Яков Блюмкин: Ошибка резидента

«Вели себя, как заправские деревенские горлопаны…» Съезд

Четвертого июля 1918 года в Москве должен был открыться V Всероссийский съезд Советов. К этому времени разногласия между большевиками и левыми эсерами обострились до предела. На съезде сторонники Марии Спиридоновой собирались дать «ленинцам» решительный бой и даже рассчитывали на успех. 2 июля костромская газета левых эсеров «Пламя борьбы» писала, что победа их партии на съезде станет «величайшей победой революционного русского народа».

С 3 по 6 июля газета «Знамя Труда», центральный орган партии левых эсеров, была заполнена лозунгами: «Долой Брестскую петлю, удушающую русскую революцию!», «Да здравствует беспощадная борьба трудящихся с акулами международного империализма!», «На помощь восставшим против своих угнетателей крестьянам и рабочим Украины!», «Да здравствует международная социалистическая рабочая и крестьянская революция!».

Четвертого июля съезд начал свою работу в Большом театре. Присутствовали 1164 делегата, в том числе 733 большевика и 353 левых эсера. В отделанном бархатом и золотом зале сидели люди в косоворотках, сапогах, кожаных куртках, военной и матросской форме. В воздухе плавали густые клубы дыма — запрещать курение тогда еще никому не приходило в голову. Правую сторону зала занимали большевики, левую — левые эсеры. На сцене восседал президиум во главе со Свердловым. Роберт Брюс Локкарт, наблюдавший за открытием съезда из дипломатической ложи, вспоминал:

«По правую руку от Свердлова размещены левые социалисты-революционеры, бритые, хорошо одетые и, очевидно, принадлежащие к образованным классам, — Камков и Карелин, затем Черепанов, на крайнем конце — 32-летняя предводительница партии Мария Спиридонова, скромно одетая, с гладко зачесанными волосами и в пенсне, которым она беспрестанно играет, — живой портрет учительницы Ольги из чеховских „Трех сестер“… Сосредоточенный фанатичный взгляд ее глаз свидетельствовал о том, что перенесенные ею страдания отразились на ее психике… Нет только Дзержинского и Петерса. Этим мрачным вершителям большевистского правосудия некогда бывать на съездах. Ленин тоже опаздывает, по обыкновению. Он проскользнет позже, тихо, незаметно, но как раз вовремя».

В большой царской ложе сидели представители печати. Две ложи занимали дипломаты. В одной находились члены союзнических миссий, а над ними — представители германского, турецкого и болгарского посольств. «К счастью, мы сидим не друг против друга, а то это испортило бы нам зрелище», — комментировал Локкарт.

С самого начала в атмосфере съезда чувствовалось приближение грозы. Левые эсеры резко критиковали политику правительства большевиков, обличали Брестский мир, комитеты бедноты, введение смертной казни. Критиковали они и проект Конституции РСФСР, которую съезд должен был принять.

«Эсеры, — писала „Правда“ 5 июля, — вели себя, как заправские деревенские горлопаны на сельских сходах. Они так кричали, стучали, неистовствовали, что порой казалось, что их большинство… Их бессильная злоба на силу и влияние большевиков выливалась порой в форму грубых мелочных выходок. Тов. Свердлов не раз просил их выражать свои чувства членораздельно».

Конфликты начались уже в первый день съезда. Троцкий предложил принять резолюцию, в соответствии с которой все красноармейские части предполагалось очистить от «провокаторов и наемников империализма», и прежде всего от тех, кто провоцирует столкновения с немцами. Левые эсеры в знак протеста решили покинуть заседание. Большевики проводили их аплодисментами и насмешливыми возгласами.

Газета «Знамя Труда», в свою очередь, отмечала:

«Левые с.-p., не вернувшись на заседание съезда, вышли на Театральную площадь с пением революционных песен и возгласами: „Долой империалистов и соглашателей!“, „Долой Мирбаха!“, „Да здравствует восстание на Украине!“, „Да здравствует мировая революция!“. Партийные товарищи, не расходясь, двигались с пением революционных песен мимо дома Советов по Моховой ул. до Воздвиженки, провожая депутатов крестьян в Крестьянский отдел Ц.И.К.».

На следующий день левые эсеры вернулись на съезд. Обе стороны применили «сверхтяжелую артиллерию». Сначала Свердлов в своей речи доказывал, что Россия слишком слаба, чтобы вести войну с немцами. Затем ехидно прошелся по выступлениям левых эсеров против смертной казни. «В то же время они работают с большевиками в чрезвычайных комиссиях, — говорил он. — Один из членов их партии — зампред московской ЧК, который привел в исполнение много смертных приговоров без суда. Следует ли это понимать так, что левые социалисты-революционеры против смертной казни по суду и за нее, когда нет суда?»

Потом поднялась Спиридонова. Поначалу говорила монотонно, но постепенно перешла почти на крик. Обвиняла большевиков в том, что по отношению к крестьянству их партия «начинает становиться на путь гибельной политики» и что эта политика «убьет у крестьян любовь к советской власти». «Началась диктатура теории, диктатура отдельных лиц, влюбленных в свою теорию, в свою схему, в свои книжки!» — кричала она, обращаясь к появившемуся в президиуме Ленину.

«Когда крестьян, крестьян — большевиков, крестьян — левых социалистов-революционеров и беспартийных крестьян — всех одинаково уничтожают, гнетут и давят, — в моих руках вы найдете тот же револьвер, ту же бомбу, с которыми я когда-то защищала…» Конец ее фразы потонул в овациях и негодующих криках. О том, что происходило в зале, можно судить по стенограмме, в которой фрагменты выступлений отсутствуют — их просто невозможно было расслышать.

«Я, связанная с крестьянством, вы знаете, как сильно, я с искренностью, в которой вы не можете сомневаться (голос: „Нахалка!“), вы, товарищи большевики, крестьяне…»

На этом речь Спиридоновой фактически закончилась — большевики устроили ей обструкцию, кто-то громко и грязно выругался в ее адрес. Когда в некоторых местах дело уже шло к потасовке, к краю сцены вышел Ленин.

Ленина тоже встретили криками и насмешками. Но он заговорил спокойно, будто на лекции в университете, и зал постепенно затих. Ленин холодно анализировал унизительность, но необходимость Брестского мира, продовольственной диктатуры и смертной казни во время революции. Снисходительно, но и язвительно несколько раз отозвался о партии левых эсеров и ее лидерах. «И если теперь прежние товарищи наши — левые эсеры со всей искренностью, в которой нельзя сомневаться, говорят, что наши дороги разошлись, то мы твердо отвечаем им: тем хуже для вас, ибо это значит, что вы ушли от социализма», — заявил он. Чуть позже добавил: «Те социалисты, которые уходят в такую минуту… те — враги народа, губят революцию и поддерживают насилие, те — друзья капиталистов! Война им, и война беспощадная!»

Из ложи прессы за выступлением Ленина следил молодой репортер газеты «Власть народа» Константин Паустовский, позже описавший свое впечатление:

«Он <Ленин> говорил, а не „выступал“, очень легко, будто разговаривал не с огромной аудиторией, а с кем-нибудь из своих друзей. Говорил он без пафоса, без нажима, с простыми житейскими интонациями и слегка грассируя, что придавало его речи оттенок задушевности. Но иногда он на мгновение останавливался и бросал фразу металлическим голосом, не знающим никаких сомнений.

Во время своей речи он ходил вдоль рампы и то засовывал руки в карманы брюк, то непринужденно держался обеими руками за вырезы черного жилета.

В нем не было ни тугой монументальности, ни сознания собственного величия, ни напыщенности, ни желания изрекать священные истины».

Постепенно, заметил другой очевидец всего происходившего в Большом театре — Локкарт, «сама личность этого человека и подавляющее превосходство его диалектики завоевывают аудиторию, которая слушает, как очарованная, и в конце речи разражается вспышкой оваций, в которых… участвуют не одни большевики».

Впрочем, вскоре обстановка вновь накалилась. Левый эсер Камков, выступая, повернулся к ложе, где сидел Мирбах, и кричал, что «диктатура пролетариата превратилась в диктатуру Мирбаха». «В некоторых речах на съезде звучали угрозы в адрес графа Мирбаха; в адрес ложи, предоставленной нашей дипломатической миссии, раздавались оскорбления, сопровождавшиеся угрожающей жестикуляцией», — записал в дневнике майор фон Ботмер. Из других источников известно, что делегаты грозили Мирбаху кулаками, показывали неприличные жесты и кричали: «Долой Мирбаха! Долой немецких мясников!» Интересно, что во время речи Камкова в дипломатической ложе союзников бурно аплодировал один офицер из французской контрразведки.

Репортер Паустовский записал:

«Камков подошел почти вплотную к ложе, где сидел Мирбах, и крикнул ему в лицо:

— Да здравствует восстание на Украине! Долой немецких оккупантов! Долой Мирбаха!

Левые эсеры вскочили с мест. Они кричали, потрясая кулаками. Потрясал кулаками и Камков. Под его распахнувшимся пиджаком был виден висящий на поясе револьвер».

Мирбах, однако, сидел невозмутимо, не вынув даже монокля из глаза, и читал газету. Крик, свист, топот продолжались в зале до тех пор, пока Свердлов не закрыл заседание. Тогда Мирбах встал и неторопливо вышел из ложи, оставив газету на барьере.

Вечером того же дня немцы совершили роковой для графа Мирбаха поступок — они уговорили его больше не появляться на съезде. Впрочем, аргументы об угрозах покушения на его жизнь не подействовали. Посол согласился не посещать съезд на следующий день только после того, как ему сказали, что он, как первый представитель Германской империи, не имеет права подвергать себя подобного рода оскорблениям. А ведь если бы Мирбах поехал на съезд 6 июля, все могло бы пойти совсем по-другому…

Шестого июля заседание съезда было назначено на 14.00. Однако оно никак не начиналось. Зал был полон, но места в президиуме пустовали. Никого не было ни в немецкой ложе, ни в ложе союзников.

В ожидании начала работы съезда в театральном буфете беседовали два высокопоставленных чекиста — левый эсер Александрович и большевик Петерс. Выпили лимонаду, слово за слово, и тут неожиданно Александрович начал уговаривать Петерса поехать в штаб Боевого отряда ВЧК под командованием Дмитрия Попова — в Трехсвятительский переулок. Мол, нужно посмотреть, что у них там сейчас происходит. Петерсу эта просьба показалась странной, и он на всякий случай решил остаться в театре.

Около 16.00 в своей ложе появился дипломатический представитель Великобритании Локкарт. Он так описывал обстановку в зале:

«День был душный, и в театре было жарко, как в бане. Партер был почти полон делегатами, но на сцене оставалось много пустых мест. Не было ни Троцкого, ни Радека. К пяти часам исчезла большая часть большевиков — членов ЦИКа. Ложа, отведенная представителям центральных держав, пустовала. Было, однако, много левых социалистов-революционеров, в том числе Спиридонова. Она выглядела спокойной. Ее поведение ничем не выдавало того, что партия социалистов-революционеров уже решила начать войну».

В шесть часов вечера в дипломатическую ложу к Локкарту вошел Сидней Рейли и рассказал, что на улицах началась стрельба.

Журналисты пытались пробиться к телефонам, чтобы узнать, что происходит в городе, но их к ним не подпускали.

Примерно в это же время Троцкий иронически сказал Ленину: «Да, на монотонность жизни мы пожаловаться никак не можем».

Именно в этот день восемнадцатилетний бородатый революционер в кожаной куртке по имени Яков Блюмкин — а таких в том безумном году было хоть пруд пруди — навсегда вошел в мировую историю.

«ЦК решил убить графа Мирбаха…» Блюмкин готовится

Что же происходило в Москве в то время, пока делегаты съезда ждали в Большом театре начала его заседания?

Шестого июля 1918 года, примерно в 15 часов 30 минут (очевидцы указывали разное время), в здании посольства Германии в Денежном переулке был убит германский посол граф Мирбах. Личности убийц даже не пришлось устанавливать — явившись в посольство, они сами отрекомендовались немцам и предъявили им удостоверение ВЧК за подписью Дзержинского.

Это удостоверение, как и другие документы, осталось на месте покушения.

Но чтобы понять, как Блюмкин и Андреев оказались в германском посольстве, почему именно они убивали Мирбаха, откуда они взяли удостоверение, подписанное Дзержинским, и кто вообще стоял за этим покушением, нужно вернуться на несколько дней назад.

С начала 90-х годов прошлого века среди историков идет оживленная дискуссия на тему о том, кто на самом деле стоял за убийством Мирбаха и были ли «события 6 июля 1918 года» восстанием левых эсеров против большевиков, попыткой захвата власти или чем-то другим? Например, провокацией большевиков, которые, использовав удачный момент, решили покончить со своими конкурентами?

К вопросу о восстании или провокации мы еще вернемся. Пока же важно отметить следующее: впоследствии руководители левых эсеров не раз утверждали, что их выступление никоим образом не являлось ни антисоветским, ни антибольшевистским, ни контрреволюционным. Этому можно верить, а можно и не верить, но говорили они именно так. Что же касается убийства Мирбаха, то лидеры ПЛСР никогда и не думали открещиваться от этого акта. Более того, они — в том числе и на допросах — неоднократно подчеркивали, что Мирбах был убит по решению руководства их партии. Создавалось даже такое впечатление, что отстоять свою причастность к событиям в Денежном переулке было для них делом чести.

Уже в день убийства ЦК ПЛСР выпустил воззвание «Ко всем рабочим и красноармейцам!», в котором говорилось следующее:

«Палач трудового русского народа, друг и ставленник Вильгельма гр. МИРБАХ УБИТ карающей рукой революционера по постановлению ЦК партии левых социалистов-революционеров… Немецкие шпионы и провокаторы, которые наводнили Москву и частью вооружены, требуют смерти левым социалистам-революционерам.

Воинствующая часть большевиков, испугавшись возможных последствий, как и до сих пор, исполняет приказы германских палачей.

Все на защиту революции!..

Позор всем, кто вместе с немецкими шпионами и идут на подавление восставших против Вильгельма рабочих и крестьян!»

В телеграмме «Всем губернским, уездным, волостным и городским Советам» указывалось, что «по постановлению ЦК партии левых с.-р. убит летучим боевым отрядом представитель германского империализма граф Мирбах».

Седьмого июля в «Бюллетене ЦК ПЛСР № 1» давалось уже более расширенное объяснение покушения:

«Центральный комитет партии левых социалистов-революционеров имеет в своем распоряжении данные, что граф Мирбах пытался вооружить в Москве и провинции контрреволюционные элементы и сосредоточил в Москве и Московском округе склады оружия, которым хотел вооружить военнопленных и белогвардейцев; далее граф Мирбах пытался провести своих шпионов в советские учреждения, и когда его племянник Мирбах был арестован Чрезвычайной комиссией и увидал, что ему грозит расстрел, он предложил Чрезвычайной комиссии свои услуги как шпиона между Советской властью и лагерем Мирбаха. Советская власть отклонила это предложение; в распоряжение Мирбаха был прислан из Германии известный русский провокатор Азеф[17] для организации шпионажа, опознанный нашими партийными товарищами в Петрограде и Москве; под покровительством графа Мирбаха находились украинские провокаторы и шпионы, присланные для выслеживания наших товарищей, отправляющихся для нелегальной работы на Украину…

Советская власть оказывалась совершенно беспомощной перед шайкой Мирбаха, и ЦК принужден был устранить пользовавшегося безнаказанностью агента иностранного империализма, явного контрреволюционера».

Здесь, конечно, смесь правды, полуправды, неправды и откровенных глупостей, вроде засылки в Москву провокатора Азефа, но это в данном случае не столь важно.

Выше уже говорилось, что в апреле 1918 года на II съезде ПЛСР Мирбах был выбран одной из главных целей «центрального» левоэсеровского террора против «виднейших представителей международного империализма».

Двадцать четвертого июня на заседании ЦК партии левых эсеров было решено, что «в интересах русской и международной революции необходимо в самый короткий срок положить конец так называемой передышке, создавшейся благодаря ратификации большевистским правительством Брестского мира». Для этого ЦК счел возможным и целесообразным «организовать ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма». В этом же протоколе говорится о необходимости приложить все меры к тому, чтобы «трудовое крестьянство и рабочий класс примкнули к восстанию и активно поддержали партию в этом выступлении».

Далее в протоколе указывается, что «осуществление террора должно произойти по сигналу из Москвы. Сигналом таким может быть и террористический акт, хотя это может быть заменено и другой формой». Запомним пока последние слова о «другой форме». Фамилия Мирбаха, правда, здесь не упомянута ни разу.

Историк Юрий Фельштинский в своей работе «Большевики и левые эсеры. Октябрь 1917 — июль 1918. На пути к однопартийной диктатуре» утверждает, что речь в протоколе шла не о восстании против советской власти, а о восстании против немцев на Украине. И что ЦК левых эсеров не принимал решения убить именно Мирбаха. По его мнению, все события 6 июля — результат грандиозной провокации со стороны большевиков.

В отношении восстания на Украине с историком можно согласиться, но в том, что касается Мирбаха, пожалуй, нет.

Как известно, «на прицеле» у левых эсеров было сразу несколько фигур. И, вероятно, с очередностью терактов они тогда просто еще не определились. Поэтому фамилия Мирбаха не упоминалась в протоколе. По некоторым данным, первой жертвой должен был стать командующий германскими оккупационными силами на Украине генерал-фельдмаршал фон Эйхгорн. Группа левоэсеровских боевиков уже находилась в Киеве. Убийство Мирбаха планировалось сначала вторым, после Эйхгорна. Но потом левые эсеры изменили свои планы.

Когда именно было принято решение начать террор с Мирбаха? Судя по всему, в начале июля — возможно, уже после открытия съезда Советов, на котором большевики и левые эсеры весьма бурно начали выяснять отношения. «Я считаю нужным для исторической ясности обстановки акта 6 июля отметить, что до съезда Советов съезд партии <левых эсеров>, как и ЦК, не предполагали что-либо предпринять для подобного расторжения Брестского мирного договора, — утверждал впоследствии Блюмкин. — …Насколько мне помнится, с таким твердым убеждением закончился 3-й съезд партии <левых эсеров> и был встречен V съезд Советов. Но уже после 1-го его заседания, 4 июля, стало ясно, что правительство не только не думало переменить направления своей политики, но не склонно было даже подвергать его элементарной критике. Тогда-то и ЦК решился выполнить приказание партийного съезда».

В показаниях Следственной комиссии по делу левых эсеров Мария Спиридонова рассказывала:

«ЦК партии выделил из себя очень небольшую группу лиц с диктаторскими полномочиями, которые занялись осуществлением этого плана при условиях строгой конспирации. Остальные члены ЦК никакого касательства к этой группе не имели. Я организовала дело убийства Мирбаха с начала и до конца… ЦК партии выделил для приведения в исполнение решения ЦК „тройку“, фактически же из этой тройки этим делом ведала я одна. Блюмкин действовал по поручению моему. Во всей инсценировке приема у Мирбаха я принимала участие, совместно обсуждая весь план покушения с товарищами террористами и принимая решения, обязательные для всех».

Имена этой «тройки» известны — это сама Спиридонова, а также левые эсеры Майоров и Голубовский.

Не исключено, что Спиридонова, как лидер партии левых эсеров, слишком много брала на себя, выгораживая своих товарищей по ЦК — к этому ее обязывал кодекс чести революционера. Судя по всему, о предстоящем убийстве Мирбаха знали не только «тройка» и непосредственные исполнители теракта. Историк Ярослав Леонтьев разыскал текст речи члена ЦК партии левых эсеров Владимира Карелина, с которой тот выступил в 1921 году в московском Доме печати. Карелин вспоминал свое «революционное прошлое» — убийство Мирбаха и «июльские дни».

По словам Карелина, для руководства заговором ЦК выделил не «тройку», а «пятерку». Помимо Спиридоновой, Голубовского и Майорова в нее входили также Борис Камков и сам Карелин. Возможно, в последний момент Майорова заменили другим членом ЦК — Прошем Прошьяном.

Таким образом, получается, что как минимум треть состава ЦК ПЛСР (в него входили 15 человек) была в курсе предстоящей акции. Но и это еще не все левые эсеры, кто знал о том, что собираются предпринять Блюмкин и Андреев.

Здесь к месту вспомнить, что сигналом к выступлению левых эсеров должен был стать «террористический акт, хотя это может быть заменено и другой формой». До наших дней дошли смутные сведения о том, что рассматривалась возможность похищения Мирбаха, а не только убийства. В этом смысле любопытен рассказ члена московской комиссии по делам немецких военнопленных О. Шнака.

Вечером 6 июля, когда в Москве уже шли бои, Шнака задержали вооруженные матросы. Они заявили, что он находится «не в руках большевиков, которые стоят на коленях перед немецкими империалистами, а у социалистов-революционеров, по приказу которых сегодня был убит посланник граф Мирбах», и что самому Шнаку как «представителю немецкого империализма» грозит та же судьба.

Шнак оказался в штабе Боевого отряда Попова, где его посадили в одну комнату с двенадцатью арестованными видными большевиками во главе с Дзержинским. Несколько раз Шнаку угрожали расстрелом. Затем его отвели в другую комнату, где три матроса печатали на машинках листовки и телеграммы в провинцию. «Эти матросы отнеслись ко мне доброжелательно и рассказали мне, в частности, что первоначальным решением социалистов-революционеров было взять графа Мирбаха заложником, а не убивать его», — вспоминал Шнак. Утром 7 июля его освободили большевистские части.

Вариант захвата Мирбаха, если он действительно рассматривался всерьез, так и не был реализован.

Сначала теракт против Мирбаха был назначен на 5 июля. Исполнителем руководство левых эсеров наметило студента-филолога Московского университета, члена Боевой организации Владимира Шеварева. Но затем планы поменялись.

Блюмкин вспоминал:

«Вся организация акта над графом Мирбахом была исключительно поспешная и отняла всего 2 дня — промежуток времени между вечером 4 и полднем 6 июля…

4 июля, перед вечерним заседанием съезда Советов, я был приглашен из Большого театра одним членом ЦК <партии левых эсеров> для политической беседы. Мне было тогда заявлено, что ЦК решил убить графа Мирбаха, чтобы апеллировать к солидарности германского пролетариата, чтобы совершить реальное предостережение и угрозу мировому империализму, стремящемуся задушить русскую революцию, чтобы, поставив правительство перед свершившимся фактом разрыва Брестского договора, добиться от него долгожданной объединенности и непримиримости в борьбе за международную революцию. Мне приказывалось как члену партии подчиниться всем указаниям ЦК и сообщить имеющиеся у меня сведения о графе Мирбахе.

Я был полностью солидарен с мнением партии и ЦК и поэтому предложил себя в исполнители этого действия. Предварительно мной были поставлены следующие, глубоко интересовавшие меня вопросы:

1) Угрожает ли, по мнению ЦК, в том случае, если будет убит Мирбах, опасность представителю Советской России в Германии тов. Иоффе?

2) ЦК гарантирует, что в его задачу входит только убийство германского посла?

Ночью того же числа я был приглашен в заседание ЦК, в котором было окончательно постановлено, что исполнение акта над Мирбахом поручается мне, Якову Блюмкину, и моему сослуживцу, другу по революции Николаю Андрееву, также полностью разделявшему настроение партии. В эту ночь было решено, что убийство произойдет завтра, 5-го числа».

Член ЦК ПЛСР Сергей Мстиславский вспоминал: «Я не знаю Блюмкина в лицо, но вспоминаю, что 4-го вечером, после демонстрации нашей на Моховой, когда я возвращался к себе домой на Антипьевский, в Ваганьковском переулке меня обогнал Карелин с двумя неизвестными мне товарищами: все трое были настолько возбуждены и так быстро шли в направлении к Пречистенке, что у меня невольно возникло недоумение: „Что такое могло случиться? Кто и куда?“ Вероятно, я стал невольным свидетелем именно этого — решающего разговора ЦК с Блюмкиным и его товарищем».

Три года спустя Блюмкин немного по-другому опишет этот «исторический момент». Выступая в московском Доме печати с лекцией «Из воспоминаний террориста», Блюмкин будет говорить, что он сам предложил себя в исполнители акта, и он же рекомендовал Николая Андреева, который к тому времени ушел из ВЧК, объяснив это тем, что ЦК партии левых эсеров переводит его на другую работу. ЦК предложение Блюмкина принял.

В своем выступлении Блюмкин вообще привел немало крайне любопытных и малоизвестных деталей подготовки теракта. По его словам, во время первого заседания съезда Советов «Спиридонова выразила готовность принять на себя выполнение убийства, воспользовавшись тем, что Мирбах присутствовал в одной из лож; но бомба была не готова».

Выступавший после Блюмкина Карелин немного поправил предыдущего оратора. По его утверждению, Спиридонова, Майоров и он сам перед открытием съезда находились в ложе, соседней с той, в которой сидел Мирбах. Спиридонова действительно предлагала немедленно и самолично убить Мирбаха, но не взорвать, а застрелить. Они заявили, что тоже готовы сделать это, спорили несколько минут и упустили удобный момент для задуманного — уже началось заседание. Карелин также утверждал, что на роль исполнительницы теракта предлагала себя и Анастасия Биценко — ветеран партии эсеров (потом она стала правоверной коммунисткой, тем не менее в 1938 году была арестована и расстреляна).

Таким образом, кандидатов на роль убийцы Мирбаха среди левых эсеров было хоть отбавляй, но выбрали все-таки Блюмкина. Почему? Исходя из плана теракта, который то ли предложил он сам, то ли был разработан вместе с членами «пятерки» из ЦК, это был вполне логичный выбор. Блюмкин хорошо знал расположение комнат в посольстве и, что важно, занимался делом Роберта Мирбаха, а следовательно, под этим предлогом мог попросить аудиенции у посла и попасть в здание в Денежном переулке.

Но к пятнице, 5 июля, Блюмкин не успевал всё организовать, была не готова бомба, которую он должен был взять с собой. Поэтому операцию решили перенести на субботу, 6 июля.

«Еще меньше я знаю, останусь ли я жив». Дзержинский за ширмой

«До чего неожидан и поспешен для нас был июльский акт, говорит следующее: в ночь на 6-е мы почти не спали и приготовлялись психологически и организационно», — вспоминал Блюмкин. Легко понять их волнение — и Блюмкин, и Андреев осознавали, что с ними может случиться все что угодно. Скорее всего, именно в ночь на 6 июля Блюмкин мог написать письмо, в котором попытался объяснить мотивы своего поступка. Конечно, он мог написать его и раньше, как только его утвердили исполнителем теракта, но обычно подобные письма пишутся накануне риска собой.

«Письмо Блюмкина» обнаружил и опубликовал историк Юрий Фельштинский. Оно находится в архиве Колумбийского университета в Нью-Йорке и дошло до нас в виде копии. При этом Фельштинский допускает возможность фальсификации, но однозначно расценивать письмо как подделку веских оснований все-таки нет. Кому оно адресовано — до сих пор не установлено. Итак:

В этом «политическом завещании» много странного. Почему Блюмкин пишет его человеку, с которым виделся только один раз? Что это за человек и чем он произвел на Блюмкина такое сильное впечатление, что он решил написать ему по сути предсмертное письмо?

Странными для ярого революционера-интернационалиста, каким, безусловно, был Блюмкин, кажутся рассуждения о еврейских мотивах «совершения акта». Ни до, ни после теракта он не был замечен в трепетном отношении к национальному вопросу, а тут вдруг пишет: «…я отнюдь не считаю нужным скрывать — даже более того, я хочу их подчеркнуть особенно. Я — еврей, и не только не отрекаюсь от принадлежности к еврейскому народу, но горжусь этим…»

Наконец, Блюмкин настойчиво подчеркивает индивидуальный характер своего акта, а в показаниях Следственной комиссии он не раз подтверждает, что задание убить Мирбаха он получил от ЦК своей партии.

Вполне возможно, что письмо написано с целью дезинформации, чтобы после теракта направить следствие по ложному следу. В случае гибели Блюмкина оно должно было «подбросить» следователям версию об убийстве Мирбаха террористом-индивидуалистом по мотивам, которые он сам четко изложил. Но и это странно — ведь левые эсеры вовсе не собирались уходить от коллективной ответственности за устранение германского посла. Более того, сразу же и не без гордости признали, что Блюмкин и Андреев действовали по их указаниям. Словом, с этим письмом — сплошные загадки, тем более что сам Блюмкин о нем потом почему-то ни разу не вспоминал…

Утром 6 июля Блюмкин пришел в ВЧК и взял у Лациса дело Роберта Мирбаха — якобы для просмотра. Затем попросил секретаршу дать ему чистый бланк Комиссии. Все его просьбы были тут же выполнены. Это говорит о том, что он по-прежнему пользовался доверием у чекистов, и увольнять с работы его, по-видимому, никто не собирался.

Блюмкин вернулся в свой кабинет, сел за пишущую машинку и напечатал удостоверение, по которому ВЧК якобы уполномочивала его и Андреева «войти в переговоры с господином Германским послом в Российской Республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу». Оставалось только поставить печать и подделать подписи Дзержинского и секретаря ВЧК Ксенофонтова. Дальше началось самое интересное.

Блюмкин пошел к заместителю председателя ВЧК левому эсеру Вячеславу Александровичу и попросил его поставить печать на фальшивое удостоверение ВЧК, предоставить автомобиль, а также дежурить на телефоне — чтобы подтвердить полномочия Блюмкина и Андреева в случае, если из германского посольства захотят позвонить и проверить их мандат.

И тут выяснилось, что Александрович ничего не знает о решении ЦК убить Мирбаха. Более того, ему эта затея явно не нравится. Блюмкин его убеждал недолго — по соображениям партийной дисциплины Александрович согласился. «Он не был посвящен в дело, но беззаветная преданность его партии гарантировала его содействие во всем, что потребует ЦК», — замечает Мстиславский.

Александрович поставил печать на фальшивое удостоверение и дал Блюмкину записку на получение автомобиля в гараже ВЧК. Весь этот разговор происходил в кабинете Дзержинского. А когда Блюмкин и Александрович, поспорив, обо всем договорились, с изумлением обнаружили, что за ширмами, отделявшими одну часть кабинета от другой, спит сам «железный Феликс».

Деталь столь многозначительная, сколь и правдоподобная. В воспоминаниях соратники председателя ВЧК рассказывают: Дзержинский так уставал на работе, что часто ночевал прямо в кабинете на диване, укрывшись шинелью. Но действительно ли в то утро 6 июля 1918 года он спал так крепко, что не слышал спора Блюмкина и Александровича? Впрочем, о странностях в поведении Дзержинского поговорим чуть позже.

В гараже Блюмкину предоставили служебный автомобиль «паккард» с открытым верхом. Сначала он заехал к себе домой — в отель «Элит». Там переоделся и отправился в отель «Националь», который тогда назывался 1-м Домом Советов. Там, «на квартире одного члена ЦК» (это был Прошьян) его ждал Николай Андреев. Подготовка к теракту вступала в завершающую фазу. На удостоверении поставили фальшивые подписи. «Подпись секретаря (т. Ксенофонтова) подделал я, подпись председателя (Дзержинского) — один из членов ЦК», — рассказывал Блюмкин.

Там же, в «Национале», террористы получили бомбы и револьверы. На этой встрече присутствовала также Анастасия Биценко, которая выразила им «горячие пожелания удачи». Бомбы и револьверы засунули в портфели, набитые бумагами.

И еще одна крайне интересная деталь. Бомбы для теракта изготовил будущий начальник Военно-химического управления РККА Яков Фишман. Биография этого незаурядного человека не менее любопытна, чем у Блюмкина, и о ней стоит сказать несколько слов.

Яков Фишман родился в 1887 году в Одессе. Участвовал в революционном движении. За принадлежность к партии эсеров был сослан в Туруханский край. Затем нелегально уехал за границу. Поступил на химический факультет университета в Неаполе, который окончил в 1915 году. В университете в течение трех лет специализировался по военной химии (взрывчатые и отравляющие вещества) в качестве ассистента при кафедре органической химии. В 1916 году окончил Высшую магистерскую школу, получив диплом магистра химии. В 1916–1917 годах работал на заводе в Италии заведующим химической лабораторией.

После Февральской революции в 1917 году вернулся в Петроград, был избран членом Петроградского Совета. В период октябрьских событий принимал участие в организации боевых дружин и в боях с войсками генерала Краснова. Будучи членом ЦК партии левых эсеров, после событий 6 июля скрывался на Украине. В 1919 году был арестован органами ЧК, но вскоре амнистирован.

В Красной армии с февраля 1921 года. Службу начал в Разведуправлении Штаба РККА. Выполнял ряд специальных заданий по изучению иностранных армий и военно-химического дела в них. Из справки, подписанной в 1925 году начальником Разведуправления Штаба РККА Яном Берзиным: «Фишман Яков Моисеевич поступил на службу Разведупра с первого месяца 1921 г. В Разведупр он поступил и на загран. работу был командирован с ведома и согласия тов. Дзержинского. За все время работы в наших загран. органах тов. Фишман показал себя только с лучшей стороны. Работает не за страх, а за совесть, в работе проявляет инициативу и сообразительность».

Фишман был резидентом в Италии (1921–1923), где проделал большую работу по созданию агентуры в Риме, Милане, Неаполе, Генуе из числа русских эмигрантов и итальянских граждан, через которых добыл немало секретных материалов, а также образцы нового оружия (автоматические винтовки и пулеметы). Для доставки этого оружия купил у фирмы «Фиат» два самолета «Капрони». В ноябре 1923 года эти самолеты, пилотируемые итальянскими летчиками, взлетели с аэродрома в Турции, взяли курс на Россию, но потерпели аварию, и операция провалилась. Фишману пришлось срочно покинуть Италию.

Затем был резидентом Разведуправления РККА в Германии, с августа 1925-го — начальником Военно-химического управления Управления снабжений РККА, которое возглавлял до 1937 года. Тогда же без защиты диссертации ему была присуждена ученая степень доктора химических наук.

Арестованный в июне 1937 года как участник военного заговора, был приговорен к десяти годам лагерей. Вторично арестован в апреле 1949-го и сослан в Красноярский край. Работал на Норильском горно-металлургическом комбинате. Освобожден в августе 1954 года, реабилитирован. Умер в июле 1961 года в Москве.

Вот такой человек собрал бомбы, которые должны были отправить на тот свет германского посла, если это не удастся сделать с помощью револьверов.

Из «Националя» Блюмкин и Андреев вышли около двух часов дня, сели в тот же служебный автомобиль. Блюмкин вспоминал, что шофер не подозревал, куда их везет. Он дал ему револьвер и «обратился к нему как член комиссии тоном приказания: „Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо, у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрел, шум, будьте спокойны“». Имя шофера осталось в истории — это был некий Александр Мачульский.

В машине сидел и запасной шофер — матрос из Боевого отряда ВЧК, которым командовал Дмитрий Попов. Матрос, по словам Блюмкина, был вооружен бомбой и, «кажется, знал, что затевается». По некоторым данным, фамилия этого матроса — Ефремов, но больше о нем пока ничего не известно.

В начале третьего «паккард» подъехал к зданию посольства в Денежном переулке. Оба шофера остались в машине. Блюмкин позвонил. Дверь открыл немец-швейцар. С ним минут пятнадцать объяснялись на ломаном немецком языке, пока, наконец, не поняли, что посол обедает и его нужно подождать. Блюмкин и Андреев присели на диванчике. Время для них тянулось необычайно медленно.

«Это я вам сейчас покажу…» Убийство

О том, что потом произошло в посольстве, рассказывали несколько человек — сам Блюмкин и три сотрудника германской миссии.

Майор Карл фон Ботмер, представитель Верховного главнокомандования при немецкой дипломатической миссии в Москве: «Вчера, когда мы сидели за столом, было доложено, что с посланником хотят говорить двое из… Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и т. д., сокращенно ЧК. Господам пришлось довольно долго ждать, пока мы не разошлись после обеда. Все это время они сидели со своими толстыми портфелями вместе с другими ожидающими приема в вестибюле. Учитывая многочисленные предупреждения о предстоящем покушении, было решено, что людей из ЧК примет не граф Мирбах, а д-р Рицлер и лейтенант резерва Мюллер в качестве переводчика. После обеда мы, как обычно, разошлись в основном по своим комнатам».

Блюмкин: «Через 10 минут из внутренних комнат вышел к нам неизвестный господин. Я предъявил ему мандат и объяснил, что являюсь представителем правительства и прошу довести до сведения графа о моем визите. Он поклонился и ушел. Вскоре, почти сейчас же, вслед за ним вышли 2 молодых господина. Один из них обратился к нам с вопросом: „Вы от тов. Дзержинского?“ — „Да“. — „Пожалуйста“.

Нас провели через приемную, где отдыхали дипломаты, через зал в гостиную. Предложили сесть. Из обмена вопросами я узнал, что разговариваю только с уполномоченным меня принять тайным советником посольства доктором Рицлером, позже — заместителем Мирбаха и переводчиком. Ссылаясь на текст мандата, я стал настаивать на необходимости непосредственного, личного свидания с графом Мирбахом. После нескольких взаимных разъяснений мне удалось вынудить доктора Рицлера возвратиться к послу и, сообщив ему мои доводы, предложить принять меня».

Первый советник посольства Германии доктор Рицлер: «В субботу, приблизительно в 3 ½ часа (на самом деле приблизительно в 2 часа 30 минут. — Е. М.) после обеда, двое уполномоченных г. Дзержинского просили о личном свидании с графом Мирбахом по личному делу. Оба были снабжены удостоверениями г. Дзержинского для их поручения. Я принял обоих в присутствии лейтенанта Мюллера в качестве переводчика. Первый из них объяснил, что ему непременно поручено об этом деле переговорить с графом Мирбахом, так как это дело личное и <он> не может уклоняться от этого приказания. Я ему ответил, что граф не принимает. Но я, как старший чин посольства, уполномочен принимать и личные сообщения. Если он требует для этого письменного уполномочия графа, то я могу ему таковое доставить. Докладчик заявил, что он согласен, еще раз получив от лейтенанта Мюллера уверение, что я и есть доктор Рицлер…».

Адъютант военного агента (атташе) посольства Германии лейтенант Леонгарт Мюллер: «Вчерашнего числа, около трех часов пополудни, меня пригласил первый советник посольства доктор Рицлер присутствовать в приемной при приеме двух членов из Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. При этом у доктора Рицлера имелась в руках бумага от председателя этой комиссии Дзержинского, которой двое лиц уполномочивались для переговоров по личному делу с графом Мирбахом. Войдя в вестибюль с доктором, я увидел двух лиц, которых доктор Рицлер пригласил в одну из приемных (малинового цвета) на правую сторону особняка. Один из них, смуглый брюнет с бородой и усами, большой шевелюрой, одет был в черный пиджачный костюм. С виду лет 30–35, с бледным отпечатком на лице, тип анархиста. Он отрекомендовался Блюмкиным. Другой — рыжеватый, без бороды, с маленькими усами, худощавый, с горбинкой на носу. С виду также лет 30. Одет был в коричневатый костюм и, кажется, в косоворотку цветную. Назвался Андреевым, а по словам Блюмкина, является председателем революционного трибунала. Когда все мы четверо уселись возле стола, Блюмкин заявил доктору Рицлеру, что ему необходимо переговорить с графом по его личному делу! Требование свое Блюмкин повторил несколько раз и, несмотря на заявление доктора Рицлера, что он уполномочен и на секретные переговоры, оставался при своем первоначальном требовании. Имея в виду сведения о покушении на жизнь графа, о чем нам было известно от Гинча, доктор Рицлер отправился к графу и в скором времени вернулся с графом».

Блюмкин: «Доктор Рицлер почти сейчас же вернулся вместе с графом Мирбахом. Сели вокруг стола; Андреев сел у двери, закрыв собой выход из комнаты».

Доктор Рицлер: «Граф решился сам выйти к ним. Мы уселись, и докладчик разложил на мраморном столе свое производство. Граф Мирбах, я и лейтенант Мюллер уселись напротив него, другой пришедший сел несколько подальше, у дверей».

Лейтенант Мюллер: «Блюмкин после этого вынул из своего портфеля большое количество подлинных документов и объяснил, что он должен с послом переговорить по поводу дела некоего графа Роберта Мирбаха, лично графу незнакомого члена отдаленной венгерской ветви его семьи, за которого якобы уже ходатайствовали граф Мирбах и датский генеральный консул. Этот Роберт Мирбах будто бы замешан в каком-то деле о шпионаже. Разговор, касающийся этого дела, продолжается около пяти минут, причем были представлены документы, подписи коих посольству были хорошо известны, как, например, подпись датского генерального консула Гакстгаузена».

Доктор Рицлер: «Докладчик на основании некоторых документов из дел комиссии по борьбе с контрреволюцией изложил дело графа Роберта Мирбаха, арестованного несколько недель до того означенной комиссией; арестован, по нашим сведениям, по ничтожным совершенно причинам. Хотя граф Роберт Мирбах лично неизвестен послу графу Мирбаху и является только очень отдаленным родственником его, посол граф Мирбах еще до того делал со своей стороны представления об его деле. Так как мне объяснения докладчика Чрезвычайной комиссии показались крайне неясными, то я заявил графу Мирбаху, что лучше всего будет дать ответ по этому делу через Карахана»[18].

Лейтенант Мюллер: «Когда доктор Рицлер предложил графу Мирбаху прекратить переговоры и дать письменный ответ через комиссара Карахана, второй посетитель, до сих пор только слушавший и сидевший в стороне, сказал, что мы, по-видимому, хотим узнать, какие меры будут приняты со стороны трибунала по делу графа Роберта Мирбаха, на каковой вопрос, при его повторении со стороны Блюмкина, граф Мирбах ответил утвердительно.

У меня теперь такое чувство, что этот вопрос явился условленным знаком для начала действия».

Блюмкин: «После 25 минут, а может, и более продолжительной беседы в удобное мгновение я достал из портфеля револьвер и, вскочив, выстрелил в упор — последовательно в Мирбаха, Рицлера и переводчика. Они упали. Я прошел в зал».

Лейтенант Мюллер: «Со словами „это я вам сейчас покажу“ стоящий за большим тяжелым столом Блюмкин опустил руку в портфель, выхватил револьвер и выстрелил через стол сперва в графа, а потом в меня и доктора Рицлера. Мы были так поражены, что остались сидеть в своих глубоких креслах. Мы все были без оружия».

Доктор Рицлер: «После краткого замечания на русском языке сидящего позади спутника докладчик быстро вынул, стоя за столом, большой револьвер и дал выстрел в графа Мирбаха и немедленно засим несколько выстрелов в меня и Мюллера. Граф Мирбах вскочил, бросился в большой зал, куда за ним последовал спутник делегата, между тем как тот под прикрытием мебели продолжал стрелять в нас, а потом кинулся за графом».

На минуту прервем террориста и свидетелей. Нельзя не заметить, что Блюмкин и Андреев стреляли крайне плохо. Они произвели несколько выстрелов в трех человек почти с расстояния в два-три метра, но, судя по всему, не попали в них ни разу. Это странно — оба были хорошо знакомы с оружием и уже успели поучаствовать в боевых действиях. Объяснить такую «небрежность» в исполнении теракта можно только одним — они сильно волновались. Все-таки стрельба в безоружных людей, пусть даже «представителей международного империализма», да еще в упор, видимо, была для них совсем непростым делом… Но продолжим.

Блюмкин: «В это время Мирбах встал и, согнувшись, направился в зал, за мной. Подойдя к нему вплотную, Андреев на пороге, соединяющем комнаты, бросил себе и ему под ноги бомбу. Она не взорвалась. Тогда Андреев толкнул Мирбаха в угол (тот упал) и стал извлекать револьвер. В комнаты никто не входил, несмотря на то что, когда нас проводили, в соседней комнате находились люди. Я поднял лежавшую бомбу и с сильным разбегом швырнул ее. Теперь она взорвалась необычайно сильно. Меня отшвырнуло к окнам, которые были вырваны взрывом».

Лейтенант Мюллер: «Граф Мирбах вскочил и бросился в зал, причем его взял на прицел другой спутник; второй, направленный в меня выстрел я парировал <тем>, что я внезапно нагнулся. Первый посетитель продолжал стрелять и за прикрытием тяжелой мебели бросился также в зал. Один момент после этого — последовал взрыв первой бомбы, брошенной в зал со стороны окон (приемная соединена с залом большим отверстием без дверей). Оглушительный грохот раздался вследствие падения штукатурки стен и осколков разгромленных оконных стекол. Вероятно, отчасти вследствие давления воздуха, отчасти инстинктивно доктор Рицлер и я бросились на пол. После нескольких секунд мы бросились в зал, где граф Мирбах, обливаясь кровью из головной раны, лежал на полу; в некотором отдалении от него лежала невзорвавшаяся бомба».

Доктор Рицлер: «Один момент после этого — взорвалась бомба в зале, которая, оказалось, совершенно разгромила зал. Мы бросились на пол, а через несколько секунд последовали за графом и нашли его лежащим на полу. Граф был поражен смертельно».

Лейтенант Мюллер: «Граф выбежал в соседний зал и в этот момент получил выстрел — напролет пулю в затылок. Тут же он упал. Брюнет продолжал стрелять в меня и доктора Рицлера. Я инстинктивно опустился на пол, и когда приподнялся, то тотчас же раздался оглушительный взрыв от брошенной бомбы. Посыпались осколки бомбы, куски штукатурки. Я вновь бросился на пол и, приподнявшись, увидел стоявшего доктора, с которым кинулись в залу и увидели лежавшего на полу в луже крови без движений графа».

Майор Карл фон Ботмер: «Я недолго пробыл в своей жилой комнате на втором этаже, как вдруг работавший возле меня на пишущей машинке унтер-офицер Беркигт подошел к окну со словами: „Вам не показалось, будто на улице стреляют?“ После того как он сказал, что, наверное, ошибся, под нами раздался сильный взрыв, послышались крики, звон стекла. Я схватил со стола пистолет и ринулся вниз и уже на лестнице встретил Геннинга. Снизу поднимались двое из миссии, один из которых возбужденно воскликнул: „Кажется, наш граф убит! Мы идем за оружием!“».

Блюмкин: «Я увидел, что Андреев бросился в окно. Механически, инстинктивно подчиняясь ему, его действию, я бросился за ним. Когда прыгнул, сломал ногу; Андреев уже был на той стороне ограды, на улице, садился в автомобиль. Едва я стал карабкаться по ограде, как из окна начали стрелять. Меня ранило в ногу, но все-таки я перелез через ограду, бросился на панель и дополз до автомобиля. На улицу никто не выходил. Часовой, стоявший у ворот, вбежал во двор. Мы отъехали, развили полную скорость. Я не знал, куда мы едем. У нас не было заготовленной квартиры, мы были уверены, что умрем».

Майор Карл фон Ботмер: «Убийцы исчезли. Они скрылись через окно, палисадник, забор высотой около 2,5 метров…»

Лейтенант Мюллер: «Оба преступника успели скрыться через окно и уехать на поджидавшем их автомобиле. Выбежавшие из дверей подъезда слуги крикнули страже стрелять, но последняя стала стрелять слишком поздно и этим дала возможность скрыться безнаказанно убийцам».

Майор Карл фон Ботмер: «Внизу невообразимая сумятица. Стеклянный потолок вестибюля почти полностью обрушился, несколько вестовых задержали подозрительного молодого человека. Все покрыто пылью и заполнено дымом, особенно танцзал, в котором мы нашли лежащего в крови графа Мирбаха. Здесь уже был „прибывший на канонаду“ военный атташе Шуберт. Первая надежда на то, что с улицы в окно была брошена бомба, которая кроме разрушения и наведенного страха ничего не достигла, к сожалению, не оправдалась. Мы сразу поняли, что надежды на спасение жизни нашего посланника не было. Когда его несли в спальню, еще можно было почувствовать слабые движения, но смерть, должно быть, наступила уже через несколько минут после пистолетного выстрела, пуля прошла сзади через горло и вышла в области носа».

Лейтенант Мюллер: «Скрываясь от преследования, злоумышленники забыли свой портфель с бумагами по делу графа Мирбаха и другими документами, бомбу в том же портфеле, портпапиросник с несколькими папиросами, револьвер и свои две шляпы».

Майор Карл фон Ботмер: «В большом танцевальном зале хаос. Все окна выбиты взрывом бомбы, других пострадавших не было; штукатурка и мрамор с потолка и стен покрыли пол, разрушенный в середине зала взрывом бомбы. На полу под одним из столов лежало еще одно такое же не взорвавшееся смертоносное устройство, играющее с давних пор такую важную роль в священной матушке России: заполненный взрывчаткой металлический шар, из которого выступал запальник в виде стеклянной трубки, наполненной кислотой».

Неизвестный свидетель, оказавшийся в момент покушения на улице: «Вдруг в 2 часа 40 минут раздался сильный взрыв, выбились окна в первом этаже особняка Мирбаха, левее парадного крыльца.

Минуты через три выскочил из окна первого этажа человек, затем — <через> железный забор на панель и в автомобиль. Вслед за ним — другой, в черном пиджаке или сюртуке, с длинными, распущенными волосами, тоже из окна через железный забор на панель и прямо-таки кубарем ввалился в автомобиль № 27–60, который сейчас же поехал к Пречистенке».

Блюмкин: «Нашим маршрутом руководил шофер из отряда Попова. Мы были взволнованны и утомлены. У меня мелькнула усталая мысль: надо в комиссию… заявить. Наконец, неожиданно для самих себя, очутились в Трехсвятительском переулке в штабе отряда Попова…

Думали ли мы о побеге? По крайней мере, я — нет… нисколько. Я знал, что наше деяние может встретить порицание и враждебность правительства, и считал необходимым и важным отдать себя, чтобы ценою своей жизни доказать нашу полную искренность, честность и жертвенную преданность интересам Революции… Кроме того, наше понимание того, что называется этикой индивидуального террора, не позволяло нам думать о бегстве. Мы даже условились, что если один из нас будет ранен и останется, то другой должен найти в себе волю застрелить его. Но напрашивается лукавый вопрос: а почему мы приказали шоферу не останавливать мотор? На тот случай, если бы нас не приняли и захотели проверить действительность наших полномочий, мы должны были скорей поехать в ЧК, занять телефон и замести следы попытки. Если мы ушли из посольства, то в этом виноват непредвиденный, иронический случай».

В 1921 году уже бывший член ЦК партии левых эсеров Владимир Карелин рассказывал, что у Смоленского рынка встретил мчащийся автомобиль. В нем сидели два полуголых человека, которые что-то кричали и махали шапками. Почему полуголых — сказать трудно. Возможно, одежду сорвало с них взрывной волной, а возможно, Андреев перевязал своей рубашкой раненного в ногу Блюмкина. Карелин, разумеется, сразу узнал их — это действительно были торжествовавшие победу Блюмкин и Андреев.

Ходили слухи, что пятна крови на паркете в здании германского посольства так никогда и не удалось отмыть до конца. И даже через несколько лет еще можно было увидеть то место, где лежал смертельно раненный Мирбах. Если это правда, то есть в этом какой-то мрачный символизм. Особенно учитывая то, что в особняке Берга по адресу: Денежный переулок, 5, в 1919 году разместился Исполком Коммунистического интернационала, и в бывшем германском посольстве бывали все самые известные коммунисты мира. Интересно, являлись ли им «кровавые Мирбахи»?

«У вас были октябрьские дни, у нас — июльские». Шляпы Блюмкина

Так получилось, что почти вся слава «убийцы Мирбаха» досталась Блюмкину. И если сегодня кто-то из обычных людей еще помнит, кем был этот человек, то прежде всего вспоминает: «А, это тот, кто застрелил немецкого посла». Но интересно, что в шестом томе Большой Советской энциклопедии, который вышел в свет в 1927 году и в котором еще до запрета успели разместить статью о Якове Блюмкине, о его роли в покушении говорится весьма обтекаемо: «…принимал ближайшее участие в организации покушения на графа Мирбаха, германского посланника в Москве».

Но кто же на самом деле убил Мирбаха? Из рассказов свидетелей-немцев это понять почти невозможно — они говорили, что в графа стреляли оба террориста. В показаниях Блюмкина в 1919 году тоже нет прямого ответа на этот вопрос. Но ему самому всегда весьма льстило «звание убийцы Мирбаха», и он всячески спекулировал им. Имя Николая Андреева в этой связи вспоминали гораздо реже, но все-таки ходили упорные слухи, что именно он, а не Блюмкин убил германского посла.

Эти слухи задевали и обижали Блюмкина. Выступая, например, в марте 1921 года в московском Доме печати с рассказом о событиях 6 июля, он счел необходимым опровергнуть разговоры о том, что Мирбаха убил не он, а Андреев. К тому времени Андреева уже не было в живых, и свою версию убийства он изложить не мог. Так что в истории именно Блюмкин остался «убийцей Мирбаха», хотя определенные сомнения остаются.

«Я оказался раненным в левую ногу, ниже бедра. К этому прибавились полученные при прыжке из окна надлом лодыжки и разрыв связок. Я не мог двигаться. Из автомобиля в штаб отряда Попова меня перенесли на руках матросы», — рассказывал Блюмкин. Дело происходило уже в штабе отряда — в Трехсвятительском переулке. Там его подстригли, сбрили ему бороду, переодели в солдатскую форму и перенесли в лазарет отряда, который размещался на противоположной стороне улицы. Таким образом, в штабе Попова сделали все возможное, чтобы скрыть Блюмкина. Никто не сомневался в том, что его будут искать.

В первые минуты после бегства террористов в германском посольстве царила суматоха. Немцы ожидали нападения, поэтому наспех организовывали оборону. Пытались дозвониться до представителей правительства, но безуспешно. Наконец, майор фон Ботмер и лейтенант Мюллер поехали на машине в «Метрополь», где размещался Наркомат иностранных дел.

В наркомате они нашли только Карахана, который, как вспоминал фон Ботмер, при их появлении сбежал с какой-то дамой в соседнюю комнату и там заперся. Вероятно, он решил, что немцы пришли его убивать или арестовывать. Потом он все-таки вышел к посетителям и услышал от них новость об убийстве Мирбаха. Он обещал сообщить это «во все необходимые инстанции».

Вскоре об убийстве узнали Ленин, Свердлов, Троцкий, Дзержинский, Чичерин и другие лидеры большевиков. Решили, что Ленин, Свердлов и Чичерин поедут в германское посольство выражать соболезнования. Пока они собирались, особняк в Денежном переулке заполнился большевиками рангом пониже: Радек, Стучка, Бонч-Бруевич, Карахан. Прибыл для защиты посольства отряд латышских стрелков. Приехал Дзержинский.

«Лейтенант Мюллер встретил меня горьким упреком: „Что вы теперь скажете, господин Дзержинский?“ — вспоминал он. — Мне показана была бумага, удостоверение, подписанное моей фамилией… Такого удостоверения я не подписывал, всмотревшись в подпись мою и т. Ксенофонтова, я увидел, что подписи наши скопированы, подложны… Я распорядился немедленно отыскать и арестовать его <Блюмкина> (кто такой Андреев, я не знал)».

В вестибюле допрашивали какого-то человека, русского немца, который ждал приема у Мирбаха и показался подозрительным. Но потом его отпустили. Наконец, приехал Ленин, а с ним — Свердлов и Чичерин.

«Нас пригласили в большую парадную комнату. Мы все уселись. Водрузилась торжественная мертвая тишина… Владимир Ильич, сидя, произнес краткую реплику на немецком языке, в которой принес извинения правительства по поводу случившегося внутри здания посольства, где мы не имели возможности оказать помощь германскому представительству, — пишет в воспоминаниях Бонч-Бруевич. — Он высказал глубокое соболезнование по поводу трагической смерти посла и прибавил, что дело будет немедленно расследовано и виновные понесут заслуженную кару».

Выразив соболезнования, члены советского правительства уехали из посольства. Результаты первого обследования здания свидетельствовали не в их пользу — в посольстве остались документы, забытые террористами: папка с делом Роберта Мирбаха, удостоверение ВЧК с подписями Дзержинского и Ксенофонтова, да и фамилии тех, кто совершил убийство, были известны.

Блюмкин и Андреев «по бумагам» числились сотрудниками государственных организаций — ВЧК и Ревтрибунала. Следовательно, правительству теперь нужно было доказывать, что к убийству посла оно не имеет никакого отношения.

«Войдя в дом, Чичерин сказал мне, что эту весть он воспринял с глубоким прискорбием, но он убежден, что этот удар был нацелен в первую очередь против правительства, а не против нас, — записал в дневнике майор фон Ботмер. — На это я не мог не заметить: „Ваша скорбь теперь не поможет, правительству следовало принять более серьезные меры против открытых подстрекательств и для защиты посланника“».

Разумеется, прежде всего подозрения падали на Дзержинского — ведь Блюмкин был его непосредственным подчиненным. Был председатель ВЧК замешан в этом деле или же все это время просто «умывал руки», но в тот день он проявлял большую активность. Дзержинский лично отправился разыскивать Блюмкина. Он поехал в штаб Боевого отряда Дмитрия Попова.

Как Дзержинский узнал, что Блюмкин именно там? Да очень просто. Когда оба террориста после убийства Мирбаха явились в штаб отряда, Попов разговаривал в своем кабинете с комиссаром ВЧК Абрамом Беленьким, который и увидел Блюмкина и Андреева. Вскоре Беленький беспрепятственно уехал из штаба, нашел Дзержинского в германском посольстве и рассказал ему, где сейчас, скорее всего, находятся убийцы Мирбаха. Вместе с ним и двумя другими чекистами — Трепаловым и Хрусталевым — председатель ВЧК отправился за ними.

В Москве пока еще было относительно спокойно. «На Театральной площади много людей и красногвардейцев, пеших и на лошадях, в связи с заседанием 5-го Всероссийского съезда Советов, — писал фон Ботмер. — Гнетущая душная атмосфера нависла над городом. Надвигалась сильная гроза, как бы предвещая нарастающие события, вызванные убийством, которая вскоре разразилась со зловещей силой».

Дзержинский с тремя спутниками-чекистами приехал в Трехсвятительский переулок и сразу же в лоб спросил у командира отряда Дмитрия Попова: где Блюмкин? Попов ответил правду: Блюмкина в отряде нет, он поехал в какой-то госпиталь. Знал ли при этом Попов, что Блюмкин находится в госпитале через дорогу от штаба отряда? Скорее всего, знал.

Дзержинский не поверил. «Заметив колебание Попова, а также шапку скрывавшегося Блюмкина на столе, я потребовал открытия всех помещений», — отмечал он в своих показаниях. Но тут явно что-то не сходится.

Кажется, что пресловутые «шапки Блюмкина» красной нитью проходят через события этого дня. Германские дипломаты вспоминали, что террористы забыли свои шляпы в посольстве. Левый эсер Карелин видел Блюмкина и Андреева в автомобиле — они «махали шапками». Наконец, Дзержинский узнал шапку Блюмкина в штабе Боевого отряда, хотя сам признавался, что он Блюмкина «близко не знал и редко с ним виделся», но что шапка принадлежит именно ему — определил почему-то сразу.

Эта шапка наверняка принадлежала кому-то другому, а Дзержинскому просто нужен был предлог для осмотра здания. Не поверив Попову, Дзержинский со своими спутниками пошел осматривать штаб отряда, при этом двери в некоторые помещения попросту взламывали. Блюмкина, понятно, они не нашли, но в одной из комнат Дзержинский лицом к лицу столкнулся с членами ЦК партии левых эсеров, которые проводили заседание.

В своих показаниях Следственной комиссии Дзержинский обрисовал ситуацию: «Тогда подходят ко мне Прошьян и Карелин и заявляют, чтобы я не искал Блюмкина, что граф Мирбах убит им по постановлению ЦК их партии, что всю ответственность берет на себя ЦК. Тогда я заявил им, что я их объявлю арестованными и что если Попов откажется их выдать мне, то я его убью как предателя. Прошьян и Карелин согласились тогда, что подчиняются, но вместо того чтобы сесть в мой автомобиль, бросились в комнату штаба, а оттуда прошли в другую комнату. При дверях стоял часовой, который не пустил меня за ними; за дверями я заметил Александровича, Трутовского, Черепанова, Спиридонову, Фишмана, Камкова и других, не известных мне лиц».

Дальше, по словам Дзержинского, события разворачивались следующим образом. Он призвал находившихся в помещении матросов арестовать провокаторов и объяснил им, что их желают использовать для гнусной цели: «…обезоружение насильственное меня, присланного сюда от Совнаркома, — это объявление войны Советской власти». Но левые эсеры, что называется, заломили председателю ВЧК руки и отобрали у него револьвер. Спиридонова разъяснила, почему Дзержинского и его спутников задерживают — потому что они «с Мирбахом».

Их посадили под арест. Дзержинский назвал Попова «изменником», а в ответ выслушал обвинения в том, что «наши декреты пишутся по приказанию „его сиятельства графа Мирбаха“, что мы предали Черноморский флот». «Железный Феликс» попытался агитировать матросов, но понимания не встретил. Что интересно, матросы, которые, по выражению Троцкого, представляли собой «красу и гордость революции», осыпали председателя ВЧК упреками вовсе не за то, что он «с Мирбахом». У них были конкретные претензии к самой советской власти. «Матросы же обвиняли в том, что отнимаем муку у бедняков, что погубили предательски флот, что обезоруживаем матросов, что не даем им ходу, хотя они на себе вынесли всю тяжесть революции, — отмечал Дзержинский. — Единичные голоса раздавались, что… „меня, например, Советская власть в Орле посадила на 3 месяца на пасху“, что в деревнях повсюду ненавидят Советскую власть».

Затем в комнату вошли Черепанов и Саблин. Черепанов, потирая руки, сказал: «У вас были октябрьские дни — у нас июльские… Мир сорван, и с этим фактом вам придется считаться, мы власти не хотим, пусть будет так, как на Украине, мы пойдем в подполье, пусть займут немцы Москву». Это сравнение с Октябрем явно воодушевляло Черепанова. Он скажет чуть позже задержанному левыми эсерами председателю Моссовета Петру Смидовичу: «Что, разве не похоже на октябрьские дни? — и добавит: — Вы в октябре осмелились сделать переворот, а теперь осмелились мы. Мирбах убит, Брестский мир, во всяком случае, сорван. Теперь все равно война с Германией, и мы должны идти против нее вместе».

К утру 7 июля число арестованных большевиков (привели, например, Лациса) увеличилось уже до двадцати семи человек. Обращались с ними в основном хорошо, почти по-дружески. Черепанов, смеясь, говорил Смидовичу: «А, Гермогеныч, старый хрен, и ты попал».

Слова Черепанова показательны — они отражают тот полный разброд, который творился 6 июля в головах левых эсеров. «Осмелились на переворот», но «мы власти не хотим». А чего же они тогда хотели? Ну вот убит Мирбах, сорван Брестский мир, немцы начинают наступление против Советской России, большевики волей-неволей вынуждены пойти на «революционную войну» с Германией… А чем занимается партия левых эсеров? По-прежнему остается «младшим партнером» большевиков по советской коалиции, подчиняясь правительству Ленина? Как-то не очень в это верится.

О целях и намерениях левых эсеров до сих пор идут споры. Подробно их анализировать — не тема данной книги. Но несколько слов по поводу целей все же стоит сказать. Наиболее распространенными являются следующие версии.

Советская. 6 июля 1918 года левые эсеры подняли антисоветское и контрреволюционное восстание.

Не восстание, а провокация большевиков. Большевики знали о подготовке покушения на Мирбаха, а возможно, и участвовали в нем, чтобы затем, после его убийства, ликвидировать своих конкурентов в борьбе за власть. Другой вариант этой же версии: убийство Мирбаха было делом рук левых эсеров, а большевики просто воспользовались удобным случаем и разгромили их, хотя те и не собирались поднимать восстание.

Инсценировка. События 6 июля на самом деле инсценированы «левым крылом» партии большевиков во главе с Бухариным и Дзержинским. Возможно, в союзе с «левыми» из ЦК партии левых эсеров — Прошьяном и др.

Инициатива членов ЦК ПЛСР. Спиридонова и весь левоэсеровский ЦК взяли на себя ответственность за теракт задним числом — из соображений чести и чтобы не подставлять своих товарищей.

След Антанты. За спиной Блюмкина и левых эсеров стояли французские и британские агенты. В интересах Антанты был разрыв Брестского мира и возвращение России в ряды воюющих с Германией стран. Уже упоминавшийся генерал ФСБ Александр Зданович выдвинул весьма смелую, но пока что ничем не подкрепленную версию о том, что в «„паккарде“, на котором Блюмкин и Андреев отправились в немецкое посольство, находились также либо резидент французской военной разведки капитан Пьер Лоран, либо агент капитан Анри Вертимон (правильно: Вертамон. — Е. М.)». Подозрения в возможной «связи с иностранцами» выдвигаются и против самого Дзержинского.

Не восстание, а самооборона. Это версия левых эсеров, которые утверждали, что к вооруженному захвату власти они вовсе не готовились, а вынуждены были защищаться после того, как большевики начали наступление на них.

Однако, вероятно, все было и проще, и сложнее, чем излагается в этих версиях. Похоже, левые эсеры находились в плену своих идей и представлений, считали, что достаточно убить Мирбаха, чтобы «подправить» ход революции. Они были уверены, что большинство в партии Ленина сочувствует им и пойдет за ними, так что никаких радикальных действий даже не потребуется. Возможно, и Ленина во главе правительства менять не придется. Спиридонова была уверена, что Ленин «с его огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой» поймет «всю чистоту помыслов левых эсеров».

Тот факт, что левые эсеры готовились к выступлению, отрицать было бессмысленно — на это указывало слишком много фактов. Позже в своих воспоминаниях левоэсеровские лидеры пытались оправдаться — они настаивали на том, что выступили вовсе не против большевиков, а для того, чтобы защитить Москву от немецких агентов и вооружаемых ими военнопленных. В конце июня 1918-го в газетах появилось сообщение о том, что в помещении ЦК партии обнаружили четыре бомбы, заложенные на первом этаже. Германские агенты, по утверждениям левых эсеров, якобы устроили за ними настоящую слежку. Сергей Мстиславский писал, что у него из квартиры украли документы. Спиридонова утверждала в своих показаниях: «Ввиду того, что у нас были опасения, что немцы, имея связь с мирбаховскими военнопленными (вооруженными), могут сделать внутреннюю оккупацию Москвы и что к ним примкнут белогвардейские элементы, мы приняли меры к мобилизации левоэсеровских боевых сил».

Многие отмечали странную пассивность левых эсеров в дни их мятежа. Пожалуй, точнее всех определил причину левоэсеровской пассивности арестованный ими Смидович. «Полагаю, что эти люди не управляли ходом событий, а логика событий захватывала их, и они не отдавали себе отчета в том, что они сделали, — писал он. — Ни системы, ни плана у них не было… Все время царила растерянность, обнаруживалось полное непонимание того, что происходило».

«Эй, вы, слушай, Земля!..» «Мятеж»

Управделами Совнаркома Бонч-Бруевич вспоминал: узнав об аресте Дзержинского, Ленин «нельзя сказать побледнел, а побелел. Это бывало с ним, когда его охватывал гнев или нервное потрясение». В первые минуты Ленину показалось, что мятеж подняла вся ВЧК. Но потрясение быстро прошло.

Шестого июля 1918 года было распространено правительственное сообщение (на следующий день его опубликовали в газетах). Террористы, их убеждения и намерения в нем описывались так:

«Сегодня, 6 июля, около 3-х часов дня двое (негодяев) агентов русско-англо-французского империализма проникли к германскому послу Мирбаху, подделав подпись т. Дзержинского под фальшивым удостоверением, и под прикрытием этого документа убили бомбой графа Мирбаха. Один из негодяев, выполнивших это контрреволюционное дело, по имеющимся сведениям, левый эсер, член комиссии Дзержинского, изменнически перешедший от службы Советской власти к службе людям, желающим втянуть Россию в войну и этим обеспечить восстановление власти помещиков и капиталистов либо подобно Скоропадскому, либо подобно самарским[19] и сибирским белогвардейцам…

Россия теперь, по вине левоэсерства… на волосок от войны…

На первые же шаги Советской власти в Москве, предпринятые для захвата убийцы и его сообщников, левые эсеры ответили началом восстания против Советской власти…»

Троцкий 9 июля на V съезде Советов говорил: «Через час после начала событий нам стало уже ясно, что мы имеем дело не с отдельными безумными революционерами, а с прямым восстанием враждебных революции мятежников, организованных непосредственным руководством ЦК партии левых эсеров. И, разумеется, в первый момент… был отдан приказ немедленно сосредоточить достаточное количество военных сил, чтобы подавить контрреволюционный мятеж, организованный под знаменем ЦК партии левых эсеров».

В полемическом задоре Троцкий, конечно, сгустил краски и упростил картину событий 6 июля, но в целом был прав — большевики сразу же отреагировали, заработали жестко и энергично. Тем более что левые эсеры действительно проявляли удивительную пассивность.

Арестовав Дзержинского, они долго обсуждали, что им делать дальше. Их действия сводились к тому, что бойцы из отряда Попова начали останавливать и реквизировать автомобили. При одной из таких «реквизиций» был убит делегат съезда Советов Николай Абельман. Другие «поповцы» в это время рыли окопы вокруг штаба отряда.

А ЦК партии все еще чего-то ждал. Один из его членов сказал: «Власть сейчас лежит в Кремле, никем не оберегаемая, как лежала она в октябре на Сенатской площади (не совсем понятно, что имел в виду „член ЦК“: если восстание декабристов, то оно было не в октябре, а в декабре, если же события октября 1917-го, то почему на Сенатской, а не на Дворцовой площади? — Е. М.), и нам остается только решить — берем мы власть или нет». Настроение большинства, однако, сводилось к принципу: «увидим, что народные массы на нашей стороне — возьмем власть, против нас — все останется по-прежнему». Наивные левые эсеры не могли понять, что «по-прежнему» все уже остаться не может.

Спиридонова считала, что все окончится мирно. Другие были уверены, что большевики не смогут найти столько сил, чтобы начать решительное наступление против левых эсеров. После шести часов вечера Спиридонова в сопровождении группы матросов отправилась в Большой театр, на съезд. Левые эсеры надеялись, что убийство Мирбаха сможет переломить настроение делегатов и «линия революции» «выправится» мирным путем. Но они явно недооценили большевиков.

В душном зале Большого театра тем временем уже несколько часов царила странная неопределенность. Делегаты слонялись по фойе и залу и обсуждали, что могла бы означать эта задержка работы съезда. Новостей из города не было никаких. Где-то после пяти часов вечера на сцене появился Петерс и попросил фракцию большевиков пройти на заседание фракции, которое состоится по адресу: Малая Дмитровка, 6. Большевики начали выходить. Если пытался выйти кто-то из левых эсеров, его почему-то разворачивала охрана. Но пока еще никто ничего не подозревал.

На Малой Дмитровке большевикам-делегатам сообщили об убийстве Мирбаха и о начале мятежа левых эсеров. А также о решении арестовать всю фракцию ПЛСР на съезде. Отряд латышских стрелков уже окружал здание театра. Примерно в шесть часов вечера левым эсерам объявили, что их фракция арестована. Вместе с ними арестованными оказались (на всякий случай) и делегаты от других партий — максималистов, анархистов и пр. Так что в зале под охраной находились около 450 человек.

Спиридонову в Большой театр пропустили беспрепятственно. Там-то она и узнала, что вся левоэсеровская фракция арестована. К этому времени левые эсеры в зале уже наверняка знали об убийстве Мирбаха, но Спиридонова, как говорится, расставила все точки над «i». Она сообщила, что ответственность за эту акцию берет на себя ЦК ПЛСР и что по его же решению задержан Дзержинский.

«Русский народ свободен от Мирбаха!» — якобы провозгласила Спиридонова, а затем, вскочив на стол, начала кричать: «Эй, вы, слушай, Земля, эй, вы, слушай, Земля!»

Константин Паустовский вспоминал этот момент так:

«Стуча каблуками, к рампе подбежала женщина в черном платье. Алая гвоздика была приколота к ее корсажу.

Издали женщина казалась молодой, но в свете рампы стало видно, что ее желтое лицо иссечено мелкими морщинами, глаза сверкают слезливым болезненным блеском. Женщина сжимала в руке маленький стальной браунинг. Она высоко подняла его над головой, застучала каблуками и пронзительно закричала:

— Да здравствует восстание!

Зал ответил ей таким же криком:

— Да здравствует восстание!

Женщина эта была известная эсерка Маруся Спиридонова».

В ноябре 1918 года в «Открытом письме ЦК партии большевиков» Спиридонова объяснила свое появление на съезде в Большом театре следующим образом: «Я пришла к вам 6 июля для того, чтобы был у вас кто-нибудь из членов ЦК нашей партии, на ком вы могли бы сорвать злобу и кем могли бы компенсировать Германию… Это были мои личные соображения, о которых я считала себя вправе говорить своему ЦК, предложив взять представительство на себя… Я была уверена, что, сгоряча расправившись со мной, вы испытали бы потом неприятные минуты, так как, что ни говори, а этот ваш акт был бы чудовищным, и вы, быть может, потом скорее опомнились и приобрели бы необходимое в то время хладнокровие. Случайность ли, ваша ли воля или еще что, но вышло все не так…»

Трудно не удивиться политической наивности этих людей, готовых и самих себя, и окружающих принести в жертву идее, за которую они боролись. Руководители большевиков уже играли по совсем другим правилам. Романтические понятия чести революционера, неписаного кодекса его поведения для них превращались в пустые абстракции, когда борьба за власть, угроза созданной ими государственной системе выходили на первое место. Как могли поступить такие люди, услышав от лидера фактически оппозиционной партии, что по ее решению убит посол иностранной державы и арестован руководитель государственной службы безопасности? Теперь большевики с полным правом могли заявить, что левые эсеры решились на государственный переворот.

В штабе Боевого отряда Попова задержанные левыми эсерами большевики во главе с Дзержинским тем временем вели дискуссии и переругивались с караулом из матросов. У них почти все время сидел Черепанов, повторявший, что завтра, когда все прояснится, «мы будем снова друзьями». Время от времени забегал Попов, радостно сообщавший новости о том, что на сторону левых эсеров переходят все новые и новые военные части. «Он подвыпил и вел себя глупо, все время крича о каких-то двух тысячах казаков и т. п.», — заметил по этому поводу в мемуарах левый эсер Мстиславский.

Дзержинский в своих показаниях Следственной комиссии отмечал: матросам из отряда Попова «раздавались консервы, сапоги, провиант, достали белье, баранки. Замечалось, что люди выпили… Очевидно было, что там не было никакой идейности, что говорило через них желание нажиться людей, уже оторванных от интересов трудовых масс, солдат по профессии, вкусивших сладости власти и полной беззаботной обеспеченности в характере завоевателей. Многие из них — самые пьяные — имели по 3–4 кольца на пальцах». И вместе с тем утверждал: «Из разговоров наших с матросами видно было, что чувствовали свою неправоту и нашу правду». Хотя проверить это уже никак нельзя.

Настроение в ЦК левых эсеров изменилось после полученного известия об аресте в Большом театре Спиридоновой и их партийной фракции. Попов влетел в комнату к арестованным. «За Марию снесу пол-Кремля, пол-Лубянки, полтеатра!» — кричал он. Только тогда они наконец-то решили действовать. «И действительно, были нагружены людьми автомобили и уехали для выручки (Спиридоновой. — Е. М.)», — показывал Дзержинский. Тогда же был арестован Лацис и выпущен «Бюллетень номер 1», в котором левые эсеры изложили свою версию событий 6 июля.

Поздно вечером отряд левых эсеров захватил телеграф, телефонную станцию и почтамт. Впрочем, «захватил» — сказано слишком сильно. В здание телеграфа отряд из двадцати человек пропустили свободно — караул там был из той же части, что и бойцы из числа «восставших». А на телефонной станции вообще несли в тот день караул левые эсеры. Кстати, телефоны они почему-то не отключили — даже кремлевские.

Тогда же бойцы отряда Попова подошли к Большому театру, но там их встретили латыши и броневики. После нескольких выстрелов с обеих сторон «поповцы» отступили.

«В ответ на все поступавшие в ЦК <левых эсеров> предложения об активном поведении по отношению к Совнаркому, предпринимавшему явно враждебные к ЦК и отряду Попова шаги, ЦК отвечал заявлениями о необходимости придерживаться строго оборонительных действий, ни в коем случае не выходя из пределов обороны района, занятого отрядом, — заявлял в своих показаниях левый эсер Юрий Саблин, — …неиспользованными остались предложения о захвате Кремля и центра города».

Из Большого театра выпустили только иностранцев, присутствовавших на съезде. Сидней Рейли и французский военный агент боялись, что их будут обыскивать на выходе, и разорвали в клочки какие-то документы, которые были у них в карманах, а некоторые даже проглотили. Но всё обошлось.

А в зале возмущались арестованные левые эсеры. Когда им объявили об аресте, «все левые эсеры вынули из-под пиджаков и из карманов револьверы». Но, как писал Паустовский, «в ту же минуту с галерки раздался спокойный и жесткий голос коменданта Кремля: „Господа левые эсеры! При первой же попытке выйти из театра или применить оружие с верхних ярусов будет открыт по залу огонь. Советую сидеть спокойно и ждать решения вашей участи“».

Что им еще оставалось? Оставшиеся в зале делегаты устраивали дискуссии, импровизированные митинги и пели революционные песни. Потом все устали и начали укладываться спать — кто в креслах, кто на сцене, кто в проходах на коврах. Спиридонова разместилась на нескольких сдвинутых стульях. Вряд ли они успели уснуть. Вскоре их пригласили перекусить в верхнее фойе театра, однако туда пускали только членов партии левых эсеров. Обратно их уже не выпустили и, кстати, так и не накормили, зато отобрали револьверы. Члены фракции провели ночь в фойе на полу, лишь Спиридонову уложили на прилавке, где раньше продавали лимонад.

Утром 7 июля в театр прибыл Троцкий. Возмущенные левые эсеры потребовали от него немедленного освобождения и прекращения огня в городе. Большевиков обвиняли в нарушении конституционных прав. Троцкий парировал: «Какие вообще могут быть речи о конституционных правах, когда идет вооруженная борьба за власть! Здесь один закон действует — закон войны. Задержанные вовсе не являются сейчас фракцией Пятого съезда Советов или ВЦИКа, а членами партии, поднявшей мятеж против советской власти, а стало быть, и закон, по которому мы сейчас действуем, есть закон усмирения мятежа».

Под арестом в Большом театре левые эсеры просидели и 7, и 8 июля. По приказу Ленина и Свердлова среди них распространили анкеты с вопросом об их отношении к «авантюре». Ответили на нее 173 человека — остальные отказались. Примерно 40 процентов из ответивших осудили убийство Мирбаха. Большинство из них были также против войны с Германией.

Девятого июля левых эсеров перевели в Малый театр. «Июльские дни» обернулись для их партии катастрофой.

«Началось настоящее бегство…» Разгром

«Зная большевиков, нетрудно было, как будто, без всяких волхвований предсказать „что будет“, — вспоминал член ЦК ПЛСР Сергей Мстиславский. — Они, конечно, не теряли времени, поставили на ноги или, точнее, на колеса всех своих активных работников, лихорадочно стали стягивать силы».

Главной ударной силой большевиков должны были стать части латышских стрелков, но они находились в лагерях, где праздновали Янов день (день Ивана Купалы в русской традиции). Командующий Латышской стрелковой дивизией Иоаким Вацетис[20] привел их в город. Рано утром 7 июля латыши начали наступление на позиции левых эсеров. Еще были попытки переговоров. Левым эсерам предъявили ультиматум, но ЦК ПЛСР решил не капитулировать, а отступать.

Около 12.00 артиллерия большевиков открыла огонь по штабу отряда Попова прямой наводкой. Обстрел продолжался около 15–20 минут. Дзержинский испытал его на себе. «Вдруг раздался страшный грохот и треск, — рассказывал он в тот же день. — На нас посыпалась штукатурка с потолка и карнизов, разбились стекла, дверь отворилась и повисла. Мы вскочили. По нашему дому трахнул артиллерийский снаряд. Суматоха началась отчаянная. Все повскакали и кричали, ничего не соображая… Все метались, били рамы, выпрыгивали из окон. Я вышел в соседнюю комнату и подумал: „Надо сейчас уходить“. Мы вошли в комнату, где не было полстены; через эту пробоину мы выскочили на улицу, замешались в толпе и быстро скрылись, вскоре достигнув расположения наших войск».

«Вместо отступления началось настоящее бегство, — вспоминал Мстиславский, — прежде всего, исчез, никому ничего не сказав, со своими матросами Попов, затем, переодевшись в штатское платье и тоже никого не уведомив, исчез ЦК, оставив на произвол судьбы Д. А. Магеровского и еще некоторых партийных работников. Затем Магеровский уехал парламентером. Не дождавшись его возвращения, ушел весь отряд, вслед за которым, эвакуировав раненых, уехал на автомобиле Юрий Саблин; остальные разошлись по городу».

Во время боя в Трехсвятительском переулке латыши потеряли убитым одного, а отряд Попова — 14 человек. «Поповцы» пытались захватить на Курском вокзале эшелон, потерпели неудачу, двинулись «походным порядком» по Владимирскому шоссе, но вскоре их настигли правительственные части. Часть отряда сдалась, часть разбежалась. В этот день было арестовано 444 участника выступления. В 16.00 Совнарком объявил о том, что «восстание левых эсеров в Москве ликвидировано».

Седьмого июля Совнарком создал Особую следственную комиссию по делу о событиях 6 июля. Отдельная комиссия была организована по приказу Троцкого для расследования «поведения частей московского гарнизона».

Из большевиков под подозрением оказался Дзержинский. Лидия Фотиева, секретарь Ленина, видела, как Дзержинский сразу же после освобождения из плена появился в Кремле:

«Владимира Ильича не было в это время в Совнаркоме, и вместо него Дзержинского встретил Я. М. Свердлов. Они прохаживались по залу, и Феликс Эдмундович возбужденно рассказывал ему о происшедшем.

— Почему они меня не расстреляли? — вдруг воскликнул Феликс Эдмундович. — Жалко, что не расстреляли, это было бы полезно для революции.

Это не было позерством. Дзержинский понимал, что гибель его от рук убийц Мирбаха явилась бы лучшим доказательством непричастности Советской власти к убийству дипломатического представителя Германии, устранением повода для развязывания войны против Советской России».

Теперь же, в Следственной комиссии, ему приходилось доказывать еще и свою непричастность к связи с Блюмкиным и левыми эсерами. Уже 7 июля Ленин приказал расформировать Коллегию ВЧК. Очевидно, что он все-таки испытывал недоверие к этому ведомству. Ведь в событиях 6 июля так или иначе были замешаны многие чекисты, включая и правую руку Дзержинского — Александровича. Теперь предстояло выяснить все аспекты поведения и «железного Феликса», который совсем недавно фактически разделял позицию левых эсеров в отношении Брестского мира.

Дзержинский 7 июля, уходя в отставку с поста председателя ВЧК, в своем заявлении писал: «Ввиду того, что я являюсь, несомненно, одним из главных свидетелей по делу об убийстве германского посланника графа Мирбаха, я не считаю для себя возможным оставаться больше во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии… в качестве ее председателя, равно как и вообще принимать какое-либо участие в Комиссии. Я прошу Совет народных комиссаров освободить меня от работы в Комиссии».

Как вспоминал Бонч-Бруевич, постановление об отставке Дзержинского было не только напечатано в газетах, но и «расклеено всюду по городу». И сделано это было демонстративно по «внешним» причинам. Вероятно, для того, чтобы немцы оценили этот поступок. 10 июля Дзержинского официально допросили в качестве свидетеля.

Временным главой ВЧК стал Петерс. Главной задачей, поставленной перед ним Лениным и Троцким, стала чистка ВЧК — прежде всего от левых эсеров. Ему было поручено «в недельный срок представить Совнаркому доклад о личном составе работников Чрезвычайной комиссии на предмет устранения всех тех ее членов, которые прямо или косвенно были прикосновенны к провокационно-азефовской деятельности члена партии „левых социалистов-революционеров“ Блюмкина».

Главного же левоэсеровского чекиста — Александровича — ждала незавидная участь.

После того как утром 6 июля Александрович расстался с Блюмкиным в кабинете Дзержинского на Лубянке, он совершил еще ряд любопытных действий. Во-первых, выписал и заверил печатью удостоверение на имя Сергея Александровича Журавлева, сотрудника советских учреждений, дающее ему право на проживание в Москве и ее окрестностях. Зачем — непонятно. Вероятнее всего, чтобы в случае необходимости перейти на нелегальное положение.

Затем Александрович взял из сейфа 544 тысячи рублей, конфискованные у одного арестованного, и отправился в штаб Попова. Там передал эти деньги в партийную кассу. Он весьма активно участвовал в событиях 6–7 июля — аресте Дзержинского, именно по его приказу арестовали Лациса, именно он агитировал солдат переходить на сторону левых эсеров.

Восьмого июля газета «Известия ВЦИК» напечатала сообщение «К аресту Александровича», где, в частности, говорилось: «Один из главных вдохновителей левоэсерского мятежа, бывший товарищ Председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Александрович, пытаясь бежать с Курского вокзала, переоделся, сбрил себе усы и загримировался. Однако этот маскарад не помог Александровичу укрыться от внимания дежуривших на вокзале сотрудников Чрезвычайной комиссии». Александрович был задержан. При обыске у него изъяли наличными деньгами 2644 рубля 75 копеек, 100 финских марок и расписку от 7 июля 1918 года о получении в президиуме Комиссии 40 рублей.

Днем 7 июля Александровича допросил член Коллегии ВЧК Савинов. Ему было предъявлено обвинение в организации восстания против советской власти и аресте Лациса, а также в отдаче приказа об аресте члена коллегии ВЧК Петерса. Александрович заявил: «Все, что я сделал, я сделал согласно постановлению Центрального комитета партии левых социалистов-революционеров. Отвечать на задаваемые мне вопросы считаю морально недопустимым и отказываюсь». Он пообещал, что 544 тысячи рублей будут возвращены в Комиссию, а затем написал: «…деньги мною оставлены в отряде Попова и, думаю, будут возвращены ЦК партии социалистов-революционеров. Александрович. 7.VII.18».

Александровича и еще 12 бойцов из отряда Попова — «участников ареста Лациса и других, разоруженных в помещении ВЧК и арестованных как разведчиков у здания Комиссии на Лубянке» — приговорили к расстрелу.

За Александровича заступались отдельные видные большевики, например, Александра Коллонтай. По некоторым данным, между ними еще в Норвегии завязались романтические отношения.

«Каждая встреча с ним убеждала меня, что в его душе разыгрывается темная трагедия, — вспоминала Коллонтай о работе Александровича в ВЧК. — То, что творилось в ВЧК, шло резко и вразрез с убеждениями революционера, ненавидевшего страстно, непримиримо „сыск“ и всё, что пахло „полицейщиной“ и административным насилием…

Чем заметнее становилось противоречие между тем делом, которое изо дня в день творили Александрович и его сотрудники, и его принципами и убеждениями, тем громче требовала его революционная совесть „очищения“ и искупления… В таком состоянии люди идут только на самоубийство либо на акт величайшего самопожертвования… Взрыв во дворце Мирбаха должен был быть сигналом для все еще медлящих пролетариев Германии и Австрии».

Однако хлопоты ни к чему не привели. Перед расстрелом с Александровичем долго беседовал Петерс. «Александрович был сильно взволнован, — отмечал он. — Я долго говорил с ним наедине, и он не находил слов для оправдания своего поведения… Его оправдания сводились к тому, что он беспрекословно только подчинялся партийной дисциплине… но у меня создалось впечатление, что он говорил искренно, что он был образцовым по дисциплине членом партии эсеров, и его ошибка в том, что он подчинился дисциплине этой партии… Он плакал, долго плакал, и мне стало тяжело, быть может, потому, что он из всех левых эсеров оставил наилучшее впечатление. Я от него ушел». В ночь на 9 июля 1918 года Александровича расстреляли.

«Я его знал и, когда встречался с ним, никогда не спрашивал, левый он эсер или большевик. Он был авторитетный член комиссии, и это было достаточно, — заявил на следующий день Троцкий. — Эта Комиссия была одним из важнейших наших органов, боевым органом, направленным против контрреволюции… Он работал рука об руку с Дзержинским, ему доверяли, и он делает эту Комиссию органом убийства графа Мирбаха, он похищает 500 тысяч рублей и передает левоэсеровскому ЦК на организацию восстания. Он был революционер, и мне рассказывали, что он умер мужественно, но здесь дело идет не о личной оценке, а о долге власти, которая хочет существовать. Он должен понять, что товарищ Председателя Комиссии по борьбе с контрреволюцией не может допускать превращения аппарата Советской власти в орудие восстания против нее, не может взять деньги этой власти для организации восстания, арестовать ее представителей. А он арестовал Дзержинского, своего ближайшего начальника, который доверял ему. Большего вероломства (правда, продиктованного дисциплиной партии) — большого вероломства и большего бесчестия нельзя себе представить».

Что же, с точки зрения «корпоративной этики» вина Александровича действительно была очевидной. Не исключено, впрочем, что его расстрел носил показательный характер — для немцев, которым нужно было «предъявить» человека, при помощи которого Блюмкин и Андреев попали в их посольство с документами ВЧК.

Говорят, что Коллонтай написала некролог «Памяти тов. Александровича» и отнесла в «Правду», но ей в публикации категорически отказали. Остается еще добавить, что 14 апреля 1998 года Александрович был реабилитирован. В заключении Генеральной прокуратуры Российской Федерации по его делу говорилось: «Никаких доказательств совершения Александровичем каких-либо противоправных действий против советской власти и революции в деле не имеется. Сведений о подготовке террористического акта над Мирбахом Александрович не имел, а заверение удостоверения от имени Дзержинского, дающее полномочия Блюмкину и Андрееву на аудиенцию у посла Р. Мирбаха (ошибка в тексте; правильно: В. Мирбаха. — Е. М.), не может служить основанием для привлечения Александровича к уголовной ответственности и его осуждению».

А Дзержинский вскоре вернулся на свою должность. Уже 22 августа 1918 года тот же Совет народных комиссаров постановил: «Председателем ВЧК вновь назначается т. Ф. Дзержинский, отставка которого была принята больше месяца тому назад по собственному его прошению». Позже Петерс признавался, что увольнение «железного Феликса» было фикцией. «Хотя формально Дзержинский был устранен как председатель ВЧК, — вспоминал он, — фактически он оставался руководителем ВЧК, и коллегия была сформирована при его непосредственном участии».