Я еду на верблюде

Чужая земля

— Сейчас ты будешь идти по чужой земле, — говорит папа.

Никогда в жизни я не ходил по чужой земле. Земля, по которой я хожу уже двенадцатый год, — моя земля. И улицы мои, и город, где я живу, — мой. И пионерский лагерь, куда я еду летом, и лес, где я собираю ягоды и грибы. Все мое. И про то, что все это мое, я подумал только теперь, после того, когда папа сказал о чужой земле. Раньше просто ходил, играл, бегал. И ни о чем не думал.

А тут… буду идти по чужой земле. Какая она, чужая?

Я крепче сжимаю папину руку, и мы выходим из самолета.

Ступеньки трапа, асфальт дорожки. Там, где асфальта нет, колышется под ветром, пригибается к земле зеленая трава. Когда вращаются винты самолета, поднимается такой ветер, что не только траву пригибает — фуражку с головы сорвать может.

На аэродроме много самолетов с непонятными надписями и знаками. Как и в Москве, аэропорт этот тоже международный. Возле самолетов снуют люди в замасленных комбинезонах. На головах у них вместо фуражек фески с кисточками, из-под которых видны черные волосы. У всех только черные. Светлых, как у меня или у моего папы, нет ни у кого.

В аэропорту продают сувениры. Мне сразу бросились в глаза кинжалы. Изогнутые турецкие кинжалы с разрисованными рукоятками. Сколько их! Лежат под стеклом и словно просятся: «Возьми меня, никогда в жизни не захочешь расстаться со мной».

А серебряные шампуры-шпаги, на которых жарят шашлыки, просто стоят в вазе наверху витрины, и только, как букет цветов, торчат из вазы витые ручки. Остальные сувениры неинтересные. Подумаешь, носки вышитые, браслеты или кольца. Все это вместе взятое не стоит и одного кинжала.

И все не просто лежит, все продается. И кто-то ведь покупает эти кинжалы и ходит с ними по улице! Я представил себе, как прихожу в класс с таким кинжалом на поясе. Все ребята сбегаются ко мне и просят, чтобы дал его хоть в руках подержать. А я не даю, еще чернилами запачкают. Витька, мой друг, обижается: «Мою черепаху, Аэлиту, я тебе давал подержать, а она ведь живая. Ей же вредно. И то я дал. А ты…» — он не договаривает, и мне вправду становится стыдно. Я подаю ему кинжал вместе с ножнами: «На, гляди, подумаешь, Аэлита…»

— Пошли, разбойник, вижу, что тебя заинтересовало, — говорит папа.

А мне совсем не хочется никуда идти. Я, кажется, стоял бы здесь весь день и смотрел на кинжалы.

— Пошли, угощу лимонадом.

Папа берет меня за руку и, как маленького, ведет от прилавка.

Высокий тонкий стакан с лимонадом подает мальчик в белом, вышитом чем-то блестящим костюме и белой феске с кисточкой.

Папа берет два стакана, один с лимонадом для меня, другой с чем-то белым для себя. Я сперва попробовал из папиного стакана — не понравилось. Похоже на кефир, только тягучее и пахнет неприятно.

А лимонад сладкий и холодный, и все-таки не такой, как наш.

Я пью и думаю: вот я сижу на чужом стуле, в чужом городе, на чужой земле. И эта чужая земля такая же, как и наша. И трава на ней такая же растет, и люди возле самолетов ходят в черных комбинезонах. Только говорят иначе, на чужом, непонятном языке, только подают лимонад приезжим в аэропорту мальчики, а в магазинах продаются кинжалы.