Зачарованные тайной

IX

Я снова оказалась в Адьяре, в обширном поместье Теософского общества, во время восхитительной индийской зимы, столь же теплой и ясной, как самое лучезарное лето во Франции. Если жить достаточно далеко от «Leadbeater’s Chambers»[123], своего рода гостиницы, предназначенной для постояльцев, прибывших в Адьяр на длительный срок, то можно погрузиться в необыкновенную, густую, почти осязаемую тишину.

Я познакомилась с несколькими учеными, поселившимися, как и я, в домиках, расположенных поодаль, в глубине усадьбы. То были Отто Шрадер, ставший впоследствии преподавателем санскрита в университете Киля, и голландец Ван Манен, будущий библиотекарь азиатского общества Бенгалии. В тот год граф Кайзерлинг прибыл на некоторое время в Адьяр; он беседовал по вечерам с тремя-четырьмя из нас под сенью баньяна, раскинувшего свои гигантские ветви перед домом Блаватской[124], в котором я жила.

Другие посетители, хоть и не столь просвещенные, но милые, появлялись здесь порой, подобно птицам, прилетавшим в наш оазис со всех уголков света на несколько дней или несколько недель, и их разноголосое щебетанье красноречиво свидетельствовало о поразительной плодовитости человеческого ума по части небылиц и программ духовных приключений.

И вот однажды среди нас оказалась одна женщина-миссионерка, последовательница Баба[125]. Что за восхитительная миссионерка! То была хрупкая, тонкая, но не худая особа с бледно-розовым цветом лица. На ее кукольной голове красовалось нечто вроде шляпки-чалмы из черного атласа, в которую искусная модистка с безупречным мастерством сумела вставить две большие белые ромашки с золотой сердцевиной, которые «цвели» на висках дамы и обрамляли ее прелестное личико.

Бабистка пользовалась бешеным успехом. Гости Адьяра рвали ее на части. Она рассказывала о своих долгих странствиях по Америке и Европе, произносила проповеди…

Я не находила в ее наставлениях ничего мало-мальски нового и интересного: они состояли из общих фраз, перепевавшихся священниками всех мастей. Однако сама дама-миссионер буквально завораживала моих соседей и соседок… да и меня: я была странным, нелепым образом околдована ромашками ее причудливого головного убора.

Наваждение продолжалось около двух месяцев, а затем очаровательная проповедница уехала из Адьяра. Она сделала это вовремя. Через несколько дней после ее отъезда разразился скандал. Я не знаю, каким образом долетела до нас эта новость, но мы узнали, что дама-миссионер начинала свою карьеру как цирковая наездница.

Что за шум тут поднялся! Те, кто больше других восхищался проповедницей, ныне воспылал самым праведным гневом к «бесстыжей твари», пробравшейся в наше общество. По отношению к ней употреблялись самые оскорбительные эпитеты. Цирковая наездница! Подумать только, какая мерзость!

Я не могла понять эту бурю негодования. Гарцевала дама на арене или нет, каким образом это связано с учением Баба?

Позже мне довелось встречать эту особу на Цейлоне. Она уже не носила шляпы с ромашками, изрядно постарела, но, по-видимому, продолжала гастролировать с проповедями. Как знать? Быть может, она никогда не была наездницей и не бывала в цирке, даже в качестве зрительницы?

Милые фантазии вздымали порой в нашем тихом омуте небольшие озорные волны, бившиеся о стены уединенных приютов, где «серьезные» гости усадьбы предавались учебе и медитации.

Медитация — это слово было у всех на устах. Все обитатели Адьяра считали себя йогами, ведь они жили в Индии. Все «медитировали» по тому или иному методу, смешивая несколько аналогичных или даже противоположных способов; мы не слишком требовательно относились к подобным вещам: мы «медитировали», и это главное…

Индийские книги изобилуют рассказами о пустынниках, йогах и других мудрецах, медитирующих в лесу. Разве не заманчиво последовать их примеру? Какие чудесные горизонты, должно быть, открывались перед духовными взорами этих отшельников в ходе долгих часов, проведенных без движения, в безмолвии, с полуприкрытыми глазами, у подножия какого-нибудь гигантского дерева!

Таковы были соблазнительные перспективы, будоражившие воображение некоторых милых любительниц поэтических, не слишком утомительных уходов от мира. Сразу же по прибытии в Адьяр они первым делом принимались искать подходящую обстановку для своих духовных занятий. Увы! Сколь ни велики были наши владения, а лес в них отсутствовал, только роща на берегу океана; не считая почтенного баньяна из Blavatsky garden[126] большие деревья были редкими и немногочисленными.

Между тем главным атрибутом декораций, в которые эти дамы горели желанием вписаться, являлось «подножие дерева», где они надеялись отыскать больше тени и тишины. Адьяр был тогда хотя и спокойным, но отнюдь не безлюдным местом: слуги, предоставленные в распоряжение постояльцев, сотрудники и прислуга различных отделов общества, обитавшие в Адьяре, день-деньской носились по дорожкам усадьбы, исполняя свои обязанности. Что касается тени, жаркому тропическому солнцу нет до нее никакого дела: как и одиночество, она приходит лишь ночью.

Итак, наши дамы вознамерились медитировать по ночам у подножия любого ближайшего дерева. Однако ночь в Адьяре значительно темнее, чем грезилось им в мечтах: здешний мрак густой и почти беспросветный. Дамы пребывали в раздумьях на пороге своих жилищ: как ориентироваться в темноте? Им было немного страшно, хотя они себе в этом не признавались. Почему бы не взять фонари?

Европеец не готов к встрече с буйной фауной. Тысячи тварей, избавляясь с наступлением ночи от зависимости, в которой их держит днем человеческое присутствие, резвятся вволю, рыскают в поисках пищи или партнера либо движутся ради одного лишь наслаждения летать, ползать, бегать, петь, свистеть, жужжать и ощущать полноту жизни. Эта ночная суета очень затруднительна для начинающего созерцателя, неспособного понять, что говорят тысячи голосов, возвещающих вокруг него о единственной Истине,

Вероятно, мои соседки не знали о случае, приключившемся с Сатьякамой, когда он пас стада своего учителя в лесу, и все живые существа и природные явления принялись говорить с ним и учить его[127].

В Адьяре водятся большие и маленькие, безобидные и опасные змеи. Там нередко можно встретить легковозбудимую кобру[128], раздувающую капюшон на шее и поднимающую плоскую голову, отмеченную знаком Шивы. Ее укус означает быструю смерть в этом глухом уголке, где нельзя рассчитывать на какую-либо медицинскую помощь. Красавица-кобра — не единственная смертельная опасность, которая подстерегает в Адьяре на дорогах. Тем не менее никто из нас не боялся этих грозных соседей. Мы не беспокоили друг друга; Адьяр был тихим и мирным оазисом.

Свет фонарей, качавшихся в руках полуночниц, шорох их шагов по густой траве растревожили лесную братию, и ее недовольство выразилось в необычном мельтешении среди сухих листьев. Похожее на узкий ремень существо коснулось ноги одной из женщин, которая отчаянно закричала: «Змея!» На этот вопль откликнулись одна за другой полдюжины начинающих йогинь, а затем в тишине уснувшего парка послышался гвалт испуганной беготни. Еще несколько мгновений пляшущие огоньки фонарей в руках беглянок рассекали ночной мрак, а затем шум и свет угасли, поглощенные безраздельной тишиной ночи.

Разбуженные слуги, спавшие на верандах у дверей хозяйских домов, тихо смеялись.

Слуги в Адьяре, как и повсюду в Индии, представляли собой любопытный фон жизни их хозяев — белых людей, за которыми они следили и которых судили без всякого снисхождения.

«Сагибы[129] нас презирают, и мы об этом знаем; мы презираем сагибов, но они об этом не знают».

Некоторые аборигены порой отваживались выражать эту истину вслух; большинство же держали язык за зубами и в результате извлекли из своего молчания практическую пользу: белые были изгнаны из Азии.

Между тем в этой милой и забавной среде назревала драма. Одна молодая шведка, начитавшись «Упанишад» или руководствуясь другими мотивами, собралась повторить опыт Начикетаса и отправиться на свидание со Смертью, чтобы расспросить ее о Высшей Тайне.

Когда Ваджашравас, отец Начикетаса, совершил жертвоприношение вишхваджит[130], Начикетас спросил его: «А меня, отец, кому ты отдашь меня?» Отец был раздосадован этим вопросом и ничего не ответил, но сын спросил его об этом во второй и в третий раз. В третий раз Ваджашравас, потеряв терпение, ответил: «Я отдам тебя Смерти»[131].

И вот Начикетас приходит к Яме (богу, олицетворяющему Смерть). Но Ямы нет дома, он возвращается лишь через три дня и просит у Начикетаса прощения за то, что заставил его ждать на пороге вопреки долгу гостеприимства. Во искупление своей вины он предлагает юноше исполнить три его желания. Начикетас называет их: во-первых, вернуться к отцу без риска навлечь на себя его гнев. Во-вторых, узнать обряды, позволяющие после смерти оказаться в обители богов.

Оба эти желания будут исполнены, обещает Яма. Начикетас вправе выразить третье желание: получить ответ на вопрос, который его действительно волнует.

«Есть одна загадка, — говорит он. — Некоторые утверждают, что после смерти человека остается[132] душа, другие заявляют, что ее нет. Узнать, кто из них прав, — третье мое желание».

Яма отвечает ему: «Сами боги испокон веков ломали голову над этим вопросом, ибо он очень мудреный, и в нем трудно разобраться. Избавь меня от необходимости выполнять это желание, попроси о чем-то другом».

Начикетас возражает: «Ты говоришь, о Смерть, что сами боги ломали голову над этим вопросом и что в нем трудно разобраться. Никто не сможет ответить на него лучше тебя. Никакое благодеяние не сравнится для меня по значимости с ответом на этот вопрос».

Яма снова говорит: «Попроси у меня сыновей и внуков, которые будут жить сто лет, попроси скот, лошадей, слонов, необозримые земли, где ты сможешь жить так долго, как пожелаешь. Попроси небесных дев, которых не могут получить смертные; пусть они будут твоими рабынями, но только не спрашивай, что ждет душу после смерти».

Начикетас отвечает: «Все на свете преходяще, о Смерть, и ты — конец всего. Просвети же меня относительно главного вопроса. Начикетас не просит тебя ни о какой другой милости, а лишь о той, что касается души, суть которой непостижима».

Яма вынужден сдержать свое обещание: в очень пространной речи он доказывает упрямцу, что души, о которой он расспрашивает Смерть, не существует, и есть только Сущий в Себе пантеистских учений.

Узнав от Ямы Истину, которую он искал, Начикетас с тех пор избавился от страстей и стал бессмертным.

Мадемуазель С. заходила ко мне дважды или трижды, чтобы узнать мое толкование индийской книги, которую она читала, но, как я уже сказала, адьярское поместье было очень обширно, жилища разбросаны, и мы редко встречались друг с другом, не считая обитателей «Leadbeater’s Chambers». Поэтому я не сразу узнала об опасном замысле мадемуазель С.

Мадемуазель С. просто-напросто решила уморить себя голодом. Одетая в белое, она лежала в постели в застывшей позе.

С удивительным для любой другой страны единодушием индийские гости Адьяра восхищались этим одиноким стремлением к смерти. Почтительные и задумчивые, они навещали неподвижную голодающую и оставляли на ее ложе цветы, как это делают на алтарях богов.

Между тем в Адьяре гостила тогда одна француженка художница. Время от времени она отлучалась на несколько дней и ставила свой мольберт в окрестных деревнях. По возвращении из очередной прогулки она узнала о происходящем и поспешила известить меня об этом.

«Это безумие, — заявила женщина с неистребимым французским здравым смыслом, который не смогли поколебать бредовые рассуждения ее сотрапезников. — Нельзя дать ей покончить с собой».

Конечно же, я была согласна с соотечественницей и поддержала ее, заявив, что полиция должна вмешаться в это дело, и если руководство адьярской коммуны не вызовет врача в положенный срок, то ему придется держать ответ перед правосудием.

Руководство, очевидно, не разделяло эту точку зрения, но тем не менее решилось связаться по телеграфу с госпожой Безант[133], находившейся в Англии, чтобы узнать ее мнение. Миссис Безант была сильной личностью, она не совершала безрассудных поступков, разве что лишь иногда, когда считала это «разумным» в силу ей одной известных причин. Она немедленно откликнулась, обратившись к мадемуазель С.: «Голодать плохо, надо есть»[134]. Исходя из этого приказа, девушку, жаждавшую встречи с Ямой, стали понемногу кормить, она не сопротивлялась и постепенно вернулась к своему обычному состоянию.

Миссис Безант, как я уже говорила, умело дозировавшая степень чудачеств, которые она могла позволить своим ученикам, сочла, что мадемуазель С. перешла всякие границы; она любезно попросила ее покинуть Адьяр и вернуться в свою скандинавскую страну.

Весьма здравомыслящему Конг-фу-цзы, которого западные люди называют Конфуцием[135], приписывают следующее изречение: «Трудно всегда делать только разумные вещи»[136]. Как бы отнесся этот мудрец, твердо стоявший на земле, к череде милых и безрассудных фантазеров, следующих один за другим на этих страницах? Как бы отнесся к ним Ауробиндо Гош, которого многие из его соотечественников считают величайшим современным философом Индии?

Шри Ауробиндо[137], как его обычно называют, был чрезвычайно европеизированным индусом — он учился в Оксфордском университете. Этот человек, как говорили, был силен в греческом, латыни и владел несколькими иностранными языками, в том числе французским; я сама слышала, насколько безупречно он изъяснялся на этом языке. Шри Ауробиндо досконально знал санскрит и к тому же был весьма сведущ во всевозможных философских учениях, а также всемирной истории. Классическая образованность сочеталась в нем с обширными познаниями в области современных научных достижений.

Шри Ауробиндо был ярым патриотом. Из-за активного сопротивления английским властям его приговорили к уголовному наказанию. Во время тюремного заключения с ним произошел духовный переворот, после которого он отошел от патриотических и политических дел. Как и у большинства индусов, у Ауробиндо Гоша была скрытая предрасположенность к созданию метафизических теорий и мистической жизни. После освобождения он перебрался в Пондичери — в ту пору французскую территорию — и в последующие годы основал там ашрам, который постепенно объединил тысячи учеников и разросся до размеров подлинного города. Во многом эта заслуга принадлежит преданной соратнице Шри Ауробиндо госпоже Альфасса[138], левантинке французского происхождения, наделенной живым умом и недюжинными организаторскими способностями.

Ауробиндо Гош скончался в Пондичери 5 декабря 1950 года в возрасте семидесяти восьми лет.

Изложение философского учения Ауробиндо Гоша вышло бы за рамки данной книги, но рассуждения философа о смерти, впоследствии откомментированные и дополненные его учениками, имеют отношение к нашей теме.

Эти идеи возвращают нас к Начикетасу, разговаривающему со Смертью. Однако существует значительное различие между Начикетасом и Ауробиндо Гошем. Согласно рассказу из «Катха Упанишады», Начикетас был принесен отцом в жертву Смерти и таким образом попал в царство Ямы. Он согласился туда спуститься, но не осознанно выбрал путь, ведущий к Яме. В случае Шри[139] Ауробиндо все обстояло иначе: он якобы захотел умереть, полагая, что должен сразиться в потустороннем мире с таинственной силой, которую ему следует покорить.

Вот что писал Шри Ауробиндо в 1936 году: «Я имею дело не с миром богов. Я хотел бы, чтобы так было. Скорее дело обстоит совсем иначе: я должен погрузиться в бездну, чтобы построить мост между обоими[140]. Это необходимо для моего дела, и я должен это совершить».

Вот еще одно заявление, относящееся к 1935 году:

«Я стараюсь добиться нисхождения супраментальности[141] не для того, чтобы обрести личное величие. Я не помышляю ни о величии, ни о ничтожестве в человеческом значении этих слов. Если человеческий разум считает меня безумцем за попытку того, за что не брался сам Кришна[142], мне нет до этого дела. Это никого не касается, это касается только Всевышнего и меня. Неважно, согласуется ли это с божественной волей[143] или нет, послан ли я сюда или нет, чтобы совершить это нисхождение, проложить ему путь или хотя бы сделать его возможным; пусть все люди смеются надо мной, если им так хочется, либо Ад, если ему угодно, ополчится на меня из-за моего высокомерия. Я буду идти вперед до тех пор, пока не одержу победу или погибну».

Во всем этом не хватает четкости, и многочисленные комментарии учеников философа отнюдь не проливают света на конечную цель, которую преследует их учитель.

Один из учеников пишет:

«Перед нами — великолепный пример героического альтруизма, альтруизма йогина, готового встретиться с любой опасностью во имя достижения своей цели и, хотя эта позиция выражена в словах: "Я одержу победу или погибну", ясно, что она могла бы выражаться в другом, еще более дерзком заявлении: "Я умираю, чтобы победить".

Последнее утверждение, очевидно, означает заключительную схватку с темными силами Бессознательного (с прописной буквы в тексте); эти силы могут быть невероятным образом ослаблены, и тогда божество с небывалой мощью может устремиться сверху на землю…

Очевидно, отныне Шри Ауробиндо готов полностью изменить план сражения, и вместо того, чтобы делать свое бытие "суперментальным", он будет невозмутимо двигаться к гигантской ловушке, перестав оберегать супраментальное, и, наверное, погибнет в бою, чтобы тайно превозмочь все».

Медики буднично приписали смерть Ауробиндо Гоша болезни почек и роковому приступу уремии, но его ученики не согласны с этим диагнозом. По их мнению, «смерть учителя нельзя объяснить физическими причинами, она стала следствием добровольно заключенного страшного пари, предполагавшего в случае проигрыша уничтожение великолепнейшей телесной оболочки, когда-либо существовавшей на свете, закаленной явлением духа».

Я могу добавить к вышесказанному следующий отрывок из длинного письма, недавно присланного мне самым выдающимся из учеников Ауробиндо Гоша, французом (ныне покойным) Сент-Илером по поводу «ухода»[144] учителя.

«Мать (госпожа Альфасса, соратница умершего) не высказала публично своего мнения относительно мотивов ухода Шри Ауробиндо… Дело в том, что речь идет о слишком сокровенном вопросе, который не может обсуждаться открыто или быть отдан на откуп какого-нибудь умника, который не видит дальше своего носа или "теоретизирует", низводя фактические истины до уровня обыденных примитивных объяснений, как в случае с реинкарнацией.

Можно утверждать следующее: Шри Ауробиндо продолжает незримо присутствовать на земном плане, как свидетельствуют опыты многих его учеников».

Через день после «ухода» Шри Ауробиндо (7 декабря 1950 года) мать писала:

«Господи, сегодня утром Ты вселил в нас веру в то, что пребудешь с нами до тех пор, пока Твое дело не будет завершено, не только как сознание, которое ведет и озаряет наш путь, а как активное и действенное присутствие. В четких и ясных выражениях Ты обещал мне, что останешься здесь весь целиком и не покинешь земную атмосферу вплоть до преображения планеты».

Господин Сент-Илер продолжает:

«Мы ощущали Присутствие Шри Ауробиндо внутри и вокруг нас столь же остро и еще более сильно, чем при его жизни; мы также чувствовали, что это Присутствие полностью сливается с присутствием Матери. Постепенно крепла уверенность в том, что Учитель нас не покинул. Вероятно, подлинные причины его ухода из физического тела от нас сокрыты и лишь со временем станут очевидными».