За любовь не судят

Глава девятая

На работу Григоренко поехал с больной головой — за ночь даже не сомкнул глаз. Был рад, когда наконец настало утро. Скорее туда, где водоворот повседневных дел и обязанностей захватит его целиком и освободит от мыслей, палящих мозг после разговора с секретарем горкома. Его очень беспокоило и состояние матери. У нее — нервное потрясение, и ей еще придется побыть в больнице. Дочка после школы остается без присмотра. Все это, конечно, со временем устроится. Надо надеяться, что мать скоро поправится. А вот разговор с секретарем горкома не дает ему покоя. Как же это случилось, что его, Григоренко, будут разбирать на бюро городского комитета партии? И разберут. Громов слов на ветер не бросает...

На Григоренко не раз накладывали административные взыскания. Но то — совсем другое дело. Допустил ошибку, недоглядел — получай. Особенно в таких случаях он не расстраивался. Привык. Да и приказы с взысканиями доходили только до него. Другие, даже его заместители, не всегда знали о них. К людям же, на которых накладывали партийные взыскания, Григоренко сам относился не очень-то терпимо. А теперь вот будут слушать на бюро не кого-то, а его. Если бы просто наложили взыскание, записали в учетную карточку, то еще полбеды... Так нет, его персональное дело будут слушать сначала здесь, на партийном бюро комбината, а потом на общем собрании. И он, Григоренко, руководитель, который учил других, должен будет стоять перед коммунистами комбината, объяснять, оправдываться, доказывать... Но провинился ли Григоренко в действительности перед партией?

Сергей Сергеевич взвесил каждый шаг своего жизненного пути. Нет, перед партией он никогда ни в чем не провинился, не покривил душой. Конечно, он не идеальный человек. У него тоже есть слабости и недостатки...

Почему же тогда ты так переживаешь? Может, потому, что боишься — не будет ли подорван твой авторитет? О своей репутации волнуешься? Опасаешься, что по комбинату о тебе дурная слава пойдет?

Сергей Сергеевич представил, как у входа в управление появится объявление, в котором вторым или третьим пунктом будет значиться: «Рассмотрение персонального дела члена КПСС Григоренко С. С.» Все, конечно, обратят внимание на этот пункт повестки. «Докатился»,— скажут. И начнут перемывать косточки...

Вспомнились слова Громова: «Жалобы посыпались...» Жалоб не любят ни вверху, ни внизу. Да, после распределения квартир в новом доме их было много. И с подписями, и анонимных. Одни полетели в Киев, другие — в Москву; а оттуда все направлялись в горком: «На контроль» — и с резолюцией «Разобрать», «Рассмотреть». Только Роман Сажа с десяток телеграмм направил в ЦК и в министерство с просьбой прислать авторитетную комиссию из центра, чтобы тщательно разобралась, почему он не получил квартиры. Комиссию, конечно, не прислали (где их столько наберешь?), а все телеграммы пришли в горком — для принятия мер на месте. Но как дать квартиру Роману Саже, если он одиночка? Ему и в общежитии можно пока пожить...

На территории комбината еще со времен войны стояли четыре сборно-щитовых барака. Сначала их хотели снести, а потом передумали и, облицевав кирпичом, перестроили под квартиры. Построим новые дома со всеми удобствами, тогда, мол, и снесем. Но вводились в эксплуатацию новые дома, а бараки стояли. И не просто стояли. Их заселяли. Так уж получалось: бесквартирный рабочий просил какую угодно комнату, хотя бы «уголок». И его поселяли в бараке. Получая, каждый был доволен. Но не долго. Вскоре начинал точить червь неудовлетворенности (вполне возможно, в какой-то степени справедливой): чем он хуже тех, кто живет в светлых, хороших квартирах? И при распределении квартир житель барака забывал, что на комбинате работает, как говорится, без году неделю. Когда ему напоминали об этом в завкоме, начинал возмущаться: «А до вас я у частника, что ли, работал? Тоже на социалистическом предприятии...»

Три раза созывали заседание завкома, пока не пришли к единому мнению и не составили окончательно согласованный список. Вот тогда-то все и началось! Решение принималось завкомом и директором, однако жалобы писали только на директора. Завком — это коллектив, жаловаться на него неудобно. И никому из жалобщиков, конечно, в голову не приходило, каким образом можно удовлетворить всех, если в бараках живет более ста семей, а в новом доме всего сорок квартир.

В этом доме получил квартиру и Григоренко. Каждому вроде ясно: приехал руководитель предприятия, а живет с семьей в общежитии — нужно дать квартиру. Но в письмах писали, что директор «заменил» квартиру.

Были анонимки и другого рода. «Не успел приехать — дачу занял...» При этом воспоминании на душе Григоренко стало гадко. Три недели всего пожил, пока комнату в общежитии освободили, и вот, нате вам... «Деньги на ветер кидает...» Это про мойку. Скорее бы пустить ее в ход. Как дело пойдет — никто не станет писать. «Автомашины гробит...» — это справедливо, но не садиться же ему за баранку вместо шоферов.

И еще на что-то намекал секретарь горкома. Сергей Сергеевич вспомнил, как Громов со значением произнес: «И другое...» Что это могло означать? Наверно, очередная анонимка о его отношениях с Оксаной. Да, тут уж не оправдаешься перед горкомом. Всыплют ему, конечно, по самую завязку. Какая может быть любовь, да еще с сослуживицей? Моральное разложение — вот что это такое, скажут. Думал ли ты об этом, Григоренко? К тому же Оксана официально не разведена, хотя и ушла от мужа...

Мысли мучили Сергея Сергеевича, как тупая зубная боль.

Хорошо, что он сейчас в кабинете и телефонный звонок наконец прервал его горестные размышления.

Докладывал Драч: раздобыл мощную помпу для мойки. Потом позвонил начальник горного цеха Прищепа: все готово к взрыву.

Сергей Сергеевич оставил кабинет и пошел на строительство. «Интересно, как там Белошапка? Надо будет утвердить его в должности прораба постоянно. Работает парень хорошо!»

Когда в тот же день вечером Григоренко вернулся домой, Иринка сказала:

— А к нам дяденька приходил.

— Какой дяденька?

— Не знаю. Он тебе принес... Вот посмотри, — она показала на канистру, которая стояла в углу.

Григоренко открыл ее и почувствовал запах спирта. Он недоуменно посмотрел на дочку, на канистру и спросил:

— Какой это дядя? Как его звать?

— Ну, такой... как все... Как звать, не сказал.

— А какой он из себя?

— Красивый дядя, молодой... Сказал, пускай папа пьет на здоровье.

— Ты его раньше видела?

— Нет.

— Ну, зачем же ты открывала дверь, Иринка? Не нужно было открывать. Ведь тот дядя знал, что я на работе, потому и пришел сюда, когда меня нет.

— Разве он что-нибудь плохое сделал?

— Плохое. Очень плохое... Когда этот дядя нес к нам канистру, другой дядя позвонил в горком и сказал, что я получил спирт и что спирт у меня на квартире. Поняла?

Иринка кивнула, хотя, конечно, ничего не поняла.

Григоренко тут же отправился на комбинат. Вызвал из дома Файбисовича.

Когда улыбающийся Файбисович протиснулся в кабинет, Григоренко сразу же спросил:

— Скажите, Лев Давидович, только откровенно, когда наши «толкачи» уезжают в командировку, они спирт с собою берут?

— Спирт?.. Нет у нас спирта. Где его взять?.. Вот таранку возят. Когда с цементом туго было, а наряд нам не дали, возили таранку...

— Вы считаете это честным?

— Нет, разумеется. Но что Файбисович должен был делать?

— И часто такое случалось?

— Дважды. Второй раз — воблу отвезли за компрессор.

— Почему я об этом не знал?

— О боже мой!.. Да это же было еще год тому назад. Вы тогда здесь не работали.

— А как оформляли расходы?

— Как? Очень просто — как премию. Выписывали премию — ну, а на нее и покупали рыбу.

— Да будет вам известно, что мне сегодня на квартиру канистру спирта принесли. Взятку!..

— Кто же это?

— Не знаю. Кто-то из «толкачей», должно быть. Гоните их прочь!.. Вы никого не видели сегодня с канистрой?

— Как же — видел. Солидный такой мужчина ходил по коридору и все спрашивал: где главный инженер? Именно главного инженера искал.

Григоренко задумался: «Солидный мужчина, а домой принес канистру молодой человек. Неужели Иринка что-то напутала?»

Комашко, оказывается, еще был на работе: проверял, как обеспечена материалами на строительстве вторая смена. Разыскав его по телефону, Григоренко попросил зайти.

— К вам сегодня утром приходил представительный мужчина с канистрой? — спросил Сергей Сергеевич, едва Комашко переступил порог.

— Нет, что-то не припомню... — ответил тот.

— Прошу все-таки вспомнить.

Комашко задумался, подошел к окну.

— Нет. Не помню, — повернул он голову к Григоренко. — Никого не было.

— Что-то не так, — встал Григоренко. — Ведь есть люди, которые видели этого человека с канистрой и подтвердят, что он был у вас в кабинете.

— Сергей Сергеевич, с какой стати этот допрос? — поднял недоуменно глаза Комашко. — Я ничего не понимаю. Кто приходил? С какой канистрой? Не забывайте, что нам и дальше вдвоем руководить комбинатом. А вы позволяете себе такое...

— Я тоже часто думаю именно об этом — как нам вместе работать? Прежде всего мне необходима уверенность в честном отношении ко мне с вашей стороны. Но вы не хотите признаться даже в очевидном...

— У вас скверное настроение. Я лучше пойду.

— Идите.

Григоренко нервно заходил по кабинету. Потом снял трубку, набрал номер телефона Громова и все рассказал ему. После разговора с секретарем горкома у Сергея Сергеевича было почему-то такое чувство, что Громов ему не поверил.

На следующее утро Григоренко отправил спирт с шофером в медпункт.

Остап Белошапка с раннего утра на мойке. Сегодня решается ее судьба: что покажет пробный пуск? Пойдет ли? Будет ли хорошо отмывать отходы?

Вот уже собрались почти все руководящие работники комбината. Только Григоренко почему-то задерживается.

Комашко расхаживает вдоль длинного корыта мойки и о чем-то сосредоточенно думает. Остапу хочется подойти к нему и спросить: верит ли главный инженер в то, что все будет в порядке, что вся эта огромная груда гранитных отходов превратится в щебень? Но он не решается. Как подойдешь, когда Комашко так зло посматривает на него. С той поры, как Остап стал работать прорабом, Комашко постоянно бранит его...

Наконец пришел Григоренко. Лицо строгое, озабоченное.

«Директор тоже волнуется, — отметил про себя Остап. — Оно и понятно: в случае неудачи — с него три ставки вычтут... Да разве дело в этом! Погорит, как швед, наш директор!.. С меня ведь что возьмешь? Хотя главный виновник я! Это я убедил директора, убедил настолько, что он самолично принял решение строить мойку... Ну, лежали миллионы кубометров отходов многие годы — полежали бы и еще! Не испарились бы! А теперь...»

Заработали электромоторы, побежали ленты транспортеров, загудела мощная помпа. Самосвал высыпает в бункер гранотходы. Однако они никак не идут на транспортер. Приходится толкать их лопатой, ломом. Потом приспособили для этого пожарный багор. Наконец отходы попадают в корыто, и мойка выдает первые килограммы мелкого щебня.

Остап взял полную горсть камешков и почему-то понюхал их. Странно — они пахли хлебом. Или ему показалось? Нет, нет — действительно. Такой запах нельзя забыть. Он помнит его с детских лет. Он ничего не ел несколько дней, перед тем как попасть в детдом. Тогда-то одна женщина и дала ему ломтик черного ржаного хлеба. Запах этого хлеба навсегда остался в памяти Остапа. Теперь эти камешки тоже пахнут ржаным хлебом. Удивительно!..

— Что, Остап, доволен? — спросил Григоренко.

— Конечно, доволен и очень рад.

— Еще рано радоваться, — сказал Комашко.

— Это почему же? — спросил Остап.

— Вот принесут анализ из лаборатории — увидите почему, — ответил Комашко и отошел в сторону.

Стали ждать. Курили, разговаривали обо всем, только не о мойке. Неожиданно к Остапу подошла Зоя. Протянула руку:

— Поздравляю тебя, Остап. С победой!

— Благодарю, — смутился Остап, пожимая дрогнувшую в его ладони руку. — Но, пожалуй, с поздравлениями действительно надо повременить. Что-то твой благоверный недоволен.

— Ты не обращай на него внимания, Остап. Он такой...

Зоя хотела что-то добавить, но заметила мужа, который подходил к ним. Комашко улыбнулся, прищурив глаза.

— Значит, ты тоже пришла? Это хорошо, что так интересуешься нашим производством. Нравится тебе?

— Да. Нравится. Только вот Белошапка говорит, что ты вроде чем-то недоволен.

— Разве дело в том, доволен я или нет?.. Ну, вот и анализы уже несут.

На бумажке было написано, что щебень не отвечает государственным стандартам. Загрязнен больше допустимой нормы.

Григоренко подержал бумажку в руке, просмотрел ряды цифр. Раз, другой... Потом молча отдал Белошапке. Остап сразу не мог сообразить, что означают проценты, написанные чернилами. Когда понял, то почувствовал, как ледяной холодок пробежал по спине. Все! Конец всему! Такой загрязненный щебень никто не возьмет. Да и не позволят его продавать... Значит, провал! Полный провал. Как сейчас злорадствует Комашко! Что скажут товарищи?

Остап безнадежно махнул рукой и протянул злосчастный листок Михаилу Петровичу Боровику. Тот только взглянул на него и передал дальше...

Тягостное молчание нарушил Григоренко.

— Так в чем же причина неудачи? А? — он обращался не к Остапу, а к Комашко. — Чуть-чуть не дотягиваем до стандарта... Где же ошибка? В чем мы просчитались?

Все смотрели на директора и главного инженера. Остап чувствовал, как пылают его щеки, ведь это он — зачинщик, значит, и виновник всего. Как он был благодарен сейчас Григоренко за громко произнесенное «мы просчитались». Значит, директор все еще верит в идею, верит в него, Белошапку, и вину за неудачу возлагает не только на него одного, а на всех. Даже на главного инженера.

Под пронизывающим взглядом черных глаз Григоренко Комашко почувствовал себя неуютно. Но в душе злорадствовал: «Ага! Кто предупреждал, что ничего не выйдет? Разве не я? Кому поверили — этому молокососу-уголовнику? А мне, инженеру, нет? Так вот и получили!.. На бобах остались! Сами теперь расхлебывайте!..» Но высказать свои мысли вслух он, конечно, не мог. Боялся. Да и морального права не имел: как бы там ни было, а главный инженер тоже ответствен за неудачу! Комашко давно понял, что идея Белошапки стоит внимания. Но поскольку эта идея не его, главного инженера, а какого-то прораба, бывшего уголовника, он не стал подсказывать тех мелочей, от которых, он это хорошо знал, зависел успех. Нужно было только поставить грохот вместо корыта. И еще, пожалуй, надо бы установить в бункере вибратор. Вот и все... Но стоит ли говорить? Что он будет от этого иметь? Лавры все равно достанутся одному Белошапке.

Комашко стоял в задумчивости, а все с надеждой смотрели на него. Кто же, как не он, досконально знает и технику и технологию?..

Да, ему многое ведомо. И главное — он великолепно представляет, как исправить недочеты мойки. Вот только — говорить ли? Если скажет, значит, поддержит тем самым ненавистного Белошапку...

Но тут мысли Комашко приняли иной оборот. Ну, а если он сейчас не подскажет, что нужен грохот и вибратор, разве мойку тогда забракуют? Не получится ли так, что сам Белошапка, или Григоренко, или кто-либо другой предложит поставить грохот, додумается, что нужен вибратор... И тогда? Тогда он, Комашко, останется вовсе ни при чем...

Значит, если сейчас, при всех сказать, в чем ошибка Белошапки, и внести свои предложения об улучшении мойки, то есть шанс стать соавтором Белошапки... Соавтор — это уже звучит солидно!.. Кто тогда сможет упрекнуть его, Комашко, в том, что он выступал против мойки? Никто...

— Так что же вы думаете, товарищ Комашко? — нарушил Григоренко затянувшееся молчание.

Комашко откашлялся и ответил:

— Сама идея промывки отходов, безусловно, ценная... Но соответствующего технического решения она не получила. Малогабаритное корыто, неизмельченная масса, недостаточное количество промывной воды...

— Какие же ваши предложения?

Комашко самодовольно улыбнулся: его просят! Ждут его предложения! Ну, теперь можно сказать. И не одному директору, а всем, кто здесь собрался. После этого никто не сможет упрекнуть Комашко в том, что он «затирал» Белошапку, «подставлял ножку», «не давал ходу»! Нет, он, главный инженер Комашко, не такой, чтобы мстить бывшему поклоннику своей жены! Он заботится прежде всего о производстве, о рационализаторах и новаторах! Да он и сам — рационализатор и новатор!..

— Сергей Сергеевич, думаю, что дело пойдет. Но над мойкой надо еще серьезно поработать. В ней недостает нескольких очень важных звеньев...

— Каких именно?

— Я, как инженер, могу внести технически грамотные, научно обоснованные предложения. Но для этого мне нужно иметь согласие товарища Белошапки, как человека, подавшего идею... Кроме того, мне потребуется время для размышлений, расчетов, для переоборудования мойки, наконец... Работа большая и ответственная. Думаю, за неделю или две я все, что необходимо, сделаю и налажу технологический процесс. Но, конечно, я... как... как...

Все напряженно смотрели на Комашко. Неужели он действительно знает что-то такое, что поможет доработать мойку? Неужели через неделю-другую она станет давать чистый, первосортный щебень?

— Ну, что — «как»? Что? — не выдержал Григоренко.

— ...как соавтор усовершенствования, — не моргнув глазом произнес Комашко, — я прошу вашей письменной санкции на переоборудование мойки в связи с тем, что она в таком виде не может давать кондиционную продукцию. Прошу также распоряжения о временной передаче моих прямых обязанностей кому-нибудь из инженеров, чтобы я имел возможность творчески поработать вместе с товарищем Белошапкой над усовершенствованием мойки.

Он замолчал, переводя дух, и победоносно взглянул на Остапа.

«Ну, мальчишка, хочешь ты или не хочешь, а теперь будешь вынужден поступиться авторским приоритетом в мою пользу! И еще посмотрим — кто будет считаться настоящим автором! Ведь у тебя дело не пошло!..»

Конечно, это он только подумал, но сказанное им недвусмысленно утверждало: если мойка пойдет, то только благодаря ему, Комашко...

В глубине души главный инженер все же побаивался, что и Белошапка и Григоренко отклонят его предложение. Не о рационализаторском усовершенствовании, нет! О соавторстве... Но Остап Белошапка шагнул к Комашко и протянул руку. Лицо его светилось искренней радостью.

— Неужели правда, Арнольд Иванович? Значит, можно наладить? — спросил он, пожимая главному инженеру руку. — Если так, я согласен работать с вами день и ночь!

— Да, это возможно! Мы ее наладим, — сказал Комашко, стараясь быть спокойным. «Против соавторства не возражает», — удовлетворенно отметил он про себя.

Слова «возможно» и «мы» главный инженер произнес с нажимом, лишний раз подчеркивая, что мойка станет работать только при его, Комашко, помощи.

Но, кажется, никто: ни Григоренко, ни Белошапка, ни остальные присутствующие не придали этому никакого значения. Все вдруг облегченно вздохнули: мойка будет работать! Значит, будет давать ежемесячно тысячи кубов мелкого щебня!

— Что вам еще нужно? — спросил Григоренко и добавил:— Санкцию я даю, и время для работы у вас будет!

— Прежде всего надо найти грохот, — ответил Комашко, — и привезти его сюда. Нужен еще вибратор. Но это не проблема — вибраторы у нас есть. Над остальным я еще подумаю. Что понадобится — скажу...

— Хорошо. Работайте... Двух недель вам хватит?

— Постараюсь!..

У Любы Зинченко работа валится из рук. Вот уже третий раз перепечатывает телеграмму в главк, и все с ошибками.

«За девчонку меня считает, за маленькую, тихую девчоночку, и не знает, что стал для меня дорогим. Сколько ребят назначают свидание, но ни об одном из них мне и думать не хочется... Когда же это началось? Не с первого ли дня, когда увидела Сергея Сергеевича?.. Что-то в нем есть такое особенное, что можно почувствовать, но нельзя объяснить... Конечно, он намного старше, и я ему не пара. Да и смотрит он на меня только как на сотрудницу...»

Люба заложила в машинку новый лист бумаги и только тут заметила Оксану Васильевну, направляющуюся в кабинет Григоренко.

— Сейчас нельзя! — сказала ей Люба. — Директор велел никого не пускать.

— Никого? — удивилась Оксана Васильевна. — У него кто-нибудь из высокого начальства?

— Нет, один.

— Значит, можно. У меня важные дела.

«Знаем, какие у тебя дела», — мысленно ответила ей Люба, а вслух сказала:

— Так приказал директор.

Оксана Васильевна дольше, чем обычно, посмотрела на Любу. В этом взгляде не было ни гнева, ни вызова, ни осуждения. Было лишь простое человеческое любопытство. Как все странно: еще сегодня Люба казалась ей милой, приятной девчушкой. Неважно, что скуластенькая. В этом было даже что-то привлекательное, что делало девушку более женственной, симпатичной. Почему же сейчас...

— Думаю, это приказание меня не касается,— произнесла Оксана Васильевна. В ее голосе зазвучали нотки раздражения. — Я — по работе!.. — И открыла дверь.

Люба вспыхнула, но ничего не ответила. Как ей хотелось, чтобы Сергей Сергеевич выдворил сейчас Оксану из кабинета, сделал бы ей замечание или хотя бы вышел и сказал: «Люба, я же приказывал никого ко мне не пускать!» Даже это было бы чувствительным ударом по самолюбию заносчивой красавицы!..

Но ничего подобного не произошло.

Угрюмо чернел холодный дерматин на дверях директорского кабинета. В приемную оттуда не доносилось ни звука.