Лето

«…внезапный перелом шейных позвонков с проистекающим отсюда разрывом спинного мозга, согласно надежным и проверенным принципам медицинской науки, должен с неизбежностью повлечь сильнейшее ганглионное стимулирование нервных центров, заставляющее быстро расширяться поры corpora cavernoca[1], что в свою очередь резко увеличивает приток крови к части мужского организма, носящей название пенис, или же половой член, и вызывает феномен, который именуется в медицине паталогической филопрогенетивной вертикально-горизонтальной эрекцией in articulo mortis per diminutionencapitis[2]».

Джеймс Джойс

«Любовь – жестокий царь, ее всесильно иго».

Корнель

Глава первая

O, Sole mio! Отче наш, иже еси на бибиси… Да святится имя твое, да придет царствие твое… Чтоб ты сдохла! Шалава… Надо же, купила за три бутылки паршивого пива… Еще бы соску дала или надувную Мэри, чтобы помочь мне освободиться от бушевавших тестостероновых заморочек. Впрочем, это уже не важно… Это детали… – Дарий пошарил рукой по полу и нашел пачку сигарет с зажигалкой. Закурил, прокашлялся и снова отвалил к подушке. – Ну где тебя, потаскуху, искать, не на Луне же, в самом деле? Впрочем, легко догадаться, чем ты сейчас занята, наверняка какому-нибудь дегенералу делаешь бесподобную аку, и сама вся измусоленная… Бр-р-р… Интересно, что же после такой вероломной гастроли останется для нашей с тобой ламбады? Ох, шала… шала! Надо же, так вероломно, втихаря, без объявления войны, смылась в страну Ебаторию, ибо где еще можно быть в час ночи? А знаешь, что бывает за вероломство? Может, тебе напомнить душераздирающую историю про шоколадного Мавротелло и блядовитую Дезде?.. Впрочем, детский лепет… Ты же, мое солнышко, пойми простую вещь, что твои жалкие бутылочки пива – это унизительная отмазка, плевок, оскорбление и беспощадный вандализм в отношении моей пересохшей глотки… А в иные времена – о-го-го, будьте любезны, налейте в этот двенадцатилитровый жбанчик и далеко не отходите, ибо жажда еще не утолена… И какой черт заставил меня бежать в кафе, ведь знал же, что тебя там нет и что звонила ты мне откуда-то из другого места…

Так-то оно так, но я же, разговаривая с ней, отчетливо слышал в трубке голос певицы Зинги, ее бессмысленные тра-ля-ля и звуки блюза…

Без сомнения, в ударе был саксофонист Мафусаил, только он под пьяную руку способен выводить такие похоронные рулады… Впрочем, Мафусаил многостаночник: одновременно может исполнять соло на своем прослюнявленном саксе, курить сигарету, держать в свободной руке рюмку водки и тут же, без зазрения совести трах-тах-татах… застывшую в интересной позе Зингу, которая в это время не перестает петь любимую песню Эллы Фицджжж… «Шли на войну конфедераты»… А бармен Додик тоже не дурак, и это не сказки, а быль, Дарий сам был свидетелем… Однажды на кухонном столе, где повариха Медуза только-только закончила нарезать стейк, он уложил ее на живот и сзади стал наяривать, да так рьяно, что стол вместе с бесстыдниками пошел танцевать по кухне, пока не поцеловался с раскаленной плитой, на которой… а как же иначе? они в экстазе и подрумянили свои изнуренные похотью телеса… Кругом одно блядство и никакого просвета… Сейчас бы водочки, бутерброд с килечкой… впрочем, ху-эн-ху с ними, перебьюсь… Видишь ли, у нее девичник, женский коллектив, «посидим часика полтора, посплетничаем, и ты не успеешь допить свое пиво, как я уже буду дома…» Ага, сейчас… дождались…

Невыключенный телевизор бубнил: беседуя с человеком откройте поток энергии из нижних чакр слишком проникаться чувствами и мыслями другого человека опасно потеря катастрофа обратите внимание вы теперь не выходя из этого состояния рассмотрим самый примитивный вариант в основном безоблачная ветер юго-западный ни в коем случае не соглашайтесь это плетеный дачный стул и саморегулирующая проще простого намылить налить и насухо протереть обычной туалетной бумагой медицинский тип второй а теперь самое главное тип слабохарактерных мужчин а потом смирился…

Благородное сердце не может быть неверным.

Дарий поднялся с дивана и, отдернув штору, воспаленным от раздражения взглядом обшарил заоконное пространство. И, естественно, ничего радостного там не разглядел: тот же одичалый желтый фонарь, та же тугая темная плотность деревьев, листья которых, видимо, от нечего делать, тихо шевелились, словно отряхивая с себя дневной жар. Да, лето выдающееся, удушающее, а море все равно холодное, ибо, когда заряжается южный ветер, вода не перемешивается, а потому не прогревается, и соприкосновение с ней сводит судорогой не только икры ног, но и челюсть вместе с языком. И еще с тем предметом, который болтается выше колен и ниже аппендицита… Впрочем, кому нужен этот мясистый отросток? И так всем ясно: кто-то в этом чертовом сиреневом гетто всегда лишний, и проблема для лишнего только в том, как лучше оформить уход, исчезновение, пропажу, отступление, ретирование, бегство в никуда или же… Впрочем, тут могут быть варианты. Мыло, веревка, надежный крюк. Или же нега: горячая ванна, легкий надрез на запястье, после чего – нирвана, сон, сладостно переходящий в клинический, а затем и в безвозвратный уход. Но факт остается фактом: дальше так жить нельзя. Убого. Унизительно. В конце концов, опасно для жизни. А ведь жизнь не игрушка и дается один раз… «Подумать только – один раз. Однако давай без банальностей – одернул себя Дарий, – скажи еще, что прожить ее надо так, чтобы не было стыдно… случайно появившемуся на свет пикадору…» Да, бесспорно, по дикой случайности воплотившемуся в человеческий облик, по какому-то неведомому замыслу, в который также входит условие благополучного попадания сперматозоидов туда, куда они с непостижимой дурью стремятся всегда попасть… Ну и, разумеется, многое зависит от качественного контрацептива и в том числе от безупречной кондиции основного резинового скафандра, который, если верить наивному санпросвету, может оберечь не только от трепака, но от более грозной заразы на букву «С»…

Он вышел на кухню и поставил на конфорку чайник. Свисток от него он нашел на полу под газовой плитой, видимо, ОНА, торопясь на вечеринку, уронила его на пол, не удосужившись поднять и водрузить на носик чайника. И в раковине черт ногу сломит, и стол в хлебных крошках да в зеленых разводах от пролитого чая. Как же, черный чай вреден, подавайте ей зеленый под номером 999, китайский, который и от целлюлита, и от морщин, и во благо микрофлоры ВЛГ. И кофе в банке кот наплакал, и в холодильнике торричеллиева пустота… И вообще, взять бы и открыть все газовые краники – и пусть произойдет бум-булюм, что и станет венцом головотяпской жизни. А и черт с ней! Как случайно пришла, так несолоно хлебавши и уйдет.

Беглые мысли, а потому и неряшливые.

Однако, когда чайник засвистел, и Дарий наполнил кипятком чашку с остатками кофе, и уже начал ложкой размешивать сахар, раздался телефонный звонок, и он, едва не расплескав кофе, бросился из кухни в комнату. Он ждал звонка и боялся его. Не хотелось выслушивать ее фантазии, и своих беспомощных и всегда повисающих в воздухе тривиальных расспросов типа: где ты была? И потом, при встрече: а почему у тебя такие расквашенные, как после знойного акта, щеки, а губы – будто их только что накачали силиконом, и почему от тебя так несет чуждой парфюмерией и табачными дымами явно недешевых сигарильо?

Он взял трубку и, прижав к уху, молча, ждал реакции. И она последовала, быстрая, как порох, на который сметнулась искра.

– Да не трещи ты, – едва сдерживаясь, сказал Дарий, ощущая при этом в груди подступающую тошноту. – Я звонил и… заходил в кафе, тебя там не было… Врешь, врешь, врешь! Ночь уже, а ты где-то в эфире… Тогда скажи – где ты? Ах, у знакомой… Ну, само собой, у Кабиры, у этой лицензированной пробляди… Могу, конечно, проверить, но не буду, приедешь, сделаем разбор полетов. – Он отстранил трубку от уха и несколько мгновений улавливал доносившейся из нее стрекот жены… то бишь сожительницы…

«Курва великолукская! – выругался он после того, как трубка легла на место. – Врет, зараза, и не поперхнется. Но подожди… Я тебе устрою битву шпор… этот номер так не пройдет… будешь знать, как завираться… Ух, как это все…» Затем он вернулся на кухню и вынул из холодильника начатую (или недопитую?) пачку кефира и налил в кофейную чашку. В нем еще играли старые дрожжи и потому, наверное, кефир показался пресным, совершенно безвкусным, но, как ни крути, с двумя градусами алкоголя… И странное дело, после выпитого кефира он даже почувствовал теплую волну, благодатно поднимающуюся от живота к голове. А ноги наоборот – отяжелели, стали ватными, но это его мало беспокоило, поскольку едкое раздражение уравнивало все ощущения.

Но когда он вышел на улицу и, усевшись на лавку, стал делать сразу два дела, то есть закуривать и при этом, подняв голову, взирать на сплошь изрытое звездами небо, злой дух из него начал выветриваться. Как шина в велосипеде после прокола – мягче, мягче и ниже, ниже. И в висках полегчало, и сердце вошло в примирительный ритм. Ибо взору его открылась небесная посудина – Большая Медведица, ковш, из которого не напьешься, но который одним своим видом утоляет жажду. А жажда у Дария неутолимая – всепожирающая страсть и все понижающая ревность. Продолжая взирать на небо и ощущая вокруг себя запахи левкоев и жасмина, кусты которого вместе с липами взяли в плотное кольцо дом на улице Сиреневой и прилегающий к нему пятачок сада, Дарий вспомнил, как это у них было в первый раз. А вспомнив, ощутил в обоих пахах ломоту, словно в жилы начал поступать горячий, под давлением, стеарин. И так это распалилось, что он вынужден был приподняться с лавки и рукой поправить в штанах свой Артефакт, который вдруг нетерпеливо ожил и потребовал избавления от внутреннего перегрева. Тоже мне, гнусный Везувий! Он расстегнул молнию и извлек то, чему человечество обязано всеми своими грандиозными свершениями и не менее грандиозными мерзостями. Но мастурбировать не стал, не хотел упрощаться и избавлять себя от сладострастного ожидания Пандоры… Да и ночной холодок придал плоти увядание, и Артефакт снова был загнан в клетку.

А тогда, в день их постельной премьеры, он был поражен и зависимо заворожен крохотным аляповатым родимым пятном. Как раз на полдороге между ключицей и правой грудью – Рубикон, в водах которого он благословенно воскрешался от маеты жизни. Он целовал тот микроостровок и слышал, как рядом бьется ее усталое от услады сердце, видел ее полузакрытые глаза, ощущал нежную близость бархатистых щек, пребывая в полной своей мужланской правоте на захват чужого, никогда ему не принадлежащего мира. И думал, что будет как всегда: вжик-вжик – и в дамках. Собственно, так и произошло, но… Лучшей… самой лучшей в мире не бывает. Это же ясно, как божий день. Как не бывает самого лучшего. И вообще, ничего самого-самого в подлунном мире не существует. И не только в подлунном мире, но и на вечных лугах Вселенной ничего единопревосходящего не существует. И быть не может. Что и говорить, мир присутственно эйнштейновский, со своими относительными выебонами. Язвительно-насмешливый, и человеку он постоянно показывает язык. Однако дальнейшие сюжеты жизни опровергли эту классически тривиальную опцию. Оказывается, есть нечто единопревосходящее, от чего не уйти и что не сгорает ни в мартеновских, ни в крематорных печах.

Тогда, в первый контакт с ней, Дарий еще не догадывался, что вяжет себя терновыми путами, подчиняет неизбежному, укорачивает линию жизни, входя в ее волшебные, шелковисто-изумрудные пределы. И только один раз она издала стон и прикусила губу, из которой три рубиновых капли разбежались по ее затененному подбородку…

…Слева от него зажглось окно – соседка Медея вышла на кухню попить воды. Она растрепана, пьяна и совершенно не озабочена своим расхристанным видом. Впрочем, ей нечего стыдиться: выпроставшаяся из-под ночной рубашки грудь, была настолько аппетитна и архитектурно безукоризненна, что один вид ее снова вызвал у Дария приступ ломоты в обоих пахах.

Но, видимо, мысль о жизненных преломлениях погасила приступ желания, и он, закрыв глаза, стал вспоминать тот день, когда в дверь позвонили и позвали его в квартиру Медеи. Это были ее родители с внуком, пятилетним сыном Медеи Мусеем, участковый милиционер и сосед Григориан, у которого голос напоминал скрежет железа по стеклу и от которого за версту несло сивушно-чесночно-луковым перегаром. И мочой, видимо, по причине неладов с простатой. Но Дарий и сам тогда не благоухал сандалом или лавандой, он пребывал в болезненном похмелье, ибо за окнами проносился март месяц в своем апогее – шло 9-е число… А в кровати стенала страдающая вечным недугом его Элегия… И вот в таком жалком, прокисшем состоянии он поволокся в квартиру Медеи, где пахло застоем, увядшими гвоздиками и где тишина была просто убийственная. И притихшие родители Медеи, обойдя комнаты и не обнаружив в них ни одной живой души, вернулись в прихожую, где толкались участковый милиционер, подвыпивший сосед Григориан и умирающий от похмельного спазма Дарий. Первым в ванную вошел отец Медеи, ветеран всех войн, стопроцентный абстинент, познавший всю витиеватость и непредсказуемость жизни. И, возможно, поэтому, когда он увидел безвольно висящее тело своего зятя, не стал паниковать и предаваться экспрессиям, а просто сделал шаг назад, уступая место участковому. А потом на висельника смотрели все, кто был в прихожей. И все констатировали непреложный факт: молодой, красивый муж Медеи засунул свою курчавую голову в петлю, сделанную из кушака от его лилового махрового халата, и без прощальной записки отбыл к небесным праотцам. И только маленького Мусея не пустили на смертные смотрины, его бабушка Ника отвела в квартиру Григориана, чтобы избавить мальчугана от печального зрелища.

Естественно, никто из них не мог представить, что в это же самое время Медея, сияющая и вдохновленная своими амурными Полтавами, пребывала с одним лысым, достаточно богатым, с сильно развитыми бицепсами и трицепсами барменом в очень уютной забегаловке под названием «Любовная ладья». Но как бы там ни было, с того самоубийственного дня она постоянно носит в себе трагедию давно минувшего марта. И время уже убило ее отца с матерью, и участковый из лейтенанта превратился в бомжа, и только сосед Григориан, словно забальзамированный Тутанхамон, продолжал своим присутствием отягощать этот звездно-зеленый мир.

Но что примечательно: в тот вечер, когда Дарий возвратился в свою квартиру, он ощутил некоторую зеркальность ситуации. Он даже зашел в ванную и рассеянным взглядом поискал подходящее место для сведения счетов с жизнью, но его отвлек звонок в дверь. Это был Григориан, принесший с собой нездоровый дух хронической необеспеченности и пол-литру самогонки. Однако между этими диаметрально разной ментальности людьми сотворилась почти волшебная атмосфера общности: когда нетрезвые разговоры пошли по десятому кругу, а затем совсем начали иссякать, Дарий, закрыв дверь в комнату, где страдала Элегия, включил магнитофон и… Под звуки пленительных мелодий Оскара Строка, в табачном чаду, они принялись вытанцовывать одиночество и прозяблость посмертной тоски: «Ах, эти черные глаза, меня сгубили… губили… убили… били… или…»

…Дарий отвернулся от окна Медеи и снова воззрился на небо. Возможно, Полярная звезда помогает только тем, кто в состоянии ее найти среди мириада других светил. Он вычислил ее через соотношение двух звезд на «рукоятке» Большой Медведицы и долго вглядывался в ее светлый лик. Обычная, почти ничем не отличающаяся от других бриллиантовая искра. А сколько в ней смысла и сколько она дает надежды! И Дарий спохватился, глядя на Полярную, как он мал и как ничтожна его грешная душа, и, более того, он почти устыдился тех слов, которые несколько минут посылал в адрес Пандоры. «От «шалавы» надо бежать, тебя же никто не держит… А вот ты сам к ней приварен, жадно ждешь и не можешь дождаться». И как бы накликал: справа, со стороны переезда, послышались автомобильные шумы, и к дому, отгороженному от дороги липами и жасмином, подкатило такси. Он угадал его по зеленому проблеску, затем услышал стук дверцы, после чего – нагнетающий звук отъезжающего таксомотора, оставившего после себя непоколебимую тишину. А в ней – барабанная дробь его взбесившегося сердца и ее каблуков, которыми она нервно попирала последние метры дорожки, ведущей к дому.

Она была в светлом костюме и напоминала призрак, сошедшую с небес святую Магдолину, которую он спустя минуту начнет третировать своим всесокрушающим желанием. Когда они сблизились, он подхватил ее на руки и, переступив невысокий из металлической сетки заборчик, отнес под яблоню. Похищение Европы… Наверху прострекотала сойка, сквозь крону липы сверкнул жемчужный глаз Полярной, а их тела, погружаясь в благоухание флоксов и наступившего ренессанса лип, начали рекогносцировку в преддверии битвы шпор, тихого, но от того не менее беспощадного сражения, в котором будет произведен только один залп и будет разделен с ночью только один стон…

…Пандора не сопротивлялась. А у него в ноздрях уже целая революция, поскольку своим по-волчьи обостренным дыхом он ощущал всю порочную гамму принесенных ею запахов. И все золотые адвокаты мира не могли бы доказать ему обратное. Особенно выдавали ее волосы, из их ржано-платинового отсвета исходили кровенящие душу инородные мужские примеси. Быть может, это был сигарный дух, перемешанный с запахами чужих подушек, или же из них исходили не до конца исполненные флюиды желания, а быть может, то было собрание всех женских пороков мира… И рецепторы, отвечающие за его хищное обоняние, дали команду на захват падшего тела. Всего два толчка сердца – и от ее короткой, плотно прилегающей к бедрам юбочки остался один поясок, и нагота, которая открылась ему в звездном свете, была удушающей. Но что больше всего поразило: под юбкой не было обычной вещи, без чего она вряд ли бы вышла из дома. Но об этом он спросит ее позже, а пока желание парализовало его язык, заклинило благоразумие, что, однако, не помешало ему услышать небесный гонг.

Начавшиеся в олимпийском темпе возвратно-поступательные движения как будто не предвещали ничего плохого. Иступленные падения и подъемы со скоростью 60 движений в минуту были восхитительны. Падение в пропасть и возвращение в зенит. Падение и подъем. Подъем и падение. Единство и борьба противоположностей… Легкий ночной эфир ласкал его полуприкрытые веки. И вдруг произошло то, что происходит со снайпером, когда его выстрел проходит мимо цели. Пуля летит в молоко, и это не больно, но промах, который совершил Дарий, заставил его взвыть и бревешком скатиться с Пандоры на землю. Он зажал двумя руками То, что с такой неистовой скоростью и силой пролетело мимо и своим округлым плутониевым наконечником ударилось о землю. Спружинило, но не настолько ослабляюще, чтобы погасить остро пронзившую боль.

Уже после того, как они вернулись домой и он с помощью зеркала обследовал место травмы, он печально осознал, что битва в саду закончилась для него членовредительством. Его неубиенный Артефакт был весь синий и не хотел блюсти прежнюю геометрическую линию. Он явно был покорежен, как бывают покорежены рули и элероны у неудачно севшего на ВПП истребителя. Но для окончательного диагноза нужен был новый подъем, который в данный момент был просто пустой фантазией.

– Это из-за тебя, – чуть не рыдая, заявил он Пандоре. – Если бы не твое блядство, ничего бы этого не было. – И после слюнявого молчания вопрос: – Где ты, мамзель, потеряла свои трусики? – Он взял с трюмо ее небольшую сумочку и все, что в ней было, вытряхнул на диван. Да, его гипотеза материализовалась: трусики находились в одной компании с губной помадой, пачечкой салфеток, двумя презервативами, пилкой для ногтей и записной книжечкой в красном кожаном переплете, из которой, между прочим, выпали две стодолларовые бумажки… Но он их до поры до времени проигнорировал. Он взял в руки ее вещь, от которой исходили те же ароматы, что исходили от ее волос и кожи. И тут он почувствовал, как через боль пульсирующими толчками к его травмированному органу прорывается кровь и… до взлета остались секунды. Он снова подошел к зеркалу и стал взирать на процесс восстания и Его покореженную сущность. Картинка была отвратительная: в горизонтальном положении Артефакт имел очевидный изъян, его ударная часть смотрела на мир не под прямым углом, а, пожалуй, под углом в 45 градусов. То было явное искривление «позвоночника», и как он ни пытался пальцами выправить кривизну, Артефакт не подчинялся.

– Смотри, что ты наделала! – Дарий, подтянув на чресла брюки, вышел из комнаты – попить, ибо рот обложила жесточайшая засуха, а душа, утомленная передрягой последних анатомических открытий, исходила тоской неисправимого грешника.

И уже из кухни он услышал ее плаксивый, но ничуть не оправдывающийся голос:

– Сам виноват, налетел, словно голодный лось… Нет чтобы самому купить, так он рвет последнее…

– А зачем тебе презервативы, если ты была в бабской компании? Мы с тобой обходимся без этого, не так ли?

– Это дикая случайность, я шла по улице, а ко мне пристали какие-то мальчишки из общества борьбы со СПИДом… Сейчас шагу нельзя ступить, чтобы не всучили какую-нибудь гадость…

– А почему ты их в сумку положила? И почему упаковка на одном надорвана и вместо двух презервативов там только один?

– Отстань, мне такие презеры дали… Что я, виновата?

– Ладно, к черту эти резинки, ты лучше скажи, почему тебе так мало заплатили? Сейчас распоследняя шлюха получает больше, чем ты…

– Это презент… Если ты сам не в состоянии заработать, то кто-то должен это делать.

Дарий сжал кулаки и стиснул зубы. No komment! Первым порывом его было пойти к ней на кухню и устроить там Варфоломеевскую ночь, но вместо этого он возвратился к зеркалу и принялся смазывать Артефакт кремом для бритья.

Всю ночь в их квартире горел свет, и всю ночь Пандора с помощью льда и куска марли делала ему компресс. Он лежал на диване, смотрел по телевизору очередную фигню на тему «Возможна ли любовь без секса?», а она то уходила на кухню, то возвращалась, и каждый раз, входя, горестно вздыхала. «Бедненький мой, – говорила она и своей рукой приспускала у него трусы, – сейчас ледок все поставит на поток, и будешь ты вновь дееспособным…»

Ну надо же, какой цинизм!

Дарий уже остыл и все ранее заготовленные обличительные речи относительно ее нравственного падения отошли на второй план. И хотя у него ничего не болело, подсознание ему подсказывало, что золотые деньки кончились. Вопрос только в сроках – навсегда эта непруха или минует, как легкое дуновение ветра? Он лежал и слышал, как в ванной шумит душ – это Пандора смывала с себя порочные улики, после чего выйдет вся разомлевшая, с распущенными волосами, в розовом шелковом халате и долго будет возле трюмо возиться со своим лицом.

Уже была глубокая ночь, когда Пандора, сменив халат на сексапильную ночнушку (шелковую, выше колен, с бордовыми кружевами, с узенькими темно-синими бретельками), улеглась на диван, как ни в чем не бывало прижалась к нему мягким бедром и, положив руку ему на живот, тихо начала увещевать: «Глупыш мой, кому я, старая вешалка, нужна? Ты же пойми простую вещь, я ведь не твоя раба, а ты не мой повелитель, мы свободные люди, живем один раз… – зевнула, потянулсь. – Ты только подумай, всего один раз, и придет время, когда ни тебя, ни меня на этом свете больше не будет».

И так она своими словами умягчила его дух, что ему стало ее невыносимо жаль, и он даже попрекнул себя за свое хамское поведение. Однако это никак не отразилось на его теле: оно было глыбокаменным, он, словно остывший труп, лежал с вытянутыми вдоль туловища руками, отвернув голову, всем видом давая понять, что далеко не все проблемы остались позади. А когда она засопела, что означало – Морфей Пандору увел в свое царство, Дарий поднялся с дивана и вышел в другую комнату, к зеркалу. Окно было зашторено, и свидетелями его позора были только книги на полках доперестроечной секции, такая же старомодная пятирожковая люстра да несколько небольших, собственного изготовления картин, развешанных по стенам.

Ему хотелось убедиться или разочароваться в принятых медицинских мерах. Приспустив свои «прощай молодость», он внимательнейшим образом принялся изучать поверженный Артефакт. Баклажан, не более и не менее. Распухшая мошонка, беспомощно обвисшие яички (одно длиннее другого), словно сдувшиеся гондолы и… Словом, весьма невзрачная, опечалившая душу картина. Он окинул помутневшим взглядом комнату, подошел к книгам и вытащил из их теснины маленький томик в синей обложке. Наугад открыл и прочитал то, что прежде попало на глаза:

Ночь дремлет – бодрствует любовь.

Я разделял с ней ложе.

Подобен ветви гибкий стан, лицо с луною схоже.

И поцелуев до тех пор я расточал запас,

Пока зари пунцовой стяг не потревожил нас.

Кольцо объятий разомкнув, мы опустили руки.

День Страшного суда! С тобой сравнится час разлуки…

«При разрыве девственной плевы, как правило, происходит небольшое кровотечение…» – он захлопнул книгу.

«Экая ерунда, – поморщился Дарий и с отвращением бросил томик в стоящую под столом корзину для бумаг. – Кто и когда видел эту девственную плеву?»

Глава вторая

Утро кроме свежести и пространственной ясности принесло Дарию умиление от вида спящей Пандоры. Ну, в общем-то, ничего необычного: светлоликий образ на фоне нимба рассеянных по подушке копны светло-русых (а каких же еще!) волос. Раскрытые, пухлые, как у ребенка, губы, в разъеме которых поблескивают зеркальца зубов. И никакого хищного оскала. Мир и дружба. Покой и беззащитность уснувшей медянки. Однако каша, которая со вчерашнего вечера все еще варилась в его голове, не стала менее крутой от созерцания лица соломенной блондинки – наоборот, ее сонная отрешенность взвинтила Дария, и он, дабы не окольцевать прекрасное горло Пандоры смертельным пожатием, отправился в другую комнату для визуального медосмотра. И то, что он увидел в отражении, его не взбодрило, но и не опечалило. Баклажановая синева перешла в цвет переспелой сливы. От вопиющей неприглядности своей части тела Дарий чуть не взвыл, но, памятуя, что имеет дело с очень личным обстоятельством, убоялся каких бы то ни было вербальных реакций и, прикрыв позорную наготу подолом майки, удалился в ванную. Под душем хорошо думается, что ему в ту минуту было крайне необходимо. И как только теплые струи пригладили его волосы и ласково прикоснулись к синеве, он понял, где надо искать поддержки. О Авиценна, помоги!

Выйдя из ванной, он еще раз подошел к зеркалу и перед ним тщательно вытерся махровым полотенцем с изображением бутонов красных роз. А сделав это и причесавшись, он подошел к мусорной корзине и вытащил из нее томик. Книга не виновата. Да здравствует книгопечатание! Не открывая страниц, он поставил томик на полку, мысленно процитировав где-то вычитанную банальность: «Надо верить тому, кого любишь, – нет высшего доказательства любви…» Затем он еще раз растаможил сумку Пандоры: просмотрел записную книжечку в красном переплете. Это был настоящий телефонный справочник, собрание имен и сокращений. Поди разберись: «Тел. 910… А. п…» или «775… с. Тантал», или… Дарий не стал особо напрягаться, поскольку в основном ему были знакомы «шумерские письмена» записной книжечки и почти все ее сокращенные обозначения. Например, в первом случае значило: Антонина, парикмахерша, у которой Пандора иногда делает прическу, второй телефон – сантехник Тантал. Но ведь можно под женским именем зашифровать какого-нибудь блудливого кента… Было время, когда Дарий усаживался за телефон и перезванивал по всем подозрительным номерам. Это была целая операция по выявлению элементов, посягающих на его Пандору. Впрочем, контрразведывательные мероприятия никаких агентурных успехов ему не подарили. Возможно, потому, что носили весьма поверхностный, можно сказать, формальный характер. Ибо при недвусмысленном уличении ее в измене должен был последовать разрыв, а этого-то как раз Дарий больше всего и не желал. Но вот что это? На последней страничке записной – карандашная запись: «Хуан Гойтисоло, моб. тел. 910…». Первым порывом было тут же набрать этот таинственный «моб» и провести скоротечную разведку, затем поднять с постели Пандору, допросить ее с лютым пристрастием и в конце концов раз и навсегда пресечь ее вероломные вывихи. Однако что-то приковало его внимание к незнакомым каракулям, и он, уставившись на вновь появившуюся запись, то есть на графическую сущность потенциального соперника, не без здравости размышлял: «Если узнаю, что это тот, о ком мне меньше всего хотелось бы думать, что тогда? Развод? Чепуха, что я без нее? Иголка без нитки – это лишь пустяковый железный штырек. Или все же устроить словесную разборку с элементами гестаповского допроса? Но она к этому уже привыкла и будет стойко огрызаться, словно героиня антифашистского сопротивления. А я при этом потеряю парочку миллионов нервных окончаний и усугублю и без того затрапезное состояние своей половой сферы…»

Он решил быть мудрее и, сказав себе: там, где нет воли, нет и пути, еще раз подошел к зеркалу. «Только тишиной и неброским прослеживанием я могу ее изобличить и…» – однако он не смог найти подходящую и утешительную для себя концовку внезапно осенившей его мысли. Тем более то, что он увидел в отражении, заставило его угомониться: синева приняла радужные оттенки, а мошонка была до такой степени скукожена, что он не выдержал и жалобно проскулил. Но это было только начало. Уже ночью, стоя над унитазом, Дарий долго не мог оправиться. Он даже помассировал Его, помял, пока не почувствовал журчание. Но его тотчас же удивил угол падения: вместо прямо-пологой траектории раздвоенная струя ушла вбок, едва не выйдя за пределы унитаза. Такого с ним никогда не было, и это заставило его хорошенько присмотреться к своему Артефакту. Он даже взял линейку и сделал по ней сверку, которая его просто огорошила. Было очевидным, что Он значительно, хотя и не катастрофически, уклонился в сторону от центра и при небольшом напряге воображения напоминал пизанскую башню. Форма явно не облагораживала содержание…

…Новое благословенное зелено-золотистое утро. В потертых до дыр джинсах, сандалиях на босу ногу и в бейсболке с длинным козырьком он походил на дачника, направляющегося на рынок за клубникой. И в самом деле, стояла земляничная пора, и он действительно отправлялся на рынок. Это было рядом, за железнодорожным переездом. Но цель похода была связана не столько с клубникой, сколько с «клубничкой», с надеждой встретить на рынке знакомого доктора, однажды уже оказывавшего Дарию специфическую медпомощь. Венеролог с античным именем Петроний, по совместительству подрабатывающий от ветеринарной службы на рынке, осуществляя санитарный контроль за продаваемыми пищевыми продуктами.

Впрочем, то, что однажды случилось с Дарием, было сущим пустяком. После купания в море он почувствовал жжение и нестерпимый зуд… Пристала какая-то зараза из семнадцати букв… Ага, паховый лимфогранулематоз… Ничего, разумеется, смертельного, пара укольчиков роцефина, промывание канала глянцеватым ахромеем и – капут болячке. Все зажило как на собаке, а то и быстрее…

…С той встречи прошло два года, и, направляясь на рынок, чтобы найти Петрония, Дарий мысленно перебирал в памяти все крупные и мелкие сражения, в которых участвовал его Артефакт, при этом не испытывая ни грана раскаяния.

Но прежде чем идти на рынок, он сделал крюк и зашел в «Таверну» выпить бокальчик пива. И когда в голове колыхнулись хмельные ветры, потянуло на подвиги. Выйдя из «Таверны», он завернул за угол и направился в салон игральных автоматов «Мидас». Возле крыльца стояли два таксомотора, над крышами которых плясали струйки марева. Водителей в машинах не было да и не могло быть, ибо, когда нет клиентов, они в качестве зрителей кантуются в «Мидасе» и часто сами поигрывают. И действительно, когда Дарий, преодолев шесть ступенек, вошел в салон, первым, кого он увидел, был таксист Ахат, у которого полный рот стальных зубов. Из лагеря, где он отсидел почти шесть лет (убийство по неосторожности), вышел полгода назад и теперь строил из себя очень благообразного, добропорядочного семьянина. Разговаривал тихо, сморкался в платок, матерных слов избегал, пользовался зубочисткой и часто по мобильнику звонил молодой сожительнице по имени Роксана. Дарий ее пару раз видел – смуглолицая, с пышными формами женщина, лицом очень смахивающая на актрису кино Гундареву. Царствие ей небесное…

В салоне стояла тропическая жара. Дюжина игральных автоматов посылала в атмосферу гигантское количество калорий своих грешных электронных тел. И не спасали открытые настежь окна и двери, а только усугубляли жару пышущим с улицы зноем. Да и шум стоял такой, словно работали ткацкие станки, на которых кто-то пытался вытащить пятилетний план в четыре года… Второй водила по имени Эней сидел на высоком стуле возле автомата «Пирамида» и пытался выкачать из него то, что сам вчерашним вечером туда слил. Но главным действующим лицом в салоне был, безусловно, бизнесмен Янка Жагарс, который играл одновременно на нескольких автоматах. Тоже отпетый многостаночник. В одной руке он держал кружку пива, другой вынимал из кармана заранее заготовленные сотенные купюры и заряжал в очередной сжевавший его деньги автомат. Однажды таким образом он подловил «мексиканца» или, как его называл Дарий, «Амиго», играя на котором Янка делал ставки по девять латов… Между прочим, за один удар по клавише! А за два, а за три… четыре, пять… сто? О-о-о, с ума сойти! Однажды, проиграв пять тысяч, он в конце концов ушел с двумя с половиной тысячами латов… Правда, были истории и поудачнее. Но пока игра явно не шла, что, однако, не смущало очумевшего от жары и выпивки Жагарса. «Тоже мне деятель, торгующий водопроводной водой, замаскированной под фирменную минералку», – подумал о нем Дарий. Но, видимо, деньги для Жагарса тоже были водой, просачивающейся сквозь его жуликоватые пальцы.

В салон зашла разомлевшая от жары Виктория. Соломенная вдова с претензией светской дамы. На ней были прозрачные розовые перчатки, капроновая широкополая розовая шляпа и розовые босоножки с тонкими, облегающими загорелые лодыжки черными лакированными ремешками. Завсегдатай. Потрошитель автоматов и конкурент Энея. Антипатия друг к другу у них с первого взгляда, что, однако, не мешало им бок о бок предаваться лудомании… Она подошла к автомату и зарядила десятку. Но садится на стул не стала, а лишь, сняв с головы шляпу, стала ею обмахиваться.

Дарий подошел к Энею, решив немного поглазеть на игру. Таксисту повезло: выпала «бриллиантовая пирамида», что случается довольно редко и не с каждым. Но, чтобы добраться до бонуса, Энею надо было преодолеть три уровня. Однако первое нажатие высветило ему сущий пустяк, второй ход пришелся на «малую» голову фараона, а это уже кое-что: пятьдесят латов. Предстояло войти в «брильянтовую кладовую», входы в которую охраняла дюжина гремучих змей.

– Ну что, жмем? – не то спросил, не то утвердил Эней и очень осторожным, буквально нежным прикосновением дотронулся до средней клавиши. Свесившаяся с его губ сигарета уронила длинную колбаску пепла.

– Давай! Жми горбатого! – подзадорил Ахат приятеля и тоже закурил.

И Эней коротким замахом, хлестко ударил по клавише. И все, кто был в салоне, насторожились: Жагарс, бросив игру, подошел к Энею, соломенная вдова тоже, повернув и вытянув в его сторону голову, напряглась, словно лисица перед атакой на курятник…

Это, конечно, был брильянтовый сон: вместо извивающейся гремучей змеи высветилась золотистая голова «большого фараона», что было невыразимо приятным зрелищем. Фортуна выкинула таксисту редкий бонус… Трудно даже поверить – 837 латов! По тогдашнему курсу о-го-го – 1720 у. е. Дарий с Ахатом переглянулись, и в каждом из их взглядов было и восхищение, и отблеск тихой надежды. Энею только и осталось нажать соответствующую клавишу и зафиксировать выигрыш. Однако мир устроен чудовищно парадоксально. Таксист поднял руку, несколько мгновений посидел в позе укротителя змей, затем с замахом, словно в спину его толкали черти, и с вскликом «раненых не подбираем!» ударил по клавише «гадание». Водила, видишь ли, возжелал удвоить свой фантастический выигрыш… Но, как правильно потом заметил Ахат, жадность губит фраеров… Вместо цифры 837, на экране появился зловещий пробел. Сначала никто ничего не понял, а когда дошло – Ахат, сверкнув стальными зубами, повертел пальцем у виска, а Дарий инстинктивно ухватился за то место, к чему Пандора ночью прикладывала ледяные компрессы.

– Придурок, – тихо произнес Ахат. – Ох и придурок.

– Заткнись! – Эней соскочил со стула и, на ходу закуривая новую сигарету, выбежал на улицу. Через несколько мгновений раздался шум заводящейся машины, и в открытые окна потянуло выхлопными дымками. Эней укатил в неизвестность, оставляя под колесами машины свое разочарование и невыговоренную душевную смуту.

Виктория, слышавшая разговор, только хмыкнула и, пододвинув к себе стул, взобралась на него. После ухода Энея она почувствовала себя увереннее, да и игра, кажется, вполне налаживалась, хотя жизнь в целом катилась под откос. Два ее мужа, которые безвременно почили в бозе, оставили ей порядочную недвижимость в виде нескольких пятиэтажных домов в центре Риги, дачи в дюнной зоне с гаражом и бассейном, три иномарки, катер и два с половиной гектара земли в той же дюнной зоне, стоимость которой росла с каждым днем. И в конце концов стала просто баснословной. Так вот, в течение трех лет своего вдовства Виктория слила в хищные рты автоматов оба дома, которые она с помощью брата заложила и не выкупила, а также две трети земельного участка, сторгованного у нее одним российским олигархом.

Она совершенно утратила понятие о деньгах, практически они для нее стали пустым звуком, и если что-то значили, то только как средство к утолению игровой жажды… Но она была неутолима, как неутолима была ее депрессия, со временем выросшая в мировую скорбь по второму красавцу-мужу, погибшему от руки наемного убийцы Эдика Харизматичного…

Из своей будки вышел заспанный, лет тридцати, с легкой сединой в курчавых волосах, маркер Бронислав и, поглядывая то на Ахата, то на Дария, поинтересовался:

– Чего это с Энеем? Он случайно не разорил мою фирму? – и маркер мягкой ветошью стал протирать и без того надраенные автоматы.

– Гадал, но прогадал. Открыл брильянтовую и… все сдул, дурачина, – сказал Ахат и тоже пошел на выход.

– Бывает, – вяло отреагировал ко всему привыкший марке р.

– Между прочим, это у него не в первый раз, – равнодушно проговорил Жагарс. – Но, возможно, так и надо играть, один раз пролетишь, зато в следующий можно снять нектар…

– Не очко его сгубило, а к одиннадцати туз, – это Виктория повторила любимую присказку Энея. Вообще сам Эней бывает ядовит и никого не щадит своими шуточками.

Играть Дарий не решился, да и жара его уже порядком доконала. Выйдя из душного салона, он окунулся в безветренный зной. Идя по теневой стороне улицы, он думал о превратностях судьбы: «Я, как таксист, все время нажимаю не на ту клавишу… Вместо средней давлю и давлю на крайнюю…» Он зашел в обменный пункт и поменял одну из конфискованных у Пандоры купюр. «О чести и достоинстве ни слова», – приказал себе Дарий и отправился на поиски Петрония.

На рынке было по-ярмарочному шумно, цветасто, пахло земляникой, укропом и завезенными со всех углов Европы бегониями, розами, гвоздиками и источающими приторные ароматы каллами и лилиями. В толпе мелькнуло смуглое лицо Че Гевары, разговаривающего по мобильному телефону.

Доктор был в своем кабинетике, где царили аптечные весы, масса пробирок с химикатами, с помощью которых он определял качество творога, молока, говядины, сыров, сыро-копченых колбас и всего прочего, что навалом огружало прилавки и киоски рынка. Он был в зеленом халате и белом колпаке, и капельки пота на его выпуклом лбу говорили о жуткой запарке.

Увидев Дария, он улыбнулся, как улыбаются очень занятые люди, и попросил его немного подождать. Однако сесть не пригласил, и художник, выйдя на улицу, направился бродить вдоль торговых рядов. Остановился перед лотками, полными спелой, очень крупной клубники по имени «бородино». Говорят, этот сорт вывели русские офицеры первой Отечественной войны, приезжавшие на Рижское взморье залечивать свои боевые раны.

Белокурая моложавая продавщица с пунцово накрашенными губами вопросительно глядя на Дария, ждала заказа. И он попросил с левого лотка набрать ему килограмм «бородина». Насыпали в целлофановый пакет, из которого затем будут исходить пьянящие ароматы волшебной ягоды. Этого ему показалось мало и он купил кузовок персиков и полкило нектаринов. Захотелось побаловать и удивить Пандору. Цветы он решил купить позже, когда будет возвращаться с пляжа. Флора наполняет ароматом дуновение ветров… На выходе из клубничного ряда он снова встретил Че. Тот шел с блондинкой, и Дарию показалось, что это была Мерлин Монро… но он в этом не был уверен.

Его нашел сам Петроний.

– Заездили купцы-продавцы, – пожаловался он и повел Дария в свою подсобку.

За два прошедших года Петроний не то погрузнел, не то от жары размяк, только было в его походке много усталости и мало энергии. Даже ссутулился и, кажется, стал ниже ростом.

Они зашли в его подсобку, и Дарий, подчиняясь мановению руки Петрония, уселся на коричневый с металлической спинкой стул. В помещении пахло прокисшим молоком, не первой свежести мясом и каким-то другими некондиционными субстанциями. Возможно, второй свежести кабаньей печенкой.

– Заездили, – повторил врач и тоже уселся на стул, сложив на столешнице руки кренделем. Чувствовалось, что мир для него тоже не первой свежести и уже давно набил оскомину, а в душе наверняка поселился страх перед выходными днями. – Не успеешь моргнуть глазом, как какую-нибудь заразу выкладывают на прилавок. – Он выдвинул нижний ящик стола и вынул дозиметр. – Вчера вот с этой херовиной подошел к продавщице… говорит, привезла черешню из Венгрии… Чушь, конечно… От ягод шел такой фон, словно находишься рядом с чернобыльским реактором… Пришлось вызывать радиационную службу, а это, знаешь, какая е…

– И что выяснила эта служба? – спросил Дарий, дабы поддержать разговор.

– Слыхал про такой город – Припять? Ягода оттуда, из садов радиационной зоны, вот и скажи после этого, что граница на замке.

Дарий согласно кивнул, хотя ему больше всего хотелось обсудить свою проблему.

– Ну, что у тебя опять стряслось? – устало поинтересовался Петроний.

– Это словами не выразишь… Промахнулся…

– Застолбил, что ли место, где происходили события?

– Что-то вроде этого. Досадная промашка, но…

– Бывает… Давай, показывай, – Петроний поднялся, подошел к двери и повернул ключ. И когда Дарий выпрастал свой Баклажан, доктор, не дотрагиваясь, долго взирал на него, пока наконец не произнес вердикт:

– У тебя, дорогой мой, эректильная деформация. – И, видимо, по-латыни добавил: – corpora cavernosa… склероз пещеристых тел… Болезнь Пейрони… Потому и промахнулся…

– Пейрони? – тупо переспросил Дарий и закрыл глаза. – А как ее лечить?

– Увы, таблеток от нее нет. Только скальпель может быть твоим помощником, но я бы с микрохирургией не спешил. Он тебе еще послужит три-четыре годика, пока совсем не загнется в ту или другую сторону. Конечно, ты можешь попринимать витаминов А и Е, каких-нибудь пищевых добавок, но все это, скажу тебе, как мертвому иглоукалывание.

– А причина?

– Этого тебе сразу не понять. А мне, чтобы разъяснить существо дела, надо перелопатить в голове целый курс по этой теме. А у меня сейчас ни времени, ни желания нет. Иди и живи как жил.

– Спасибо за совет, доктор, но меня очень интересуют вариации на тему эрекции… – Дарий пытался улыбнуться, но стянутый жарой и похмельем рот не разжимался.

Петроний понимающе кивнул и, разведя руки в стороны, с нарочитым вздохом заключил:

– Ну, не ты первый, и не ты последний, кого это интересует. Но мне кажется, ты в этом плане свой ресурс уже почти израсходовал. Ты Его просто загнал, как загоняют беговых лошадей. Увы, Он на последнем издыхании. Его плоть поизносилась, и хотя на первый взгляд он выглядит настоящим богатырем, на самом деле его основание начинает разрушаться. Словом, колосс на глиняных ногах. Поэтому будь разумным, не гони во весь опор и не забывай: всякая крайность есть родная сестра ограниченности…

Кто-то дернул за ручку двери, и доктор поднялся со стула.

– Можешь засупониваться, – сказал он. – И помни, сначала лед, а с завтрашнего дня спиртовые примочки… Но если не помогут, приходи, выпишу что-нибудь радикальное…

– А может, бодягой попробовать? Все-таки лед, можно простудить яички.

– Бодяга – это уже прошлое, в Европе другие методы лечения подобных травм. А насчет яичек не беспокойся – сперматозоиды очень любят прохладу. – Но я бы тебе посоветовал соблюдать осторожность с тестостероновыми бурями, они тебя до добра не доведут. И точнее целься, не забывай, что у тебя Пейрони…

– Против природы не попрешь… Сколько я вам должен за консультацию? – Дарий вынул из джинсов до дыр потертый кошелек, но Петроний отгородился от него скрещенными руками.

– Заходи, я всегда рад тебя видеть.

Доктор открыл дверь, и на пороге предстали два очень потраченных субъекта. Лица отчетливо испитые, одежда замусоленная, мятая. Тот, кто повыше ростом, зырнув на Дария, замялся, держа в руках голубой конверт.

– Привет, Робик, тут все свои, – Петроний посторонился, давая свободный ход появившемуся Роберту.

Тот боком втиснулся в помещение, и Дарий уловил отвратительные испарения немытого тела, грязной одежды и табачно-водочного перегара. Вошедший положил на стол конверт и тушуясь направился на выход, где его ожидал прыщавый, с красным лицом напарник.

Когда дверь за Робиком закрылась, Петроний извлек из конверта несколько купюр, пересчитал и, сложив вдвое, отправил деньги в нагрудный карман халата.

– Рынок, что поделаешь, – не без некоторого смущения произнес он. – Посторонним вход воспрещен, и эти ребята очень к этому относятся ревниво и держат базар в рамках упорядоченности. Днем болтаются здесь, а вечера проводят на каком-то чердаке, предаваясь голубым играм. – Петроний замолчал, что-то, видимо, отыскивая в памяти.

Но художника мало волновали чужие проблемы, ему бы сейчас еще попить пива, выкурить пару сигарет и посидеть на бережку, подставив морскому бризу расстегнутую ширинку.

Вместе с пакетом, из которого воспарялись земляничные и персиково-нектариновые ароматы, он направился в сторону пляжа. Перед выходом в дюны в киоске-стекляшке купил две бутылки пива и пачку чипсов с укропом.

Он не пошел на скамейку, а расположился у подножия дюны, среди кустиков ивы, откуда открывалась прекрасная панорама залива, с голубой дымкой далекого горизонта, легкими барашками облачков и необузданной синевой небес. Ну что может быть краше и аппетитнее этой пасторальной картины? С помощью шлеперного ключа он откупорил одну из бутылочек и сделал несколько глотков. Во рту загорчило хмельком, ноздри ощутили бодрящую терпкость. Он пил и хрумкал чипсы. Потом снова пил, курил и хрумкал чипсы. Курил, запивая уже из второй бутылочки, и хрумкал чипсы, оставляющие во рту летнее очарование укропа.

Он смотрел, как у самой кромки воды нелепая фигура потрепанного старостью и худобой человечка делает вполне бессмысленные движения руками. Это были крутящиеся, вялые размахи, но явно доставлявшие физкультурнику уверенность в оздоровительном их воздействии.

Слева, со стороны лиелупского маяка, налегая на педали, приближалась прехорошенькая шоколадка в ярко-желтом и достаточно открытом купальнике. Сзади, на спине, бугрился зеленый рюкзак, из которого торчала рукоятка теннисной ракетки. Блеснули на солнце никелированные обода и спицы, дива укатила в сторону Дзинтари, а в голове Дария появился неизвестно откуда возникший мировоззренческий помысел: «Квадрат гипотенузы бесконечности равен сумме квадратов катетов пространства, плюс эрекция и прямостояние, минус… А может, ты, Поль, прав, что любовь – история в жизни женщины и эпизод в жизни мужчины? Но если это так, то сколько же историй у Пандоры? А Хуан, этот дон Хуан, откуда принесли его черти, и почему именно он появился в такой момент, когда во мне бушует настоящий тестостероновый (О=Н2СН3СОН) цунами? А может, его не черти послали, а сам беззаветный боженька, чтобы раз и навсегда сотворить со мной апокалипсис?»

Однако, не найдя ответа на животрепещущие и столь же бессмысленные вопросы, Дарий поднялся с земли и, оставив позади себя пустые бутылки, с пакетом, из чрева которого исходили благоуханные ароматы, направился в сторону дощатого настила, ведущего с пляжа.

Он шел по тенистой аллее, ощущая убывающие запахи моря и душистость лип, и на сердце у него было не то что хорошо, а как-то призрачно-отрадно, даже празднично, словно он умылся утренней росой и теперь лежит на скошенном лугу, любуясь неизвестно откуда взявшейся на синем небе роскошной радугой. Сзади кто-то забибикал, он оглянулся и увидел малыша на электрической машинке, которые тут же, на обочине аллеи, давали напрокат. Лицо мальчугана было серьезно, сосредоточенно, и он явно форсил перед мамой, стоящей возле жасминового куста и мило улыбающейся. Она любовалась своим произведением, и Дарий, глядя на счастливые ее глаза, подумал о своем одиночестве. А подумав, поежился, ибо ощутил леденящую пустоту и неприкаянность души.

Миновав раскаленный перекресток, он снова попал в тень, исходящую от козырька полуразвалившегося здания, в котором в доисторические, то бишь доперестроечные времена находился магазин мясных полуфабрикатов. Теперь здесь царили обветшание и неприютность, и сам козырек того и смотри свалится на голову, и, видимо, согласно этим ожиданиям, Дарий замедлил шаг, как бы испытывая судьбу и как будто всерьез надеясь, что козырек именно в этот момент обрушится и решит все его проблемы. Однако этого не случилось, и он, минуя экс-полуфабрикаты, а затем и перекресток со светофором, снова оказался на солнцепеке в пределах полноцветно ожившего рынка.

Море цветов, большая часть которых так и не будет продана, что, впрочем, не умаляло их радужного разнотонья и волновавших душу ароматов. Розы, словно стройные гвардейцы, с чарующими взгляд желтыми, алыми, белыми и розовыми головками, махровая гамма гвоздик, лужайка полевых, начиная с ромашек и кончая васильками с пушистыми, как у принцессы, ресницами… Под тентом, видимо, утомившись от жары, сидела толстая, похожая на цыганку цветочница, широко расставив колени, будто в надежде, что под юбку залетит спасительный сквознячок, а сложенной вчетверо газетой обмахивала свое лицо. Ей не хотелось вставать, да этого и не требовалось, ибо Дарий указал на высокий керамический горшок, в котором водяными брызгами искрились белолепестковые гладиолусы. Он сам выбрал пять цветов, подал их продавщице, и та, не вставая, обернула их целлофановой пленкой. В ее пухлую, с темными глубокими линиями ладонь он вложил три лата и, откланявшись, направился в сторону проезжей части дороги.

Он подошел к переезду, откуда рукой подать до дома. От рельсов исходил стальной отсвет, от шпал – удушливая дегтярная пропитка.

Войдя в пределы родных пенатов, увидел Пандору, наклонившуюся над ею же взращенными левкоями и георгинами – с лейкой в руках она утоляла жажду своего палисадника. И что было для его взгляда вызывающе пленительно: из-под цветастого, выше колен, халатика выглядывали ее загорелые, изящно выточенные природой, немного полноватые ляжки, а ее лицо в профиль возвещало о некоем пришедшем из глубины веков родстве с Клеопатрой. А быть может, даже и с Нефертити. Собственно, все дело было в ее прекрасном лице. Через него все пути вели к ее естеству, к его изумрудным родникам и теплым, бархатом и шелком обитым светлицам… И он поймал себя на мысли, что именно в эту минуту он свои знамена бросает к ее ногам, и остается только встать на колени и вымаливать прощение… Но в этот слабодушный для него момент Пандора обернулась в его сторону, и он явственно прочел в ее глазах зачарованность миром. Это ее фирменное выражение, разгадать причину которого ему, видимо, не дано.

– Сухо, хорошенько полить бы, – поставив на землю небольшую лейку, она нагнулась над фиолетовыми флоксами и двумя руками прижала их пушистые головки к лицу. – Принеси, пожалуйста, из кладовки шланг. Цветы поставь в хрустальную вазу, она на шкафу…

– А клубники не хочешь? – Он поднял руку, демонстрируя пакет с ягодофруктами.

– Ты думаешь мы заслуживаем таких вкусняшек? – в ее словах не было и намека на иронию. – У нас кончились сахар и молоко…

– У нас, кажется, все кончилось, – Дарий направился в дом, и, когда преодолевал четыре ступеньки, отделяющие коридор от его двери, слева послышался поворот ключа.

Дверь напротив отворилась, и из нее вывалилась Медея. Это было еще то зрелище! Наверное, фурия по сравнению с ней выглядела бы первоклассной фотомоделью: неприбранная голова, красное, распаренное похмельем лицо и совершенно непропорциональный реальности взгляд. Какой-то подлобный, будто высматривающий какую-то, только ей ведомую запредельность. Рука, держащая сигарету, дрожала осиновым листом, а с губ Медеи никак не могло сорваться какое-то нужное ей слово. Возможно, она хотела поприветствовать своего соседа или же задать вопрос, который, впрочем, вряд ли мог иметь хоть какую-то определенность. Дарий отвернулся и вошел в свою дверь. Пересыпав клубнику в пластмассовую глубокую тарелку, он открыл холодильник и, убедившись, в полной его несостоятельности, поставил тарелку с клубникой и пакет с персиками и нектаринами на нижнюю полку. Затем он зашел в кладовку, где пахло мышами и затхлостью от старых вещей. Шланг был в песке, и пока он выносил его на улицу, остаточное количество воды вылилось из него на пол.

Медея уже сидела на лавочке и безнадежно рассеянным взором уставилась в свою запредельность. В руках дымилась сигарета.

Напор воды был достаточно сильный, и скоро в саду в брызгах-бисеринках, отлетающих от струи, образовалась небольшая радуга, точно такая же, какую он недавно рисовал в своем воображении. Дарий попросил Пандору немного отойти в сторону. Упругая струя прозрачности и чистоты раздольно соприкоснулась с чашечками недавно высаженных Пандорой роз, крохотными подростками кипарисов, с двумя саженцами рододендронов. От жары они обессилели, казались замученными котятами, и он, не жалея воды, пытался напитать их клетки живительной влагой. И какое глупое совпадение: в двух метрах от этих недоразвитых, слабых ростков находилась лежанка, где вчерашним вечером он потерпел аварию… Он даже окинул взглядом грешный пятачок, на котором так удачно начавшийся марафон закончился таким позорным преждевременным финишем. Он тупо взирал на примятую пожухлую трава, на которой желтели сердечки рано облетевших и уже мертвых листьев липы… Скоро все падет, и останется кисея осенней мглы.

Пандора зашла в дом, и вскоре он увидел ее в окне кухни. Получалась картина в раме, на которой белокурая мадонна взирает на зеленый мир без улыбки и тоски во взгляде. «Когда мы сядем за стол и будем, как всегда, сидеть друг против друга, какая гнетущая атмосфера воцарится между нами. Она будет есть, наклонив голову в тарелку, а я тоже буду прятать взгляд, поскольку любое наше слово для обоих будет фальшью или кокетством. Ибо наши взгляды и слова станут неоспоримым доказательством обмана и упрека».

Однако от дальнейших размышлений Дария отвлекли прогорклые дымные запахи, словно где-то горела куча тряпья. Он взглянул на сидящую в позе Будды Медею и увидел, как от подола ее юбки испаряется легкий синий дымок. А когда подошел ближе, понял, в чем фокус: она спала, откинувшись к спинке скамейки, рука с зажженной сигаретой лежала в коленях, а под ней чернело выгоревшее пятно юбки. Обожженные края ткани тлели, как тлела в ее руках сигарета, – без открытого огня, лишь с крохотными облачками дыма. Он вернулся к шлангу и исполнил роль брандмейстера: направил струю воды на Медею, которая, открыв широко глаза и рот, не могла сразу осознать, на каком находится свете. Но холодный душ скоро привел ее в чувство, и на лице даже отобразилось нечто похожее на неловкость. Медея судорожно начала стряхивать с себя воду и что-то бубнить про пляж, куда она как будто собиралась идти… На помощь явилась ее дочь Конкордия, родившаяся вскоре после самоубийства мужа Медеи от того самого бармена с крепкими бицепсами и трицепсами. Ей было восемнадцать, не без признаков обаяния и красоты, а копна густых рыжих волос особо выделяла ее на сером фоне окружающей жизни. Она увела всхлипывающую Медею в дом, а вскоре приехал и сын Медеи Мусей в сопровождении длинновязой худосочной жены Сары и двух отпрысков – пышнотелых, в отца, Саши и Маши. Семейство прибыло на серебристом джипе, который, между прочим, не-од-но-крат-но был предметом дискуссий с Пандорой.

Именно джип Мусея становился железобетонным аргументом в пользу зажиточного сословия и как страшный укор в неспособности Дария зарабатывать деньги. «Ты же видишь, Мусей против тебя ноль без палочки, пять классов, а содержит лентяйку жену и двух детишек… Вот была бы у тебя такая машина и собственный дом, я бы ни на кого не смотрела, я бы только тем и занималась, что драила машину и обихаживала свой дом, а осенью – по грибы, на рынок, туда-сюда…» Дарию такие разговоры поперек горла: сравнивая Пандору с Сарой, разумеется, он понимал, каким бесценным брильянтом владеет и насколько он в отношении него расточителен… Но все же возражал, хотя и не чувствовал опористости своих аргументов: «А может, Мусей свои капиталы нажил на трупах или грабеже… Ведь он тебе не докладывал, откуда у него такая денжура, не с неба же свалилась…» «А я знаю, откуда, – вспыхивала Пандора. Когда горячится, ее лицо покрывается пунцовым колером, а на виске начинает трепетать синяя змейка. И тогда Дарию казалось, что красивее этой рассерженной женщины никого в мире нет. И быть не может. – Мне сама Медея хвасталась, что ее Мусей работает на металле, сидит себе в будке и ждет, когда привезут…» Дарий тоже не без горячности, перебивал Пандору: «Ага, ждет, когда привезут снятые ночью с ЛЭП медные провода да раскуроченные трансформаторы… Жулье, и ты смеешь еще ставить его мне в пример…» – «Посмотрю на тебя, больно честный, а за это, между прочим, деньги не платят… Да над тобой все соседи смеются: имея молодую жену, ты ничуть не обеспокоен ее материальным обеспечением. У меня туфли из секонд-хэнда, я второй месяц не могу позволить себе сходить в парикмахерскую… Нет, так дальше жить нельзя! Когда я к тебе пришла, ты хоть что-то пытался сделать, куда-то ездил, что-то мозговал, а сейчас – как пень, только с ушами – и со своей гнусной ревностью…» – «Да ездил и ездил бы дальше, если бы ты не виляла своей задницей. Только я за дверь, тебя сразу же из дома ветром сдувает. Давай без финтов: в последний мой отъезд в Москву… вернее, в тот день, когда отменили рейс и я неожиданно для тебя возвратился домой, а было уже около двух ночи… Где ты была? Или я что-то не понял? А-а-а, то-то и оно – на блядках, а где же еще можно быть в два часа ночи…»

…Из окна его окликнула Пандора. Завтрак готов. Он свернул шланг, повертел его, чтобы слилась вода, и, бросив на газон, отправился в дом. Навстречу ему выпорхнули Саша с Машей и чуть не сбили с ног. Слева, из дверей Медеи, уже неслись мясо-пряные ароматы, видать, Мусей принялся что-то стряпать на обед. Готовить еду – его хобби, особенно что касается шашлыков. Делает их из того, что привозит с собой. Он большой любитель пива и отбивных с кровью. И потому, наверное, не по летам пышнощек и широк не только в плечах, но и в бедрах. Тяжел, тучен, молчалив и постоянно сходит за успешного предпринимателя. Дарий же тощ, легок, моложав и бестолков, как может быть бестолковым мужчина-сангвиник далеко не первой молодости, но постоянно обремененный тестостероновыми излишествами. В общем, плотски легкомысленный, никчемный продукт постперестроечного времени. Но тот случай, то есть его незапланированное возвращение из аэропорта, когда он не обнаружил Пандору дома, заставил его как следует призадуматься. Страх потерять ее был равносилен казни на электрическом стуле…

…На обед Пандора приготовила холодник: окрошка из массы зеленых огурцов, маринованной свеклы, зеленого лука и очень большого количества укропа. И, конечно, там была сметана и все это сдобренно небольшими порциями лимонного сока и сельдерея с брокколи. Однако кушал Дарий в одиночку. Пандора же у газовой плиты помешивала в сковороде подсолнуховые семечки. Это ее прихоть: поджарит, затем с тарелкой семечек и с блюдцем для шелухи удалится в комнату, где, устроившись на диване (с поджатой под себя ногой), будет часа полтора предаваться бестолковому беличьему занятию. Разумеется, при этом не отрываясь от телеэкрана. Причем в полной немоте, как будто, кроме семечек, шелухи от них, самой Пандоры и телевизора, ничего и никого больше на свете не существует. Но это ее военная хитрость, маскировка, к которой она прибегает в момент боевых действий. Лучший способ отгородиться и уйти в свои совершенно эмпирические фантазии. Иногда это так раздражало, что, прихватив этюдник, он убегал из дома на берег моря и возвращался уже к вечеру…

…После того как поел и помыл за собой посуду, Дарий почувствовал некоторое удовлетворение жизнью, и настроение стало настолько благодушным, что, войдя в комнату, где Пандора грызла семечки, первым заговорил.

– Ты не хочешь знать, что мне сказал врач? – спросил он.

Она подняла от тарелки свои пустые глаза и пожала плечами: мол, мне все равно, но могу послушать. Это тоже один из ее приемчиков, к которым он привык, но не настолько, чтобы спокойно подобные вывихи воспринимать. И озлился. Его язык помимо воли замкнулся на имени, которое он утром вычитал в ее записной книжке.

– Может, поделишься, кто такой Хуан?

Но она и бровью не повела, что для него абсолютно невыносимо. И потому, подойдя к ней, он взял тарелку с семечками и перенес на стол.

– Возможно, у тебя что-то со слухом, так я могу твои уши прочистить…

– А ты только на это и способен…

Напряженно молчали минуты две, а может, и больше.

– Ну не надо, – в его голосе послышались нотки просителя, который пришел с пистолетом. – Давай один раз серьезно поговорим без твоих обезьяньих ужимок. Я повторяю: кто этот Хуан Гойтисоло? И где ты с ним…

– Конечно, трахалась, трахалась и три раза кончила. Между прочим, симпатичный мужчина и очень добрый.

Дарий, разумеется, этот выпад принял к сведению и теперь дело оставалось только за тем, чтобы в нем накопился критический градус. С годами он стал своего рода гурманом в создании конфликтов на ЭТОЙ почве.

– Что еще скажешь?

Пандора тоже кое-чему научилась и тоже не против того, чтобы помотать ему нервы и от этого испытать легкий психологический оргазм. И паузу умеет держать, и уколы делает такие остро-молниеносные, что хоть с катушек долой.

Она поднялась с дивана, подошла к трюмо и вернулась со своим лакированной кожи бордовым кошельком. Демонстративно кинула ему на колени. Дарий в это время сидел за столом и тоже машинально грыз семечки. Тоже рефлексия на вызов.

– Если найдешь больше одного лата, сделаю тебе аку… – Дарий, разумеется, понимает, что она под словом «ака» подразумевает – секс без ограничений. Это и его любимое занятие… даже в большей степени, чем присуще это Пандоре… И действительно, к вящему сожалению Дария, в кошельке был лат с несколькими сантимами. «К сожалению» потому, что в данный момент, ввиду физической травмы, от «аки» он вынужден будет отказаться. Так она, наверное, потому и щедра, что наверняка знает о его несостоятельности. Хищница! В трех отделениях кошелька были только фотография ее почившей в бозе матери, проездной билет и визитная карточка. И он не отказал себе в удовольствии ее прочитать: «Хуан Гойтисоло, президент ООО «Гермес»… Дарий напряг все свои интеллектуальные, довольно уже потрепанные силы, чтобы вспомнить хоть что-нибудь о Гермесе. Кажется, сын Зевса и плеяды Майи… Олицетворение могучей силы природы… Да, но при чем тут этот Хуан?

– Так я жду, – с опасно притухшей интонацией произнес Дарий.

– Отстань! Я устала и хочу спокойно провести остаток выходного дня… – Она попыталась отвернуться к стене, но он не позволил, поскольку в его теле начал разливаться раскаленный свинец.

Художник подсел к женщине и, взяв ее за плечо, принудил внимать ему.

– Еще одно слово – и я… за себя не ручаюсь.

Но для нее это пустые декларации, китайские предупреждения. Всю жизнь одно и то же – инерционное сотрясение воздуха без определенного и недвусмысленного силового давления. Правда, однажды, когда он ее застал в компании двух искателей приключений в дюнной зоне, применил силу, и Пандора получила пощечину. Ах, сколько было эмоций и гневных экспрессий, которые, впрочем, закончились полночной акой…

– Хорошо, убери руки… И не дыши, от тебя перегаром несет… – она оттолкнула его и удобнее устроилась на диване. Поправила волосы, одернула на коленях халат и не без дерзости спросила: – Тебе всю правду или с вариациями?

– Только, пожалуйста, без вранья.

– Я никогда тебе не вру.

– Верю, говори, – у Дария по щеке прошел зигзаг нервного тика. Он готов на все, лишь бы пролезть в игольное ушко ее змеиной неуловимости.

Но история, по версии Пандоры, оказалось проще грецкого ореха. С доном Хуаном она познакомилась у своей подруги Кабиры, и якобы этот испанец является любовником Кабиры и бо-о-ольшим бизнесменом. И он, между прочим, родственник знаменитой Ибаррури, привезенный ею из Испании ребенком, когда там правил кровожадный Франко.

– Он берет меня на работу… Если ты не в состоянии обеспечить семью, придется мне самой надеть на себя хомут. И эти 200 долларов, которые он мне подарил, являются своего рода авансом…

– И в качестве кого этот старикашка тебя берет? – Дарий уже высчитал примерный возраст Хуана, который не может быть молодым, если был привезен в Союз в приснопамятные дни диктатуры Франко…

– Не бойся, не в качестве секретарши… Я же из-за твоей дебильной ревности не окончила институт, и теперь кем, кроме уборщицы, я могу работать… – И чуть не заплакала. Он даже восхитился: как ловко она имитирует слезу, ну хоть сам рыдай от ее слов.

Пандору недавно уволили из одной небольшой фирмочки из-за незнания государственного языка. Была кассиром.

– Так что, завтра идешь на работу? – Спросил Дарий, стараясь зубами вырвать из среднего пальца заусеницу.

– Да, завтра, в девять приступаю к обязанностям старшего оператора метлы и мусорного совка. Тебя, небось, это будет радовать…

Лицо Дария потускнело. Он никак не мог в позитивном ключе соединить образ своей Пандоры с образом неизвестного для него джентльмена испанского происхождения. Это же всему миру известно, что именно испанские любовники самые пылкие и самые нахальные… Это тебе не полоумный идальго с деревянным мечом. У джентльменов мечи о-го-го, кремень! Может, они не нахальнее русских, но, безусловно, по-южному темпераментнее и сексапильнее, о чем говорит все искусство Испании. «Е-мое! – воскликнул про себя Дарий, – что же со мной будет? Теперь она на полном законном основании сможет сослаться на работу и попробуй узнай, где работа, а где блядство…»

– Хорошо, я тебя до работы буду провожать и… встречать.

У Пандоры плохо скрываемое раздражение.

– Еще чего придумал! Не позорься, а то брошу тебя. Будь, в конце концов, хоть чуточку справедливым…

– Хуже несправедливости только справедливость без карающего меча…

– Имей хоть иногда свои мысли, а то сам, как твой гомосек Уайльд, превратишься в голубого.

И откуда только она знает про Уайльда?

Дарию нечего возразить еще и потому, что дальнейшее выяснение отношений ни к чему не приведет. Впереди ночь, а разводить на сон грядущий гладиаторские бои себе дороже. Однако он не мог не сказать последнего слова.

– Но ты должна знать, я в любой момент могу заявиться к тебе на службу.

– Черт с тобой, не возражаю. Только, пожалуйста, без хамства.

Пандора сходила на кухню и вернулась с тарелкой, в которой была растертая клубника с молоком.

– Хочешь? – спросила она. – Принеси чашку, я тебе положу ягод.

– Спасибо, сыт по горло перспективой.

Дарий вышел в другую комнату и принялся осматривать травму. Вроде не стало хуже, хотя «цвета́ побежалости» были еще достаточно ярки и сам Артефакт по-прежнему напоминал баклажан. Правда, немного подвянувший. Затем Дарий вынул из холодильника заранее заготовленные кубики льда и начал делать компресс.

Он лежал в одиночестве на старой тахте и пустым взглядом обшаривал пространство комнаты. Ему все было противно, и, чтобы как-то отвлечься, он протянул руку к секции и вынул из ряда книг тот же самый маленький томик, который накануне отправил в мусорную корзину. Открыл наугад, и прочел то, что первым попалось на глаза: «Следует избегать создания семейного союза с девушками скрытными, молчаливыми, с теми, у которых кривые бедра, выступающий лоб, лысая голова, с неопрятными девушками и с теми, которые принадлежат другим мужчинам, с девушками, у которых на теле шишковидные наросты, с кривыми или горбатыми, с девушками-вековухами и с девушками, которые являются друзьями юноши».

«Это не про нас, – сказал себе Дарий и перелистал страницы. – У нас, кажется, на горизонте старцы». На тридцать второй странице взгляд задержался на первом абзаце сверху: «В позе «гончарный круг» он лежит на спине, а она – на левом боку, положив голову ему на грудь и правой ногой зажав под коленом его член. Сдавливая член легкими движениями ноги и касаясь тела мужчины своим лобком, женщина возбуждается сама и возбуждает мужчину».

Прочитанное показалось Дарию неактуальным, но он сказал себе: «Сейчас я лежу на спине, мои ноги раскинуты в стороны, трусы позорно спущены, одна рука у меня под головой, другая прижимает к Артефакту тряпку со льдом, хочется курить и…» Однако тут же поразился силе природы: компресс, который он придерживал рукой, вдруг вздрогнул, шевельнулся, словно под ним что-то ожило. Впрочем, так и есть. Приподняв марлечку с кусочками льда, он до крайности удивился… и восхитился: баклажан, то бишь его деформированный Артефакт, вставал во всю свою мощь. И это восстание обрадовало, утешило, но и премного его опечалило. Это, разумеется, хорошо, что у Него появилась форма, однако без намека на содержание. В том смысле, что не было идеи, как реализовать осуществленное воскрешение из мертвых. Пандора явно набычилась, она вся в других эмпиреях, и наверняка все ее помыслы уже на трудовой вахте, а главное – она раздражена, так что с ней скорого Брестского мира не получится… Однако, чтобы укрепить себя в наметившихся намерениях, Дарий снова обратился к печатному слову, благо синий томик находился рядом с ним на диване. Начал считывать: «Культурная женщина ждет от мужчины полного контроля над собой, своей страстью и отвергает грубо проведенную прелюдию…» Он положил томик себе на грудь, а на него скрещенные руки. Закрыл глаза, затих. Да так затаился, что слышал, как за окном колышутся под тепляком липы…

…В комнату вошла Пандора, и это было для него такой же неожиданностью, каковой является выпавший снег для жителей Центральной Африки. Он даже попытался подняться, но Пандора, сев с ним рядом, с очень серьезным видом начала осматривать его Артефакт. Положив на него руку, нежно погладила, отчего Артефакт еще больше воспрянул духом, причинив Дарию сладкую боль.

– Ревность – родная сестра любви, – Дарий притянул Пандору к себе и ощутил магнитную прелесть ее мягкой и вовсе не выдающейся груди. Он стал терять контроль, дыхание явно срывалось, сердце забилось в таком же неукротимом ритме, как оно билось в первый их раз.

Пандора тоже оказалась на высоте. С полуприкрытыми веками она ждала продолжения. Грудь ее волновалась, и сердце куда-то без оглядки бежало, а рука, набираясь жара, бережливо обласкивала его «цыплят».

– Ладно, – сказала она вставая, – но это будет в последний раз… Малейшее твое слово. Малейший упрек – и я… не знаю, что с тобой сделаю… – Она скинула с себя халатик и осталась в чем мать родила. Ну чистая Венера Милосская, только не мраморная и с целыми руками.

Дарий не мог поверить в свое счастье. Но и страх его обуревал: а вдруг Артефакт не перенесет боли и еще больше согнется… Впрочем, к черту сомнения! Да и какие тут могут быть сомнения, если его Пандора, его любимая женщина, уже занимает свою основополагающую позицию. «О великая наездница любви! Как она умеет оседлывать таких ослов, как я…»

Он буквально загибался под тяжестью ее налитых желанием ляжек, под дуновением ее мускусного дыхания, и не было предела и цели полета, одна вечность, один затяжной прыжок в бездну наслаждения…

…Но когда он открыл глаза, то ни Пандоры, ни намека на ее присутствие возле себя не обнаружил. И Артефакт был на месте, правда, в поникшем, очень жалком положении, со съехавшим на сторону компрессом. «Сон, черт бы тебя взял», – выругался Дарий и рассерженно натянул трусы. От льда стало прохладно, и он направился в ванную, чтобы погреться и прогнать сон под горячим душем. Но перед тем как войти в ванную, он заглянул в комнату к Пандоре: телевизор работал, она лежала в постели, рядом книга про карму, волосы, как всегда, по всей подушке, и, как всегда, в колене согнутая нога торчит из-под розовой простыни. Конечно, жарко… Интересно, какие она видит сны…

Глава третья

Утро для Дария было безрадостным. Пандора собиралась на новую работу, и это не оставляло его равнодушным. Исподтишка он прислушивался и приглядывался к ее сборам. Вот она надевает «блядские трусики», почти ниточки, которые когда-то Дарий сдуру купил в секс-шопе, такой же лифчик – белый, с легкомысленными кружевами, и который, с его точки зрения, тоже очень сексапильный, а потому для него небезопасный. Надевает она лифчик так, как это делают все женщины. Сначала застегивает на груди, затем застежку перетягивает на спину, а колпачками бюстгальтера покрывает холмы Венеры. После этого обхватывает себя черной, выше колен, юбочкой-распашонкой, которую Дарий давно собирался экспроприировать ввиду ее аморальности, поскольку она держалась на одном крохотном крючочке, а так – чистая распашонка… При желании одним мановением руки можно расцепить этот предательский крючочек и – вот она вся, бери, ибо как не взять то, что так близко лежит. И с такими завидными товарными кондициями. Однако виду он не подал, тихо лежал себе, переваривая в голове мешанину, как сказала бы Пандора, подлых мыслишек. Потом она стояла перед зеркалом, что в прихожей, красилась, ибо он слышал, как щелкают футлярчики от губной помады, ресниц, дезодоранта, и знал, что потом она специальным карандашом будет наводить контур на и без того идеальной формы губах. Она станет еще очаровательнее, прельстительнее, и эту прельстительность она понесет в неизвестные пределы, на глаза какого-то для него чуждого, таинственного Хуана, который в воображении Дария принимал самые похотливые образы. А чтобы изранить еще больше свое воображение, Дарий встал с дивана и вышел в прихожую. Пандора с помощью длинной металлической ложечки надевала туфли.

– Ты только взгляни, разве я достойна такой обуви?

Дарий проследил за ее взглядом, обращенным на лодочки. Старенькие, но элегантные. Итальянского разлива. И когда она их надела и предстала в полной готовности отправляться на работу, Дарий понял, что в представшем перед ним существе нет ни единого изъяна, что одежды, хоть и не из гардероба Версаче или Готье, а сидят на ней так, как сидит на королеве красоты все то, на что были потрачены усилия целых коллективов модельеров. Красота не нуждается ни в рекомендательных письмах, ни в моде, ни в натужных ухищрениях пресловутых кутюрье. Кстати, это слово, как и другие типа вумен или топлес, были для Дария противны и вызывали, когда доносились до его слуха, приступы раздражения.

– Ну, я пошла, – помахала рукой Пандора и перекинула через плечо сумочку. В лодочках на двенадцатисантиметровых каблуках, юбочке-распашонке (рукой подать до лобка), с призывно рдеющим ртом (глядя на который нельзя не вспомнить о разнообразии сексуальных форм и видов), искусно подведенными ресницами, забранными в пирожок на затылке волосами – словом, стройная, улыбающаяся, абсолютно неотразимая белокурая бестия. Цимес мира. Один из катетов мироздания. Он обнял ее и прижал к своему неприбранному телу. Он еще не чистил зубы, а потому старался на нее не дышать. Только потерся щекой об ее щеку, словно щенок, лизнул шею и, открыв дверь, пропустил ее вперед.

Дарий вышел вместе с ней на улицу и проводил до границы двора. И потом стоял и смотрел ей вслед, пока она не затерялась в березовой аллее, начинающейся сразу за кустами жасмина.

Оставшись один, он ощутил космическую тоску. Вроде бы все как прежде: то же яркое, безоблачное небо, те же беспрестанные крики залетевших к домам чаек, та же умиротворенность летнего дня и те же цветы, отдающие пчелиным стайкам свой нектар. То же, да не то. Привычный мир вдруг превратился в какой-то призрачный, отчужденный островок Вселенной, откуда не дозовешься, не докричишься…

Когда он вернулся в дом, то первым делом взял в руки телефонный справочник и нашел в нем ООО «Гермес». Затем записал адрес и телефоны фирмы. Оказывается, по иронии судьбы, она находилась на месте бывшей прокуратуры, в старом, довоенной постройки и трижды реконструированном после войны одноэтажном здании. Чем занималась эта фирма, он узнает позже, а вот сведения о ее хозяине он почерпнул из справочника «Кто есть кто», изданного в прошлом году. В томе карминного цвета на 97-й странице прочитал: «Хуан Мария Гойтисоло – доктор экономических наук, дата рождения: 28.04.1939 года. Родился в Испании, Мадриде. Активно занимается благотворительной деятельностью». «Не мне чета, – упрекнул себя Дарий, – доктор наук, наверное, очень умный и весь из себя холеный… И бабок немерено, раз филантропией занимается. Да-а-а, такие, как, я субчики ему не конкуренты». А то, что Хуану уже 65 лет, Дария не успокоило. Ему и самому не восемнадцать и даже не тридцать… И по себе знает, что у некоторых мужиков потенция умирает вместе с телом. Таких в могилу опускают со стоячим Артефактом. Его знакомый художник со странным именем Кефал, пишущий всякую сюрреалистическую чепуху, навеянную больным воображением, до восьмидесяти трех лет таскает к себе нимфеток и однажды от одной из них подхватил триппер. И именно Дарий составил ему протекцию в поиске частного врача… Ну конечно же, им был Петроний, потом рассказавший Дарию о выдающихся размерах Артефакта этого Кефала. Мол, никак не меньше 25 сантиметров и толщиной с хороший голландский огурец. Словом, носитель такой матчасти, от которой бабий род приходит в дикий восторг и что, как древнегреческий миф, передается по всему ближайшему окрестью. Но для художника Кефала женская особь старше шестнадцати является древней старухой, и потому в главных его клиентках-натурщицах были школьницы, учащиеся кулинарных и медицинских курсов. Словом, почти нимфетки.

Однажды Дарий был свидетелем небольшой оргии на даче у живописца Кефала. Впрочем, ту развалюху, в которой жил этот конденсатор порочного духа, с большим трудом можно было идентифицировать с дачей, поскольку эта была деревянная будка с двумя крошечными комнатушками, без воды, туалета (бегай на улицу), что, однако, не отпугивало «племя младое, незнакомое». Во-первых, домик стоял в дюнной зоне, вокруг которого в унисон с морем шумели мачтовые сосны, что само по себе настраивало на романтическую волну, и во-вторых… Что же во-вторых? Ах да, хозяин дачи умел создавать видимость некой богемы, в антураж которой входили вино, впрочем, самое дешевое, а потому и самое дерьмовое, дешевые и тоже дерьмовые сигары, термоядерный дух которых распространялся на всю округу, и, конечно же, коллективный просмотр эротических видиков. Нет, это не было черной порнографией, кассеты все были якобы о любви (да здравствует подонок Тинто Брасс!) и в основном с таким сюжетом, где главным действующим героем, то есть телетрахателем, был какой-нибудь престарелый мудила. Но с гигантской елдой и патологофизическими экспромтами, которые у молодых девиц вызывали икоту желания и непреодолимое возмущение в местах, расположенных между тазобедренными костями.

И вот в один воскресный день, зайдя на ту «дачу любви» (неделю назад Дарий оставил у художника недавно написанный этюд на тему «морской пейзаж» и хотел услышать от мэтра компетентное мнение) первое, с чем он столкнулся, была парочка, которая прямо на крыльце, в абсолютно обнаженном виде… впрочем, кажется, на запястье одной из партнерш болтался какой-то браслетик… так вот, эта парочка не таясь, воскуривая фимиам любви, блозгалась на грязных, давно не подметаемых ступенях некрашеного крыльца. Она явно изображала из себя лесбиянок. Это были две девчушки, с которыми Дарий ни при какой погоде и даже при самой острой сексуальной голодухе не стал бы даже разговаривать. Ибо это были худосочные, с тонкими ляжками, с поблекшими от раннего разврата угристыми лицами, никогда не знающими дороги в салоны красоты, а главное, серые тела их были подзолисто-пологи, без каких бы то ни было архитектурных достопримечательностей… Да и что может быть отвратительнее женского минета? И поэтому Дарий, сдерживая рвотные позывы, переступил через этих, с позволения сказать, жриц любви, как переступают через улиток или дождевых червей, выползших на дорогу. Позади себя он услышал хриплое: «Эй, дядя, поосторожнее, прет, сволочь, как танк…» А в комнате, вернее, в одной из комнат этой дачи тире собачьей халупы, где сигарный дым стоял коромыслом, сквозь сизую пелену он с трудом разглядел сюрреалистическую картинку: на широченном надувном диване, с которого свешивались две безволосые старческие ноги, происходило тривиальнейшее действо… На Кефала насели две девицы: одна из них была у него почти на голове и он, видимо, своим натренированным языком тщился довести ее до оргазма, другая, стоя на полу на коленях, колдовала над Артефактом художника… Девица, то широко раскрыв рот, пыталась Его взять в себя, то бишь, в свое ярко накрашенное орало, то отстранялась, брала в руки и любовалась редкой масштабности мясистой игрушкой, у которой, между прочим, отсутствовала крайняя плоть. Дарий, увидев этот «обрез», тоже пришел в изумление, и хотя сам не жаловался на габариты своего Артефакта, тут его одолела зависть. Чтобы привлечь к себе внимание Кефала, он, преодолевая рвотные спазмы, кашлянул и отошел к окну, из которого открывался прекрасный вид на залив. Море было тихим и серым, с едва заметными перекатами волн, сосны тоже никуда не спешили, а солнце уже опрокинулось к западу, и потому лучи его были косые и испускали на золотистые стволы сосен печаль и предчувствие осени.

– Дарий, это ты? – раздался прерывающийся то ли от волнения, то ли от эмоциональной усталости голос Кефала. – Если есть желание, присоединяйся… На столе вино, правда, закусь вся кончилась…

Дарий, не оборачиваясь, ответил:

– Я сыт и утром как следует размялся…

– Тогда я сейчас… Девочки, девочки, все, все, сеанс окончен, можете разбегаться, – в голосе художника сквозили уже другие, не игровые нотки.

Кефал поднялся с дивана и стал натягивать на себя неопределенного цвета трусы.

– У тебя очень красивая жена, но ты эгоист… – И тут же без перехода: – В общем, ты написал прелестный пейзажик, но он… Прости за откровенность, но он не имеет к искусству никакого отношения. Ты изобразил очень красивый уголок Юрмалы, и тона подобрал живые, а местами свежие, но это всего лишь фотография… Если тебе нравятся такие виды, купи фотоаппарат и снимай себе на здоровье… Сэкномишь краски и время…

Дарий, сжавшись, молчал. Конечно, ему было что возразить, особенно насчет собственных картин Кефала, на которых толстые, правда, реалистично выписанные женские задницы сюрреалистично переходили в корневища деревьев, а сами корневища прирастали к каким-то монстрам с человеческими торсами и хищными звереподобными рожами. А на другой картине и того круче: из влагалища бабы, раскинувшей в стороны ноги-корневища, хлещет водопад, под которым, грозя кому-то назидательно пальцем, стоит старец, очень похожий на самого Кефала.

– Ты только не обижайся… Как тебе объяснить? В искусстве нельзя врать, – в голосе художника послышалась так ненавистная Дарию безапелляционность. – Искусство, дорогой мой, не терпит повторов и вообще банальности… Оно должно быть всегда актуальным. Новизна, разнообразие, контрастность – вот что является сутью настоящего искусства.

Девицы уже переместились в другую комнату, откуда слышались их отрывистые реплики, смех…

– А твой сюр – это настоящее искусство? – не стерпел Дарий. – По-твоему, выходит, если бы во времена Левитана или Куинджи были фотоаппараты, то не было бы и этих замечательных пейзажистов? – Дарию было что возразить старику, но он относился к нему с той терпимостью, которую иногда диктует разница лет. И как ни крути, а Кефал своеобразный, в чем-то необычный, с чем Дарий считался и что по-своему ценил.

Разговор об искусстве закончился монологом хозяина и довольно общей и малоубедительной отмашкой Дария. После того как художник выпроводил из дома девиц, бросив вдогонку оставленные кем-то из них трусики, он закурил свою вонючую, местной крутки сигару и с чашкой тройного кофе как ни в чем не бывало уселся в раскладное кресло с холщовым сиденьем.

– Понимаешь, всему свое время, – продолжил лекцию Кефал. – Да, ты прав: и Левитан, и Куинджи, и Шишкин – большие художники, но они остались в своем времени. И те приемы, которые они использовали, их стиль для нас… ну как тебе объяснить… для нас, современных художников, считаются эпигонскими. Устаревшими, что ли… Нет в них божественной искры…

Дарию хотелось послать старца на хуй, но он сдержался и родил не очень убедительную фразу:

– Но ведь и нынешний сюрреализм тоже не сегодня появился на свет. До него были и Эрнест, и Арп, и Сальвадор Дали… и был «Мед слаще крови», и было «Постоянство памяти»… А в нынешних нет ничего нового, извини за выражение, одна пачкотня… Игрушки для снобов и бездельников… И вообще… – он взглянул на свои часы и поднялся с чуть живого дачного стула.

Дарий, понимая, что переубедить старого маразматика ему не удастся, забрал свой этюд-пейзаж, сиротливо валявшийся на полу вниз лицом, и, не сказав ни слова, вышел из пропахшей блудом и сигарами хибары…

…Вот такая ассоциация с Кефалом пришла в голову озадаченного Дария, когда он думал о «старческом возрасте» неизвестного, но, как ему казалось, представлявшего реальную угрозу его личной жизни испанца дона Хуана Гойтисоло…

В ожидании Пандоры Дарий не находил себе места, хотя понимал своим ревнивым нутром, что в первый день ничего с ней Такого не случится… Хотя может иметь место экспромт… Но как бы там ни было, взяв небольшой старый этюдник, он отправился на пленэр. Он прошел той же дорогой, которой возвращался вчера с пляжа, неся через плечо этюдник, а в руке – небольшой раскладной стульчик. Как и вчера, он миновал разомлевший от жары рынок, вступил в тень опасно нависшего козырька бывшего магазина мясных полуфабрикатов, вошел в аллею, по которой, как и накануне, гоняли юные гонщики на мини-электрокарах, а в тени густых лип (кто на скамейке, а кто в шезлонге) за ними наблюдали мамы и папы, на лицах которых было и умиление, и полдневная скука…

Дарий дошел до того места, откуда открывался вид на часть залива, кромки зарослей из ивняка и молоденьких сосен. Именно с этого места (когда-то там находился ресторан «Морская жемчужина», несколько лет назад сгоревший во время грозы) он схватывал и переносил на холст все цвета и переливы моря, песка, чаек, облаков, бритвенно отточенной черты горизонта и чего-то еще такого, чего обычный взгляд ни разглядеть, ни почувствовать не в состоянии. Говорят, глаз художника выделяет из видимого мира более двухсот цветовых оттенков, но еще большее количество «видит» внутри себя, и даже тогда, когда глаза его закрыты. Однако палитра Дария была бедновата, и отчасти это объяснялось его учтивой манерой в отношении искусства, ибо переизбыток радужности, чрезмерные яркость и светоносность ему претили, казались плохим вкусом… Второй причиной, влияющей на цветовую фактуру, была экономия красок.

Пока он раскорячивал алюминиевые ножки этюдника, со стороны моря прилетела небольшая, видимо, совсем молодая чайка, и приземлилась в нескольких метрах от него. Возможно, она голодна и у нее был не очень удачный день в поисках добычи. Птица разгребла тонкими лапками песок и, поджав их, улеглась, уютно сжавшись, и возникало впечатление, что это белокрылое существо устало мотаться по свету и решило наконец передохнуть в теплой колыбели золотистого берега. И действительно, угнездившись, чайка, закрыв глаза, опустила голову, и Дарий, наблюдавший за ней, подумал о другом береге, где звучала песня с такими словами: «Она улетела вдоль Черного моря, и мне не догнать ее вновь, доверчивой чайке расставила сети другая большая любовь…» Это выплыло из памяти само собой, из далекой жизни, где были другие лица и другие судьбы. И другая любовь по имени Элегия. И не было еще в его мире судьбы по имени Пандора.

Дарий вынул из крохотных бумажных кулечков кисточки и аккуратно разложил на кулисе этюдника, а самую маленькую из них, колонковую кисть, он послюнявил, сгладил и опустил во флакончик с растворителем. Это его самая любимая и самая дорогая кисточка, и ею он обычно заканчивает работу, наносит последние и самые тонкие мазки…

Писа́лось легко, вдохновенно, и вскоре на заранее загрунтованном холсте появились первые цветовые очертания кромки моря, темно-лиловая полоса горизонта и нежно-изумрудная веточка ивы, сквозь листья которой просматривалась глубокая просинь неба. Уже снизошедшая с макушки лета, но еще не шагнувшая в предосеннюю лощину затухания…

Отложив кисть, Дарий закурил и стал бездумно взирать на светлый, широко распахнутый перед ним мир. Чайка еще спала, и он за нее порадовался. И вдруг Дарий увидел вчерашнюю мужскую фигуру, которая у воды проделывала хаотические и, как ему казалось, совершенно бессмысленные движения руками. И от лиелупского маяка, как и вчера, накатывала на велосипеде та же самая до черноты загоревшая юная брюнетка в желтом купальнике с зеленым рюкзаком на спине, и Дарий, узрев это, даже обеспокоился – подумал, уж не имеет ли дело с дежавю. Повторение мгновений, некогда уже пережитых, что бывало с ним не раз. Но нет, это было не дежавю, ибо в глаза не бросался вчерашний отблеск от спиц и никелированных ободов, и объяснялось это тем, что на солнце надвинулось рыхлое, словно сахарный снежок, облако… Вчера такого на небе не было. Как не было и жемчужной ленты, оставшейся от самолета, пролетевшего в сторону северо-запада, куда обычно направляются таллинские и санкт-петербургские рейсы…

Народу на пляже заметно прибыло, и надо всем разноцветьем купальников и плавок, шезлонгов и зонтов, словно бабочки, летали мячи, а со стороны залива неслась трескотня водных мотоциклов.

Он увидел, как в его сторону по травяному откосу дюны поднимается пожилая женщина с целлофановым пакетом в руках, в легком ситцевом платье и в широкополой старомодной панаме с бахромой, которые были в моде еще в тридцатые-сороковые годы прошлого века. Во всяком случае, именно в такой панаме была на фотографии изображена его мать в последнее предвоенное лето в Сочи.

Поднявшись к нему, женщина, похожая не то на армянку, не то на еврейку, несколько минут отдыхивалась, обмахивалась платком, и затем как-то несмело, смущаясь, обратилась к Дарию. Попросила разрешения взглянуть на его «творение», ибо «понимает художников», которые не любят, когда им мешают…

– Что ж, смотрите, – сказал Дарий и отступил в сторону. Его такая просьба не смутила, наоборот – польстила…

– А вы продаете свои картины? – поинтересовалась незнакомка. – Я бы эту вещицу купила…

И хотя слово «вещица» резанула ему слух, Дарий тем не менее не обиделся, ибо упоминание о покупке для художника дороже любого комплимента.

– В принципе да, если, конечно, находится покупатель… Что же касается этой, как вы выразились, вещицы, то она еще не закончена…

– Это не важно, – женщина нагнулась, видимо, чтобы лучше разглядеть фактуру холста. – Это для меня абсолютно не имеет значения… Зато здесь, – женщина повела взглядом по окружающему их пространству, – закончилась моя жизнь…

И Дарий узнал очень простую и весьма драматическую историю из жизни этой странной незнакомки. Оказывается, она с мужем и с дочерью почти каждое лето, «начиная с шестидесятых годов», приезжали отдыхать на Рижское взморье. А пять лет назад случилась трагедия: девочка утонула на второй мели, – она указала рукой в сторону моря.

– Почти напротив спасательной станции… После этой трагедии Константин Алексеевич, мой супруг, не перенеся утраты, на следующий день умер от инфаркта. – Женщина не хотела показывать свое горе, но до конца с собой не справилась. Она отвернулась, и Дарий видел, как вздрагивают ее плечи. – И с тех пор я здесь не была… Простите, это непроизвольно… – Она нервно комкала в руках носовой платок. – И скорее всего, я больше сюда никогда не приеду, а это, – взгляд на неоконченную картину, – будет памятью об этих местах… И даже лучше, что она не окончена, – женщина попыталась улыбнуться, но это ей не удалось – вместо улыбки на лице отобразилась скорбь…

– Пожалуйста, успокойтесь, – Дарию хотелось побыстрее закончить тему, которая начинала его самого брать за живое. – Если вас устроит этот незавершенный этюд, пожалуйста, возьмите его себе… – и он начал очищать кисточки.

Женщина заговорила о цене и даже извлекла из пакета кошелек. Она смотрела на художника и ждала ответа.

– Об этом не будем, – как можно мягче проговорил Дарий. – Вещь не закончена… почти наполовину… Не надо, прошу вас…

И женщина, словно устыдившись, вернула кошелек в пакет.

– Как наполовину закончилась жизнь моих дорогих… и в этом есть своя печальная символика…

Дарий снял с этюда металлические держалки, взял этюд в руки и со словами: «Только, пожалуйста, осторожнее, краска еще не высохла», – протянул его женщине. И расставшись с незнакомкой, он смотрел ей вслед, как она, балансируя, спускалась по откосу, держа в одной руке целлофановый пакет, в другой – его неоконченный этюд. Женщина вышла на парапет, отряхнула от песка босоножки и, не надевая их, направилась в сторону дорожки. Вскоре она скрылась за ивовыми зарослями, унося в неизвестность частицу души Дария. А он, подчиняясь какому-то неясному ощущению, перенес взгляд на то место, где недавно сидела и грелась на солнце чайка, но, увы, больше ее не увидел.

Сложив этюдник, он еще какое-то время пребывал в нерешительности: то ли сразу же отправиться домой, то ли искупаться. Однако, вспомнив о своей травме, решил не рисковать: побоялся, что холодная вода может ему повредить, да и не хотелось оставлять без присмотра этюдник… И он, вскинув его на плечо, тем же путем, которым спускалась с дюны женщина, направился вниз и вскоре оказался в пределах рынка. Солнце уже сместилась на одну четвертуя часть к западу, и тени от сущих предметов заметно удлинились, а в дневном свете почти исчезли лазоревые оттенки, уступив место золотисто-охристым тонам…

В универмаге он купил куриное филе, огурцов, мясистых, местного выроста помидоров, груш и любимые Пандорой нектарины. И, разумеется, пару бутылок красного сухого вина и целую упаковку пива. Какой-никакой праздник: его любимая женщина наконец устроилась на работу.

Поворачивая на дорожку, ведущую к дому, Дарий увидел подходящих к двери соседку Медею с ее хахалем по имени Олигарх. На ней был полуоткрытый цветастый сарафан, аккуратно прибранная голова, и, судя по походке, она была еще трезвая. После «песенной революции» Олигарх получил якобы принадлежавшие его предкам два дома-развалюхи и с тех пор из пьянчужки превратился во владельца недвижимости. Реституция не лучше проституции… Походкой он напоминал балерину – быстрый перебор королька, а блестящей и вечно с бисеринками пота лысиной смахивал на вождя мирового пролетариата в его молодые годы. Правда, одеждой как он был бомжем, так им и остался: старые, не раз побывавшие в обувной мастерской сандалии, хлопчатобумажные китайские, 1960-х годов образца, брюки и клетчатая, с потертостями, футболка. Однако, судя по всему (а в основном по сплетням соседей), Олигарх Медею любил самозабвенно, кто-то даже слышал, как он признавался по пьяни, что это женщина его мечты. И вся округа об этом знала. Периодически (видимо, когда начинали бурлить гормоны) он заявлялся к ней с целлофановым пакетом, в котором были: один флакон водки, двести граммов халвы, что-нибудь из фруктоовощей и непременные пачечки презервативов с наворотами. Чаще всего это были «Гренадерские». А для пущего оживляжа прихватывал с собой «сахар любви», который покупал в местном секс-шопе. Виагру применять не решался ввиду неладов в коронарных сосудах сердца. И Дарий однажды стал свидетелем последствий действия «сахара любви»: у них кончился репчатый лук, и Пандора послала его к Медее, чтобы взять в долг… Когда он зашел в ее дверь, которая почти никогда не запиралась, то первым делом услышал стенания… крик души, однако, когда вышел на него, понял, что это не крик души, а вой грешного тела. Взмокший Олигарх сидел, прислонившись к стене (вернее, к подушке, служащей прокладкой между спиной Олигарха и стеной), а на нем прыгала совершенно обнаженная, с избыточными складками спина Медеи, которая наяривала и наяривала. И все делалось с таким энтузиазмом, с таким ожесточением, что у Дария от таких выплесков эмоций ожил Артефакт и он едва сдержался, чтобы не стать третьим. А какое было лицо у Олигарха! Ну прямо вылитый Прометей, распятый на скале. Глаза в экстазе закатились под ленинский лоб, рот искривлен чувственной судорогой, губы расквасились до раздавленной поутру гусеницы бабочки-однодневки, и через них источалась тонкая струйка сладострастия. Да и Медея была неповторима: она вся находилась в экстатическом движении, ее рот издавал такие артефактозахватывающие звуки, а ее правая, с резко выступающим вперед соском грудь, видимая Дарием под углом в семьдесят пять градусов, так колыхалась от движений вниз-вверх, вниз-вверх, что у него ум зашел за разум. Он замер на пороге, позабыв и про репчатый лук, и про дорогу, ведущую к дому… И если бы Медея в какую-то секунду не выплеснулась, а сделала она это совершенно внезапно, упав грудью на Олигарха и при этом воя дикой волчицей и хватая пальцами и ртом воздух, то неизвестно, как бы сложился тот день Дария и всех присутствующих в помещении лиц.

Вернувшись к себе, Дарий соврал Пандоре, сказав, что Медея, видимо, напилась и спит непробудным сном. Но когда через минут двадцать в окне показалась фигура выходящего от Медеи Олигарха, Пандора испытующе, с молчаливым вопросом в глазах взглянула на Дария, отчего у того зарделись уши…

«То же самое произойдет и сегодня, – подумал Дарий и даже взглянул на часы. – Жаль, нет счетчика Рихтера, можно было бы с точностью до секунды определить начало Акта».

Зайдя в дом, он первым делом вымыл в уайт-спирите кисточки и завернул каждую из них в маленькие газетные кулечки, чтобы не высохли и не потеряли форму, затем отправился на кухню. Приготовить обед для него не проблема: раскалив сковородку, он кинул на нее несколько ломтиков филе и посыпал приправой. Затем, оставив мясо дожариваться, занялся нарезкой салата. Это у него получается неплохо, поскольку нарезал овощи не мелко, не крупно, а именно такими дольками, какие лучше всего усваиваются языком и небом, а, попав в желудок, легко перевариваются. После приготовления обеда занялся медицинским обследованием. Осмотрев со всех сторон Артефакт, немного утешился: и синевы стало поменьше, а местами она превратилась в желтые разводы, что происходит всегда со старыми, иссякающими синяками. Опухоль почти исчезла, и хотя внешне он еще не принял своих прежних форм, однако никаких болевых ощущений уже не испытывал. Кривизну же проверить не смог, ибо геометрическая аномалия проявлялась лишь в фазе эрекции, а в данный момент Артефакт пребывал в полном анабиозе. Он был до противности вялым и непрезентабельным.

В какой-то момент, когда Дарий уже стоял под душем, до его слуха донесся тонкий перезвон стаканчиков с зубными щетками и Пандориных бутылочек с шампунем и другими парфюмерными снадобьями, которые стояли на полке. И этот перезвон сказал ему о многом. Он даже выключил душ, чтобы лучше была слышна охватывающая весь дом мелкая вибрация, которая явно исходила из квартиры Медеи. И он представил, что там сейчас творится. Какого накала происходит телесное борение. Однако его воображение не пошло дальше той картинки, которую он наблюдал в тот раз, когда ходил к Медее одалживать репчатый лук. Но этого было достаточно, чтобы его Артефакт, распаленный горячей водой и воображением, в момент обрел стойку, которая, между прочим, и выявила его опасную кривизну. Об угле в 90 градусов нечего было и мечтать, ибо Артефакт демонстрировал уклонизм и подлый ревизионизм, уйдя в сторону градусов на двадцать от прямой линии. Это давал о себе знать Пейрони. В раздражении он включил холодную воду и сделал освежающий душ взбунтовавшейся плоти.

Возращение Пандоры прошло под знаком мира и благожелательности.

Он сидел в кресле, пил не очень горячий чай, смотрел какую-то ерунду по телевизору (а включил он его потому, что ожидался футбольный матч между Латвией и Словенией) и одновременно читал газету, чего обычно старается не делать. Ибо и телевизор, и газеты, а уж тем более все радио FM, которых развелось видимо-невидимо, он считал зловредной попсой. Гнилью. Черной плесенью. Особенно его раздражали всяческие советы экстрасенсов, колдунов, диеты для похудания и омоложения, реклама и, конечно, упоминание о конкурсах красоты, модельеров и фотографии полураздетых, как будто неделями некормленых, с лисьими мордочками моделей, у которых между ляжками свободно может проехать самосвал, уж не говоря о современных, абсолютно безмозглых, рассчитанных на идиотов эстрадных песен. О заплесневелое племя фанерщиков! А вот астрологический прогноз… Ну, об этом шарлатанстве он вообще не хотел даже думать. Он знал журналистку, которая однажды признавалась ему, как она делает такую лабуду, то есть «астрологические прогнозы». Оказывается, все дело в пятнадцати минутах, которые она тратила на дорогу до редакции: сидя в автобусе, она сочиняла для «козлов и ослов» их ближайшее будущее, используя весь хлам, накопившийся за неделю у нее в голове. И за это ей даже платили гонорар. Однако, пренебрегая и кляня современную попсу, Дарий был подвластен сентиментальности. Особенно если это касается прошлого: отцвели уж давно хризантемы в саду; руки вы две большие птицы; ах эта красная рябина; не уходи побудь со мною; тебя я умоляю; Татьяна, помнишь дни золотые; в парке Чаир» белой акации гроздья душистые… Но что для Дария утеха и наслаждение, то для Пандоры – смертная тоска и «заунывное завывание». И читает она не то, что могло бы хоть в какой-то степени заинтересовать Дария. Например, уже лежа в постели, она начинает с умным видом постигать «карму», которая «решает все проблемы», в то время как Дарий с наушниками наслаждается песнями «прошлых лет» или же слушает Паваротти с Доминго и примкнувшего к ним Каррероса. А уже почти ночью, когда Дарий под звуки «Утро туманное, утро седое» отваливает в сны, она приступает к просмотру по телевизору «Секретных материалов», в которых есть только один секрет: почему такую гадость смотрят взрослые люди и при этом пересказывают друг другу сюжеты этих бредовых историй? Что же касается эротики, вернее, телепередач, с ней связанных… Иногда у них с Пандорой случаются совпадения, когда, по умолчанию, затаившись каждый сам по себе и ощущая лишь сдержанное дыхание друг друга, они целый час вникают в малобюджетные измышления каких-то проходимцев, делающих свой бизнес на кувыркании обнаженных тел, в чем ни новизны, ни красоты не прослеживается.

Такие минуты для него – несказанный кайф, амброзия, предощущение высшего пилотажа и наичистейший наркотик. Но бывает, когда она не вступает в дискуссию, а просто отворачивается к стенке и наглухо накрывается одеялом, оставляя Дария с его неосуществленным интересом. Но без нее ему «этот дешевый телетрахтарарах» тоже не нужен, и он, выключив телевизор, водружает на голову наушники и начинает отдаваться «романтике романса». Так в наушниках и засыпает и потому, наверное, под звуки музыки видит просветленные сны, в которых проходит нескончаемая череда песчаных откосов, зеленых бережков и много-много прозрачной воды… Иногда ему снится Элегия, красивая, молодая и такая же яркая, какой она была в 1963 году. Волосы – вороново крыло, кожа смугловатая, нос прямой и ювелирно отточенный природой, в которой присутствовали гены древнего караимского рода. Иногда он ее видит сбоку или со спины, словно она не желает показывать свое лицо, изменненное косметологами праотцов…

…Пандора явилась домой без двадцати шесть. Свежая, без следов усталости, хотя пятью минутами позже расскажет, сколько помещений ей пришлось убрать, протереть, проветрить, освежить… и все это «за какие-то жалкие копейки»… Дарий, заранее решив про себя, что не будет донимать ее расспросами, все же поинтересовался: «А как тебя встретил дон Хуан?»

– О чем ты? Я его даже не видела, меня на работу принимали другие.

Но Дарий, хорошо зная Пандору, тут же насторожился. А зацепило его внимание слово «другие». Если бы речь шла о женщине, она так бы и сказала, но, употребив слово «другие», видимо, не хотела давать ему повод для ревности. Позже Дарий вспомнит эту недоговорку, что, впрочем, уже не будет иметь никакого значения, как не имеет никакого значения для расписания опаздывающий поезд.

Вечер, посвященный началу трудовой деятельности Пандоры, прошел так, как и планировал Дарий: в «атмосфере дружбы и взаимопонимания» – со свечами, вином, добрыми пожеланиями и антисексуальными поцелуями в щеку, куда-то в уголки губ, глаз, без чего Дарий спокойно сосуществовать рядом с Пандорой просто не может. Ее лицо для него магнит… манит (магнит) и нет никаких сил, чтобы удержаться и не дотронуться. В такие моменты он бывает наверху блаженства. И, судя по розовосветости ее лица, она тоже в тот вечер была в приподнятом настроении, что выражалось в ее просветленной улыбке, лучезарных взглядах и даже в походке, когда она убегала на кухню, чтобы добавить что-нибудь к столу.

Она рассказала, какой европредставительный офис фирмы, какая приятная («молодая длинноногая блондинка») у президента секретарша, какие дорогие и красивые иномарки стоят у подъезда и сколько за день народу туда приходит. А вот подсобные помещения ее разочаровали, сплошной бардак, особенно на производственных участках – грязно, сыро и полно крыс. «Когда я это увидела, хотела сбежать, – пожаловалась Пандора, и Дарию стало ее жаль. И вместе с тем ему хотелось от ее рассказов зевать, поскольку в них не было зацепки, за что его воображение могло ухватиться. – И представь себе, в каких антисанитарных условиях они делают пищевые полуфабрикаты… Какие? Все: начиная с копченостей, дорогих колбас, сосисок для детей и кончая овощными полуфабрикатами…»

Он на мгновение представил свою Пандору со щеткой, половой тряпкой, моющей заскорузлые, сальные, обгаженные крысами полы, вытирающей подоконники и столы, за которыми сидят расфуфыренные любовницы дона Хуана, и от этих мыслей ему стало противно все. Но ведь одна мысль тянет за собой целую череду других, не более жизнерадостных. Например, ассоциацию, связанную с ее юбочкой-распашонкой. Что же, выходит, она в этой юбочке внаклонку (а как же иначе?) мыла полы, демонстрируя всему миру свои ноги (от щиколотки до ляжек), которые выглядят особенно аппетитно, когда находятся в лодочках с двенадцатисантиметровыми каблуками. И он тут же перепасовал свои сомнения Пандоре:

– Тебе, наверное, выдали рабочую спецодежду, или ты…

– Да, да, я работала на каблуках в твоей любимой юбке и с голыми лытками. Доволен? – она вскочила с кресла и бросила на стол надкушенный нектарин. – Идиот, безмозглая скотина, и дня не может прожить без своих заморочек. – И, уперев указательный палец ему в лоб и крутя им, словно завинчивая шуруп, добавила: – Лечись, если больной…

Дарий понял, что свалял дурака, и попытался подлизаться:

– Ну будет, слова сказать нельзя, – он подошел к дивану, где устроилась рассерженная Пандора, и взял ее за руку.

Пальчики длинные и тоненькие. Правда, длинные за счет, накрашенных перламутровым лаком искусственно нарощенных ногтей. И зачем уборщице такой маникюр? И ногти на ногах в лаке. Но тему педикюра он не стал тормошить, разумно рассудив, что впереди ночь, когда особенно бушуют в нем тестостероновые бури. – Прости, ей-богу, не хотел тебя обижать. Прости… – Он вышел в прихожую, вернулся с кошельком. – За свое хамство плачу штраф, – и положил ей на колени две десятилатовые купюры.

Но Пандору так просто не купишь. Она царским жестом смахнула деньги на пол, а сама, уткнувшись в подушку, горько, а главное, тихонечко (что для его слуха уж совсем невыносимо), по-щенячьи, заскулила. И ему показалось, что комнату заполнили тяжелые сизые сумерки, огоньки трех свечей застыли одинокими желтыми язычками, а его картина, висевшая над диваном, на которой были изображены две октябрьские рябины, превратилась в холодный костерок, у которого, как ни старайся, не отогреешься. Он поднял неприкаянно лежащие на полу деньги и положил их на стол рядом с надкушенным нектарином. Потом он предпринял дипломатический демарш: подсев к Пандоре, он взял ее руку и стал в ладони «варить кашку». Она это очень любит и может часами заниматься таким кашеварением. И понемногу атмосфера в доме потеплела, Дарий это почувствовал всеми своими членами, один из которых особенно был чувствителен к изменившимся климатическим условиям. Он перевернул Пандору к себе лицом и стал углом наволочки вытирать расплывшуюся по ее щекам тушь.

Ночь… Пандора ему отомстила: когда они уже оба были в постели и он попытался проиграть увертюру, она самым решительным образом отвергла все его поползновения. «Ты – свинья, испортил мне настроение», – и, резко перевернувшись со спины на живот, не проронив больше ни слова, перестала для него существовать. И он не стал настаивать: видимо, дневная мастурбация давала еще о себе знать, да и физическое состояние сдерживало его порывы – какая-то незнакомая боль в левом паху отвлекала и беспокоила.

Ночью он дважды вставал по-маленькому, и каждый раз ловил себя на том, что промахивается, – струя была слабая, и приходилось проводить корректировку нижней частью тела, чтобы не промахнуться мимо унитаза.

Утром, когда Пандора уже ушла на работу, Дарий не мог оторваться от приснившегося сна: он пытался перейти реку по каким-то деревянным узким мосткам, находящимся под темной, неприветливой водой… Где-то впереди него шла Пандора; она уже была почти на середине реки, и он, не желая отставать, тоже ступил на подводную переправу, но в тот же момент заметил под водой огромный плавник. Во всяком случае, так это представлялось во сне. Он в страхе повернул назад и, преодолевая грудью сопротивление воды, сделал несколько шагов к берегу, но в ту же минуту откуда-то взялся еще один человек, который мешал ему, загораживал дорогу к спасению. Но, кажется, все обошлось, он все-таки выбрался на берег…

Проснувшись и ощущая одиночество, он долго смотрел на зелень, буйно разросшуюся на подоконнике и на придвинутом к окну столике: куст домашней розы, столетники в горшках, длинный, почти до потолка, покривившийся кактус, чем-то напоминающий его Артефакт, и уже подвянувшие цветы со смешным названием «мокрые ваньки»… бальзамины… Это хозяйство Пандоры, за которым она ухаживает с завидным постоянством: подкармливает минеральными присыпками, поливает из крошечной лейки и иногда приносит с улицы небольшие окатыши, а с моря ракушки и обкладывает ими стебельки растений. Пользы от камушков никакой – так, оформительская деталь. И что случается очень редко – Пандора разговаривает с цветами, даже гладит и целует листочки.

Дарий бросил взгляд на стол: денег, которые он накануне ей дал, там уже не было. Ну что ж, капризы капризами, а денежки любят счет.

«Так кто же мне заступает дорогу? – думал о своем сне Дарий. – Она ушла вперед, а я, как жалкий трус, повернул назад, вместо того чтобы поспешить за ней, оборонить от акул… Но этот странный человек, который мне мешал и которого я видел только со спины, мне не нравится…»

После завтрака, вместо того чтобы пойти на пленэр, он отправился на маршрутном такси в Майори. Это деловой район Юрмалы, где расположены многочисленные кафе, французского типа бистро, национальные кухни (украинская забегаловка «Спотыкач», армянский и индийский рестораны), офисы фирм и масса игральных салонов. Фирма «Гермес», где работала Пандора, тоже была расположена на главной улице города – Йомас, не переводимой на русский язык.

Когда он проходил мимо «Гермеса», ему нестерпимо захотелось зайти туда и убедиться, что его дражайшей Пандоре ничего не грозит. В смысле донхуановской интервенции. Он даже подошел к крыльцу, который сторожили два каменных льва, больше похожих на голодных котов, нежели на грозных царей саванны. Позади послышался шелест тормозящих шин, и Дарий, обернувшись, увидел подкативший к бровке тротуара роскошный шестидверный лимузин с золотистой крышей. На художнический вкус Дария это было настоящее произведение искусства: металлик в обличье современного дизайна. И люди, вышедшие из него, тоже были под стать этой технике: рослые, молодые, в темных костюмах, под полами пиджаков которых наверняка спали пистолеты, ибо оба вышедших из машины парня, по мнению Дария, были охранники. Один из них зыркнул в сторону Дария и в его взгляде как бы возник вопрос: кто ты и что ты тут, шпана, делаешь?

Из задней дверцы высунулась нога в коричневом мокасине, а за ней появился и ее владелец. И, увидев его, Дарий мог поклясться, что перед ним и есть тот самый дон Хуан: среднего роста, со смуглым лицом и очень впечатляющей шевелюрой – густой, с остатками черни, переходящей на висках в белоснежную седину. Он кого-то напоминал, и Дарий, отходя в сторону от крыльца, старательно пытался это вспомнить. И когда сей незнакомец с седыми висками, вальяжной походкой усталого, но уверенного в себе человека проходил мимо, он вспомнил египетского актера Омара Шарифа. Любимца женщин не только Ближнего Востока, но и всего подлунного мира. Ничего не скажешь, импозантная, притягивающая к себе внешность. И когда этот Омар Шариф поднялся на крыльцо, Дарий услышал его слегка глуховатый, но с ясной артикуляцией голос:

– До шести можете отдыхать, – и, взглянув на ручные часы, человек вошел в открытую одним из охранников дверь.

А Дарий, несколько вздернутый увиденным, обошел здание и углубился во двор, где, по описанию Пандоры, должны находиться производственные участки фирмы «Гермес». Завернув за угол, он едва не споткнулся о громоздкую, сваренную из толстой жести рекламу, на которой были указаны устаревшее название фирмы и ее телефоны. А когда он, снова обретя твердость шага, поднял глаза, то увидел великое чудо, которое могло бы сравниться разве что с прилетом инопланетян. В десяти шагах от него на оранжевом стуле восседала его Пандора, но в каком виде. Ее безукоризненной формы ноги лежали на пододвинутом втором стуле, но при этом они до пахов были оголены, сама же она, откинувшись на спинку стула и подставив лицо солнцу, пребывала в какой-то для нее одной доступной нирване. Веки прикрыты, волосы откинуты со лба, на челе легкая испарина, губы разгорячены, через щелочку – зеркальная линеечка зубов. И дыхание… почти никакого. Красота неописуемая. Но до чего ж расхлябанная поза! И, затаив шаг, Дарий на цыпочках подкрался к женщине, но так, чтобы его тень легла ей на лицо. Но и тогда – никакой реакции. Дарий, положив ладонь на ляжку Пандоры, попытался проникнуть в ее заповедную зону. И, не придумав ничего умнее, кашлянув, произнес: «Значит, теперь это называется работой…» А ей хоть бы что: не открывая глаз, Пандора сняла со стула ноги, одернула спецовку (синий сатиновый халат) и как ни в чем не бывало продолжала принимать солнечные ванны. Правда, одну фразу все-таки из себя выдавила:

– В следующий раз за такие шуточки получишь по мозгам.

– Не нравится? А сидеть с распахнутой настежь шахной – это, по-твоему, нормально? – С голосовыми связками у Дария полный ажур: слова, произнесенные им, были суровы и не подлежали обсуждению.

– Как хочу, так и сижу, – Пандора наконец открыла глаза, и в них Дарий прочитал полнейшее непонимание ситуации. А потому нажал еще раз на тональность своей речи.

– Ты дома так можешь сидеть, вывернувшись наизнанку… А тут, – он огляделся, – кругом люди, постыдилась бы…

– Покажи хоть одного человека, – Пандора даже вскочила и в этот момент сильно напоминала тронутую вожжой резвую кобылку. – Сам развратник и думаешь, все такие, да? Я тебя сюда не приглашала и никому не мешала, после уборки решила немного отдохнуть, благо солнце, на море не была целую вечность…

И понесло ее, и понесло. Ее несло, а у него перед глазами плавало марево, в котором маячили пирамиды, а на их фоне безукоризненно прибранная голова Омара Шарифа. В виде величественного сфинкса.

– Ах так?.. Значит, я развратник, а ты святая Магдолина? А что получается: в то время как я после стольких лет нашей совместной жизни ни разу тебе не изменил, – шпарил Дарий, абсолютно пренебрегая знаками препинания, – ты же при любой возможности навешивала мне рога…

– Заткнись, противно слушать! Изменяй хоть тысячу раз в день, мне наплевать, только меня не трогай… А насчет рогов, извини, презумпция невиновности.

Он взял второй стул и уселся на него.

– Ах так, – повторил он, – значит, презумпция невиновности? А косвенные улики тебя не устраивают? Хочешь послушать?

Однако второго Нюрнбергского процесса не получилось. Пандора как-то очень изящно подняла ногу и пяткой долбанула по стулу, на котором он сидел. И как раз угодила между… Еще бы немного – и, считай, его Артефакт получил бы вторую контузию. Но все обошлось более или менее… Стул вместе с Дарием кувыркнулся, и он, ударившись затылком о росший поблизости бук, на несколько секунд ощутил в глазах рой звездочек. Пришел в себя от дождичка, который устроила Пандора, поливая ему на лицо из садовой лейки. Она смотрела на него с нежностью и испугом.

– Я не хотела, прости, пожалуйста…

– Ну ты и мра…

– Не надо, – она закрыла ему ладонью рот. – Сегодня получишь аку, успокойся, я действительно не хотела… И ты сам виноват, нельзя без доказательств человека обвинять…

И все! Разговоров-то. Когда немного оправился после нокдауна, он сделал то, за чем, собственно, явился – ознакомиться с местом работы Пандоры. Он вошел в узкую с решеткой дверь и сразу же ощутил затхлые, гнилостно-плесневелые запахи. В помещении было сумрачно, слышалось жужжание холодильников, и он едва не поцеловал еще раз землю, больно ударившись коленом о пустую тару. Затарахтело. Он разглядел диваны-кабинки, оставшиеся после обанкротившегося кафе. «Интересно получается», – сказал себе Дарий и прошел в другое помещение. Ряд холодильников, две большие электрические мясорубки, разделочный стол, покрытый алюминием, на котором стояли противни с мукой и фаршем. И две мойки, наполненные пластмассовыми поплатами.

– А почему в этом морге никого нет? – спросил Дарий у застывшей на пороге Пандоры. На грани света и мрака ее силуэт напоминал о вечном…

– Шестой час… Все уже ушли домой.

– Только тебе одной домой не надо… Кого ты тут ждала? Между прочим, я видел этого Хуана. Старый хлыщ, не более…

– А ты – придурок.

– Не спорю, но моя придурковатость – следствие моей к тебе привязанности. Влюбленный – самый целомудренный мужчина, ему нужна только одна женщина. – Дарий имел в памяти несколько афоризмов и иногда ими пользовался.

– Тебе нужно только одно…

– Только одна, – поправил Дарий. – И только твоя.

– Не ври, тебе нужна была только твоя инвалидка Элегия… Из-за нее ты меня столько лет динамил. Кормил завтраками…

Но такие речи для Дария, что горох об стенку. Он к ним уже привык и потому проигнорировал.

Он подошел к Пандоре и расстегнул на ней халат. Сопротивлялась недолго, скорее для приличия. Тем более, была почти готова: что за проблема – трусики-ниточка и бюстгальтер… Впрочем, эта деталь не мешает, пусть остается. Да и трусики такие, что можно и с ними, стоит только слегка сдвинуть вбок ниточку. Он посадил ее на диван и сделал это достаточно бесцеремонно, видно, полагая, что с провинившейся Пандорой некоторая агрессивность не помешает. Впрочем, когда дело доходило до ЭТОГО, он из художника превращался в мужлана. И что противно: ему казалось, что Пандоре такой напор даже нравился, в чем, правда, она никогда ему не признавалась. Вот и сейчас она пригрозила, что, мол, еще одно хамское движение, и ему будет закрыт доступ в Эдем.

– Перестань, прошу тебя. Ты ведь сама обещала аку… Сиди спокойно и помоги мне…

– Сам не маленький, – Пандора откинула голову на спинку дивана и прикусила губу. Она так делает постоянно, когда готовится к оргазму. Она всегда знает, когда эта минута придет. И ее всегда заводит экспромт, что в глазах Дария «не есть хорошо». Значит, подобный экспромт может случиться и с другим. Кобылицы… а именно к этому типу он относил Пандору, способны на все. Но им есть чем мужчину взять: «Их объятия жаркие, а поцелуи крепкие. Они горячи и страстны, бесстыдны в любви, жаждут наслаждения, спешат на ложе и не скупятся на ласки. Мужчины имеют их своими любовницами, желают всегда и безмерно, ревнуют и страдают, а на ложе впадают в бешенство, кончающееся полным изнеможением».

– Только осторожнее, – предупредил Дарий. – Артефакт еще не отошел от контузии… Еще чуть-чуть, да, так хорошо… Поехали…

Движения были крайне осторожные, словно шаги сапера, продвигающегося по минному полю. Но боли не было, Артефакт почти до краев наполнился силой, а потому казался доблестнее любого из трехсот спартанцев…

Но что такое? Кто-то клацает ручкой двери. Дарий замер на полпути, что для него в ту минуту было хуже ядерного взрыва.

– Кто бы это мог быть? – спросил он, не соображая, какую морозит глупость.

Пандора тоже затаила дыхание, что явно давалось нелегко, ибо она вся уже была на спуске.

– Не знаю, может, директор по сбыту, – ее голос был низок и одышлив.

– Какой еще директор и по какому сбыту? – Дарий моментально поднялся и стал застегиваться. Вся малина была испорчена.

– А я почем знаю… Подай халат, он на ящике…

Действительно, это был директор по сбыту: монголоидное смуглое лицо, типчики с такими лицами часто бывают спортсменами, а еще более часто – апологетами восточных единоборств. На нем был джинсовый костюм, в вырезе рубашки поблескивала цепочка из желтого металла, а на пальце руки, что Дарий успел узреть, массивный перстень из такого же желтого металла с большим голубым камнем…

– Извините, ребята, мне надо переписать продукцию, – бросил вошедший и проскочил в другое помещение. Он открывал по очереди холодильники и что-то записывал в тетрадь. И как бы всем видом демонстрировал полное понимание интимных жизненных процессов… Щекотливый, между прочим, момент, особенно для Пандоры, которая, накинув в спешке рабочий халат, никак не могла справиться с лицом – оно еще полыхало, а сама Пандора засуетилась, выскочила на улицу, где начала из стеклянной банки поливать грядку с цветами. Где Пандора, там и палисадник – это ее еще одна навязчивая идея.

Женщина явно волновалась, в то время как Дарий, выйдя на улицу, отошел в тень бука и, покуривая, предался размышлениям. Его неспокойное воображение уже вертелось вокруг образа директора по сбыту, а с языка готов был сорваться вопрос, который явно не понравился бы Пандоре. Да и бесполезно ее расспрашивать – сожмется, совьется в кольцо и с ужимками девственницы отбрешется. Поэтому он отстраненно стоял, прислонившись к дереву, и рассеянно наблюдал за действиями Пандоры, как бы между прочим прислушиваясь к ощущениям в той части тела, которая относится к владениям Артефакта. И хотя в обоих пахах было некоторое напряжение от избыточного прилива крови, но это ему не доставляло ни беспокойства, ни телесного обременения. Нормальное незавершенность Процесса.

Когда, наконец, директор вновь появился в дверях, он спросил у Пандоры: кто будет закрывать цех? Оказывается, это может сделать уборщица, только ключи после этого надо отдать в контору. «Вроде бы этот парень на бабника не похож, – успокоил себя Дарий, глядя вслед уходящему директору. – А если судить по походке, скорее смахивает на голубого…»

Когда Пандора переоделась и отдала в контору ключи, они по улице Йомас направились в сторону дома. Дарий отметил, что машина с золотистой крышей, на которой прибыл Омар Шариф, все еще стояла припаркованная к тротуару.

Народу на главной улице было так много, что пришлось лавировать, чтобы не столкнуться носами с праздной публикой. Сезон находился в самом разгаре, в преддверии песенного конкурса «Крутая волна». Фиеста юрмальского разлива. И потому среди местных гуляк много было приезжих из ближайшего зарубежья, одеждой и речью отличающихся от аборигенов. Вдоль улицы протянулись ряды с цветами, картинами, торговые лотки, предлагавшие приезжим местный эксклюзив в виде керамики, кожаных изделий и разливанного моря янтаря…

– Ты есть хочешь? – спросил Дарий Пандору, когда подходили к блинной. Это их давняя забегаловка, где пекут очень вкусные блины, оладьи и вареники с клубникой, малиной и вишнями.

Пандора заказала блины с медом, Дарий взял себе вареники с клубникой и по чашке черного чая. Они сидели у витрины, откуда хорошо была видна улица с ее разноцветными колоннами праздношатающейся публики. Пандора ела блины с помощью ножа и вилки и делала это очень выпендрежно, что смешило Дария. Его умиляли ее оттопыренные в сторону мизинчики и очень сосредоточенное выражение лица.

– Как блины?

– Как всегда, – от Пандоры не вытянешь лишнего слова. Она не умеет ни восхищаться, ни удивляться и, кажется, приземлись рядом с ней летающая тарелка, она и бровью не повела бы. Порой ведет себя, словно невозмутимый ирокез. Однако бывают моменты…

Дальше он не стал размышлять, ибо по какой-то таинственной ассоциации его мысли улетели в совершенно другие пределы. Лет на …дцать назад, когда блинная, в которой они сидели, еще не была блинной, а была обыкновенной сифонной, где вместе с зарядкой сифонов продавали в розлив вино. В какой же праздник все случилось? То ли седьмого ноября, то ли после дождливой демонстрации первого мая. Они с приятелями зашли выпить по стакану рислинга, а заодно и согреться. За стойкой стояла юная мадонна… новенькая – светлоликая, с василькового цвета глазами. И очень искрящимися и старательно приветливыми. В тот день одним стаканом дело не ограничилось. Дарий трижды возвращался, пока не познакомился с этой неизвестно откуда взявшейся мадонной (потом он, конечно, узнает, что еще ребенком она прибыла в Юрмалу вместе с матерью и сестрой из захолустных Великих Лук), у которой такие губы, такие глаза, такой цвет лица, волосы. Да, все вместе, что составляет таинство и свечение избранных на этой земле.

Почти неделю, день в день, он прибегал в сифонную, «закреплял знакомство», провожал домой и в один из вечеров даже сделал в блокноте ее набросок. Однажды, после кафе, он уговорил ее пойти к нему, в его заставленную винными бутылками, с давно не мытыми окнами, с прокуренными и с затянутой паутиной углами квартирку. Кажется, его Элегия тогда в очередной раз находилась в больнице. И произошло великое сотворение, перевернувшее в его мозгах все вверх дном. После Акта он показывал ей свои картины, которые штабелями были сложены вдоль стен, на старом комоде, а несколько небольших этюдов находились в туалете, запихнутые за унитаз. На многих полотнах были изображены обнаженные местные махи. Глядя на них, Пандора кривила губы и быстро отходила, видимо, давая ему понять, что она не из тех, кто будет перед ним оголяться. Перед уходом они повторили соединение вала и отверстия, после чего Дарий окончательно ощутил себя завоеванным. Но судьба играет не только Артефактами, но и их носителями. В один из дней, когда он зашел в сифонную, Пандоры там уже не было. Не появилась она и на второй день, и на третий… И все дни Дарий, таскаясь впустую в сифонную, спрашивал себя: «Зачем тебе, старому придурку, эта девчонка нужна? Она почти ребенок, и… таких, как она, полны улицы и магазины… Оглянись вокруг и найдешь в сто раз красивее…» Но уговоры были малоэффективны для его воображения, которое его смущало и болезненно тяготило. И однажды он спросил у продавщицы, которая после НЕЕ стала работать в сифонной, – куда, мол, подевалась ТА синеглазая девчонка? Но в ответ бестолковое пожатие плечами.

– Я точно не знаю, но вроде бы у нее что-то с психикой. Чуть ли не маньячка…

– А где она живет?

И опять пожатие плечами. Продавщица закурила, а тут подошли новые посетители и оттеснили Дария от прилавка. Но он все же кое-что узнал от грузчика Иманта, который сменил на Йомас почти все торговые точки и пил не просыхая. И когда Дарий открыл бутылку портвейна и завел разговор о синеглазке, тот долго смотрел в пространство и каким-то расхлябанно-плаксивым голосом рассказал ему «все как есть»… Оказывается, и что потом подтвердилось из других источников, ЕЕ отправили на «Красную Двину» (так в народе звалась психиатрическая больница), где она и находится до сих пор…

– Какая болезнь? – переспросил Имант, неотрывно глядя на бутылку. Но Дарий не спешил его угощать, боясь, что мысли Иманта уйдут в другую сторону и он ничего из него не вытянет. – Говорят, такой родилась… вот например, мой швагер родился педиком, и ты его хоть убей… Но точнее ты можешь узнать у ее подружки, она в аптеке работает… – Дарий отдал стакан Иманту, и тот в два глотка отправил его содержимое по назначению. Вытерся рукавом, закурил и с чувством выполненного долга облегченно вздохнул. – Но Айна говорила, что у НЕЕ мани… макини… словом, маньячка, огонь для нее, что для меня шнапс…

– Не хочешь ли ты сказать, что у нее маниакальная страсть к поджогам?

Имант, отворотив свою прокисшую рожу в сторону, развел руками. Словно тяжело контуженный, промямлил:

– Клевета – это месть трусов, а я не такой… Плесни еще… – Но Дарий не стал ему наливать, а, поставив бутылку рядом с ящиком, на котором сидел Имант, вышел из подсобки…

Он не пошел в аптеку, которая действительна была почти напротив сифонной, а прямиком направился в пожарную часть, где в прошлом году он оформлял «наглядную агитацию» – щиты с пожарными лозунгами да кое-какую информацию по спасению на водах в зимний период… Тогда он имел дело с заместителем начальника части Арнольдом Кросби, к которому и заявился. И буквально через пятнадцать минут рассказ, услышанный от этого Кросби, омрачил и опечалил душу Дария. История, несмотря на кажущуюся простоту, была в багровых тонах. В течение трех лет в районе Майори – Дзинтари сгорели несколько дач, в чем первоначально обвинили бедных бомжей. Однако дальнейшее расследование по уголовному делу о поджогах жилых домов определенно выявило преднамеренность содеянного, а спустя три месяца в суд было передано дело об умышленном поджоге дач… И свидетели, и «почерк» поджога (клочки ваты, смоченные ацетоном, бутылка из-под него с отпечатками пальцев) свидетельствовали против одного человека – Пандоры Кроны. Но суд – непогрешимый взвешиватель судеб, оказался бессильным покарать красоту и зачарованность Пандоры. При всех неопровержимых доказательствах ее вины он проявил снисхождение и даже ущербную мягкость к ее необъяснимому рацией преступлению. Хотя кто его знает, что считать более мягким и более справедливым – тюрьму или психушку, куда по принуждению определил ее суд?

На «Красную Двину» можно попасть третьим троллейбусом, миновав травматологический институт. Путь недлинный, но мучительный, особенно для того, кто направляется туда в машине без окошек, в сопровождении милиционера и двух громил в белых халатах. Именно под таким конвоем отвезли Пандору на излечение от ее навязчивой, маниакальной страсти все поджигать и находить в этом свою красоту.

Но Дария на «Красной Двине» не поняли, и встреча не состоялась. Дважды, трижды… пятирежды он пытался туда прорваться, и каждый раз – от ворот поворот. Такова была прихоть ее матери, известной на Рижском взморье кудесницы, якобы видевшей человека насквозь. Да, после автокатастрофы на Бабитском шоссе эта матрона приобрела склонность к всеведению и просвечиванию взглядом человеческих организмов. И, видимо, эта матрона-рентген обнаружила в Дарии какой-то неисправимый, с ее точки зрения, изъян.

Постепенно Пандора с сумасшедшим домом, в котором она лечилась уже пять месяцев, отошла на второй план. Ибо квадрат гипотенузы вечности равен сумме квадратов катетов пространства и всякой другой дребедени, с чем человеку приходится считаться. Не попав в психиатрическую больницу, где он хотел поговорить с лечащим врачом Пандоры, он отправился в поликлинику к местному психиатру Арону Перельмутеру. Склонность этого довольно своеобразного эскулапа к анекдотам была известна всему городу, и мало кто из его пациентов верил в его способность хоть кого-нибудь вылечить от какой бы то ни было болезни. Но за внешней несерьезностью, даже легкомысленностью врача крылась весьма прагматическая натура исследователя, а анекдоты для него были своего рода защитой от сумасшествия, чем рано или поздно кончают все психиатры. И когда Дарий зашел в кабинет Перельмутера, первое, что он услышал был анекдот на врачебную тему: женщина врывается в кабинет терапевта и спрашивает – не у него ли, дескать, забыла бюстгальтер? Врач отвечает отрицательно… Пациентка: «А, ну, значит, у окулиста…»

Когда Дарий объяснил, зачем он пришел к нему, Перельмутер долго молчал и время от времени большой, поросшей рыжими волосками рукой приглаживал спадающий на лоб такой же рыжий чуб…

– Вообще-то я не могу постороннему человеку выдавать врачебную тайну… Кем вы ей доводитесь – муж, отец, школьный товарищ? Закон запрещает…

– Говорите правду, и вы будете оригинальны, – серьезным тоном проговорил Дарий и заглянул в глаза рыжему врачевателю.

Перельмутер, видимо, завороженный стилистической чистотой произнесенной фразы, удивленно вскинув брови, промолвил:

– Да, это моя пациентка, – и достал из стола журнал. Полистал и пальцем провел по строке, – Крона Пандора страдает психопатией, на фоне которой выразилось навязчивое стремление к поджогам. Пожалуй, это все, что я могу вам сказать. Конечно, в ее истории болезни есть более подробное описание, но, к сожалению, я не имею права ее вам показывать. Врачебная этика не позволяет, – и врач вновь вскинул к потолку свои кустистые медного отлива брови.

– Хорошо, я не посягаю на врачебную тайну, но вы можете сказать… – Дарий волновался, а потому не сумел сразу найти подходящие слова. – Какова перспектива?

– Вас, наверное, интересует, каков исход болезни? И вообще, излечима ли она? Да, несомненно излечима. Но интересное дело, пиромания – это следствие типичных сексуальных травм, когда пациент достигает фаллической стадии развития, тогда в силу вступает комплекс Эдипа или Электры. – Перельмутер пытливо взглянул на Дария, видимо, пытаясь понять, доходят ли до посетителя его мудреные слова. – Идем дальше… Что такое пиромания? А вот что… Пиромания однозначно относится к пирокатарсическому аспекту и является архетипической финальной стадией процесса смерти-возрождения, связанного с элементом огня… Вот, например, человек принявший наркотик… допустим, тот же бефорал… знаете о таком? Прекрасно… Так вот, человек после приема бефорала может испытывать видения гигантских пожаров, вулканических и атомных взрывов, термоядерных реакций. Это переживание огня ассоциируется с интенсивным сексуальным возбуждением и обладает очистительным свойством. Катарсисом, как это бывает, допустим, после просмотра какой-нибудь трагедии. Да, не удивляйтесь, оно воспринимается как катарсическое разрушение старых структур, устранение биологических нечистот и подготовка к духовному возрождению. О, это не так безобидно, как вы можете подумать. Акушеры и медицинские сестры часто наблюдают разновидность этого переживания у рожениц, которые на финальных стадиях родов жалуются на жжение, словно их вагина охвачена огнем.

Дарий таким поворотом был смущен, раздавлен, и у него с языка уже само собой сорвался вопрос:

– Значит, доктор, пиромания в своей основе имеет положительное начало? Ну, раз происходит устранение биологических нечистот и полным ходом идет духовное возрождение…

– Именно, а вы думаете, что может быть иначе? Это ведь психиатрия, а в ней не все так однозначно. Но что примечательно, пиромания никогда не приходит одна, с ней всегда в паре ходит пиролагния, то есть страсть к зрелищу огня. Вы себе и представить не можете, сколько на свете всяческих маний, и все они имеют под собой именно Эдипов и именно комплекс Электры. Между прочим, уважаемый, эта Электра колоссальная женщина, это ведь она жена Тавманита, мать Ириды и гарпий… Впрочем, вам это ни о чем не говорит… Вот так-то, молодой человек, в жизни чего только не бывает. А насчет вашей Пандоры, – Перельмутер поскреб пальцем висок, и взгляд его сделался лукавым, – то, по моим наблюдениям, не только она, но и вы страдаете одной, причем навязчивой, манией…

– Любопытно послушать, – Дарий даже ближе придвинулся к столу, за которым сидел доктор. – Вроде бы до сих пор считал себя свободным от всякой дури.

– Не будем спешить, молодой человек…

– Вы в самом деле полагаете, что какая-то моя мания, о которой даже я сам не подозреваю, тоже связана с извращениями?

Доктор вдруг поднялся со стула и, подойдя к раковине, стал умывать руки. Он взял из синей пластмассовой мыльницы оранжевый обмылок и долго, тщательно тер его в ладонях.

– С моей точки зрения, есть только два вида извращения – это когда гланды удаляют через задний проход и когда играют в лотерею. Все остальное, а именно: асфиксиофилия, то есть самоудушение, самоповешение или же аутоапотменофилия – желание перенести ампутацию, копрофилия – манипуляции с калом или же мызофилия, то есть пристрастие к грязному белью и многое, многое другое относится к клиническому диагнозу. У вас же, дорогой мой, – доктор с чистыми руками снова уселся за стол и придвинул к себе толстый том какого-то медицинского справочника, – у вас чрезвычайно обостренное сексуальное влечение к молодым женщинам, и потому постоянно свербит между ног, и вам невтерпеж надеть на себя хомут и потуже его засупонить. Вы явный эротоман. И не только, у вас еще бывают бредовые видения. Не сновидения, а видения при полном бодрствовании. Впрочем, такое случается с творческими натурами нередко. Не пугайтесь, если в моем кабинете вы увидите какого-нибудь динозавра или Аттилу в момент его смерти… А знаете от чего он умер? – На лице Перельмутера снова появилось лукавая улыбка, и он даже потер руки. – Хотите на посошок только что услышанную частушку, очень для нашего времени актуальную?

Дарий пожал плечами, давая понять, что, в принципе, в этом кабинете он готов выслушивать любой бред. И доктор, отвернув голову к окну, где синело небо с редкими барашками облаков, тоном чтеца-профессионала продекламировал:

Я сама стелила койку,

Ты кровать налаживай.

Если ты за перестройку,

То поглубже всаживай.

И, как бы подводя черту аудиенции, Перельмутер посоветовал:

– Я бы на вашем месте нашел другую Пандору… или какую-нибудь Афродиту или в крайнем случае какую-нибудь Камену, которая будет покровительницей муз, а значит, и покровительницей вашего искусства. Кстати, я был на вашей последней выставке и должен сказать, вы остались верны матери-природе, знайте, она вам за это с благодарностью ответит. Советую найти возле дома какое-нибудь дерево и наладить с ним дружеский контакт. Когда наступит ненастная полоса в жизни, подойдите к этому чуду земли и поделитесь с ним своими проблемами. Помолитесь. Поцелуйте, по ласкайте, и вы убедитесь, что нет на свете более целительного и более всеублажающего средства, чем природа… А страдающих пироманией может спасти только одно. Любовь. Безраздельная, спокойная и надежная…

Выходя из кабинета, Дарий ни на минут не сомневался, что побывал в одной из палат сумасшедшего дома, однако всю дорогу до своего дома думал о последних словах Перельмутера, и более того: проходя по березовой рощице, которая очаровательным оазисом зеленеет возле самой железной дороги, он облюбовал довольно зрелую березу, верхний сук которой был давно надломлен и каждую весну источал березовый сок. Дерево плакало прозрачными слезами, которые, падая на землю, образовывали вокруг небольшое озерцо прозрачной влаги. Он подошел к березе, оглянулся, чтобы убедиться, что никого поблизости нет (ему не хотелось быть смешным в чьих-то глазах), и обеими руками обнял шершавый ствол дерева. Потерся щекой, вслух произнес несколько ласкательных слов и, пообещав чаще приходить, совершенно умиротворенный, отправился домой. Было ощущение, что принял причащение, душа тихо ликовала, и это состояние, видимо, было сродни слову «катарсис». И по ассоциации связал его со словами Перельмутера, который, говоря о пироманах, тоже употребил это понятие. Черт возьми, неужели это правда, что и Пандора, после того как поджигала дома, испытывала это же непередаваемо восхитительное, светозарное состояние души? «Че Гевара, Че Гевара, где я его мог видеть?» – Дарий закурил, оставив свой вопрос проигнорированным.

Однако Пандору тогда он так и не увидел. И, как писал Чарльз Диккенс, прошло много лет, прежде чем они встретились… Все произошло случайно, как и все в этом мире: спустя восемь лет, возвращаясь из Москвы, куда отвозил на выставку свои картины, он увидел Пандору в вагоне-ресторане… В белом фартучке, с белым кружевным кокошником на голове… эдакое эфирное создание с официантским поплатом в руках.

…Дарий вдруг очнулся от воспоминаний, чувствуя в груди трепыхание сердца.

– Ну как блинчики? – спросил он у Пандоры, когда та, сложив на тарелке вилку с ножом, вытирала платком губы.

– Мне больше нравятся с вишневым вареньем, а так ничего, есть можно. А где тут туалет?

Через витрину Дарий увидел проходящую мимо компанию во главе с Фокием Кривоносом. Российский Марио Ланца. Он был выше всех ростом, оживлен и улыбался так искренне, что сопровождавшим его многочисленным поклонникам это казалось призывом, и они слетались на него, как саранча на виноградную лозу. И Фокий безропотно, с раз и навсегда застывшей в глазах улыбкой и неслышными для Дария репликами (очевидно, шутливыми) налево и направо раздавал автографы. Одному парню он «шариком» сделал надпись на оголенном, загорелом до черноты плече, какой-то кучерявой девчушке расписался на ладони. Кому-то – на денежной купюре. Позади Фокия, в светлой, неохватных размеров тунике, в темных очках и в босоножках, которые состояли из переплетений трех узких ремешков, царственным шагом шла Орхидея. Ее рыжие волосы отливали предвечерним золотисто-охристым нимбом, а у латышского Маэстро, тянувшегося следом, понурив голову и суконно улыбаясь, как это умеет делать только он (одним ртом), нимб над его седовласой главой был ясно-серебристым.

То был променаж божеств от попсы. Величайшее событие для бывшего провинциального курорта. Вечером состоится галаконцерт, на котором сольются голоса заранее проплаченных победителей конкурса и мэтров российско-латвийской эстрады. В 19.00 ноль концертный зал «Дзинтари» вместит в себя две тысячи якобы поклонников «Крутой волны», две трети которых будут олицетворять откровенных снобов, какая-то часть представит людей, отдаленно сочувствующих песенной эстраде, и еще какая-то часть придет от нечего делать, «по случаю», или чтобы лишний раз убедиться, что Орхидея безнадежно растолстела, а Фокий потерял голос. И конечно же, среди тех, кто заполнит концертный зал, будут, как выразился бы Перельмутер, и сторонники асфиксиофилии (самоудушение, самоповешение), и аутоапотменофилии (непреоборимое желание перенести ампутацию), и не дай бог, что среди них нет-нет да и мелькнут те, для кого игра с собственным калом составляет наивысшую степень блаженства. Но наверняка кто-то будет и из когорты аутоагонистофилистов, то есть маниакальных приверженцев театральности. Так сказать, жрецов вербальной аффектации.

Когда они вышли из блинной и влились в толпу, Дарий тут же обнаружил, что шедшие навстречу мужчины без стеснения пялятся на Пандору. Но это не вызывало у него ревности, ибо не было отдельно взятого субъекта, который представлял бы угрозу, а общее внимание его не пугало. Даже льстило. Безусловно, и ей нравилось зырканье двуногих кобелей, ибо она вдруг сменила походку, подобралась, что выразилось в едва осязаемой перестройке лица, прибытке в глазах тихой, но всеразжигающей мужские аппетиты поволоки. Это у нее от природы. И в этом ее сила и ее уязвимость. Однако не только мужские бесстыдные взгляды провожали Пандору на улице Йомас, многие женщины обращали на нее взоры, которые тут же перекидывались на Дария, как бы вопрошая – почему такому козлотуру выпало счастье идти рядом с такой очаровательной, изящнокопытной ланью?

Подходя к игральному салону, Пандора, как бы между прочим, спросила:

– Рискнем?

И он понял, о чем речь. Его два раза спрашивать не надо, в его внутреннем взоре уже давно щелкали клавиши, метались на экране бешеные комбинации из букв, виртуальных фигурок, каких-то дьявольских композиций, мелодий, лягушечьего кваканья, криков совы, перезвонов тех же виртуальных монетных водопадов, авторы которых наверняка тоже были с дьявольским нутром, ибо мирнорожденному homo sapiens такое извращенчество просто не могло бы прийти в голову. И они поднялись на три ступни и вошли в царство дикого разгула иллюзорности, лжеоптимизма, где царила беспощадная атмосфера лудомании. Они шли на борьбу с хазарами.

Начали с обхода рядов автоматов. На многих стояли суммы выигрышей, а потому возле опустошенных ящиков они не задерживались. Выбрали, как им казалось, нейтральный автомат, прозванный Дарием «ядерными чемоданчиками»: да, когда на дисплее появлялось три… четыре и даже пять похожих на кейсы чемоданчиков, автомат давал бонусную «крутку» – несколько бесплатных ходов, которых могло быть и пять, и пятьдесят, и даже больше сотни. Все зависело от микрочипа, его программы, и зеленого дракончика, который находился в клетке и все время стучал по ней клювоносом, пока программа не вызволяла его из неволи. Сначала им везло: через несколько ходов выпали три чемоданчика, и бегающая стрелка насчитала шесть латов. Затем аппарат заартачился и сделал не менее ста пустоцветных ходов, и от их поставленной на кон двадцатки осталось сорок восемь сантимов. Но на последнем издыхании машина смилостивилась и выдала еще три чемоданчика, которые, однако, их не спасли – буквально на двенадцатом ходу из клетки выскочил зеленый дракон, а спустя три хода кончились засунутые в автомат деньги. Пандора захотела поиграть на «Клепе», то есть на «Золотой Клеопатре», и Дарий выделил ей пять латов, которые она обменяла в окошке на однолатовые монеты. И тот же результат: подавав пару раз по нескольку сантимов, «Клепа» сдохла, а Пандора, чувствуя себя виноватой, вопросительно смотрела на Дария. В ней уже вовсю клокотал азарт.

– Посиди со мной рядом, – сказал он, и сам подсел к жетонному автомату. Рядом точно такой же автомат только что отзвенел, выдав пожилой, не выпускающей изо рта сигареты женщине тридцать пять латов. И, видимо, это сыграло свою зазывную роль, что, впрочем, для Дария и Пандоры окончилось полным фиаско. Сначала он опускал в щель по одному-два лата, но монеты проваливались, а автомат динамил и динамил. И вскоре со всей очевидностью им стало ясно, что фортуна уже давно не с ними, с чем, однако, ни Дарий, ни уже заведенная Пандора примиряться не желали.

– Идем ва-банк? – не глядя на Пандору, спросил Дарий. – На что ставим?

– Может, попробовать в покер? – не очень уверенно предложила Пандора, однако ее предложение было проигнорировано. Дарий, пересчитав деньги, подошел к стоящему в углу автомату, дизайн которого был стилизован под древнерусские мотивы – с колокольнями, шапкой Мономаха с драгоценными камнями, рубиновым ожерельем, бутоном желтой розы и блондинистой красоткой, обаятельно улыбающейся в овале сердца. И с крылатым купидончиком. И когда одновременно выпадают три блондинки с купидончиками, это означало «крутку», четыре женщины – двойную, то есть пятнадцать бесплатных ходов. Эту игру Дарий прозвал «пламенными сердцами Бонивура», поскольку весь фокус состоял в том, что после крутки на экране появляются ярко-пурпурные сердца, от сочетания которых и зависит количество выигрыша. Только однажды Дарию повезло: за один присест дважды выпадали по четыре сердца (в один ряд), и он был обескуражен своей нерешительностью – играл по маленькой ставке.

– Если продуем, завтра будет пусто-пусто, – предупредил он Пандору.

– А ты должен выиграть, а то я так и останусь без стиральной машины, – это ее заветная мечта, и играет тоже ради ее воплощения. Пандора пододвинула высокий стул и поудобнее устроилась рядом с Дарием. Даже положила руку ему на колено. – Пожалуйста, настройся, а я попрошу своего эгрегора, чтобы он нам помог…

Эгрегор – это экзотерический персонаж из ее книжек, какое-то чудодейственное божество, у которого можно просить всего, как у золотой рыбки. И с обязательным исполнением.

– Значит, коллективная ответственность за содеянное? – И Дарий, вложив в автомат последние латы, приступил к сражению. Однако, играя по довольно высокой ставке (90 сантимов за один удар по клавише), автомат ни в какую не желал откликаться на вожделенную заявку сидящих напротив него людей. Поляны на экране автомата были такие скудные, такие однообразные, что вскоре Дарий затосковал и адреналин, до этого бушевавший в его жилах, стал иссякать в наркотическое похмелье. А в том, что игра – наркотик, он уже давно не сомневался, но не смел об этом говорить вслух, ибо Пандора, когда он однажды об этом обмолвился, так взбесилась, что он закаялся когда-либо трогать эту тему. Но, зная всю пагубность и абсолютную недосягаемость цели, он с упорством камикадзе тащился в салоны, оставляя в хищных нутрах автоматов свои последние деньги. Собственно, он страдал двумя видами наркотической зависимости: телесного влечения к Пандоре и к Игре. Свои же художнические пристрастия он считал божественным приходом и каким-то даже уравновешивающим его горькую долю фактором. Да, фактором.

Однако, когда от поставленных на кон денег остался сущий пустяк, Пандора ласково подпела: «Пожалуйста, увеличь ставочку… Ну, пожалуйста, я предчувствую, что сейчас что-то будет…» Она вынула из сумочки деньги и протянула их Дарию.

– Возьми и играй на всю железку…

– Значит, на кон ставишь свои туфли?

И Дарий, зная по опыту, что частенько после длительной паузы, автомат начинает откликаться и предлагать неплохие варианты, вместо 90 сантимов выставил на экране лат восемьдесят… И как будто предчувствие Пандоры стало оправдываться: сначала выпали три сердца по одной линии, затем появилась «крутка», но алые сердца располагались в таком хаотическом порядке, что в результате после восьми «бескорыстных» ходов их прибыль увеличилась всего на девять латов, которые в течение последующих пяти минут были окончательно проглочены безжалостным плодом извращенной человеческой фантазии.

Когда игра закончилась, он вытащил сигареты и закурил. Рука, держащая сигарету, дрожала, в висках куковала кукушка, а тут, как назло, у играющей у них за спиной женщины зазвенели посыпавшиеся в лоток монеты, и этот чарующий слух и раздражающий мозг звон продолжался не менее полутора-двух минут…

– Видимо, тетка неплохо сняла, – сказал Дарий и слез с высокого стула. В пояснице ломило, в голове тоже что-то всколыхнулось, и он едва не упал, ибо сознание на секунду само собой отключилось. Проклятый остеохондроз.

Пандора шла впереди с опущенными плечами. Дарий остановился и попытался провентилировать легкие, но чем глубже он вдыхал ночной воздух, тем большее чувствовал головокружение. Он даже присел на траву, а затем, откинувшись на спину, уставился в темно-синюю даль неба. Сквозь ветви каштана хорошо были видны все Млечные и Замлечные Пути мироздания, и, видимо, глубина небес потихоньку стала насыщать его тело свежими антиоксидантами, выветривая из души горечь поражения. На его лицо легла тень Пандоры.

– Тебе плохо? – спросила она, и он не почувствовал в ее словах сострадания. – Надо было раньше поднимать ставку, ты никогда меня не слушаешь…

– Давай не будем…

Он взглянул на часы и с трудом осознал, что в игорном салоне они просидели четыре с лишним часа и что до дому придется добираться пешком. Во-первых, потому, что весь общественный транспорт уже спит в гараже, а во-вторых, в кошельке не осталась ни сантима.

Домой они пошли по улице с красивым названием Эдинбург. Когда-то она называлась улицей Кара (военной), но после песенной революции ей вернули прежнее «буржуазное» название. Справа тянулась железная дорога, слева на всю ее двухкилометровую длину застыли заборы, за которыми раньше располагались пионерлагеря, пансионаты и санатории, а теперь – вновь возведенные роскошные виллы нуворишей и заброшенные хибары, принадлежащие муниципалитету. На некоторых из них висели броские объявления о продаже. Забытые дворы темнели отчужденными провалами, что, однако, не лишало их таинственного своеобразия, тем более вся улица источала жасминовые и липовые ароматы.

В тишине раздавалась дробь Пандориных каблуков да неплотный стрекот цикад, так отличавшийся по тональности от песнопений цикад Крыма или Кавказа…

– Куда ты разогналась? – спросил он Пандору и прибавил шагу.

– А что тащиться, ты целый день отдыхал, а я работала, – она сняла туфли и пошла по краю дороги босая. И стала значительно ниже ростом и как будто обездоленнее, чем вызвала у Дария чувство жалости. Он догнал ее и обнял за плечи.

– Забудь, завтра верну деньги.

– Надеешься отыграться? – в голосе насмешливость, раздражение.

– Схожу в отель, может, что-нибудь продам, – Дарий периодически делает визиты в гостиницы и оставшиеся на плаву санатории, предлагая посетителям свои картины и миниатюры-этюды. Но чаще всего проку от таких походов немного, и возвращается он оттуда униженным и по-прежнему с тощим кошельком.

Не доходя до земельного управления, в кустах, у самой железки, послышались стоны. Они замерли, прислушались, но больше ничто не нарушало тишину. Однако когда они отошли метров на пятьдесят, вновь раздались стоны и вскрики… Это явно резвились на природе участники «Крутой волны» или опоздавшие на электричку ее поклонники… И он подумал, сколько же семени напрасно выльется в эти балаганные ночи, сколько презервативов придется на один квадратный метр юрмальской земли и сколько тюбиков краски будет стерто пьяными поцелуями с женских губ, и сколько состоится фелляций, то бишь мине… тибе?.. «Давай считать, – сказал себе Дарий, – если, предположим, каждый нормальный кобель, типа меня, за раз выплескивает 4 мл спермы, в которой не менее 500 миллионов сперматозоидов, то за одну ночь две тысячи Артефактов выплеснут во ВЛГ, сольются в презеры или просто спустят на землю… Не нужен и калькулятор: получится восемь тысяч доз… 8 тысяч мл (8 килограммов семени) и около триллиона сперматозоидов, из которых могло бы вырасти триллионное население… И как же из этого гигантского бульона можно выскочить и первым добраться до материнских фаллопиевых труб? Экая лотерея, и ты, – Дарий усилил нажим на слове «ты», – выходит, охуенный счастливчик, если так шустро рванул на старте и, обогнав всех своих собратьев с хвостиками, добежал до финиша первым… Напряги память и, возможно, вспомнишь, как ты активничал сначала во ВЛГ, затем взбираясь на горку матки, и все время оглядывался – не догоняет ли тебя остальная свора, но нет, ты ушел от погони и ухитрился даже пролезть в узкие ворота матки и вбежать на взгорок, и так шустро бежал (плыл, полз, летел), пока первым не встретился с противоположной мамзель по имени яйцеклетка… И произошло братание, в результате которого ты и появился на этот белый свет. И что же, дорогой мой, выиграв эту смертельно опасную гонку, вытянув из пятисот миллионов свой билетик, ты теперь вот так бездарно, наиглупейшим образом играешь в жизнь, играешь с жизнью, не соображая, какой уникальный дар и какой жребий тебе выпал?.. Нет, ты – последняя мразь, какая только бывает на свете. И все остальные такие же, может, правда, за редким исключением – Гагарин, Есенин, с натяжкой Рубенс, но никак не Малевич и не Кефал… Мир мог бы без нас вполне обойтись, но ведь не обошелся и зачем-то вытащил нас из нутра матери… А зачем он вытащил Медею, ее Мусея, беззубого Григориана и его никчемную Модесту? А зачем в тарелке вместе с куском говядины лежит кучка картошки или вермишели? А, это гарнир… Значит, ты гарнир, и все, кто тебя окружает, тоже из этой же тарелки… А Пандора? Не знаю, не знаю… Ее роль еще не до конца выяснена…»

И снова, откуда-то из-за забора, из темных кустов послышались стенания и женские вскрики… Ну да, еще один полночный оргазм, и еще один катаклизм в виде погибели миллионов несбывшихся человеков… Создавалось впечатление, что вся улица, весь город, весь мир только тем и занимается, что примеряет вал к отверстию с последующей погребальной процессией, при которой будут похоронены маленькие беспомощные спермики, у которых такая симпатичная округлая головка и такой дивный хвостик… И Дарий, подчиняясь всеобщему падению, тоже ощутил непреодолимое влечение… Не отпуская плечи Пандоры, он увлек ее за собой, под шатер раскидистого куста сирени и стал судорожно искать вход в ее юбке-распашонке… Женщина не сопротивлялась. Не выпуская из рук сумку и туфли, она размягчилась и позволила Дарию завершить начавшийся еще днем Акт самоотдачи… Все произошло быстро, упоительно, на остатках еще бродивших от игры гормонов…

Когда они вошли в свой двор, в глаза бросилась лежащая на лавочке человеческая сущность. Приглядевшись, Дарий узнал Медею. Она спала на подложенном под голову локте, одна нога, свесившаяся со скамейки, была босая, на второй, держась на одних пальцах, висела босоножка…

Пандора хотела Медею разбудить, но Дарий потянул ее за собой в безмолвно спящий дом.

– Оставь, возможно, ей лучше, чем нам…

Ночь – не приведи Господь. Проигрыш навеял страшные сны: приснилась давно умершая мать, которая во сне приказала ему нагнуться и, когда он подчинился, уселась ему на плечи и стала что-то делать с его волосами. Затем видел себя плывущим по мутной реке, напротив вокзала Майори, и как будто вместо самой станции остался один обрыв, до которого он старался добраться. Он устал и потому перевернулся на спину и, все время оглядываясь на берег, боясь не дотянуть, изо всех сил загребал воду руками. Он пытался нащупать ногами дно и, когда это случилось, почувствовал, насколько оно илисто и вязко. Однако появилась уверенность, что все же до берега доплывет… Проснулся в четыре тридцать пять и, стараясь не потревожить Пандору, поднялся с постели и отправился на кухню, чтобы попить воды. «Жизнь, как ил… того и смотри засосет…»

Возвращаясь в комнату, он услышал затяжной стон, переходящий в зловещий и, как Дарий для себя давно определил, потусторонний скулеж. Эти звуки исходили из каких-то глубинных закоулков души Пандоры, что пугало и вызывало жалость. Иногда он ее будил, и когда она приходила в себя, то долго не могла понять, где она и что с ней происходит. Будить ее не стал, лишь, залезая под одеяло, осторожно потревожил ее, после чего Пандора перевернулась на спину и затихла.

Он долго лежал с надетыми наушниками, из которых неслись ретро-прощальные романсы вперемешку с блюзами Эллы Фицджеральд, смотрел в прореху штор, в заоконную полумглу, блуждая в обрывочной сумятице мыслей. Он попытался наметить на завтра план добывания денег, но в голову ничего путного не приходило, и он заснул в большой неопределенности и проспал уход Пандоры на работу.

Глава четвертая

Наступивший день снова был лучезарен и все сущее покрывал энергией и светоносным голубым флером.

На столе он нашел записку, оставленную Пандорой: «Одолжи у Легионера денег, купи молока, тостерного хлеба и попытайся что-нибудь продать…» Приказ без подписи, но подлежащий непременному исполнению. Легионер – это вовсе не легионер, а бывший ссыльный, которого ребенком вместе с родителями советская власть отправила в 1940 году в Сибирь. С женой Лаурой он живет на втором этаже, получает обычную пенсию, однако, как потерпевший от политического режима, имеет от государства кое-какие поблажки – бесплатный проезд в общественном транспорте и скидку в счетах за коммунальные услуги. Айвар (так звали Легионера) как человеческий тип был невыразителен, чаще всего небрит, с седыми, плохо причесанными патлами, и все это усугублялось тяжелым похмельем. Однако в доме никто его не видел пьяным, это был тихий искоренитель алкоголя и, по-видимому, страдающий, если верить сплетням, еще одной манией – педофилией. Когда Лаура уезжала на работу, к нему поднимались нимфетки из соседних переулков, и Дарий часто слышал несшиеся с потолка смех, топот полудетских ног, тяжелые шаги хозяина дома и его глухой, маловыразительный глас… Потом стучали двери, лестница наполнялась звуками рассыпавшегося гороха и все наверху затихало. Медея в таких случаях многозначительно, одними бровями, указывала на окна Айвара и разводила руками… Однако Дарий в это не верил, он знал другие типы мужиков, которые были стопроцентными педофилами… Какой дурацкий век: как что – голубой, педерал, как что – педофил, некрофил, зоофил или тот, кто играется с собственными какашками…

Когда Дарий позвонил в квартиру Легионера, у него еще не созрел вопрос о сумме, которую он собирался одалживать. Но когда тот, открыв дверь, похмельно осклабился, Дарий понял, что может рассчитывать на максимум… Дело в том, что Лаура была хозяйкой какого-то очень доходного участка земли и, понемногу его распродавая, пополняла свой банковский счет, выделяя при этом что-то Айвару на карманные расходы.

Когда Дарий вошел в очень опрятную, хотя и со старой мебелью квартиру, первым делом ощутил удушливый аромат самогона. На газовой плите стоял большой таз, над которым воспарялись бесцветные дымки – видимо, Айвар только что закончил гонку зелья и уже успел неоднократно побывать в роли дегустатора. Иногда на эти ароматы слетались случайно проникшие через оконную сетку мухи, но, сделав пару кругов над плитой, они замертво падали наземь, словно сбитые зениткой истребители. Нередко эфир, пронизанный алкоголем, приманивал Медею, которая минут через тридцать пребывания в квартире Легионера спускалась вниз в непотребном состоянии.

– Пятьдесят латов? – скосив к кончику носа глаза, переспросил Айвар. Потом он долго рылся в карманах висевших в прихожей одежд, но, не найдя ничего, сходил в комнату и вернулся оттуда с портмоне с серебряной дарственной пластинкой. – Тебе мелкими или одной бумажкой?

– Все равно, – Дария раздражала его медлительность и не сходящая с лица ухмылка старого арийца. – До завтра, в крайнем случае – до послезавтра…

Легионер наконец вылущил из портмоне три бумажки и протянул Дарию – две двадцатилатовых и одну десятилатовую. Предел мечтаний.

Когда он спускался по лестнице, из своих дверей вышла Медея, неся перед собой ведро с маринованным мясом. Значит, намечается приезд Мусея и застолье в палисаднике.

– Ты вчера так сладко спала, что мы не стали тебя будить, – сказал Дарий и похлопал Медею по заднице.

– Да-да, на свежем воздухе спится хорошо… Сегодня у Мусика день рождение… и год, как погиб мой котик Фарисей. Хотим эти даты объединить, – Медея встряхнула ведро, и на Дария пахнули луково-уксусно-перцовые запахи. – Можешь со своей Пандорой присоединяться, шашлыков хватит на весь дом…

Дария ничуть не удивило такое совмещение событий, о которых ему поведала Медея. В доме на Сиреневой и не такое видели…

Однако это ему малоинтересно, у него другие планы, которые он начал осуществлять сразу как только вернулся к себе. Во-первых, встав на стул, он вытащил из антресолей сложенные в стопку и переложенные бумагой картины. Вернее, картонки из ДВП, на которых он обыкновенно писал свои сюжеты. С холстом много возни, а по долговечности еще не факт, что он долговечнее обыкновенной ДВП… Ведь и Леонардо свою Мадонну писал на сосновой доске…

Картонок было не менее дюжины, и он, разложив их на полу, стал выбирать, а выбранные откладывать в сторону. Иные из них он подолгу рассматривал, и по мере того, как вживался в прошлое, на душе у него становилось все тоскливее. Вот, например, композиция, которую он запечатлел весной 1992 года… во всяком случае, такая дата была проставлена на оборотной стороне картонки. Он пытался вспомнить тот год, но ничего, кроме серой пропасти, ему на память не приходило. Да, эту речушку он писал во все времена года и со всех ракурсов. Вид, изображенный на картонке, был его любимый: живописный поворот речушки, по бережкам которой только-только начали проклевываться почки ивняка и березок с ольшинками. Это еще не изумрудная, но и не салатная зелень, что-то между тем и другим – настороженная свежесть ранней весны. И вода быстрая, а потому с переменчивыми, неуловимо меняющимися переливами. Уже не талая, но еще не укрощенная календарным летом, когда меньше серебра и больше меди и олова. На другой картонке – тот же вид, правда, под другим углом и время года другое – недель на пять-шесть позже… Конец мая или начало июня, дождливый, хмурый день с траурной поволокой…

Он выбрал несколько картинок и, сложив их одну на другую, завернул в большие листы упаковочной бумаги. Потом он в комоде поискал бечевку, но, не найдя, вынул из старых брюк ремень, связал им картины. Несколько миниатюр он положил в карман куртки, кои предназначались больше для презентации, нежели для продажи. Потом сходил в магазин и купил то, что предписала Пандора. Сварил кофе, выпил его с белым тостерным хлебом и с упакованными картинами отправился на промысел.

При выходе из дома он встретил Олигарха, который, не поднимая от дорожки глаз, напористо шел к цели, напоминая чем-то носорога с распухшими железами, готового за обладание самкой отдать свою вислобрюхую тушу. В его руках – хлипкий пакет, в коем, как полагал Дарий, наверняка есть соблазнительный градус и какая-нибудь небогатая закусь. Под левым глазом у приходящего е…я повис фингал, видимо, рукотворный упрек жены.

Вид настроенного на Медею Олигарха всколыхнул в Дарие ревность, которую он всегда носил в себе и которая, как наваждение, подстерегала его на каждом шагу.

В санатории, предводимым мудрым евреем Нафталеем и двумя его сыновьями Авелем и Абелем, царила тишина – большая часть отдыхающих были на пляже или принимали процедуры. В нос шибанули сероводородистые запахи, напомнившие о точно таких же запахах, которые иногда во сне испускает Пандора, особенно после того как наестся блинов собственной выпечки. Однако этот невинный грех он ей прощает и даже умиляется, когда происходит исход газов из ее желудочно-кишечного тракта. Иногда он подсыпал ей в пищу экосорб – активированный уголь с экстрактом травы зверобоя, что было защитой от внезапно приходящего метеоризма…

…Дарий начал с администраторской. За стойкой сидели две женщины, очень напоминающие кукол Барби – таких же блондинистых и таких же по-инкубаторски накрашенных и безупречно неодухотворенных. Они, в зависимости от ситуации и контингента, бывают ласковы, как лесбиянки, и злобны, как древесные гадюки каскавеллы. Особенно они предупредительны с прибывающими из Израиля пенсионерами, ибо те из Обетованной привозят дешевые сувениры – когда-то им самим подаренные безделушки, начиная от простеньких духов и кончая такими же никудышними и никому не нужными браслетиками, заколками и прочей чепухой. Но бизнес не имеет стыда: какая-то часть неликвида оседает на прилавке администраторов и постепенно в течение зимнего сезона рассасывается…

– Чем вы нас сегодня порадуете? – спросила Дария та, что помоложе и губы у которой так и просятся на грех.

Дарий, насилуя себя, улыбнулся, и каждую Барби одарил миниатюрой. Пейзажиками времен года, состряпанными им на скорую руку. Это уже традиция, и он к такому вымогательству давно привык, ибо понимает всю важность в налаживании «партнерских отношений». Иногда он оставляет им одну-две картины, которые они потом продают, разумеется, себе в прибыль, избавляя творца от муторного, а главное, унизительного занятия, каковым он считает самоличную торговлю искусством…

Минуя бар с его кофейными запахами, Дарий прошел по длинному коридору и расположился возле входа в клуб. Очень удобное место: большие окна с тюлевыми занавесками и широкими подоконникам, на которых он обычно раскладывает картины и на которых иногда отдыхает – отсюда хорошо видна дорожка и возвращающиеся с пляжа отдыхающие. Однако картины он расставил не на подоконнике, а у противоположной от окон стены: свет исходит как раз с северной стороны, а потому для созерцания это идеальное место.

За окнами прошел белый как лунь пращур Иисуса, но Дарий с первого взгляда понял, что это не его клиент. Слишком потертые каблуки сандалий и слишком низко опущены плечи. Правда, тут еще надо погадать: может, человеку для счастья не хватает какой-нибудь малости в виде… Пандоры или неожиданно отмененного диагноза – рака печени, прямой кишки или нечаянно подхваченного СПИДа… За пращуром Иисуса шли две, тоже не ротшильдовской породы, клуши, за которыми семенили две девочки и мальчик.

Дарию хотелось курить, и он, оглядев придирчиво свою галерею и не найдя в ней изъянов, с легким сердцем отправился на улицу выкурить сигарету. Но, проходя мимо бара, он услышал доносящиеся из него перезвоны, очень напоминающие те, какие дурманно озвучивают игральные салоны. И он, сменив курс, вошел в бар и первое, что бросилось ему в глаза, были два игральных автомата, заманчиво перемигивающихся в углу цветными огоньками. За прилавком, играя блестящей металлической колбой, бармен Зенон взбивал коктейль. Они поздоровались, ибо давно знали друг друга, и бармен, поставив на стойку колбу, плеснул в два фужера коньяку.

– Бери, – обратился он к Дарию, – есть повод… если, конечно, поводом можно считать развод с женой…

Дарий взял в руки фужер и несколько мгновений соображал, как отреагировать на слова Зенона. И, не найдя ничего лучшего, сказал:

– От этого никто не застрахован… Важно уяснить, почему это произошло.

– Ну ты даешь, Пикассо! Разве в этом дело? Моя женушка выкинула такой фортель, что тебе и во сне не приснится… Ладно, это мои проблемы, – он взял из вазы две шоколадные конфеты и одну из них протянул Дарию. – Сейчас сюда должна прибыть Орхидея со своей кодлой, поэтому, прости, надо столики приготовить…

– А что она тут забыла?

– Лечит свои придатки… Она у нас почти каждый год ремонтируется, еще с советских времен… грязи, сероводород, любую шахну могут поставить на ноги…

Дарий осклабился, ему показалась занятной такая формулировка Зенона.

– А ты ей не можешь подсказать, чтобы она посетила мою выставку? Может, что-нибудь захочет увезти в Москву.

– Да тут начнется такая пьянь, что будет не до тебя. Впрочем, ты сам можешь сюда подгрестись… как бы случайно, вошел-вышел, подумаешь, делов…

Дарий вытащил из кармана миниатюры и все разложил на прилавке.

– Выбирай, какая тебе больше нравится, – сказал он бармену.

И Зенон взял картинку, на которой было изображено озерцо Слоцене с заснеженными берегами и одинокой, укутанной в иней елочкой.

– Я знаю это место, со швагером иногда ловим тут рыбку, – бармен отстранил картинку на вытянутой руке и с видимым удовольствием ее рассматривал.

Пока Зенон занимался приведением в порядок столов, то есть раскладывал на них взятые со склада специально для «кодлы Орхидеи» хрустальные пепельницы и ставил в вазочки искусственные лютики, Дарий подошел к игральным автоматам. И ничего нового не увидел: та же «Золотая Клеопатра» и «перчик» (он же «Амиго» и «мексиканец»), на котором особенно любит играть Пандора. Точно такой же автомат есть в салоне «Мидас», что на их вокзале…

– Ну, чем ты меня, овощ, порадуешь? – спросил Дарий у «перчика» и зарядил в него десять латов.

Бармен, видимо, услышав Дария, тотчас отреагировал на его слова:

– Этот железный гроб позавчера меня обул на стольник… Видимо, фаза забора…

– Сейчас увидим, в какой он фазе…

Приманка у «Амиго» абсолютно неотразимая: когда на экране появляется джокер, а это такой стильный мексиканец в сомбреро, на полях которого нежно трепещет перышко, он задорно выкрикивает слово «Амиго», после чего исполняет кукарачу… И это так греет душу и распаляет воображение… А вот если сразу появятся три «Амиго», вернее, три стилизованных перчика… Однажды такой фортель фортуна выкинула Пандоре: появившиеся одновременно на трех линиях «Амиго» по ее ставке нащелкали 82 лата…

Но Дарию не фартило. Уже десятка подходила к концу, а «Амиго» объявился всего дважды, да и то на невыгодных линиях…

– Действительно, запор, – он нарочно переделал слово «забор» на «запор»… – Тоже мне «Амиго»… друг… Таких друзей надо выводить дустом… Слышь, Зенон, плесни еще коньячку, больно он у тебя хорош…

Проиграв десятку, выпив коньяку и выкурив еще одну сигарету, Дарий отправился назад, к своим картинам… Но настроение, несмотря на проигрыш, было приподнятое. Впрочем, иначе и быть не могло: коньяк вкупе с приличной дозой игрового адреналина вытворяет с человеком чудеса… Он смотрел в окно, радовался небесной ясности, когда позади услышал чей-то скрипучий голос:

– И сколько такая мазня стоит?

Однако Дарий на хамство не отреагировал. Он повернулся и увидел мятую, улыбающуюся беззубым ртом физиономию местного сантехника. Он был в синей спецовке, с дымящейся сигаретой в уголке губ, а в руках держал большой разводной ключ.

– Привет, Афоня, – Дарий без амбиций, ибо иногда и сам так оценивает свою… Чуть было не сказал «мазню»… – Тебе, как представителю вымирающего пролетариата, подарю любую, – и он провел рукой вдоль ряда своих творений.

И сантехник застеснялся, ибо он хоть и простодушный человек, но добрый и незлобивый.

– Да я так, пошутил… Вообще-то мне твоя мазня нравится, все как на фотографии… Вот, например, эта картинка с баркасами… Хотя уключины ты посадил слишком близко к носу, а надо посередке, вот тут, – и Афоня, наклонившись, головкой ключа указал место на баркасе, где должны быть уключины…

– Ладно, катись, Афоша, отсюда, – тоже незлобиво послал сантехника Дарий.

А в это время мимо окон прошествовала компания мадам Орхидеи. Человек шесть-семь, и все в светлых одеждах. Апостолы от попсы… Золотистые стафилококки.

Сантехник тоже, увидев высоких гостей, засуетился.

– Это к нам, папик уже ждет, стол приготовил, – это он про визит Орхидеи и главврача Нафталея, который уже присобрался к такому визиту.

Дарий в связи с этим вспомнил другие времена, когда на второй день после приема в этом же сероводородистом раю один известный драматический артист прямо на сцене отдал богу душу…

Они с шумом ввалились в помещение, и первым, чей голос осквернил тишину здравницы, был Фокий, он же Марио Ланца, и он же Кролик… Шум и гам, сгустившись на время у администраторской, быстро перекочевали в другой конец холла и поползли по лестнице на второй этаж, где находился офис Нафталея.

Отвалил и сантехник. Зато вместо него появился тот, который пращур Иисуса. Он был уже без целлофанового пакета и в другой сорочке. И даже в очках, через которые он, как последняя проныра, целую вечность взирал на картины Дария. Но живописец молчал и выжидал. Помалкивал и пращур. И когда его согбенная фигура стала надоедать Дарию и даже отрицательно действовать на еще болезненный Артефакт, гость вдруг спросил:

– Молодой человек, а это случайно не копии Пурвита?

– Нет, это мазня другого художника, – в тон ответил Дарий.

– Интересно, даже любопытно. И почем штука?

– По штукам только куриные яйца в магазине, а у меня весь расчет по метражу… Та, у которой находится ваша левая нога, стоит сорок латов, за ней… «Рябиновый костер» – для хорошего человека не жалко и за пятьдесят…

Пращур разогнулся и снял с носа очки.

– М-да, – промычал он и стал платком протирать стекла. – А я обещал жене привезти в Вифлеем кусочек Юрмалы… А тут все так больно кусается… А если я с вами немного поторгуюсь?

Дарий пожал плечами, мол, не возражаю. Его уговорить – легче, чем расстегнуть ширинку. Тем более после того, как пращур, чуть не плача, поведал ему грустную историю о своей больной, почти умирающей от аллергии жене, с которой он прожил сорок лет, да плюс к этому такая сентиментальная подробность: оказывается, до отъезда в Обетованную землю, они с Беллой жили «тут, в Каугури, возле остановки 4-го автобуса, ну как раз рядом с той рябиной, что на углу улиц Нометню и Сколас, и которая действительно осенью горит, как костер…» А Дарию и крыть нечем, и как он ни пытался закрепиться на цифре сорок, однако покупатель оказался мудрее – пришлось отдать «Костер» за жалкую двадцатку. Но этого мало, Дарий еще в придачу приложил миниатюру, на которой отображен один из ясных морозных январских дней прошлого, двадцатого века…

Зато получил приглашение в Израиль. И даже телефон, который был на визитной карточке. Позже он ее прочитает полностью и очень удивится, когда черным по белому прочтет: «Каминский Хаим Соломонович, владелец группы парфюмерных производств Израиля». Одним словом, почти нищий миллионер…

Однако начало было положено, и это вдохновляло сердце художника. Тем более, он ни на минуту не забывал наказ Пандоры раздобыть денег и тот немаловажный факт, что уже десять латов были бездарно проиграны. И тут произошло такое, чего он никогда не забудет, и если когда-нибудь у него появятся внуки, он им непременно расскажет «эту замечательную историю»…

Где-то раздались те же шумы, смех и всклики, потом шаги и шелест одежд, и все наплывало, пока окончательно не приблизилось и не объяло Дария вместе с его полотнами. Впрочем, это не точно сказано: не объяло, а оказалось в проходе между ним и картинами: Орхидея, Марио Ланца, то бишь ее Фокий, их менеджер, о котором желтая пресса писала такие гадости, что из желтой иногда превращалась в красную, и их друзья по «Волне» – Авгутин и его красавица-жена… Возглавлял компанию сам Иосиф Нафталей. От всех скопом и от каждого в отдельности несло косметикой и парфюмом такой мощи и такого разнообразия, что у Дария перехватило дыхание, и он еще раз вспомнил жену пращура Иисуса, страдающую ужасной аллергией… Чихнув несколько раз, Дарий наконец расслышал, что о нем говорил Нафталей: «Это наш местный Левитан, его картины можно увидеть в домах не только ближнего, но и очень дальнего зарубежья… Поверьте, друзья, второго такого певца юрмальской флоры в Латвии… впрочем, не только в Латвии, а и во всем… нет…»

– Я очень люблю Юрмалу, – сказала Орхидея и нагнулась над картиной с баркасами с не по центру расположенными уключинами. – Фефик, – обратилась она к менеджеру, – скоро у Галчонка день рождения…

– И у Миши Шефу…

И янтарная свадьба у Славы Добры…

– Вот и замечательно, что может быть лучше картины, написанной самим Левитаном, – Орхидея взяла за пуговицу менеджера и лукаво посмотрела на скромно потупившего взор Дария. И подвела итог: – Фефик, бери оптом, а в Москве разберемся, кому что…

Дарий остолбенел и ему казалось, что еще минута-другая – и остолбенеет его бедный Артефакт. От прилива восторга. Но художник молчал и вертел в руках незажженную сигарету. Однако это еще не было моментом истины. Он наступил спустя несколько мгновений, после того как менеджер заговорил с ним о цене. Заговорил, но не договорил, потому что его перебило могучее контральто Орхидеи: «Фефик, пожалуйста, не мелочись… Талант стоит дорого. Сколько у тебя с собой?»

– Сотен пять, может, чуть больше… – менеджер уже раскрывал желтый, из кожи карибского угря, портмоне. – Да, шестьсот пятьдесят с мелочью…

Менеджеру помог Фокий, вынувший из заднего кармана джинсов пачку мятых долларов.

Акт купли-продажи завершила сама вокалистка: взяв деньги, она их пересчитала и протянула Дарию.

– Здесь ровно. Если вам покажется, что этого мало, пожалуйста, скажите Иосифу Казимировичу, – взор в сторону Нафталея, – и он свяжется со мной, а я уж как-нибудь вас найду…

Но Дарий был парализован случившимся. У него отнялись все члены, и, пребывая в столбняке, он никак не выражал своего отношения к происходящему. На холеном, явно примоложенном косметологией лице Орхидеи появилось умиление, которое сродни было плюсу, нежели минусу. Она понимающе улыбнулась и положила деньги на подоконник, рядом с его сигаретами и зажигалкой.

Компания вместе с Нафталеем удалилась в зал, где предстоял осмотр сцены и радиоаппаратуры для намеченного гуманитарного концерта силами Певицы и ее ближайшего, также вокализирующего окружения. Дарию не терпелось протянуть руку, чтобы то, что лежало аппетитной кучкой на подоконнике, не сграбастать и не пересчитать, прежде чем спрятать в карман. Но он терпел эти адские муки, пока кто-то из подчиненных Нафталея не упаковывал его картины, и только когда человек с покупкой скрылся в зале, Дарий овладел ИМИ. Шершавость купюр была нежнее шелка. Ты-ся-ча!!! Ровно! И только в сотенных, без малейших помарок на купюрах. Однако ветер перемен, подувший в его довольно потрепанные паруса, не мог вытравить из его неспокойного существа дух Джентльмена. Подойдя к стойке, за которой пребывали в возбужденном состоянии Барби, он поинтересовался: где в данный момент можно купить цветы? Оказывается, это не проблема: в домике, который находится рядом с котельной, живет садовник Инцест, у которого своя оранжерея и который является официальным поставщиком цветочной продукции для санатория Нафталея.

В оранжерее было тепло и душно от ароматов. У Дария даже перехватило альвеолы, и он подумал о том, что было бы неплохо внезапно умереть в таком радужном царстве – при абсолютной и неподдельной красоте, а главное, без постельного ожидания той, которая с косой… Тут же, вместе с хозяином Инцестом, помогала срезать цветы его дочь Инесса, в обтягивающих бедра шортиках, с несказанно нежной кожей и очаровательными чертами смугловатого лица. У Дария что-то шевельнулось ниже пояса, и он ощутил приятное и вместе с тем нетерпеливое тепло во всем теле. У девушки в руках были небольшие садовые ножницы, и она, ловко орудуя ими, вскоре настригла целую кучу желтых роз. Но Инцесту столь ударный труд, видимо, не понравился, ибо, подойдя к дочери, он сделал ей проборку – дескать, куда такое количество он денет, а до завтрашнего дня еще далеко и жарко.

Дарий помахал ему рукой.

– Прошу вас не волноваться, – сказал он подошедшему родителю. – Беру все, что срезано… И еще шесть фиолетовых гвоздик…

– Да, но тут бутонов на пятьдесят латов, не меньше… Впрочем, вам, как оптовику, я сделаю скидку…

– Приятно слышать, – Дарий подошел к срезанным цветам и попытался их упорядочить.

Однако Инесса не позволила ему это сделать. Она принесла большой лист бумаги и аккуратно, с помощью скотча, упаковала цветы. И когда она это делала, Дарий исподтишка, как бы боковым взглядом, любовался ее молодыми загорелыми лытками, аппетитно выглядывающими из шорт. Ей бы еще немного наклониться и развернуть на десять град усов бедро – и открылась бы захватывающая дух бездна ее девичьего естества.

Дарию невыносимо захотелось к Пандоре, и он, вручив изумленному Инцесту стодолларовую купюру, заспешил назад, в корпус санатория. И снова на него пахнули сероводородистые запахи, что, однако, не помешало ему с улыбкой подойти к администраторской, чтобы вручить каждой из Барби по три фиолетовые гвоздики. Ответом были удивление, благодарственные реплики, улыбки, сияние зубов, мелкие морщинки в уголках глаз, трепет рук и снова улыбки, улыбки, улыбки… Сам же букет с розами он отнес в бар, где бармен Зенон пребывал в ожидании высоких гостей.

– Поздравляю с удачной коммерцией, – сказал Зенон. – А это что? – кивок в сторону букета.

– Розы от бедного художника, – Дарий распечатал цветы и, сложив аккуратно бумагу, протянул ее бармену. – Цветы от моего имени вручишь госпоже Орхидее…

Зенона, как, впрочем, и любого на земле бармена, вряд ли можно чем-то удивить… разве что суперчаевыми, в сто раз превышающими любой разумный «чай»…

– А это для нее не жирно? – спросили он и отправился за свои кулисы, чтобы вернуться оттуда с большой серебряной вазой, очень похожей на кубок Стенли.

– Сойдет! – одобрил художник. – Сегодня благодаря ей я заработал столько, сколько за пять месяцев вряд ли… – Дарий закурил из пачки, лежащей на стойке бара. – Налей коньячку, а то нервы выскакивают из узды…

– А может, ты вручишь сам?

– А вот это уже будет перебор… Да и расплакаться могу…

Бармен, поставив вазу с розами на край стойки, налил коньяку. Дарий выпил и «закусил» двумя глубокими затяжками.

Выходя из корпуса, он столкнулся с Маэстро, державшим в руках жалкий букетик почти увядших красных гвоздик. За ним шли пасмурные молодые люди с помятыми лицами, музыкальными инструментами и, возможно, с такими же, как у Дария, натруженными в прошедшую ночь Артефактами…

Глава пятая

Уже в автобусе он дважды дотрагивался до кармана, где лежали деньги, и, убедившись в их целости, снова отворачивался к окну, за которым золотился шлейф уходящего дня. И ощутил такое же уходяще-золотистое настроение. Елочки, поперечные улочки, сосенки, поперечные улочки, березки, опять поперечные улочки и переулки, зеркальные стекла новеньких вилл, зеленого, карминного и кирпичного цвета черепицы крыш, пастельные тона фасадов, вымощенные каменными квадратиками дорожки, металлическое литье заборов, у калиток – новые почтовые ящики и надписи «злая собака», покосившиеся деревянные ограды, прогнившие одичалые крыльца пустых дач, брошенные кипарисы и туи, полинявшие от времени особняки с забитыми фанерой окнами и дверями, с такими же древними на верхушках крыш металлическими флюгерами, на которых то 1906-й, то 1932-й, то черт знает еще какой год… Заржавело. Затянулось туманом вечности. Не разглядеть собственного носа, не то что минувшее захолустье…

Из автобуса Дарий направился в сторону железной дороги, и, подходя к ней, его глубоко посаженные ноздри уловили шашлычные запахи. Он понял, что это происки Мусея, и поспешил домой. Однако, проходя тенистой рощицей, он выбрал взглядом свою березку и подошел к ее Светлости. Обнял, прижался и пребывал в близости несколько вдохновенных мгновений. Он поблагодарил ее за удачную сделку, поцеловал шершавый бок, пободался с деревом и, отпав, устремился на свою Сиреневую улицу.

Судя по еще не откупоренным бутылкам, прозрачным, не тронутым влагой бокам фужеров и внятному голосу Медеи, он понял, что застолица только-только формировалась. Когда повернул на дорожку к дому, увидел копну ее волос. Пандора сидела за круглым садовым столом неподалеку от дымящегося мангала, возле которого на корточках колдовал Мусей. Напротив Пандоры – Медея с дочерью Конкордией. Из кустов смородины торчали головки Саши и Маши. Слышалось их щебетание.

Пандора, повернув в его сторону голову, улыбнулась, и он поразился глубоким теням, образовавшимся под ее глазами. Но когда, минуя гряду флоксов, подошел ближе к столу и снова взглянул на Пандору, его взору открылась бездна зачарованности, с какой она взирала на желтые языки пламени, которые, не отрываясь от ольховых чурок, плескались в мангале. «Можно тебя на минутку?» – сказал он ей и, развернувшись, направился в дом.

– Вы куда? – Медея тоже поднялась со стула, держа на отлете руку с сигаретой. – Сегодня у нас повод, годовщина Мусика и годик, как погиб наш дорогой Фарисей. Так что уважьте…

Фарисей – огромных размеров белый кот, которого разорвала на две симметричные части собака из соседнего особняка, хозяином которого является мошенник Флориан. За чем кот туда пошел и что искал… Впрочем, через месяц за тем же забором нашли мертвую, с надкушенным горлом сиамскую кошечку по имени Элизабет Тейлор. Говорят, сходство животного с суперзвездой было необычайно велико. Вот тогда и поняли, к кому наведывался белый, как комок снега, Фарисей. И за что отдал богу душу…

– Мы сейчас вернемся, – Дарий взял Пандору за руку и повел по дорожке домой. Ему не терпелось разделить с ней свалившуюся на его голову удачу. Но когда они перешагнули порог своей квартиры, он резко оборотился к ней и спросил почти фельдмаршальским непререкаемым тоном: «Что случилось?» И в ответ снова ослабляюще нейтральная… нет, явно отчужденная интонация: «А что могло случиться?»

– Нет, а все же? – он не выпускал ее глаза из своего поля зрения своих. – У меня сегодня такой день… Понимаешь, можешь завтра не ходить на работу, – и он быстро, словно за ним гнались вурдалаки, вынул из кармана деньги и стал их листать. – Девятьсот чистыми… И знаешь, кто расщедрился?

Неопределенное пожатие плечами.

– Ну и черт с тобой! – выругался Дарий и прошел в комнату. Кинул деньги на стол, и они зеленым веером покрыли половину его площади. – Ты, как засохшая осина, тебя ничем не удивишь, не обрадуешь… Ради тебя не хочется быть героем нашего времени…

– Нет, я рада, что ты заработал деньги, но все равно ты завтра же их проиграешь. А могли бы купить стиральную машину…

– Пожалуйста, не каркай! Но в этом есть определенный смысл. Мы… то есть я говорю о нас с тобой, можем их удвоить, если, допустим… по самой большой ставке сыграем на «ядерных чемоданчиках»… Ты же знаешь, при удачно сложившейся комбинации мы можем снять 25… Ты только подумай, дорогая моя девочка, 25 тысяч латов. Нет, ты не психуй, давай все хорошенько обдумаем, и если ты чувствуешь, что ничего такого нам не светит, что ж… обойдемся и без этого.

– Мне нужны туфли, кожаные, красные, с черным лакированными каблуком на шпильке. И какие-нибудь духи, а то я уже пропахла мышиными какашками и черной плесенью, с которой я воюю каждый день…

Дарий подошел к зеркалу и расстегнул ширинку.

– Нет проблем! Завтра же купим туфли и килограмм твоего любимого рахат-лукума, а мне пару китайских презервативов. Идет?

Он извлек на свет Артефакт и стал его рассматривать, но так, чтобы это зрелище не было доступно глазам Пандоры.

– Видишь, он еще контуженный и в чисто гигиенических целях презерватив ему не помешает. Китайские очень прочные и в отличие от итальянских не рвутся в самый неподходящий момент.

Пандора отвернулась, демонстрируя несоответствие темы разговора с действительностью.

– У тебя на уме только презервативы, а у меня зубная щетка сломалась и шампунь кончился…

– Ладно, это не повод, чтобы так расстраиваться, – обнял, поцеловал, но при этом молнию оставил открытой. На всякий боевой случай… Но, к его сожалению, такового не представилось, ибо раздался дверной звонок, и Дарий, быстро застегнув зиппер, пошел к порогу.

Это была Медея, державшая в руках миску с зеленым салатом. Повод визита неотложный: у нее, видишь ли, кончилось растительное масло, и не может ли она одолжиться и т. д.

– Масла нет ни капли, – услышав, о чем идет речь, крикнула из комнаты Пандора. – Есть машинное, в масленке, под шкафчиком для обуви…

Медея, словно пребывая в обычном своем состоянии, закатила под лоб глаза, выражая тем самым несказанное удивление услышанному.

– Придется подняться к Легионеру, – сказала Медея, скользнув своими серыми и довольно симпатичными глазами по ширинке Дария. Уж больно явственно что-то там еще бугрилось…

Напоминание о Легионере заставило и Дария вспомнить о долге. Он взял со стола сотню и отправился в обменный пункт.

– Я сейчас вернусь, – сказал он Пандоре. – Что-нибудь надо купить?

– У нас пустой холодильник…

– Сегодня мы поужинаем у Мусея…

– А завтра у кого? Купи зубную пасту, какого-нибудь вина и халвы.

– Чего еще? Заказывай, пока есть деньги.

– И салфеток, я предчувствую, что сегодня будет много слез. Мне очень жаль Фарисея… Он был такой пушистый, абсолютно глухой и, наверное, потому и не услышал, как к нему подобрался этот жуткий зверь…

Разменяв в обменном пункте деньги, художник долго стоял у винного отдела, однако все его мысли были не с ужасающим разнообразием питьевых марок и сортов, а метрах в трехстах от них. А точнее – в игровом салоне «Мидас». Его просто подмывало преодолеть это космическое пространство и, взяв в свидетели толстозадую Фортуну, еще раз испытать случай. Однако, когда его взгляд упал на темную с вензелем бутылку кьянти, он тут же оказался во власти обаяния кровавой битвы на Марне, в которой участвовали герои Хемингуэя, так много поглощавшие этого вина, и так страстно любившие женщин, и так охотно дезертировавшие из войск. Розовый флер литературной романтики пахнул ему в душу, чего-то там взвел, как взводится упругий курок, и он, живительно навластвовавшись туманными ассоциациями, отправился домой. Купил все, что заказывала Пандора, и даже сверх того: взял для нее большую коробку мороженого с вишнями, пачку ташкентской халвы, а себе две гаванские сигары (для пущего выпендрежа) и крохотную гильотинку для откусывания в сигаре конического конца. А для легкости и свежести ощущений в буфете, в котором работала Сильвия, его младых лет любовь, а теперь как следует потрепанная тетка, он выпил два фужера французского каберне, что не могло не вовлечь его в новые воспоминания о тех же младых летах, о сифонной, где он когда-то встретил это божественное, но в чем-то, безусловно, инопланетное существо. Речь, разумеется, шла о Пандоре. Вспомнилось о встрече после долгой разлуки в Москве, откуда она возвращалась в своем экспрессе. В форменном костюмчике (юбочка значительно выше колена), в лодочках на трехэтажных каблуках и в пилотке с крабом, разумеется – набекрень, из-под которой выглядывали ее золотые оперения. И светящиеся мирозданием глаза. Что это было за зрелище для вкуса художника! Рождественская месса, а быть, может и того сильнее – первый глоток воды, который сделал Тантал, после того как его, беднягу, вытащили из подземного озера…

…От благословенного французского разлива каберне в голове приятно возликовало, и ему нестерпимо захотелось обнять свою белокурую бестию, дабы лишний раз утвердиться, что не все в мире так быстротечно и бессмысленно, что есть еще зацепка, защелка, соломинка, преграда, капкан, крюк, западня, которые в состоянии задержать его на этом свете.

Пандора принарядилась: перед выходом на природу она надела свой брючный из тонкого шелка бежевый костюмчик, который обтягивал ее формы и делал еще стройнее. На ногах старенькие, но элегантные черные лодочки, на голову, набекрень, насадила широкополую из тонкой соломки шляпу, а на запястье левой руки – браслетик из отполированного тиса. И конечно, не забыла прихватить с собой пачку салфеток, ибо готовилась вволю поплакать…

Из похода в магазин Дарий вернулся с двумя большими пакетами, наполненными всякой всячиной, благо настроение и наличность позволяли немного посорить деньгами. Цветы для дам, зажигалка для родившегося в этот день Мусея, которая была не дешева и покрыта золотым напылением. И не забыл про зубную щетку и пасту, моющее средство и шампунь для волос…

Когда Пандора увидела, что Дарий принес из магазина, она тут же убежала в дом и вернулась со штопором. При этом очень виляла бедрами, и ноги при ходьбе ставила так, как это делают модельерши на показах мод. Но открыть бутылку (одну из шести принесенных им из магазина) попросила Мусея, уже насаживающего на шампуры кусочки свиного мяса. Руки у того огромные, и, если честно, Дарий не был уверен в их гигиенической непорочности, тем более Мусей часто сморкался прямо в кулак. И, возможно, не всегда мыл руки после того, как подтирочная бумага падала в ведро… Однако огонь, жар, градусы все уравнивают. Тем более Дарию было так хорошо, что вряд ли существовала в мире бацилла или микроб, которые могли бы его в тот момент озадачить. И Пандора, выпив вместе с Медеей кьянти, повеселела, и под ее глазами исчезли темно-синие тени, щеки и лоб разгладились, хотя пламенная очарованность продолжала тихо тлеть в ее безумно притягательных глазах. Сидя нога на ногу, куря из длинного мундштука такую же длинную сигарету и выпуская дым из-под полей шляпы, она, пожалуй, походила на Марлен Дитрих в ее лучшие годы или же, что, по мнению Дария было вероятнее всего, копировала Дункан (царствие ей небесное), и если бы еще трехметровая шаль вокруг горла да шум автомобильного мотора…

В застолице, безусловно, главным был Мусей, хотя за все время он произнес полтора слова, да и то брошенные в пространство, ни к кому конкретно не относящиеся. За всю свою не очень длинную жизнь он ухитрился не прочитать ни одной книги, ни одного столбца газеты, поскольку радио FM, которое он постоянно слушал в своем джипе, отвечало на все его духовные запросы. И еще немного телевизор, особенно та часть программ, где речь шла ни о чем. Словесный понос и мусор. И все же благодаря своему молчанию он был значительной фигурой в этом палисадниковом сообществе.

Когда в дверях показался Легионер, как обычно взлохмаченный, небритый и с явного похмелья, Дарий окликнул его.

– Сосед, присоединяйся, – и, встав со стула, пошел навстречу Легионеру. И когда скрылся за кустами девясила, которого в палисаднике Медеи полным-полно, он начал расчет с соседом. Тот сначала не сразу понял, что ему хотят вернуть долг, и как-то недоуменно смотрел на деньги, переводил туманный взгляд на небо, начинающее вечереть, на Дария, затем снова на деньги, и что в его голове тогда происходило, было известно одному Господу. Когда подошли к столу, Медея обняла за шею Легионера и объявила, что это ее самый любимый сосед, поскольку он «безотказный». В чем его безотказность заключалась, Медея не уточнила, хотя Дарий мысленно дорисовал это прилагательное одним банальным образом, который заключался в столь же банальной формуле основного механизма мироздания – валом и отверстием, что само по себе мертво без возвратно-поступательных движений. После чего всеобщая карта народонаселения Земли неуклонно прирастает новыми душами. И новыми стволовыми клетками, и, чего уж стесняться, новыми Артефактами, и новыми лепестками девственно нетронутых вагин.

После того как первые кусочки ароматного мяса сползли с железных шампуров и после первых кое-каких тостов за столом воцарилось то, что обычно бывает в садовых беседках, в палисадниках, в кухнях и во дворцах (и даже в юртах и дивизионных палатках), – раскрепощенность закоснелых языков и почти родовые откровения и доверительность, какая, наверное, наступает в предсмертный час перед кем угодно. Но как-то так получилось, что о причине вечеринки, объявленной Медеей и касающейся светлой памяти кота Фарисея, сначала даже не вспомнили. И только после третьего или четвертого залива Пандора вдруг всхлипнула и упала головой на плечо Дария. И он услышал жалостливое сетование: «Бедненький котик, как мне его жалко…» И Дарий поднял тост во славу и во имя, и пусть земля ему будет пухом, и прочая, прочая, прочая… Мусей первым ощутил настроение Пандоры и, пододвинув к ней свой коротконогий стул, на котором он сидел у коротконогого мангала, который Мусей однажды выбрал из кучи металлолома и привез домой, обнял Пандору за плечи, что не осталось незамеченным Дарием, и что-то на ухо стал ей говорить. И ее настроение мгновенно из траурно-лирического превратилось в карнавально-победное, по крайней мере, такие нотки послышались в смехе Пандоры. Дария эта вероломная смена векторов насторожила. Более того, уколола. Ему показалось большой несправедливостью, что с ним она такая неопределенная, а вот с этим Мусеем… «Да ладно, ей хорошо, значит, хорошо и мне…», и Дарий предложил выпить за отменные шашлыки, что, по его мнению, могло оторвать Мусея от Пандоры. Так и вышло: Мусей, расправив плечи, ястребиным взглядом обвел близлежащее пространство и чинно произнес:

– Шашлык – это единственное, что остается на века. Сегодня мать моя, – осоловелый, но по-прежнему ястребиный взгляд в сторону Медеи, – переживает один из самых тяжелых дней в своей жизни. И я рад, что в этот печальный для всех нас день мы вместе – и наш Пикассо, и его прекрасная Пандора, и наш добрый Легионер, этот недобитый фашист…

– Ну, ну, Мусик, – поднялась со стула Медея, – ну какой же он фашист? Ты только взгляни в его добрые глаза, настоящие фашисты все уже отбросили копыта, а сосед наш еще живет и здравствует. Давайте лучше выпьем за мир и дружбу между народами… Мусик, а где твоя Сара? – Медея вдруг резко сменила направление парусов.

Мусей никогда не был пионером, а потому мгновенной реакции из него не вытянешь даже трактором. Он что-то промямлил, наколол на вилку сразу два куска мяса и засунул в рот, спрятав продукт за толстые щеки. И стал мясо перемалывать своими мощными неандертальскими челюстями.

– Сара осталась в городе. У нее менструазмы, праздники с красными флагами, – наконец разродился Мусей. – А зачем она тебе?

Дарий смотрел куда-то поверх кустов жасмина, за которыми едва угадывался заход солнца, и думал о чем-то своем. По дорожке прошел Олигарх и скрылся за кустами девясила. Его тень не осталась незамеченной Медеей, и она, тяжело поднявшись, отряхнула ладонью подол клетчатой юбки-клеш, отправилась на безмолвный зов самца.

– Медея, не оставляй меня здесь с этими крутыми, – попытался схватить ее за руку Легионер. – Голос его был жалок, и сам он был жалок, потому что был пьян и испытывал страшную изжогу. Еще в Сибири он травмировал весь свой детский организм, когда ловил в речушке Угрюм подлещиков, насквозь отравленных близлежащим заводом, производящим тротил для фугасных снарядов.

Когда Медея с Олигархом скрылись в доме, как будто на смену им в дверях появился забальзамированный сосед Григориан. Он долго кашлял, икал, громко выхлопной трубой испускал воздух, затем, усевшись на лавку, стал петь песню, которой позавчера исполнилось 62 года, три месяца, полторы недели и двенадцать часов: «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной…» Над тем местом, где он находился, поднимался столб сигаретного дыма, ибо сосед-певун имел обыкновение одновременно курить сразу две сигареты «Прима». Правда, мог и три, но это считал неэкономичным. И когда он затягивался, песня смолкала, а выпустив дым, снова брался за жестяное сотрясение воздушного пространства: «Бирюзой я украшу светлицу, золотую поставлю кровать…»

Поднялся и Легионер – ему захотелось пообщаться с застрявшими в кустах смородины детьми Мусея. Он понес им шоколадки, которые купил Дарий, и вскоре из смородины послышался визг и сорочий стрекот Саши и Маши. Затем голоса стихли, и Дарий увидел, как Легионер преодолевает невысокую оградку, отделяющую палисадник Медеи от улицы. Легионер по своим физическим кондициям был малосилен и потому, зацепившись ногой за край забора, потерял опористость, рухнув всем своим репатриантским телом на тротуар. Но, видимо, боли не почувствовал, ибо, встав на карачки, попытался снова превратиться в прямостоящего хомо сапиенса. И это ему удалось. Удалился…

Возможно, обильное дымовоскурение над кустами девясила заставило Дария вспомнить о сигаре, которая лежала в нагрудном кармане джинсовой рубашки и которую он вынул и стал над ней колдовать с помощью гильотинки. Этому он научился у Кефала. Чтобы прикурить, он нагнулся над мангалом и едва за это не поплатился своим чубом, вдруг свесившимся к догорающему огню. Его за ремень оттащила Пандора, ей помог Мусей, и, кажется, вовремя, потому что от сильного жара у Дария в голове что-то зашипело и перевернулось. Его усадили на стул, Пандора побрызгала на лицо минералкой, всунула в рот горлышко бутылки, которую он категорически отверг, и снова взялся за сигару.

А между тем, окно в спальне Медеи погасло, и Дарию показалось, что угол дома вздрогнул, а сам дом стал перемещаться по всем осям одновременно – вниз-вверх, взад-вперед, слева направо… Видимо, за его стенами шла грандиозная битва полов… У желающего жить три цели: познание, любовь, богатство… А душа, радость, тело? А это не противоречие, а согласие…

Вернулся Легионер и с торжественным вызовом на лице поставил на столик подкрашенную жженым сахаром бутылку самогона. Его встретил Дарий: поднявшись с места, он лихо щелкнул каблуками и, вытянув вперед руку, прогавкал «Хайль, Гитлер!» Но Айвар безобидный и незлопамятный. Он просто подыграл Дарию: «Вермахт жил, жив и будет жить…» Дарий между тем, усевшись на место, пытался прикурить сигару от зажигалки Мусея. Краем глаза уловил тень прочертившей пространство летучей мыши. Другим глазом уловил проходившего мимо их забора Че Гевару. Хотел было его окликнуть, но его отвлекли…

Куда-то уходивший и вернувшийся Мусей стал жонглировать двумя гирями – аттракцион с явным намеком на Пандору. Гири срывались, но Мусей, стиснув зубы, продолжал их подбирать и делать такие движения, от которых в суставах Дария заныло, а в груди захолодело отчуждение. Ему было нехорошо и противно от того, что сам он на такие цирковые номера не способен. А вот Легионер – пожалуйста: взяв одной рукой уроненную Мусеем гирю, раз десять ее играючи выжал и хотел повторить, но его повело, и он вместе с железом упал в куст крыжовника. Когда с помощью Мусея поднялся, все увидели во что колючки крыжовника превратили лицо Легионера. Дарий криво усмехнулся, Мусей держался за живот, а Пандора стала салфеткой утирать лицо потерпевшего. Тот, нетвердо стоя на ногах, все время пытался обнять Пандору за талию, но та каким-то неуловимым движением уходила из его объятий. Дарий приподнял лежащую рядом со столом гирю и чертыхнулся – она была легче пивной бутылки. Сплошная бутафория, тоже найденная Мусеем в куче металлолома. Дарий взял вторую гирю и, стоя перед Пандорой, стал ими играть, отчего лицо у Пандоры приобрело такое выражение, словно она увидела перед собой великое чудо.

К столу подошел сосед Григориан с пустым стаканом. Седой подросток, плечи подняты, грудь в себя, седые усы, асимметрично подбритые, зверски топорщились, а с губ свисали две «Примы».

– Можно помянуть Фарисея? – весело поинтересовался Григориан.

Дарий подвинул ему бутылку водки, однако Мусей исправил эту оплошность.

– Этот Григ пулял в нашего Фари камнями… Поэтому пусть отдохнет…

Григориану обидно, но и уходить с потерянным лицом ему не хотелось. Увидев Пандору, сидящую в позе истукана и не отводящую глаз от угасающих угольков, он подошел к ней и, молодецки рисуясь, сказал какую-то несуразицу и положил руку ей на плечо.

Из открытого окна дома Флориана неслись прекрасные звуки «Мария стирает пеленки» в исполнении Паваротти. Мошенник-то мошенник, а тонкий ценитель бельканто… И, кстати, апологет дворцовых переворотов: создав из таких же, как сам, жуликов депутатскую фракцию, тут же организовал теневой кабинет… И конечно, как бы не так, себя же проходимец назначил теневым председателем теневого правительства. Эдакий маленький Пиночет, приватизировавший по теневым бумажкам половину теневой улицы… О пройдоха, о глот с безупречным музыкальным слухом! После победы Великой песеннно-бархатно-розово-банановой революции он самолично ходил по Сиреневой со стремянкой и ведерком дегтя, которым с каннибальским рвением замазывал вторую часть названия улицы, которое было написано кириллицей… Что и говорить, Великий энтузиаст, завзятый реформатор, просветитель пней и бездорожья. Зато тут же угодил в число наиболее выдающихся и наиболее наиглумливейших национальных героев, чем вдохновенно и был преисполнен, творя свои шулерские штучки-дрючки. А герои, как известно, неподсудны, ибо кто смел, тот и съел. Дай бог ему скорейшего возвращения из полуденного Кривозазеркалья. Но вряд ли, герои никогда не возвращаются из своего сумеречного подвига…

Когда Мусей куда-то отлучился, Дарий налил Григориану водки. Тот без запинки выпил, утерся и со словами «да здравствует глобализация!» полез к Легионеру целоваться. При этом он что-то говорил об интернациональной дружбе, и, конечно, о ебучем национализме, и что, будь, бля, его воля, он ввел бы на территории гетто пять государственных языков. Включая в общую обойму и языки вымершего племени из ветви новозеландских неандертальцев… Но Легионер хоть и травмирован, но национально принципиален: «Поезд, дорогой сосед, уже ушел, мы в Европе…» А интонация такая: «Патриотизма нет, в долг не дашь». Но Григориан действительно лох, настоящий лох из лохов, ибо ничего умнее не придумал, как срифмовать «Европу» с «жопой»… Впрочем, что можно ждать от бывшего советского мента, не раз и не два попадавшего по пьяни в мотоциклетные аварии. С переломом позвоночника и тяжелым сотрясением остатков мозга. Подошла его беззубая жена Модеста – тоже чудо из чудес: вряд ли за последние два года гребенка прикасалась к ее голове, а глаза… Боже мой, в какую глубину небес пытались они закатно заглянуть? И вообще, Дарию показалось, что вокруг него преображенный мир, сновиденческое наваждение, и он для отрицания его окликнул Пандору… Но та тоже была в трансе, и ему пришлось подойти к ней и поднять с плетеного кресла. Оно скрипнуло, Пандора допила остаток вина и подчинилась мужчине. И было бы все чинно и здравомысленно, если бы в этот момент из дома не выползла Медея. Она шла так, как, наверное, ходит спешившийся кавалерист, проскакавший в седле триста верст. Было похоже на то, что в доме имел место крутой анальный секс. Но зато какая блаженная улыбка плясала на ее разрумяненном лице.

– Подыхаю, дайте выпить, – сказала Медея и сама налила в стакан водки. Выпила так, как пьют далеко не все, – водку не глотала, а медленно сцедила в свои раздрызганные минетом губы. Поморщилась. Ложкой почерпнула из миски салата и…

Олигарх, вышедший вслед за ней, остался сидеть на скамейке и торчал там потерянным чурбаном. Эдакий парень-скромняга, у которого непропорционально его рыхлому телу мизерный, но тотально возбужденный Артефакт… Об этом рассказывала однажды сама Медея…

– Все идем купаться… Вода – как парное молоко… Все на море… – Подавая пример, Медея первой выволоклась из палисадника и, подхватив отяжелевшего на скамейке Олигарха, поплелась с ним в сторону березовой рощицы, железной дороги, улицы со светофорами… в сторону залива. И как ни странно, за ней, как за главной в стае гусыней, потянулся весь косяк: Дарий с Пандорой и примкнувший к ним Легионер, Григориан с женой, чуть позади – Мусей с Машей и Сашей, и замыкало шествие всеобщее одичание и шелест лип.

По дороге к морю Дарий затянул Пандору в кафе-стекляшку, где на скорую руку они собирались выпить по чашке двойного кофе. Слышались звуки блюза, это Мафусаил с похоронной миной на лице наводил тоску на малочисленную публику заведения. Пианист Фердинанд в своей ковбойской черной шляпе, с сигаретой в губах так же меланхолично подыгрывал Мафусаилу, а Зинга в это время у стойки потягивала через соломинку свой любимы коктейль «Вкус жизни». Взгляд Дария хоть и затуманен алкоголем, но на женское племя остер и бдителен: в дальнем, интимно затемненном углу, при свечах, он узрел пропажу, у которой якобы менструазмы… За столом с двумя свечами сидела парочка – средних лет мужчина, очень напоминающий громилу, с черным ершиком волос на большой круглой голове и прекрасная половина рода человеческого с затененным до половины лицом. На женщине было шикарное платье с глубоким декольте, в проеме которого сверкал неизвестного статуса кулон, висевший на цепочке также неизвестного свойства. Дарий локтем привлек внимание Пандоры и шепнул: «Будь я проклят, если это не Сара… А этот придурок (это он о Мусее) играется с гирями. И как только ему не мешают рога… – И пафосно добавил: – Нет, все вы, бабы, бляди, того и гляди станешь муфлоном первой категории…»

– Не хами, я не Сара… Но как она не боится, ведь сюда может зайти Мусей…

– Мы ничего с тобой не знаем… Может, он страдает отсутствием фрикции или того хлеще – эрекции… Но мы не будем стукачами и давай подстрахуем Сару…

Они вышли как раз в тот момент, когда Мусей, держа за руки Сашу с Машей, чинно шествовал мимо кафе в сторону моря.

– Привет, старина! – окликнул его Дарий. – А где остальные?

– Мать с хахалем, кажись, впереди, а Легионер блюет в сосенках… Развезло – видно, собственная самогонка доконала… Григориан со своей квашней плетутся сзади… Модеста тоже блевала и потеряла вставную челюсть… Хором ищут.

На море уже протянулись ожерелья огоньков: слева – маяк Колки, справа – огни столицы и двух маяков: ближайшего Лиелупского и дальнего – Мангальского. Очень умиротворяющая душу картина. А между огоньками темное плато абсолютно безмятежного моря. Но живущего отсветами Луны, звезд и искорками, которые исходили от медуз и выпрыгивающих на поверхность воды вимб. Но Дарий видел то, что не было доступно сетчатке других глаз: все пространство над морем отливало призрачным аквамариновым и изумрудным цветом, и эту неотразимо притягательную гамму пронизывали золотые нити отраженного небесами заката. Куинджи! Ночь над Рижским заливом… При виде этого величественного колера в груди художника затомилась тихая печаль, возникающая разве что при воскрешении…

Когда Дарий с Пандорой, развесив одежду на кустах лозняка, абсолютно обнаженные вошли в воду, ничего в мире не изменилось, разве что в районе Артефакта что-то зашлось, как бы запротестовало против холодка.

– Вот так бы идти и идти, – задумчиво завела Пандора. – И не возвращаться…

– Это мы всегда успеем, но для этого нам потребуются рюкзаки и по две пудовых гири.

– Одолжим у Мусея, думаю, он мне не откажет.

– Его гири для цирка… А что он тебе там щебетал на ушко, когда мы сидели за столом?

Пандора ненавидит Дария в момент, когда тот задает вопросы. Тогда он ей кажется последним гадом, с которым не то что любиться, но и разговаривать отвратительно.

– Он сказал, что кот Фарисей был онанистом, Мусей сам видел как он сам себя удовлетворял.

– А чего ж он тогда бегал по кошкам? И погиб, бедняга, в роковую минуту свидания…

– А ты лучше Фарисея? Тебе меня мало, и ты почти через ночь мастурбируешь…

– А это потому, что ты отворачиваешься к стене, а я по телеку смотрю эротику… Все из-за тебя… Вода довольно холодная, может, дальше не пойдем? Приготовься, на счет «три» – окунаемся…

– Бр-р, – Пандора поежилась и прижалась к Дарию, и это соприкосновение было искрой, возжегшей его психо-физиологически готовенький Артефакт.

Но, несмотря на готовность номер один, они прошли вторую мель, а когда вода коснулась подбородка Пандоры, он скомандовал: «Раз, два… три… поехали», – и потянул за собой в пучину Пандору. Он плыл под водой с открытыми глазами, но темень была настолько плотная, что разницы между открытыми или закрытыми глазами не было никакой… Когда ноги снова коснулись дна, он понял, что они на четвертой мели. Метрах в двадцати от них темнел ограничительный буй.

Дарий притянул к себе Пандору и прижался грудью к ее груди. А она подняла ноги и крепко обвилась ими вокруг чресл Дария. И вдруг где-то в стороне, на берегу, раздался душераздирающий крик.

– Что бы это могло быть? – прекратив движение, спросил Дарий.

– Это, кажется, голос Медеи.

– Голос экстаза или вопль о помощи?

– Кончай! – Пандора как можно плотнее прижалась к его телу. – Ну, пожалуйста, еще чуть-чуть…

Однако Дарий безнадежно терял кураж, его естество было уже не с Пандорой. Он отстранился и, не выпуская ее руки, поплыл в сторону берега. На второй мели, когда они уже шли, а не плыли, снова повторился женский истерический крик, переходящий в вой. И они побежали. Пандора дважды падала, но Дарий, не отпуская ее руки, поднимал ее, и они вновь устремлялись на потревожившую ночную тишину мольбу о помощи…

Они бежали по песку, не думая о своей обнаженности. Впереди шумело и плакало, металось светлое пятно. Это Медея в своей белой блузке рвала на себе волосы, заходясь в нескончаемом плаче, бегала от кромки воды до того места, где лежало на песке тельце Маши. И над котором склонилась огромная в сумеречном свете фигура Мусея. Он делал ребенку искусственное дыхание, и сквозь стиснутые зубы стонал, и прекращал страдать только тогда, когда, наклонившись, вновь начинал вдувать воздух в легкие маленькой утопленницы.

Дарий был раздавлен случившимся, а Пандора, чтобы не кричать, так сжала зубы, что пломба на третьем верхнем зубе стала крошиться.

Оторвавшись от девочки, Мусей протянул руку в сторону Дария, в ней был телефон.

– Звони в неотложку, может, еще не поздно…

– Не поздно, не поздно… – плача навзрыд, кричала Пандора. – Не может этого быть, – и она, присев на корточки, уткнулась лицом в колени.

А Дарий спьяну и от волнения никак не мог вспомнить телефон, куда надо звонить в таком случае. Ему крикнул Мусей: «Набирай 03, неотложка…»

– О, Господи, мы пропили ребенка, – выла Медея, теребя кофту, выделывая какие-то несуразные движения вокруг Маши и Мусея. За ней, как приклеенный, бродил Олигарх, засунув обе руки в карманы брюк…

Со стороны мостков появилась еще одна фигура, и когда она приблизилась, раздался пьяный, веселящийся голос Легионера:

– Господа, что за шум, а драки нет…

То, что в дюны направляется «скорая», они поняли по приближающейся сирене. И действительно, вскоре свет фар осветил кусты ивы и высоченный забор, огораживающий место, где когда-то находился ресторан «Жемчужина». А на заборе надпись: «Салют, Че Гевара! Буша на шампура!»

Дарий призывно замахал руками, Медея побежала в сторону неотложки, по-прежнему воя и разрывая на груди кофту. Ошарашенный Легионер молча взирал на происходящее и, покачиваясь, пытался осознать, от чего же возник такой переполох.

Отворились задние двери машины, двое в белом вышли, за ними шофер с большим фонарем. Луч света осветил ребенка. Маша в своем розовом платьице с кружевной оборкой, с мокрыми курчавыми волосами лежала, смежив веки, и Дарий поразился длине ее темных ресниц. Губы были открыты, изо рта толчками, в ритм движений рук Мусея, выплескивались крохотные фонтанчики воды.

Наклонившийся над Машей врач пытался прощупать пульс и, видимо, что-то в ее тонкой шейке нащупал, ибо деловым и отнюдь не безнадежным тоном приказал отнести девочку в машину. Это сделал Мусей, и Дарий отметил торжественность в его походке, непоколебимую твердость в вытянутых руках, на которых лежало тельце и с которых беспомощно свешивались босые ноги ребенка с прилипшими к ним листочками от морских водорослей. Все, кто был на берегу, промывали глаза подступившими слезами, потому что появилась надежда, которую уместнее оплакивать, нежели ей аплодировать. И только Медея, когда машина тронулась и стала разворачиваться, ринулась за ней и едва не попала под заднее колесо неотложки. Сбитая с ног углом фургона, она упала и, лежа в неестественной, кучкообразной позе, продолжала орошать пляж слезами, а воздух сотрясать уже не очень горькой тоской. К ней подбежал Саша, который до сих пор от страха прятался за баркасом, опрокинутым днищем к небу. Мальчик не плакал, ибо не до конца понимал всю трагичность произошедшего, и в этом было спасение его тремстам миллиардам нервных окончаний… Подошел Олигарх и неуверенными движениями стал поднимать Медею с земли.

Когда машина скрылась в дюнах, Дарий, взяв за руку дрожащую мелким вибром Пандору, повел к кустам, на которых они оставили свои одежды. Они были потрясены, но уже сживались с чужой невзгодой, а потому на смену потрясению приходило возбуждение, которое со временем тоже потребует разрядки. Облачившись в одежды, они подошли к Медее, возле которой уже находились Легионер, Олигарх и маленький Саша, прильнувший к лежащей на песке бабушке.

– Соседка, – обратился к ней Дарий, – мы все должны пойти в больницу, поэтому встань и возьми себя в руки. – Последовала пауза, словно слова Дария упали на благоразумную почву. И действительно, Медея, встав на карачки, поднялась, отряхнулась от песка, утерла обеими ладонями глаза и, взяв за руку Сашу, направилась к мосткам. И там, где начинаются желтые фонари, в аллее, по которой днем разъезжают малолетние гонщики на микрокарах, им навстречу бежала Сара. Кулончик на шее, словно маятник Фуко, болтался от одной ключицы к другой, волосы, обдуваемые ветром, открыли ее лицо, которое было белее гренландского снега, а в глазах сиял ужас неизвестности. Ее остановила Пандора и что-то поведала, но так, чтобы это не нарушало тишины задремавших лип и притихших слева детских качелей. Все было спокойно, и Сара, видимо, ободренная словами Пандоры, но еще не избавившаяся от внутреннего надрыва, занялась плачем, напоминающим скулеж побитой собаки. Шатаясь, она подошла к бетонному бордюру, тянувшемуся вдоль аллеи, и повалилась на него. Ей было плохо, отказали тормоза, и Дарий пришел ей на помощь. Вытащил свою карманную аптечку, нашел в ней валидол и четвертинку успокоительного клонозепама. Таблетки он отдал Пандоре, и та вложила их в рот Сары. Дарий слышал, как где-то рядом, под сенью густого вяза, Медея проклинала Сару, обзывая ее последними словами, которые в тот вечер она могла собрать у себя в голове. И это поношение вызвало у Дария молчаливое чувство солидарности с Медеей…

Больница находилась метрах в двухстах сразу за переездом и еще ближе от их дома. Легионер, когда они миновали железнодорожный переезд, откололся, зато на углу улиц Виенибас и Бривибас им встретились Григориан и его пьяная, заплаканная Модеста. И откуда только люди узнают о приближении беды? Они пересекли улицу и подошли к Дарию, поинтересовались, как обычно интересуются простые люди, появившиеся на чужом пепелище… А кстати… Нет, это случится немногим позже. Дарий не уловил в голосе Григориана ничего, кроме любопытства, зато его нюх едва справился с несущимся от него перегаром. «Прима», водка, пиво, самогонка, которой еще днем угощал его Легионер, плюс нечищенные десны, поскольку зубная паста для Григориана и лишняя роскошь, и ненужные расходы, и плюс… «А черт с ним, я сам, наверное, пропах гнилостными миазмами, что обычно случается с уходящей материей…» Слава Богу, ох, слава тебе Боженька, что ты спас эту славную Машу. Об этом стало известно после того, как Пандора с Сарой сходили в больницу на разведку и, вернувшись, со слезами и соплями, рассказали, вернее, пересказали разговор с дежурным врачом с неповторимой фамилией Дудельзак. Маша уже спит. Заснула после того, как выкачали из легких два с половиной литра H2O, и после уколов и прочих спасительных медманипуляций и самоотверженных действий Дудельзака. Медея, услышав обнадеживающее сообщение, упала коленями на газон и начала неистово креститься, будто и в самом деле верила в Бога…

Все происходило рядом с железным решетчатым забором, за которым белел и горел огнями больничный корпус. С Машей в больнице остался Мусей, к которому вскоре вернется Сара, а все остальные, то есть Дарий с Пандорой, Медея с Сашей, осоловевший Григориан с Модестой и неутомимый Легионер, который тоже на глазах трезвел, снова оккупировали в палисаднике стол и принялись восстанавливать вином и водкой потрепанные случившимся нервы. Олигарх, как и до этого, скромно сидел на лавочке, скрытый от глаз других плотной стеной девясила. Пандора сходила домой и вернулась в куртке и без шляпы. Медея отвела Сашу спать, после чего снова присоединилась к полночной застолице. Выпили, были возбуждены, наперегонки рассказывали о пережитом. Модеста, рыдая навзрыд, шепелявя, путая слова, рассказывала, как в траве она искала свои зубы. И, видимо, для вящей наглядности вытащила изо рта зубной мостик и стала его протирать рукавом кофты. Медея уже без ужаса в глазах и без истерики поведала о том, что ей приходило в голову, когда она увидела лежащую в воде бездыханную Машу.

– Сначала я подумала, что она просто балуется… – Медея сильно затянулась сигаретой. – Но она оставалась без движения, и я дотронулась до ее ножки… О боже мой, какой это ужас! А когда Мусик вытащил ее на берег и стал делать искусственное дыхание, я подумала… Старая дура, я стала думать о том, в какой одежке мы ее положим в гроб… У нее есть такое василькового цвета платьице с белыми кружевами, голубые ленточки, белые гольфики…

Слушавшие Медею притихли, однако Дарий не стерпел такого расхлябанного монолога и одернул Медею:

– Тебе надо поменьше заливать глаза и побольше уделять внукам внимания.

И лучше бы он этого не говорил, потому что правда так расстроила Медею, что ее начало рвать. Она отошла к кустам смородины и там облегчилась. А может быть, это было запоздалое расслабление нервного спазма? Пандора накинулась на него и сказала, что «перед тем как вздумаешь что-то говорить, надо хорошо подумать…» Но из Дария никудышный моралист, ибо не прошло и десяти минут, как он сам начал безобразно отключаться. Сначала со стола съехала одна рука, державшая фужер, затем, после звона стекла, его повело всем туловом вбок, и если бы не поддержка Пандоры… Дело кончилось тем, что его отвели в дом едва державшиеся на ногах соседи, включая вышедшую на улицу дочь Медеи Конкордию, от который исходили запахи левкоев. Самое непреодолимое препятствие оказалось в коридоре, четыре ступени, которые он даже с помощью концентрированной энергии соседей долго не мог взять штурмом. Его роняли, он сползал вниз, потом все повторялось сначала, и дело кончилось тем, что его волоком втащили на площадку, откуда таким же макаром вволокли в квартиру. И оставили лежать на ковре возле дивана, на котором плясали тени и отсветы, исходящие из незашторенного окна… До слуха доносились звуки канонады: это сосед-мошенник петардами салютовал своей тщетности подчинить мир благоприятствования. Дарий силился осмыслить ассоциацию, рожденную разрывами ракет, но сознание затушевалось тиной других ассоциаций, и он полетел в аквамариново-синюю даль, пронизанную золотым шитьем позднего заката… Он видел сон со стрельбой и, когда открыл глаза, не сразу сообразил, на каком свете находится.

– Пандора, – тихо позвал он, но отклика не услышал. Повторил: – Пандора, где ты? И где я?

Зато отчетливо, как только что было во сне, до слуха донеслись звуки, очень похожие на винтовочные выстрелы. То одиночные, то с короткими паузами, то по нескольку залпов одновременно. Он пытался вспомнить вчерашний вечер и где-то в закоулках памяти нащупал мимолетное воспоминание о салюте, который долетал с территории дома, в котором жил мошенник Флориан. У Дария раскалывалась голова, ему с трудом давалось любое движение собственного тела, и все же он поднялся с пола, на котором лежал, и добрался до кровати… Однако диван был не разобран и шляпа, брошенная на него Пандорой, свидетельствовала о том, что их ложе по какой-то причине всю ночь пустовало. Дарий почувствовал, как по его хребтине пробегают мурашки паники и негодования, и он, подойдя к окну, вгляделся в лежащий за пределами дома мир. Справа виднелись купы лип и отблеск уличного фонаря, зато слева, как раз в направлении дома Флориана, пылало зарево, ореол от которого объял росшие там мачтовые сосны. Дарий выскочил из квартиры, но в спешке споткнулся, слетел со ступеней, сильно ударившись головой в закрытую дверь.

На улице стоял предрассветный туман, поникшие кусты девясила искрились росой, а где-то в их гуще раздавался сиплый храп. Художник подошел к примятой поросли и в глубине ее разглядел седую голову Григориана, видимо, так и не сумевшего преодолеть тернистый путь к дому. В руке его темным глянцем отсвечивало донышко бутылки и Дарию показалось, что в этом отсвете он увидел свое прошлое и будущее Григориана, на которого, впрочем, ему было наплевать, ибо все его разбегающиеся в разные стороны мысли выстроились вокруг образа исчезнувшей Пандоры. И он побежал по дорожке, повернул налево, мимо серебристого джипа, который ему напомнил вчерашнее происшествие на море, и устремился в сторону полыхающего зарева, на звуки выстрелов. Нет, дом мошенника был на месте, в его тени светились дворовые огни, и поблескивали капельками иссопа никелированные бамперы, фары, ветровые стекла его иномарок и никелированные баки мотоциклов.

Когда он вышел на поперечную улицу Елгавас, в глаза пыхнул настоящий шквал огня, исходящий от заброшенных корпусов пансионата… бывшего пансионата имени Гагарина. Когда-то этот звездный человек здесь провел одну ночь, что и дало моральное право назвать средней руки оздоровительное заведение его именем. Несколько корпусов были довоенной постройки, носили статус архитектурных памятников и являлись собственностью муниципалитета. Уже несколько лет их окна и двери были забиты фанерой, когда-то очаровательные флигельки и башенки покосились, измочалились от дождей и нечищеного снега, их водостоки проржавели и, не выдержав многолетних залежей опавших листьев, во многих местах обломились и всем своим видом свидетельствовали о бренности всего сущего. И когда тонкие струи, лившиеся из пожарных рукавов, касались болтающихся желобов, они раскачивались и из них сыпалась и разлеталась на огненном ветру скопившаяся за годы отчуждения труха. Пожарные, движения которых в их промокших робах казались замедленными и сонными, были бессильны перед стихией и, возможно, даже кто-то неведомый проплатил их медлительность в надежде когда-нибудь на месте пепелища построить свою виллу. Такие казусы уже имели место, и местная газета об этом не раз писала, о чем, кстати, свидетельствовали возникшие на местах сгоревших старых строений новые роскошные особняки и даже целые комплексы с бассейнами, спортзалами и кегельбанами…

Он не сразу увидел группку людей, стоявших неподалеку от горящего дома, и это его удивило и обнадежило. Раскрыв широко рот, в куртке, накинутой на ночную рубашку, стояла Медея. Рядом, с всклоченными седыми пейсами, зевал Легионер. И Дарий сильно удивился, когда метрах в трех от Медеи заметил дородную фигура Мусея. Был тут и сосед-аферист Флориан, чей дом красовался напротив и чьи люди приказывали пожарным прежде всего направлять струи воды на стены его дома, для профилактики. Телячья нежность к вероломно нажитой недвижимости.

Пандора бдела в одиночестве: прислонившись к молодой липке, она неотрывно взирала на огонь. И когда Дарий подошел совсем близко и даже когда дотронулся до ее руки, Пандора продолжала пребывать в трансе. Он заглянул в ее глаза, но ничего, кроме всепоглощающей зачарованности и отрешенности, не заметил. Казалось, они были заморожены, и лишь золотистые искры, порхающие в них, говорили о жизни.

– Пандора, девочка моя, может, пойдем домой?

Раздался выстрел, и над ними пролетел кусок кровли, и Дарий понял причину этих странных выстрелов: от жары трескался покрывавший крышу шифер, звучно разлетаясь по сторонам погибающего памятника архитектуры. Башенка, на которой уже не вертелся старинный флюгер с годом постройки дома «1906» и на котором была надпись «Флора», рухнула, и ему показалось, что это рушится какая-то странная сказочная декорация…

– Пошли домой, – повторил Дарий и с силой потянул Пандору за собой.

И по мере того, как она тащилась впереди, а он, не выпуская ее из виду, шел за ней, пламя отдалялось и в лицо больше не дули обжигающие ветры. Прохладные смерчики, прилетающие с моря, освежали их и без особого оптимизма свидетельствовали о приближении утра.

Возле лавочки в зарослях девясила все еще раздавался храп Григориана, и Пандора, взглянув в его сторону, скорчила гримасу отвращения и бегом направилась в подъезд. Когда Дарий зашел в квартиру, она уже лежала на диване, на своей из тонкой соломки шляпке. И неудержимое рыдание неслось из-под подушки, которой она наглухо накрыла голову. Он вытащил из кармана сигареты и хотел закурить, но неожиданно возникла проблема: нигде не было зажигалки. А на кухне, над газовой плитой, в металлической спичечнице, отсутствовал коробок спичек. И Дарий призадумался. Даже уселся на табуретку и через проем в занавеске стал всматриваться туда, где не убывал, а, наоборот, разрастался огонь.

И когда Дарий зашел в ванную комнату и заглянул за смывной бачок, сердце его упало – там, где еще вчера стояла бутылка с растворителем, теперь, в 4.30 утра, она там отсутствовала. На полочке, где зубные щетки и мыло, лежал ополовиненный пакет ваты. Вчера тоже его здесь не было.

Он вернулся в комнату и подсел к лежащей Пандоре. Взял ее руку и поднес к губам… Пальцы… Ее тонкие длинные персты с необыкновенно ухоженными ногтями, с изящным колечком с бирюзой источали какой-то очень знакомый запах. И, чтобы не ошибиться, он еще раз глубоко вдохнул в себя воздух и даже лизнул руку, ощутив на языке горьковатый привкус растворителя. Женщина уже не плакала, лишь мелкой дрожью сотрясала тахту, а ему казалось, что весь мир затрясся в гибельной лихорадке и что нет причин для ее прекращения.

Он откинул подушку, перевернул Пандору на спину и увидел алчно-плотский блеск в ее синих с желтыми брызгами глазах. Губы сложились в желание, а та рука, которая изобличала ее преступные свершения, проныривала между ногами Дария, неудержимо подползая к владениям Артефакта…

– Возьми, если хочешь, – простонала Пандора и прикусила губу. – Пожалуйста, закончи то, что мы начали в море.

Но Дарию было не до этого, его обуревали страхи за нее и мучительное желание докопаться до истины. Но, взглянув на ее прикрытые веки, ощутив грудью ее натруженное дыхание, ее молчаливое, еле сдерживаемое стремление к плотской близости, он готов был уступить. Правда, с оговоркой.

– Скажи только одно слово… «да» или нет» – и я исполню твое желание, – произнес и затаился. В глубине души ему не хотелось определенности. Ему редко когда хотелось определенности, и редко кому хочется определенности, когда определенность только с одним – отрицательным, знаком.

И к его утешению, вместо признания – нечленораздельные звуки, в водовороте которых он с трудом различил: «Это не я»…

– А где моя зажигалка, где спички? Впрочем, я их, наверное, оставил на столе, в палисаднике, – и он начал расстегивать у нее пуговицы. Их было семь: четыре на куртке, три на блузоне и молния на брюках… И по мере того, как его пальцы скидывали петли, сдвигали бегунок молнии, Пандора на глазах превращалась в необъезженную кобылу, которая бесновалась, брыкалась, била копытами, ржала, разбрасывая по сторонам пену, закусывая до хруста собственных зубов удила. Строго говоря, ничего этого не было, а был разгорающийся раж, страсть, очень сличимая с разгорающимся огнем, который, по всей видимости, зажег в ней древнейшие и неугасимые инстинкты к сублимации тела и духа. Единственное, в чем не был уверен Дарий, – в Артефакте, который иногда бывает впечатлительнее его самого. И действительно, когда преграды, отделяющие его от тела Пандоры, отпали и она уже готова была вобрать в себя все желания мира, Артефакт, как назло, заупрямился и ни в какую не желал запрягаться в колесницу Эроса. Даже ее руки, обласкавшие все, что в таких случаях принято лелеять, не помогли, а лишь усугубили проблему «вставай, страна огромная»…

– Извини, не могу, – запросил Дарий пощады. – У меня перед глазами Маша… и огонь… Извини…

– Пожалуйста, хоть как-нибудь… – И Пандора начала делать бедрами круговые движения, совмещая их с вертикально-горизонтальными перемещениями. Изо рта вылилась струйка сукровицы, и Дарий понял, что в ней разгорелся адский, всепожирающий огонь, который не угаснет до тех пор, пока…

Художник задремал и не слышал ее прощального, сквозь сведенные челюсти и прикушенную до крови губу вскрика, коды небесной симфонии, гибельной песни, овечьего блекотанья, жеребячьего ржания, шума водопада, первого крика ребенка и предсмертного стона старика… Ей снился сон…


Когда Дарий проснулся, первым делом он принялся вспоминать прошедшие часы. Однако все ушло и не вернулось. Пандора спала так, как будто ее руки, ноги, волосы разбросала по кровати какая-то несокрушимая центробежная сила, однако дыхание было ровным, на подбородке темнели застывшие бусинки крови.

Утром город недосчитался двух корпусов бывшего пансионата. И, возможно, нескольких миллиардов сперматозоидов… считай, будущих поколений, выброшенных в презервативах и вымытых водой из вагин, да и погибших от многообещающих контрацептивов… И, быть может, по этой причине миру еще долго придется ждать новых Эйнштейнов, Пикассо, Казанов и прочих любомудрых типчиков, которые так неосторожно пообещали глупому человечеству новые горизонты.

От их соития никакого события.

Глава шестая

Утро, которое все же наступило, не принесло Дарию ни вдохновения, ни радужных помыслов. Найдя в телефонной книге номер фирмы, где его Пандора подметала полы, он позвонил и ответившей женщине сказал, что, мол, уборщица заболела и сегодня не сможет выйти на работу. Однако его не поняли стали переспрашивать – какая уборщица, с какого участка и чтобы он повторил ее фамилию по буквам. Он положил трубку, удовлетворенный тем, что Пандоре не надо на работу, а ему можно расслабиться и не думать о доне Хуане.

Первое, что он сделал, – вышел в другую комнату и добросовестно обследовал Артефакт. Ему было любопытно посмотреть на своего тиранозавра, который в минувшую ночь позволил себе отлынивать от священного долга. Да, пожар и связанные с ним ассоциации насчет пиромании, конечно, сыграли свою пагубную роль, и ночные события на берегу залива тоже были не самыми вдохновенными.

Но, слава богу, синева почти рассосалась, кое-где остались крохотные островки желтизны, и лишь кривизна говорила о том, что в мире не все в порядке. И вдруг новое открытие: он заметил белесое кольцо, опоясывающее крайнюю плоть. Она заметно сузилась и напоминала зев кисета, стянутого шнурком… Произошло сокращение периметра, которое и было причиной болезненного ощущения. Дарий тут же мысленно обратился к Петронию, пообещав себе сходить к нему на консультацию.

Надев джинсы и майку с изображением мустанга, Дарий вышел на улицу, оставив позади себя пустоту и тихое посапывание Пандоры. И ничего нового не увидел: Медея подрезала кусты девясила, в которых ночью спал Григориан, и, кажется, еще была трезва.

– Как внучка? – поинтересовался Дарий, и этот интерес не был праздным, ему было жалко ребенка, тем более сто лет назад он сам тонул в деревенской речушке и чудом выкарабкался на поросший ольхой берег. Спасли корневища деревьев, выступающие над той быстроструйной протокой.

На глазах Медеи тут же показались слезы… очевидно, от умиления, и она сказала:

– Еще бы пять минут и был бы малышке полный кердык. А так, слава богу, все обошлось, и я так рада, так рада…

Слух Дария покоробило слово «кирдык», и он, кивнув головой, направился по дорожке и вышел на главную улицу. Джипа у тротуара не было, значит, Мусей со своим семейством отбыл к себе домой. «Интересно, – подумал Дарий, – знает ли этот кабанчик, как его шалава ставит ему рога? Тоже мне праздники с красными флагами… Однако, Пандора… Пожалуйста, заткнись, – приказал он себе, – и ни слова о пироманах…»

Дойдя до своей березы, он по обыкновению ее поприветствовал и пообещал быть справедливым и порядочным семьянином. Взамен попросил вдохновения, граничащего с озарением, которое помогло бы ему написать шедевр. Хватит традиций, натурализма, ведь есть же еще что-то такое, чего его рука не коснулась, а воображение недобрало… И поскольку он не взял с собой денег, пришлось вернуться домой, где, выпотрошив все свои карманы и высыпав наличку на стол, принялся подбивать итог. Сколько же вчера ушло на то да на се? Вроде бы не шиковал, а четырех бумажек не досчитался. Бананы покупал? Покупал. Ананасы покупал, желая всех удивить щедростью? Покупал. Всем дамам по букету роз покупал? Было дело, раздухарился… Впрочем, пошло оно все к чертям собачьим, на то и деньги, чтобы их тратить…

Он подсел к Пандоре, продолжавшей спать враскидку, и уголком купюры пощекотал у нее по шее, за ухом, провел по носу, который она тут же сморщила.

– Иду в магазин, напиши список.

Она испуганно открыла глаза, в которых был детский вопрос и ни грана ночного безумно-астрального пламени и дикой зачарованности. Но, придя в себя и что-то вспомнив, она попыталась вскочить с тахты.

– Мне же на работу, меня уволят.

– Будь спок, никто тебя не уволит, ты там самая главная. Лежи, я позвонил и сказал, что у тебя сыпной тиф… – Дарий обнял Пандору и погладил ее по щеке.

– Вчера что-то было? – спросила женщина и потянулась всем телом. И начала неистово зевать, что с ней происходит всегда при великом волнении.

– Все было, но все прошло. Машу взяли из больницы, пожар потушить не удалось, атомных взрывов не было… Говори, что купить…

Пандора приспустила одеяло и обнажила свои холмы с коричневыми бугорками. Явно соблазняла, утро всегда было ее любимым временем, когда ее гормональная система освежающе мобильна и склонна к самореализации. Но ее желание осталось невостребованным. Дарий был озабочен новым недугом, неожиданно возникшим в конечной плоти, и отсутствием вдохновляющих флюидов, без чего он никогда не дотрагивался до кисти и без чего тупел в смысле сексуальных влечений.

– Придется потерпеть до вечера, у меня другой настрой. – Он поднялся с тахты и, взяв со стола ручку с бумагой, снова вернулся к Пандоре. – Пиши заяву на продтовары… И давай сегодня сделаем вегетарианский обед…

– От вегетарианской пищи тебе долго придется ждать аку… Ну ладно, купи побольше огурцов, укропа… сам знаешь, что нужно для классного холодника… И несколько кусочков куриной вырезки, нажарю отбивных. Вчера, мне кажется, мы пили кьянти, очень хорошее винцо, но голова все равно раскалывается…

Дарий не удержался и сдерзил:

– А другое место у тебя, случайно, не раскалывается? – и он положил ладонь на ТО самое место.

– Представь себе, она уже давно раскололась… – женщина явно заводилась, и Дарий, дабы не разжигать мелких страстей, отправился в магазин. Предварительно закрыв на все ключи двери, на всякий, как он любил ее утешать, случай… Ну, хотя бы на тот случай, если совершенно неожиданно заедет к нему какой-нибудь тип вроде Кефала или любителя-велосипедиста Каспара, повадившегося летом делать незапланированные визиты, явно с надеждой застать дома одну Пандору. Дарий давно заметил, каким жадным взглядом он зыркал на нее, и однажды, когда Каспар был в спортивных трусах, Дарий увидел взбугрившийся его Артефакт. И вообще о Каспаре шла молва как о неутомимом и совершенно беспощадном ебаре с выдающимся пещеристым стволом… Причем прекрасно владеющим навыками секс-спринта… И мастере экспромта…

…Рынок, как всегда летом, был изумительно пахуч и разноцветен. Вот где по-настоящему улыбаются и от души сплетничают, не опасаясь последствий, ибо базар на то и базар, чтобы базарить. Купив фруктов, то есть несколько кузовков черешни, винограда и бразильских орехов, которые очень нравятся Пандоре, Дарий отправился в универсам, где, здороваясь налево и направо, исполнил список, написанный Пандорой, и уже хотел направляться домой, когда до его слуха донесся разговор двух старперов, стоящих у газетной витрины. Один другому с энтузиазмом рассказывал о ночном пожаре и очень сетовал на то, что власти города распустили бомжей, от которых нет никакого спасу. Но другой старпер стал ему перечить: мол, при чем тут бомжи, если пожар подстроили те, кто галится на это золотое место и кому на руку сожжение домов, находящихся в списке архитектурных памятников. Памятника нет, значит, нет и преград для захвата земли с последующим… и т. д. «Ну, кажется, пронесло», – подумал Дарий, имея в виду свои ночные выводы относительно Пандоры, пиромании и других маний, и в том числе эротомании, которой, увы, заражено поголовно все человечество.

После универсама он снова вернулся на рынок за зеленью и, когда спускался по лестнице, увидел неразлучную парочку – Роберта и его прыщавого дружка, которые увещевали какого-то дородного крестьянина, пожелавшего где-нибудь приткнуться со своим сельхозпродуктом. И Дарий, закупив для холодника надлежащую зелень, решил зайти к Петронию и на всякий случай проконсультироваться относительно непорядков со своей конечной плотью. Насколько это опасно для эрекции, яичек, предстательной железы и вообще для его жизни, с которой он пока расставаться не желает. Но, открыв дверь в санитарную палатку, вместо Петрония увидел молодую дамочку в белом халате, которая сидела за столом и что-то высматривала на куске ливера через увеличительное с текло.

– Здравствуйте, – сказал вежливый Дарий и перешагнул обитый жестью невысокий порожек.

А женщина в белом, не глядя, протявкала:

– Я занята, зайдите через десять минут.

– А где можно найти доктора Петрония? – Не внял советам дамочки Дарий.

И только после этих настырных речей мадам Белый халат изволила отстраниться от куска тухлого ливера и взглянуть на того, кто спрашивает о человеке, который…

– Доктор Петроний сидит в тюрьме.

– Это как же? – Дарий, удивленный сверх норматива, даже схватился за Артефакт, но вовремя отдернул руку. – Чего же он такого сотворил, чтобы лишиться свободы?

– Дорогой мой, надо читать местную прессу, там расставлены все точки над i.

– Пропустил, извините… Вроде бы приличная личность – и в тюры-муры, – Дарий сам был в ту минуту беззащитен и чувствовал себя на подходах к заточению.

– Коррупция, вот зло, с которым борется наше общество. Немножко взял, немножко дал.

И хотя Дарий ни черта не понял из ребусных блекотаний метрессы в белом, он развернулся и пошел искать Роберта с дружком, у которого лицо похоже на брусничную выжимку. Нашел их там же, где они базарили с сельхозвладельцем, и по первым донесшимся до его слуха словам, понял, что сторонники нетрадиционного секса конторят провинциала, желая продать ему базарное место за наличные, которые, само собой, никогда не попадут в государственный карман и которые никогда не будут обременены налогом. «Грязный рэкет», – озарило Дария, что, однако, не остановило его и даже придало прыти.

– Где ваш доктор Петроний? – строго спросил он Роберта, бывшего ополченца, которому в боевые 90-е залетное хулиганье отбило почки и сотрясло мозг, после чего он был уволен из славных рядов и занялся самым распространенным бизнесом – берешь руками, а отдаешь ногами…

– Как где – в пизде, и об этом знает каждый кабысдох. А чего тебе, собственно, от него надо? Может, трепачок подхватил или французский насморк? – и Дарий понял, что вдохновенней, чем слова данного пикадора, могут звучать разве что сонеты Шекспира…

– Красиво выражаешься, а как насчет анального вложения? – художник редко дрался, но в ту минуту готов был сражаться до первой кровянки.

Однако Робик после его слов сник и принялся дрожащими пальцами вылущивать из пачки сигарету. «Они такие беззащитные, эти ебаные голубые…» Дарий гуманист, тлетворный homo sapiens, а потому тут же, раскаявшись в своей грубости, с миром продолжил путь в сторону винмага, однако все еще пребывая в теме «Петроний, тюрьма и невыясненная в связи с этим обстоятельством дальнейшая судьба его, Дария, конечной плоти». Впрочем, отойдя от рынка на двадцать метров и хорошенько затянувшись сигаретой, он уже смирился с успокоительной мыслью: время, дескать, еще терпит, а там видно будет…

В винном магазине он купил кьянти и два пива, потому что более радикального средства от похмелья, чем пиво, ничего на свете не существует. Разве что летаргический сон или внезапная везуха в автоматах, когда вываливается на экран бонус с пятью, а то и шестью нулями… Правда, последнего казуса с ним еще не происходило, но, как говорит таксист Ахат, надежда умирает после того, как из кошелька исчезает последняя монета…

Возвращаясь домой, он обдумывал тактику поведения с Пандорой. Хотелось выяснить, с кем все же он живет – с нормальной мещанкой или мещанкой, которая немного помешана. И если это так, то не стоит ли ему быть с ней ласковее, внимательнее, почаще прощать ее завихрения? «А какие, собственно, завихрения ты имеешь в виду? – спросил себя Дарий, но внятного ответа не получил. – Ты сам с патологическими завихрениями, и всю жизнь превратил в большой спермогонный аппарат. Признайся хотя бы себе или березе, мимо которой сейчас пойдешь, что живешь в общем-то без особого смысла, без цели, срывая увядающие цветы удовольствия, а Пандора для тебя – средство, если угодно, станок для получения наиболее доступного физического, а значит, самого наисильнейшего удовольствия… Нет! – категорически пресек себя Дарий, – она для меня в миллион раз значит больше, чем просто средство для трах-тарарах… Она мое любимое дитя, которое беспомощно и без которого я оскудею и превращусь в обыкновенную дворнягу…»

Однако дальнейшее самобичевание в его планы не входило. И он, решив отвлечься от непонятного узора мыслей, вытащил из пакета пиво и, открыв пробку с помощью перстня на безымянном пальце, приложился к горлышку. А перейдя через рельсы, уселся возле куста кашки и, поглядывая на небо, на его вечную передвижную выставку – вяло текущие, но первозданно таинственные облака, пытался нащупать в глубинах подсознания что-нибудь ясное, озаряющее его закосневшую душу…

Из-за куста показалась кошка, тощая, с белой грудкой, белыми лапками, черной спинкой и такой же полумаской на мордочке. С перпендикулярно поднятым тонким хвостом, она вышагивала, словно королева, демонстрируя свою знатность. Грязный, ручной и, по-видимому, домашний зверек, кем-то оставленный на произвол судьбы. Не сразу он сообразил, что это любимая кошка его Элегии, выросшая на ее кровати и не знающая другого мира, кроме подушки больной женщины. Элегия, когда еще передвигалась самостоятельно, однажды обнаружила во дворе котенка с застрявшей в пасти салакой, которую он никак не мог ни проглотить, ни вытолкнуть из голодного рта. Сирота, малютка – и Элегия принесла ее в дом и приучила ходить в тазик и есть сухой корм. И назвала Найдой.

Кошка подошла к нему, и Дарий угостил ее куриной вырезкой, которую она с жадностью съела, после чего вопросительно уставилась на добродетеля своими большими зелеными глазами – мол, если ты такой хороший, то дай еще такой вкусняшки… Она шла в руки, и когда он поднялся и направился по дорожке к дому, кошка побежала за ним. И они вместе вошли во двор и вместе заявились в квартиру, где уже пахло кухонным духом и где Пандора что-то готовила к обеду. И Найда сразу же побежала на кухню, к тому месту, где обычно находились ее блюдца с кормом, молоком и водичкой. Словом, она возвратилась в свой дом и Дарию показалось, что в ее глазах стояли слезы счастья, затуманенные воспоминанием.

После смерти Элегии Найда на второй день исчезла, испарилась, ибо дом, в котором не стало ее кормилицы и защитницы, показался животному чужим, и оно оставило его. И вот – возвращение блудной дочери. Дарий был счастлив, как будто вернул частицу той жизни, по которой так страдала его изменчивая душа.

– Принимай гостью! – крикнул Пандоре Дарий. – Кажется, нам не хватает только этого очаровательного существа.

– Я видела, как вы важно шли. Давай ее сюда, угощу твою мадам молочком. Или это кавалер?

– Да нет, это самая настоящая леди. Молока дашь на десерт, а пока угости ее чем-нибудь посущественнее.

Так в их доме появилось новое живое существо, а стало быть, ноосфера жилого пространства так или иначе видоизменилась. После того как Пандора приготовила ранний обед, а точнее – поздний завтрак, они уселись за стол, а внизу, у газовой плиты, обвившись хвостом, устроилась новая квартирантка, которую они стали называть прежним древнерусским словом Найдой. Найда – от слова «найти». Она и есть найденыш. Так вот, этот зеленоглазый вторичнонайденыш неотрывно смотрел вверх, поводя носом, потому что в тарелках людей, сидящих за столом, была очень ароматная, с большим количеством мяса, специй и зелени еда. Дарий, будучи абсолютно дезорганизованным существом, стал бросать на пол кусочки, которые он отщипывал от своей отбивной. Кошка тут же бросалась на ниспосланное с неба и, вертя головой, пыталась разжевать мясо. Потом ей дали молока, которое она выпила до капли и долго вылизывала блюдце. А затем с такой же тщательностью начала умываться.

– Видимо, кто-то ее кормил только молоком, – предположил Дарий, – смотри, с каким аппетитом она его лакала. – И послал найденышу воздушный поцелуй. – Красивая киса, правда?

– Все они красивые, пока не начнут с котами вазгаться. Все как у людей.

– Ну, предположим, это тебя не касается, наоборот ты стала еще красивее…

– Не обольщайся, это не твоя заслуга. С тобой я скоро превращусь в рабочую лошадь.

Дарий смотрел в окно, за которым обогащался золотистым светом мир, а на лавочке, куря и лузгая семечки, этот солнечный мир заполняла Медея. Судя по тому, как она затягивалась сигаретой и как держала ее в откинутой руке, можно было с уверенностью констатировать, что Медея на тот момент никакого отношения к абстиненции не имела. Но Дария занимали другие мысли, он прикидывал, каким образом или, вернее, с какого бока начать разговор с Пандорой на интересующую его тему…

Доев отбивную, которая была сочной и ароматной, но которая после превосходной и сытной окрошки не так была аппетитна, Дарий, не кладя на стол вилку, спросил Пандору, придав голосу если не ласкательную, то во всяком случае ненавязчивую интонацию.

– Скажи, что ты чувствовала ночью, когда смотрела, как горит этот несчастный дом? Только, пожалуйста, не думай, что я хочу тебя на чем-нибудь подловить.

И началось, и началось бестолковое ковыряние вилкой в куске мяса. Глаза опустила в тарелку, губы брезгливо поджала, и тут же дал о себе знать нервный тик, который всегда возникает в ее нижнем веке… Так конвульсивно затрепетало, будто его подключили к току. Она взяла в руки бокал с кьянти, но пить не стала, просто вертела фужер своими длинными пальцами с отполированными ногтями. Поблескивали стеклянные выпуклые бока фужеров, призрачным гранатовым светом томилось вино, и не очень весело искрились недорогие камушки в ее кольце.

– Ну чего ты молчишь, Пандорочка? Я же не следователь и не ловлю тебя на слове, мне надо знать, с кем я живу… – Он наконец отвязался от вилки, положив ее в пустую тарелку, взял Пандору за руку двумя руками и стал гладить, всматриваться в ее лицо, как будто хотел взглядом приподнять ее ресницы и унять трепыхающееся веко. Ему было ее жаль, и он решил больше не задавать вопросов, тем более, что услышал, как в комнате звонит телефон. Он поднялся и вышел из кухни.

Пандоре было слышно, как Дарий кому-то говорил:

– А что еще можно от гнилой попсы ожидать? Ну черт с ними, жаль только нельзя морду набить… – Пауза, видно, кто-то говорил на другом конце провода, а Дарий терпеливо слушал, а когда выслушал, заключил: – Хор, Зенон, спасибо за информацию… Да, да, я потом их заберу и постараюсь отреставрировать. Да ладно, ничего страшного…

Уже на кухне Пандора спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Случается с тобой, а у меня все расписано как по нотам…

– Ну, если секрет, – извини, – и Пандора принялась складывать в раковину посуду.

Дарий нервно закурил и шире приоткрыл окно.

– Какие могут быть секреты у человека, чей труд в буквальном смысле втоптали в грязь? Звонил бармен из санатория, куда я вчера ездил…

И он рассказал Пандоре о том, что ему поведал Зенон. Даже язык не поворачивался, насколько услышанное от него не вязалось с солнечными отсветами мимотекущей жизни. Как он понял, после его отъезда из санатория начался дождь, и Орхидее, когда она шла к машине, ее слуги выстлали в накопившейся у входа лужице мостик из… из его, Дария, картин. Чтобы, не дай бог, ее светлость не промочила свои босоножки, подаренные какой-то царицей из последнего на земле племени африканских каннибалов.

– Так и оставили картины в луже? – спросила Пандора.

– Не просто оставили, а прошли по ним. Я такого от Марио Ланца просто не ожидал, – Дарий налил в фужеры вина. Выпил и еще налил.

– Нужны им твои картины… Они могут себе позволить и не такое. И зря ты так огорчаешься, нарисуешь еще, и даже лучше, это у тебя получается довольно шустро.

Лучше бы она этих поганых слов не говорила. Надо же, шустро получается! Словно ширинку расстегнуть.

– Это когда я занимаюсь маляркой, чтобы заработать тебе на колготки, у меня шустро получается. Раз, раз, помахал макловицей, загрунтовал, помазал, побрызгал и – готово, а это ведь искусство… Повторяю по буквам: И, С, К, У, С, С, Т, В, О… Искусство! Я же не поденщик, черт бы их всех взял, – Дарий рукой, в которой держал бокал с вином, указал куда-то в сторону, видимо, имея в виду то место, где его так позорно унизили. – Меня больше всего оскорбляет их невежество, эти золотистые стафилококки, которые едва-едва научились разевать ротики, издавать какие-то звуки, а между номерами делать друг другу минет, возомнили из себя великих деятелей культуры… Фанерщики… А ведь, по гамбургскому счету, они всего-навсего бабочки-однодневки, о которых завтра никто и не вспомнит с их дешевыми куплетами… И вообще, я не я буду, если… и когда они мне попадутся… я бы их всех под… в гробу и в канаве… и раком, по-партизански… их всех и эту пуп-звезду Орхидею, и ее клоуна Фокия, а главное – ее продюсера, который первый и предложить сделать из моих полотен мост Вотерлоо… Его бы холеной харей в эту лужу… Ну ничего, они еще пожалеют об этом…

Пандора, видя душевные страдания Дария, подошла к нему и села к нему на колени. Прижалась, дохнув свежим винным ароматом.

Пожалуйста, не желай им ничего плохого, они сами не понимают, во что вляпались. Дурачки, жизни не знают, пользуются людской глупостью. Брось, выкинь их из головы. Давай лучше сходим на море, ты порисуешь свои картинки, а я посижу рядом…

Слово «картинки» кольнуло раненое самолюбие Дария, но он пропустил это мимо ушей.

Однако, как бы там ни было, шлея уже попала под хвост, и теперь нужен был другой клин, чтобы выбить первый…

– Собирайся, – сказал он, – сходим отомстить хазарам. – Это на их эсперанто означало – «пойдем сыграем на автоматах…»

Они отправились в «Мидас» и пришли туда в тот момент, когда Бронислав мокрой тряпкой убирал с пола свежую, а потому остро пахнущую кровь… На вопрос Дария: «По какой причине кровавый Спас?» – служитель культа игрищ с присущим ему равнодушием ответил:

– Афганистан не поладил с ГУЛАГом… – это он об Ахате с Энеем. – Драчка не впервой. Оба очень нервные, психуют, когда проигрывают. – Бронислав, окунув тряпку в ведро с водой, выжал ее и снова намотал на швабру. – Я уже к этим битвам привык, хотя сегодняшняя стычка была куда как свирепа. Эней сказал, что Ахат в лагере был не паханом, а петухом. Ну и завертелось, чуть меня вместе с моей будкой не снесли.

– А где они сейчас? – зачем-то спросила Пандора.

– Эней в больнице, Ахат – в полиции. Я думаю, все обойдется, почти вся ментовка здесь ошивается, хотя Эней, может, недельки две и проваляться в гипсе. Ему Ахат стулом сломал руку и повесил под глазом фонарь.

Настроение у Дария помрачнело, но это не помешало придвинуть к автомату «Амиго» (любимому ими «перчику») два стула, на которые они с Пандорой и уселись. Началось ристалище, которое с переменным успехом будет длиться несколько часов. А за это время Дарий успеет трижды сбегать в «Таверну» и навернуть там сухого вина, поболтать с буфетчицей, накрашенной профурсеткой Никой, которая в достославные времена работала в управлении торговли города и ходила в дорогих шубах и в сиянии золотых изделий. Потом он возвращался к приникшей к экрану автомата и неподвижно сидящей Пандоре, что-то говорил насчет невезения и мутным взглядом начинал следить за игрой. Канючил, чтобы она подняла ставку, и несколько раз порывался нажать на клавишу, что Пандоре не нравилась и за что она била его по рукам. Он исхитрился повысить голос, но, видимо, не рассчитав его силы, срывался на фальцет, начинал дико кашлять и, не поставив последней точки, начал закуривать. Постепенно все визуально сливалось, звуки, издаваемые аппаратом, превращались в монотонное перебрехивание, а сам Дарий, отяжелев от собственного прозябания, усугубленного вином и куревом, все ближе и ближе склонялся головой к плечу Пандоры. И, как в тумане, он различал голоса, один из которых как будто принадлежал Ахату, другой, женский – его моложавой жене Роксане, и вялотекущие интонации Бронислава, что-то объясняющего и с чем-то соглашающегося. Он всегда соглашался. В конце концов глаза Дария смежились, сигарета выпала из рук, слух потух, он сполз с высокого стула и мешком свалился на пол. И, слава богу, не причинив полу никакого вреда. Пришел в себя и с очевидной ясностью осознал свое натуральное падение. Его подняли и усадили на более низкий и более остойчивый стул, услужливо подставленный под его зад Брониславом. Пандора что-то пыталась ему объяснить, но в голове тренькало, визжало, тарахтело, безумно хотелось пить, что в конце концов и произошло: Пандора влила в его слепленный слюной рот холодного тоника, кем-то доставленного в «Мидас», после чего сразу же полегчало. Отлегло от многих мест. Равновесие – великая вещь, жаль только, что не все о нем знают.

Мир не без добрых людей, и вскоре Дария оттащили в машину возвратившегося из полиции Ахата и отвезли домой. Правда, из таксомотора он вышел сам. Почти сам, ибо с двух сторон его подпирали супруга Ахата Роксана и Пандора. Когда шли по дорожке домой, до его контуженного слуха донеслась очень справедливая реплика Медеи: «Боже мой, как Пикассо наклюкался…» Но и сама Медея была на хороших парах: они только что с Легионером выпили полбутылки самогона, и если она еще имела силы сидеть на лавочке и бить баклуши, то сам винокурщик, в дупель пьяный, лежал у себя в душной комнате и балдел от благодушия и музыки, которая влетала в открытое окно и которая исходила от дома мошенника Флориана. Это была мелодия Мариконе «На лугах любви»…

Дарий, также находясь в горизонтальном положении, тоже почти балдел, и, как ни странно, от той же «На лугах любви», но еще больше от холодного полотенца, которым увенчала его главу Пандора. Сама она была на кухне и грела воду, чтобы напоить его крепким чаем и привести в порядочное состояние. Она находилась в крайней степени опустошенности: пока Дарий маялся у ее плеча, она спустила в «Амиго» почти все деньги, которые ей он выделил. Подлый «Амиго» круто подвел, ни разу не показал трех сомбреро и вообще вел себя настолько вызывающе, что был момент, когда провернулся сто пятьдесят раз, не выдав ни одного сантима. Катастрофа! Нечего и мечтать о стиральной машине. А счета за квартиру, электроэнергию, воду? Одно предупреждение уже было и может запахнуть выселением… О чем «Амиго» только думает…

Пандора достала из холодильника недопитое кьянти и налила почти полный фужер. Но выпила половину, отвлек свисток чайника. Пока кипяток настаивался на «цейлонском», она снова устроилась у стола и стала ждать, когда градусы начнут успокоительно расщепляться поджелудочной железой. Через окно смотрела на Медею, все ниже и ниже склоняющую голову на грудь. Сигарета, зажатая в руке, неуправляемо дымилась, и Пандора, глядя на дымок, задумчиво колесила в своих потаенных мыслях…

Дарий был бессилен осмыслить свое состояние. Он, как баран, скошенным взглядом дивился на чашку с чаем, которую Пандора поднесла к его губам.

– Пожалуйста, попей горячего чайку, – попросила Пандора и сняла с его головы полотенце, с ним он ей казался очень несерьезным, что каким-то образом могло умалить ее гуманитарную акцию чаепоения. – Я тебе говорила, чтобы ты не ходил в буфет, а ты, де кретино, все равно поперся. Тебе всегда всего мало. Упился – радуйся…

– Да ладно, все пройдет, как с белых яблонь снег… Я хочу пойти на море, помоги мне встать…

– Не снег, а дым… Лежи, у тебя очень красное лицо, наверное, подскочило давление.

Но Дарию хотелось самореализоваться, ибо в нем еще играли градусы, ему было весело и наплевать на все колеры мира. Он притянул Пандору к себе и сделал попытку поцеловать в губы, но та, сделав гримасу отвращения, заявила:

– Из помойки лучше пахнет, чем от тебя. Ты делай что-нибудь одно – или пей или кури…

– Это мужские боевые запахи, которые не должны оскорблять женское обоняние, а наоборот – вызывать сострадание к нашим маленьким грешкам. – Он поставил кружку с чаем на пол и опять взялся за руку Пандоры. – Солнце мое, сними трусики и ложись рядом…

Пандора с чашкой вышла из комнаты и вернулась совершенно обнаженная с рулоном туалетной бумаги. В другой руке у нее была упаковка жевательной резинки, которую она протянула Дарию.

– Пожуй, может, немножко нейтрализуешь перегар.

– Не волнуйся, сейчас все перегары превратятся в запахи желания, – он встал с дивана и начал раздеваться. Затем он сходил в ванную, почистил зубы и ополоснул лицо холодной водой. На щеки и подбородок побрызгал туалетной водой. На обратном пути завернул в другую комнату и перед зеркалом осмотрел Артефакт. Следы недавней травмы почти исчезли, что его ободрило и вызвало обнадеживающее следствие: его Артефакт, словно Феникс, неуклонно восставал из пепла. Но вот что беспокоило: его многострадальный Артефакт, увы, по-прежнему не был прямолинеен и по-прежнему находился в объятиях Пейрони. Но самое неутешительное было в том, что крайняя плоть сузилась настолько, что он, попытавшись сдвинуть ее повыше, ощутил режущую боль. И цвет ее напоминал бледную поганку. Однако он утешил себя: «Это не причина для слабости, стойка хоть и антигеометрическая, но, безусловно, превосходная».

И Дарий, не прикрываясь, отправился на крест, ибо Пандора в этот момент лежала на тахте, раскинув в стороны руки, чем и в самом деле напоминала крест. И тем не менее, несмотря на абсолютную готовность, она не позволила ему действовать буреломно и настырно. Закрыв глаза, она разрешила себя ласкать и даже дала знать, чтобы он сначала поцеловал левую грудь, которая у нее была более чувствительна.

Пандора заходилась в экстазе и готова был вывернуться наизнанку. И вдруг в голову Дария пришла подлая мысль: поставить ее оргазм в зависимость от ее признания. И когда она начала сбивчиво ему навязывать это пошлое «еще, еще и еще!», он смирил свой пыл и нарочито замедлил движения. А она, распалясь подобно доменной печи, уже не в силах владеть собой, завыла и начала его терзать ногтями, побуждая к более активным действиям. А он ей в самое ушко вопросик: «Это ты подожгла?» В ответ мычание и новая обойма стонов и лозунгов, в которых снова доминировало слово «еще!». «Скажи, я должен знать правду, это будет между нами. Клянусь тобой, ну…» Словом, шло бесстыдное злоупотребление властью и подавленная страстью и нетерпежом Пандора раскололась: «Да, я подо… подо… жгла этот гнилой сарай… Что б ты сдох!» А у него от ее признания дух перехватило, и он почувствовал, как Артефакт, словно воздушный шарик, стал медленно, неудержимо сдуваться… А главное, умягчаться, что грозило позором и безрадостной перспективой моратория на неделю, если не больше. А тут, как назло, кто-то начал настойчиво звонить в дверь. Само собой разумеется как бы не так…

И уже после того, как они побывали под душем, выпили по фужеру вина, выяснилось, кто звонил в дверь. Под окном болталась Медея и плаксивым голосом просила помочь открыть ее дверь.

– Иди, – сказал Пандора, – помоги своей пьяной подруге попасть домой.

Это не впервой, и Дарий, ощущая прилив к голове освежающих градусов кьянти, пошел на помощь Медее. Та стояла внаклонку перед своей дверью и безрезультатно нашаривала ключом замочную скважину. Задница ее при этом аппетитно оттопыривалась и сквозь шелковую юбку-плиссе хорошо просматривались темные трусики… И художник, сглотнув слюну, пожалел о своем опустошении, а то было бы не зазорно пристроиться к аппетитному крупу этой подвыпившей кобылки.

Дарий взял ключ и, засунув его в скважину, попытался открыть дверь, но ключ не поворачивался. Оказывается, дверь не была заперта, и Медея напрасно подняла панику, а может, сделала это специально, от скуки и от пьяного желания пообщаться. Так было и так будет.

Через полчаса Найду пронесло, то ли от чрезмерного насыщения сухим кормом, то ли от молока, смешанного с мясом… Убирал за кошкой Дарий. И с этой минуты это стало его прямой обязанностью. Он сходил к соседу и нашел в его сарае железный поплат, а самого Григориана попросил сделать по размеру поплата железную пластинку с отверстиями, в которые, по его замыслу, должна сливаться водичка из Найды…

К заходу солнца Дарий ощутил себя вполне пригодным для дальнейшего осуществления творческих замыслов. Хмель почти выветрился, вышел через почки, а какая-то его часть источилась через поры тела, когда он «плыл» с Пандорой «против течения». Вообще, занимаясь Этим, он почти не потеет, но, видимо, тогда сыграли свою роль духота, винные пары и не совсем обычная процедура выбивания из лежащей под ним античности признательных показаний.

Перед тем как пойти к морю на пленэр, у них состоялся разговор по теме «явка с повинной», который первой начала Пандора. Она надевала босоножки и потому была в наклонном состоянии, когда лица не видно и потому нельзя с него считать искренности высказываний. «Ты думаешь, – сказала она, – что ты такой хитрый и выпытал у меня все, что хотел… Это то же самое, что заставить говорить человека под угрозой пытки или загнав под ноготь иголку. Ты порядочная сволочь, и если бы не моя слепая любовь, я бы давно тебя бросила. А мое признание можешь воспринимать как самооговор. Ацетон я брала с собой на работу, чтобы… Вату я положила в тумбочку, можешь проверить, так что, извини, дорогой мой…» Дарию не хотелось в ее глазах (да и в собственных) быть Вышинским или капитаном Жегловым, и потому он не стал дальше распространяться на щекотливую тему и перевел стрелки на довольно безопасный путь.

– Ладно, забудь, жаль, что мы опять пролетели с игрой… Я имею в виду твой бездарный проигрыш. Сколько раз мы договаривались – если игра не идет с самого начала и жор продолжается, мы плюем и ретируемся.

– «Амиго» сначала давал, и неплохо, но после того, как ты велел мне поднять ставку, он заткнулся и ни разу не показал сомбреро. Ты сам виноват, не надо напиваться. Мне за тебя было стыдно перед Ахатом и его женой. Ты так назюзюкался, что упал со стула. Какая тут может быть игра… – Пандору несло, как ветер несет осенний лист, сорванный с ветки.

– Ладно, прекрати все валить на пьяного отдыхающего, просто у нас ни за что не уплачено, – он имел в виду коммунальные счета и не только. У него кончались цинковые белила и ультрамарин, в запасе не осталось ни одной рамки.

– Работать надо, – довольно безответственно заявила Пандора и, возможно, понимая это, сама взяла мольберт, позволив Дарию налегке направиться в сторону моря.

Они шли солнечными и теневыми сторонами улицы, прошествовали под опасным козырьком и ничего с ними не произошло. Их сопровождали молчаливые свидетели времени, их тени, и когда вошли под прохладную сень старых лип, ощутили освежающее дыхание близкого моря. Бриз повевал вдоль асфальтированной дорожки, по которой, как вчера, позавчера и запоза… зазапоза и еще раз зазазазапоза… вчера катались на своих машинках будущие Шумахеры и Барикеллы. И спокойствие восселилось в сердце Дария, ему казалось, что он никогда не ощущал в своем теле и душе столь благоприятственного комфорта.

Однако когда, раскорячив на дюне ножки мольберта, он вытащил из кулечков кисти и установил загрунтованную картонку и уже хотел нанести первый мазок, рука вдруг предательски задрожала, в голове рассыпался сноп искр, и он едва удержался, чтобы не упасть. Пандора в это время располагалась внизу, почти у самой кромки воды – расстелив покрывало, она долго поправляла купальник и так же долго примеривалась к направлению солнечных лучей, чтобы правильно подставить свое тело под их корпускулы. Но солнце уже ощутимо скатилось к горизонту, и все приготовления Пандоры были не более чем пустым ритуалом пляжного человека…

И поскольку помочь Дарию уже никто не мог, кроме карманной аптечки, он присел на торчащую корягу и принял свои таблетки. А что так его поволокло, в чем была причина? Быть может, неудержимая ионная атака с моря или открывшийся взору и зловеще расплавившийся диск солнца? Или все проще: запоздалое похмелье и активный трах-тарарах дали о себе знать? Он откинулся на спину и минут десять-пятнадцать взирал в синеву, которую прочертили трассы рейсовых авиалайнеров. Жемчужные полосы расплывались, превращались в бесформенные рваные ленты, и пройдет какое-то время, прежде чем они растворятся, исчезнут с небесного купола. Как будто их никогда и не было. Но вот, кажется, пульс, прекратив свое сумасбродство, начал приходить в норму, в глазах исчезли черные мошки, взгляд снова стал выделять из мирового эфира все его бесчисленные тона и оттенки. Он поднялся, встал у мольберта. И, кажется, сделал это вовремя, ибо в природе что-то кардинальным образом изменилось, и он уловил то состояние, которое, очевидно, будет прелюдией конца света или явления чего-то такого, что сделает этот мир вечно безукоризненно блистательным. Однако в голове рефреном звучала какая-то навязчивая похабщина, отделаться от которой у него не было никакой возможности:

Не позволяй шахне лениться!

Чтоб в ступе воду не толочь,

Шахна обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь.

За такие мысли Заболоцкий его удавил бы и не поперхнулся. Горькая доля художника, еще не нашедшего себя, быть разным – от самого высокого вольтажа до самого низкого. Он, как разбитая бездорожьем телега, не понимал, что каждый новый ухаб, новая ямка укорачивает ее жизнь и будущие версты для нее будут недоступны. Но человек не телега: Дарий, глядя на подступающее к горизонту светило, как заклинание, твердил… вернее, беззвучно шевеля губами, убеждал себя: «Я должен превзойти Куинджи… Сегодня же, сейчас я это сделаю…» Простой вопрос: соединить свет и тень в такой волшебной пропорции, чтобы глаз Всевышнего признал это откровением… И чтобы око человеческое, всмотревшись в его живописание, восхитилось бы увиденным до глубины души. «Но Куинджи писал против света и потому, наверное, много изводил ультрамарина, изумрудной краски и синего кобальта. И мне нужен и кобальт синий, и кобальт зеленый, которого осталось чуть-чуть, потребуется много ультрамарина, еще больше церелиума, которого кот наплакал… Но если умеренно, с умом… Однако сажегазовой краски не осталось совсем, но я без нее обойдусь, главное – золотистая охра…»

А между тем солнце, озаряющее песчаный берег Рижского залива и немногочисленных его топтателей, уже почти коснулось грифельной отчетливости горизонта. И в этом сказочном сочленении Дарий обнаружил всю диалектику бытия. Впрочем, увидеть-то увидел, но выразить словами был бессилен. Лишь мельком подумал, что поцелуй золотого диска в плотно сжатые губы горизонта может стать предсмертным поцелуем земли. Когда светило в последний раз зайдет и больше не появится в том виде, в каком оно представало перед радужными оболочками динозавров, прекрасным взором одалисок, всяческих Клеопатр, Хеопсов, Лениных-Сталиных, степного кота, скарабея, пересекающего поперек Сахару, в изумрудных глазах черной мамбы и в мутном взоре только-только вывалившегося из чрева матери волчонка, а также тех семидесяти миллиардов человеческих существ, когда-либо населявших Землю. «Но если такое случится… даже если через тысячу, миллион… миллиард лет, то все нынешнее бессмысленно, – невежественный мозг художника тщился что-то понять и судорожно пытался найти ответ. – Нет, врешь, имеет смысл, даже если мир погаснет через пять минут, ибо в эти пять минут будет мое «я», а с ним мои кисти, мой мольберт и остаток краски, которая кончается и которую не на что купить…»

Наконец-то свершилось: солнце перерезало ленточку горизонта, и в вечернем воздухе глаза Дария обнаружили все 2395 цветовых оттенков и еще больше полутонов и четверть-тонов, и это видение так окрылило его душу, что он едва не задохнулся от прилива чувств. И среди кажущегося хаоса открывшегося ему космического калейдоскопа он увидел отчетливую линию золотого сечения. И в глазах его затомились сполохи отраженного от вечности света. И, наверстывая время, стараясь не выпускать из внутреннего взора то, что пришло к нему озарением, он начал выкладывать на картонку краску, запечатлевая изнуряющую душу метафизичность. И, видимо, ему что-то удалось, потому что над ухом чей-то голос произнес: «Бойся человека, Бог которого живет на небе». Дарий, не оборачиваясь, пытался вспомнить, кому принадлежит этот суховатый, ироничный голос, но вспомнить не мог. Оглянулся, но никого, способного произносить подобные речи, рядом не было. Он кинул взгляд туда, где в сумеречном свете обременяла пространство Пандора, и увидел, как она вытряхивает покрывало, видимо, собираясь идти домой. «Интересно, или я сбрендил, что вполне возможно, или я что-то слышал на самом деле. А почему бы и нет: если мне явилась мировая палитра, то почему со мной не может говорить ее создатель? Нет, это уж слишком, то, что ты слышал, всего лишь слуховые галлюцинации, чем всегда страдают алкоголики, невоздержанцы в смысле ебли и психопаты, к которым тебя уже давно отнесла официальная медицина. Так что не обольщайся насчет Бога и небес, покажи сотворенное старому маразматику Кефалу, и пусть его мнение будет первым, но не последним. Впрочем, вы друг друга стоите», – так подумал о себе и Кефале Дарий и отступил от мольберта на два шага. И его взгляд, окинув общим взором то, что создала его рука, затем сместился на пару сантиметров вверх и за темным контуром мольберта успел ухватить оранжево-кумачовый гребень солнца, сходящего на нет. Закат окончен. Занавес опущен. Вечер в своих правах. Небеса и море на месте, скоро появятся первые просверки небесных светляков и все пойдет по новому кругу. Значит, пора мыть и упаковывать кисти и подождать, когда поднимется Пандора, но не для того, чтобы услышать от нее что-нибудь вразумительное, а просто для того, чтобы лишний раз полюбоваться ее статью и ее неверными, меняющимися от меняющейся освещенности глазами. Но пока Пандора преодолевала подъем, свершилось чудо, которое Дарий посчитал позитивно-символическим: на поднятую крышку мольберта спикировало белокрылое существо – юная морская чайка с тонким перламутровым клювом и субтильными, но, видимо, цепкими, янтарного цвета лапками, которыми она уверенно ухватилась за мольберт. Ему показалось, что это была та же самая птаха, которая в прошлый раз сиротливо грелась в песке, устало опустив головку. А быть может, это была другая, но тоже уставшая от полета птица… Она и так и эдак вертела своей серой головкой, и в ее сердоликовых глазах как бы сиял вопрос, смысл которого для Дария остался непонятым. Он неотрывно вглядывался в ее зрачки и неожиданно увидел в них отражение своей картины, сияющей необыкновенными цветами радуги. И душа его восхитилась. Он протянул руку, намереваясь коснуться пришелицы морских просторов, но чайка сжалась и, оттолкнувшись своими тонкими лапками от мольберта, взлетела и устремилась в сторону отражающего последние лучи моря.

Явившаяся Пандора, взглянув на изображение, открыла рот и целую вечность не могла его закрыть. Она с нескрываемым раздражением бросила на траву пакет с покрывалом, и плюхнулась с ним рядом.

– Что-нибудь случилось? – спросил Дарий и еще раз взглянул на свое творение.

– А ты сам не видишь? – Пандора гневливо сверкнула глазами, со вздохом вынесла приговор: – Допился, дорогой мой мальчик, доигрался. Боже мой, боже мой, какая мазня, как будто шимпанзе лапой. Неужели ты сам не видишь, что ты тут наляпал?

– А что тут видеть? – Дарий, смущенный и раздавленный критикой и непониманием, готов был ее придушить. – Что тебе здесь не нравится, а? Закат над морем, ранний вечер, отраженная в море радуга, бездна тонов, гармония идеальная… Слышь, курица, гармония и-деа-ль-на-я. Повторить? У меня еще такого не было и вряд ли когда-нибудь будет…

Пандора, опустив голову в колени, раскачивалась из стороны в сторону, видимо, выражая так свое удивление и досаду. Из колен он услышал ее глухое негодование:

– Во-первых, давай без оскорблений, во-вторых, у тебя действительно такого еще не было, и в-третьих, ты не виноват, потому что свихнулся, а вот на какой почве, это еще предстоит выяснить. – Она подняла голову и Дарий увидел животный блеск в ее глазах. – Где ты видишь радугу? Радуги без туч не бывает. И почему у тебя море такого золотистого цвета, глядя на который можно свихнуться…

– Все, амба, заткнись и больше не раскрывай свое орало. Повторяю для глухих: это лучшее, что когда-либо выходило из-под моих кистей, и никогда подобного больше не будет. – Он упаковал мольберт, сложил стульчик и, прощаясь с морем, окинул его насколько возможно широким взором. – Забирай свои шмотки и пошли домой. И больше на тему искусства вообще и живописи в частности ни слова, ни полслова. – И Дарий размашисто, оставляя позади себя дымок от сигареты, зашагал в сторону липовой аллеи, которую уже заполняли фиолетовые сумерки.

До Рождества было еще ой как далеко…

Глава седьмая

Кошки удивительные существа, и не зря в седые времена их считали священными животными. Когда Дарий улегся рядом с Пандорой на диван, Найда вскочила ему на грудь и уютно там устроилась. Ее белая мордочка сияла новогодним фонариком, а мурлыканье, которое она издавала, напоминало монотонную работу электромоторчика или урчание холодильника. Лапки она сложила муфточкой, голову склонила к самому подбородку, и всем было хорошо.

Около часа ночи Дарий проснулся и увидел, как сквозь неплотно зашторенные окна пробиваются разноцветные сполохи и слышатся автоматные очереди. Но это его не потревожило, поскольку было уже привычным: сосед-шулер отмечал день незаконной репатриации, незаконно вошедшей в страну силы с красными звездами на фуражках. Найда уже спала в ногах, что мешало Дарию свободно вытянуться, и он, поднявшись, сдвинул кошку к стене. Однако сон прошел, и он долго лежал с открытыми глазами и вспоминал все, что могло прийти в голову человеку с довольно неясной философией жизни. Тогда, в Москве, когда он увидел Пандору, все в его душе и сложилось. Определилось на года. В Ригу он ехал в одиннадцатом вагоне, и когда ресторан закрылся, они у единились в ее служебном купе. Говорили, но больше она – о своей жизни, о том, как стала официанткой в вагоне-ресторане, как умерла ее мать, как «в предыдущий рейс ее обворовала в Москве цыганка», которую она отвела в милицию и где над ней посмеялись, ибо не было вещественных доказательств. Цыганка успела выбросить кошелек, когда они направлялись в отделение милиции. А вообще жизнь проходит на колесах, рейсы через три дня, в остальное время перебивается на рынке, продавая привезенные из Москвы вещи. Ах да, еще она ухитрялась учиться на заочном отделении торгового института. Призналась, что давно хотела его встретить и даже искала телефон в телефонном справочнике, но там его не оказалось. И когда она это говорила, у Дария сбилось дыхание, и он не мог дождаться минуты, когда Эта минута будет уместной для них обоих. Он вспомнил, какая на ней была блузка (василькового цвета), какая в волосах заколка (коричневая, в виде бантика с бисеринками), какие духи (сандал) от нее исходили. Но не смог бы передать прелестное сочетание ее сияющих глаз с нервным подергиванием века.

И даже при тусклом свете он разглядел, как зарделись ее щеки, когда он начал расстегивать юбку, как будто это было в первый раз, и как она, смущаясь, устраивалась на очень не удобном ложе и старалась не глядеть, как он приспускал джинсы, а сам он, вбирая в себя ароматы сандала и специфические вагонные запахи, старался не упасть с полки, ибо она была узкой и совершенно не приспособленной для полной самоотдачи. Но все произошло быстротечно, ибо кто-то дважды дергал за ручку двери служебного купе, что, однако, не умалило обоюдоострое соитие. В последний миг он взвыл, и она прикрыла его рот ладонью, а сама… Впрочем, это уже осталось в далеком прошлом.

По приезде в Ригу они расстались, но ровно на столько, сколько потребовалось для поиска для нее жилья. Начало. Бытовое переустройство, в котором было все: переезды, смена работы, общежитие строительного треста, что само по себе сравнимо с концлагерем, безденежье, подозрения в измене, ревность и пр., и пр., однако не это дразнило память Дария, а очень мимолетный эпизод, который произошел в том же одиннадцатом вагоне утром, когда экспресс приближался к рижскому вокзалу. В суматохе, какая бывает в пассажирском купейном вагоне, в хаотическом движении поздно проснувшихся пассажиров, ринувшихся в туалет, Дарий стоял в проходе и наблюдал за тем, как Пандора (помогая своей подруге-проводнице из соседнего вагона) собирает белье, складывая простыни в отдельную стопку, пододеяльники и полотенца – в другую, моментами отвлекаясь, отправлялась на поиски недостающего казенного белья. И в один из моментов, пролетев по проходу стрелой, к Пандоре подошел молодой крепко сбитый мужчина тоже в форменной одежде, и, приобняв Пандору за плечи, что-то стал ей говорить. Было видно, разговор шел доверительный, свойский, даже ласковый, и Пандора, слушая парня, смущенно бросала взгляды в сторону Дария. «Тебе придется выбирать», – сказал себе Дарий и тоже пошел на выход, где уже выстроилась очередь. Подойдя к беседующим, он взял Пандору за руку и довольно бесцеремонно втолкнул ее в открытые двери служебного купе.

– Кто этот человек?

– Бригадир поезда, а что? Я тебе позвоню, а сейчас мне надо прибираться…

И с той минуты в душе Дария не было ни минуты затишья…

…Он уснул, когда последняя петарда, осветив небо и верхушки сосен, потухла и когда Найда снова улеглась ему на грудь. Она была невесомая и не мурлыкала, а лишь тихонько, как и Пандора, посапывала, что было своеобразным музыкальным рефреном, ничуть не отягощающим слух и тем более тело.

Утром, когда Пандора ушла на работу, он с только что написанной картиной отправился в санаторий за своими втоптанными в грязь полотнами. Все были на месте: за администраторской стойкой те же куклы Барби, которые мило его приветствовали, и он им в ответ тоже помахал рукой, был на месте и бармен Зенон, свеженький как огурчик, правда, с небольшой царапиной на щеке. Вдалеке показалась узкоплечая фигура сантехника Афони, направлявшегося в рабочую столовую.

Зенон предложил выпить, но Дарий отказался. Закурили, и бармен поведал некоторые подробности того вечера, когда в баре гуляла Орхидея со своей свитой. Оказывается, после репетиции в зале вся кодла заявилась в бар и устроила такую оргию, от которой все пять этажей санатория сотрясались, словно во время землетрясения. На что лояльный к Орхидее главврач Нафталей, но и тот пришел в ужас и дважды прибегал в бар, чтобы утихомирить «золоту молодежь», а по классификации Дария – «золотистых стафилококков». Часам к десяти к ним присоединились еще несколько человек, и в том числе пятеро «полуфабрикатов», которые были в фаворе у Орхидеи. Это были молодые парни, загорелые, развязные, как бывают развязными еще не совсем зрелые, но испившие яда славы недоросли.

– Они по-свински нажрались, заблевали все углы, – Зенон так поморщился, что Дария самого замутило. – А потом по одному, по двое бегали факаться в зал, и затрюхали все кулисы, весь занавес И Фокий туда шастал с одной рыжей курвой, потом другую повел. Уронили столик, побили посуду, а госпожа Орхидея то ли от ревности, то ли от дури позволила себя вые… одному молокососу прямо здесь, в углу за автоматами. Единственный, кто вел себя по-человечески, был Авгутин, который, упившись в дуплет, проспал на подоконнике…

Дарию такие разговоры ни о чем не говорят, он и сам не дурак этим заниматься где угодно и с кем… А вот тут он соврал себе, ибо пока что кроме Пандоры ему никто не нужен.

– Наверное, они тебе неплохо забашляли? – спросил Дарий бармена. – Обычно попса гуляет широко…

– Да, на чай я жаловаться не могу, сама Орхидея отстегнула неплохую маню. Что есть, то есть, но все равно противно. Когда их смотришь по телевизору – это одно, когда возникает такой дрочильный момент – совсем другое дело. Ты ж понимаешь…

Дарий все понимал, но Зенону не сочувствовал. Подумаешь, потрахались золотистые стафилококки. Делов-то… И еще заплатили.

– Ты что-нибудь принес для продажи? – поинтересовался Зенон и поглядел на завернутую в бумагу картину, которую Дарий положил на столик.

– Нет, это для другого случая. Ты мне отдай мои картинки, а то времечко уже поджимает.

Бармен зашел в подсобку и вернулся с большим целлофановым пакетом, в котором был весь Дарий.

– Еще не высохли как следует, – сказал Зенон. – Но сушиться должны медленно, иначе покоробятся.

– Интересно, откуда взялся дождь? – художник вынул из пакета одну картину и поморщился. Понюхал, – она же дерьмом воняет…

– Ты меня не так понял… Никакого дождя не было, просто прорвало трубу в бальнеологическом отделении, и всю территорию затопило сероводородом… Отсюда и вонь… Так что твои картины пропитались целебными элементами, ради которых люди платят большие деньги… – Зенон, разумеется, шутил, что, впрочем, Дария не обижало.

– Я ей продал пять штук, а тут только четыре, – демонстрировал Дарий вынутые из пакета картины.

– Сын главврача передал мне именно столько, и я не думаю, что кто-то тебя нагрел. Может, одна картина все же поехала в Москву, что тоже неплохо.

Дарий, глядя на свою живопись, не очень пал духом: кое-где подтеки, грязь от ног, небольшое шелушение краски, но это все поправимо…

– Налей-ка на дорожку винца… – попросил он бармена. – Если можно, итальянского красного.

– Сухача?

– Разумеется.

– Сухое только чилийское каберне… Сантьяго…

Дарий махнул рукой, мол, наливай, а сам уже нанизывал на язык строфу одного странного поэта: «У него спросили: есть ли в Чили города? И он ответил: никогда! И его разоблачили…»

После вина на душе немного повеселело, и когда он проходил мимо оранжереи Инцеста, повернул к входу, захотелось посмотреть на его красавицу-дочь. Однако в цветущем и источающем божественное благовоние Эдеме никого не было, и художник, несколько разочарованный, поплелся на автобусную остановку. По пути встретил Нафталея, который долго тряс его руку и в конце концов сказал: «Не один ты потерпел, эти дешевки разбили хрустальный гарнитур на двенадцать персон. Фока решил станцевать на столе лезгинку, а у него, сам знаешь, костыли на два метра… Ух, стервятники…»

– А чего ты их приваживаешь, если они такие стервятники? – видимо, наивность родилась раньше Дария, иначе бы он столь дурацкий вопрос не задавал.

– Ладно, искусство требует жертв… Но я, как ты понимаешь, не тебя имею в виду, твои картины пострадали из-за разгильдяйства моего сантехника. Афоня, сволота, между прочим, ужрался в ее же компании… Пили все – и артисты, и мои больные, и вся администрация. Ужас, срам, не могу до сих пор прийти в себя. А насчет твоего урона… Если есть время и желание, приезжай, устроим тебе целебные процедуры в виде душа-каскада, подводного массажа или радоновых ванн… Гарантирую, после них только и будешь думать о пистоне…

Около остановки он зашел в придорожную забегаловку, арендованную цыганами, и выпил вина, от которого его едва не стошнило. Это была сто… двести… трехсотпроцентная крутка, и не зря говорят, что после этой забегаловки многие прямиком летят в «неотложках» в реанимацию. Но Дарий – неверующий антроп, и таким он бывает чаще всего, пока сам не стукнется лбом… Однако, порыгав, перекурив, он все равно словил какой-то кайф и, сев в автобус, через минуту забыл обо всем, что не касалось живописи. Он направлялся к Кефалу, чтобы показать свое новое творение. Как-никак этот старый мудила неплохо разбирался в живописанине, хотя иногда его заносило и предметного разговора не получалось. Дарий молил Бога, чтобы только застать его одного, без шлюх или, как их называет сам Кефал, сиповок-многостаночниц.

Улица, на которой он жил, как всегда, была опрятна и лежала в густой тени каштанов, сирени и старых, но еще очень крепких лип. Был земляничный полдень, и когда Дарий поднимался к домику Кефала, в лицо подувал бриз, приносящий с собой запахи немного подопревших морских водорослей, которые после ночного прилива бесконечной траурной каемкой обрамляли берег залива.

На крыльце, в отличие от того раза, когда Дарий приходил к старцу и застал на крыльце двух лесбиянок, теперь сидел щенок коричневой таксы, уставившись с любопытством на двух спаривавшихся стрекоз. А когда увидел Дария, поджал хвостик и, сбежав со ступенек, сиганул под крыльцо.

Дверь была незаперта. И первое, что коснулось ноздрей вошедшего, был терпкий сигарный дух, смешанный с кофейными запахами. В общем это не было гадким духом, наоборот, эта смесь говорила о чем-то устойчивом и возвышенном, хотя спроси Дария, почему он так это воспринимал, он вряд ли бы ответил…

– Есть тут хоть одна живая душа? – неизвестно у кого спросил Дарий и, не услышав ответа, прошел во вторую комнату. И увидел Кефала, лежащего под толстым слоем одеял, с откинутой на подушке головой и выпроставшейся из-под одеяла безволосой бледной ногой с желтым, давно не стриженным ногтем на большом пальце. Сначала он подумал, что Кефал отдал богу душу, предварительно накурившись и напившись кофе, что, между прочим, могло способствовать мгновенной и, как водится, внезапной кончине. Но нет, этот старый апологет кандаулезизма вдруг поднял голову, схватился за лежащую на стуле сигару и начал ее так сосать, что той ничего не оставалось делать, как только зардеться огоньком, испуская жирные струи дыма…

– Привет, – сказал Кефал, я немного соснул, ночью не мог сомкнуть глаз.

– Небось баловался с девчонками? Я видел на крыльце щенка, точно такой масти мне однажды пригрезилась такса, которая после землетрясения…

– Принеси стул и садишь рядом, а если хочешь кофе или вина, обслужи себя сам. Я чувствую себя так, словно меня посадили в морозилку, – он шевельнул ногой, – набросал на себя шесть одеял и два махровых халата, а толку… Черт знает, что происходит. Впрочем, ты еще молодой, и сосуды у тебя другие. А собака… это приблудившийся щенок, и я его полюбил. Кстати, когда будешь уходить, подсыпь ему сухого корма, он на подоконнике в пакете.

Дарий принес стул и уселся. Хотя ему было неприятно оказаться в облаке сигарного дыма, однако дела есть дела…

– Значит, окна открывать не рекомендуется? Будем в такой душегубке сидеть…

– Если не нравится, можешь убираться, – Кефал всегда был хамом, и Дарий не стал продолжать пустой разговор. – Какие новости, как твоя красавица Пандора поживает? Меня понемногу все бросают, даже моя красотка Манефа стала необязательной.

Дарий о таковой ничего не знал, а потому тактично промолчал. Спорить или возражать древнему Вельзевулу – абсолютно бесполезное дело. Даже скандальное. Дарий распаковал свою картину и положил ее себе на колени. Надо или верхний свет включить, или расшторить окно, поскольку настольная лампа для его целей не подходила. Он хотел показать творение Кефалу, ибо знал, что этот немного безумный человек, обладая тысячью самых несносных недостатков, начисто лишен чувства зависти. Чувства, которое, по мнению самого Дария, является и движущей силой, и силой, которая грознее и ядовитее яда австралийской кобры.

Кефал, поняв, что ему с минуты на минуту придется выступать в роли некоего арбитра, положил сигару в пепельницу, а сам перевернулся на бок, чтобы расширить сектор обзора.

– Откинь шторы, – прорычал он, – но предупреждаю, если мне не понравится, пеняй на себя. Ты меня знаешь… я лебезить не буду, даже если бы передо мной предстал сам Пикас… или Леонардо да…

Дарий отмахнул в сторону шелк, и комнату наполнили невидимые кубы северного освещения. Именно того света, который для рассматривания красок является идеальным.

– Возьми другой стул и поставь его в угол, чтобы отсюда было лучше видно.

Дарий установил на стул картину и отошел к дверям. Он волновался. А когда он так волновался в последний раз? «Ах да, было дело… Боже мой, что эта старая кочерга скажет? И почему я, собственно, так нервничаю, словно застал Пандору в купе поезда, когда однажды без предупреждения приехал за ней в депо, чтобы пригласить в кафе. Именно тогда он чуть не получил инфаркт – когда входил в купе, из него выскочил в одних трусах тот человек, которого Пандора назвала бригадиром поезда. Могла бы разыграться кровавая драма, если бы еще и Пандора была «обнаженной махой»… Нет, она была сплошь в форменных одеждах и все дело представила таким образом, будто бригадир поезда, по пьяни и пользуясь своим служебным положением, залез в купе и она его оттуда силой выдворяла… И в который раз Дарий поверил и смирил свою гордыню…

…Долго взирал Кефал в угол, где в нейтральной позиции окостенел венский стул, на котором в совершенно иной позиции, скорее судьбоносной, нежели нейтральной, воспаленно сияла картина Дария. Лежащий на диване художник снова протянул свою худую бледную длань за сигарой, снова подышал ею, напустил тумана и, откинув в сторону руку с той же сигарой, изрек:

– Принеси из кухни салфетки, я сейчас буду рыдать…

Дарию показалось, что над ним издеваются, и вспылил.

– Изгаляешься, старый пень… Впрочем, ничего хорошего я от тебя и не собирался услышать.

Казалось, пауза будет бесконечной.

– Скажи, только честно, где ты взял такие краски? – голос Кефала оживился и стал даже энергетически заряженным. – Я не могу поверить, что эту вещь написал ты… Ты на это не способен и красок таких на земле не бывает…

– А если серьезно? Скажи «да» или «нет» – и я все пойму без твоих затрапезных шуточек…

Опять тягучее, как деготь, молчание. Ни черта по-человечески не может сказать этот ё, переё и еще пятьсот раз ё Мейстер… Но вот наконец проклюнулся.

– Дорогой мой, хотя я и не верю, что это сотворил ты, но поскольку иного варианта нет и мне приходится признать… – последовала сногсшибательная затяжка сигарой, – но мне приходится признать, что за всю свою жизнь я ничего подобного не видел. И то, что ты создал… я не побоюсь этого слова – «создал» просто божественно… А как ты композицию назовешь – «Апокалипсис» или… «Возникновение»?

– Если ты не шутишь и в этом действительно что-то есть, – Дарий рукой указал на картину, – то я не могу тебе объяснить, что это такое… Для меня самого это пока тайна. Хотя Пандора сказала, что подобной мазни она в своей жизни еще не видела…

– А сам-то ты понимаешь, ну как тебе сказать – осознаешь ли неземное происхождение этой живописи?

– Кажется, такое мне даже в голову не приходило, думал, что это с похмелья, от чрезмерного перепоя и утреннего трах-тарарах… мало ли что бывает в жизни…

– Я всегда думал, что ты недалекий человек, и сейчас в этом окончательно утвердился. Слепой, глухой и невежественный. Пойми, дорогой мой: если я тебе говорю, что это гениально, значит, это воистину гениально… Что ты чувствовал, когда писал это умопомрачительное видение?

Дарий не сразу ответил. Да и вопрос на засыпку…

– Конечно, какое-то озарение в тот момент было… И когда я закончил писа́ть, на мольберт села чайка, и я в ее глазу увидел отражение своей картины, хотя угол падения равен углу отражения… Словом, исходя из этого закона, никакого угла отражения не могло быть… Какая-то непонятная символика, а может, даже мистика…

Кефал наконец нажал на кнопку выключателя, и светильник погас. Затем скинул с себя кучу тряпок и сел на кровати. Его спущенные ноги напоминали две тонкие окорененные ольшины, а пальцы с ороговевшими ногтями-когтями выдавали в нем мифического Пана… Попив из кружки холодного кофе и утерев ладонью свою седую бороду, он снова уставился в угол, и Дарий едва не упал со стула, когда увидел, как Кефал молится на его картину… «Отче наш, да святится имя Твое, да придет царствие Твое…»

– Скоро будет выставка, советую эту боготворную вещь выставить, но, боюсь, серость ее не оценит. Сейчас я тебе скажу, что ты должен сделать после моего ухода.

Дарий вопросительно взглянул на Кефала.

– Во-первых, я стар, как вон та за окном кривая сосна, вовторых, в моем брюхе живет членистоногое животное по имени рак… Не перебивай и слушай. Сам понимаешь, что с таким сочетанием диагнозов долго не живут. Так вот… Заткнись, говорю… Так вот, когда меня закопают, поскольку я не хочу быть сожженным, и надеюсь, что когда-нибудь найдут мои кости… как кости мамонта и вдруг по ним воссоздадут заново… Тьфу ты, каналья, не о том говорю… Словом, когда меня не будет, все мои картины, которые в основном находятся в рижской квартире, привезешь сюда и на самом берегу сложишь из них костер. Сначала я думал своим духовником сделать Манефу, но теперь вижу, что для этой роли подходишь только ты, ибо кроме тебя ни у кого не будет разрываться сердце, и не закипит в жилах кровь, когда огонь охватит труд всей моей жизни… А ты все поймешь, ибо ты превзошел меня и всех, кого я знаю…

– Может, я раньше тебя отброшу копыта, поэтому давай не будем…

– Вполне возможно, но, по теории вероятности, все же первым буду я. Поэтому на днях я приглашу нотариуса и все оформлю как полагается и с таким условием, чтобы у тебя был свободный доступ ко всему, что я создал… И полное распоряжение им…

Дарий пережевывал сказанное Кефалом. Вроде бы, для приличия его надо бы успокоить, сказать что-нибудь обнадеживающее… Впрочем, такой ход он тут же отверг, зная, что динозавр ни в каких поблажках и утешениях не нуждается. Спросил Дарий о другом.

– А что будет с собакой, ну, если вдруг…

– Да не мямли ты! Не если вдруг, а произойдет непременно, вопрос лишь в нескольких неделях. Таксу возьми себе или отвези ветеринару, не хочу, чтобы она без меня тут бедствовала. В серванте можешь взять упаковку с виагрой, она мне больше ни к чему…

Но Дарий наотрез оказался быть палачом его картин. И посоветовал, чтобы Кефал обратился к своей бывшей жене или Манефе, которую Дарий никогда не видел…

– Моя бывшая жена ждет не дождется, когда я подохну. И я ее понимаю, ведь когда она тяжело заболела, я ее бросил… Она умоляла, чтобы я не уходил, а я наплевал и ушел… И не жалею, рабом никогда не был и ни одну из причин для этого не приемлю… Все, иди, я устал… Не забудь насыпать щенку сухого корма…

И когда Дарий, насыпав в желтую пластмассовую чашку сухого корма, со своими картинами выходил из домика, услышал последние слова Кефала: «Не вздумай делать копию, это должно быть в единственном экземпляре…» «Можно на меня навести все пушки и ружья мира, я все равно такого повтора не осилю. Никогда! Ни при какой погоде, ибо такое случается только раз на сто миллиардов случаев…» – Сказал это себе и устыдился: слишком много самонадеянности и тщеславия прозвучало в этих безответственных словах. Дарий был неорганизован, пассивен, но иногда в его голове наступало просветление, отдаленно напоминающее здравомыслие…

Спускаясь на дорогу, чтобы попасть на автобусную остановку, он думал о Кефале. Познакомился он с ним в те времена, когда о художниках пеклось государство, – в Доме творчества художников. Лет двадцать назад. Кефал только что вышел из-под следствия: его по «стуку» какого-то чистоплюя хотели привлечь к суду за хранение и распространение порнографии. Какой-то эротический журнал да колода карт с голыми бабами – вот и вся порнография. Но с тех пор его популярность среди богемы поднялась на приличествующую высоту, а сам Кефал, ни на йоту не испугавшись преследователей, продолжал купаться в эротической повседневности, и однажды он пригласил Дария для дубль-секса. Какая-то студента из мединститута, довольно красивая, причем той красотой, которая явно указывает на развращенность и безотказность. Все происходило в номере Кефала, где было два душа, два туалета и два биде. Когда Дарий вошел в номер, Кефал сидел за мольбертом, вымусоливая какой-то сюр, студентка плескалась в душе, в помещении пахло сигарами, кофе и французскими духами «Коломбо». А когда будущий медработник вышла из душа, Кефал, указав на нее кисточкой, произнес: «Я сейчас закончу, а вы пока можете посмотреть журналы и поласкаться». Журналы лежали на тумбочке возле кровати, и Дарий, взяв их, вышел в другую комнату. Там и состоялось знакомство. Девушка, которую, кажись, звали Азалией, сама стала листать журнал и комментировать увиденное: «Эта фифа явно с силиконовой попой, а у этой брюнетки искусственные губы… Для минета самое то… Посмотри, какие у негритоски соски…» Но на картинках были не только женские особи в одеяниях Евы, там были и представители жеребячьего пола с массивными, необыкновенной величины Артефактами, смазливыми, симметричными физиономиями, по которым никогда не догадаешься, кого их обладатели больше предпочитают – Адама или Еву… Все в мире перемешано с голубизной. Однако картинки и комментарии не могли пройти мимо нервных окончаний Артефакта, и Дарий, взяв Азалию на руки, отнес на диван и распахнул халатик. Лобок был побрит, слева от него, на панбархатной шелковистости живота, графически четко темнела наколка в виде распустившегося лотоса… И когда Артефакт уже готов был войти в норку, девицу вдруг охватил приступ лихорадки. Она, словно припадочная лошадь забилась в судорогах, и Дарий хотел было уже отказаться от завоевания медслужбы, когда услышал: «Я уже, но ты, пожалуйста, продолжай».

Разумеется, экспромт с Азалией никакого для него открытия не сделал, не считая эпизода, когда к ним подошел Кефал и, не церемонясь, всунул свой Артефакт Азалии в ее накрашенную и очень аппетитную каверну. Дария замутило, и он даже отвернулся, однако, продолжал интенсивные поступательно-возвратные движения. Девица опять затряслась, застонала, но так, как может стонать человек с кляпом во рту. Вскоре к ней присоединился рык Кефала, и Дарий, сорвавшись с бархатистого тела, побежал в душ… И там его вырвало. А вырвало потому, что он представил, как жидкость, исходящая из Кефала, вливается в розовую гортань медицины… Это же какой риск для жизни! Обвинят еще в соучастии…

Подобные воспоминания не могли остаться без последствий. Ассоциации – великое завоевание человеческого мышления. Сначала они возникают в виде сухой ветки, но постепенно обрастают ответвлениями, начинают зеленеть, еще больше распускаться, пока не дойдут до полного созревания. Однако в голове Дария такая ассоциация, подогреваемая недремлющим чувством ревности, возникла мгновенно, и когда автобус остановился возле станции Майори, он сошел и направился на работу к Пандоре. Для осуществления внезапного контрольно-инспекционного визита. Как и в прошлый раз, он прошел в глубь двора, миновал железную конструкцию с поблекшим названием фирмы и вышел на площадку, на которой в предыдущий его приход загорала Пандора. Но ее там не оказалось, а дверь, ведущая на производственный участок, была закрыта, таинственно поблескивая небольшим, зарешеченным оконцем. Он тихонько потянул ручку на себя, но дверь не поддалась. В замочной скважине он обнаружил торчащую головку ключа, что свидетельствовало о наличии в помещении живого духа. Не считая, разумеется, мышиного или крысиного племени. Ему стало не по себе, и даже где-то в районе Артефакта словно жиганули крапивой. «Оставайтесь с нами», – красной строкой прошла в сознании телевизионная банальность. А между тем за дверью кто-то притушил свет, что ввело Дария сначала в оцепенение, а затем в неописуемую ярость. Ему даже показалось, что он различил в сумраке мужскую фигуру, выбегающую из глубины помещения и на ходу застегивающую молнию… О, что это было за видение! Ярость создала Робеспьера, и она же придумала гильотину. В ход пошли каблуки, кулаки, и дверь готова была разлететься в щепки, когда к ней подошла Пандора и открыла замок.

– Ну чего ты бесишься? – сказала она и тут же отвернулась и отошла от двери. В ее тоне слышалась тревожные нотки Дездемонны, перед тем как на ее горле сомкнулись пальцы мавра…

Но Дарий, накапливая в себе непререкаемую правоту собственника, вошел в помещение и осмотрелся. Справа, из подсобки, доносился мужской голос, который через секунду проявился в виде человеческой фигуры… директора по коммерческим вопросам с монголоидными чертами лица. Прижимая телефонную трубку к уху и на ходу разговаривая, он обошел остолбеневшего Дария и скрылся за дверью. А тот, словно и впрямь парализованный столбняком, пытался соединить несоединимое. То есть хотел понять, как его Пандора будет выкручиваться. Он подошел к ней, сидящей на одном из диванов, и бесконечно долго ждал, когда наконец она начнет излагать свою легенду. Поставил у стола пакет с картинами. Затем он прошел дальше и под опущенной к столу подвесной лампой увидел сервированный столик с недопитой бутылкой «Мартеля», двумя рюмочками, пластмассовыми тарелочками, на которых были набросаны бутерброды-канапе с красной икрой и копченой рыбой. И половинка ананаса, гроздь черного винограда, бананы…

Он нагнулся и что-то поднял с пола.

– Что ты теперь скажешь? – обратился Дарий в тишину, отправляя в рот сорванную с ветки виноградину. – И он снова подошел к Пандоре. – Ну, объясни, какой форс-мажор заставил тебя… И вообще, что это за светский раут? Может, объяснишь, что это? – двумя пальцами, изображая брезгливость, он потрясал поднятыми с пола ее розовыми трусиками.

Впрочем, пустая фразеология. Слова, брошенные на каменистую почву. Глухой да не услышит лепечущего нищего. Дарий подошел к Пандоре и силой поднял ее с дивана. И сделал то, что определялось чрезвычайной ситуацией: просунул руку под юбку, и рука коснулась совершенной наготы…

– Где твои трусики? – стараясь удерживаться в границах здравого смысла, спросил разбухающий от негодования Дарий. – Ну ты, виньетка ложной сути, отвечай или сейчас произойдет такое… и, уверяю тебя, это будет неподсудно… Ну? – и он, стервенея, начал хлестать ее по лицу ее же аксессуаром.

Но тщетно… Бесполезно нукать и вякать… Последовала сплошная ахинея: она, видите ли, торопилась на электричку и не успела наде…

– А пьянство на рабочем месте?

– Он хотел со мной посоветоваться…

«Вон оно что… посоветоваться… Коммерческий директор захотел посоветоваться с только что принятой на работу уборщицей…»

– И о чем же? Только не завирайся…

– О разном… Честное слово, не вру…

Дарию и крыть нечем. Понимая всю глубину и нерасторжимость светотени, композиционных тонкостей и целокупной золотоносности искусства, тут он был бессилен. Сплошной черный квадрат. Ни намека на здравый смысл или психологичность. И точно такую же позицию занял его несмышленый Артефакт: он вопреки логике и наперекор печали, которая заструилась по венам Дария, принял вызов судьбы и восстал во весь рост. И хотя Дарий, осознавая свою неспособность к сопротивлению, а также и то, что суть его слабости заключается всего лишь в химических процессах, происходящих в мозгу, он тем не менее слишком близко к сердцу принял притязания Артефакта. Тем более, когда вспомнил, что в прошлый свой приход на этот производственный участок, начатый ими Акт был прерван по причине вторжения того же директора по коммерческим вопросам, у которого такое сходство с лицом Тамерлана…

Дарий взял Пандору за руку и подвел к столу. И, не снимая с нее юбки, усадил на его край, расстегнул молнию. И делал это жестко, мстительно. А мстительноть – коронация честолюбия. Яд, от которого гибнут и жертва, и палач. И хотя Пандора находилась на самом краю столешницы, Дарию пришлось приподняться на цыпочках, поскольку стол был выше уровня Артефакта. И в это мгновение ее расслабившийся язык шептал ему на ухо: «Дай честное слово, что ты не будешь сегодня скандалить… Я тебе не изменяла, я люблю тебя…» И Пандора издала такое звукосочетание, которое повергло Дария в умиление, и он, плотнее прижав ее к сердцу, вышептал: «Клянусь, не буду, только придвинься немного поближе…»

Но ведь известно: когда е…, города берут, а вые…, деревушки жалко… И конечно, после того как с физиологией было временно покончено и они пришли домой, выяснения продолжились. Но уже без прежнего накала. И, несмотря на всю непсихологичность Пандоры, она и на сей раз перехитрила его, и Дарий, чувствуя это и желая последнее слово оставить за собой, заявил:

– Если еще раз подобное повториться… – ну и так далее, и тому подобное, что было и что будет до конца подлунного мира пустым звуком.

Оставив Пандору на кухне, он отправился к трюмо, чтобы выяснить причину нестерпимой боли, охватившей Артефакт в момент овладения… Да, в компанию к Пейрони явно напрашивалась еще какая-то гадость с конечной плотью. Она приняла подозрительно белесый оттенок и ни в какую не желала заворачиваться. «Вот и кранты, – подумал Дарий, задумчиво вертя в руках Артефакт. – Надо искать замену Петронию…»

Они допили кьянти, доели то, что осталось в холодильнике, после чего Пандора пошла в свой палисадник, а он сел за мольберт с намерением подлечить картины, так беспардонно поруганные шайкой Орхидеи. И так увлекся, что не сразу услышал заполошный крик, несшийся с улицы. Он подошел к окну, которое выходило в ту часть двора, на которой ветшала двуэтажка, некогда принадлежащая курортной системе и в которой жили в основном пенсионеры, отдавшие этой самой системе свои полноценные мигрантские жизни. Дарий увидел пенсионера Асафа, едва ковылявшего по тропинке, ведущей от сараев, и несшего перед собой корзину с бельем. Когда-то он был шофером-экспедитором, работал на продбазе и не знал проблем с пропитанием: каждый рейс с базы в здравницы он непременно совмещал с поездкой домой, где оставлял часть казенных продуктов, и делал это без стыда и раскаянья. Катался как сыр в масле. А теперь бедный Асаф, спившийся в доску, а потому потерявший большую часть энергии в борьбе с болезнями, едва-едва передвигая ногами, испытывал страшное сердцебиение и не менее страшную одышку. Однако при всех недомогах он продолжал посещать подпольную лавочку, где ему по дешевке отпускали отраву, прозванную «белой сиренью», наверное, в честь улицы, на которой сие покушение на людей осуществлялось.

Дарий видел, как Асаф, поставив корзину на крыльцо соседки Ассии, стал дико озираться, как будто поблизости раздался вой гиены. Но то был крик Медеи, и Дарий, позабыв об Асафе, выбежал из дома на улицу, где и застал запоминающуюся на всю жизнь картину. Медея с распущенными волосами сидела в кустах девясила и, опустив голову в колени, издавала такой модуляции вой, что Дарию пришлось заткнуть уши и закрыть глаза, чтобы не слышать и не видеть страданий соседки. Возле нее с расширенными от испуга глазами, стояла дочь Конкордия, которую поддерживала Пандора, тоже с искаженным от какого-то ужасного известия лицом. Тут же, на лавочке, в какой-то неестественной позе застыла Сара, одетая в темный костюм, на голове которой колыхалась на ветерке газовая черная косынка. Явно траурный мотив. «Неужели опять что-нибудь случилось с детьми Мусея?» – подумал он, но тут же до его слуха донеслись слова Пандоры:

– Мусей умер… Бедная Сара, боже мой, боже мой, – и Пандора уткнулась носом в плечо Дария.

– Как это умер? – Дарий, отстранив Пандору, заглянул ей в глаза. Они плакали неподдельной болью. – Сара, что Пандора болтает, как такое может быть?

И, услышав его слова, Медея на два тона выше подняла свои стенания, что стало для Дария совершенно невыносимо. И он, шагнув в чащобу девясила и едва в нем не запутавшись, присел возле Медеи и обнял ее за плечи. Ибо он понимал: если Мусей действительно умер, то самый болезненный удар придется по сердцу матери. Он утешал, утешал, утешал, испытывая острую утрату.

Вскоре весь дом и прилегающие к нему дома будут знать, что у Медеи умер ее сын Мусей и что Сиреневая улица превратилась в улицу Горя и Слез. Во дворе появились опухшие Легионер, Григориан с еще не отошедшей от пьянки Модестой, позже реализовался Олигарх, стали подтягиваться соседи из курортного дома и в их числе – бледнолицый Асаф, с неизменной сигаретой, вправленной в янтарный мундштук. Кстати, такие мундштуки выпускались в пятидесятые годы прошлого века, в золотое для Асафа времечко. И когда началась естественная страда по подготовке к похоронам с ее лихорадочной и вместе с тем спасительной энергетикой, Дарий у знал, как все случилось. Накануне вечером в доме Мусея, построенном за деньги от сбыта металлолома, произошел семейный скандал: Сара собиралась пойти к подруге, чтобы вместе с ней сделать маску из огуречного рассола, глицерина, яблочного уксуса и земляничной кашки, против чего восстал Мусей, попеняв жене, что ему надоело оставаться одному дома и что пора укладывать детей спать. Какие слова, какие жесты, взгляды между ними в те минуты оживали, никто, естественно, никогда не узнает, ибо важен результат. Когда Сара вопреки… наперекор… в пику… а быть может, даже назло Мусею ушла из дома, все и случилось. Разыгралась бессловесная, даже в чем-то умиротворенная драма. Нет, разыгралась трагедия по имени Суицид: положив Машу и Сашу в кроватки, Мусей сел за стол и что-то написал на полях вчерашней газеты. Затем он внимательным и наипотустороннейшим взглядом окинул свое жилье, подошел к детям, постоял возле них, утерся кулаком и вышел, чтобы уже никогда не возвращаться в дом. Какое же очумелое отчаяние должно лежать на душе, чтобы сотворить такой подвиг? Он спустился в гараж и первое, что сделал, заткнул ветошью все отверстия, все щели, через которые мог бы просочиться воздух. Затем забрался в свой серебристый джип, включил зажигание, отщелкнул форточку, приоткрыл дверцы и, скрестив на груди руки, откинулся на сиденье. Скорее всего, так или приблизительно так и было. Правда, позже выяснится, что в джипе рядом с его ногами, возле тормозной педали, были найдены две бутылки коньяка и несколько фильтров от сигарет «Уолл стрит», которые Мусей предпочитал всем остальным табачным изделиям. Но эти детали не стали решающими, решающим в тот момент был обыкновенный угарный газ, выходивший из выхлопной трубы его джипа. Окись углерода: зараза без цвета и запаха, на воздухе горит синим пламенем. И если бы кто-то успел и растер ему грудь, распахнув при этом на всю ширь ворота гаража, и дал бы глоток горячего питья и поднес к носу нашатырный спирт, все бы, возможно, уладилось и не было бы объявлений в газетах о скоропостижной смерти бизнесмена, замечательного человека и семьянина и т. д., и т. п. Скорбим, сочувствуем, но, увы, ничем помочь не можем, ибо наша ошибка заключается не в содеянном, а в сожалении о содеянном.

Похороны состоялись на третий день после… Дарий с Пандорой, хотя и не в первых рядах, но тоже присутствовали на церемонии. И всех многочисленных провожающих в последний путь (и откуда только набираются людишки?) поразила и настроила на определенный лад Сара, которую силой удерживали, чтобы она не бросилась в могилу, на дубовый, очень дорогой гроб своего супруга. Она была в черном балахоне, бледна и очень красива в лицемерном горе. Медея, тоже вся в черном, но отнюдь не в фирменной компоновки одеянии, тоже пыталась кинуться в яму и тоже кричала, но еще более истошно и затяжно, чем это делала молодая вдова…

Хоронили под музыку Гайдна. Но, разумеется, не по завещанию умершего, а лишь по воле распорядителя похоронной конторы, которого наняла Сара. Пандора плакала и тоже была взволнованна, бледна, а потому особенно красива. Еще красивее, чем она бывает во время акта… И когда она наклонилась, чтобы бросить на гроб несколько горстей песка, Дарий поймал себя на кощунственной мысли: представил ее в этой позе, но в другой ситуации. Словом, флейтист играл скорбные мелодии на фригийский лад и пел хвалу умершему; плакальщицы оглашали воздух стонами, многократно взывая к покойнику, с ним прощались, его окропляли, сжигали благовония и давали обет его семье. Впрочем, это уже другая история, пришедшая на ум Дарию из подернутой флером бирюзовой античности.

Похоронили Мусея под двумя кипарисами рядом с черным гранитным памятником, на котором был изображен молодой симпатяга в берете и в форме морского пехотинца. Одна из первых жертв Афгана, рядом с которым будет разлагаться жертва наследственности. Между тем люди начали расходиться, а самые близкие к Мусею направились в кафе, чтобы помянуть. Оказывается, забегаловка принадлежала Мусею, и потому всем заправляли Сара и ее старшая сестра Альбина, превосходящая Сару по габаритам и красоте. И, как положено, были свечи, портрет умершего с поперечной траурной тесемкой, очень тихий разговор в начале застолья, постепенно переходящий в оживленный и в конце концов закончившийся сварой, которую начала Медея. Ее материнское сердце не могло простить Саре ее «блядского поведения», что выражалось в шипении Медеи, спорадических приступах истерии с изливаниями потоков слез. Конкордия, как могла, Медею осаживала, но та после принятой водки еще больше распалялась, и в конце концов ее увели в подсобку, откуда долго слышались рыдания.

Отец и мать Сары, очень степенные и седовласые люди, не перечили Медее, и Дарий, сидящий неподалеку от них, слышал слова отца: «Яблонька от яблони падает недалеко». Это был явный намек на взаимосвязь смерти Мусея с самоубийством его отца, закончившего жизнь в обыкновенной петле на второй день международного женского праздника. «Эх, жизнь-жестянка, – мямлил про себя Дарий, – еще, небось, шашлыки в желудке как следует не переварились, а Мусей уже сошел с поезда… Царствие ему небесное», – Дарий, ни на кого не глядя, опрокинул в рот рюмку водки. Пандора, притихшая, воплощающая собой смиренность и мировую скорбь, то и дело подкладывала в тарелку Дария новые кусочки жареной рыбы, ветчины и зеленого салата, который он больше всего любил, и о чем Пандора постоянно помнила. Их личные проблемы спрятались за смерть Мусея, и они оба впервые за долгое время заключили негласное перемирие, привносящее в их души уравновешенность. Да, таков невинный парадокс жизни.

Когда поминки уже близились к финалу, Григориан вдруг запел песню, которую он поет всегда, особенно в те моменты, когда набирается до краев: «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной…» Один из коллег Мусея (а их прибыло на похороны порядочно, и все на иномарках), худой и длинный, как жердь, подошел к Григориану и, взяв того за грудки, попытался вывести на улицу. Но надо знать Григориана, бедового старого мента, не раз и не два проделывавшего вместе с мотоциклом сальто-мортале. Он размахнулся и шибанул апологета поминальных предрассудков по скуле. И чем бы кончилась стычка, если бы не подошедший Дарий: «Лучше песни, чем мордобой», – сказал он худому и сам вывел Григориана из кафе. Тут же выволоклась и жена Григориана Модеста, как всегда, с перекошенным от пьяни взглядом и сжатыми кулаками, готовая к любой разборке, что было не раз, когда Григориана обижали.

Но тут внимание Дария отвлекла шагающая по другой стороне улицы фигура, очень напоминавшая приснопамятного доктора Петрония. Походка педеля. Человек был в солнечных очках, панаме и в клетчатой футболке с короткими рукавами. Дарий перешел улицу и догнал пешехода. Приблизившись, он понял, что не ошибся, и потому тронул того за плечо.

– Извините, доктор, если не торопитесь, уделите мне пару минут.

Жизнь с годами делает людей тревожными, однако Петроний, видимо, был исключением. На лице появилась благодушная улыбка, и он, сняв очки, протянул Дарию руку.

– Что-нибудь по моей части? – спросил он и стал закуривать. Предложил сигарету и Дарию. – Официально я уже не доктор, меня лишили лицензии заниматься медициной…

– Я вас искал, но на рынке мне сказали…

– Сволочи, настучали – и я чуть было не загремел… Хорошо, следователь попался из моих бывших пациентов, а так бы… А что у тебя? Впрочем, давай зайдем за кустики, и ты мне его покажешь…

Дарию было неудобно, но и откладывать медосмотр не было смысла. Они обогнули угол аптеки и зашли в тупиковый дворик, сплошь поросший жимолостью и садовой малиной. Когда Петроний, без рукоприкладства, осмотрел вызволенный из ширинки Артефакт, он заключил:

– Пока ничего страшного… Обыкновенный фимоз, правда, если его не лечить, может произойти так называемый парафимоз, то есть ущемление головки крайней плотью… А это очень болезненно…

– А что же делать? Может, какая-то есть мазь?

– Ну какая мазь, дорогой мой! Ты хочешь дождаться баланита?

– Это еще что за зверюга? – Дарий застегнул молнию и тоже закурил.

– Это долго и нудно объяснять… Если не хочешь, чтобы образовалась ракушка, нужно сделать циркумцизию…

Видя появившееся на лице Дария недоумение, Петроний его утешил:

– Да ничего страшного, обыкновенное обрезание, под местным наркозом. Сейчас полмира ходят обрезанными. Во первых, модно, во-вторых, гигиенично, и в-третьих, профилактически целесообразно. – Он похлопал Дария по плечу и закончил: – Я тебе скажу честно, нет на свете ничего страшнее, чем тюрьма. Бойся ее и обходи за сто километров. А циркумцизия… детский лепет, двадцать минут под скальпелем и – в дамках!

Дарий хотел было взять телефон Петрония, но его разочаровали: оказывается, эскулап в следующий понедельник сваливает в знойный Тель-Авив, где его ждет работа по специальности. Но совет дал: в больнице работает его бывший коллега хирург Кальва, с которого лучше всего и начать путь к обрезанию.

Когда Дарий возвратился в кафе, его встретила Пандора. Волновалась, думала, что забрала полиция. От внимания не скрылись алчные взгляды коллег Мусея, которые, словно метрами, измеряли фигуру Пандоры. Медея в компании Григориана, Легионера и подошедшего Олигарха что-то слюняво им рассказывала, утиралась платком, курила и, увидев Дария, протянула ему руку и еще сильнее прослезилась.

– Пикассо, только ты меня понимаешь… Мой Мусик был такой ласковый, работящий, отличный семьянин, и если бы не эта проблядь, – свирепо-пьяный взгляд в сторону Сары, – он бы и сейчас… Ах, какое горе для матери, – это она про себя. – Не переживу, мне так будет его не хватать…

Однако рядом с Медеей находился ее Олигарх, на руку которого та опиралась. Вообще она напоминала баркас, глубоко осевший в воду и накренившийся на один бок. Дарию даже показалось, что Медея стала меньше ростом, хотя на ней вместо ее повседневных босоножек были надеты черные лаковые туфли на каблуке в одну четверть.

Подошла Конкордия и все жители Сиреневой улицы вышли из кафе и направились на автобусную остановку. Сообщество разных людей, но абсолютно одинаковых в одном – беспомощных пловцов в вечно штормящем, с рифами и подводными течениями житейском море. Они даже не подозревали, насколько они беспомощны и как далеки от обетованных берегов. И в этом, видимо, было их спасение.

Дарий, идя рядом с притихшей Пандорой, перебирал в памяти встречу с Петронием и пытался запомнить фамилию хирурга, повторяя и повторяя: «Кальва, Кальва, Кальва…» Проходя мимо игрального салона, Пандора выразительно посмотрела на его вывеску и Дарий, прекрасно понимая ее настроение и свое тоже, был не прочь немного развеяться в игре, но, вспомнив о почти пустом кошельке, оттеснил искушение на задний план. А на переднем плане маячили проблемы, которые не посадишь в автобус и не отправишь куда подальше. Счета за квартиру, туфли для Пандоры, кончаются холст, картон, краски, рамки, вот-вот изотрутся кисти, не говоря уж о хлебе насущном.

Домой каждый отправился порознь: Медея с Конкордией и Олигархом сели в маршрутное такси, Легионер с Григорианом и его женой остались на остановке ждать рейсового автобуса. Дешевле проезд. Дарий же с Пандорой решили пройтись пешком, и именно по пляжу, к которому они ближайшей улицей вскоре вышли. И когда проходили мимо концертного зала, услышали доносившиеся оттуда прекрасные звуки «Маленькой симфонии» – видимо, репетировал приехавший из Москвы симфонический оркестр имени Давида Ойстраха.

И когда перед ними открылась водная гладь залива, а ноздрей коснулись специфические запахи прибрежной полосы, Дарий загрустил, ибо по световой гамме, по паутинкам, соединявшим веточки вербы, понял, что лето на исходе и ничто его уже не спасет. Он всмотрелся в горизонт и увидел дальние очертания белого судна, плывущего в сторону рижского порта. Пандора, сняв туфли, семенила рядом, и на лице ее блуждала печальная и неуловимая тень задумчивости.

– Тебе жалко Мусея? – спросил Дарий, хотя не эта тема его волновала в данный момент.

– Очень… Он хоть и большой был, но непосредственный, как ребенок. И если Медея права, что во всем виновата Сара… Я случайно услышала, как Конкордия говорила ее отцу… Мусей, перед тем как покончить с собой, написал на газете записку… Сейчас вспомню дословно…

Дарию было любопытно узнать, какими словами закончил жизнь человек, которого в пример ему ставила Пандора.

– Он написал: «Я не могу справиться с собой, и все опротивело. Поцелуйте и берегите детей, я их любил больше всего на свете».

– Не верю! – решительно заявил Дарий. – Если бы любил, не сделал бы этого. Ведь теперь его дети будут ходить под знаком детей самоубийцы, как до этого было с самим Мусеем.

– Но тогда что значат слова «я не могу справиться с собой»? Я поняла так, что у него была маниакальная тяга к самоубийству… А это серьезное заболевание, по себе знаю…

Дарий обнял Пандору, сказал:

– Пожалуйста, только без параллелей, идет? У тебя нет ничего такого, с чем мы не можем справиться. Ты не одна, а вдвоем мы своротим горы, уразумела?

– И все же я его понимаю.

– Пожалуйста, заткнись, если не хочешь, чтобы я сейчас зашел в море и не вернулся. Впрочем, художники умирают с похмелья или от СПИДа, но никогда не в петле, не от пули. А уж тем более не от угарного газа.

– Откуда он может взяться, если у тебя нет машины.

– Это не проблема, можно засунуть голову в развилку вон того дерева, – Дарий указал рукой на зеленеющую гряду сосен, – и прости-прощай, мама. Но повторяю, такие глупости не для нас с тобой. Вот сейчас вернемся домой, я сяду за мольберт, подправлю свои картины и завтра же отнесу в какую-нибудь гостиницу. Говорят, там отдыхают польские туристы, а они, как ты знаешь, когда-то были моими самыми лучшими покупателями.

– Это было давно, когда Латвия еще не была в Европе…

Дарий тут же вспомнил Григориана и его рифму, очень неблагозвучно, хотя и очень точно сочетающуюся со словом «Европа».

– Да нет, дело не в этом, просто в Польше очень много славян, которые в пейзаже что-то понимают. Смысл жизни не в компьютерах, не в ракетах и даже не в деньгах…

– А в чем же тогда? В сексе?

– Секс… Да, в определенном возрасте это необходимо, я, например, ярый его апологет… Но в последнее время я стал кое-что переоценивать… Не все счастье в сексе, есть вещи более значимые… – Если бы Дарий мог слышать себя со стороны, он бы поразился своей неуклюжести и лицемерию, с какими он готовил почву к отступлению. Налицо был бунт против идеологии Кама Сутры, да и как иначе, если крайняя плоть на глазах превращается в мочалку, если сам Артефакт уподобляется Пизанской башне и если… Дальше он не стал думать. Противно было осознавать, что грядет эпоха безвозвратной секс-абстиненции…

Пандора искоса взглянула на него и без улыбки подъелдыкнула:

– Смешно такие речи слышать от тебя. Могу поспорить на что угодно, что сегодня же вечером ты будешь канючить, чтобы я тебе сделала аку…

– А ты, как резаная свинушка, будешь вопить: «еще, еще»… Ты только с лица пресвятая мадонна, а внутренне ты… ты… самая настоящая, – Дария несло, как несет машину с отказавшими тормозами к обрыву.

– Заткнись, кретин! Еще одно слово – и я развернусь и уйду.

– К кому? К этому узкоглазому Чингисхану?

– А хоть бы и к нему. У него есть деньги, и он настоящий мужчина.

От таких слов у Дария челюсти свело судорогой, а с языка скатилась капля ядовитой слюны. Он остановил Пандору и, развернув лицом к себе, изрек:

– Вот когда меня закопают, как Мусея, тогда ты пойдешь куда угодно и к кому угодно, а сейчас давай-ка помолчим и подышим морскими ионами…

Но у Пандоры было другое мнение.

– Не сдвинусь с места, пока ты не попросишь прощения.

– А за что? – Дарий сделал святую мину и полез в карман за сигаретами. Это его правило: когда нечем крыть, предпочитает занять рот дымком.

– За грязное оскорбление, которое ты мне чуть не нанес… Ответь, кто я такая последняя? Блядь, шлюха – кто?

– Ни то, ни другое. Ты и я – мы оба жертвы сексуальной революции…

Она просто поедала его своими змеиными глазами, пытаясь понять и отсеять издевку от покаяния. А Дарий притянул ее к себе и поцеловал в губы. Пахнуло вином и луком, которого было очень много в зеленом салате.

– От тебя несет враньем, – сказала Пандора, и они пошли дальше, в сторону возвышающегося над дюнами маяка.

– Ладно, не психуй, я еще не простил тебя за твою выходку с этим Монголом. Ты же знаешь, тот, кто не любит, тот и не ревнует… – Про себя он подумал о другом, когда-то вычитанном: «Что бы там ни было, никогда не принимайте жизнь слишком всерьез: вам из нее живым все равно не выбраться».

И Пандора, словно демонстрируя свою лояльность и в знак примирения взяла его руку и положила ее себе на талию. А сама обняла его за плечо, и так они начали новый виток своей неповторимой и, естественно, единственной жизни…

Стояла пора, когда чайки улетают от моря к жилым домам, а вороны, наоборот, пикируют к морю, ибо те и другие поменяли меню и то, что для вольной морской птицы было позором (околачиваться возле помоек), теперь стало новой и обильной средой обитания. И вороны в выброшенной морской траве нашли для себя много такого, что делает крылья и клювы этой мудрой птицы еще крепче, а зоб, набитый ракушками и янтарем, способен переварить самую костистую рыбу, выброшенную на берег штормом…

Нет счастья в бездействии.

Загрузка...