Я ухожу

29

В продолжение тех же двух недель Элен заходила, притом довольно часто, раз в два-три дня, в галерею Феррера. Она являлась сюда, как и в больницу, то утром, то днем, не задерживаясь больше, чем на час, и Феррер, как в больнице, встречал ее вежливо, но сдержанно, с отменной учтивостью и старательными улыбками, словно имел дело с нервной обидчивой родственницей.

Даже его длинный рассказ о недавних бедах не помог их сближению. Элен выслушала его более чем спокойно: ни восторгов перед северными подвигами Феррера, ни сочувствия (или хотя бы насмешки) по поводу грустного финала этой эпопеи. Она не повторила своего предложения помогать Ферреру в галерее, но явно не из-за его нынешней бедности. В общем, их отношения развивались довольно-таки туго; им постоянно приходилось искать темы для беседы, не всегда находя их и то и дело впадая в длительное молчание. Не думайте, что молчание так уж тягостно, — иногда оно бывает вполне приятным. Сопровождаемое нужным взглядом или улыбкой, оно может дать прекрасные и самые неожиданные результаты — пробудить бурные чувства, обещать зыбкие, но светлые перспективы, подарить изысканнейшие нюансы отношений, сподвигнуть на решительные действия. Увы! — это был не тот случай: данное молчание выливалось в неловкие, вязкие, натужные паузы, тяжелые, как глина, липнущая к подметкам. Словом, истинное мучение. Элен стала наведываться в галерею все реже и реже; затем ее визиты почти прекратились.

Вначале Феррер, конечно же, радовался отсутствию Элен и, конечно же, довольно скоро начал им тяготиться, чего никак не ожидал от себя; он с удивлением обнаружил, что скучает по ней, и частенько — якобы невзначай — выглядывал на улицу: ведь она не оставила ни своего адреса, ни телефона, по той простой причине, что он, дурак, не догадался попросить ее об этом. И вот уже наступает утро понедельника, а понедельник, как известно, день тяжелый: сорванные сделки, хмурая погода, мутный воздух и грязные тротуары, словом, все не ладится, и податься некуда, и на душе гнусно, как в воскресенье, у которого есть хотя бы то оправдание, что это выходной. Разрозненные стайки пешеходов, торопившихся к единственному дежурному универсаму, перебегали улицу в самых неподходящих местах, и настроение у Феррера было такое же мерзопакостное, как тошнючий цвет вывески универсама или подъемных кранов на соседней стройке. Поэтому он весьма круто обошелся со Спонтини, который явился в одиннадцать утра, дабы возобновить торговлю по поводу процентов.

Едва тот успел заговорить, как Феррер прервал его: «Послушай, раз так, я буду откровенен. Ты совершенно обленился и топчешься на месте, вот так-то. Между нами говоря, все, что ты делаешь в последнее время, мне совершенно не интересно». — «Что это значит?» — обеспокоился Спонтини. «Это значит, что ты существуешь отнюдь не потому, что тебе удалось загнать свои творения двум центрам искусств и трем любителям, — отвечал Феррер. — Это значит, что для меня ты — ноль без палочки. Вот когда у тебя появятся регулярные покупатели за границей, можно будет говорить о том, что карьера твоя состоялась. И еще это значит, что если ты не доволен, то можешь закрыть дверь с той стороны».

Выходя из упомянутой двери, Спонтини столкнулся на пороге с каким-то субъектом лет тридцати, в джинсах и куртке, то есть в костюме, который художники в наши дни не носят, а коллекционеры — тем более; скорее он походил на молодого офицера полиции и, кстати, таковым и являлся. «Надеюсь, вы меня помните, — сказал Сюпен. — Я из уголовной полиции. Пришел по поводу вашего заявления».

Если не входить в технические подробности, ситуация, по словам Сюпена, сводилась к двум новостям — хорошей и плохой. «Я начну с плохой, — сказал Сюпен. — Электронные исследования отпечатков, взятых в галерее, ничего интересного не дали». Хорошая же новость состояла в том, что полиция случайно обнаружила труп, видимо, сначала замороженный, а потом размороженный и неважно сохранившийся, и нашла у него в карманах, помимо бумажных платков, использованных, скомканных и засохших, как ненужный обмылок, клочок бумаги с номером машины. Исследовав этот номер, полиция заключила, что «фиат», которому он принадлежит, имеет некоторое отношение к грабежу у Феррера. Машину разыскивают. Такова нынешняя ситуация.

У Феррера мгновенно улучшилось настроение. Вдобавок, к концу дня, перед самым закрытием галереи, к нему пришел молодой скульптор по имени Корде. Он представил Ферреру планы, наброски, макеты и смету по изготовлению своих скульптур. К несчастью, для этого ему не хватало самой малости — денег. «Да это прекрасно! — воскликнул Феррер. — Просто прекрасно! Мне очень нравится. Давайте-ка устроим вам выставку». — «Не может быть!» — изумился тот. «Ну да, выставку, почему бы и нет! А если все сойдет удачно, то и вторую». — «Значит, можно подписывать контракт?» — разбежался было Корде. «Спокойно, спокойно, — осадил его Феррер. — Контракты так просто не подписываются. Зайдите-ка послезавтра».