Я не вернусь (СИ)

— Как красиво! — я радовалась как ребенок и с благодарностью смотрела на Павлика. Он стоял у меня за спиной и крепко обнимал. Тоже улыбался. Запрокинула голову ему на плечо и мысленно порадовалась, что обула босоножки на высоком каблуке — так я хоть немного достаю до его плеча.

— Ну, детка… Тебе нравится?

— Да.

— Вот и хорошо.

Паша спросил, нравится ли мне? И после этого я буду слушать Таньку, что он эгоистичный? Нет, Павлик — самый лучший. Конечно, мне все нравится! Еще бы — он здесь, со мной, обнимает, целует, да к тому же и салют для красоты момента.

— Родной, я так сильно тебя люблю.

— Я знаю.

Очень скоро после того, как мы с Пашей снова были вместе, случилось одно очень важное событие. Нет — два события, взаимосвязанные друг с другом. Произошло то, что многие называют коротко и ясно — «залет». Случайно — как это обычно и бывает. Ох как Павлик психовал! Еще ничего не было известно, но он уже искал в интернете признаки, симптомы и прочее. Не хотел он ребенка. Предложил выпить таблетку, которая «после». Ну, как предложил… очень сильно настаивал. Я, конечно же, была против.

Я сидела на кровати, скрестив по-турецки ноги, и один за другим открывала сайты в интернете, одновременно разговаривая через наушники с Танькой.

— Кать! Перестань заниматься ерундой и сходи в аптеку! — настаивала она. Даже находясь в другой стране, за тысячу километров, она умудрялась управлять моими действиями, как Сталин — страной. Порой я даже чувствовала себя безвольной куклой. Но сейчас в редкие для себя моменты я проявляла завидное упрямство.

— Тань, этого не может быть, понимаешь?! Не-воз-мож-но! — произнесла по слогам и процитировала сухую выдержку из статьи: — «Чаще всего зачатие происходит во время овуляции…» Тань, у меня ЭТО случилось через несколько дней! — нашла я очередное несоответствие.

— Катя! Сходи за тестами и не мучайся.

Я простонала, спинным мозгом понимая, что Таня как никогда права. Но сейчас во мне буйствовали два разных чувства, ни в чем не уступая друг другу — надежда и страх. Видит Бог, как я хочу оказаться беременной, но в тоже время боюсь, что это не так. В мозгу затаилась надежда: «А вдруг…?» И тут же появилась уверенность: «Да не может этого быть!»

Пока стояла в очереди в аптеке, глушила в себе порывы сбежать, не тратить время на всякую ерунду…

— Мне, пожалуйста, тест на беременность, — шепотом попросила я.

— Что? — девушка в белом халате за прилавком не расслышала. Я хотела ей крикнуть, что уши надо чистить, но вместо этого повторила просьбу чуть громче и, подумав, добавила:

— Четыре!

И вот теперь я сидела на кафельном полу в ванной, обложившись тестами, как гадалка картами. Глаза открывать было страшно. Я молила про себя:

— Хоть бы положительно… хоть бы положительно… хоть бы…

Приоткрыла один глаз и взглянула на первый тест. Две полоски…

Руки затряслись, и вот я уже широко открытыми глазами уставилась на все четыре теста, один даже с окошком был, на котором срок написан.

«Это ошибка… быть такого не может…» — так я думала. Случилось чудо — по-другому назвать то, что предстало предо мной — я не могла.

— Господи, спасибо, — выдохнула я наконец.

Не знаю, сколько я так просидела, думая о том, что делать дальше. Говорить Павлику или молчать? А вдруг тесты ошибочны? И еще много важных и не очень мыслей проносились в тот момент в моей голове. Отвлек меня зазвонивший рядом телефон.

Таня… ну кто бы сомневался!

— Ну, как? — озабоченно спросила она.

— Восемь…

— Что восемь?

— Полосок.

— Это как?

— Это четыре теста и восемь полосок.

— Мельникова! Поздравляю! Ивар! — позвала она своего мужа. — Катюха наша беременна!

В трубке что-то заскрежетало, и вот я уже слышу голос Ивара:

— Ну что, Китти? — это он меня так называть любит. — Залетела? От кого хоть, знаешь?

— Ты идиот?

— Да шучу я, успокойся. Тебя твой поваренок так тр…хает, что ты ни на кого больше не смотришь. Добегалась? — снова подколол меня он.

— Перестань, — тихо попросила я. Не люблю интимных откровений.

— Ты сама-то рада? Больно голос у тебя загробный.

— Рада, конечно.

Тут трубку снова перехватила Таня:

— Катя, ты не волнуйся, Паше мы сами все расскажем.

На меня словно ушат ледяной воды вылили.

— Не надо! А вдруг это ошибка?

— В одну ошибку я поверю, но во все четыре…

В общем, чтобы окончательно убедиться, на следующий же день с утра пошла к врачу.

— Что ж вам, девочкам, на месте не сидится? — сказала доктор, у которой, по-видимому, было особое отношение к молодежи. — И куда только твои родители смотрят?

— Доктор, я беременна?

— Сдашь анализы — будем знать точно, но думаю, что да. Небось, аборт делать хочешь? А не надо, молодая ты еще… Что ж ты с ребенком будешь делать? Школу-то успела закончить?

Я тут же ответила, что мне двадцать два года. И еще добавила, что девственности лишилась в девятнадцать. Зачем сообщила последний факт — не знаю. На всякий случай.

Женщина посмотрела на меня, потом на сидящую за соседним столом медсестру, которая подтвердила мой возраст, и уже более спокойно сказала:

— Ну, это меняет дело.

А мне радостно так было… Чудо. Определенно чудо.

Об этом я думала, когда шла домой и блаженно улыбалась всем прохожим на улице. Сто к одному, что они принимали меня за чокнутую.

Нет, я не хотела с помощью беременности привязать к себе Пашу. Я просто очень хотела от него ребенка. Именно от него, и будь что будет…

Когда анализы подтвердились, я уже представляла, как приду вся такая внезапная к любимому и загадочным голосом поведаю ему важную новость. И увижу на его лице такую же, как и у себя, счастливую улыбку будущего отца…

Вот он — железный айсберг, о который разбился мой хрустальный корабль мечты. Это для меня счастье стать матерью — важное и долгожданное, а вот для Павлика — совсем даже наоборот. Скорее, нежелательное. А что скажут его родители… и подумать боялась.

Я же ненормальная! И аргументы в доказательство сего факта у Нины Владимировны были неоспоримы. Нельзя так сильно любить. Нельзя так сильно переживать. Нельзя так сильно ревновать. Нельзя… нельзя… нельзя. А я любила и переживала, и ревновала — очень сильно. Как вывод — у меня развитая шизофрения.

А как нужно любить? Слабо? Или средне? Есть такой градусник со шкалой, как у Цельсия, который определяет чувства? Нет такого градусника. И выключателя тоже нет, чтобы вдруг — ЩЁЛК! — и любишь уже не так сильно или не любишь вовсе. Спросите у любого любящего человека — чувства подразумевают и переживания, и ревность, и желание быть всегда рядом, обнимать-целовать…

Я всегда степень своих чувств к человеку определяю одним-единственным вопросом — готова ли я отдать жизнь за него, если потребуется? Ну там, сердце пересадить или почку… За родных людей, за свою семью — да. И за Пашку — ответ положительный.

И когда я уже уверенно знала, что беременна, единственным разумным решением было рассказать обо всем Паше и потребовать от него узаконенных отношений. Но Ивар, к моему огромнейшему удивлению, несмотря на пресловутую мужскую солидарность, советовал мне — цитирую: «прекращать дурью маяться, потому что ничего путного такой парень как Павлик не сделает». Сейчас думаю — почему я сразу не послушала Ивара?

Но все же признаться Паше было нужно. Он имел полное право знать, что станет отцом.

Глаза в глаза подобное я ему сказать боялась — а если он меня в стену впечатает или на ремни порежет? Поэтому позвонила по телефону — да здравствуют современные средства связи! Но Павлик не дал мне договорить и спокойно спросил:

— Ты беременна?

Как ему удалось сохранить хладнокровие — думаю, загадка даже для него самого. Слишком хорошо я его знаю — в тот момент его раздирало на куски от противоречия, и он метался от «Как быть?» до «Что делать?»

Чудом уговорила его не рассказывать матери — догадывалась, чем это чревато. Она сразу же потребует аборт. Или денег предложит, чтобы я Паше не навязывала ребенка. Я и не собиралась. Была готова сама воспитывать малыша. Но мне нужно было решение Паши — его, собственное. Не знаю, зачем. Я никогда на него раньше не давила в полном смысле этого слова. Это было бесполезно — мои слова не значили ровным счетом ничего. Они всего лишь раздражали воздух пустыми звуками. Но в этот раз я очень хотела, чтобы Паша решил САМ, чего он хочет. Не то, к чему так активно склоняла его мать, и не то, что подсказывали друзья, и не то, на что надеялась я, а то, что он сам решит, руководствуясь своим сердцем и своим разумом. Я бы приняла любое его решение, если бы оно было сугубо его, личным, а не тем, которое изо дня в день вдалбливала в него Нина Владимировна. Я надеялась на это крошечное чудо — что Паша вспомнит о том, что на его плечах все-таки есть своя голова.

Но, видимо, лимит чудес на мою долю был исчерпан.

Паша предложил подождать две недели. И эти две недели я была как на иголках, прекрасно понимая, что от него решения зависит мое будущее и будущее малыша.

Нет, внешне я была спокойной. Паша звонил только пару раз — говорили за работу, погоду, друзей. Я делала вид, что кроме погоды за окном меня ничего больше не интересует — прекрасно понимала, что в те дни в нем происходили такие метания, какие испытывают загнанные в угол хищники. Ему нужно было осознать свое будущее отцовство и понять, что делать дальше. Какой же он тугодум, на самом-то деле…

12

Казалось бы — что такое две недели? Однако эти четырнадцать дней грозили растянуться в бесконечность, и вот уже прошел месяц…

О моем положении узнали все, включая Нину Владимировну. Как это обычно бывает? Кто-то сказал кому-то, тот еще кому-то — и цепочка замкнулась на Пашкиной матери. Я очень хотела сохранить свою беременность в тайне. Чтобы никто не знал до самого победного. Паша же все рассказал друзьям. Нет, его можно понять — ему нужен был дружеский совет, но когда я узнала о том, что эта новость дошла до его матери — как же ругалась! Кажется, тогда я выдала все свои скудные на тот момент познания в области обсценной лексики. Я не знала, как она отреагировала на эту новость, но была уверена, что Паша в большей степени не звонил мне все это время из-за нее. Да, возможно, я ошибалась и искала ему оправдание, но почему-то кажется, что именно в этот раз интуиция меня не подводила. Она вообще меня никогда не подводила, когда дело касалось Нины Владимировны. Ну, философию можно опустить — на деле Паша требовал от меня избавиться от ребенка. Я же просила его тогда солгать родителям и сказать, что беременность ошибочна. Думала, что вот малыш родится — и все наладится. Господи, это ж надо было быть такой наивной! Что могло наладиться? Нина Владимировна встретила бы меня у дверей с хлебом-солью, а сам Пашка — с плакатом «Добро пожаловать»? Три ха-ха четыре раза! Они бы меня с лестницы спустили, а малыша эта женщина в детский дом бы определила — сказала бы, что такой сумасшедшей как я, детей доверять нельзя. Нет, правда.

А я сумасбродно хотела доказать правду, которая, по сути, никому не была нужна. Паша одновременно и верил мне, и не верил. Он требовал доказательств и тут же их опровергал. Как можно доказать что-то человеку, для которого чужие домыслы перевешивают факты? А я это делала. Я очень многое хотела ему сказать — и не говорила. Во-первых, потому что Паша не давал мне возможности, раз за разом выключая телефон и придумывая глупые отговорки, а во-вторых, несмотря на это, все равно была счастлива — еще бы… Пашкин малыш…

Внутри меня как будто сидела птица и время от времени пыталась взлететь, крылья расправляла. И с каждым разом эти крылья становились крепче. Отчетливо помню, когда мой ребенок впервые толкнулся. Я как раз лежала в больнице на сохранении и вышла в магазин с девочкой по палате. По дороге почувствовала легкий удар изнутри. Это было так больно! Думала, меня напополам переломает. Доктор потом только посмеялась надо мной.

— У тебя просто низкий болевой порог. На твоем сроке еще не так сильно толкается. Что ты будешь в последние месяцы делать? Рожать ты как собираешься, а? У тебя и так сердце больное, а тут еще и это… Учись не обращать внимания на подобные мелочи — наоборот, радуйся. Раз толкается — значит, живой. Вспомни свой токсикоз. Это же смешно…

Мне смешно не было ни разу! Живот еще не был с размер мяча, а внутри такое ощущение, будто это целая футбольная команда! Нет, правда. Когда я сидела в очереди в женской консультации, и малыш начал буянить — я аж охнула от неожиданности.

— Кто у тебя — мальчик или девочка? — спросила сидящая рядом женщина.

— Мальчик… — с каким-то радостным придыханием ответила я.

— Ну, значит футболист.

— А у вас? Футболистка?

— Нет. У меня балерина…

Мне очень не хватало в такие моменты Павлика. Нет, его всегда не хватало, но во время беременности особенно. Малыш, наверное, это тоже чувствовал, потому что такие сны мне выдавал с участием нашего папочки — ужас! То он под лед проваливался, то на велосипеде падал, то с крыши. Я просыпалась несколько раз в холодном поту, а перед глазами — родное окровавленное лицо из сна. Что я в этот момент чувствовала! Хотелось в середине ночи поехать к нему и убедиться, что с ним все в порядке. Напрасно мне объясняли, что подобные сны снятся к тому, что человек будет долго жить, и что Павлик здоровее всех здоровых. Мне хотелось убедиться в этом лично. А в трубке — «Телефон абонента выключен». Вот именно за эту пустую и безжизненную фразу вместо родного и нужного голоса мне очень хотелось Пашу медленно-медленно пытать. Чтобы сделать ему так же больно, как и мне. И в тоже время мне хотелось, чтобы он обнял меня, положил руку на животик и сказал, что все будет хорошо. И что никогда меня не бросит, и мы с малышом все вместе будем… Конечно же, ничего такого сказано не было. Вместо этого — очередное предательство. Да, это уже было предательством. Ни обидами, ни оскорблениями, ни чем-то прочим, а именно предательством. Как с этим справиться в одиночку? Да никак. Невозможно с этим самостоятельно справиться. Слезы в подушку, истерики по ночам… По-другому не получится — поверьте на слово. Если вы действительно любите, сильно, по-настоящему — готовьтесь к тому, что впереди вас ждет очень сильная боль, точно такая же, как и рифма к этому слову. Не зря же придумали — «любовь» и «боль». Это те чувства, которые будут постоянно душить, и только близкий человек, который обнимет и скажет «Я рядом», сможет дать хотя бы некоторое подобие спокойствия. Мой человек был где угодно и с кем угодно, но только не рядом со мной. И все то, чего мне так сильно хотелось, приходилось раз за разом засовывать куда подальше и не думать об этом. Как и любой нормальной девушке, мне хотелось романтики. Хотелось вечерних прогулок за руку. Хотя бы одну ромашку. Поцелуев под козырьком у подъезда. И очень сильно хотелось видеть его каждый день, круглосуточно. И да — втайне ото всех я мечтала о колечке на палец и дружной веселой свадьбе. С белым пышным платьем, туфельках с бантиками, пьяным свидетелем, веселыми гостями… А приходилось терпеть его дурацкий характер с вечным ожиданием того, что случится чудо, и кто-то примет решение за него. Или беременность сама собой рассосется, как камни в почках.

Я почему-то не сомневалась в его решении. Павлик будет долго думать, проверять меня всевозможными тестами, водить по врачам, а потом смирится — и тогда мы будем вместе. А его мать будет нас постоянно ссорить и открыто меня ненавидеть. В принципе, я думала в верном направлении, но маленько все-таки просчиталась.

Я чувствовала себя все это время одинокой, брошенной, забытой — никто из моих родных не мог оградить меня от этого чувства. И это в то время, когда, по словам доктора, мне нужна была максимальная забота. К черту заботу, мне уверенность была нужна! Уверенность в завтрашнем дне. А Паша не был определенным. Он никогда ничего не обещал, а если и случалось такое, то это обещание обязательно оставалось невыполнимым. В драке он бы никогда не спасовал, но когда пришло время взять на себя ответственность — спрятался за спину матери. Права Танька была, ой права… Слабый. Трусливый. Не мужчина и даже не парень. Мальчик, который не умел отвечать за свои слова, свои действия и поступки. Очень неприятно это осознавать и еще неприятнее понимать, что я продолжаю любить этого человека, но да — так и есть. Как он говорил? «Мать вдвое старше и имеет больше опыта в подобных вопросах». Мне хотелось кричать благим матом после этой фразы. Да, у матери есть опыт, но ведь и самому пора бы начать его набираться! Человек ничему не научится, если сам не обожжется.

Да и я недалеко от него тогда ушла. Такая же безмозглая была. Шутка ли — на пятом месяце беременности приехать к нему, выслушать красивую речь о том, что «пошла-ка я давно проложенным маршрутом», а потом два часа мерзнуть на остановке в ожидании неприходящего автобуса, чтобы в итоге Его Величество Павел Владимирович вспомнил обо мне и все-таки отвез домой. Уже тогда было вполне ясно и понятно, что я Паше безразлична. Что даже если бы я умерла — все, что бы он сказал: «Одной Катюхой меньше — страна убытков не понесет». И скажет это с брезгливостью и затаенной радостью… Пишу эти строки и плачу — Господи, ну за что мне это все? Чем я заслужила к себе такое отношение? Я Паше звезд с неба не доставала, но все, что было в моих силах — то делала ради него. А он поступал с точностью наоборот… Как там говорят? Эффект бумеранга? Точно… Я не хочу, чтобы Паша испытал на себе ту боль, которую когда-то причинял мне. Я не хочу, чтобы он страдал. Наоборот, я очень хочу, чтобы он был счастлив. А вот насчет Нины Владимировны я этого не скажу. Вот если к ней этот бумеранг вернется, то моя ненависть, возможно, поугаснет. Будет справедливо, если она тоже потеряет нечто самое ценное — положа руку на сердце, она это заслужила.

Тогда я думала так: Паша не откажется от ребенка — но вот только в этом я была уверена на 100 %. Зато он может отказаться от меня… И я едва волосы на голове не рвала в период ожидания — фактически приговора.

А время все тянулось… И ко всему прочему материализовалась та самая Лена. Наш с ней разговор был о-очень неприятный. И что самое странное — я не пыталась свернуть этот диалог. Я отвечала — спокойно, даже с интересом. Больше скажу — мне было немного жаль ее, ведь я знала, каково это — быть с Пашей и без него. Конечно же, рассказала ей про беременность и попросила оставить Павлика в покое. Думала, она меня по-женски как-нибудь поймет. Не-а. Не поняла. Напрасно я ей пыталась объяснить, что нельзя влезать в отношения не просто любящих, а тех, кто вот-вот станет родителями. А мне в ответ что-то вроде: «Паша останется со мной и будет помогать твоему ребенку». Что я должна была на это ответить? Не выдержала и в грубой форме объяснила, где зимуют раки и ночуют мышки. Не хочу оправдываться, но такой исход был неизбежен. Потому что мне было за что бороться. За моего любимого человека. За отца моего ребенка. И пусть меня это характеризует как грубую, эгоистичную, истеричную — я имела полное право и звонить ей, и угрожать. Конечно, такие вещи не красят девушку, но иногда эмоции берут верх.

— Паш, нам надо поговорить, — словно «за упокой» начала я.

— Давай не сейчас? — попытался он свернуть разговор, но именно сейчас, в эту самую минуту меня и бульдозер бы не остановил. Если решение не может или не хочет принять Паша — значит, это сделаю я. В голове уже крутилась песня «Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, ехал поезд запоздалый…»

Встретились. Ни чахлой ромашки, ни полузасохшей розочки. Даже кактус в горшке не принес. Ну, с цветами-то я давно уже привыкла, точнее, к их отсутствию — Павлик не умеет красиво ухаживать. Но он, как никто другой, умеет дать почувствовать себя любимой и подарить ощущение надежности и счастья, что гораздо важнее.

А тут стоит, словно избитый котенок, и как-то загнанно смотрит на меня. Впервые вижу такой взгляд, будто я ему… жизнь сломала? Значит, я права — Паша во всем будет меня винить. Кто бы сомневался… Я всегда была самая крайняя, могла бы уже и привыкнуть.

Сейчас мы оба находились перед точкой невозврата, и должны сказать друг другу хоть что-то. И мы говорили! Знаете басню про лебедя, рака и щуку? Вот мы были теми самыми персонажами. Я говорила одно, Паша — другое. Каждый тянул одеяло на свою сторону. И если я с ним соглашалась, то он прислушиваться ко мне категорически отказывался.

Поддалась импульсу и обняла его. И он обнял в ответ.

— Паш, я люблю тебя.

— И я тебя.

Для меня эти его слова прозвучали прекрасной симфонией. Я и не думала, что когда-нибудь услышу их от него еще раз.

Но, оказывается, это признание было лишь проигрышем. Сама песня началась позже…

Беда пришла, откуда все и ждали. Хотя, если вдуматься, то вспышки в сознании о том, что ничего не получится, происходили постоянно. Только вот по своей дурацкой наивности я была уверена, что в этот раз обязательно все обойдется. Оказалось-показалось. Конечно, глупо задаваться риторическим вопросом «Кто виноват?», потому что ответить на него может только Бог. А тогда я была уверена в том, что как раз-таки Богу до меня не было никакого дела. Я находила Паше тысячу оправданий, говорила всем и самой себе: «Он не виноват…» Виноват, еще как виноват! Только я ни разу за все время ему об этом не сказала.

— Кать, на мне висит ипотека. Как ты себе представляешь наше будущее?

— Справимся. Все справляются — чем мы с тобой хуже?

— Ты меня без ножа режешь…

13

Обвинения… куча обвинений… во всем подряд! По словам его матери, я нарушила чуть ли не все писаные грехи, будто моей настольной книгой был уголовный кодекс. До сих пор удивляюсь, как я не закатила грандиозную истерику с битьем посуды и криками в открытое окно. Уж очень мне этого хотелось! Нет, я не спорю, логика в некоторых обвинениях присутствовала. Все же Нина Владимировна очень умная женщина — это надо признать. Мне до нее как до Шанхая босиком.

Ненормальная, некрасивая, старая — это только вершина айсберга. Любимое выражение госпожи Васильевой, обращенное ко мне: «Катя, вы не пара». Как так-то, а? Почему кто-то решает за меня, за Павлика, за нас двоих? А как же наш ребенок?

О, да! Тогда Нина Владимировна превзошла саму себя! Я до сих пор ненавижу ее за те слова. Мерзко, противно. Никак не могу простить. Это мой самый больной мозоль. Ей-то от этого, конечно, ни холодно, ни жарко, а меня гложет изнутри обида. Я всегда старалась изо всех сил сдерживать свои мысли относительно этой женщины — как-никак, она мать моего любимого человека, и я всю свою жизнь буду благодарна ей за него. Но как бы я не старалась вытеснить из себя гнетущее чувство ненависти к ней — у меня не получается.

Сначала эта женщина говорила, что я придумала беременность. Потом — что ребенок не от Павлика. Дальше — больше. Как там говорят? Чем дальше в лес, тем злее дятлы? Вот точно! И с врачами я договорилась, и анализы подделала… Паша верил матери и наотрез отказывался верить мне. Как там говорят? Все средства хороши? Да, Нина Владимировна не пренебрегла ничем. Мой доктор смотрела на меня и не понимала, зачем я пытаюсь доказать очевидное.

— А потом что он скажет? — спрашивала она у меня. — Что ты ребенка из род. дома украла?

Животик у меня был маленький, к четвертому месяцу только немного стал округляться. На Новый год я специально надела облегающее платье. Решила, что раз все и так обо всем знают, то скрывать уже нечего, хотела даже подчеркнуть. А после Нового года животик начал расти. Но и это ни о чем Паше не говорило.

— Что-то живот у тебя маленький — ты вкусно поела?

— Почему у тебя живот не с размер футбольного мяча? Так не должно быть!

— Мать сказала, что по срокам не совпадает. Ты уверена, что ребенок от меня?

Н-да… И такое бывает. Маразм крепчал, как говорится. А вместе с ним и я становилась маразматичкой. Последнее предположение насчет того, что по срокам не совпадает — это такая глупость! Вот она меня больше всего напрягала. Все там совпадало. И Паша прекрасно это знал. И так же знал, насколько сильно я его люблю, чтобы решиться на измену. Это обвинение было настолько глупо и нелепо, а я все равно продолжала пропускать это через себя и не зацикливаться на подобных… мелочах? Сейчас-то понимаю, что это не мелочь, что это был явный сигнал собирать чемоданы и оставить Пашу с его матерью где-нибудь подальше от себя, а тогда… тогда я считала это мелочью. Ну правда, как Павлику в голову могло прийти, что я могу быть с кем-то еще, кроме него? Во-первых, я была беременна. Во-вторых, меня ни к кому не тянуло. Это с Пашей я могла быть на диване, на столе, на стиральной машинке, черт, да хоть на полу — где угодно, а с другими даже сидеть рядом не хотелось. И он это видел, и знал, и все равно обвинял… Я только сейчас начала понимать, насколько сильно меня ненавидели в его доме. Тогда я на это закрывала глаза, полностью отдаваясь ощущениям и не думая о будущем.

УЗИ показало мальчика.

— Ну, что там? — я едва не прилипла носом к монитору, пытаясь разглядеть свою крошку, который уже выглядел как настоящий человечек.

— Все в порядке, сердечко бьется, — врач водила сканером по моему обмазанному гелем животу.

— Сердечко… — повторила я эхом и никак не могла оторвать глаз от экрана, жалея, что Паша не видит этого чуда. Но ведь снимки-то мне дадут? Он обязательно обрадуется…

— Помаши маме ручкой, лентяй, — сказала доктор, глядя на изображение на мониторе. И малыш действительно пошевелился — нет, это определенно чудо.

— А кто? Мальчик или девочка? — я никак не могла разобрать, хотя крошик мой был повернут ко мне.

— Ты что, сама не видишь? Мальчик. Вполне общительный, все, что нам нужно — показывает.

— Точно мальчик?

— Точнее не бывает. Решила уже с именем?

— Да. Петя. Петр Павлович.

— Неплохо звучит. По-царски.

Я тогда чуть на кушетке не подпрыгнула от радости! Еще бы — сыночек! Хотя я и до этого была уверена, что будет именно мальчик. Но… вот это постоянное «но»! За две недели, что я лежала в больнице на сохранении, Паша ни разу ко мне не пришел. Я даже не сразу смогла сообщить ему пол ребенка — он старательно меня избегал.

А вскоре я познакомилась с Лешей. Симпатичный, добрый парень. И я ему понравилась. Очень понравилась. И через неделю после знакомства он предложил мне встречаться. Я никакого повода для этого не давала! Моя беременность его не останавливала. Конечно же, я отказывалась. Один раз, когда он полез целоваться — я его ударила ногой в пах и выдала много непечатных слов. Больше не лез, но с предложением серьезных отношений продолжал настаивать. А когда я рассказала Паше… уж лучше бы не рассказывала! Тогда бы я никогда не узнала, что мой любимый человек может сказать: «О! У тебя поклонник? Отлично! Может, он усыновит ребенка?» Я после тех слов всю ночь рыдала, так было погано на душе. Сейчас кто-то подумает: «И как такую сволочь можно любить?» Можно! И он не сволочь. Просто он вот такой — глупый. Н-да… как всегда ищу ему оправдание. Но он правда — вот такой. Не сволочь.

— Конечно, не сволочь, — согласился с этим определением Ивар. — Он дебил! Ему нужно по голове настучать, чтобы всю дурь выбить!

Сейчас думаю: а что бы тогда Паша сделал? Подрался бы из-за меня? Никогда. Знаете шутку? «Если ты идешь с девушкой, и на вас вдруг нападают — беги. Девушек много, а ты у мамы — один». Вроде бы шутка, но в каждой шутке… Нет, он бы ради меня — палец о палец не ударил. Сейчас я это понимаю очень четко, хотя тогда со всеми своими проблемами шла к Паше — а к кому же еще? Я всегда считала его самым близким человеком, как маму или Таню. Наверное, даже ближе.

Слышали песню группы «Znaki»? «Знать бы ту мать, что рожает проблемы…» Вот в то время эти слова из песни Алексея Юзленко полностью, напрямую совпали с моими внутренними ощущениями. В самом что ни на есть буквальном смысле, хотя фраза-то метафорческая. Я знала проблемы и знала ту мать, которая их создала. И тем не менее если бы была хоть малейшая вероятность, что все изменится, и я смогу быть с любимым человеком — я бы на коленях просила Нину Владимировну о помиловании. Я бы в ногах у этой женщины валялась, если бы точно знала, что после этого Пашины метания прекратятся. Да, тут уже играет свою роль гордость, но, когда стоит выбор между гордостью и любовью — я всегда, при любых обстоятельствах выбирала любовь. Без гордости прожить можно, без любви — нет. Сама жизнь до боли в груди становится пустой и бессмысленной…

Леша сделал для меня одно доброе дело. Он свозил меня в Москву. Да не просто на Кремль поглазеть, а в Покровский монастырь. Кто не знает — там находятся мощи и чудотворная икона блаженной старицы Матроны Московской. Нет, я и в родном городе ходила в церковь, но никогда не срывалась с места в карьер. Знаете, как иногда бывает? Поддаться порыву. Вот я и поддалась. Поехала просить о помощи. Видимо, я все же не до конца осознавала своего приближающегося материнства, потому что в первую очередь просила сохранить в моей жизни Пашу. Нет, о здоровье малыша, беспроблемной беременности и нормальных родах я тоже просила, но все-таки на первом плане Павлик.

У меня была даже мысль остаться в монастыре на время, вымолить себе такое нужное спокойствие и счастье, но Леша отговорил. А мысль эта у меня была настолько твердая и глубокая… как предчувствие.

По дороге в Москву я почему-то была на все сто уверена, что моя жизнь изменится к лучшему после этой поездки. Но когда мы с Лехой возвращались обратно, никаких чудес не происходило. Паша по-прежнему меня игнорировал.

В больницу на сохранение легла — и это все, что изменилось.

Паша всегда полагался на мадам Судьбу. Я же постоянно с ним спорила и пыталась доказать, что человек строит свою жизнь сам. До сих пор не знаю, чей из наших постулатов верный.

Наверное, я все же эгоистка. Когда Паша меня раз за разом прогонял от себя, я стремилась быть с ним иногда все-таки помимо его воли. Не всегда, но парочку таких моментов припомнить могу. Первый раз — когда я пришла к нему на работу и очень долго, со слезами-соплями, пыталась убедить его поговорить со мной или хотя бы просто меня выслушать. Это случилось как раз незадолго до того памятного разговора с его матерью. А второй — уже во время беременности. Мы стояли поздно вечером у подъезда, я цеплялась за его куртку и просила только об одном: «Не уходи».

А Паша вырывался.

А я не могла отпустить. Потому что когда он уходил — мне становилось плохо, больно, тяжело. Невыносимо. Я не хотела этой боли. Я хотела быть с ним, и больше ничего не было важным. Да-а… все-таки я эгоистично думала о себе и своем спокойствии.

— Паш, — всхлипывала я, размазывая по щекам слезы. — Не уходи… пожалуйста… останься… — я была в каком-то сумасшедшем отчаянии — не хотела отпускать его, и все тут! Будто бы предчувствие… будто бы что-то случится… — Поступай со мной как хочешь, только не бросай…

Паша глухо застонал и с трудом расцепил мои руки от своей куртки. Когда он ушел, у меня подкосились ноги, и я схватилась за ручку подъездной двери, чтобы не упасть. Внутри будто все внутренности обожгло огнем и разорвало на части, а потом неожиданно разогнало холод по всему телу. Внизу живота резко потянуло, и малыш несколько раз толкнулся, напоминая маме о том, что не стоит волноваться.

Сколько еще мне придется вынести этих волнений?

Я не показывала всю свою боль Паше напрямую, но он и так видел, что где-то там в моей душе, где заканчивается бесконечность — была страшная, адская боль. Которую он же и причинял…

Мы договорились встретиться. И пока ждала Павлика — решила позвонить Тане в Гамбург, рассказать о том, что по последним анализам у меня четко просматривается коронарная ишемия. Она-то и раньше причиняла мне некоторые неудобства, а теперь и вовсе стала проблемой.

— Тань, я боюсь. Мне сказали, что высокая вероятность инфаркта. А мне двадцать два года!

— Тебе надо в частной клинике рожать, — со «знанием дела» наставляла меня подруга. — Там за тобой будет соответствующий уход. А в обычных больницах врачи на тебя внимание обратят только тогда, когда ребенок уже вылупится!

— Да ладно тебе, — отмахнулась я. — Все же рожают — и ничего…

Таня стала мне объяснять необходимость подобного шага и несомненные плюсы частных роддомов, в одном из которых с разницей в четыре года родились ее дети, но я вроде как прикреплена к обыкновенному акушерскому центру. Пока Танька прочищала мне требующие тщательной чистки мозги, я оперлась одной рукой на перила моста, а другой стала гладить через ткань теплого пальто животик.

— А с Пашей вы что решили? — перескочила подруга на другую тему.

— Вот, сейчас стою и жду его. Может быть, и решим что-нибудь… — со слабой надеждой ответила я.

— Ты…? ТЫ…? ТЫ ЕГО ЖДЕШЬ??? — прокричала мне в трубку Таня, перейдя чуть ли не на визг. — Мельникова, ты дура? Это он должен тебя ждать! Он должен за тобой бегать с кольцом в кармане, а ты еще должна много раз подумать, нужен ли ТВОЕМУ ребенку такой отец?

— Вот именно. Он все-таки отец… — пожала я плечами, и малыш, кажется, со мной согласился.

— Тогда пусть поступает как отец. Мужик он или не мужик?

— Ты же знаешь, как все сложно…

— Что сложного? За мамкиной юбкой прятаться ему не сложно, а ответственность за своего ребенка ему принять сложно?

Разговаривая с Таней, я смотрела на бесконечную вереницу автомобилей, и думала, что будет дальше. Ответ никак не приходил — к сожалению, наша с малышом дальнейшая жизнь зависит не от меня, нерадивой мамаши, а от нашего глупого папочки.

Поговорив с подругой еще немного, я набрала Пашу — по времени он уже был должен прийти.

— Я приходил, — ответил он. — Послушал твою трещетку с подругой и ушел.

— Как ушел? — не поняла я. — Куда ушел?

— Домой, — Паша был предельно спокоен, когда как во мне начал закипать гнев.

— Павлик, — как можно спокойнее сказала я. — Ты издеваешься?

— Да, — честно признался он.

На Новый год я надеялась, что Паша под бой курантов наденет мне кольцо на палец. Да, я продолжала надеяться! А что еще оставалось? Я жила в каком-то томительном ожидании, пока Павлик просто-напросто тянул время. Он мне сказал, что до Нового года точно все решится. Каким образом, интересно? Да, Паша был сильным, уверенным и мужественным, но в первую очередь он был сыном своей матери. Бессмысленно было ему говорить о том, что в жизни каждого человека наступает момент, когда пора начать думать своей головой и не слушать ни-ко-го, даже если это лучший друг, любимая девушка или родная мать. Для Павлика это был тот самый момент, но… он его упустил.

Он продолжал думать, что я его обманывала. А когда я расплакалась после очередного обвинения, хотя ни в чем не была виновата — он меня обнял, поцеловал, и снова во мне возросла уверенность, что все будет хорошо.

14

Зрительно я всегда была абсолютно невнимательной. В двух шагах от меня мог идти Брэд Питт, а я, погруженная в свои собственные мысли, не обратила бы на него никакого внимания. Или опять же в той самой задумчивости могла идти прямиком к открытому дорожному люку.

В этот раз мы с Пашей шли вместе, держась за руки и о чем-то воодушевленно споря. Я, стараясь доказать ему свою мысль, хоть и понимала, что не права — и несущегося прямиком на нас разъяренного медведя не заметила бы, не то что стоящую к нам полу-боком и разговаривающую по телефону госпожу Васильеву. Честно говоря, лучше бы это был дикий медведь-гризли… А вот Пашина мама нас заметила и махнула рукой. Понимая, что ничего хорошего из этой встречи не выйдет, я развернулась и уже было собралась пойти назад, лишь бы не общаться с этой женщиной. Я даже не задумалась о том, как глупо выгляжу со стороны.

— У меня автобус… электричка… опаздываю… — совсем не красноречиво объясняла я Паше, но он крепко держал меня, и вырваться из его крепкой хватки не получалось. В голове промелькнула мысль ударить его по коленке или применить приемы самообороны, которым меня когда-то научили — например, оттянуть ему нижнюю губу, но ни того, ни другого я не сделала. Никогда бы не смогла причинить боль Паше — ни физическую, ни моральную.

А между тем Нина Владимировна подошла к нам и поздоровалась, после чего выжидательно посмотрела на меня, будто я ей миллион должна. Мне ничего другого не оставалось, как поздороваться в ответ, проклиная на чем свет стоит свою неудачливость.

— Я хочу с тобой поговорить, Екатерина, — меня немного обрадовало, что в этот день я обула неудобные в моем положении сапоги на каблуках и теперь была немного выше этой женщины — эдакое моральное возмещение. Слабое, но все-таки я не чувствовала себя рядом с ней мелкой букашкой без права голоса. А между тем госпожа Васильева спрашивала вполне ясные и очевидные вещи:

— Зачем ты продолжаешь встречаться с моим сыном? По-моему, в нашу последнюю встречу я тебя просила оставить Пашу в покое!

Я с надеждой посмотрела на отца моего будущего ребенка, но никакой поддержки не получила. Он отошел на несколько шагов и старательно делал вид, что его это не касается. Будто мы не шли с ним пару минут назад, улыбаясь друг другу и споря, на какой фильм пойти. Теперь же передо мной стоял абсолютно чужой человек, и я понимала, что так на него действует присутствие матери.

Стараясь держать себя в руках, до боли сжав кулаки — так, что ногти почти до крови впились в кожу, я честно ответила, что люблю Пашу, и у нас будет малыш. От безразличия в глазах любимого человека и полным ненависти взгляда его матери хотелось кричать. В ушах громко застучала кровь — давление поднялось. Этого только не хватало… Я даже не до конца осознавала, что происходило дальше. Нина Владимировна что-то говорила, хватала меня за руку, пыталась куда-то вести, а я вырывалась. Отвечала резко, даже немного грубо, хотя понимала, что разговариваю с потенциальной свекровью и, по-хорошему, должна молча выслушать все ее оскорбления и обвинения. Возможно, я бы так и сделала, и даже пошла вместе с ней туда, куда она меня так активно звала, если бы Паша принял хоть какое-то участие в разговоре и оказал малейшую поддержку — просто бы держал за руку, а не стоял в стороне, будто хотел стать невидимым. Морально я бы ощущала себя легче, чувствуя на своей руке крепкий нажим его ладони, а так будто бы не было его рядом. Только госпожа Васильева.

— Я прошу тебя обходить десятой дорогой наш дом и моего сына, — в голосе этой женщины звучала отнюдь не просьба, а командный приказ. — Ты же выросла без отца? И ребенка сама сможешь воспитать.

Стараясь изо всех сил сдержать слезы, я вновь и уже в последний раз посмотрела на Пашу. Тот продолжал молчать, разглядывая что-то на грязном снегу у себя под ногами. И с ужасом поняла, что ни малейшего слова в мою защиту и защиту нашего малыша он не скажет, полностью подчиняясь воле матери. Да и что он может мне сказать? «Катя, почему у тебя такой маленький живот? Да и по срокам не совпадает…» — сказал он мне незадолго до этого. «Потому что малыш находится в нижней тазовой части», — ответила я ему вполне спокойным голосом, с тем же ужасом не почувствовав в своем сердце ни капли ненависти к нему, которая должна была появиться априори. Обида — да, непонимание, тысяча вопросов, но не ненависть.

Быстро распрощавшись с Ниной Владимировной и не сказав ни слова прощания Павлику, начала звонить. Своей маме, говоря, что малыша буду воспитывать одна. Таньке, крича, что соглашаюсь на предложение ее мужа и в скором времени приеду в Германию. И Паше, чтобы задать те самые тысячу вопросов.

Моя мама была в своем репертуаре — заявила, что либо я договариваюсь с Ниной Владимировной, и ребенок рождается в полной семье, либо «разбираюсь со всем сама» — в одиночку, без поддержки родных. И я вдруг остро почувствовала, что такое, когда тебя бросают самые близкие люди, хоть и понимала, что мама так сказал в сердцах.

Таня, пытаясь перекричать плачущую дочь, заявила, что я самая настоящая идиотка, если решила выехать за границу только сейчас, когда меня зовут уже давно, едва стало известно о беременности. И Нина Владимировна становится причиной моего отъезда в Европу. «Пойми, Кать, эта женщина костьми ляжет, но никогда не позволит вам с Пашкой быть вместе, хоть ты ему целый детский садик роди!»

Паша не отвечал ни на звонки, ни на смс.

Приехала домой и тут же начала собирать чемодан, совершенно не заботясь о том, как я его повезу — большой, громоздкий, тяжелый. В косметичке лежит тест на беременность — тот самый, один из первых. Сохранила на память. Как там говорят? Первая фотография ребенка — две полоски. Вот точно…

— … Мать сказала, что ты эти полоски фломастером нарисовала.

В папке с документами — снимки УЗИ и результаты второстепенных обследований.

— … Мать сказала, что анализы — это всего лишь документ, а любой документ можно подделать.

— … Мать сказала, что с врачами ты договорилась, и они за деньги подтвердят, что ты беременна.

— … Мать посчитала, что у тебя по срокам не совпадает, и ребенок не от меня.

Каждый раз я молча проглатывала обиду и ждала, когда появится малыш — живое доказательство того, что я не обманываю.

Господи, как…? Как после подобных обвинений я должна относиться к этой женщине?

Сложила в чемодан джинсы. Позвонила Паше. «Телефон абонента выключен». Спортивные штаны. «Телефон абонента выключен». Летний сарафан. Теплый свитер. «Телефон абонента выключен». Любимая чашка вдребезги разлетелась о стену. Теперь осколки братской могилой лежали на полу. Легче не стало. Меня не пугала мысль о том, что я буду воспитывать сына одна в чужой стране. Меня пугала мысль больше никогда не увидеть любимого человека.

Я набирала до боли знакомые цифры раз пятьдесят, и на пятьдесят первый Паша соизволил ответить. Он сказал, что поругался с родителями, но я почему-то обрадовалась этому не совсем позитивному факту. Может, не так уж и сильно он зависим от матери?

Наверное, я все же не до конца тогда осознавала всю серьезность ситуации, в которой оказалась. Я боялась лишь одного — сойти с ума без Паши. А Нина Владимировна целенаправленно вела активную подрывную деятельность. Никого в этой жизни я не ненавижу так, как ее.

Вскоре случилась авария. Для меня она стала самым страшным событием в жизни. Пострашнее, чем для государства — атомная война.

Не знаю, есть ли взаимосвязь, но за день до этого я опять случайно столкнулась с матерью Павлику. Мы с однокурсницей решили встретиться и отметить женский день за какой-то мелодрамой в кинотеатре. И пока я ждала подругу, решила прогуляться по холлу кинотеатра. Гляжу — на диванчике сидит Нина Владимировна и в упор смотрит на меня.

Твою мать! Когда в своей жизни я успела так сильно накосячить, что мне так хронически не везет?

Очень хотелось развернуться и уйти. К черту и кино, и Машку, и тем более госпожу Васильеву, которую я меньше ожидала встретить — у нее там случайно топора наперевес нету? И что в кинотеатре делает? Тем более одна… Хотя, наверное, она со своим младшим сыном — вон сколько детворы под ногами бегает.

Но решила, что надо сделать еще одну попытку завоевать расположение Пашиной матери. Как-никак, она бабушка нашего будущего малыша и моя потенциальная свекровь. Конечно, попытка будет бесполезной, но с меня не убудет.

— Здрасьте, — на негнущихся ногах подошла я к ней.

— Катя? Что ты здесь делаешь?

— Я… это… подружку жду.

— У тебя все хорошо?

— Да.

Мне в скоростном режиме становилось не по себе.

— Вы знаете, я пойду. До свиданья.

— Постой! — остановила меня Нина Владимировна. — Ты ведь на пятом месяце. Уже знаешь пол ребенка?

— Знаю.

— И кто же у тебя будет?

Я не ослышалась? У меня? Не «у нас с Пашей», а именно «у меня»…

— Мальчик.

Все-таки не выдержала. Улыбнулась так, будто ложку горчицы проглотила, и пулей выскочила из кинотеатра, оставив госпожу Васильеву наедине с этой новостью. Не могла я с ней рядом находиться. Мне было физически, психологически и во всех других смыслах некомфортно в ее обществе.

А следующим вечером — ДТП… Я не могу быть уверенной, что эта встреча и авария взаимосвязаны. Скорее всего, обычное совпадение.

15

В тот день я пыталась дозвониться Павлику, чтобы попрощаться. Бесполезно. Позвонила его матери.

— Нина Владимировна, мне нужно срочно поговорить с Пашей, — забыв поздороваться, выпалила я.

— Зачем?

— Надо, — твердо, с нажимом ответила я. Как будто ей не понятно, зачем мне нужно поговорить с ее сыном!

— Его нет дома, — солгала она. Я была уверена, что Павлик дома, поэтому решительно отправилась к нему. Несколько остановок до его дома решила пройти пешком — и воздухом подышу, и нервы успокою.

… Меня сбила машина на пешеходном переходе. Я даже не совсем помню произошедшее. Только яркую надпись «range rover» перед глазами. Но хорошо помню, как меня везли в машине скорой помощи и разговор врачей между собой.

— Беременная? — спрашивает меня доктор.

— Да…

— Куда ж ее вести? — теперь уже вопрос задавался коллеге.

— В хирургию, — безапелляционно заявил другой доктор. — Ребенок не жилец после такого удара.

Я слушала и не понимала, как можно так цинично говорить о моей крошке. В один миг вспомнила все противопоказания врачей на момент того, что мне нельзя рожать. Все они в один голос твердили: «Делай аборт, пока не поздно». Для меня это звучало как приговор. Я не имела никакого права отказываться от ребенка, понимая, что другого шанса может и не быть, несмотря на все запреты. А их было много. Больное сердце — в случае самостоятельных родов оно могло не выдержать нагрузку. Воспаление придатков. Очень маленький вес — из-за депрессии похудела на десять килограммов и никак не могла вернуться в прежнюю форму. Ставшее хроническим низкое давление. Ну, и стандартные показания — высокий сахар, низкий гемоглобин, малое количество нужных гормонов в крови…

Прямо в карете «скорой» взяли все анализы и со всем этим «багажом» привезли в больницу, где сходу отправили в операционную и ввели общий наркоз.

… Очнулась я утром в больничной палате от жуткой боли внизу живота. Вспомнила переговоры врачей и зарыдала. Навзрыд. Тут же пришел врач, начал осматривать меня на момент переломов. Про ребенка никто ничего не говорил, как бы я не спрашивала. Я даже медсестер за руки хватала, на что мне пригрозили вколоть успокоительное. Меня будто никто не слышал. Каждый занимался своим делом. С трудом щупая большой перевязочный лейкопластырь на полживота, я понимала, что меня прокесарили, но никаких объяснений от врачей не получила. Естественно, предчувствие было самым страшным и разрушительным.

Я не хотела верить, что мой малыш умер, поэтому позвонила Леше. Даже не знаю, почему именно ему. Наверное, потому что в подобных ситуациях любая помощь от Паши всегда была ненадежной. Забегая вперед, скажу, что не ошиблась. Этот раз, самый кошмарный — не был исключением.

Леха приехал примерно через час. За этот час он уже успел все узнать об аварии и моих травмах.

— Ну, ты как себя чувствуешь? — сходу спросил Леха.

— Паша… — шепотом сказала я.

— Какой Паша? Ты к нему шла? Да? — напирал парень.

— Леш, узнай, что с моим сыном? Пожалуйста…

— Это все, чего ты хочешь?

— Пожалуйста, — слабо повторила я.

Тот глубоко вздохнул и взял меня за руку.

— Я его убью, — была высказана единственная фраза, после которой парень схватил свою куртку и ушел.

Моя мама приехала через несколько часов и была со мной целый день, пока меня возили из кабинета в кабинет… Но сначала я стала кричать, что хочу узнать про ребенка. Именно кричать, потому что негативные эмоции внутри просто зашкаливали, и руки у меня тряслись не от боли, а от страха.

Малыш не выжил… Очень тяжело подробно останавливаться на этой аварии и всем тем, что с ней связано. Для меня это настолько глобальная и одновременно печальная тема, что к ней нужен особый подход. Возможно, должно пройти еще какое-то время, прежде чем я смогу разложить все по полочкам. Когда-нибудь потом я, наверное, смогу вновь вернуться к этой теме и проанализировать ее, а сейчас я по сей день иногда задаюсь вопросом: «Почему это случилось именно со мной?» А тогда эта мысль вообще не выходила у меня из головы. Я сделала только один вывод из этого — надо было собирать чемодан и ехать в Гамбург, едва тест выдал две полоски. А я осталась… В случившемся только вина. И теперь я не забываю об этом ни на секунду.

Я сейчас не могу точно сказать, как смогла себя настроить на ту действительно титаническую работу, чтобы восстановиться. Да, я очень рано встала на ноги — гораздо раньше, чем должно было случиться по разрешению докторов, и это как раз-таки результат собственной работы над собой. Не хирургов, реабилитологов и других специалистов, а вот именно мой, собственный. У меня не было ни малейшего желания оставаться в пределах комнаты со своим горем. Я очень хотела поскорее уехать. Даже сама удивлялась — силы воли у меня отродясь не было, а тут я как умалишенная занималась физическими упражнениями по несколько раз на дню. И результат себя оправдал. Но это было много позже, а тогда…

На следующий день после аварии, точнее, поздно вечером прилетели Таня с Иваром, и у нас с ними состоялась увлекательнейшая беседа под неодобрительные взгляды медсестер, которые пустили в столь поздний час посетителей.

И впервые в жизни я прислушалась к чужим словам. Может, просто не ожидала, что в этом мире у меня есть такие друзья, которые из одной страны в другую за сутки приедут. А они чьим-то частным самолетом прилетели. Даже не знаю, поступила бы я точно так же в отношении к ним. Сейчас бы точно поступила, а тогда…? Не знаю.

В общем, поговорили мы. О Паше, об аварии. Обо всем. Я тогда плакала, слезы катились, не переставая.

— Я его люблю, — задыхаясь от рыданий, говорила я.

— Люблю, люблю… — со злостью передразнил Ивар. — Туплю! Вон до чего твоя любовь довела!

Знаете, если я себя и ненавижу за что-то до глубины души, то именно за эти свои мысли в первое время после аварии, когда еще не осознала все как следует. Я никак не могла поверить в то, что малыша, моего малыша, Пашиного сына, маленького Петеньки — больше нет. Наверное, здесь играет ключевую роль посттравматический шок — потому что в большей степени я думала не об аварии и ее последствиях, а о Паше.

Паша… Я никогда не думала, что он сможет поступить настолько низко и грязно. Никакие переломы не сравняться с той болью, которую причинил тогда этот его поступок, фактически предательство… Какое по счету?

Паша пришел ко мне в больницу аж через три дня после аварии. Причем не сам пришел, а ведомый за воротник Лешей. С разбитым лицом и колоритным фингалом, и впервые за все время не было его жаль. Более того, мне самой захотелось его убить. Медленно, чтобы мучился… Когда-то на работе он сильно поранил палец — тяпнул ножом прямо до кости. Я все дела бросила и примчалась к нему. А когда он с поломанной рукой в больнице лежал? Каждый день ходила туда, как на работу. Он же ко мне пришел один-единственный раз и только для того, чтобы убедиться в том, что я действительно попала под машину. И все…

Как же я тогда рыдала! Я буквально захлебывалась слезами. Меня раздирал на части его поступок. И даже успокоительное, которое мне вкололи, не помогло. Истерика не прекращалась до вечера. Все последующие дни я рыдала беззвучно. Крики были внутри, там, где сердце.

Паша сказал, что снова встречается опять с Леной. О как…

У вас когда-нибудь вырывали зуб без анестезии? У меня вот так вырвали из груди сердце — наживую, без наркоза. Это было не просто больно. Это было ударом в солнечное сплетение. Когда я сделала вдох, то выдохнуть уже не смогла. Я не знала, как жить дальше — без Паши, потому что теперь понимала — это навсегда. Я не знала, что будет с моей жизнью. Что будет с моими ногами. Вообще ничего не знала.

Мама успокаивала меня и всячески отговаривала от попыток связаться с Павликом. А я звонила ему, в соц. сетях что-то писала. Все надеялась, что он одумается. Но все мои попытки были стуком в бетонную стену. Черт, ну даже если Паша поверил в то, что я не была беременна — уже не важно, но! Он же мог хотя бы позвонить — спросить о том, как мое здоровье. После всего, что между нами было… Выкинул меня из своей жизни, как использованную тряпку. А я ждала… все то время, когда училась заново ходить — я ждала, что он позвонит. Да, хотя бы позвонит… Не-а. Не случилось такого.

Нина Владимировна звонила несколько раз в больницу — видимо, хотела быть уверена, что ребенка действительно больше нет — и как следствие, нас с ее сыном больше ничего не связывает. Я даже представляю, как она макарену танцевала от радости, что смогла от меня избавиться — ей было не важно, каким способом. Главное — результат. А Пашин взгляд, полный облегчения, мол, как хорошо, что я попала под машину — и к черту травмы, к черту ребенка — главное, что мать теперь одобряет новую девушку. Его последний взгляд я запомнила навсегда. Если он тогда и желал чего-то очень сильно — так это того, чтобы мать была довольна. Знаете, есть такие мгновения, которые запоминаются на всю оставшуюся жизнь. Которые выворачивают душу наизнанку. Этот взгляд я никогда не забуду. Он отпечатался на сердце как клеймо.

16

Наверняка кто-то задумается — а зачем такого урода любить? Не знаю. Чувства не поддаются ни логике, ни объяснению. Например, есть человек, который мне до глубины души неприятен. Меня начинает тошнить, едва он попадает в поле моего зрения. Сразу же, с того самого момента, как мы познакомились. Он опрятный, симпатичный, добрый, милый, вполне себе положительный, но меня в буквальном смысле тянет блевануть, когда он находится рядом. Непонятно. Необъяснимо, но факт. Пашу я люблю просто за то, что он есть. Я понимаю, что он меня предал, бросил в самое трудное время в жизни, растоптал как грязный весенний снег под ботинками — и я должна его всей душой презирать и ненавидеть. И не могу. Понимаю, что сама для него отвратительна, и от этого страдаю.

Таня подбадривает меня, говорит, что Паша еще вернется, попросит прощения… Господи, какая же она оптимистка! Я смотрю на вещи реально и более того — в отличие от подруги, очень хорошо знаю Пашу. И его мать. Наоборот, она сделает так, чтобы мы никогда с ним не пересеклись. В другой город отправит, на другую планету — лишь бы не видеть больше меня в своей жизни. Это не я — это меня ненавидят. И как же тяжело от этой мысли. Кажется, тогда было немного легче…

Я точно знаю, что никого и никогда не смогу воспринимать так, как Пашу. Не смогу полюбить, а главное — не смогу забыть ту боль, которую я испытала. Я ее всегда буду помнить и чувствовать. И буду помнить Пашины глаза — красивые, голубые, с легким прищуром, в окаймлении пшеничных ресниц… Он меня растоптал, сломал, а я все равно хочу быть с ним. Наверное, я люблю боль, раз мечтаю о том, кто меня снова унизит…

А Нину Владимировну хочется самолично в какой-нибудь яме закопать и даже опознавательных знаков не оставить. Я до сих пор не понимаю — за что…? За что она со мной так поступила? Ведь я ничего плохого я ей не сделала…

… Я очень хотела побыстрее встать на ноги. Мой хирург сказал, что на восстановление уйдет несколько лет, но уже через полгода я нетвердо стояла на обеих ногах. Хромала, было больно, нога сгибалась только на прямой угол, но все-таки ходить я уже могла. Никого ни о чем не предупреждая, собрала чемодан и поехала на вокзал. Позвонила только Ивару — попросила встретить меня в Гамбурге. И все…

Когда Паша приходил первый и последний раз ко мне в больницу, я сказала что-то вроде того, что все равно буду за ним бегать. Бегать больше не хочется. Хотя бы потому, что далеко теперь не убегу.

Да, я решила вновь уехать, и на этот раз — насовсем. Понимаю, что в родном городе без Паши жить не смогу. Встреча может состояться тогда, когда меньше всего ждешь. В самый неожиданный момент. И тогда снова начнется вынос мозга. Вдали от него с этим проще. Хотя разве без Паши проще?

Сейчас все иначе. Все ранее знакомые рожи где угодно, но не рядом. А рядом — доведенное до минимума окружение. По пальцам одной руки можно посчитать, кто переступает порог моей съемной квартиры. Да к тому же из-за резкого изменения окружающей обстановки у меня начались ужасные головные боли. Черепная коробка просто раскалывалась! Первые месяцы я чуть ли не каждый день спазмалитики пила — иначе было невозможно адаптироваться.

Первое время было сложно? Наверное. Я не могу сказать наверняка. Может, потому что прошло не так много времени? Хотя думаю, что и через сто лет не смогу дать верный ответ на этот вопрос. Я просто училась жить в другом городе и приспосабливалась к новой квартире и новой работе. Вот и все.

На этом моменте надо остановиться и глубоко вдохнуть и выдохнуть. Вот и все… Здесь заканчивается самый непростой период в жизни, когда я потеряла все самое ценное. На месте утраты остались бездонные овраги, которые не заполнить ничем. И со временем это стало не просто испытанием, а настоящей пыткой.

Я сделала тогда выбор. И теперь мне остается лишь до конца жизни мириться с этим выбором. Я была уверена, что привыкну. Что научусь жить заново. Как я могла так просчитаться? Ведь боль становится все сильнее, ощутимее, что даже дышать больно, и ни одна физическая не сравнится с той, которая цепким клещом до сих пор сидит где-то в области сердца. Как вывод: любить нужно, несмотря ни на что, с открытым сердцем и готовностью простить ВСЁ, ведь самое страшное в жизни — потерять любимого человека.

Казалось бы — после всех унижений и предательств я должна ненавидеть Пашу. Ненавижу ли я его? Конечно же, нет. Любовь и ненависть — две стороны одной медали, но сколько бы я не подбрасывала ее, всегда выпадает одно и то же. Даже спустя долгое время, даже спустя то, через что мне пришлось пройти — я люблю. В жизни иногда происходят разочарования, после которых в душе остается только болезненная пустота. И любовь. Когда уже никому не веришь, ни на что не надеешься, но продолжаешь любить. Да, он предатель. Да, он поступил подло и низко, показал все свои неприятные стороны, которые бы я предпочла никогда не видеть. Но я, наверное, все же мазохистка. Если бы однажды Паша появился на пороге — я бы не закрыла перед ним дверь. Знаю, что это никогда не случится, но все же в своих чувствах к нему я очень слабая. Я люблю его. И, наверное, даже сильнее, чем раньше.

Одни говорят о том, что впервые видят такое сильное чувство одного человека к другому. А другие — что пора выключать режим «люблю только его и никого больше» и начинать смотреть по сторонам. Вот такой парадокс, и спорить по поводу правильности того или иного мнения можно до хрипоты. А стоит ли? Ведь если любишь — люби, вопреки тому, что говорят другие люди. А если ты просто подчиняешься, давая возможность кому-то другому сделать выбор за тебя — извини, малыш, но ты круглый дурак и рискуешь таким же остаться.

Время лечит… самая лживая фраза в мире. Нет, не лечит. Скорее, калечит — вот такой детский ответ. Прячет куда-то глубоко, в темные закоулки души, маскирует новыми воспоминаниями, а в моменты одиночества разум возвращает из памяти те слова и фразы, в корень изменившие мою жизнь. Мой сыночек и любимый человек остались в прошлом. Я точно знаю, что с Пашей все в порядке, потому что за его счастье я отдала свое, как бы пафосно это не звучало, а за его жизнь в любой момент отдам свою. Да, наверное, это была какая-то сделка — с Богом, дьяволом, не важно. Когда я лежала в больнице, вся поломанная, в синяках и ссадинах, под капельницами — просила только об одном. Чтобы Паша был счастлив. Уже не важно — где, с кем, при каких обстоятельствах… лишь бы только счастлив, а остальное не имеет значения. Чтобы у него все было хорошо… А ведь не зря говорят, что самые искренние молитвы произносятся именно в такие моменты, когда ты не просто находишься на грани отчаяния, а уже переступил эту черту? Вот… для меня тогда было именно такое время.

Я не могу назвать свое теперешнее состояние депрессией. Не могу назвать апатией. Или тоскливостью. Или древнерусским словом — «хандра», или интеллигентным словечком «сплин». Нет. Я просто безразлична ко всему окружающему. Вчера. Сегодня. Завтра. Послезавтра. Врядли мое расписание изменится на ближайшие годы.

По вечерам стараюсь выходить в парк недалеко от дома. Точнее, не сама выхожу, а меня буквально силой вытаскивает Таня, мотивируя тем, что мне нужен свежий воздух и тренировки для колена. Но очень тяжко смотреть на молодых мамочек с колясками и думать о том, что я могла бы быть на их месте. Я так и не справилась с этой потерей. Мне всю жизнь придется жить с этим.

Чтобы не видеть всего этого, я пошла в тренажерный зал, несмотря на то, что всегда была далека от спорта. В детстве крутила педали на велосипеде — никого этим не удивишь. До беременности иногда по стадиону пару кругов пробегала. В универе непрофессионально занималась танцами. Время от времени каталась на роликах в парке. Все.

Как бы то ни было, жизнь потихоньку налаживается. Хотя кого я пытаюсь обмануть? Таню, которая знает меня как облупленную? Ивара, который с трудом успокоил меня, когда застал мою истерику из-за сумасшедшего, еле контролируемого желания вернуться обратно. К Павлику. К своему любимому человеку. Я реально вздрагиваю от одного звука его имени, когда на улице кто-то кого-то зовет: «Паша!» Вмиг становится трудно дышать, и я бессознательно начинаю озираться по сторонам с мыслью: «А вдруг…?»

У моего любимого поэта Эдуарда Асадова есть строчки:

А вы смиряли строгую гордыню,

Пытаясь одолеть свои пути?

А вы любили так, что даже имя

Вам больно было вслух произнести?

Да, это больно. Невыносимо больно. Тихо шепчу: «Паша… мой родной… мой любимый…» И вы знаете, как это тяжело? И рана на сердце еще свежая. И когда я уже уверенно думаю, что эта рана скоро затянется — как тут же все вскрывается, кровоточит, ноет, как будто все случилось только вчера.

17

Я понимаю, что должна забыть его. Счастье не бывает долгим, и время моего счастья уже прошло. Пусть Паша не стал моим единственным по-настоящему, но он стал тем, кого я никогда не забуду. Пусть он и дурак.

Да и сама я такая же. Ради какого-то обычного парня сломала себя, свою гордость, свою жизнь. Согласна была довольствоваться подачками его внимания и редкими встречами, чтобы просто быть рядом с ним.

Любовь — это действительно болезнь. Онкология. Как рак. Как опухоль, которая разрастается во всем теле и с каждым разом причиняет все больше боли. Казалось бы — со временем она должна притупиться. Прошло не так много времени, но боль потери только возросла.

А другая лживая фраза — «Если любишь — отпусти». Мне ее о-очень часто повторяли. Хотя нет. Эта даже не лживая фраза, а глупая. Наиглупейшая. Когда любишь — ты будешь держаться за своего любимого руками, ногами, зубами и всеми другими частями тела, потому что если отпустишь — то все… конец. Эту прописную истину я понимаю так четко, будто через микроскоп на нее смотрю. И никто никогда меня в этом не переубедит.

Самая верная фраза, на мой взгляд: «Когда один из двоих предает любовь, надо чтобы другой продолжал хранить верность и веру. Несмотря ни на что. Если один ждет, то второму есть куда вернуться». И я продолжаю жить именно по этому правилу.

Да, я помешанная, одержимая, зависимая — на ваш выбор, но Паша все равно незримо есть в моей жизни. Где-то далеко, не рядом — но есть. Тренируется в качалке, кушает любимые пельмени, играет в «контру», видит яркие сны… просто живет. Счастливый. Он обязательно счастлив, по-другому быть не может. В мире должен быть баланс. Кто-то радостный, кто-то грустный. У одного все благополучно, а другой задыхается, не имея возможность даже видеть любимого человека. Баланс… Так надо. Так правильно. Только почему так больно?

Можно, конечно, помечтать и придумать, что встреча обязательно состоится — в самый неожиданный момент, но я реалистка. Да, я буду продолжать любить и ждать своего любимого человека до самой старости. И спать с его фотографией под подушкой. И возможно, когда-нибудь в другой жизни мы с ним обязательно будем вместе…

Я пережила множество взлетов и падений, смотрела в глаза смерти и исчезала в тень, падала и поднималась, чтобы снова упасть. Сейчас все, что у меня есть — это мои друзья, которые надеются, что помимо прошлого я смогу обрести и настоящее — свою жизнь. Смогу вернуться к работе и спокойно ездить на общественном транспорте, который теперь мне безжалостно действует на нервы. Смогу переступить через себя и оставить в памяти только счастливое время, ради которого стоит с благодарностью смотреть в прошлое, не считая дни, месяцы, годы… Группа «Ради славы» в одной из своих песен считает время в сигаретах. И вроде бы жила когда-то на свете девочка Катюша, мечтающая о счастье и любви, но потерялась среди серых высоток и холодных подземок метро.

Казалось бы — после всего, что произошло, после всех потерянных возможностей и закрытых горизонтов я должна попрощаться со своим прошлым. Прощание — смелое и мощное начало, но я никогда не была смелой. Я всегда была слабачкой и трусихой. У меня все по старому сценарию, и название этой пьесы имеет славное русское имя. Вот глаза закрываю — и представляю это лицо, понимая, что эта агония никогда не закончится.

Жаль, что нельзя жизнь заморозить в холодильнике, как клубнику, чтобы она застыла на счастливом моменте. Я бы остановила свою жизнь там, где мы вместе с Павликом готовили на кухне шаверму. Или шли по улице, крепко держась за руки и горячо обсуждая что-то малозначительное. Или просто лежали рядом, смотря какой-нибудь фильм. Паша бы безуспешно учил меня подсекать на удочке рыбу, а я бы доводила его до белого каления своими детскими выходками и глупыми аргументами. И наслаждалась бы все отведенное мне время его мягкими губами и сильными руками.

Пусть я ему не нужна, безразлична до омерзения, но все же его жизнь, счастье и благополучие всегда будут для меня величайшей драгоценностью. Если это и есть любовь, то образ любимого человека — одна из ее ипостасей.