За все наличными

Глава 1. Побег

В темную августовскую ночь, когда двое молодых людей в шикарных белых костюмах только переступили порог казино в Коктебеле, за тысячу километров от Крыма, в небольшом чеченском селе Али-Юрт, утопающем в садах, километрах в сорока от столицы Ичкерии, одинокий мужчина в дорогом спортивном костюме "Найк", с большой теннисной сумкой в руках, "голосовал" на дороге в Грозный. То ли машины шли переполненные, то ли владельцы роскошных "мерседесов", "феррари", "вольво" и "мазерати" не хотели брать в салон чужого человека, но они равнодушно проносились мимо. Чеченцы не любят суетливых, а если точнее — презирают, и человек на обочине выглядел в слепящих лучах фар спокойно, с достоинством, словно не торопился.

Однако на самом деле ночной пассажир, державший путь в Грозный, не просто спешил — получасовое промедление могло стоить ему вновь свободы. Когда очередная машина со свистом проносилась мимо, он нервно поглядывал в темноте на светящийся циферблат редчайших швейцарских часов "Юлисс Нардан", отмечая, что шансов у него остается все меньше и меньше. Увидев вдали луч фар, он снова брал себя в руки и спокойно поднимал руку, хотя знал, что в каждом остановившемся лимузине могут оказаться его преследователи.

Очередная машина, старенький, обшарпанный "жигуленок", проехав, неожиданно остановилась и дала задний ход. Ночной странник подошел к приспущенному стеклу кабины и спросил по-чеченски:

— Вы не могли бы подбросить меня в Грозный? Очень нужно, — и показал спрятанные в руке две стодолларовые купюры.

— О, высший тариф! — присвистнул молодой парень за рулем и, глянув на сидевшую рядом женщину, продолжил по-русски: — Вот завезем жену домой -это рядом — и рванем. Грех от такого заработка отказываться, хотя я чертовски устал, по правде говоря.

— Я могу на трассе сесть за руль, — предложил пассажир, на что владелец старой "семерки", видимо человек веселый, компанейский, ответил:

— Что вы, за такие деньги только с комфортом и с музыкой, — и врубил на всю громкость магнитофон.

Машина словно преобразилась, резво взяла с места и какое-то время нагло пыталась достать пронесшийся мимо со свистом гигантский "кадиллак". Пассажир, примостившийся на заднем сиденье, закрыл глаза и сделал вид, что дремлет, — ему не хотелось ввязываться в разговор.

Минут через десять он незаметно оглянулся: следом не гнались ни лимузины, ни скоростные джипы. "Кажется, пронесло", — подумал беглец, хотя полной уверенности не ощущал, как, впрочем, не ощущал и страха за жизнь. Если бы его и поймали, вряд ли стали бить. Скорее всего убили бы тех, кто его охранял. Наверное, был он самый важный, самый дорогой пленник на земле. И смог убежать не оттого, что его плохо охраняли, а потому, что к побегу готовился все три года, пока находился в неволе. И все три года ни разу не дал ни малейшего повода, чтобы его заподозрили в желании вырваться на волю. Из года в год он убаюкивал свое окружение, приучал к себе охрану, дожидался своего часа — он знал, что живым из золотой клетки его никогда не выпустят, ведь он нужен был им навсегда, до гробовой доски.

Приставленные к нему охранники недоумевали: зачем пленнику стремиться к другой жизни, когда к его услугам было все, когда исполнялось любое его желание или прихоть, любой каприз, лишь бы работал. Потому уникальные часы "Юлисс Нордан" у него на запястье, наверное, были единственными на всем постсоветском пространстве. Что кривить душой, работа доставляла ему огромное удовольствие — уж это его хозяева знали, и не было человека, который бы не восхищался его талантом и золотыми руками. И все же пленник твердо знал, что убежит, — не было в природе таких сил, чтобы удержать в неволе его необузданную натуру. В таких случаях идет негласная, невидимая борьба интеллектов — между теми, кто охраняет, и теми, кого охраняют. У затворника насравнимая цель — жизнь, свобода, а у противоположной стороны — всего лишь интерес, выгода. Но было уже решено: обязательно переиграть противника, хотя нарастало чувство неравной борьбы, игры в "кошки-мышки" на года, — так оно и вышло.

Неожиданно машина съехала с трассы и покатила по проселочной дороге к светящемуся впереди огнями аулу. Когда они остановились у добротного каменного дома, рядом с аккуратной мечетью из розового армянского туфа, женщина по-чеченски, вежливо, пригласила в дом, на чашку чаю. На что беглец благодарно ответил, что устал и подождет в машине.

Водитель не заставил себя долго ждать — через некоторое время он появился с канистрой и дозаправил свою колымагу. Вместе с ним к машине вышел один из его родственников: то ли отец, то ли дядя, а может, и старший брат. Приоткрыв дверцу "Жигулей", тот поздоровался за руку с беглецом и посоветовал быть осторожнее в пути, и особенно в Грозном.

— Лихое время, лихие люди, — сказал он на прощанье и сделал по мусульманскому обычаю "оминь".

Жест невольно пришлось повторить и пассажиру, чего ему в душе делать не хотелось, все-таки он был христианином, православным. Но обстоятельства порою сильнее нас.

"Семерка", гремя чеченской музыкой, которой вполголоса подпевал неугомонный шофер, быстро вернулась на трассу и понеслась к Грозному. За всю дорогу они перекинулись всего лишь несколькими малозначащими фразами -водитель, несмотря на молодость и бесшабашность, понял, что попутчик чем-то чрезвычайно озабочен, хотя и пытается это скрыть, поэтому не стал навязываться в собеседники. А поговорить ему очень хотелось — ночной пассажир вызвал у них с женой невольные симпатии. Лишь в сонном пригороде столицы парень за рулем поинтересовался:

— Куда вас лучше доставить?

Пассажир, размышлявший об этом всю дорогу, коротко бросил:

— На автовокзал, пожалуйста.

Аэропорт исключался сам собой — он не имел при себе никаких документов. Правда, говорят, нынче и в поездах паспорта требуют, особенно у людей из опальной Чечни, так что лучшим транспортом для него оставался один — автомобиль.

Когда они подъехали на неожиданно оживленный ночной автовокзал, пассажир, отдавая обговоренную сумму, достал и протянул удивленному водителю еще одну стодолларовую купюру, сказав при этом:

— У тебя рядом с домом мечеть, зайди утром, помолись Аллаху, у меня большие неприятности.

— Чем я могу помочь? — загорелся молодой человек.

— Нет, спасибо, что можно, ты уже сделал. До свидания.

Этот жест не был свидетельством его минутной слабости или сентиментальности — он страховал себя на всякий случай, и страховал надежно: чеченец никогда не выдаст человека, признавшегося в беде или попросившего о помощи.

Несмотря на глубокую ночь, автовокзал бурлил: подъезжали и отъезжали машины, все больше частные, на громадной площади он не заметил ни одного автобуса или привычного глазу желтоватого такси в шашечку, все больше "Жигули", разномастные "Волги" и, конечно, иномарки, раньше, чем где-либо, прописавшиеся на Кавказе и в близлежащих районах: на Ставрополье, Кубани и в Ростовской области.

Беглец неспешно прошелся по территории, беспристрастно осматривая номера, и быстро понял, почему так ожил частный извоз. Самолеты летали нерегулярно, поезда отменили с полгода назад — он об этом читал в газетах, да и в разговорах слышал. "Нет худа без добра", — припомнил он русскую пословицу, выходило, что все это ему на руку. Судя по номерным знакам и зазывающей братии, он мог уехать куда угодно, и в Нальчик, и во Владикавказ, и в Сухуми, и в Ставрополь, но ему нужно было только в Ростов. Однако машин на Кубань не было...

Осматривая владения автовокзала, он наткнулся на задах на шашлычную, тут же с рук продавали и хинкали, наверное, приготовленные где-нибудь в близлежащих домах. Беглец подумал, что не мешает перекусить перед дальней дорогой. Видимо, от нервного напряжения он вдруг почувствовал острый приступ голода. Выбрав из обшарпанных пластиковых столов наиболее приличный, он заказал полдюжины шашлыков из баранины и тарелку грузинских хинкали, — за эти годы он пристрастился к ним. Вскоре за стол к нему, с такой же тарелкой пельменей, изготовленных на пару, подсел какой-то шустрый молодой парень, но ему не дали и пяти минут спокойно перекусить, то и дело подбегали водители — утрясали цену и маршруты, жаловались друг на друга. Да, это была удача -в лице владельца автостанции, ну не самого, конечно, скорее главного подручного, — хозяин в эти минуты скорее всего развлекался где-нибудь. Улучив минуту, кавказский пленник обратился к парню по-чеченски:

— Братан, не можешь отправить меня срочно в Ростов? На суд опаздываю, грех, если не успею...

Парень внимательно оглядел сотрапезника, и, видимо, найдя его вполне кредитоспособным, дружелюбно ответил:

— Святое дело. Понимаю. Но ростовских машин, к сожалению, сегодня нет. Правда, безвыходных положений не бывает, не так ли? Можно поискать желающих проскочить до Ростова... Не найдем добровольцев, заставим, но только это будет стоить... — он немного призадумался, — восемьсот баксов...

— Восемьсот для меня многовато, брат. Телеграмму час назад получили, некогда было родню обежать, постарайся договориться за пятьсот. — Ему не хотелось, чтобы эти ушлые ребята почувствовали, что он при деньгах, и добавил еще: — Только чтобы машина была новая, а не колымага, и водитель один — я могу его подменить на трассе.

— Хорошо, хорошо. Люблю людей серьезных. Время смутное, дорога долгая... Ночь... Но тебе повезло, я ведь сам отправляю. Меня зовут Абдулла, кликуха Зуко, — запоздало представился парень и протянул через стол крепкую руку с цветной татуировкой.

Новый знакомец с латиноамериканской кликухой пропадал долго, больше часа, — беглец успел за это время пару чайников опорожнить, — как вдруг прямо к столу, несмотря на все запрещающие знаки вокруг, подрулила бежевая "Волга" со ставропольскими номерами.

— Вот тебе славный скакун, братан, и водила — парень проверенный. Если что, я его из-под земли достану, — частил вывалившийся с заднего сиденья Абдулла. — Гони сто долларов аванса, а остальные четыре сотни Андрюхе на месте, и счастливого пути!

Беглец протянул Зуко стодолларовую купюру, и машина, дав длинный музыкальный аккорд из неувядающего на Кавказе "Сулико", мощно рванула с места.

"Прощай, Чечня! Прощай, Грозный! Прощай, кавказский плен!" — хотелось кричать беглецу, но он с трудом сдержался, хотя сердце, казалось, вот-вот выскочит от радости.

"Волга" ставропольского Андрея, видимо, постоянно моталась на Северному Кавказу, потому что на постах ГАИ он выходил не волнуясь, со служивыми людьми здоровался небрежно за руку и разговаривал запанибрата, ничто не осталось без внимания наблюдательного пассажира. И это также было удачей -значит, не станут проверять документы и рыться в его сумке: и то, и другое было крайне нежелательным. Машина была оснащена приемником с магнитофоном, но записи у Андрюхи оказались сплошь блатными, и беглец время от времени просил переключиться на радио. Слушая последние известия из Москвы, он невольно с улыбкой ловил себя на мысли, что вот-вот прервется передача и чеченское радио сообщит в эфир о побеге тщательно охраняемого пленника, его приметы, примерный возраст и во что тот одет. Эта нелепая мысль, впрочем, навела его на более серьезные раздумья. Только в машине Андрея он осознал, что три года — а это в ошалевшей России большой срок — он жил нереальной, почти киношной жизнью и следовало, чтобы не вляпаться в очередную историю, резко переключиться на настоящую, суровую, безжалостную действительность, ту, что мелькала за окном стремительно несущейся к Ростову машины. Расслабиться он не мог себе позволить еще долго.

И, пытаясь вникнуть в эту новую жизнь, он спросил водителя:

— Судя по номерам, вы ставропольский... Как там относятся к своему знаменитому земляку простые люди, интеллигенция?

— К Горбачеву, что ли? — переспросил тот на всякий случай.

— Да, к нему, конечно, он ведь один у вас так высоко залетел...

— И слава Богу! Хватит одного ирода. — И парень зло, непечатно выругался.

— За что же вы его так? Он ведь вам свободу дал, предпринимательство разрешил. Раньше, наверное, так откровенно не покалымили бы...

— А раньше в этом и необходимости особой не бы-ло, — отозвался Андрюха. — На Ростов дважды в день из Грозного мягкий автобус ходил, и билет стоил восемнадцать рублей. А с вас Абдулла сколько взял? Вот то-то и оно — людям мозги не запудришь, прозревать начал народ.

— Да, я вижу, вы политик, прямо трибун, — подзадорил беглец заведшегося с пол-оборота парня.

Тот вдруг рассмеялся:

— А вы словно с луны свалились, как сказочный Иванушка, три года на печи просидевший: про Горбачева спрашиваете. Другие за это могут и морду набить... Пока он в Россию-матушку только нищету и раздор принес, а скоро, ох скоро, чую, и кровь русская прольется. Я хоть и простой работяга, а у вас в Чечне каждую неделю бываю и вижу, что войны не миновать. У вас полмиллиона людей под ружьем, по закону каждый чеченец имеет право носить оружие, автоматы на базаре рядом с арбузами продают, патроны, как картошку, ведрами покупают. Разве можно было такому недовольному и воинственному народу горы оружия оставлять, тяжелую артиллерию, минометы, "Град", самолеты. Туда уже скот отовсюду угоняют, транспорт, поезда грабят в открытую. А дураки в Москве шлют составы с добром и шлют, и нефтепроводы двадцать четыре часа в сутки гонят сырую нефть в Грозный на переработку, а свои заводы дома без этой самой нефти стоят. На денежки русские Дудаев армию строит, автоматы "Борз" на поток поставил. Наверное, в Москве, в Белом доме и Думе, многим от него перепадает: и за грузовые составы, и за нефть, и за оружие. Народ все видит, все понимает... Знает, что от нашего ирода — язык не поворачивается назвать его земляком — ниточка тянется, он эту кашу заварил. Были раньше на Руси Иваны Сусанины, а пошли ныне Мишки Горбачевы... — закончил парень горестно и надолго замолчал.

"Вот и первый экскурс в реальную жизнь состоялся. Чего доброго, еще и по морде схлопочешь за такие вопросики", — подвел невеселые итоги пассажир. О том, что в Чечне готовятся к войне, он знал как никто другой и, как русский человек, маялся, что не может сообщить куда надо о грядущей беде, а тут, оказывается, об этом знает рядовой водила. В Отечественную немцы уже, что называется, у нашего порога стояли, а мы им все отправляли состав за составом: с хлебом, углем, сталью... снова на грабли наступаем, только, пожалуй, похлеще — сами вооружаем и кормим своих будущих убийц.

Но о политике сейчас думать не хотелось, какой-то внутренний голос нашептывал: "Ты о себе позаботься вначале, кто ты сейчас без имени, без фамилии, без паспорта?"

Без документов нынче и шага не ступишь, кругом границы, шлагбаумы, и везде требуют "аусвайс".

Похитители были настолько уверены, что он у них в руках навсегда, что как-то, окрыленные первыми успехами и пребывая в добром расположении духа, один из них обмолвился, что его не только выкрали, но и инсценировали его смерть в автокатастрофе. Не пожалели угнанной машины, а двойника по моргам, среди неопознанных и невостребованных трупов, целую неделю подбирали. Постарались на славу, чтобы никому и в голову не пришло искать похищенного, — ведь он мог понадобиться таким людям, которые могут кого хочешь из-под земли достать. Помнится, задал им вопрос: "Ну а поминки вы по мне справили?" На что собеседник, хохоча, ответил: "Нет, фантазии не хватило, — и добавил: — Но точно знаем, частенько тебя поминают, говорят, что вот мастер настоящий был, чистодел!"

"На какое же имя у меня были паспорт и права три года назад?!" -невольно пришла на ум странная мысль, и вспомнил он, что звался в ту пору Игорем Трофимовичем Селезневым. Но похитителям важна была не фамилия его, нужен был слух: дескать, в жуткой дорожной катастрофе насмерть разбился и сгорел знаменитый Туглар, — вот они и похоронили его как Тоглара.

Беглец сам любил готовить операции долго, тщательно, потому и оценил сметку чеченцев: зачем им лишний раз обострять и без того натянутые отношения со славянскими группировками в Москве. Если бы о его похищении узнали воры старой школы, люди его окружения: Япончик, Захар, Сильвестр, Шакро-старый, Сво, они бы тут же организовали достойный "бартер", благо в белокаменной для этого именитых и богатых чеченцев хватало с лихвой. Но что было — быльем поросло. И выходит, что он как бы заново родился. От этой мысли беглец немного повеселел и даже улыбнулся, однако улыбка эта была мимолетная...

"Как же меня будут звать с завтрашнего дня?" — опять задумался пассажир, но, как ни старался, не мог вспомнить свое "новое имя". Такое с ним случилось впервые: он обладал феноменальной памятью, вероятно, мог соревноваться на сцене с тем, кому приходится запоминать целые страницы текста, с первого раза продекламировать только что прочитанную поэму. Когда в обиходе появилось незнакомое слово "компьютер", как-то в застолье, пытаясь кому-то доходчиво объяснить, что это за зверь такой, Шакро, тогда еще без приставки "старый" — сказал: "Ну, это как Тоглар... Только компьютеров много, а Тоглар один". Тугодуму сразу стало ясно, что компьютер — прежде всего феноменальная память, помнит все и навсегда. И вот память не сработала, подвела... "Наверное, старею или устал, перенервничал", -невесело усмехнулся Тоглар.

В Ростов он рвался сейчас не из любви или сентиментальности — не было там ни верных друзей, ни сердечных привязанностей, ни тем более родни. Просто там, в районе завода "Ростсельмаш", был оборудован тайник, к нему он и торопился. Таких тайников у него было около десятка, многие из них ныне оказались за границей — в ближнем зарубежье, теперь там свои паспорта, и тайники скорее всего были утеряны для него навсегда. Вот и ташкентскую фамилию он помнил — Сулейманов Рефат Шакирович, 1947 года рождения, крымский татарин. Но ростовский тайник от Чечни оказался самым близким... 2

Убаюкиваемый мерным ходом машины и нытьем про расчудесную, но горькую блатную жизнь, вспомнил пассажир и другое, давнее — первую отсидку и первого учителя. Это он наставлял: на воле надо помнить о черной полосе в жизни и быть готовым в ней, чтобы везде, веером, по стране были разбросаны тайники. Имеешь в запасе полдюжины документов — и в такой большой стране сам черт тебе не страшен, хотя и повязаны вроде все обязательной пропиской — ну, это для лохов. Так говорил его Учитель, первым распознавший его редкий талант. Но за лоха его никогда не держали, с первых же дней в лагере стали величать Мастер, это уж потом, когда время кликух пришло всерьез, появилось Тоглар — прозвище не уголовное, — так прозвали его еще студентом, в мединституте на первом курсе.

За окном уже проносились чисто русские деревни — земля свободолюбивой Ичкерии, где он томился в неволе, осталась позади. Одна блатная песня на кассете, которую врубил водитель, сменялась другой, шофер замолчал надолго, невесело размышляя, что в случае войны его снова забреют в солдаты — только четыре года, как он отслужил срочную, и военная профессия у него дефицитная, не отвертеться, — сапер...

А Тоглар, вглядываясь в придорожные селения, вспомнил деревню пятидесятых: темную, холодную, неустроенную... Похожие картины мелькали сейчас за окном, и он неожиданно провалился памятью в детство, когда еще был жив отец, а его самого звали Костиком, Костей Фешиным. Он родился в маленьком местечке Мартук, что на полпути между Оренбургом и Актюбинском, в казахстанских степях, — теперь, выходит, в чужом государстве. Родился в неподходящее время, в войну, в лютом декабре 1943 года. Отец его, Фешин Николай Николаевич, родом из Казани, в сорок втором был тяжело ранен под Смоленском и попал в Оренбург в тыловой госпиталь. Там и познакомился с его будущей матерью — Зоей Григорьевной Валянской, работавшей в госпитале медсестрой. Отцу ампутировали по локоть левую руку, зашили и заштопали во многих местах и комиссовали подчистую. С безруким мужем, фронтовиком-орденоносцем, беременная мать и вернулась в отчий дом, в поселок, стоявший на границе России и Казахстана, да и какая граница — лишь на картах.

"Отец..." — мысленно произнес седеющий мужчина на заднем сиденье мчавшейся в ночи "Волги". Не полных шести лет шустрый Костик пошел в школу, значит, это случилось осенью 1949 года. Пожалуй, с тех пор, даже чуть раньше, он и помнит свою жизнь в степном поселке у железной дороги.

Первые послевоенные годы... Разруха, голод, безработица... Тем более в их поселке, где ни завода, ни фабрик, ни шахты, лишь по соседству захудалый колхоз "Третий Интернационал", позже переименованный в "Победу", а ныне сгинувший с перестройкой навсегда, да полукустарная артель "Промкомбинат". Чем там только не занимались: шили шапки и валяли валенки, тачали сапоги и мастерили седла для лошадей — главного транспорта тех лет. А еще варили мыло и конфеты. Лудили и паяли, чинили кастрюли и керосинки... В общем, за что только не брались его земляки, мартучане, чтобы выжить. Работы в поселке на хватало даже для людей здоровых и сильных, а каково было его израненному, больному отцу с одной рукой? Да еще в сельской местности, где вся жизнь связана с физическим трудом: хоть огород посадить, хоть скотину обиходить, хоть дом подправить.

Первые годы мать билась одна за всех и даже самокрутки сама мастерила для мужа, пока тот не приладился одной рукой управляться. Но вдруг жизнь отца преобразилась, и случилось это в базарный день. В ту пору потребкооперация еще не набрала силу, торговли настоящей с магазинами, универмагами не было, все решалось на рынке, и оттого базар был не последним, если не главным местом в селе. Ходили туда не только по делам, но и на людей посмотреть, и себя показать, как говаривали в те годы.

В тот памятный весенний день отец при деньгах пошел на базар с матерью, то ли купить чего, то ли присмотреть. В торговых рядах расположенного на пустыре базара, рядом с церковью, они наткнулись на неожиданный для Мартука товар, который вызвал живой интерес односельчан. Двое инвалидов, один без руки, другой с деревяшкой вместо ноги, бойко зазывали "приобрести живопись", "украсить унылую жизнь произведениями искусства". Это были те самые лебеди, плавающие в ультрамариновом озере, целующиеся голубки, томные красавицы и неотразимые брюнеты-сердцееды, слащавые пейзажи с пышными кустами роз, детки, похожие на разнаряженных кукол, былинные богатыри и русалки — все то, что позже назовут лубком, кичем. Но тогда, на провинциальном базаре, среди оборванных и полуголодных людей эти холсты казались предвестниками какой-то другой, грядущей богатой и сытой жизни, оттого-то рядом в восхищении и толпился народ. Картины стоили недорого, не дороже ведра картошки или полутора килограммов сала, и их охотно раскупали или меняли на то же самое сало, на табак-самосад, а за живого гуся можно было сторговать даже пару, на выбор. Мать тоже порывалась купить одно такое "творение", где была изображена влюбленная парочка, а по низу шла надпись красными, будто кровью буквами: люби меня, как я тебя! Но отец остановил ее, сказал: "Не надо, я лучше нарисую".

Вернулся отец с базара возбужденным, тут же попросил тещу, бабушку Костика, Марию Ивановну, пожертвовать ему старую клеенку, которую в доме давно пора заменить, тем более что и новая была, да использовалась только по воскресеньям и праздникам. Затем с помощью соседа натянул клеенку на рейки, а потом, опять же у тещи, разжился двумя горстями муки, яйцами, выпросил у сапожника Петерса казеинового клея и к ночи уже загрунтовал старую клеенку.

Два дня он бегал по поселку, разыскивая, где только можно было, краски, кисти, но ему и тут повезло. До войны в районном Доме пионеров Мартука работала изостудия, и нынешний директор Дома пионеров, тоже фронтовик, на свой страх и риск разрешил Николаю пошарить в заброшенном чулане, где было свалено все, что осталось от довоенного кружка юных художников. Нашлись там разные кисти, художественный картон и даже целый рулон отличного холста, а самое главное — довольно-таки много красок, которые, впрочем, за пять лет высохли и почти пришли в негодность. Однако Николай, видать, знавший в этом деле толк, перетер засохшие краски вручную, мешая их со скипидаром, олифой, подсолнечным и льняным маслом. Костик ему увлеченно помогал. И наконец настал день, когда отец, уложив всех спать, объявил, что сегодня "приступает к картине". А утром, когда сын с шумом вбежал в большую комнату, между окнами, выходившими на Украинскую улицу, висела еще не просохшая, пахнущая красками и лаком большая картина.

На фоне сказочного замка, утопающего в зелени, на мостике, перекинутом над большим прудом в лилиях, стояла удивительно красивая женщина, очень похожая на маму, в белом кружевном до пят платье, в роскошной шляпе, украшенной цветами, и с ярким веером из павлиньих перьев в руках.

Мальчик, онемев от восторга, затих, не находя в себе сил оторваться от такой красоты. Ему хотелось закричать: "Это нарисовал мой папа!", но голос словно пропал, и тогда от гордости за отца он просто заплакал. Плакали и мама, и бабушка, но уже от радости: им стало ясно, что отец нашел наконец для себя достойное дело.

С этого дня жизнь отца круто изменилась. На базар со своими работами он выходил всего несколько раз, и с появлением его на рынке коробейники из города перестали заезжать в Мартук — понимали, что с одноруким художником конкуренцию им не выдержать. Отец больше работал дома, на заказ... Написал он в те годы по фотографиям и много портретов погибших на войне односельчан...

А первую картину "У замка" купил за "большие" деньги хитроватый фотограф из "Промкомбината", самый богатый житель села, и потом, на фоне этого "полотна" снялось не одно поколение мартучан. В какие-то годы популярность отца была столь велика, что зимой на кошевых санях приезжали за ним на тройках из дальних русских сел: Полтавки, Белой Хатки, Нагорного, Хлебодаровки, и он неделями не бывал дома — рисовал хозяевам картины.

А за год до смерти Сталина при Доме пионеров вновь открылась изостудия. Работать с детьми пригласили Николая Николаевича, тогда он впервые стал получать ежемесячное жалованье. Ходил в студию и Костик, подавая надежды вырасти в крупного художника. Да, как давно это было... А вот помнится все до мелочей...

...Трасса на Ростов — одна из лучших в России, и машина, рассекая галогенными фарами ночную тьму, мчалась на высокой скорости, стрелка спидометра все время гуляла за отметкой "120". То ли мерная езда укачала, то ли нервное напряжение сказалось — Тоглар незаметно задремал. И снились ему какие-то обрывочные сны-эпизоды, наплывали воспоминания детства. Впервые за много лет привиделась школа, далекий 1953 год и день смерти вождя...

В этот день с утра над тихим поселком, как и над всей страной, стоял непрерывающийся рев гудков: надсадно басили паровозы на станции, били непрерывно колокола в церкви и у базара. В школе прошел трехчасовой митинг — один заплаканный оратор сменял другого, и у всех присутствующих, от мала до велика, слезы не просыхали на глазах. Плакал и Костик. Даже дома родители никак не могли его успокоить, и тогда отец, отведя его к себе в мастерскую, плотно притворил дверь и сказал:

— Не плачь, сынок, он не заслуживает слез. Когда ты вырастешь и поумнеешь, я тебе обязательно расскажу почему.

Но сын продолжал реветь пуще прежнего, хотя понимал, что плачет не из любви к Иосифу Виссарионовичу. А почему? Кто знает... Много лет спустя найдется, пусть и запоздало, отгадка, правда несколько мистическая, тем давним детским слезам. Оказывается, в тот же день, 5 марта 1953 года, в Америке, в Лос-Анджелесе, на собственной вилле в возрасте семидесяти лет, умер его родной дедушка по отцу. Америка отдаст должное Николаю Ивановичу Фешину, известному художнику, признанному мастеру, обласканному на Западе. Он эмигрировал из России в 1922 году, уже будучи академиком живописи. Жаль, об этом никогда не узнает Николай Николаевич, тайна семьи откроется Тоглару после смерти отца, и он поймет, отчего тот вдруг стал рисовать: гены и есть гены, если они сильны, все равно проявятся. Правда, отца, в детстве, его мать, бабушка Костика, водила на платные уроки к лучшим рисовальщикам города. Водила, пока педагоги года через два отсоветовали, сказав, что никаких особых талантов к живописи у мальчика нет, чем, конечно, сильно огорчили мать. 3

Когда он очнулся, яркий погожий день проносился за окном, все кругом еще цвело и пахло, и казалось, ничто не предвещало осени — о ней напоминали лишь горы арбузов и дынь на обочине да нескончаемый ряд людей вдоль дороги, от села до села, продающих картошку, яблоки, сливы, помидоры. Такого гигантского торжища Тоглар никогда не видел, хотя в своей жизни помотался по стране вдоль и поперек. Вся Россия вдруг стала сплошным базаром, и народ враз превратился в торгашей. Когда-то он слышал от одного умного человека, что народ, который не поет своих песен, опасно болен. Что бы он сказал теперь, глядя на соотечественников, которые не только поют ныне чужие песни, но и не сеют и не пашут.

Проехали какой-то райцентр, и вдруг машина стала заметно крениться влево. Водитель среагировал быстро: "Кажется, гвоздь поймали, и опять в этом селе!" — и зло выругался. Видя, что пассажир ничего не понял, Андрей стал объяснять, что таким образом некоторые вулканизационные мастерские обеспечивают себя клиентами: рассыпают гвозди, битое стекло, специальные шипы на дороге.

— Каков рынок, таков и сервис, — прокомментировал Константин Николаевич, уже взявший себе за правило ничему не удивляться, — слишком многое изменилось и в жизни, и в сознании людей за три года его кавказского плена.

Они снова тронулись в путь. Подъезжая к вулканизационной мастерской, он показал кукиш в сторону "изобретателей", давая понять, что еще до них доберется.

Шофер долго не появлялся, и Тоглар заглянул в мастерскую. Заклеенную камеру бортовали в шину, и он уже собирался выйти на улицу, как вдруг его взгляд упал на аккуратные стеллажи с инструментами, и он вспомнил, что в Ростове без них не обойтись. Подойдя к стеллажу, отобрал кувалду с длинной ручкой, широкое и мощное зубило и еще крепкий молоток с железной сварной ручкой. Подозвав хозяина, беглец протянул стодолларовую купюру — других денег у него не было — и, несмотря на протестующие жесты мастера, сказал:

— Только заверни в какую-нибудь ветошь.

Водитель, ничего не понимая, обалдело смотрел на происходящее и, когда вышли во двор, сказал:

— За сто долларов и я бы продал зубило с молотком, только вот кувалду с собой не вожу, предпочитаю чеченский автомат "борз"...

— А мне кувалда позарез нужна, — прокомментировал вполне серьезно пассажир, и водитель дискуссию оборвал.

Уложив запасное колесо и завернутые инструменты в багажник, они тронулись в путь. Ехали молча, каждый думал о своем: шофер о том, зачем понадобилась пассажиру кувалда за сто долларов, а Тоглар о том, какие документы и на чью фамилию ждут его в тайнике, но обоим разгадать, что на уме у соседа, было сейчас не под силу.

Фешин невольно вновь вернулся памятью к своему Учителю, надоумившему его завести тайники по всей стране. Наверное, люди возрастом постарше, у которых когда-либо вытаскивали или вырезали бумажники вместе с деньгами и документами, еще помнят, что бумаги обычно подбрасывали в почтовые ящики или мусорные урны — было такое романтическое время у щипачей, карманников, а вернее, традиция: деньги — одно, ксивы — другое. Впрочем, и у домушников, квартирных воров, существовал закон: не вламываться в квартиру при хозяине, даже если там столетняя старуха или ребенок, и тем более домушник никогда не носил с собою оружия — это считалось западло, — ибо того требовала воровская традиция. Может, оттого, что прежде квартирные кражи никогда не сопровождались насилием и убийством, статья наказания за эти преступления не отличалась суровостью и до сих пор. Не грабили и лабухов — музыкантов, это тоже считалось западло, а всякое нарушение воровской этики несло за собой кару, презрение клана. Но времена меняются, а с ними и преступность.

Тысячи, десятки тысяч клерков в "белых воротничках" по подложным документам берут у государства кредиты, чтобы исчезнуть с ними навсегда, и, как правило, прячутся в Москве. Другие десятки тысяч, получив по фальшивым паспортам через частные туристические фирмы и агентства заграничные паспорта, ринулись за рубеж — покупать недвижимость и открывать счета за кордоном. Сотни коммерческих банков, тайно или явно принадлежащих уголовному миру, ежедневно легально переводят миллионы долларов, уворованных у казны или у доверчивых граждан, решивших, как на Западе, жить на ренту с сумасшедших процентов, обещанных жуликами при попустительстве властей. Так что победил криминальный мир КГБ и МВД с прокуратурой, всех этих профессоров и академиков-генералов... Не зря когда-то один из похитителей Тоглара как припечатал: в нашей стране настоящие — только бандиты и проститутки, они переплюнули даже международный стандарт. А остальные, особенно депутаты, эксперты, политологи, министры, да и сам президент — просто ряженые. Уж он-то знал, что говорил, ведь это ему принадлежала идея знаменитых чеченских авизо, "нагревшая" страну, во всеми ее хвалеными спецами, на шесть триллионов рублей.

Конечно, Учитель Тоглара и на сотую долю не мог предвидеть, какие возможности через три десятка лет откроются перед преступным миром, но сделал главное — убедил всех в редкости его таланта, свел с нужными людьми, заказчиками и покровителями. Конечно, до многого Константин дошел сам: например, он не любил работать с подпольно изготовленными паспортами, дипломами, во-енными билетами, трудовыми книжками, хотя фальшивки на девяносто девять процентов изготовляются на этой базе. Он выбрал свой путь: Фешин скупал у щипачей-карманников ворованные ксивы, а чаще даже заказывал им, особенно документы жителей Москвы, Ленинграда и столиц всех республик, где существовала жесткая система прописки. Иногда такую задачу он ставил перед самими заказчиками, и те воровали документы у родственников, друзей, знакомых, сослуживцев, и эти бумаги получались самыми надежными, в них вносились небольшие изменения, а добропорядочные граждане всегда могли восстановить украденное. Так собралась большая коллекция документов по годам, регионам. Его ведь и называли чистодел, потому что он не стал бы выправлять бумаги человеку, рожденному, скажем, в пятидесятых, на документы, украденные у того, кто родился чуть раньше или чуть позже. Во всех республиках и регионах — а были и специальные, режимные города — своя серия и номера четко привязывались к годам выдачи, и это хорошо знакомо тем, кто контролировал паспортный режим хоть в Риге, хоть в Ржеве. К паспорту необходимо было подобрать и трудовую книжку, и военный билет, а иногда и партбилет — а это уже целая наука, которой в совершенстве овладел Тоглар, он мог бы, наверное, возглавить спецотдел любого режимного предприятия. И все благодаря Учителю: по всей зоне, по всем этапам отыскивали по его приказу людей, работавших в отделах кадров, в паспортных отделах милиции и просто паспортистов из ЖЭКов, а те раскрывали перед Тогларом тайны инструкций, на которых было грозно оттиснуто: "Совершенно секретно" и "Государственная тайна". Потому-то его документы и отличались высочайшей надежностью. А подделать печать, подпись, даже написать целые страницы чужого текста, которые сам автор вряд ли отличит, подобрать цвет чернил, туши, ювелирно заменить фотографию, вывести набело фамилию из паспорта или целый абзац из трудовой книжки ему не составляло никакого труда. Наверное, сыграло свою роль и то, что с шести лет он находился рядом с отцом, помогал ему готовить из подручных материалов краски — любые, живостью цвета превосходившие знаменитые масляные из Подольска и Ленинграда. В ход у них шло все: сажа, яйца, мед, шелуха луковиц, высушенный шиповник, цветы, травы, мел, мука, керосин, кроличья кровь и еще десятки наполнителей, от чего зависел цвет желаемой краски. Он, как и отец, чувствовал химию не только руками, уже в голове выстраивая ряд компонентов, из которых могла получиться искомая краска. В ту пору он не предполагал, что его талант в свое время сделает его в определенных кругах незаменимым человеком и само имя мастера будет произноситься с уважением. Так что в нем, как и в отце, взыграют гены знаменитого деда — вот только ляжет на них криминальная тень. 4

Судьба сыграла с внуком академика Фешина злую шутку в самом начале его жизни. Школу он закончил с золотой медалью и без труда поступил в Актюбинске в медицинский институт, хотя многие ожидали, что Костя поедет в Строгановку, чтобы совершенствоваться в живописи, но самого его прельщала профессия врача, да и дома не верили, что художник — это лучший выбор. Жил юноша в общежитии рядом с институтом, ничем особо не отличался, но как-то вдруг стало известно, что он может подделать любую справку, а тогда ведь за прогулы спрашивали строго, могли и стипендии лишить. Большинство студентов той поры только на стипендию и жили, возможно, оттого Костя Фешин и не мог отказать новым друзьям — благо, студенты народ шустрый, нашлись и такие, что раздобывали чистые бланки справок. На втором курсе Фешина забрали в армию. Костя, высокий, стройный, уже год усиленно занимавшийся боксом, загремел во флот — тогда говаривали, что моряки отбирают призывников первыми. Служили в начале шестидесятых на море целых четыре года, на суше -три, так что вернулся он в институт уже в двадцать три, когда девушки, с кем некогда поступил, уже заканчивали вуз.

Служить ему выпало на Тихом океане, во Владивостоке, на эсминце "Дерзкий". На первом году службы, в 1962-м, умер отец. Умер сорока лет от роду, добили-таки ранения солдата через двадцать лет. А за три года до смерти отца, в Казани, тихо покинет мир бабушка Кости, Елизавета Матвеевна, некогда блистательная пианистка, влюбленная в известного художника и родившая от него сына через восемь месяцев после его эмиграции в Америку. Было это в 1922 году. И академик Фешин, живя в Лос-Анджелесе, наверное, не знал, что у него в Татарии растет сын, — Елизавета Матвеевна не получила от него ни одной весточки, хотя роман у них длился несколько лет. Впрочем, в те годы было опасно получать письма из-за рубежа: ОГПУ не дремало, и потому Николай Николаевич до самого совершеннолетия носил фамилию матери -Соколов. И только при получении паспорта она решила дать сыну фамилию отца, ничего не объяснив при этом. Никто не знает, как это удалось, но ее сын стал Фешиным. Николай Николаевич рассказывал об этом Косте сам, но истинная тайна их с отцом фамилии откроется Тоглару гораздо позже.

Из армии Костя вернулся возмужавшим, окрепшим, одежду носил пятьдесят второго размера, пятый рост, никакие вещички доармейские не годились совсем. На возможности матери рассчитывать не приходилось: медсестра получала по тем годам 70—80 рублей в месяц, хорошо, еще огородик был, поросенок да курочки. Так во флотском — раньше хоть форма была добротная, из натурального тонкого сукна, — и ходил на занятия; таких, в униформе, на весь институт было двое, и второй тоже оказался морячком, только черноморцем. Бедность и желание быстрее избавиться от казенной одежды и привели внука знаменитого Фешина в тюрьму. Конечно, и вернувшись из армии, Костя сочинял товарищам по институту липовые справки — молва о его способностях не умерла за годы его отсутствия.

Но как-то, незадолго до Нового года, парень из соседней комнаты привел к нему незнакомого мужчину средних лет, богато одетого, с золотыми зубами и тяжелым перстнем на указательном пальце. Назвался тот хозяйственником из Чимкента, за початой бутылкой, которую гость принес с собой, пожаловался, что для полноты счастья ему, мол, диплома только не хватает, хотя вроде он и специалист хоть куда. После выпивки в общежитии хозяйственник пригласил Фешина в ресторан и там, наедине, попросил помочь ему с дипломом, упомянув, что сами пустые корочки дома у него уже три года валяются. Может, это легкомысленность толкнула морячка согласиться, хотя на этот раз он точно знал: пахнет чистой уголовщиной. Но главной причиной было иное: хотелось ему быстрей избавиться от порядком осточертевшей униформы. Как многие сверстники, он мечтал появиться на танцах во Дворце железнодорожников в новом китайском габардиновом костюме, шелковой рубашке, в лаковых остроносых штиблетах, в ратиновом пальто с каракулевым шалевым воротником, что шили на заказ в ателье "Люкс". Хотелось завести себе пару теплых свитеров, пуховых полуверов и перчатки на меху. Ох и мерз он в ту зиму, ведь даже шапки не имел. А на деньги, что предлагал золотозубый обольститель, можно было еще много чего купить, и даже велосипед, чтобы на каникулах на Илек ездить купаться. Студент, уже заимевший к тому времени кличку Тоглар, согласился. Шел тогда по экранам какой-то фильм, где герой обладал теми же талантами, что и Фешин, и ребята, не сговариваясь, прозвали его Тоглар, наверняка не рассчитывая, что кличка эта приклеется к нему навсегда, и он далеко переплюнет киношного фальшивомонетчика не то из Вены, не то из Будапешта.

Но даже ту свою первую работу он "сделал" мастерски, она не отличалась ничем от подлинных дипломов инженеров Алма-Атинского строительного института. Ненадежным оказался сам заказчик: его в горячке заложила же-на, а уж тот, спасая свою шкуру, выдал Костю Фешина.

В сентябре следующего года, с третьего курса, его и замели прямо с занятий. Но честно сказать, первые деньги за изготовление из резинового каблука рваных сапог фальшивой печати принесли немало радости и удовлетворения его легкоранимой душе. Ох и пощеголял он в ту зиму! По тем годам, когда каждая пишущая машинка была на спецучете в органах, а в праздники во всех учреждениях их сносили в особо охраняемые помещения, преступление бывшего тихоокеанского моряка считалось серьезным, и, несмотря на молодость, первую судимость, прекрасные характеристики из армии и института, он получил пять лет.

Тюрьма стала его университетом, его Оксфордом, как выражался Учитель, и вышел Тоглар оттуда со связями, которым, наверное, мог бы позавидовать и выпускник высшей партийной школы. Уже через полгода в тюрьме благодаря Учителю, державшемуся накоротке с лагерным руководством, он изготовил диплом выпускника лесотехнического института — опять же Алма-Атинского -ближайшему родственнику начальника колонии. Рассматривая свежеиспеченный диплом, полковник расчувствовался и сказал памятную для молодого заключенного фразу: "Эх, парень, мне бы твои таланты, я бы..."

Жаль, не узнал тогда Фешин, как бы развернулся красномордый вертухай, выжимавший из сидельцев все, что мог, для личного обогащения. Костя-то знал, что бригада краснодеревщиков больше года изготовляла резную мебель из редких пород дерева для его особняка, а кузнецы ковали ограду, очень похожую на решетку Летнего сада в Ленинграде.

Много всяких документов Тоглар выправил там и начальству рангом пониже, но больше всего заказов приходило с гражданки, они и определили будущую жизнь Фешина. Благодаря стараниям с воли и расположению тюремного начальства вышел он на свободу через три года, досрочно... 5

В Ростов прибыли, как и рассчитывал Фешин, уже в темноте, когда на улицах зажглись огни. Константин Николаевич хорошо знал город, часто бывал здесь и мог, при надобности, выудить из памяти не один женский телефон, но связи эти, считай, уже оборвались, ворошить прошлое не имело смысла, да и постарели, пожалуй, давние подруги. В дороге он хотел при въезде в Ростов отпустить Андрея и пересесть на другую машину, но, оказавшись у цели, передумал. Парень внушал доверие, главное, понимал, что пассажир попался серьезный и вести себя надо без шуток, не задавать глупых вопросов. Поэтому сразу, как замелькали за окном окраины, он подсказал, куда подъехать — в район "Ростсельмаша".

Тайник в Ростове он завел в начале восьмидесятых, еще до перестройки, по пути на отдых в Сочи. Помнится, загулял он тогда с местными приятелями крепко и чуть не перенес задуманную операцию с тайником до следующего раза, но в последний момент отложил очередное свидание и занялся делом, -выходит, судьба...

Когда появился краснокирпичный забор, опоясывающий площадку, где в ряд стояли новенькие комбайны "Ростсельмаша", пассажир попросил водителя съехать с дороги и остановиться в тени придорожных деревьев. Достав из багажника завернутые в ветошь инструменты, он велел водителю ждать, а сам направился вдоль забора и скоро завернул за угол — в сторону железной дороги. Места для тайников выбираются надежные, глухие, желательно безлюдные — это известные шпионские правила. Лучшие в городе места — промышленные зоны, возле самых непривлекательных производств, тут не гуляют ни влюбленные, ни любопытные, да и утащить особенно нечего, это не конфетная, не табачная фабрика, возле которых жизнь никогда не замирает, где воруют свои и чужие, круглыми сутками, годами, десятилетиями.

Вдоль забора, почти вплотную, тянулась лесополоса, наверняка высаженная во время строительства знаменитого завода, и Фешина со стороны подъездных путей невозможно было увидеть, даже если кто случайно и появился бы рядом. Пройдя метров пятнадцать от угла, он увидел два помеченных кирпича в верхнем ряду — тайник оказался цел. Дождавшись, когда рядом по железной дороге загрохотал очередной грузовой состав, он легко забрался на забор и несколькими ударами тяжелой кувалды снес кладку в сторону лесополосы, зубило и молоток на первом этапе не понадобились. Спрыгнув на землю, одним ударом молотка выбил из выпавшей кладки нужные кирпичи. Один из них оказался полым, и перегородки ячеек разбиты, а внутри лежал присыпанный пылью толстый пакет в вощеной бумаге.

Фешин отбросил разбитые кирпичи в глубь лесополосы, сложил аккуратно под кустами инструмент и только тогда развернул сверток; в нем хранились паспорт, военный билет и пачка денег, пять тысяч в старых, брежневских сторублевках. В ту пору немалые деньги, половина стоимости "Жигулей". Считай, годовая зарплата профессора, но не о потерянных деньгах подумалось в первый миг. Оказывается, государство трудящихся и крестьян обладало потрясающей стабильностью, ведь любому, кто прятал деньги на годы, десятилетия, и в голову не могло прийти, что они могут обесцениться или их съест неведомая никому вот уже семьдесят лет инфляция. "Вот какие рекорды, — невесело усмехнулся Тоглар, — должны фиксироваться в книге Гиннеса, а не то, кто кого переел, переспал, переплюнул или перекричал..."

Деньги он завернул обратно в промасленную бумагу и сунул тут же в расщелину старого тополя, а в документы и заглядывать не стал: он вспомнил, что они на имя Федина Константина Николаевича, уроженца Ленинграда. Глянув на часы, Тоглар отметил, что вся операция заняла у него лишь десять минут, и поспешил к машине. "Волга" с включенным мотором дожидалась пассажира, и повеселевший Фешин велел трогать. На вопрос водителя "Волги" "куда?" бросил:

— В лучшую гостиницу Ростова, — и неопределенно махнул рукой.

— Значит, в "Интурист", — подсказал Андрей.

Он вообще-то очень удивился, что клиент вернулся с пустыми руками и без инструмента, но вопросов больше решил не задавать — приближалось время расчета.

Машина, ловко развернувшись, рванула в центр города, на повороте "Волгу" слегка занесло, и Константину Николаевичу в ноги ткнулась тяжелая сумка на полу, о которой, считай, он не вспоминал с самого Грозного. И вдруг его прошиб холодный пот: он представил на секунду, как возвращается с документами из тайника к машине, а ее и след простыл. Задохнувшись от неожиданного видения, Фешин откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, потом, придя в себя, легонько расстегнул бесшумную "молнию" дорогой спортивной сумки и сунул, на всякий случай, руку внутрь — пять тяжеленных пачек бланков бухгалтерской отчетности находились на месте.

В каждой пачке-тайнике было по два миллиона долларов образца 1990 года с защитной полосой — тут не только заволнуешься, запросто инфаркт хватить может.

Центр города, куда направлялась машина, неожиданно оказался освещен, как в старое доброе время, и Константин Николаевич, прильнув к окошку, внимательно вглядывался в знакомый и незнакомый одновременно город, узнавая и не узнавая его, — восемь лет прошло, как в последний раз он гостил в Ростове. Когда машина развернулась и стала на площади у гостиницы, Тоглар отдал волновавшемуся водителю оговоренную сумму и, прибавив еще столько же, сказал:

— Спасибо, брат, выручил. Легкая у тебя дорога получилась, без шухера, фартовый ты парень. А эти пятьсот за то, чтобы ты не ездил в Грозный месяца два-три, в интересах твоей же безопасности. А насчет Чечни ты прав, война обязательно будет и совсем скоро, так что выбирай другой маршрут... — и подал на прощанье руку.

Холл знакомой гостиницы, где не раз приходилось живать, он не узнал, впрочем, она и называлась теперь по-другому — "Редиссон-Ростов". Оттого что появился заморский хозяин, она, наверное, и преобразилась. Пол и стены были выложены отполированным до зеркального блеска светло-золотистым итальянским мрамором, кругом красное дерево, сверкающая медь, хрусталь, изысканная мебель, живые деревья и живые цветы, картины в тяжелых резных рамах и даже небольшой фонтан под роскошной люстрой. Но он еще в машине решил ничему больше не удивляться и поэтому уверенно направился к ярко освещенной стойке, над которой английскими буквами значилось: "Ресепшен". На красного дерева конторке не было привычной таблички на русском языке "Мест нет". На вопрос, есть ли свободные номера, ему очень мило ответили, что есть, и даже на выбор, по средствам: от 150 долларов до 370. Протянув паспорт, пролежавший в тайнике почти десять лет, Фешин оформил одноместный люкс на три дня на втором этаже — он не любил пользоваться лифтом. Поднимаясь к себе в номер по широкой, устланной ковром мраморной лестнице, он с улыбкой подумал, что вся процедура поселения заняла столько же времени, что и выемка тайника, -десять минут. Раньше, чтобы выбить номер в "Интуристе", он должен был суетиться за неделю, подключать нескольких влиятельных людей, организовать официальное письмо на имя дирекции и, конечно, дать взятку, раз в пять превышающую саму сумму за проживание. Конечно, теперь это воспринималось как бред. Не оказалось на этаже и привычной дежурной-надзирательницы, ключ от номера он получил внизу, у портье.

Открыв номер, он бросил в прихожей, у двери, сумку и, пройдя в просторный холл люкса, с удовольствием плюхнулся на кожаный диван и, поймав свое отражение в огромном зеркале напротив, вдруг блаженно закричал:

— Ура-а! Свободен!

Так, расслабившись, он просидел с полчаса, затем, увидев на журнальном столике гостиничный проспект, стал внимательно изучать его. Оказывается, можно было доставить еду в номер, и, потянувшись к телефону, Фешин позвонил в ресторан и очень тщательно, проверяя выдержку метрдотеля, заказал себе ужин, а из выпив-ки — темный армянский коньяк "Ахтамар". Обещали подать ровно через полчаса, и Тоглар поспешил принять ванну — началась привычная для него жизнь. 6

Утром, после душа, он перво-наперво достал из сумки одну из трех упаковок-тайников — изобретение, над которым умные головы тоже бились целый год, — и, ловко отделив одну из боковин, достал две пачки долларов, каждая из них тянула на десять тысяч. Затем вернул боковину тайника на исходную позицию и услышал слабый щелчок: внутри хитрая спиралька поставила задвижку на освободившееся место. Позавтракав в буфете при ресторане, Константин Николаевич вышел в город с вполне определенной целью — ему захотелось приодеться, поскольку он не разделял моду "новых русских" повсюду, днем и ночью, появляться либо в спортивном костюме, либо в красном пиджаке. Конечно, находясь все эти годы в чеченском плену, он имел возможность читать газеты, смотреть телевизор, у него даже была высокочувствительная спутниковая антенна, и потому он знал, что в стране, особенно в Москве, все модные дома Европы — от Кардена до Труссарди — пооткрывали свои магазины, откуда по каталогам его хозяева и привозили ему одежду, Тоглар любил красивые, дорогие вещи, а главное, имел возможность их приобретать.

После отсидки, когда он с помощью Учителя, сразу, без хлопот, поселился в столице, его в первый раз экипировали по высшему разряду в валютных магазинах, которых в Москве было больше десятка, не считая продуктовых. С тех пор и до последних дней существования "Березок" он покупал весь свой прикид только там. Но каково было его удивление, когда он наткнулся на бутики Армани, Версаче, Луи Ферро, Лагерфельда на главной торговой улице Ростова. "Да, капиталист не дремлет", — усмехнулся Тоглар и даже обрадовался этому. Случайно он заметил итальянский магазин кожаных изделий "Фантони"; раньше, по случаю, доводилось покупать портмоне, кейс, брючные ремни этой знаменитой фирмы, а тут вдруг — целый этаж громадного здания. Здесь, как при встрече со старым другом, он задержался подольше — купил роскошный чемодан из телячьей кожи, с шелковым подкладом внутри, с эмблемами фирмы, с позолоченными бронзовыми стяжками и замками. К нему ему порекомендовали новомодную штучку — дорожный саквояж, тоже кожаный — он напоминал кофры богатых путешественников из голливудских фильмов, приобрел и еще кое-что по мелочи: портмоне, ремни.

Следом он заглянул в обувной магазин, где сразу стало ясно, что итальянцы и тут намного опередили всех, хотя встречалась и английская, и испанская, и португальская обувь, была и знакомая всем "Саламандер", но, конечно, уже другого ассортимента. Он планировал купить в Ростове пару костюмов, один светлый, ибо стояла еще прекрасная осенняя пора, и один вечерний, строгий, поэтому, соответственно, и выбирал обувь. Купил вишневого цвета, из змеиной кожи, пару от "Буццати" и матово-черные, из хорошо выделанного ягненка, на тонкой подошве, почти невесомые, изящные штиблеты от "Сержио Росси". Обозревая такое изобилие роскошной удобной обуви, он, конечно, чуточку взгрустнул, понимая, как многого был лишен в юности.

Однако Фешин не только покупал обувь, аксессуары и парфюмерию, он как бы инспектировал качество собственноручно изготовленной валюты, потому что видел, как в каждом магазине стодолларовые купюры пропускали через всевозможные детекторы, проверяли цветным карандашом-индикатором, испытывали на ощупь — в каждом заведении своя система, — не пробовали разве что только на зуб. Но он не обращал на эти потуги никакого внимания, не говоря уже о волнении: его продукция, плоды его труда прошли гораздо более тщательный контроль, чем мог позволить себе рядовой ростовский магазин. Но все же это была главная проверка — реальностью, жизнью, и она, как ни парадоксально, доставляла ему удовольствие: раз за разом он переигрывал и переигрывал людей, поставленных на пути фальшивых долларов.

В магазине одежды, как и обуви, он ощутил явное итальянское засилье, ее, впрочем, и охотнее покупали, хотя прежде он отдавал предпочтение костюмам французским или английским. Но сегодня итальянские модельеры предлагали куда более широкий выбор, чем консервативные англичане или немцы. В конце концов он выбрал светлый костюм от Версаче из тонкого материала со сложным составом: здесь были и лен, и шерсть, и китайский шелк. Двубортный, с двумя высокими шлицами-разрезами сзади, костюм оказался словно сшитым по его меркам, даже брюки не придется ни укорачивать, ни удлинять. Но вечерний костюм он все-таки купил немецкий, от "Хуго Босса", хотя материал был использован итальянский — знаменитая шерсть "черрути", предпочитаемая многими известными кутюрье, включая и нашего Грекова: тонкой выработки, чуть-чуть с масляно-влажным блеском, абсолютно немнущаяся, несмотря на кажущуюся мягкость и нежность. На темно-сером фоне змеилась едва различимая черная полоска, делавшая обладателя этой модели еще более стройным. Костюм был также двубортным, но без наворотов, вообще без щлиц, и скорее повторял классический английский образец кроя, хотя современный стиль чувствовался в линиях плеч, более узких рукавах, и притален он оказался умеренно, не по моде гангстеров двадцатых годов.

Занятый покупками, а главное, расчетом у касс, он и не заметил, как подошло обеденное время. Случайно брошенный взгляд на циферблат со стилизованным морским якорем "Юлисс Нардан" подсказал ему, что он уже четыре часа занимается прикидом, такого он за собой раньше не замечал, хотя прежде, конечно, и выбора такого не представлялось. Оставалось приобрести только рубашки и галстуки, но ни в бутике "Версаче", ни у "Кендзо" он не нашел ничего достойного своего внимания, хотя у "Хуго Босса" приобрел сорочку из тяжелой толстой материи, под куртку, — он вообще отдавал должное спортивному стилю. Вот у "Босса"-то ему и порекомендовали женский магазин "Астория", располагавшийся напротив, где имелся специальный отдел с мужскими сорочками от знаменитого Ван Хейзена — от шелковых, вечерних, под галстук-бабочку, до спортивных из плотных набивных тканей, только входящих в моду.

Когда Фешин оказался у магазина "Астория", высокая, с роскошными светлыми волосами, разбросанными по хрупким плечам, в васильково-фиолетовом, облегающем ладную фигуру, велюровом платье девушка как раз закрывала заведение на обед, но Константин Николаевич уговорил ее впустить его на несколько минут.

Войдя в изысканно оформленный торговый зал, Тоглар понял, что девушка по нынешним временам крупно рисковала — остальные продавщицы и кассирши уже упорхнули на обед, и она осталась одна, среди роскошных женских туалетов, прежде всего бросавшихся в глаза. "Неужели я вызываю такое доверие? -подумал он вдруг, но сам же себе и ответил: — Просто юна, неопытна, порядочна и, к счастью, не бита жизнью..." И почему-то вдруг остро проникся к ней симпатией, но вслух попросил ее помочь подобрать несколько рубашек и три-четыре галстука к ним. Та спросила, к каким костюмам, и ему пришлось, распахнув чемодан, показать свои приобретения.

— Хорошие костюмы, стильные. Я люблю работы и Версаче, и Босса. К ним действительно подходят сорочки от Ван Хейзена. — И она выложила перед ним четыре рубашки. — Думаю, они подойдут к вашим костюмам.

Не раздумывая и особенно не разглядывая, он сказал:

— Беру.

С галстуками тоже дело решилось быстро — девушка обладала отменным вкусом. Ему не хотелось уходить из магазина, она словно магнитом притягивала его, такого чувства он давно уже не испытывал.

И вдруг, неожиданно даже для себя, Тоглар спросил:

— Если не секрет, которое из этих платьев вам больше всего нравится?

Девушка, решив, что богатый клиент хочет проконсультироваться насчет подарка для жены или дочери, подошла к указанной секции, сняла с вешалки одно, вишневого цвета, вечернее, до пят, платье и сказала:

— Это от Ив Сен-Лорана, ручная работа, эксклюзивная модель, — всего возможны в мире два-три варианта, не больше. Если бы мне позволили средства, я купила бы только это, хотя у нас, как видите, широкий выбор прекрасных, достойных самого изысканного вкуса платьев...

— Сколько же оно стоит? — невозмутимо поинтересовался Тоглар.

— О, кучу денег — 2500 долларов!

— Раз оно вам так нравится, считайте, что я вам его подарил. — И он достал новенькое, только что купленное портмоне.

— Нет, что вы, я не могу принять такой дорогой подарок, — опешила смущенная девушка и, поняв, что странный седеющий клиент не шутит, растерянно добавила: — Я не могу вас ничем отблагодарить...

Человек в спортивном костюме бросил на стойку стопку стодолларовых банкнотов и направился к двери. Уже коснувшись тяжелой медной ручки, он вдруг остановился и, обернувшись, сказал:

— Я был бы рад поужинать с вами, увидев вас в любимом платье... Я живу в гостинице "Редиссон", если появятся желание и настроение, пожалуйста, позвоните мне не позже шести... — и, назвав свой номер, смутившийся, как мальчишка, выскочил на улицу.

Вернулся в гостиницу Тоглар в приподнятом настроении, все складывалось как нельзя лучше, и он очень хотел верить, что черная полоса в его жизни миновала. Пообедать он решил внизу, в ресторане, говорят, самом лучшем в Ростове, заодно и приглядеть удобный столик на вечер, уж очень ему хотелось, чтобы незнакомая девушка из "Астории" составила ему компанию за ужином (ох, давно не приглашал он женщин в ресторан). Подумав о вечере, он решил переодеться, следовало запомниться официантам и метрдотелю, чтобы ужин прошел на высоком уровне, ведь, как ни крути, выходит, что он празднует и свое освобождение, к тому же, если удастся, еще и с такой очаровательной девушкой. Он достал светлый костюм, туфли из змеиной кожи, подобрал в тон обуви ремень и галстук, распаковал новую рубашку с высоким воротником и золотым зажимом, чтобы не разъезжались концы воротничка, и не спеша оделся.

Подойдя к громадному зеркалу в зале, он вдруг увидел человека, показавшегося ему и знакомым и незнакомым одновременно. Хорошо разбиравшийся в конспирации и прослушавший не одну лекцию у специалистов, Тоглар об этом феномене, конечно, знал, но чтобы так вот... Он увидел несколько усталого, средних лет, интеллигентного, можно даже сказать, изысканного, рафинированного мужчину, уже с чуть тронутыми сединой висками, что, впрочем, только красило его, придавало особый шарм. Может, природная конституция тому причиной, может, сказывалось, что он не чурался спорта в молодости, да и позже не избегал спортивных залов — не было и намека на живот, а вся фигура излучала силу, здоровье, гибкость. Он всегда отличался моложавостью и, наверное, не столько потому, что не курил, пил мало, избежал в жизни тяжелой физической работы даже в тюрьме, сколько оттого, что природа избаловала его своим вниманием. В тридцать пять он выглядел на десять лет моложе и ухаживал за первокурсницами. Этой зимой, в декабре, ему должно было исполниться пятьдесят — первый серьезный юбилей в жизни мужчины, — но, глядя на лицо в зеркале гостиницы "Редиссон", едва ли можно было дать его хозяину сорок. "Наверное, это компенсация Всевышнего за все мои неудачи в жизни", -шутливо решил Тоглар и спустился вниз, в ресторан.

Обедал он долго, тщательно изучал меню, карту вин — теперь она, как на Западе, подавалась отдельно, — все это с прицелом на вечер, поинтересовался насчет оркестра. Приметил и уютный столик, да не один, — зал оказался удачно спланированным, никто не чувствовал себя обойденным, — в общем, все его устраивало, только бы позвонила незнакомка в фиолетовом платье. Пообедав, Фешин отметил, что похорошели в Ростове не только магазины, но и рестораны, вообще жизнь менялась вокруг стремительно, и ему хотелось наверстать упущенное за три года вынужденного затворничества, но следовало ухо держать востро и не влипать в нелепые ситуации.

После обеда он собирался еще немного погулять — стоял удивительно красивый солнечный день, — но, вспомнив, что ему могут позвонить, накупил кучу еженедельников, журналов — некоторые попались ему впервые — и поспешил к себе в номер. Устроившись поудобнее в кожаном кресле, он придвинул телефон и углубился в газеты, время от времени машинально поглядывая на свои редкостные "Юлисс Нардан", — день стремительно клонился к вечеру, а звонка не было. Ровно в шесть, когда он, мысленно подтрунивая над собой, решил покинуть пост у телефона и выйти погулять, раздалась долгожданная трель. Приятный девичий голос, который теперь он распознал бы среди сотен, сказал:

— Добрый вечер, это Наталья. Вы не передумали пригласить меня в ресторан?

Фешин хотел ответить шутливо, с юмором, но не получилось, видимо, слишком перегорел в ожидании:

— Я решения свои не меняю...

— Прекрасно, таким я вас и представляю. А как мне вас величать, серьезный мистер Икс? На шейха арабского вы не похожи, хотя манерами вполне смахиваете...

— Меня зовут Константин, Костя...

— Очень приятно, во сколько же мы встретимся?

— Если удобно, в восемь. Может, мне заехать за вами?

— Спасибо. Я живу неподалеку, подойду в восемь к центральному входу, пожалуйста, встретьте...— И разговор оборвался.

Еще несколько минут назад иронизировавший над собой, сейчас он довольно улыбался. И хотя был мистически суеверен, первые удачи на свободе посчитал добрым знаком свыше, а эта девушка, может быть, и есть подарок судьбы. Времени до назначенного свидания оставалось мало, и он спустился вниз. Возвращаясь днем с покупками, он приметил неподалеку от гостиницы цветочный магазин, куда и поспешил сейчас. В магазине приветливая продавщица подобрала ему два роскошных букета: один из плотных бутонов желтых роз на длинных ножках, а другой из чисто белых, незнакомых ему прежде голландских цветов, чем-то напоминавших озерные лилии. Не поднимаясь в номер, с охапкой в руках он зашел в ресторан и заказал примеченный еще за обедом столик в крайнем ряду у стены, откуда хорошо обозревался весь зал. Белые цветы тут же при нем поставили в плоскую хрустальную вазу, и стол, даже без яств, вмиг преобразился. Подробно обсудив с официантом закуски, горячее и десерт, фрукты и зелень, он сделал заказ и поспешил в номер, чтобы приготовиться к встрече. Кто знает, что сулило это новое знакомство... 7

Минут за десять до назначенного срока Фешин вышел к парадному входу гостиницы. Несмотря на плотные предосенние сумерки, площадь перед отелем просматривалась хорошо, к тому же вот-вот должны были зажечься причудливые, стилизованные под старину фонари. Прекрасно упакованный букет желтых роз он держал за спиной, чтобы обрадовать девушку в последний момент, и неотрывно глядел на аллею, откуда, как ему казалось, должна была появиться прекрасная незнакомка. Но на аллее не было ни души, и Фешин невольно вздрогнул, когда за спиной вдруг услышал знакомый голос:

— И кого же вы так внимательно выглядываете? Я думала, что вы ждете только меня...

Он неловко повернулся и, слегка поклонившись, молча протянул цветы...

Если бы не давешнее знакомое вишневое платье, он, наверное, не узнал бы продавщицу из "Астории": густые, разбросанные до того по плечам волосы были собраны сейчас на затылке, отчего сразу стала заметна ее высокая лебединая шея с тонкой ниткой жемчуга. Преобразилось и лицо! Гладко стянутые у висков волосы по-иному оттеняли глаза, чистый лоб, и вообще, вечерняя прическа преобразила девушку до неузнаваемости — она словно перенеслась в начало века или даже перешагнула в прошлый, знакомый нам по гравюрам, по музейным портретам Рокотова и Брюллова... Все это Тоглар ухватил цепким взглядом и оценил в доли секунды...

— О, какие прекрасные розы! Теперь я спокойна, верю, что вы ждали только меня, — без тени жеманства, но как-то действительно радостно сказала Наталья и улыбнулась.

Константин Николаевич внутренне обрадовался, что девушка не лишена юмора, наверное, легка характером, и если кокетничает, то довольно мило. Вульгарность всегда коробила Фешина, и он не хотел бы на нее напороться.

Была пятница, самый загульный день в крупных городах — Ростов здесь не являлся исключением, — и, когда они появились в зале, ресторан уже заполнился на три четверти, большинство столов, как и у него, оказались заказаны заранее, но и на пустовавших густо стояли таблички "Зарезервировано".

Когда он подвел ее к своему месту, Наталья, восхищенная изысканностью накрытого стола, после минуты немого восторга промолвила:

— Наверное, платье от Ив Сен-Лорана и костюм от Версаче стоят того, чтобы их обмыли. Допускаю, что и наше знакомство следует отметить достойно, но признайтесь, у вас день рождения или вы приобрели на корню известный банк, а может, следуя замашкам шейхов, купили нефтяное месторождение?

Тоглар оценил сметливость девушки и, усаживая ее на место, поцеловал руку у тонкого запястья.

— Я не намерен от вас ничего скрывать. Конечно, есть и третья причина, о которой вы догадались, но об этом позже... — И, достав из серебряного ведерка, наполненного колотым льдом, бутылку французского шампанского, он разлил по высоким бокалам-креманкам золотистый пенящийся напиток...

Через полчаса в зале погасли огни тяжелых хрустальных люстр, свет остался гореть только над эстрадой, но на столиках зажглись стилизованные свечи в высоких дивных лампах и низкие разноцветные огни торшеров среди живой зелени. Заиграл оркестр, и наиболее нетерпеливые и влюбленные потянулись танцевать, но час пик для танцев еще не пришел. Тоглар, как завсегдатай злачных мест, остро чувствовал этот пограничный момент. Он любил рестораны и знал, что это единственное место, где можно успешно поднять свое настроение за счет других, ведь в плохом расположении духа люди обычно пьют дома, в одиночку, в лучшем случае — за стойкой бара. Он всегда подзаряжался энергией в уюте больших, шикарных ресторанов, где играли первоклассные оркестры. Позже один психолог подтвердит его наблюдения, объяснив, что аура от всеобщей радости, подъема, пусть даже вызванного искусственно, алкоголем, может рассеять любую подавленность.

Как хорошо, приятно было сидеть рядом с девушкой, контакт наладился без особых усилий. Французское шампанское "Канард-Дюшене" время от времени они перемежали мягким греческим коньяком "Метакса", да и с закусками он попал в точку, ибо Наталья, оказалось, как и он, неравнодушна и к семге, и к миногам, и к тонкому салату из крабов, и заливному из севрюги; морская направленность ужина гасила спиртное — Тоглар хорошо знал об этом.

Заиграли что-то знакомое, давнее, минорное, и Наталья предложила:

— Потанцуем?..

А когда оркестр смолк и Константин вместе со всеми стал аплодировать оркестрантам, кто-то сзади сильной рукой взял его за плечо. Фешин оглянулся. Крупный мужчина в элегантном смокинге, с белым муаровым галстуком-бабочкой, коротко стриженный, в дымчатых очках, закрывавших половину лица, глядя в упор, спросил:

— Тоглар?