий не было — просто несчастный случай. Однако беглых солдат по японским деревням пряталось и впрямь много — старосты обычно все отрицали, но мы все-таки «раскололи» одного, который выдал около полусотни беглецов. Арестовав, мы сдали их в лагерь для военнопленных. Кстати, этим японцам повезло — их освободили уже в следующем году. А вот тех, кого взяли в плен в Маньчжурии, вывезли в Сибирь, и они вернулись на родину лишь много лет спустя.

Наши враги — и внешние, и внутренние — до сих пор пытаются обвинить СССР в жестоком обращении с японскими военнопленными и гражданским населением. Но мы не только не уничтожали пленных — на самом деле, мы их спасли: попади они тогда в руки китайцев, те бы их просто растерзали за все бесчисленные преступления, которые самураи совершили на китайской земле в годы оккупации. В августе 45-го многие китайцы требовали выдать им японских военнопленных для справедливого возмездия — но у нас был приказ не допускать самосудов. Что касается гражданских лиц — никакой ненависти к японцам мы не испытывали, тем более к мирным жителям. Когда стояли в японских деревнях, никого там не притесняли; ни мародерства, ни насилий не было.

Кстати, помню такой случай. Как-то раз японский староста предложил мне помыться у него бане — я, понятно, согласился, залезаю в чан с горячей водой, и тут он приводит молодую японку, говорит: дескать, она поможет, спину потрет, то-сё. Но я их, конечно, прогнал. Не так мы были воспитаны.

Однако до сих пор в «либеральной» прессе, в том числе и в отечественной, появляются публикации с призывами «покаяться» перед японцами за август 1945 года, за нашу Победу, которую эти иуды именуют «агрессией», «нарушением договора». Вот недавно некто Архангельский опубликовал статью, где имел наглость утверждать, что вступление СССР в войну против Японии было «прямым актом агрессии, не спровоцированным никакими японскими действиями», поскольку японцы-де «не нарушали пакта о нейтралитете». Бесстыжее вранье! На самом деле, с 1941 по 1945 год Япония не только оказывала военно-экономическую помощь Гитлеру, не только вела разведку на советской территории и передавала Германии добытые сведения, не только подписала с Третьим Рейхом договор о совместных действиях против СССР, но и активно готовилась, «прибегнув к вооруженной силе, разрешить северную проблему». Мало того — уже 25 июня 1941 года, то есть через три дня после начала Отечественной войны, министр иностранных дел Мацуока заявил послу СССР, что Япония не допустит американских поставок во Владивосток. И действительно, в нарушение пакта о нейтралитете, японцы потопили в Тихом океане 18 советских кораблей и задержали 178, конфисковав груз. Согласитесь, более чем достаточный повод для объявления войны. Мало того — за годы Великой Отечественной японцы 779 раз нарушали наземную границу СССР и 433 раза вторгались в наше воздушное пространство. И все это «господин» Архангельский именует «соблюдением нейтралитета»?!


Одно из советских воинских кладбищ в Китае

Теперь что касается самой войны. Предатели, отрабатывающие японские подачки, пытаются доказать, что боевых действий в августе 1945 года, в сущности, и не было, что японцы якобы почти не оказывали сопротивления, что потери были минимальны и т. п. На самом деле, мы потеряли в ходе операции больше 12 тысяч человек только убитыми. А японцы — 84 тысячи. Это что, мало?! Я там был, я знаю, как они дрались — по-самурайски, героически, отчаянно, особенно в первые дни. Сопротивление пошло на убыль лишь после 15 августа, когда микадо объявил о капитуляции, но даже тогда многие самураи предпочитали покончить жизнь самоубийством, лишь бы не сдаваться в плен. Не признавать их мужества — значит принижать собственную победу. А утверждать, что это якобы была «война в одни ворота» — просто подло.

Далее. Что касается так называемых «спорных территорий» — Япония силой захватила их в 1905 году, мы силой вернули в 45-м. Это наша земля — была, есть и будет.

Не зря ведь в Сталинском приказе день Победы над Японией был объявлен праздничным — это память не только об окончании Второй мировой войны, но и о восстановлении исторической справедливости для нашей страны на Дальнем Востоке.

К сожалению, ельцинская Госдума, принимая закон о памятных датах России, под давлением предателей во главе с Волкогоновым исключила День Победы над Японией из праздничного списка. Не торопится исправить эту несправедливость и нынешняя Государственная дума.

А вот в Китае память о советских воинах-освободителях хранят до сих пор. Мемориалы в честь нашей победы стоят в 46 китайских городах. Нужно отдать китайцам должное — даже в годы «культурной революции», когда отношения между нашими странами были на грани полного разрыва, они не стали мстить мертвым, уберегли русские могилы — а советских кладбищ в Китае больше пятидесяти — от разорения и до сих пор продолжают ухаживать за ними. Недавно по случаю очередной годовщины Победы над Японией наши ветеранские делегации ездили в Китай. Мы побывали во всех крупных городах, где есть русские кладбища, — все они находятся в прекрасном состоянии, куда лучшем, чем многие солдатские могилы здесь, в России. Я смотрел на эти ухоженные памятники и думал: если бы наши власти так заботились о своих павших и своих ветеранах! А не вспоминали про нас лишь к очередному юбилею.

И все-таки, несмотря на равнодушие чиновников и клевету продажных писак, — нашу Победу, нашу гордость и славу, наше великое прошлое у нас не отнять.

Олег Смирнов сотрудник дивизионной газеты

Для нашей дивизии Отечественная война закончилась в Восточной Пруссии. Бои там шли страшные — при штурме Кенигсберга горело даже то, что гореть не должно: каменные стены, бетонные форты, брусчатка мостовых, — но этот город-крепость мы все-таки взяли.

Помню, 9 мая, когда объявили о капитуляции Германии, мы выпили над братской могилой однополчан, я вытащил из кобуры ТТ, выстрелил вверх и сказал: это был мой последний выстрел.

Но судьба распорядилась иначе.

Где-то в середине мая вдруг объявляют: завтра будем тренироваться в посадке на эшелоны. Целое утро гоняли солдат на станции — трижды загружались в вагоны и выгружались обратно. Тут же оползли слухи: скоро домой, в Россию! Гадали только, куда именно нас передислоцируют — одни говорил: в Рязань, другие — в Казань, третьи — в Вологду. Шептались даже, что в Союзе дивизию вообще расформируют — и все по домам, но в это, кажется, мало кто верил.

В начале июня нас подняли по тревоге еще затемно. Пока шагали на станцию, пока грузились в эшелон — с артиллерией и лошадьми, — совсем рассвело. Когда состав тронулся, помню, накрапывал «слепой», с солнцем, дождь — и солдаты говорили: хорошая примета, к удаче.

Но когда пересекли советскую границу, нам объявили, что направляемся мы вовсе не домой, а на Дальний Восток — воевать с Японией. Конечный пункт маршрута не уточнялся из соображений секретности. Сразу предупредили: никаких «демобилизационных настроений», никаких разговоров с местным населением о том, куда и зачем едем; если кто отстанет от эшелона — трибунал. Для большинства это известие было, конечно, как гром среди ясного неба. Только тут припомнилось, что еще в мае с личным составом проводились политзанятия на темы вроде «Милитаризм японской промышленности» или «Захватнические цели японской военщины» — но тогда все это как-то не воспринималось всерьез. Мы верили, что война для нас закончена. Но она как будто не хотела нас отпускать.

В Литве на эшелон напали «лесные братья» — бандиты разобрали рельсы, а когда машинист, заметив опасность, затормозил, обстреляли состав. Наши часовые ответили огнем с тормозных площадок, солдаты высыпали из теплушек и залегли, потерь не было. Простояли часа полтора — пока не починили пути, — и тронулись дальше.

Вообще, ехали очень медленно — эшелон тащился еле-еле, все время останавливаясь, подолгу ожидая отправления на узловых станциях, забитых такими же воинскими составами, идущими на восток. И хотя повсюду нас встречали как победителей — оркестрами, приветственными плакатами и торжественными митингами, — дорога производила тягостное впечатление. Только теперь, по окончании войны, мы до конца осознали, как дорого заплатили за победу. День за днем, пока эшелон медленно полз через европейскую Россию, мы видели вокруг лишь развалины и пепелища, печные трубы посреди выжженных пустырей, искромсанные воронками и окопами поля, руины на месте городов, землянки вместо деревень, повсюду горе и разруха. Даже за Волгой, где села стояли целые, не тронутые войной, почти не видно было мужиков — одни старики да инвалиды. Помню женщин, пашущих на себе, помню беспризорников на станциях, помню, как один из них горланил на перроне срамные частушки:

«Лейтенант, лейтенант —

Желтые сапожки!

Если девка не дает —

Попроси у кошки!»

— но нам было не смешно.

Чем ближе к Москве, тем медленнее шел эшелон. Постоим, тронемся, проедем несколько километров — и снова стоп. Потом и вовсе свернули в объезд — так что я тогда полюбовался на столицу лишь издали, из Химок. Зато поговорить с москвичами довелось — они встречали эшелон на пригородных платформах: цветы, песни, объятия, расспросы. Мы поначалу больше отмалчивались. Но вскоре выяснилось, что москвичи прекрасно осведомлены о том, куда мы держим путь, — так прямо и говорили: едете на Дальний Восток, бить япошек. Вот тебе и военная тайна!..

Хотя за Волгой эшелон пошел ходче, все равно дорога заняла весь июнь. За бескрайними лесами тянулись бескрайние степи, потом горы и снова леса, и опять степи — и так день за днем, день за днем, — только в пути понимаешь, до чего же огромна наша страна. Зато за этот месяц мы успели отдохнуть и отъестся. Кормили хорошо: щи с мясом, каша на сале, чаю от пуза, вместо сахара фруктовая смесь. Помню, все очень много спали, буквально сутками напролет — проспали даже границу Европы и Азии, — то ли отсыпались за всю прошедшую войну, то ли высыпались впрок — за будущую.

По дороге я наслушался солдатских разговоров — большинство соглашалось, что бить самураев, конечно, надо. Вспоминали Порт-Артур и Цусиму, японскую оккупацию Приморья во время Гражданской войны, зверскую казнь Лазо, Хасан и Халхин-Гол. Ругали американцев, которые норовят загребать жар чужими руками. Гадали, какая предстоит война: большая или малая, длительная или короткая? Сошлись на том, что мы их, самурайских гадов, в порошок сотрем недели за четыре — то есть почти угадали. Но я, помню, подумал (да и не только я, наверно): до чего же обидно будет, уцелев на большой войне, погибнуть на малой.

Хотя за отставание от эшелона грозил трибунал, многие командиры под свою ответственность отпускали солдат, проезжавших родные места, повидаться с близкими. Бывало, что отставали и так, без спросу: кто случайно, прозевав отправление, а самые бедовые умудрялись во время стоянок столковаться с безмужними бабенками и сходить к ним «в гости» — а потом догоняли свой эшелон на пассажирских поездах, которые, в отличие от воинских, шли без задержек, по расписанию. Кого поймали на самовольной отлучке — упекли на «губу», хотя, конечно, никаких трибуналов не было: поди докажи, что солдат отстал нарочно.

В Омске нас наконец помыли в гарнизонной бане — после двух недель пути это был праздник. В следующий раз искупались уже в Байкале — дорога шла берегом, и когда эшелон остановился перед семафором, солдаты с улюлюканьем высыпали из теплушек и бросились в озеро, но сразу выскочили, как ошпаренные, обратно: даже в разгар лета вода была ледяная, — а потом долго пели «Славное море, священный Байкал» и «По диким степям Забайкалья».

В Улан-Уде случилось чепе: на привокзальной площади двое наших солдат задержали уголовника-рецидивиста, за которым гналась милиция. Хотя урка размахивал ножом, солдаты обезоружили его и скрутили. Вообще, за годы войны ворья в тылу развелось видимо-невидимо, а банды, называвшиеся «Черной кошкой», оказывается, зверствовали не только в Москве, но и в сибирских городах — Иркутске, Чите, Новосибирске.

В Чите запомнился не сам город, пыльный и серый, заслуженно прозванный «всесоюзной гаупвахтой», а обходчик, с которым я разговорился на станции. Стрельнув закурить, он сказал: «Ну и силища прет на восток! Кисло придется самураям. Они предчувствуют, крысы. Японский консул в Чите — так тот каждый день сидит с удочкой у речки под мостом, эшелоны считает. Считай, не считай, все едино хана будет!»

Наконец, в последних числах июня мы пересекли советско-монгольскую границу. Выгрузились в Баян-Тумэни. Неподалеку от станции видели огромное кладбище списанной бронетехники — десятки раскуроченных проржавевших корпусов от танков БТ, подбитых шесть лет назад на Халхин-Голе. Помню, я еще подумал: жестокие же там шли бои.

Дальше к маньчжурской границе дивизия двинулась пешим ходом — топать предстояло километров четыреста. Хотя я на своем веку участвовал во многих наступлениях, но такого скопления людей и боевой техники, как здесь, мне видеть еще не доводилось — на станцию прибывали эшелон за эшелоном, войска спешно разгружались и — колонна за колонной — уходили в степь, где вдруг стало тесно. Ревели дизелями сотни танков — новеньких, только что полученных с Урала, а экипажи опытные, ветераны, фронтовики, отвоевавшие в Европе, — следом тягачи тащили осадные орудия, пылили грузовики, бронетранспортеры, кавалерия, «Катюши», и опять пехота. Ну и нагнали же нашего брата! Даже в небе было тесно — над головой то и дело проносились самолеты — истребители, бомбардировщики, штурмовики, транспортники.

Степь пахла уже не полынью, а бензином и соляркой. Пыль висела над колоннами плотным бурым облаком, оседала на лицах, похрустывала на зубах. Жара адова — градусов под сорок, а то и больше — пот ест глаза, в глотке пересохло — а воды всего одна фляга на целый день. Вокруг — безводная степь, по сути полупустыня; солончаки. Первое же озерце, встреченное на пути, оказалось соленым — потом долго не могли отплеваться. Идешь как по сковородке, на привале просто так на землю не ляжешь — жжет даже сквозь гимнастерку. Раскаленная земля, раскаленное небо. Ветер приносит не прохладу, а зной — горячий, словно из печи, вздымает пыль, сечет кожу песком и мелкими камешками, при вдохе, кажется, обжигает легкие. Этот суховей старожилы зовут «гобийцем»: потому что дует с юго-запада, от пустыни Гоби.

До границы шли около недели — днем и ночью, с короткими привалами, спали всего часа по три, по четыре — так что под конец марша буквально валились с ног от усталости, засыпали на ходу. По ночам степь будто клокотала танковыми и автомобильными моторами, темноту полосовали лучи фар и прожекторов, — но даже этот лязг, рокот и гул были не в состоянии заглушить топота пехоты. Днем мела песчаная поземка, вездесущий песок набивался повсюду — в глаза, в еду, в воду. Повезло тем, у кого, как у меня, котелки были немецкие, трофейные, с крышечкой — а наши, открытые и круглые, приходилось прикрывать пилоткой, газетой, а то и просто ладонью, и все равно каша была пополам с песком. Впрочем, от убийственной жары еда не лезла в глотку, не хотелось даже курить — только пить! Жажда душила. Вода — строго по норме. У редких встречных колодцев выставлена внушительная комендантская охрана. Бесконечные марши слились в нечто, не делимое на день и ночь. Когда наконец дошли до границы — повалились без сил и проспали целые сутки.

А уже на следующее утро весь личный состав бросили на земляные работы. Ископали все окрест — окопы, траншеи, ходы сообщений, землянки, укрытия для машин. Солдаты ворчали — зачем? разве не собираемся наступать? Но тут офицеров вызвали в штаб и устроили головомойку — за разговоры о предстоящей войне. Было категорически приказано всякую болтовню о наступлении прекратить. Армейская печать запестрела заметками об обороне. Не знаю, удалось ли таким образом усыпить бдительность самураев, но нас это точно не обмануло.

Тем временем в дивизию прибывало пополнение. На призывников 27-го года больно было смотреть — «дети войны», хилые, выросшие на голодных тыловых пайках, кожа да кости. Да и прибывшие из резерва Забайкальского фронта казались заморышами — тощие, в поношенном обмундировании, в обмотках — неслыханное дело для нас, фронтовиков. Так что само собой возникло негласное деление на «западников» и «восточников». Правда, нос мы особо не задирали — все понимали, что, пока мы дрались на Западе, они здесь, на Дальнем Востоке, прикрывали нам спину. Японцы постоянно прощупывали здесь нашу оборону — сколько было нарушений границы, сколько обстрелов, сколько тревог. Самураи притихли только после Сталинграда.

Да и лиха «восточники» хлебнули не меньше нашего. Забайкальский фронт не только прозвали «тыловым», но и снабжали по скудным тыловым нормам — 360 грамм хлеба в день, жидкий суп — вода на воде, — никакого приварка. Многие не выдерживали и сбегали от голода, от цинги на запад — воевать. Знали, что поймают и отправят в штрафбат, но сознательно шли на это — уж лучше погибнуть в бою, чем загнуться от голодухи…

Кроме пополнений, был и еще один верный признак скорого наступления — из санчасти выписали всех, кто там кантовался. А нам вкатили прививки от чумы и прочей холеры — ожидалось, что самураи могут применить бактериологическое оружие. Так что к августу уже ни у кого не оставалось сомнений — вот-вот начнется.

Мы, офицеры, давно выучили карты будущего театра военных действий наизусть. Наш тамцак-булакский выступ — как кулак, занесенный над Маньчжурией: сам бог велел наступать с этого обширного плацдарма, чтобы окружить, рассечь и разбить Квантунскую армию. Понимая это, японцы отвели две трети своих сил за Хинган, оставив в приграничной полосе лишь войска прикрытия. Нам следовало, разгромив их, как можно скорее двигаться через обширную полупустыню к хинганским перевалам, чтобы оседлать их раньше подхода главных японских сил.


Отдых японской горной батареи (1945 г.)

Вечером 8 августа войскам, наконец, объявили о начале войны с Японией. После митинга, уже в темноте, выдвинулись к маньчжурской границе. Помню, ночь была на редкость непроглядная. Тут и там над степью взлетали сигнальные ракеты — зеленые, красные. Вдали, в глубоком японском тылу, за грядой сопок, полыхали зарницы, глухо рокотало — это наша дальнобойная артиллерия обстреливала вражеский укрепрайон. Помню минутную паузу перед самой границей. Потом мимо пролязгала «тридцатьчетверка» с включенными фарами, затормозила у сопки, за которой — Маньчжурия, и выстрелила из пушки. Это был сигнал. Тут же вся степь взревела сотнями моторов, озарилась сотнями фар — ослепительный огонь волнами заколыхался над равниной. Я посмотрел на часы — час ночи 9 августа 1945 года.

Границу перешли без боя. Дальше время от времени встречались японские огневые точки — как правило, одиночные пулеметы, — но их быстро подавляли. Рассвело. Вокруг — те же сопки, те же распадки и солончаки, что и в Монголии, но это уже маньчжурская земля. Танки сразу вырвались вперед. За ними спешили мотострелки и бензовозы. Машины двигались по руслам пересохших речек, как по дороге. Пехота отстала. И опять был сумасшедший зной, пыль и безводье. Лишь вдали, на самом горизонте, над Хинганским хребтом, вздымались тучи. Но до гор еще нужно было дойти. В песках буксовали и вязли даже американские «Студебеккеры», и пехоте то и дело приходилось выталкивать грузовики. От жары, от усталости у многих шла носом кровь. Изводили миражи — завидев озеро, солдаты бросались к нему с радостными криками, но оно исчезало. Карты были ненадежны — обозначенные на них озера давно пересохли или оказывались засоленными. Миновали брошенное селение — то ли японцы отселили людей от границы, то ли они покинули свои дома сами, потому что ушла вода.

Неподалеку я впервые увидел убитых самураев — два тела лежали ничком, в засохших лужах крови. Признаться, никакой ненависти к ним я не испытывал. Просто понимал, что это — необходимость, неизбежность. Это последнее сражение той великой войны, которая началась для нашего народа событиями на озере Хасан, продолжилась на Халхин-Голе и в Финляндии, потом еще почти четыре года терзала нашу землю и вот, наконец, подходила к концу — здесь же, на Востоке, где и началась…


Японские пулеметчики

Впрочем, самураи пока не собирались сдаваться. Отступая, японское командование оставляло у нас тылу летучие отряды и мелкие диверсионные группы, которые должны были нападать на наши коммуникации, на тыловые гарнизоны и отдельные подразделения, охотиться за командирами. Как-то ночью японцы вырезали соседнюю батарею — сняли часовых, набросились на спящих и ножами… В другой раз напали на санитарную машину — раненых добили, медсестру зверски замучили. Еще одна женщина-санинструктор погибла от пули снайпера при штурме дацана — монастыря, — в котором обосновалась японская разведывательно-диверсионная школа. Там дело доходило до рукопашной — причем, врываясь во вражеские траншеи наши орали не только «За Родину! за Сталина!», но и «Хенде хох!» — по-японски-то не знали ни слова. Вообще, в первые дни было несколько по-настоящему серьезных боев — я собственными глазами видел мертвых японских пулеметчиков, прикованных к своим «гочкисам» (вот так и немцы под конец войны приковывали штрафников). А добровольные смертники — те носили белые рубахи и белые повязки на голове с какими-то иероглифами. Такие смертники с минами на бамбуковых шестах, а то и просто привязанными к спине, не раз бросались под наши танки. Один раз видел самураев, совершивших харакири, — зрелище не для слабонервных: брюхо настежь, все кишки наружу, кровищи море, и ханжой от них разит на версту — должно быть, приняли для храбрости.

Но, несмотря на сопротивление, наши войска продолжали стремительно продвигаться вперед. А жара все никак не спадала; сухая степь словно запеклась под бешеным солнцем; случалось, налетали песчаные бури. Когда становилось совсем уж невмоготу, выручали самолеты У-2, время от времени подбрасывавшие воду, — хотя бы немного, хотя бы по полкружки на брата. Один раз набрели на заброшенный колодец — но не сухой, а забитый грязью. Саперы пытались докопаться до воды, однако черпали лишь жидкую грязь. Тогда додумались пропустить ее через песчаный фильтр — продырявили у ведра дно, как сито, насыпали песку, налили сверху грязной жижи — и получили почти чистую воду.

Наконец, втянулись в предгорья. Здесь и влаги, и растительности стало больше — появился кустарник, потом болотистые луга, потом хилые, изломанные ветром деревца — я пригляделся: листья вроде как у березы, только кора черная. «Восточники» объяснили — это и есть черная береза, ее здесь много. Признаться, мне это дерево показалось зловещим.

Тут несколько наших рот посадили на танки БТ — поскольку передовые подвижные отряды отлично проявили себя в первые дни наступления, командование решило резко увеличить их число. (Кстати, на моей памяти танковому десанту никогда не командовали «по танкам» или «по машинам» — только «по коням!») Конечно, это было рискованно — в нарушение всех уставов, бросить танки вперед почти без пехотной поддержки, лишь с небольшим десантом на броне, оторвавшись от тылов, опасно растянув коммуникации, — но риск оправдал себя. Не ввязываясь в затяжные бои, подвижные отряды стремительно перевалили через Хинган и первыми вырвались на Маньчжурскую равнину, на оперативный простор, — как снег на голову японцам. В горах дальнюю разведку маршрутов вели легкомоторные самолеты У-2, которые на западе звали «кукурузниками», а здесь — «чумизниками»: они летали так низко, что чуть не задевали чумизу.[22] Японцы несколько раз пытались остановить наши передовые отряды в ущельях и на перевалах — но танкисты или сбивали их с высот, или просто проходили мимо, не принимая боя, предоставив добивать противника стрелковым частям.

Главные силы двигались следом. Хотя Хинганские горы сравнительно невысоки — не выше 2000 метров над уровнем моря, — но уши все равно закладывало, и голова побаливала с непривычки. А главное, начались дожди — ведь Большой Хинган является естественным препятствием, мешающим влажным ветрам с океана проникнуть дальше вглубь материка — вот почему так сухи пройденные нами монгольские степи: вся влага выпадает здесь, в горах, и на Маньчжурской равнине.

А мы наступали как раз в дождливый сезон — именно поэтому и удалось застать неприятеля врасплох: японское командование было уверено, что проводить здесь наступательные операции в августе просто невозможно, поскольку местность становится непроходимой для тяжелой техники, — и не ожидало нашего удара раньше осени.

Как же мы мечтали о дождях, пока шли через выжженные солнцем монгольские степи! Как обрадовались им поначалу! И как проклинали уже через пару дней! Дождь лил и лил сутками напролет; ручьи тащили вниз по склонам здоровенные камни; почти непрерывно сверкали молнии — солдаты говорили: «будто Катюша заиграла». Здесь и без того дорог не было, а теперь и тропы развезло — грунт расквашен и плывет под ногами, машины буксуют, пехота выталкивает тяжелые «Студеры» на подъемах — и тогда над Большим Хинганом, над перевалом Джадын-Даба, разносится русское: «Раз-два, взяли! Еще раз, взяли!» — и придерживает на спусках, а горы все не кончаются — гряда за грядой, ущелье за ущельем — ширина Хинганского хребта достигала здесь 300 километров. Когда, наконец, одолели перевал, спускаться с него оказалось, может, и веселее, чем подниматься, но ничуть не легче — крутизна уклонов достигала 45, а то и 50 градусов, грузовики скользили вниз по мокрым склонам, как в гололедицу, и не всегда удавалось удержать их на веревках — я видел, как полуторка сорвалась в пропасть и разбилась как спичечный коробок, едва не утащив с собой солдат, которые до последнего не хотели бросать канаты.

Грозы и проливные дожди не прекратились даже когда мы наконец спустились с гор на Маньчжурскую равнину. Все вокруг залито водой, распутица страшенная, даже танки вязнут в непролазной грязи, не говоря уж об автотранспорте, погода нелетная — днем порой так темно, что приходится включать фары. Дышится тяжело — испарения, воздух волглый. Вышедшие из берегов реки затопили окрестные поля, шоссе размыто, так что танкам пришлось двигаться по железнодорожной насыпи, прямо по рельсовой колее. Потом уперлись во взорванный мост — пока примерялись, где лучше форсировать бурный поток, на том берегу появились китайцы и, рискуя жизнью, вплавь перетащили через реку прочные канаты для переправы. В другой раз, когда наш авангард вынужден были остановиться перед взорванной дамбой, местные жители вновь пришли на помощь — вместе с саперами, бегом, таскали камни, гравий, землю и скоро залатали провал. Предупреждали они и о японских засадах.

Словом, встречали как освободителей. Помню, когда мы вошли в большой город Ванемяо, китайцы и монголы приветствовали нас восторженными криками «Шанго!» («Хорошо!») и «Вансуй!» («10 000 лет жизни!»), размахивали красными флагами, чуть ли не бросались под гусеницы; наши махали в ответ — пилотками, касками, танковыми шлемами. Китайцы зазывали к себе, норовили угостить — хотя сами нищие, многие в бумажных куртках и штанах, расползающихся под дождем. Масса бездомных, в том числе и детей. Кругом грязь, вонь, мусор, стоки нечистот — так что прививки от холеры нам делали не зря.

Публичных домов под красными фонарями больше, чем харчевен. Солдат сразу предупредили — в бардаки ни ногой: от срамной болезни никакие прививки не спасут, да и вообще, это порочит советского воина. Они, конечно, ворчали: мол, сколько ж можно без бабы? Еще категорически запрещено было пользоваться рикшами — негоже человеку ездить на человеке. За такое могли и на парткомиссию вызвать, а то и просто по шее накостылять…

Тем временем в дивизионной газете напечатали разъяснение Генерального Штаба Красной Армии: хотя микадо еще 15 августа заявил по радио о капитуляции, приказа сложить оружие он Квантунской армии не отдал, многие ее части продолжают оказывать сопротивление, поэтому наши наступательные операции продолжатся. Действительно, многие японцы предпочитали смерть плену — кто стрелялся, кто норовил с миной в руках броситься под наши танки, были случаи убийства парламентеров, отдельные группы смертников у нас в тылу продолжали драться до самой осени. Но ни то что приостановить, — даже замедлить стремительного наступления советских войск они уже не могли.

Вот только нашей дивизии не повезло — от Ванемяо танкисты двинулись дальше, на Порт-Артур, а нас оставили охранять штаб Забайкальского фронта. Разумеется, досадно было — мы-то надеялись собственными глазами увидеть легендарный город, мечтали спеть: «И на Тихом океане свой закончили поход». А вместо этого — тыловая рутина: патрулирование и караульная служба, охрана штаба, складов, железной дороги. Правда, несколько раз приходилось ликвидировать в окрестностях Ванемяо отряды японских смертников — вот так же мы в Восточной Пруссии охотились на «вервольфов». А еще вокруг пошаливали хунхузы — местные разбойники, — нападали на банки, деревни, даже на склады, охраняемые советскими часовыми — один раз ранили ножом нашего солдата, в другой — вырезали целое китайское селение, жутко надругавшись над телами и оставив в живых — будто в насмешку — лишь одинокого дряхлого старика. Был еще такой случай: хунхузы, переодевшись в советскую форму, ограбили и убили китайскую семью, но уйти не успели — наши солдаты обложили их в доме, бандиты долго отстреливались, пока наши не проникли внутрь через крышу и не перестреляли всех до одного. Банда оказалась разноплеменной — кроме китайцев и маньчжур, были там еще и двое русских парней — сыновья белоэмигрантов.

Кстати, неподалеку от Ванемяо нам однажды довелось переночевать в настоящей казачьей станице — здесь обосновались белые казаки, ушедшие за границу в конце гражданской войны. Встретили они нас хлебом-солью и благодарственным молебном; нам тоже приказано было относиться к ним корректно. Крепко выпили за длиннющим, уставленным снедью столом, прямо на площади; потом нас разобрали по домам. Помню, хозяин — седой, с серьгой в ухе забайкальский казак — допоздна рассказывал нам о несладкой жизни на чужбине, жалел, что смолоду бежал из родной страны, говорил, что хочет вернуться, проклинал атамана Семенова, снюхавшегося с японцами. Рассказал и такую историю. Вскоре после начала Отечественной войны в город Маньчжурию прибыли немецкие офицеры-инструкторы — делиться с японцами опытом. Были там и казаки-семеновцы. На банкете союзнички перепились и начали похваляться друг перед другом. Немцы говорят: разобьем Россию, завоюем весь мир. Японцы: нет, это мы создадим Великую Азию до Урала! Белоказаки слушали-слушали, а потом и говорят: «Брешете, суки, никогда вам Россию не одолеть!» Что тут началось! Шум, скандал, драка, даже стрельба. Казачьих офицеров потом судили и разжаловали. Да только, выходит, правы они оказались…

3 сентября, на торжественном построении, нам зачитали обращение Сталина о победе над Японией и «наступлении мира во всем мире». В небо взвились цветные ракеты — белые, зеленые, красные — и трассирующие очереди победного салюта — все как после капитуляции Германии. И я опять разрядил в воздух свой ТТ, подумав: вот теперь-то это точно последние выстрелы на земле…

Александр Желваков офицер политотдела 6-й Гв. ТА

В июле 1945 года нашу 6-ю Гвардейскую танковую армию перебросили из Чехословакии в Монголию, на границу с марионеточным государством Маньчжоу-Го, которое создали и контролировали японцы.


Александр Кирсанович Желваков (1945 г.)

В ночь на 9 августа, в пять минут первого, мы перешли границу и двинулись в глубь Маньчжурии.

Трудности наступления были невероятные. Когда пересекали пустыню, жара днем доходила до сорока градусов, а иногда и больше. Безводье. Пыль. Песчаные бури. Дальше — горный хребет Большой Хинган. Крутой подъем и еще более крутой, сложный и опасный спуск. Только вышли на Центрально-Маньчжурскую равнину — обрушились проливные многодневные дожди. Повсюду непролазная грязь, потом еще и реки вышли из берегов, затопив все окрест. Нашим танкистам пришлось наступать от Тунляо на Мукден по железнодорожному полотну, проложенному по высокой насыпи, — иначе было даже танкам не пройти: только вплавь.

А ведь кроме природных и климатических препятствий, надо было преодолевать еще и сопротивление японцев, которые далеко не сразу сложили оружие.

В этих условиях выдающуюся роль сыграли воздушные десанты, высаженные в глубоком японском тылу — в Мукдене, Чаньчуне, Порт-Артуре, Дальнем, Харбине и Гирине — и ускорившие капитуляцию Квантунской армии.

19 августа 1945 года на аэродроме Мукдена, крупнейшего города Маньчжурии, наш десант взял в плен маньчжурского императора Пу И, который намеревался бежать в Японию — на летном поле его уже поджидал в полной готовности самолет, и десантники успели перехватить Пу И буквально в последнюю минуту. Вместе с ним были арестованы еще восемь человек: его брат Пу Цзе, три племянника, мужья двух сестер, слуга и врач. В тот же день пленного императора со свитой срочно перевезли самолетом в Тунляо. А на следующее утро под охраной отправили в Советский Союз. Командовал охраной я.

Дело было так. 19 августа вызывает меня начальник политотдела армии генерал Филяшкин и говорит: «Товарищ младший лейтенант, будете охранять императора Маньчжоу-Го. Отвечаете за него головой. Хоть он большой подлец и негодяй, но нужен нам живым. Обращайтесь с ним вежливо и тактично».

Причем, насколько я понял, нашей задачей было не столько сторожить Пу И — бежать ему, собственно говоря, было уже некуда и сторонников, готовых рискнуть головой ради его освобождения, не имелось, — сколько обеспечивать безопасность бывшего императора, защищать от возможной расправы, чтобы он живым-здоровым доехал до СССР. Ведь, попади он в руки китайцев, они бы его просто растерзали. Не зря же генерал армии Штеменко потом написал в своих воспоминаниях, что «никто не мог ручаться за безопасность Пу И и его свиты».

Генерал Филяшкин подыскал на окраине Тунляо дом, огороженный глухим забором, обеспечил внешнюю охрану. А мне было приказано не отходить от Пу И ни на шаг — ни днем, ни ночью.

Так что всю ночь с 19 на 20 августа я не сомкнул глаз. Император тоже не спал, даже не раздевался, только снял галстук. Худощавый, средних лет (ему тогда еще не исполнилось и сорока), довольно высокого роста — выше меня, — в роговых очках, темном костюме и белой рубашке с отложным воротником, внешне он был ничем особо не примечателен. Разве что очень бледен, подавлен, растерян и заметно нервничал. Честно говоря, выглядели они с братом — а брат тоже не отходил от него ни на шаг — довольно жалко, недостойно императорского звания. Никакого величия. Помню, Пу И все время переспрашивал: «Меня убьют? расстреляют?» — и вообще произвел впечатление человека робкого, даже трусоватого. Но когда ему объявили, что его жизни ничто не угрожает, — понемногу успокоился, воспрял духом, даже заулыбался.

Утром 20 августа к нам приехал генерал Филяшкин. Я доложил, что все в порядке. Генерал разрешил покинуть помещение и посидеть во дворе — кстати, утро было теплое и солнечное. Вскоре прибыл переводчик майор Кострюков — он-то и растолковал Пу И, что казнить его никто не собирается. Потом они еще долго беседовали с императором — помню, тот благодарил за доброе к себе отношение и называл меня «Александэр».


Пу И и советский переводчик майор H.A. Кострюков

Сразу после полудня я получил приказ сопроводить Пу И, его свиту и багаж в Читу. Вещей при них было очень много, в том числе большой кожаный коричневый чемодан и черный кожаный саквояж, судя по всему, очень тяжелые — потом мне сказали, что там хранились золото и драгоценности. Когда мы садились в самолет, этот багаж тащила вся императорская свита, включая его брата, но сам Пу И ни к чему не притронулся. Переводчик с нами не полетел, так что несколько часов пришлось общаться со своими подопечными при помощи маленького фронтового разговорника.

Кстати, самолет нам выделили далеко не новый, видавший виды, — из тех, что доставляли горючее для нашей наступающей армии. Во время полета Пу И держался спокойно, подолгу смотрел в иллюминатор, о чем-то беседовал с братом. Вопреки ожиданиям, приземлились мы не в Чите, а в Тамцак-Булаке, где нас ждал другой самолет — должно быть, командование решило перестраховаться, втайне изменив маршрут. Второй этап перелета оказался сложным, мы несколько раз попадали в воздушные ямы. Наконец, под вечер приземлились в Чите. На аэродроме нас встретила целая вереница черных «эмок». Я наконец вздохнул свободно.

Императора посадили в первую машину, меня — в последнюю, и повезли в Молоковку (это 18 км от Читы), на спецобъект № 30 Управления НКВД по Читинской области. Здесь вместе поужинали в столовой, после чего распрощались, причем Пу И еще раз поблагодарил за «чуткое и внимательное» к себе отношение.

Действительно, никакой ненависти к нему у меня не было. Он не похож был на злодея. Правда, не все мои подчиненные так думали. Помню, рядовой Колобов, также назначенный в охрану бывшего императора, с глазу на глаз сказал мне: «Товарищ лейтенант, прикокнуть бы его надо». Каюсь, я тогда наорал на солдата: «С ума сошел?! Пу И нам нужен живым!»

Действительно, впоследствии он очень пригодился во время суда над японскими военными преступниками, став один из главных свидетелей обвинения и дав исчерпывающие показания против своих бывших хозяев.

Я потом по возможности следил за судьбой «последнего императора». Знаю, что он провел у нас в плену 5 лет. В 1950 году его передали китайцам, и еще около десяти лет он отсидел в лагере — правда, в привилегированных условиях. А в 59-м был не только освобожден, но даже стал депутатом и советником китайского правительства, писал мемуары, умер в 67-м, в почете. Кстати, брат его стал в социалистическом Китае даже еще более влиятельной фигурой — членом Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей. Мы с ним переписывались, он хотел встретиться, но помешала болезнь.

Но все это было потом — а в августе 1945-го, сдав Пу И на руки чекистам, вернувшись в Мукден и доложив о выполнении задания, я получил новое назначение — парторгом того самого батальона, что участвовал в Мукденском десанте.

Даже после капитуляции японских войск здесь было неспокойно — в окрестностях Мукдена и даже в самом городе бесчинствовали банды хунхузов, только в нашем батальоне от рук этих бандитов погибли лейтенант и двое рядовых. Пришлось принять для наведения порядка жесткие меры.

Запомнился еще такой случай. Когда мы несли службу в Мукдене, командиром отделения автоматчиков в нашем батальоне был младший сержант Иван Загорулько. Он рассказывал, что его дед сорок лет назад, во время первой русско-японской войны, был смертельно ранен в ходе печально известного Мукденского сражения, проигранного нашей армией. И вот, посетив местное кладбище, мы обнаружили здесь братскую могилу воинов 1-го Туркестанского полка, в котором и служил дед Ивана. Так сорок лет спустя внук смог поклониться праху деда, вернувшись на его могилу победителем.

Григорий Калачев разведчик

Хорошо помню ночь с 8 на 9 августа 1945 года. Нам, разведчикам, было дано задание первыми пересечь границу, установить огневые точки японцев и, по возможности, взять «языка». Накануне мы подолгу скрытно следили за противником — японские дозоры регулярно ходили вдоль границы, были у них там и заставы, и наблюдательные посты. Но ночью 9 августа, когда наконец началось наступление, мы не встретили фактически никакого сопротивления — первые неприятельские дозоры подвернулись под руку лишь через несколько часов после того, как мы перешли границу, уже под утро. А первый мало-мальски серьезный бой пришлось выдержать лишь пройдя 120 километров вглубь вражеской территории — когда японцы, немного опомнившись, бросили против нас школу младших командиров: похоже, это был их последний резерв. Все говорило за то, что нас здесь просто не ждали, что мы застали неприятеля врасплох. Во всяком случае, на нашем направлении сопротивление было гораздо слабее, чем, скажем, в полосе наступления соседней 36-й армии, штурмовавшей Халун-Аршанский укрепрайон, или 1-го Дальневосточного фронта, где самураи до последнего защищали город Муданьцзян. А нашим главным противником были не столько японские войска, сколько сама природа — считая горы Большого Хингана непроходимыми для тяжелой техники, фактически неприступными, самураи не держали здесь крупных сил.

Действительно, и местность, и климат были против нас — нам предстоял 500-километровый рывок сначала через безводную полупустыню, а затем через обширный горный хребет, где вообще не было дорог, даже проселочных. И хотите верьте, хотите нет, во время этого тяжелейшего похода советская техника продемонстрировала свое превосходство над западной. О танках я уж не говорю — причем с самой лучшей стороны проявили себя не только несравненные «тридцатьчетверки», но и считавшиеся давно устаревшими БТ: хотя на германском фронте «бэтэшки» давно не применялись, их еще довольно много осталось в дальневосточных военных округах, и они оказались отличными машинами — скоростные, неприхотливые, надежные. Но ладно танки — в танкостроении наше мировое лидерство было очевидным, — так даже советская автотехника в условиях пустыни и предгорий кое в чем превзошла хваленую западную. Все эти лендлизовские «Студебеккеры» и «Доджи три четверти», которых много было в наших войсках, — ничего не скажешь, машины великолепные, но был у них один крупный недостаток — они же широкие, широкая ось, и по узким извилистым горным тропам они проходить не могли, просто не вписывались. Кроме того, ведь высота гор Большого Хингана до 2000 метров над уровнем моря, а у американских машин воздушное охлаждение, и они нередко глохли в этих горах. А наши — ничего, тянули. Хотя, конечно, пехоте и мотострелкам часто приходилось подставлять собственные плечи и выталкивать, вытягивать машины буквально на себе.

Особенно худо пришлось, когда зарядили дожди — в Маньчжурии ведь август самый дождливый сезон, — у себя в России мы ничего подобного никогда не видели: дождь лил сутки напролет, неделями, и даже когда ненадолго переставал, влажность воздуха была такая, что, казалось, вот-вот просто захлебнешься. Все дороги развезло, жидкой грязи по колено, скользко, склизко — с Хингана спускались, словно с ледяных гор. А тут еще и самураи стали нападать на нас из засад. Трудно было, очень трудно. Зато когда мы наконец перевалили через хребет и вырвались на Маньчжурскую равнину, на оперативный простор, — это была победа: мы оказались в тылу японских войск, которые нас здесь не ждали — во всяком случае, так скоро — и уже ничего не могли поделать: нас было не остановить. И что бы японцы теперь ни говорили — их капитуляция была вовсе не добровольной, а вынужденной: даже если бы микадо не признал поражения, даже если бы приказал подданным драться до конца, их сопротивление уже мало что могло изменить: Квантунская армия была обречена.


Советские моряки в музее войны 1904–1905 гг. в Порт-Артуре

Закончили мы войну в Порт-Артуре. Как же мы рвались туда, как мечтали рассчитаться с самураями за поражение в первой русско-японской войне! Помню, еще когда ехали на Дальний Восток, все зачитывались романом «Порт-Артур», много публикаций об этом было в армейской печати. Да и потом, уже во время наступления, политруки все время твердили: наше дело правое, это возмездие за все прежние японские преступления, восстановление исторической справедливости. Так и Сталин сказал в своем победном обращении: разгромив Японию, мы смыли «черное пятно» из народной памяти.

А у меня вообще был свой личный счет к самураям — вернее, семейный. 40 лет назад мой дед воевал в Порт-Артуре, и когда я был маленьким, он мне об этом рассказывал — как русские солдаты били здесь японцев, какие подвиги совершали, как предали их царские генералы, сдавшие крепость врагу. И когда мы в конце августа 1945 года вернулись в Порт-Артур, где сражались и умирали наши деды, то первым делом поклонились солдатским могилам на русском кладбище, ходили и на места давних боев, где еще можно было найти позеленевшие гильзы и обрывки шинелей с пятнами крови.

А наше командование во главе с маршалом Василевским сразу после победы возложило на эти могилы венки.

Анатолий Шилов пулеметчик, комсорг полка

Весть о передислокации на Дальний Восток застала нас весной 1945 года в Восточной Пруссии. 28 мая на железнодорожной станции Вальдхаузен, под Инстербургом, погрузился и отправился на восток первый эшелон нашей дивизии с личным составом, техникой и вооружением. К концу июня мы высадились на монгольской станции Баин-Тумен. Впереди — бескрайние степи, а за ними — Большой Хинганский хребет.

Первым моим заданием на новом месте было принять 130 человек водителей из молодого пополнения, прибыть с ними на 74-й разъезд (там располагался один из складов Забайкальского фронта), где получить 260 американских автомобилей разных марок — «Студебеккеров», «Шевроле», «Доджей три четверти», — переданных СССР по ленд-лизу, и перегнать их в район расположения дивизии. Сроку на это отводилось две недели.

Но когда мы прибыли на разъезд, выяснилось, что автомобили находятся в ящиках, несобранные. То есть, моим 130 новобранцам предстояло собрать 260 машин, а затем перегнать их за сотню километров. В срок явно не уложиться; склад тоже помочь ничем не может. Пришлось ехать в Читу, в штаб Забайкальского фронта, оттуда — на станцию Борзя, где располагался один из автобатов. Здесь, наконец, удалось договориться о выделении мне в помощь пяти опытных слесарей-механиков. В общем, через неделю автомобили были собраны. Теперь следующий вопрос: как перегнать 260 машин 130 водителями? Но и здесь выход нашелся: передние колеса одного автомобиля загружали в кузов второго; и таким образом, с минимальными потерями (одна машина оказалась с заводским браком, еще две отстали из-за неисправностей), задание было выполнено.

Оказалось, автомобили нужны, чтобы преодолеть Большой Хинганский хребет. А перед Хинганом на сотни километров расстилалась монгольская степь. Нам, жителям средней полосы, она больше напоминала пустыню, вернее, полупустыню — не песчаную или каменистую, а покрытую скудной растительностью, но совершенно безводную в это время года. Здесь-то и пригодились мои автомобили — «Доджи» тащили орудия, на «Студеры» посадили пехоту. Дорог не было — хотя зачем они на такой ровной местности с твердым грунтом. Гораздо хуже, что не было и ориентиров. Рельеф напоминал море — двигайся в любую сторону и везде увидишь одно и то же. А поскольку перемещаться было приказано скрытно, ехали в основном ночью, с выключенными фарами, друг за другом. И если передняя машина отклонялась хотя бы на несколько градусов, то вся колонна сбивалась с направления. Еще труднее приходилось тем, кому автомобилей не досталось. С пехотой часто случалось то же, что и с автоколоннами, — роты сбивались с пути и потом плутали. Мы несли большие потери даже не встречаясь с противником. И когда на горизонте наконец показались горы, все вздохнули с облегчением. Хинган — не очень высокий хребет, на склонах — лес. Издалека все это казалось нам раем. Но когда приблизились, выяснилось, что деревья растут на достаточно крутых откосах (склоны — до 45 градусов). Вот здесь-то пехоте, да и всем остальным, пришлось очень тяжело. Как известно, автомобилю трудно преодолеть подъем больше тридцати градусов (американские брали до 40), поэтому чтобы переправить машины через Хинган, их буквально облепляли со всех сторон бойцами, которые «пердячим паром» (так говорили солдаты, а официально это именовалось: «Раз-два, взяли») тащили грузовики вверх.

Наше счастье, что серьезных боев в этот период уже не было. Вообще, японцы оказали упорное сопротивление только на границе — там у них имелась сильная оборона (укрепрайоны, опорные пункты, огневые точки), которую пришлось прорывать; ходили даже слухи, что в соседней дивизии самураи вырезали ночью целый батальон. Но чем дальше мы углублялись на вражескую территорию, тем слабее было сопротивление. Да и не могли они остановить эту лавину — когда мы поднялись на Хинган, сверху было хорошо видно, какая силища прет: вся степь до самого горизонта покрылась войсками и техникой. Плюс полное господство в воздухе — за все время этой войны я не видел в небе ни одного японского самолета, только наши.

Впереди главных сил наступали подвижные отряды, основной задачей которых было захватить перевалы до подхода японских резервов и расчистить путь на Центральную Маньчжурскую равнину. Я шел с таким передовым отрядом нашей дивизии — было нас человек 700: батальон мотострелков на «Студерах» и «Шевроле», артдивизион, дивизион самоходок СУ-76, саперный взвод, связисты. Кстати, на особо крутые склоны автомобили зачастую поднимались задним ходом — опытные водители знали, что задняя передача, особенно у американских машин, сильнее передней. Самоходки — те тягали друг друга. Преодолев Большой Хинган, мы взяли город Ванемяо и, не встречая сопротивления, двинулись дальше по маршруту Чанчунь — Мукден — Харбин — Гирин — Инкоу (это неподалеку от легендарного Порт-Артура). По пути разоружили 4 японских дивизии — в общей сложности до 60 тысяч солдат и офицеров. Самураи просили, даже умоляли, об одном: обязательно оставлять во главе охраны советского представителя — иначе китайцы могли их просто перебить в отместку за то, что они натворили здесь за годы оккупации. То есть японские военнопленные нуждались не столько в охране, сколько в защите от местного населения. Поначалу мы оставляли офицеров, потом — сержантов, а под конец уже просто солдат — так много было пленных.

Не знаю, как у других, а у меня никакого сочувствия к японцам тогда не было — ничего, кроме ненависти. А что вы хотите? Мы враждовали с ними с начала века, у меня брат воевал на Халхин-Голе, командиром танкового батальона, за что нам было их жалеть? Потом ненависть, конечно, ушла…

Что еще запомнилось в Китае? Крайняя нищета. Хотя сам я родился на Нижегородчине в первой половине 20-х и что такое бедность знал не понаслышке — но настолько беспросветной нищеты, как в послевоенном Китае, видеть больше не доводилось. Стоило нашему военнослужащему вывесить проветриться любую тряпку, как она немедленно исчезала: должно быть, с мануфактурой в китайской глубинке было из рук вон плохо. Любой промасленный конец ветоши, казалось бы, ни на что уже не годный, тут же шел у китайцев в дело: заплатка на заплатку, так что внешний вид у них был весьма… «живописным», скажем так.

После войны я долго не мог демобилизоваться — все мечтали о возвращении домой, но из Ванемяо нашу дивизию передислоцировали в Читу и передали из Министерства-обороны в НКВД. Так мы стали конвойной дивизией и потом еще долго охраняли лагеря японских военнопленных.

Виктор Косолапов радист

В ноябре 1943 года со школьной скамьи (из 10-го класса) я был призван по повестке военкомата в Красную Армию и направлен на Дальний Восток. Начал службу в стрелковой дивизии, которая располагалась на самой границе с Маньчжурией в районе города Гродеково.


В. А. Косолапое (1945 г.)

Время было тяжелое: особенно давал себя чувствовать голод. Не совсем, конечно, голод; скорее — хроническое недоедание. Все мы были молодыми, здоровыми парнями, организм растущий, развивающийся, требует и белков, и жиров, да и углеводов с витаминами. Кормили же — не очень.

Пищевое довольствие военнослужащих осуществлялось по трем нормам: первая — фронтовая, вторая — для действующей армии, и третья — для тыловых частей. Нас кормили по третьей: хлеб, селедка, суп соевый. Питание было настолько недостаточным, что наш командир полка распорядился: учеба только до обеда; потом — отдых.

И тем не менее молодость — великое дело: мы не унывали и даже подшучивали над этими временными трудностями.

В феврале 1944 года меня перевели в 55-й отдельный батальон связи (ОБС) для обучения на радиста. Батальон был старый, еще кадровый; но с нашим приездом его личный состав отбыл на запад, а на месте расквартирования остались так называемые «сверхсрочники» — инструктора и командиры отделений. В батальоне было крепко поставлено хозяйство: была корова, огород, даже рыболовецкая артель (для рыбного приварка).

В течение года я освоил работу на радиостанции и получил военную специальность «радиотелеграфист 3-го класса». Мы изучали радиостанцию 6-ПК: телефонно-телеграфную, приемо-передающую, симплексную. Она умещалась в одной фанерной упаковке, весила около десяти килограммов и обеспечивала связь в радиусе до 15 километров (в телефонном режиме) и до 100 — в телеграфном (на специальную выносную антенну). В мае 1945 года мы получили новую радиостанцию РБМ с большим радиусом действия (соответственно 30 и 300 км).

В этот период я участвовал в учениях, маневрах с форсированием водных рубежей и наступлением за огневым валом артиллерии. Нас, радистов, стали учить и наведению авиации (чаще всего — штурмовой) на наземные цели.

Войска готовились не столько к обороне, сколько к наступательным операциям. Политработа была направлена на войну с Японией. Вспомнили 1905 год, Цусиму, Лазо, Хасан, Халхин-Гол и тому подобные их бесчинства на Дальнем Востоке.

После 9 мая нам выдали новое обмундирование, перевели на первую норму питания (мясо, хлеб — в потребных количествах, хороший приварок; о недоедании мы позабыли).

5 августа нас подняли по тревоге и, выдав полный комплект боепитания, направили к границе на подготовленный рубеж в районе деревни Полтавка. Граница — рядом, по реке Ушагоу, а за ней город Санчугоу — уже на территории Маньчжурии.

Тревога была не совсем обычная: по тревоге все делается быстро, в предельном режиме, а тут — никакой спешки: все старое и ненужное успели сдать, получили все новое, и только после обеда выступили. Выдвигались к границе пешим порядком. Ночью шли туда, днем — обратно: возвращались в глубь своей территории. Дело в том, что наше приграничье хорошо просматривалось с японской стороны, и таким образом противник вводился в заблуждение относительно перемещений наших войск.

8 августа прошли партийные и комсомольские собрания, на которых нам объявили, что в ночь на 9-е мы должны перейти границу.

Планировалась предварительная артиллерийская подготовка, но получилось все иначе. Ночью разразилась небывалая гроза. С вечера все небо заволокло черными тучами. Ярко полыхали молнии. Пошел сильный дождь — как из ведра.[23] И артподготовка была отменена. Наши пограничники под шум грозы и дождя сняли передовые заставы японцев, которые отвели основные свои силы вглубь страны, в горы, подальше от ударов нашей артиллерии. У них разведка тоже работала.

Рано утром мы форсировали речушку Ушагоу, вернее, перешли ее вброд, и вошли в Санчугоу, который выглядел мертвым городом. На улицах росла трава по пояс. Оказывается, еще два года тому назад все жители из города были выселены, так как он располагался непосредственно на границе.

Окрестные горы были в черном дыму. Так как там находились железобетонные укрепления с подвалами и мощной артиллерией, которая была нацелена для стрельбы по Владивостоку, наша авиация буквально висела над этими горами и бомбила укрепрайон.

Мы прошли Санчугоу и вышли на дорогу войны. Я раньше и представить себе не мог, как это выглядит. А тут увидел. Все брошено: повозки, убитые лошади и люди, машины разбитые, вещи всякие, очень много разбросано разной бумаги, фотографий; и все, все разбито, втоптано в грязь, а воздух наполнен каким-то смрадом, который не покидал нас нигде ни на минуту.

Такой предстала перед нами Маньчжурия в первый день войны. Наша дивизия была во втором эшелоне, а в первом шли войска, переброшенные с запада: обстрелянные, имевшие богатый боевой опыт. Судя по темпу движения, они не встретили серьезного сопротивления.

Однако когда мы вместе с танкистами остановились на ночлег, нас обстреляли из пулемета с вершины сопки. Убили командира танка.

На второй день меня выделили в 276-й стрелковый полк для связи со штабом дивизии. Мы с напарником и радиостанцией РБМ (которая состояла из двух металлических упаковок: одна приемопередающая, а вторая — блок питания) шли в пешем строю при штабе полка. Двигались в направлении города Муданьцзян. Временами полк вступал в бой по освобождению дороги, которую перехватывали японцы. Так как войска шли по долинам, японцы использовали местность для нанесения ударов с флангов, с вершин гор. Приходилось их выбивать с перевалов. Как после выяснилось, они ждали, когда прекратится движение войск, когда покажется наш тыл, чтобы нанести удар в спину. Но тыла у нас фактически было. Войска входили и входили из СССР вплоть до окончания войны. Так японцы и не дождались момента, чтобы оказаться у нас в тылу.

На третий день продвижения в глубь Маньчжурии на нашем пути встретился перевал. Дорога проходила в теснине, между двух хребтов. Тут японцы оказали яростное сопротивление. Они пропустили передовой отряд нашей дивизии и захватили этот перевал. Нашему полку пришлось их оттуда выбивать. Этот бой начался неожиданно, с обстрела нашей колонны с вершин ближайших гор. Укрыться от пуль было очень сложно: слева пропасть, справа — отвесная скала, и никакого маневра. Я с напарником сумел втиснуться в углубление скалы. Пули выбивали искры из камня и секли ветки на кустарниках. Офицер штаба полка дал мне координаты перевала и гор, с которых велся обстрел, и приказал срочно передать их в штаб дивизии открытым текстом. Я вызвал ключом радиостанцию дивизии и условным кодом сообщил о переходе на запасную волну и с ключа на микрофон. Получив подтверждение, по микрофону передал радиограмму с указанными координатами.


Японский пулемет на позиции

Через некоторое время начался обстрел этих вершин и перевала нашей артиллерией. Разрывы были так близко, что нас буквально осыпало камнями со скалы. Потом наступила тишина. Поднятые из укрытий солдаты двинулись к перевалу. Мы за ними. Когда проходили перевал, видели результаты обстрела — трупы японских солдат; но особенно почему-то запомнилась японская походная кухня, которая еще дымилась, а в ней рисовая каша.

Вспоминается и необычный случай, когда наш полк был вынужден остановиться из-за пчел. Кто-то разворотил ульи на пасеке, расположенной недалеко от дороги. Пчелы разбушевались, и, не разбираясь, жалили всех, пока их не «успокоили» дымовыми шашками.

Когда проходили через деревни, местные жители-китайцы нас приветствовали, выходили навстречу с ведрами, наполненными ключевой водой. Так как было очень жарко и хотелось пить — это было самое лучшее угощение.

Вот так наша дивизия двигалась во втором эшелоне по направлению на Харбин, а дошла только до Муданьцзяна, где получили новую задачу и направление на город Ванцин, так как Харбин уже взяли наши десантники, а под Ванцином в горах еще находились японские войска.

Помню, второго сентября — это был день окончательной капитуляции Японии и мой день рождения — в наш штаб неожиданно явился японский генерал с группой офицеров (человек двенадцать) — все в форме, «при полном параде», с мечами. Самураи заявили, что их дивизия, укрывшаяся в горах километрах в восьмидесяти от Ванцина, готова сложить оружие и попросили принять их капитуляцию. Решено было выделить для этой цели взвод автоматчиков во главе с офицером штаба (майором), две машины «Шевроле» и радиостанцию. Радистом назначили меня. Часа в три пополудни мы выехали из Ванцина в расположение японской дивизии — впереди японская машина, за ней две наших. По пути встретили танк Т-34. Танкист говорит: куда вы едете на ночь глядя, их там много, как тараканов. Но майор все-таки решил следовать дальше. Еще километров через 10 японцы останавливаются, и их генерал через переводчика предлагает: мол, поскольку он не может гарантировать, что все его подчиненные сложили оружие, то лучше нам подождать здесь до утра, а он пока без нас съездит в свой штаб и отдаст последние распоряжения. Ладно. Самураи уехали, майор организовал круговую оборону, я по рации доложил в Ванцин обстановку. Легли отдыхать.

Часа в два ночи часовые поднимают тревогу — в горах началось интенсивное движение японских войск, повсюду горят костры, шум моторов, галдеж, еще усиленный горным эхом. Оттуда в нашу сторону движутся автомашины с зажженными фарами. Когда они подъехали, выяснилось, что самураи не стали дожидаться утра и готовы капитулировать прямо сейчас. Ну, наши автоматчики приняли головную колонну и повели по маршруту. Были среди японцев и их семьи; каждый что-то нес: кто одеяла, кто дрова, кто провиант или воду. Помню, удивила их дисциплина — до самого конца они продолжали беспрекословно подчиняться своим офицерам. К нам они тоже относились уважительно, но никак не хотели признавать, что сдаются в плен, — заявляли и показывали жестами, что Сталин и микадо пожали друг другу руки.


Сдача в плен японского автомобильного батальона

Особенно врезалась в память такая картинка: по дороге, прихрамывая, бредет одинокий японский пехотинец с винтовкой в положении «на плечо». Со стоящего на обочине Т-34 спрыгивает наш танкист и жестами требует отдать ему винтовку. Японец упирается и качает головой. Танкист все-таки вырывает у него оружие. Японец съеживается, видимо, ожидая, что его сейчас как-то накажут. Но танкист жестом показывает: иди-иди! И тот бредет дальше.

Добавлю, что и позже меня всегда поражала дисциплинированность японских военнопленных (их часто использовали на различных строительных работах). Отношение к ним было хорошее, гуманное…

Даши Иринчеев разведчик артиллерийского полка

Шел 1944 год. Каждое утро мы собирались в конторе колхоза и слушали Советское информбюро, голос Левитана, который сообщал о сокрушительных победах наших вооруженных сил на всех фронтах, об освобождении городов и населенных пунктов.

В конце августа председатель сельсовета собрал ребят 1927 года рождения и объявил, что нас будут призывать в армию. Когда проходили медкомиссию, я все переживал, что меня могут не взять — слишком мал ростом и слаб после болезни, — поэтому пошел последним. Когда рост оказался ниже 150 см, я встал на цыпочки. Старшина-фронтовике раненной рукой посмотрел на меня и шепотом спросил: «Ты, что, на фронт хочешь, что ли?». Я ответил тоже шепотом: «Да, хочу, у меня на фронте старший брат погиб». Тогда он, ни слова не говоря, отметил: «Годен». Затем на весах я не дотянул до 50 кг. Он опять записал, что я годен. Потом я пошел к врачам, они прослушали, осмотрели, спросили, на что жалуюсь, — я ответил, что ни на что. Врачи тоже признали меня годным.

Через три дня призывников — было нас 12 человек — повезли на подводах в Черемхово. Там нас встретил представитель военкомата, построил и бегом погнал на железнодорожный вокзал. Утром мы были уже в Иркутске, на пересыльном пункте, откуда нас отправили на станцию Мальта, в 21-й запасной артиллерийский полк.

С утра мы занимались в классах, изучали стрелковое оружие и 76-мм орудие по чертежам на плакатах, а после обеда шли в артиллерийский парк, где учились наводить орудие по заданным целям. В апреле поехали на стрельбище — стреляли из пушек с закрытых позиций, по три снаряда, отстрелялись на «хорошо».

На западе наши войска уже штурмовали Берлин. А на востоке против СССР была нацелена самая сильная группировка японских войск — Квантунская армия, хорошо оснащенная технически и насчитывавшая более миллиона солдат и офицеров.

Мы все знали, что война с Японией не за горами — об этом открыто говорили командиры, — и готовились к ней очень серьезно. И вот, 9 мая нас построили и объявили, что гитлеровская Германия капитулировала. Все закричали: «Ура! Победа!» — и началось ликование. Начальник штаба и остальные офицеры, все бывшие фронтовики, качали командира полка. После обеда многим дали увольнения до вечера. Мы пошли на станцию Мальта. Там на перроне надрывались гармони и баяны, все обнимались, целовались, плясали, бренчали ордена и медали у солдат-фронтовиков, смеялись и плакали женщины, все друг друга поздравляли. Потом кто-то из наших говорит: «Пойдем на озеро, здесь недалеко». А на озере по берегу кое-где еще лед не сошел. Но мы все равно купались, смеялись и кричали, ведь день был праздничный, теплый, солнечный. Когда вылезли из воды, всех трясло от холода, но никто не простудился — мы были уже не те, что в первые дни службы: кормили нас хорошо, гоняли на турнике, и за полгода все подросли и окрепли. Я тоже прибавил 10 сантиметров и 10 килограмм. На следующий день мы с утра немного позанимались; думали, после обеда пойдем к пушкам в артпарк, но нам велели отдыхать и дали желающим увольнительные до ужина. А после ужина мы уже знали, что завтра нас отправляют на восток.

В Читу эшелон прибыл ночью. Сразу же разгрузились, построились и в пешем порядке пошли на станцию Антипиха, в расположение 817-го артиллерийского полка. На следующий день распределились по батареям — нас с Михаилом Васильевым зачислили в батарею управления топоразведчиками, а Дугара Иванова, Евгения Папуева и Батора Степанова направили на огневые батареи. Начались занятия по боевой подготовке в полевых условиях. Мы изучали топографические приборы, карты, решали топографические задачи. Ходили на полигоны, определяли ориентиры, учились по обнаруженным целям готовить данные для огневых батарей. Занимались целый день до отбоя. В общем, гоняли нас как надо. Командир постоянно твердил слова Суворова: «Тяжело в учении, легко в бою».

С утра 16 июня мы находились на полевых занятиях, а когда к обеду вернулись в полк, комвзвода распорядился сдать постельные принадлежности и готовиться к дальнему походу. К вечеру весь полк построили в колонну, кроме огневых батарей, которые должны были выступить через три дня. А штаб полка, батарея управления, тыловые подразделения, санчасть и другие службы во главе с командиром полка майором Грудининым двинулись в сторону границы, до которой было 500 километров — мы прошли их за 9 суток. Шли в основном ночью — с 7 часов вечера до 7 утра, — потому что надо было соблюдать скрытность, а кроме того, днем было слишком жарко: до 35 градусов. Вечером 25 июня нас догнали огневые батареи с орудиями на автомашинах. А к утру, еще до восхода солнца, мы прибыли на границу и остановились у подножья больших сопок Таван Тологой. За 2,5 часа окопались и замаскировались так, что не каждый поймет, что здесь находится артиллерийский полк, а впереди нас еще полк пехоты. На отдых дали одни сутки.

На следующий день начальник разведки полка зачитал приказ о переводе нас с Михаилом Васильевым из взвода топоразведки во взвод разведки. Командиром взвода был старший лейтенант Никитченко — участник войны с Германией, награжденный орденами. Веселый, но строгий. Старшие бывалые разведчики учили нас, «молодых», как маскироваться, обнаруживать цели, передавать боевые данные, вести рукопашный бой, меткости в стрельбе.


Японские пограничники

С 1 августа нас выводили непосредственно к границе, которая вся была огорожена четырьмя рядами колючей проволоки, между ними — следовые полосы и через каждые 200 метров пограничные вышки. Обычно мы подходили к границе в 23 часа, свободно наблюдали за японской территорией, а к утру зарывались в заранее подготовленные окопчики-ячейки — ложились, укрывались шинелью и заваливали сами себя песком, маскируясь травой и мелким кустарником. На весь день имели литровую фляжку воды и в кармане сухари. В жару, в дождь целый день до ночи лежали и наблюдали за японской заставой, что там происходит, старались замечать все, запоминали, а время определяли по солнцу. На следующую ночь в 23 часа приходила смена. Вернувшись в расположение батареи, мы докладывали свои наблюдения, которые сверялись с наблюдениями и записями пограничников.

Вечером 8 августа во всех батареях и дивизионах прошли митинги, затем всем выдали по боекомплекту, на батареи подвезли боеприпасы. С наступлением темноты приказали отдыхать, но никто не спал. Все ждали команды. В три часа ночи полк был поднят по боевой тревоге и двинулся вслед за пехотой к границе. Когда подошли к японской заставе, то увидели, что все японцы уже уничтожены нашей штурмовой группой. Где-то впереди шел бой — были слышны выстрелы, взрывы, которые все удалялись вглубь территории Маньчжурии.

Японцы были так ошеломлены неожиданностью, мощью и стремительностью нашего наступления, что, почти не оказывая сопротивления, в панике отступали. За первые два дня мы продвинулись на 120 километров и к вечеру 11 августа вышли к Хайларскому укрепрайону, самому мощному и крупному на этом направлении.

Здесь японцы наконец попытались нас остановить. Столкнувшись с ожесточенным сопротивлением, пехота запросила артиллерийскую поддержку. Пока наш полк разворачивался, мы, разведчики, разделились на группы по 5–7 человек и пошли на передовую. Несмотря на то, что уже стемнело, корректировали огонь батарей, который был очень интенсивным и точным. Когда огневые точки противника были подавлены, пехота поднялась в атаку, прорвав первую линию вражеской обороны. Японцы отступили в глубь укрепрайона, к горе Хайлар. Укрепления здесь были очень серьезные — за противотанковым рвом несколько рядов проволочных заграждений, дальше траншеи, за ними двухэтажные артиллерийские ДОТы, каждый из которых защищал усиленный батальон. Толщина стен достигала трех метров железобетона, сверху была двухметровая подушка земли. Все подходы простреливались перекрестным огнем.

Целый день мы находились на передовой, ведя наблюдение за японскими позициями. Вечером получили приказ проникнуть как можно глубже в расположение врага и корректировать оттуда огонь артиллерии. Нужно было незаметно просочиться через боевые порядки противника. Пехотные разведчики показали нам место, где не было сплошной линии обороны — по этому участку весь день работала наша артиллерия, и здесь мы впервые увидели очень много погибших японцев: должно быть, из-за высоких потерь они и оставили эту позицию. Миновав передовую, мы проползли еще около двух километров вглубь японской обороны и замаскировались, распределив сектора наблюдения. С утра и до вечера командир по рации корректировал огонь батарей, а мы внимательно следили за действиями японцев, засекали их огневые точки, выявляли командные пункты и скопления пехоты для контратак, сообщая координаты обнаруженных целей в штаб полка.

Ночью, когда немного поутихло, подремали часа полтора-два, по очереди. Ближе к утру получили приказ продвинуться еще на пару километров. Незамеченными поднялись на какой-то бугор, нашли заросшую мелким кустарником траншею, вновь тщательно замаскировались и с рассветом уже передавали свежие данные.

Однако на следующую ночь, 15 августа, когда мы возвращались обратно и уже миновали передовую, японцы нас обнаружили. Пулеметный и минометный обстрел был настолько силен, что головы не поднять. Пришлось вызывать огонь прикрытия и отходить ползком, но избежать потерь все же не удалось — погиб ефрейтор Анатолий Середкин, тело которого мы вынесли с собой. Доползли до противотанкового рва, остановились. Здесь уже была наш пехота. Прямо в стене рва выкопали укрытия, оборудовали НП. Отсюда было рукой подать до японских ДОТов, продолжавших вести огонь. Тогда батареи нашего полка выдвинулись вперед и ударили прямой наводкой по амбразурам. Саперы зарядами взрывчатки ломали стены ДОТов. Но японцы никак не желали признать поражения и даже пытались контратаковать. Часов в пять вечера батальон самураев-смертников — с мечами наголо, в расстегнутых кителях с закатанными рукавами — с криками «Банзай!» бросился в психическую атаку. Но наши артиллеристы не растерялись — развернув батареи, открыли огонь шрапнелью. После нескольких залпов от батальона осталось меньше половины. Наша пехота поднялась в контратаку и перебила их всех. Ни один не отступил и не сложил оружия. Раненые самураи делали харакири, но в плен не сдавались. Все поле было усеяно их трупами. В это время кто-то из нас неосторожно приподнялся, японцы обнаружили наше укрытие и накрыли минометным и артиллерийским огнем. Один снаряд разорвался прямо на бруствере окопа, меня контузило и завалило землей. Когда откопали, я ничего не слышал, только глазами моргал, из левого уха сочилась кровь, а голова трещала так, будто по ней колотили молотком. Меня отправили в медсанбат.



А 17 августа гарнизоны японских ДОТов наконец выкинули белый флаг. В плен сдались около 54 тысяч солдат и офицеров во главе с генералом Намуро. Но кое-где еще продолжались перестрелки — наши солдаты зачищали территорию укрепрайона и гору Хайлар от японцев, которые не желали капитулировать.

Через пару дней проведать меня в медсанбат пришел Михаил Васильев. Он сказал, что к вечеру дивизия выступает на Большой Хинган. Мне не хотелось отставать от своего полка, и я сбежал из санбата. Когда вернулся на батарею, комвзвода спросил меня, как самочувствие. Я ответил, что нормально, хотя голова еще болела, а повязку с головы снял, чтобы мне поверили. Пехотные полки дивизии уже пошли вперед; наш полк двинулся за ними через два часа.

Подъем на Большой Хинган был очень трудным — хотя на колеса надели цепи, машины все равно буксовали; на крутых склонах часто приходилось слезать и выталкивать их, а пушки тянуть канатами. Не доходя перевала, наткнулись на опорный пункт у села Бухэду, где самураи вновь оказали упорное сопротивление — ожесточенные бои затянулись почти на двое суток; японские смертники, прикованные к скалам, вели по нам огонь из снайперских винтовок и пулеметов и в плен не сдавались, делая харакири и умирая у нас на глазах. Лишь после того как огневые точки были подавлены нашей артиллерией, в Бухэду ворвались танки и пехота. Японцы отступили к горе Цицикар, где и были добиты.

После чего наша дивизия двинулась дальше на Харбин, но через сутки остановилась — нам объявили, что японская армия разгромлена окончательно и война закончена. Мы кричали: «Ура!» и «Победа за нами!»

Макар Плетнев кавалерист

Мой отец Егор Плетнев воевал с японцем еще в первую русско-японскую войну, в 1904–1905 годах. Я хорошо помню его рассказы отой войне: они мне многое дали в плане военно-бытовых навыков, позволяющих успешно выживать в экстремальных условиях.

Само собою разумеется, что слово «выживать» не следует понимать, как «любой ценой».

Первейшая заповедь отца, которая стала и моей: «На службу не напрашивайся — от службы не отлынивай!»

Вторая строка отцовой науки гласила: «Награда несчастье за собой тянет». Было такое поверье у солдат начала века: стоит получить награду — жди несчастья: либо поранение получишь, либо хворь какая пристанет, а не то, не приведи Господь, помрет кто из родных или близких…

Ну и — классическое Суворовское «расчет, глазомер, натиск»:

1) Дерись расчетливо, а не в запале; разумом, а не сердцем.

2) Твердо знай, где противник, что он делает и чего от него можно ожидать; при атаке — падай на восьмом шаге, переползай в сторону и — беги дальше, будто земля под тобой горит.

3) Порыв не терпит перерыва; а недорубленный лес снова вырастает.

Это — так сказать, теория.

Ну, а практика — совсем другой была: как окопаться, быстро и надежно, как работать штыком и прикладом, как из топора щи да кашу варить, как костер развести, чтобы и тепло, и незаметно было. Ну и многое другое.

Ребенком я был поздним, родителя в тридцать шестом НКВД прибрало, и было мне тогда всего двенадцать годочков от роду. Как дальше жить? Уголовные — к себе зазывали: у нас, дескать, не пропадешь! Да мне что-то не глянулось: ни дела толкового, да и народ — не серьезный, без основательности. Ветер в головах гуляет да романтика дурная — а больше и нет ничего…

Прибился я к артели промысловиков: летом шишковали да жадеит ломали, а зимой — белковали. Ну и, само собой, ни от старательского золотишка, ни от золотого корня тоже не отказывались… Но здесь уж — как повезет: когда густо, а когда и пусто. В общем: как потопаешь, так и полопаешь…

Неплохо жили, да недолго: в сорок четвертом раскассировала НКВД нашу артель — кого на распыл, кого по лагерям, кого по оргнабору; ну а меня в армию забрили. И отправили во Владик (у нас так Владивосток называют) — службу ломать.

И тут моя жизнь вновь резко изменилась: на сортировке распределили меня, как ни странно, в кавалерию. Навык общения с лошадьми у меня, конечно, был: в старательском деле — куда же без лошади; машин у нас там не было, а на своих двоих много не находишься…

Родитель, однако, говорил, что при царе-батюшке все не так было: в кавалерию в основном брали выходцев из южных губерний: хохлов там, бессарабцев всяких и прочих молдаван; ну, а горцы дикие и прочие ухорезы — те охотниками шли (то есть вольной охотой — добровольцами). Я еще присказку отцову о том, кто и где служит, крепко запомнил: «Умный — в артиллерии, красивый — в кавалерии, счастливый — на флоте; дурак — в пехоте!»

Впрочем, в абсолютную истинность этой присказки я никогда особенно не верил — но сформулировано красиво и ладно.

Справедливости ради, замечу, что родитель мой артиллеристом служил, а меня вот — в кавалерию занесло, хотя красивым отродясь не был: неладно скроен, да крепко сшит — это обо мне…

Так я и попал на вторую русско-японскую войну. Началась она в августе 1945 года, а продолжалась, по сути, три недели.

Соединение, в котором мне довелось служить, именовалось 59-й кавалерийской дивизии и входило в состав конно-механизированной группы генерал-полковника Плиева.

До лета 1945-го дивизия дислоцировалась в Забайкалье. Конский состав — гнедые монголки в хорошем состоянии, втянутые в работу. Сбруя особых нареканий не вызывала. Подразделения были неплохо сколочены и слажены. В вооружении — высокий процент насыщенности автоматическим оружием, артиллерией, танками, инженерной техникой и средствами связи. Большое внимание уделялось грамотному применению к местности: здесь-то мне и пригодилась отцова наука по закапыванию в землю по самую маковку.

В июле дивизия совершила многокилометровый марш на территорию МНР, к самой границе с Китаем. К вечеру 25 июля мы достигли района сосредоточения: в степи, на западных скатах высот у небольшой речки Баян-Гол, в нескольких километрах юго-восточнее Да-риганга. По прибытии в район сосредоточения, дивизии был устроен смотр, на котором, помимо советских военачальников, присутствовали и монголы. Смотр прошел успешно: дивизия образцово зарылась в землю и замаскировалась. Землянки, укрытия для техники, щели проверяющим не удалось обнаружить ни с земли, ни с воздуха. Монголы были поражены состоянием конского состава, подгонкой и состоянием снаряжения, особо было отмечено, что кони-степняки содержатся в самом образцовом порядке. Особое восхищение вызвал проход пулеметных тачанок, запряженных четверней, на полевом галопе. Затем двинулась артиллерия, в том числе и «Катюши». В завершение прошли «тридцатьчетверки». Генерал-монгол поднял вверх кулак, и заявил: «По ту сторону Гоби нет дивизии, равной этой!»

Нам предстояло наступать по безводной, соленой, выжженной солнцем пустыне Гоби. Китайцы называли ее «Шамо», что означает «пустыня смерти». Мы ее окрестили «противником номер два».

Ежесуточно войскам КМГ требовалось несколько сот кубометров воды.[24] Все существующие колодцы не могли обеспечить даже голодного пайка. На рытье дополнительных колодцев у нас попросту не было времени — темпы наступления планировались крайне высокими. Так что пришлось выкручиваться самим — проявить, так сказать, солдатскую смекалку и сообразительность. Вначале была сделана попытка создать при частях возимые запасы воды. Но начальник автотранспортной службы КМГ провел соответствующие расчеты, и выяснилось, что с удалением войск от баз снабжения транспортный парк не в состоянии будет обеспечить, помимо подвоза боеприпасов, продовольствия и бензина, еще и потребное количество воды.

Попытались мы использовать для доставки воды и надувные лодки из саперного имущества. Вода, конечно же, сильно отдавала резиной, но ведь «на бесптичье — и попа соловей!»

Окончательное решение проблемы (не стопроцентное, разумеется, — проблема с водой довольно остро стояла все время пока мы пересекали Гоби), пришло довольно неожиданно. Подглядев, какулан-цирики[25] арканят своих скакунов с помощью урги,[26] мы решили создать в дивизии особый подвижный отряд — для выдвижения на территорию противника, захвата и удержания до подхода наших частей его водяных источников. Попробовали — получилось. Идея эта настолько понравилась командованию КМГ, что этот опыт был распространен на все соединения конно-механизированной группы. Исса Александрович Плиев даже издал специальный приказ об этом…

Был у нас и «противник номер три» — характерные особенности театра военных действий. Знакомство с топографией и беседы с местными жителями выявили, что перед нами находится дикая, неосвоенная и довольно своеобразная местность: по Гоби можно часами ехать и не увидеть не только человека, но и простейшего ориентира для определения своего местоположения и привязки местности к карте. Это, естественно, серьезно осложняло управление войсками.

Был, конечно же, и «противник номер раз»: противостоящие нам войска императорской японской Квантунской армии, воинские формирования императора Манчжу-ди-Го Генри Пу И и отряды князя Дэвана — все они имели различную организацию, оснащенность, уровень боеготовности и тактику боевых действий.


Японская конница

К августу 1945 года квантунская армия насчитывала 24 пехотные дивизии, 9 смешанных бригад, бригаду спецназа (так называемые «смертники»), 2 танковые бригады, две воздушные армии и речную флотилию. Общая численность приближалась к миллиону. Нас информировали, что японские войска дерутся стойко, в плен, как правило, не сдаются. Много говорилось и о смертниках-камикадзе.

Воинские формирования императора Манчжу-ди-Го Пу И представлялись нам, естественно, менее серьезным противником: архаичные, сохранившие до середины сороковых многие элементы феодальной военной организации. Об отрядах правителя Внутренней Монголии князя Дэвана и говоритьнечего. Хотя именно они и должны были противостоять нашим войскам в Гоби и сразу за ней. Всего у Дэвана было до десяти дивизий кавалерии, 14 охранных батальонов и несколько артполков. Во второй линии — японцы. На Долоннорском направлении противником нашей группы были войска Пу И, во второй линии — тоже японцы.

В общем, хоть Гоби и именовалась у нас «противником номер два», но основным противником, реальным, так сказать, была, конечно же, именно она. И японское, и монгольское, и наше командование твердо знало: «пустыня Гоби — не Европа!»

В ночь на 9 августа наш эскадрон был усилен политсоставом; в том числе, прибыл к нам и лейтенант Тулатов. Через несколько дней он был назначен командиром нашей «урги»: разведгруппы, выбрасываемой в тыл противнику с целью обнаружения, захвата и удержания источников воды.

Моя активная служба окончилась на исходе второй недели боевых действий. Наша «урга» получила задание выдвинуться в район Суккум и обеспечить водой двигающиеся части и подразделения. Внезапного захвата не получилось: противник открыл огонь. И хотя боестолкновение было скоротечным, лейтенант Тулатов вдруг запаниковал и заявил, что вода в колодце Суккум — отравлена стрихнином; и, как он утверждал, сделал это, по всей видимости, лама. После чего самосудно попытался ламу расстрелять. Мы возмутились и не позволили ему этого сделать. Лама был взят под арест и препровожден по команде. Через несколько дней мы узнали, что «смерши» сшили на ламу целое дело: он-де и цирика какого-то отравил, и подметное возмутительное письмо на монгольском языке, мол, при нем обнаружено. В общем, под вышку беднягу подводили. Я доложил по команде, как дело было. Как ни странно, рапорт дошел — аж до самого Плиева. Он вмешался и ламу отпустили.[27]

Ну, а меня «смерши» на «конвейер» поставили. Честно скажу, вспоминать об этом — не хочется. Есть два поэта, которые все об этом уже сказали, и мне лучше их не сказать:

«Сорок пятый год — привет.

Суд идет — десять лет!»

(А. Вознесенский)

«Но я — не жалею…»

(В. Высоцкий)

Виктор Корнер командир ДРО[28]1-й бригады речных кораблей КАФ

В сунгарийском боевом походе кораблей Краснознаменной Амурской флотилии в августе 1945 года наиболее примечательным с точки зрения основ морской тактики был бой под Хуньхэдао.


Советский бронекатер

В районе этого селения корабли дозорно-разведывательного отряда КАФ в составе монитора «Сун Ят-Сен» и отряда бронекатеров утром 17 августа настигли отходившую японскую дивизию «Южных морей», нанесли противнику большие потери и не допустили тем самым усиления гарнизона города Саньсин, на подступах к которому японское командование намеревалось дать генеральный бой наступающим советским войскам…

16 августа дозорно-разведывательный отряд был готов следовать по назначению. В 14.10 отряду был поднят сигнал «Сниматься с якоря», и он двинулся вверх по Сунгари. Бронекатера, увеличив ход, ушли вперед.

С каждым километром нашего продвижения увеличивался поток бревен, плывших по реке. Временами появлялись целые плоты. Это очень усложняло и сильно замедляло наше движение.[29]

На подходе к селению Аоци (около 30 км выше Цзямусы) отряд с берега был обстрелян ружейно-пулеметным и минометным огнем. Для ликвидации этого очага сопротивления с монитора был высажен корабельный десант. При огневой поддержке кораблей десант стремительно атаковал засевших в селении Аоци самураев и в коротком бою вынудил противника сложить оружие. Было взято в плен более 300 человек, в том числе 37 офицеров, среди которых оказался один генерал и один полковник. У селения Аоци отряд задержался на полтора часа. В 19.00 было отдано приказание бронекатерам продолжить движение по назначению, а в 19.20, закончив погрузку трофейного вооружения и боеприпасов, монитор «Сун Ят-Сен» отошел от берега и взял курс на Саньсин. Мы торопились, так как по показаниям плененного генерала (который вместе с адъютантом и полковником были взяты на борт монитора) дивизия «Южных морей» проследовала через Аоци всего за два часа до нашего появления. Противник был где-то рядом, и нужно было до наступления темноты его догнать!

После Аоци поток плывущих по реке бревен увеличился, продвигаться вперед стало еще труднее. В довершение всего в наступившей темноте монитор натолкнулся на целый плот и вынужден был стать на якорь, чтобы освободиться от этого «лесного плена». Тотчас же было передано приказание отряду бронекатеров: «Стать на якоря».

Усилиями аварийной и боцманской команды к двум часам ночи нам удалось освободить корабль от бревен. Съемка с якоря была назначена на 5 часов утра, что также было передано на отряд бронекатеров. Но случилось непредвиденное. В 4 часа утра на реку спустился густой туман, и видимость сократилась до нуля. О каком-либо движении по реке не могло быть и речи.

Только в 8 часов в пелене тумана начали появляться «окна» и стало возможным хоть на короткие промежутки времени видеть чистое голубое небо и кусочек береговой черты. Очень быстро были выбраны и закреплены оба якоря, и корабль, вначале как бы ощупью, стал продвигаться вверх по реке…

В 8 часов 32 минуты до моего слуха донеслись звуки артиллерийской канонады. Несмотря на то что туман еще полностью не рассеялся, я отдал приказание на телеграф дать полный ход. Через десять минут поступило донесение от командира отряда бронекатеров, в котором сообщалось, что на подходах к Хуньхэдао бронекатера были обстреляны массированным артиллерийским огнем с правого берега Сунгари.

Для меня стало ясным, что дозорно-разведывательный отряд вошел в соприкосновение с японской дивизией «Южных морей». Нужно было как можно скорее прийти на помощь «братьям нашим меньшим». Телеграф переведен на «самый полный ход». Корпус корабля начинает мерно вздрагивать. У форштевня поднимается водяной вал, который уже через полминуты выбрасывается на палубу и заливает весь бак корабля. В такие минуты монитор особенно красив своей могучей силой, неудержимым порывом вперед…

В 10 часов 30 минут монитор был уже в трех километрах от Хуньхэдао, и моим глазам предстала вся картина происходящего боя. Весь правый берег реки от селения Хуньхэдао и на 6–7 километров выше по течению окутан густой пеленой дыма. Сквозь дым проблескивают орудийные выстрелы. На реке, ширина которой в этом районе не превышала 400–500 метров, осыпаемые снарядами, маневрируют бронекатера. Они ведут огонь прямой наводкой по видимым огневым точкам и живой силе противника. На мониторе все готово к открытию огня. Все восемь орудий главного калибра заряжены осколочно-фугасными снарядами. Основные огневые точки противника засечены и в их сторону развернуты башни главного калибра. Когда дистанция до Хуньхэдао уменьшилась до 10–12 кабельтовых, противник оставил в покое бронекатера и весь огонь своей артиллерии перенес на монитор. Я сразу же ответил: «Корабль на боевом курсе. По самураям — огонь!» В ту же минуту монитор содрогнулся от первого бортового залпа. Вот где пригодилась и в полную силу проявила себя отличная выучка всех артиллерийских расчетов, умение командиров башен управлять огнем своей башни по видимым целям прямой наводкой. Залпы следуют один за другим с интервалом 8–10 секунд. По мере сокращения дистанции до огневых точек противника град снарядов, которыми он осыпал монитор, увеличивался, но эффективность этого огня по бронированному кораблю была сравнительно невелика. К восьмой минуте боя в корабль попало 3 снаряда калибром до 85 мм, но ни один из них не пробил броню и не проник в жизненные части корабля. Наши же 120-мм осколочно-фугасные снаряды наносили противнику заметный урон, если учесть, что его живая сила и техника находились на открытой местности без защиты какими-либо инженерными сооружениями.


Монитор Амурской флотилии 373

На 15-й минуте боя по кораблю внезапно открыла огонь батарея 105-мм гаубиц. Первым же залпом монитор был накрыт. Два снаряда легли недолетом, а один попал в кранец волнореза для хранения продовольственных запасов впереди 1-й башни. Это попадание, по-видимому, вызвало ликование в стане противника и принесло мне несколько тревожных секунд. Дело в том, что в кранце, куда попал снаряд, находились три мешка муки. Силой взрыва вся мука была поднята в воздух и белой пеленой окутала носовую часть корабля. В первое мгновение мне показалось, что произошел взрыв в 1-й башне. Я тотчас же приказал запросить башню и ее погреб, что там произошло. Оттуда ответили, что у них все в порядке.

К этому времени монитор, следуя самым полным ходом, уже успел проскочить «мучное облако», и нашим взорам представился корабль, будто покрытый белым саваном. Мое предположение о ликовании в стане противника после этого попадания основывается на том, что, когда мы через три дня прибыли в Харбин, то имели возможность прочесть в местной белоэмигрантской газете статейку о бое под Хуньхэдао, в которой было написано, что в этом бою японские артиллеристы уничтожили один крупный корабль и три катера советской флотилии. На радостях японские связисты поторопились с информацией и раньше времени отправили нас на тот свет…

Японская батарея, добившаяся попадания в корабль, успела сделать еще один залп, но ее тут же накрыли снаряды первой башни и привели к молчанию. Кстати сказать, второй залп противника уже лег с перелетом и никаких повреждений кораблю не причинил. Осыпаемый пулями, минами и снарядами, монитор быстро поднимался вверх по реке. По мере продвижения вперед огонь орудий главного калибра, зенитных орудий и автоматов переносился на новые огневые точки противника, на скопления его живой силы.

В самый разгар боя в район ходового мостика попало два вражеских снаряда. Одним снарядом был выведен из строя левый зенитный автомат и ранено три человека его прислуги. Второй угодил в ящик с 37-мм патронами для зенитных автоматов. Яркое пламя горящего пороха вырвалось наружу. В любую секунду мог произойти взрыв. Не теряя времени, к охваченному пламенем ящику бросились главный старшина Андрей Гундобин и старшина 1-й статьи Георгий Жалейко: обжигая руки и лицо, напрягая все силы, они начали выбрасывать горящие патроны за борт. Когда опасность взрыва миновала, они, несмотря на многочисленные ожоги, вновь встали к оружию, чтобы метким огнем уничтожать засевших вдоль берега самураев.

Спустя несколько минут шальной пулей, проникшей во вторую башню, был тяжело ранен в грудь навылет командир башни старшина 1-й статьи Дубровин. Падающего командира подхватили на руки стоявшие рядом товарищи и уложили на палубу. Замочный правого орудия старший комендор Бачурин, заняв его место, воскликнул: «Отомстим врагу за нашего командира! Смерть самураям! Огонь!» И башня продолжала с прежней меткостью посылать во врага снаряд за снарядом.

Пример мужества, стойкости, героизма и беззаветной преданности долгу показали матросы-комендоры Артиков и Антонов. Оба они находились на одном боевом посту и обслуживали 20-мм автоматическую пушку «Эрликон». Оба почти одновременно были ранены в ноги, но ни один не оставил боевого поста. Наложив на раны повязки, они продолжали вести по врагу меткий огонь и ушли на пункт медицинской помощи только после команды: «Прекратить огонь!»

Когда расстроенные боевые порядки японской дивизии остались позади, огонь по берегу был прекращен.

Первая часть задачи, поставленная перед ДРО, была решена. Он настиг японскую дивизию «Южных морей» и нанес ей серьезный урон. Теперь оставалось не допустить дальнейшего движения дивизии в направлении Саньсин — Харбин. Для этого надо было выбрать и занять выгодную огневую позицию, пристрелять несколько приметных реперов по правому берегу реки Сунгари и при попытке противника воспользоваться прибрежной дорогой Цзямусы — Саньсин артиллерийским огнем вынудить его повернуть вспять.


Трофейный японский бронекатер «Датун»

В четырех километрах выше места боя такая позиция была найдена. Крутой изгиб реки скрывал корабль от наблюдения со стороны Хуньхэдао. С корабля же великолепно просматривалась прибрежная дорога, пристрелять которую не представляло большого труда. Это и было сделано, на что было израсходовано всего два снаряда. В этом месте монитор встал на якорь.[30] Я спустился в кают-компанию, где был развернут пункт медицинской помощи, и осведомился о раненых. Их было девять человек, все они находились уже здесь, и всем им была оказана необходимая медицинская помощь. Лекарский помощник доложил мне характер ранений каждого. По его оценке, наиболее опасным было ранение старшины Дубровина. Самурайская пуля пробила ему грудь навылет очень близко к сердцу и могла повредить крупные кровеносные сосуды.

Все раненые в течение месяца вернулись в строй. А раньше других, как это ни странно, возвратился в свою башню старшина 1-й статьи Дубровин.

Из экипажа корабля мне трудно выделить лучших. Все старались быть лучшими, все стремились туда, где было опаснее всего.

Родина достойно оценила подвиг личного состава монитора «Сун Ят-Сен». Начав поход под обычным военно-морским флагом, мы вернулись в родную базу под гвардейским. Все матросы, старшины и офицеры были награждены орденами и медалями, а мне было присвоено звание Героя Советского Союза.

Владимир Спиндлер Командир стрелкового батальона

25 апреля нас погрузили в эшелоны, едем в Россию. После Москвы нам приказали снять медали «За оборону Ленинграда», а всю технику перекрасить — на пушках же было написано: «На Кенигсберг!» и прочие патриотические лозунги. Все это на ходу закрашивалось, и когда мы проехали через Волгу, то поняли, что нас везут воевать с Японией. Да и население на станциях нам говорило — деточки, вы едете с Японией воевать. А мы отдавали им все наши трофеи. Помню, голодные ребята все спрашивали: «Дяденьки, а нашего папки нет среди вас? Он тоже с немцами воевал». Вот таким образом добрались до Читы, оттуда в столицу Монголии, а дальше пешком, 300 км по безводной пустыне, при жаре от 40 градусов и выше. Ни одного дерева, и травы нет, и воды нет. Поэтому там через каждые тридцать километров были вырыты колодцы. Яйцо если бросишь в землю, так оно сварится — такая была жара. Мы вышли в район реки Халхин-Гол, где в 1939 году были знаменитые бои. В ночь с восьмого на девятое августа перешли эту речку и двинулись в направлении Халун-Аршана.

Там, в Монголии, мы получили большое пополнение, 1927 года рождения. Они были изголодавшиеся, взяты в армию всего полгода назад. Мы их обучали в полках обращению с оружием, и как воевать вообще. Подкормили их немного, тем более что в Монголии норма мяса на каждого солдата была 850 грамм, представляете? Да и вообще питания было сколько хочешь, плохо было с водой.

Реку Халхин-Гол было преодолевать сложно, потому что хотя она всего 60–80 метров шириной, если трактор или «Студебеккер» груженый в нее входил, то течение его опрокидывало, сносило. А сама река всего метра полтора глубиной, неглубокая. Тут нам помогли монголы со своими лошадьми. Монгол сидел на лошади, а мы, разведчики, держались за гриву коня, и таким образом перешли реку. Потом уже, когда река стала нашей, сделали переправу для артиллерии и всего прочего. Я тогда был еще в должности начальника разведки, и наша задача за Халхин-Голом была по сухому руслу пройти до шоссе и захватить мост, чтобы японцы его не взорвали. Когда я по рации доложил о выполнении этого задания, то мне командир полка приказал принять третий стрелковый батальон. Так я стал командовать батальоном, и все бои за Халун-Аршанский хребет и дальше на равнине я вел в должности комбата. Вместе со мной шли шесть пушек, правда, «сорокапятки», небольшие. И когда нас японцы останавливали на каком-либо опорном пункте, нам приходилось разворачиваться, обстреливать, атаковать, уничтожать их — самураи ведь без боя не сдавались, они почти все смертниками были.

Война с Японией длилась недолго. Несмотря на то, что всего за три дня мы преодолели этот Хапун-Аршанский хребет и наступали в центр Маньчжурии, нас там уже обогнали другие части. К16 августа война с Японией, непосредственно боевые действия, были закончены. А числа двадцать пятого нас расформировали. Было много пленных, и из нас сформировали полк МВД, конвойный…

Меня иногда спрашивают, кто был наиболее серьезным и опасным противником из тех, с кем мне довелось воевать, — немцы, финны или японцы? Конечно, немцы, ведь они имели своей задачей уничтожить нас, наш народ, превратить в рабов. А про Петербург они что говорили — вообще стереть его с лица земли, и финнов к этому готовили. Финны тоже вояки хорошие. Что касается японцев, то Квантунская армия была миллионная, хорошо оснащенная и экипированная. Я считаю, что две атомные бомбы, сброшенные 6 и 9 августа — а мы перешли в наступление 9-го числа, — их деморализовали, а когда они обнаружили, что еще и Советский Союз вступил в войну, когда такая сила прибыла — конечно, они потерпели поражение. Сначала командующий Квантунской армии приказал сдаваться, потом император Маньчжурии был пленен, тоже приказал сдаваться. Так что у них, может, какая-нибудь дивизия или полк продолжали сражаться, а кто-то приказу подчинился. Короче говоря, разброд и шатание, и война закончилась с большими для них потерями. А как вояки они, конечно, почти все смертники. И когда мне с моим батальоном приходилось разворачиваться и атаковать их опорные пункты, то пока их всех до единого не уничтожишь, они оказывали сопротивление.

Иван Казинцев сапер

Война с японскими милитаристами началась для меня в абсолютной темноте и под проливным дождем. В такую ночь даже в помещении все кажется влажным, а мы находились в поле, в полевых условиях: укрытий, практически, никаких не было.

В ночь с 8 на 9 августа 1945 года разразилась ужасная гроза, а мы получили приказ перейти границу. Такой сильной грозы мне еще не доводилось видеть. Молнии были врагом страшным: во-первых, слепит, и после вспышки несколько секунд ничего не видишь и теряешь ориентацию; а во-вторых, освещает наши перемещения лучше любых прожекторов. Конечно, молнии и японцев слепили, но им не надо было двигаться, да и местность они знали великолепно. Японцы засели на сопке, а нам эту сопку приказано было взять. Сопка называлась «Верблюжья». Но к утру мы этого верблюда все-таки оседлали.

Днем нас посадили на танки, мы проехали восемьдесят-девяносто километров и к вечеру прибыли к военному городку Сяо-Сун-Фынхэ, где с ходу вступили в бой с японцами местного гарнизона.

Бой был долгим и страшным; дело доходило до рукопашных схваток. Сама-то рукопашная скоротечна, но когда их много, дело затягивается. И все-таки, несмотря на отчаянное сопротивление обреченных, японцы отступили. В моем взводе был тяжело ранен сержант Каузов — он получил 8 ножевых ран, но остался жив.

Сильный бой произошел и у населенного пункта Мадаоши. Этот пункт защищали, как нам говорили потом, батальоны японских смертников. Бой шел целый день. Японцы, особенно их артиллерия, занимали очень выгодные позиции. Их крупнокалиберная батарея била во фланг наших войск. Ас фронта — смертники. Японцы подбили восемь наших танков. Ночью наш батальон тихо прошел Мадаоши и закрепился на его окраине, в ожидании подхода основных сил. На следующее утро бой продолжился, но примерно через три часа японцы были наконец выбиты со своих позиций. В этом бою погиб мой солдат Федотов и был ранен сержант Бурин.

Китайское население встретило нас восторженно, иногда они показывали нам, где прячутся японцы. При встречах с китайцами нас поражали их бедность и страх перед японцами. На привалах к нам приходили местные жители, мы их угощали, как гостей.

Георгий Сергеев зенитчик

Война уже кончилась. Я говорю о той Войне (с большой буквы), с Германией. А тут приказ — передислоцируемся. Кругом лето и мир, а мы в осень и на войну. Честно скажу, очень нам всем туда не хотелось. Мне тогда девятнадцать лет было, в сентябре должно было двадцать исполниться, и я все гадал: доживу или нет.

Мне казалось, что в Китае все должно быть совсем иначе, чем у нас или в Европе. Но различий особых не увидели. Как будто и не кончалась война. То же расположение на местности, а не в казармах, тот же пшенный концентрат, слегка сдобренный смальцем, та же неизвестность: что завтра будет, да и будет ли оно, это завтра?

И вот — приказ: начать движение. 9 августа мы вошли в Китай. Я туда командиром пулеметного отделения зенитно-артиллерийского дивизиона попал. Эх, тот ефрейтор Сергеев (я — тогдашний) бояться — боялся, а перед людьми красовался. И было, перед кем. Очень мне китайцы понравились — доброжелательные, улыбчивые. Мне до этого казалось, что восточные люди должны быть серьезны, а китайцы — все время улыбались. Честно, меня эти их улыбки даже иногда раздражали, но чаще нравились. Кстати, многие китайцы знали несколько слов по-русски; и этого набора и нескольких жестов хватало для общения. Еще очень помогал общению мой молодой аппетит. Жили китайцы бедно, но с удовольствием нас угощали. Многие наши бойцы эту непривычную пищу есть не могли, а я наварачивал за обе щеки. Называлась эта китайская каша «чумиза». Что это такое — до сих пор не знаю. Но, когда я ее ел и нахваливал, китайцы еще шире улыбались.

Хорошие отношения с китайцами и понимание, что они такие же люди, как и я, несколько развеяли мой страх перед японцами.

Наша дивизия тогда получила боевую задачу: наступать в направлении Муданьцзян — Нимсань — Дуньхуа. К слову скажу, что с непривычки мы эти названия с трудом выговаривали, но под конец обвыклись. А уж как солдаты эти слова переиначивали, русский человек легко себе представит.

Наш взвод должен был обеспечить непосредственную огневую защиту и поддержку наступлению. Как до дела дошло, все страхи поутихли. Опять же, войск советских было много, и японцы дрогнули. Оказалось, что их можно бить не хуже немцев.

Тем более, что прикрывать подразделения нашей дивизии с воздуха особенно и не потребовалось: господство нашей авиации было ошеломляющим — я за весь месяц боев ни одного самурая в небе так и не увидел.

Навсегда запомнились самые теплые и дружественные отношения с китайскими военнослужащими из состава Восьмой НРА Китая.[31] А встретились мы так: вижу, с гор спускаются какие-то люди, одежонка худая, многие босиком. Оружия ни у кого не видно, зато каждый через плечо несет палку с узелком на том конце. Как потом выяснилось, это и была героическая Восьмая. А оружие она потом от нас получила — из трофеев японских.

Так и проследовал я до города Гирин. А там моя судьба резко изменилась: я был комсоргом роты, и меня откомандировали в распоряжение городской комендатуры. Ситуация в городе была не самая благоприятная — хунхузы пошаливали даже на окраинах, особенно с востока.

Комендант издал приказ: мародеров, грабителей, поджигателей и хунхузов расстреливать без суда и следствия на месте преступления. Через двое суток в городе была «полная тишина в мире и благолепие в человецах».

Николай федотов зам начальника штаба саперного полка

39-я армия в июне — июле 1945 года, после завершения боев в Восточной Пруссии, была переброшена в Монгольскую Народную Республику и сосредоточилась на границе с Китаем.

На рассвете 9 августа передовой отряд армии перешел границу и начал продвигаться на восток. Две роты (одна инженерно-саперная и одна понтонная) под моим командованием обеспечивали наступление в инженерном отношении. Саперы быстро навели понтонный мост через реку Халхин-Гол. Противника перед нами не было, населенных пунктов тоже. Передовой отряд быстро двигался вперед и к концу дня прошел более ста километров.

С рассветом начали подниматься в горы. Абсолютная высота Хинганских гор над уровнем моря большая, однако увеличивается плавно, и все машины двигались в горах своим ходом. На следующее утро вышли к перевалу, который прикрывала мощная железобетонная огневая точка, сооруженная японцами. Однако в ДОТе не было гарнизона, он находился в деревянной казарме, расположенной на восточном склоне хребта, метрах в двухстах от ДОТа. Танки передового отряда открыли огонь по казарме, и минут через десять большая часть гарнизона была уничтожена, а оставшиеся в живых разбежались. После этого начался спуск с Хинганских гор, на что ушел еще один день. Ночь застала нас уже у восточного подножия. Заночевали снова в кабинах автомобилей.

На рассвете услышали крики и шум, выскочили из машин и увидели, что с гор спускаются какие-то люди. У каждого на плече палка, а к ней привязан узелок с вещами. Большинство этих людей были без обуви и без оружия. Подходя к нам они радостно махали руками, кричали «шанго» и жестами и словами объясняли, что они бойцы 8-й Народно-Революционной армии Китая. Через небольшой промежуток времени, эта армия, вооруженная оружием, захваченным у японцев, сумела очистить Маньчжурию от войск гоминьдана.

Мы снова двинулись вперед и, не встречая противодействия, заняли города Ванемяо, Таонань, Таоань. Боевой опыт и мощь Советской армии были таковы, что японцы и не могли оказать серьезного сопротивления. Передовому отряду было приказано как можно быстрее занять города Дальний и Порт-Артур и не допустить высадки там американцев. Когда мы вошли в Порт-Артур, наших войск, кроме воздушного десанта, там не было. Начальник штаба армии, прилетевший в Порт-Артур на самолете, приказал мне взять взвод саперов, выехать в военный городок одной из дивизий японской армии и принять ее капитуляцию. После этого дивизию своим ходом переместить на окраину города Дальний и организовать там лагерь военнопленных.

На одном автомобиле со взводом саперов в кузове мы въехали на плац военного городка. Тут ко мне подбежали два младших командира японской армии и на русском языке спросили, что господину офицеру угодно. Я сказал, что мне нужен их командир. Через несколько минут пришел пожилой полковник. Я объяснил ему цель своего приезда и приказал через два часа построить дивизию для совершения марша в район города Дальний. Сразу же возникла масса вопросов, которые нужно было решать немедленно. Например, кто будет охранять остающиеся в городке танки, орудия, боеприпасы, где взять продовольствие для питания и так далее.

Через два часа дивизия вышла из военного городка и ночью прибыла в указанное место. Военнопленные разместились в сооружениях барачного типа. Мы их не охраняли, ни одного случая побега из лагеря не было. Они боялись китайского населения больше, чем нас.

Василий Воробьев гидроакустик

В 1943 году, шестнадцати лет от роду, я оказался в рядах Вооруженных Сил СССР — по путевке райкома комсомола был направлен в школу юнг на Тихоокеанский флот.

Я попал в команду, которая готовила специалистов по техническим средствам связи и локации. Больше всего мне понравилась работа гидроакустика, по ней я и стал специализироваться.

И вдруг пошел слух о наборе в команду по приему кораблей от союзной Америки. К союзникам, особенно к Соединенным Штатам, на Дальнем Востоке отношение было несколько иным, чем на западном театре военных действий. Там союзники долго тянули с открытием второго фронта, и в советских войсках восприятие их было несколько пренебрежительным; здесь же шли активные военные действия между США и Японией. Американцы принимали на себя удары нашего давнего врага. Все, даже мы, мальчишки, понимали, что и нам вскоре предстоит присоединиться к участию в этой войне. Но нам еще только предстояло вступить в битву, а американцы ее уже вели.

И вот в нашей учебке появились незнакомые офицеры, которые стали проверять нас на знание специальности; но, пожалуй, даже большее внимание уделялось пониманию военно-политической обстановки. Кому в шестнадцать лет не хочется увидеть далекие страны? Мы все пытались попасть в число счастливчиков. Я выиграл этот своеобразный конкурс. Произошло это в декабре 1944 года. Через несколько дней нас направили во Владивосток, где мы прошли короткий курс целенаправленной подготовки, после чего были посажены на транспортные суда.

Поход проходил в крайне тяжелых условиях: японцы вели войну с США и контролировали выходы в Тихий океан. Когда наш караван проходил через пролив Лаперуза, к нему подошел японский буксир. Досматривать суда японцы не стали, но у капитанов поинтересовались, что в трюмах. «Идем на Камчатку, везем муку, сахар и другие продукты питания», — ответили они. Только потом я осознал, какая опасность нам угрожала, узнай японцы об истинном грузе наших судов. Они легко могли отправить наш караван на дно. Японские подводные лодки сопровождали нас еще несколько дней, и мы не покидали трюмов.

Помимо японцев, нас изматывали еще и шторма, и пронизывающий северный ветер. Но все изменилось, когда на горизонте показалась узкая полоска американской земли. А вскоре мы уже швартовались в военно-морской базе, расположенной в бухте Холодной (штат Аляска). На пирсе были выстроены военный оркестр и шеренги американских военных моряков. Встреча была дружеской: мы братались с американцами, обнимались; жестами, обрывками фраз пытались найти общий язык. Встрече радовались не только люди; казалось, что набежавшие откуда-то собаки тоже ужасно рады. Когда, очумев от необычности, одна из собак залаяла, мой друг Женя Чумаков крикнул: «Братцы! Да она же лает по-русски!» Огромная толпа матросов и офицеров взорвалась хохотом.

С первых минут встречи у нас установились теплые отношения, которые бывают только между близкими друзьями. Этому способствовало еще и то, что, так уж исторически сложилось, американский и русский народы прежде никогда не воевали друг против друга.

Мы, лишенные на Родине достатка в результате войны, попали в изобилие продуктов питания и свободы общения. Но что удивляло нас больше всего, так это отсутствие на американском флоте, как и во всей армии, партийных организаций. Об этом мы, конечно же, говорили только между собой и под большим секретом.

Даже на первый взгляд, в американской армии было много поразительного. Сильно удивляла нас внешняя, я бы даже сказал — показная, демократичность: и генералы, и офицеры, и сержанты, и рядовые носили одну и ту же форму, отличавшуюся только знаками различия. Материал же, пошив и качество были одинаковыми для всех. Непривычно для нас было и то, что основная тяжесть подготовки личного состава у американцев была возложена на унтер-офицерский состав: офицеры только контролировали этот процесс, да и то — не очень строго.

Вскоре мы были расписаны по экипажам кораблей и стали жить на берегу в коттеджах (еще один повод для нашего постоянного восторга и удивления). С утра начинались интенсивные занятия по специальности. Первые лекции нам читали офицеры Военно-морского флота США. Это были высококвалифицированные специалисты, которые вкладывали всю душу в нашу подготовку. Переводчики едва успевали за ними.

Несмотря на современное огульное охаивание всего советского, в том числе и просвещения, необходимо сказать, что теоретическая подготовка наших моряков была высокой, что признавали и американцы. Помнится такой случай: в середине одной лекции майор Хикок обратился к аудитории с вопросом: «Господа, кто может рассчитать электрическое сопротивление участка цепи?» — и изобразил его на доске. Весь зал поднял руки. Не веря этому, наш лектор одного за другим вызывал моряков к доске, и, наконец, придя в восторг от их аргументированных, продуманных ответов, демонстрирующих четкое понимание физической сущности обсуждаемого вопроса, заключил: «Русские прислали инженеров, а не матросов».

Вечерами мы собирались в кубрике, и каждый делился воспоминаниями о доме, семье, родине. Мы привезли с собой пять советских кинокартин и бесконечно «крутили» их, причем не столько для себя, сколько для американцев. Особенной популярностью у них пользовалась «Волга-Волга». Однажды, начальник американской военно-морской базы тоже «завернул на огонек»; рядом с ним сейчас же сел переводчик, чтобы переводить реплики героев фильма. После перевода знаменитых куплетов: «Америка России подарила пароход: две трубы, колеса сзади и — ужасно тихий ход!» — он вдруг вскочил и закричал: «No! No, it…s not true — it…s propaganda!».[32]

Каждый американский моряк носил с собой фотографии и, с гордостью показывая, говорил: «Мой дом, моя жена, сын» и так далее. Как-то один из них спросил одного нашего матроса: «А ты имеешь машину?» Помня о том, что в Америке нельзя ронять достоинство советского гражданина, тот кивнул: «Да» — и стыдливо отвел глаза. Американец показал руками, как крутят педали велосипеда, и добавил: «Это?» «Да», — машинально ответил моряк.

Но разница в жизненных условиях, в материальной обеспеченности совершенно не чувствовалась при общении друг с другом. Кстати, часть нашего денежного содержания мы получали в американской валюте: по двадцать долларов в месяц плюс бесплатные сигареты. Когда срок нашей командировки закончился, у меня на руках оставалось где-то около пятнадцати долларов: я не пил, не курил, жвачкой не интересовался… Вопрос, как использовать эту, пусть и не очень значительную, сумму, довольно долго не давал мне покоя. Лишь покидая гостеприимную землю Америки, я нашел ей достойное применение. Но об этом — позже.

После теоретического курса мы сдали экзамены и были направлены на корабли: корветы, фрегаты, морские тральщики и морские охотники. Началось практическое освоение американской материальной части (иногда довольно значительно отличавшейся от привычных нам советских аналогов); это освоение проходило прежде всего в совместных выходах в море.

Походы в океан всегда сопровождались риском привлечь к себе внимание противника. Хотя прошло уже четыре года, американцы все еще не оправились от трагедии в Перл-Харборе и поэтому проявляли повышенную бдительность. Однажды, позабыв о маскировке, мой товарищ решил закурить на палубе в темную штормовую ночь. Несколько американских матросов бросились к нему со словами: «Японцы бу-бу-бу» («японцы будут стрелять»).

Сравнивая советские аналоги с теми кораблями американской конструкции, которые мы получили, могу сказать, что наши были более подходящими для боя, а их — для жизни: так, американцы планировали кубрики на шесть человек, а мы жили по двенадцать в тех же кубриках. И при этом не чувствовали себя в чем-то ущемленными: в тесноте, да не в обиде… И вообще, здорово: нас много, и мы все вместе!

День Победы над Германией мы встретили на американской военно-морской базе. Утром состоялось торжественное построение американских и русских моряков с подъемом национальных флагов. Для всего личного состава базы был организован товарищеский обед с раздачей пива. Ходили слухи, что пиво (пять тысяч литров — по банке на весь личный состав, включая и прикомандированных советских моряков) проиграл нашему адмиралу американский адмирал, который утверждал, что Берлин возьмут союзники, а не русские. Вышло наоборот. Вкус этого пива я помню до сих пор, хотя сейчас, за давностью лет, и не могу вспомнить ни его марки, ни названия.

…Наконец, настал день, когда наша комиссия закончила приемку американских кораблей, и на их флагштоках были подняты советские военно-морские флаги. За товарищеским обедом мы смеялись, пели, шутили с нашими друзьями. Прощальные залпы, сирены — и корабли отходят от пирса.

Океан штормил, поход продолжался более двух суток, пока мы не вошли в последнюю американскую базу — Дойч-Харбор.[33] То, что предстало там перед нашими глазами, запомнилось на всю жизнь. Сверкающие свежей темно-голубой краской наши корабли проходили через строй обгоревших, обугленных кораблей: американская эскадра до нашего прихода участвовала в неудачной высадке десанта на один из островов Курильской гряды. Японская береговая артиллерия встретила высадку таким мощным огнем, что было потоплено несколько десятков кораблей, а у остальных были снесены палубные надстройки; возникли пожары, которые превратили их в груды обгоревшего металла. Надо сказать, что история американского военно-морского флота в годы Второй мировой войны знала две катастрофы: Перл-Харбор и Дойч-Харбор. Они, конечно, несоизмеримы ни по потерям (как материальным, так и людским), ни по влиянию на последующие события; но по моральному воздействию на американское общество — были вполне сравнимы.

Наше пребывание в этой базе продолжалось всего сутки: рано утром следующего дня мы покинули последний уголок дружественной Америки. Здесь-то я и пристроил свои случайные доллары: поделился я своей заботой с одним американским моряком, и вдруг каким-то шестым чувством уловил, что он был бы счастлив потратить эти деньги. Ну — я их ему и подарил! И он действительно стал совершенно счастливым человеком: он пел, плясал, бешено жестикулировал, что-то очень взволнованно говорил, а под конец даже встал на руки и «прошел» несколько «шагов» таким образом. Надо сказать, что я ничего подобного не ожидал. Все-таки странный народ — американцы…

Переход к родным берегам длился около десяти суток. Корабли шли с соблюдением всех мер предосторожности, без опознавательных знаков и огней; между собою поддерживали только семафорную связь. Вскоре вышли к Берингову проливу, а затем сквозь ледяную шугу пробивались до Авачинской бухты на Камчатке. Страна продолжала праздновать победу над Германией. Но здесь, в Петропавловске, все в большей степени ощущалось приближение новых боев. Вот и нам не удалось как следует отдохнуть после сурового перехода — дивизион больших охотников получил приказ срочно следовать во Владивосток…

В первой декаде августа среди моряков поползли слухи о скором десанте в Японию. Нам предстояло транспортировать для высадки на Хоккайдо отряд морских разведчиков Тихоокеанского флота под командованием Героя Советского Союза старшего лейтенанта Виктора Леонова. Подготовка к этому ответственному заданию происходила в двух соседних бухтах Стрелок и Разбойник — в одной размещались мы, а в соседней — десантный отряд. Но тут, в начале второй декады августа, числа так 12-го, прошел слух, что американцы сбросили атомные бомбы на японские города — Хиросиму и Нагасаки. И нас тут же перенацелили на высадку в Северную Корею.

Поздно вечером стали грузить десант.


Советские морские пехотинцы ведут уличный бой в северокорейском городе Сейсине

Наш морскойохотник принял 45 человек со всем снаряжением и через несколько часов вышел в море.

Корабли шли в абсолютном тумане, изредка шум морского прибоя нарушался артиллерийской канонадой да глухими взрывами бомб. Под утро появились размытые очертания берега и полыхающие над незнакомым городом языки пламени. Мимо нас, на предельной скорости, прошли торпедные катера, которые выпустили свое грозное оружие по кораблям, стоявшим в гавани.

Наш морской охотник на скорости прошел вдоль пирса, на который через борт посылались десантники. Они тут же вступили в бой. К вечеру город, а это был Расин — город и порт Северной Кореи, был полностью освобожден от японцев.

Через день-два после этой первой высадки нас вновь отозвали во Владивосток. И здесь я стал очевидцем, и в какой-то мере даже участником, довольно забавного эпизода. Наши десантники, в большинстве своем, имели боевой опыт, приобретенный в боях на западе, мы же считались «салагами». Да и высадка десанта — задача гораздо более опасная и сложная, чем доставка к месту высадки и обеспечение огневым прикрытием. Наверное, поэтому леоновцам накануне выхода в море дали увольнительные во Владивосток. Мы же собрались в своих тесных кубриках и травили морские байки, изображая из себя старых, опытных морских волков. Вдруг послышался дикий крик: «Фашисты! Гады!» В первое мгновение мне привиделся фашистский десант и снятые часовые, но наваждение мгновенно прошло. Горохом мы выкатились на палубу и видим: только что прибывший из города «сильно уставший» десантник, размахивая кинжалом, на чем свет стоит кроет вахту. Уж чему-чему, а умению быстро принимать решения в экстремальных ситуациях, равно как и товарищеской спайке и взаимовыручке, флот нас выучил на «ять»: двое кубарем покатились под ноги не ко времени разбушевавшемуся пьяному герою, остальные — навалились гурьбой и, после непродолжительной потасовки, угроза была ликвидирована, а ее источник — обезоружен и скручен.

Впрочем, обошлось без серьезных последствий: ход делу не был дан. Я же говорю: спайка и взаимовыручка…

Война продолжалась; в любое время суток корабли и армейские части подвергались налетам и бомбежке японской авиации. Однажды японская бомба взорвалась рядом с нашим охотником; ее осколками был ранен наш легендарный боцман, который воевал на Северном флоте и был награжден многими орденами и медалями. Во время бомбежки в нем подсознательно сработал инстинкт самосохранения. Он полз но палубе с искаженным от ужаса лицом в укрытие. На нас, мальчишек, это произвело очень сильное впечатление, и мой товарищ, не выдержав, показал на боцмана пальцем. Это привело того в чувство; он встал во весь рост и крикнул: «Салага, смотри за япошкой».

Трудно описать то состояние, которое испытывали мы при каждой высадке или отражении налетов. Каждого подстерегала судьба войны, которая для некоторых оказывалась трагической, так как с кораблем гибла и вся его команда. Так случилось с Большим охотником № 306 нашего дивизиона.

Переходы морем осуществлялись в ночное время, а утром мы высаживались вместе с десантом и под обстрелом шли освобождать села и гавани от солдат страны, которая поработила половину мира. Мы имели перед собой самого фанатичного вояку (японца), который, не щадя себя, погибал во имя своего императора. Много ходило рассказов о самураях, их фанатичной преданности и фантастических умениях. Мне тогда довелось слышать и такой курьезный рассказ, что, убив противника, самурай сам вспарывал себе живот с криком: «Смерть врагам и мухам».

Правда, особого страха перед японцами мы не испытывали — в отличие от тех же американцев, для которых самураи были страшными (в прямом значении этого слова) противниками. Любой американский военнослужащий больше всего боялся встретиться один на один, в личном противостоянии, с японцем. Мы же относились к ним, как к противнику, с уважением, но и только. Мы хорошо знали и помнили, что «мы врага встречаем просто: били, бьем и будем бить!»

Мне, в составе десанта, пришлось освобождать Курильские острова. К концу августа сопротивление японцев там было подавлено окончательно, а города покрылись белыми флагами. Это население стало признавать свое поражение. Надо сказать, что в то время и на Сахалине, и на Курильских островах население было в основном японским. А теперь эти территории вновь стали нашими.

Но война еще не была окончена: в Китае Мао Цзедун воевал с Чан Кайши, в Корее начались столкновения между Севером и Югом. По ночам мы перехватывали гоминьдановские суда, пытавшиеся прорваться к побережью Китая, и брали под контроль острова, находившиеся под администрацией Чан Кайши…

Мой корабль, в составе эскадры, должен был перебазироваться в Порт-Артур. Наш дивизион вошел в Южное море. Помню то напряженное состояние, когда мы подходили к месту гибели крейсера «Варяг». Всех, как магнитом, тянуло на верхнюю палубу. Там собрались почти все свободные от вахты и вглядывались в море. Друг с другом почти не разговаривали. Каждого распирало закричать:

«Наверх вы, товарищи, все по местам:

Последний парад наступает!

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает».

Но почему-то так никто вслух эту песню и не запел, хотя я уверен, что каждый повторял про себя ее слова множество раз. Торжественное и напряженное молчание было нарушено лишь залпами орудий. В сердце каждого из нас осталось чувство гордости за Россию, которая сумела восстановить честь и славу русского флага.

Так что День Победы над Японией не зря отмечался после войны как государственный праздник — ведь в результате этой победы мы надолго обеспечили себе спокойную границу на Востоке, а Китай, Корея, Индонезия обрели независимость. Жаль, что теперь об этом позабыли. Два года назад, когда меня пригласили на торжество в китайское посольство, на мой вопрос: «Когда Китай стал свободным и кто помог ему обрести свободу?» — китайский военный атташе недоуменно пожал плечами и ответил: «Не знаю».

А я хорошо помню тот день 3 сентября 1945 года. И считаю, что в той Великой войне у нас было две Победы — на западе и на востоке. И эту вторую Победу — над Японией — надо отмечать так же широко, как и первую.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Сейчас уже мало кто, кроме специалистов, помнит, что в победном августе 1945 года у Советского Союза был реальный шанс не только вернуть утраченные после поражения в предыдущей русско-японской войне территории, не только отвоевать Курилы, но и высадить десант на самом северном из Японских островов — Хоккайдо.

К разработке этой операции в Генштабе приступили еще в апреле 1945 года. 27 июня план десанта на Хоккайдо был рассмотрен в Ставке вместе с другими планами войны против Японии, однако по этому вопросу, в отличие от остальных, единодушия не было.

15 августа 1945 г. в Москву был представлен на согласование американский план капитуляции японских войск, в котором был опущен пункт о Курильских островах. На следующий день, в послании на имя президента Трумэна, Сталин предложил исправить упущение и «включить в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам все Курильские острова, которые согласно решениям трех держав в Крыму должны перейти во владение Советского Союза». Кроме того, Сталин предложил отвести СССР район принятия капитуляции на севере Хоккайдо, что было равносильно требованию советской зоны оккупации в Японии. 18 августа Трумэн прислал ответ. Он отклонил предложение Сталина о северном Хоккайдо, но согласился включить все Курильские острова в район принятия капитуляции советскими войсками. Одновременно Трумэн выразил пожелание, чтобы СССР предоставил Америке право иметь на Курилах авиационную базу. Сталин ответил резким отказом.

19 августа в 4 часа утра командование Тихоокеанского флота получило радиограмму Главнокомандующего на Дальнем Востоке маршала Василевского:

«Исходя из задач, поставленных перед советскими войсками на Дальнем Востоке, приказываю:

Первому Дальневосточному фронту в период с 19 августа по 1 сентября оккупировать половину острова Хоккайдо к северу от линии, идущей от города Кусиро до города Румои, и острова южной части Курильской гряды до острова Симусиру-То включительно.

Для этой цели при помощи судов ТОФ и частично морского флота в период с 19 августа по 1 сентября 1945 г. перебросить две стрелковые дивизии 87-го стрелкового корпуса.

В те же сроки перебазировать на Хоккайдо и Курильские острова одну истребительную и одну бомбардировочную авиационную дивизию 9-й воздушной армии».

Два дня спустя, утром 21 августа, штаб Тихоокеанского флота получил еще одну радиограмму от Василевского:

«Командующему авиацией Красной Армии и командующему ТОФ немедленно, после занятия нашими войсками южной части Сахалина, приступить к перебазированию основной массы авиации 9-й воздушной армии и ТОФ на остров Сахалин и не позднее 23 августа иметь ее в готовности принять участие по захвату северной части острова Хоккайдо». И далее: «Командующему ТОФ адмиралу Юмашеву после захвата нашими наземными войсками южной части острова Сахалин и порта Отомари перебазировать сюда необходимое количество боевых кораблей и торпедных средств с тем, чтобы по получении указаний Верховного Главнокомандования немедленно начать десантную операцию с южной части острова Сахалин на остров Хоккайдо. При планировании десантной операции учесть одновременно переброску на остров Хоккайдо не менее двух пехотных дивизий… Сроки начала десантной операции на остров Хоккайдо будут указаны мной дополнительно».

21 августа подводные лодки Л-12 и Л-19 заняли позиции в районе порта Румои (Хоккайдо), имея задачей вести разведку на подходах к западной части острова и к порту, а также уничтожать там корабли противника.

Однако 22 августа между 10 и 13 часами Сталин приказал приостановить подготовку к высадке на Хоккайдо, а Василевский в тот же день продублировал это приказание шифротелеграммой наркому ВМФ адмиралу флота Кузнецову и командующему Тихоокеанским флотом адмиралу Юмашеву:

«От операции по десантированию наших войск с острова Сахалин на остров Хоккайдо необходимо воздержаться впредь до особых указаний Ставки. Переброску 87-го стрелкового корпуса на остров Сахалин продолжать. В связи с заявлением японцев о готовности капитулировать на Курильских островах прошу продумать вопрос о возможности переброски головной дивизии 87-го стрелкового корпуса с острова Сахалин на южные Курильские острова (Кунасири и Итуруп), минуя остров Хоккайдо».

28 августа командующий Тихоокеанским флотом получил экстренную телеграмму от начальника штаба Главнокомандующего советскими войсками на Дальнем Востоке:

«Во избежание создания конфликтов и недоразумений по отношению союзников, главком приказал категорически запретить посылать какие-либо корабли и самолеты в сторону Хоккайдо».

Разведывательные самолеты Тихоокеанского флота все же успели 1 сентября произвести аэрофотосъемку западного побережья Хоккайдо, Хонсю и северных районов Кореи. Однако на этом подготовка к десанту и закончилась.

Все обстоятельства отказа Сталина от захвата Хоккайдо до сих пор неизвестны. Гораздо позже, уже в начале 70-х, бывший командующий Тихоокеанским флотом Юмашев в частной беседе утверждал, что у него якобы имелся собственный план высадки в Японии, который он докладывал Василевскому, но тот «строжайше запретил подобные действия». Два года спустя, в августе 1949-го, уже будучи назначен на пост военно-морского министра, Юмашев пересказал этот эпизод Сталину и признался, что, несмотря на запрет, хотел тогда позвонить ему и настаивать на своем замысле, но так и не решился. Сталин ответил: «Напрасно, товарищ Юмашев. Если бы получилось — наградили бы. Если бы не вышло — наказали бы».

Таким образом, из-за нерешительности советского командования и лично Сталина был упущен исторический шанс подлинной демилитаризации Японии и обеспечения безопасности России на Дальнем Востоке. И это не домыслы автора.

Вспомним, что именно вступление советских войск в Австрию привело к тому, что уже больше полувека эта страна представляет собой мирное нейтральное государство, не участвовавшее ни в одном локальном конфликте и не имеющее на своей территории военных баз НАТО.

По тому же сценарию могли развиваться события и на Дальнем Востоке. Если бы в августе 1945 грда советский десант высадился на Хоккайдо, впоследствии Сталин мог разменять вывод этих войск на нейтральный статус Японии и отказ от территориальных претензий.

К сожалению, все случилось иначе. Воспользовавшись тем, что на территории Японии были дислоцированы лишь американские оккупационные войска, правительство США получило возможность действовать здесь бесконтрольно, без оглядки на советские интересы, взяв курс на «американизацию» Японии и превращение ее в свой «непотопляемый авианосец».

Прямым следствием этого стали до сих пор не подписанный между нашими странами мирный договор, рост в Японии реваншистских настроений и территориальные претензии к России.

К вопросу о «спорных территориях»

Война обычно заканчивается подписанием мирного договора. Но у России и Японии до сих пор такового нет, так что формально мы и по сей день находимся в состоянии войны. Камнем преткновения служит территориальный спор о Курильских островах, точнее, о южных островах этого архипелага, «возврата» которых требует Япония.[34]

Аргументы японского правительства в этом споре слабы и неубедительны. Мол, Южные Курилы были в августе 1945 г захвачены русскими уже после окончания боевых действий. Мол, Южные Курильские острова вообще не являются Курильскими, а представляют собой вместе с островом Хоккайдо какую-то особую островную группу, и т. п.

Действительно, ближайшие из островов расположены на расстоянии прямой видимости от Хоккайдо, и правительство Японии построило специальные смотровые башни, чтобы японские обыватели, подкрепившись чашечкой саке, могли лицезреть «утраченные северные территории».

При этом старательно замалчивается главный вопрос — а на каком, собственно, основании японцы считают эти острова своими, если первыми там появились русские?

Мало того — ведь к середине XVII века даже остров Хоккайдо не входил в состав централизованного Японского государства (которое тогда состояло всего лишь из трех крупных островов — Хонсю, Сикоку, Кюсю). Позже на юге Хоккайдо возникло японское княжество Мацумаэ, но большинство проживавших там айнов сохраняли независимость.

Подтверждением сказанного служит любопытное прошение, направленное императрице Екатерине II в 1788 г. руководителем Северо-восточной американской компании И. Голиковым. От лица компании он просил «в предупреждение покушений других держав построить крепостцу и гавань на 21-м (Шикотан) или 22-м (Хоккайдо) из Курильских островов для заведения торговли с Китаем и Японией и к способнейшим открытиям и приведении под высокую державу (то есть в русское подданство) соседних островов, кои ни от какой державы, как заподлинно известно нам, поныне не зависят». Эта инициатива исходила не от петербургских чиновников, а от людей, долгие годы проживших на Дальнем Востоке и прекрасно разбирающихся в обстановке. И как следует из текста прошения, эти люди полагали не только Южные Курилы, но и север Хоккайдо «независимой» территорией, неподвластной пока ни одной из соседних держав и свободной для освоения.

Да и само японское правительство до конца XVIII века не считало эти территории своими и не претендовало на них. Как явствует из исследования Корияма Ёсимицу, глава центрального правительства Японии Мацудайра Саданобу еще в 1792 г. в своем предписании подчиненным, изданном в связи с предстоящими русско-японскими переговорами, заявил, что район Нэмуро (остров Хоккайдо) не является японской землей.

На Южные Курилы яронцы высадились лишь в 1785 году, когда на север была снаряжена экспедиция, которая, пробираясь от острова к острову, достигла Итурупа. Участник экспедиции Могами Токунай писал в своем отчете: «Я был первым японцем, ступившим на эту землю, жители острова были удивлены, увидев меня, и окружили толпой, разглядывая меня». Здесь, на Итурупе, японцы встретили не только айнов, но и русских людей, приплывших с острова Уруп. Промышленник Семён Дорофеевич Итуёсов произвел большое впечатление на Могами своими познаниями в географии Курил.

Неудивительно, ведь русские первопроходцы открыли Курильские острова еще в первой половине XVII века. В 1697 году отряд Атласова установил, что местным жителям ничего не известно о существовании Японии. Казаки свободно собирали на Курилах ясак, промышляли пушнину и морского зверя. Потом настало время официальных экспедиций, субсидируемых Российским государством. В 1739 году архипелаг исследовала экспедиция капитана М. П. Шпанберга, который по указанию адмиралтейств-коллегии прошел вдоль всей Курильской гряды в поисках морского пути в Японию. В ходе экспедиции все острова — в том числе и Малой гряды — не только были нанесены на карту, но многим из них даны русские имена — например, остров Шикотан назван Фигурным, а остров Сибоцу — Зеленым.[35] С 1796 г. по инициативе английского мореплавателя У. Броутона остров Шикотан на многих картах стал именоваться островом Шпанберга.

В 60-х годах XVIII века императрица Екатерина II разрешил русским купцам торговать с айнами на Южных Курилах. В 1765 г. на Кунашир прибыл первый русский купец А. Толстых. В 1775–1779 гг. купцы Г. Шелихов и П. Ласточкин организовали на свои средства очередную экспедицию на Южные Курилы, которая дважды побывала и на острове Хоккайдо, в то время известном русским под именем Матсмай. Там в бухте Аккэси русские купцы попытались завязать торговлю с местным населением.

В 1795 г. на острове Урупе промысловая компания купцов Шелихова и Голикова основала русскую факторию Александра. (Она просуществовала более полувека и была сожжена англо-французским десантом в 1855 году, во время Крымской войны.) Во многих документах того времени и сам остров Уруп стали именовать островом Александра.

С 1799 г. монопольное право на хозяйственное освоение Курильских островов и использование их природные ресурсов принадлежало Российско-американской компании, основавшей ряд поселений на Южных Курилах, жители которых должны были заниматься скотоводством и земледелием для обеспечения продовольствием Камчатки и побережья Охотского моря.

Это лишь малая толика известных фактов, но и их вполне достаточно, чтобы установить, кто открыл Курильские острова и кто первым начал их колонизацию.

За неимением других доводов, японская сторона ссылается на русско-японский договор 1875 года, по которому Южный Сахалин становился русской территорией, а все Курильские острова передавались Японии. (На тот момент Александр II и его окружение считали эти острова абсолютно бесполезной землей и предложили их японцам, чтобы те могли «спасти лицо».) Однако этот договор был перечеркнут вероломным нападением Японии на Россию в 1904 году.

Что же представляли собой Курильские острова в начале XX века? За ответом обратимся к такому точному и объективному источнику, как «Военная энциклопедия». В XIV-м томе, изданном в Петербурге в 1914 г., читаем:

«Курильские острова (по-японски Чишима, т. е. 1000 островов), архипелаг, простирающийся на 1270 км в длину и состоящий из 36 больших островов, поверхностью около 14 тыс. кв. км (51–42° с. ш. и 145–157° в. д.), от мыса Лопатки на юге Камчатки к юго-западу до японского острова Иезо, или Хоккайдо».

Далее перечисляются наибольшие острова, в числе которых Итуруп, Кунашир и Шикотан. Итак, ни в России, ни в любой другой стране мира до 1945 г. никто не отделял Кунашир и Шикотан от остальных Курильских островов.

Читаем дальше:

«Климат холодный и суровый… К земледелию по климатическим условиям острова непригодны. Море и многочисленные проливы, омывающие их, богаты рыбой и морскими животными, но опасны для судов из-за частых бурь и сильных течений… Вследствие бедности природы и суровости климата, постоянное население не превосходит человек 600…»

Итак, в 1914 году на Курилах проживало всего 600 человек (из них на Южных Курилах — меньше половины).

Но ведь в 1945–1946 гг. с Курильских островов было выселено 17 тысяч японцев! Спрашивается, откуда они взялись? Что, за 30 лет (с 1914 г. по 1944 г.) здесь произошел небывалый в истории демографический взрыв, и население увеличилось в 30 раз?

Ничего подобного. Просто в 1930-х и начале 40-х годов японцы построили на Курилах значительное число военно-морских баз и аэродромов, предназначенных для агрессии как против СССР, так и против США. Для строительства многочисленных портов, взлетно-посадочных полос, казарм, укреплений и т. п. на острова были доставлены тысячи гражданских рабочих. Кроме того, японским военным и их семьям нужны были столовые, прачечные, магазины, больницы — а значит, и обслуживающий персонал. Так что подавляющее большинство японцев прибыло на Курилы всего лет за 10, за 15 до войны, а значит, их никак нельзя считать коренными жителями — не говоря уж о том, что даже «гражданское» население было так или иначе связано с вооруженными силами, работало на армию.

Таким образом, стенания японских официальных лиц, тысячекратно усиленные японскими СМИ, об «изгнанниках, лишенных земли предков», рассчитаны на малограмотных людей.

Кстати, с Южного Сахалина после войны депортировали еще больше японцев, и даже с концессий на Камчатке выселили около тысячи человек. Но все это капля в море по сравнению с теми 6 300 000 японских мирных жителей, которые вынуждены были в 1945–1947 гг. покинуть территории, вышедшие из-под юрисдикции Японии.

Однако и японское правительство, и отечественные «демократы» напрочь «забыли» об этих фактах. Как предпочитают они не вспоминать и о сотнях японских островов в Марианском, Маршалловом и Каролинском архипелагах, на которых к 1939 г. проживало 70 тысяч японцев и 50 тысяч аборигенов и которые после войны были захвачены янки и стали колониями — причем даже не США, а американских вооруженных сил. Военные не только выселили оттуда всех японцев, но и превратили эти острова в совершенно закрытую зону, куда «посторонним», включая собственных граждан, доступ категорически запрещен.

С 1945-го по 80-е годы «Голос Америки» распинался об американских «правах» и «свободах», в том числе и о «свободе передвижения» по всему миру, которой-де американцы обладают в отличие от советских людей. А тут не то что простой гражданин США, но и сенатор не мог посетить большинство островов Микронезии без специального разрешения высшего военного командования.

В чем же дело? Может, 17 тысяч японцев с Южных Курил были первосортными японцами, а 70 тысяч японцев из Микронезии относились к третьему сорту или были вообще «некондицией»?

Понятно, ответа на этот вопрос мы не получим.

Выгода Японии от «возвращения» Южных Курил несоизмеримо мала по сравнению с упущенной прибылью от совместной с русскими разработки огромных богатств Дальнего Востока и Сибири. Но Курильские острова нужны правящим кругам Японии не сами по себе, а как повод для накручивания военной истерии, наращивания вооруженных сил (само существование которых, кстати, противоречит японской конституции) и подготовки населения к будущей агрессии. Вспомнив пушкинского «Бориса Годунова», можно сказать, что Курилы — лишь «предлог раздора и войны».

Пока правительство Японии настаивает на «возвращении» южных островов Курильской гряды, но это тот «коготок», от которого «всей птичке пропасть». Не случайно в официальном документе «Белая книга по обороне Японии» за 1996 г. «спорные территории» простираются уже до середины острова Сахалин и полуострова Камчатка.

Картографические фальсификации активно используются для воспитания у японской молодежи недружественных по отношению к России, реваншистских настроений. На обложке и на 26 из 66 страниц «Общественно-политического атласа Японии для начальной школы» и на 25 страницах из 150 «Нового географического атласа мира для старших классов японской средней школы» южные районы исконно русских Сахалина и Курильской гряды изображены как «спорные», а на некоторых картах — и как японские территории. На красочной настенной «Полной карте Японии» эти русские земли тоже обозначены как «спорные», а площадь Японии указана с учетом территории Южных Курил.

Эти реваншистские планы поддерживают и продажные отечественные «демократы», доказывающие народу, что-де русские используют Южные Курилы «неэффективно», местное население бедствует, а японцы, мол, щедро заплатят за острова. Но сколько бы они ни заплатили, все эти деньги уйдут в бездонные карманы чиновников, как это было с огромным займами 90-х годов.

Во всем мире и во все времена существовала практика, что если король не умеет должным образом управлять своими землями, то это не повод отдавать земли соседям, а повод предложить королю отречься, в случае отказа устроив ему, как принято на Руси, «геморроидальные колики» или «апоплексический удар».

Александр Широкорад

Загрузка...