Захвати с собой улыбку на дорогу

- Да. Согласен.

Не делать зла человеку - определенному человеку. А зло людям - как с этим быть?

У кого сыны. У кого чEрные лебеди. Сколько уважительных причин.

Но ведь кто-то должен... Почему должен? И почему...

- Кресло номер 199.

Нет! С какой стати? Да почему именно я?.. Ни в коем случае. Потому что нет семьи? Есть мои ученики. Есть моя незаконченная книга. Есть мой Зверь. Да я даже и не думаю об этом. Скажу, как все... Уши бы залить воском, как гребцы Улисса, когда не хотели слышать пения сирен. Себя не слышать.

- Кресло номер 202.

Изгиб подлости. Неужели и вправду так может быть - позвоночник уже изуродован, не распрямляется, а ты этого не замечаешь, привык, прижился в согнутом, искривленном положении?

- Да, согласен, - монотонно сказал Писатель, кажется даже не вдумываясь.

"Нет, ни за что. Никогда. Я хочу жить. Жить, дышать, работать. Как все. Как последний..."

- Кресло номер 203.

Человек встал, поднял жезл над головой, твердо, отчетливо сказал:

- Не согласен.

И сел, такой же, как всегда, может быть, еще немного бледнее. Наступило замешательство. Некоторые переспрашивали у соседей: "Что? Что он сказал?" Монотонная процедура укачала многих, они не вслушивались в вопросы и ответы.

Хилый человечек на сцене со съехавшими очками повернул свое искаженное гримасой лицо в сторону правительственной ложи. Пауза тянулась и тянулась. Стояло тяжелое неловкое молчание.

Глава Государства, чуть поморщась, сделал легкое движение кистью руки. Это надо было понимать так: "В чем дело? Продолжайте, ничего особенного не случилось". Потом приближенные к нему люди утверждали, что Глава Государства пробормотал сквозь зубы что-то вроде: "Дурак", - очевидно, в адрес растерявшегося председателя.

Он бросил короткий взгляд в зал, и глаза их встретились - Главы Государства и Человека. Встретились на одну малую секунду. Глава Государства отвернулся, оперся на жезл и продолжал сидеть с незаинтересованным, совершенно спокойным лицом, в позе изящной скуки сильный и опасный враг, Черный Принц Зла.

- Кресло номер 204, - сказал человечек, точно возвращаясь с того света, поправляя очки.

10. НАДО СПЕШИТЬ

Человек ехал в машине обратно с заседания, возвращался к себе.

Цвела сирень. Сирень была всюду: на дешевой кофточке простоволосой огненно-рыжей девчонки, на берете ее паренька, в промчавшейся навстречу машине, в окне, распахнутом ветром, умытом ливнем.

Да, в этом было что-то жестокое. Мертвые пусть спят, узники пусть томятся в каменных мешках - сирени ни до чего нет дела. Она цветет...

Человеку хотелось попросить шофера свернуть в сторону, на старое кладбище, хотелось посидеть с полчаса на могиле учителя, успокоиться. Но этого нельзя было делать. Он должен был спешить, если хотел закончить все свои дела.

Низкое небо уже прогибалось, нависало над головой, обещая очередной ливень. Первые пятна зарябили на асфальте.

Начали раскрываться зонтики. По стене сирени с разбойничьим посвистом пробежал ветер, точно шаря грубыми руками в поисках цветка счастья, цветка с пятью лепестками.

Когда Человек вошел к себе в комнату, звонил телефон, и, видна, давно уже звонил.

- Да, слушаю.

Говорил президент - со своей загородной виллы, той самой, где водились черные лебеди и цвели черные тюльпаны.

- Ну, натворил дел!

- Я не мог...

- Оставь декламацию для любителей декламации. Зачем полез? Давно сказано - не поддавайтесь первому движению души, оно всегда благородно. Ладно, все уладим. Переработался, тяжелое мозговое переутомление... полная невменяемость...

- Позволь...

- Нет уж, не позволю. Дам команду Медику, они подберут соответствующую терминологию... Подашь прошение о помиловании в почтительных выражениях. Это придется сделать. Шефу это будет приятно. Может быть, даже обойдется дело без изоляции. Или на самый короткий срок. Но одного ты добился, умник, - у тебя отнимают... твоего ребенка. Ты меня понимаешь?

- Понимаю.

- Придется расстаться. Теоретическую часть, возможно, со временем удастся отвоевать, оставить за тобой, а вот мастерские и этот самый... твое детище...

- Кому же? Ученику?

- Зелен еще. Нет, вице... Ясно?

- Ясно.

- Эта лиса давно подбиралась к винограду. Надо отдать тебе справедливость, ты ему сильно облегчил задачу. Словом, оставайся дома, лучше всего ляг, лед на голову. Кто приедет - ты в забытьи. Без меня - ни одного слова! Ну, не падай духом. Неужели ты думал, что я могу тебя покинуть в беде? Не такая я свинья. Ложись!

Человек опустил трубку на рычаг и пошел вниз к Зверю.

Так, так. Значит, президент уже знает. Быстро. Или у него свои источники информации?

Перед алюминиевой вертушкой, где стоял охранник и проверял пропуска, Человек чуть замедлил шаги, сердце его сжалось - вдруг уже сообщили? Вдруг есть рапоряжение не пускать?

Охранник, белокурый солдат, даже не взглянул на пропуск и почтительно, как обычно, приложил руку к каскетке. Он был молод. Его глаза восторженно смотрели на знаменитого конструктора, ученого в расцвете славы, первооткрывателя подземных путей. Вот это жизнь, вот это настоящее счастье.

Дежурным по ангару и стартовому полю Человек сообщил, что хочет вывести Зверя в небольшую непредусмотренную прогулку, просто так, без заданной цели. У него свои соображения. Маршрут он фиксировать не будет. И в диспетчерском журнале в графе "Маршрут" написал: "Произвольный, с выключенным Большим Ориентиром". Это означало, что маршрут потом невозможно установить, воспроизвести.

Зверь ни о чем не спросил.

Они погрузились. Приборы работали как положено. Ход был чистый.

- Тебе надо научиться новому, - сказал Человек.

Щелкнуло реле, и неторопливый металлический голос ответил с педантичной серьезностью:

- Я рад научиться новому.

- Надо забыть. Тебе надо забыть то, что я сейчас сделаю.

После паузы голос Зверя ответил так же четко, бесстрастно, как всегда:

- Но я не умею забывать. Мне это не дано. Ты должен знать - я не умею ни забывать, ни ошибаться. - Что-то шумно вздохнуло внутри Зверя. - Я несовершенен по сравнению с человеком.

- Ты умеешь страдать. Кто наделен страданием, тот может все. - Человек нагнулся к микрофону, сказал настойчиво, тревожно: - Ты можешь научиться... ты должен научиться лгать. Помоги мне.

Зверь долго молчал. В боковых иллюминаторах мелькали рыжие глиняные срезы. В передней смотровой щели фиолетовое круглое пятно луча вибрации плясало на такой же рыжей стене - она поддавалась, оседала под действием луча, давала трещины.

Раздался щелк реле.

- Мне это очень трудно. Ты не заложил в меня это.

Человек сказал совсем тихо, как бы про себя: - Мне тоже многое... трудно.

- Я постараюсь. - Опять глубокий протяжный вздох родился где-то во внутренностях Зверя, поднялся до высшей точки и угас. - Хорошо, я научусь.

- Я сейчас выйду. Выйду и спрячу одну вещь. Помни, если тебя будут спрашивать - ты ни о чем не знаешь, ничего не видел. В эту последнюю нашу с тобой проходку... - Прозвучали эти слова не особенно твердо, и Человек повторил: - В последнюю нашу проходку я не останавливал тебя, нигде не выходил, ничего не прятал в районе сброса. Вообще ходили мы ве в район сброса, а в противоположную сторону. Ты запомнил?

Через час с четвертью они вернулись на поверхность. Ученик, как обычно, ждал у стартовой воронки, хотя погружение было внеочередное, неожиданное.

- Мне сказали... Я прибежал...

Он привычно осмотрел лапы Зверя, его веки, вошел в кабину и взглянул на показания приборов.

- Ходили больше часа. А километраж небольшой. Неполадки были? Останавливались?

- Нет, - нехотя сказал Человек.

- Как кожуха перегрелись. Как будто Зверь шел без фиолетового луча, своими силами...

Зверя отвели в ангар. Человек зашел к нему, как был, в своем алом рабочем комбинезоне, их оставили одних.

- Устал на обратном пути? Без луча вибрации?

- Нет.

На грубом панцирпом кожном покрове Зверя выделялись более светлые участки, свежие, подсаженные взамен поврежденных. Вот это большое пятно Зверь ободрал себе бок, когда они вместе продирались сквозь габбро и чуть не- погибли оба, когда Человек лишился левой руки. Эта серия мелких пятен проводили испытания на большую глубинность погружения, Зверь страдал, но терпел, не жаловался. Эта царапина - Человек еще только учился водить Зверя с помощью одной руки, сделал неверное, неточное движение...

- Вот так, - Человек прижался лбом к плечу Зверя, к жесткой медно-бурой коже. - Вот так.

И тишина наступила в ангаре, никто не шевелился: ни Человек, ни Зверь. Обоим было больно.

Косые лучи солнца, проникая сквозь стеклянный потолон ангара, освещали что-то большое, грубо очерченное, неразборчивое, не то спящего носорога, увеличенного во много раз, не то просто огромную кучу кож, наваленных для просушки, а рядом с этой кучей, притулившись к ней, прижавшвсь лицом, плакал человек в алом комбинезоне. Однорукий седеющий человек, уже немолодой, очень одинокий, теряющий все лучшее, что было в жизни. Плечи его тряслись от рыданий, но ни звука не было слышно.

Время шло.

Щелкнуло реле Зверя.

- Тебе пора. Еще чертежи...

- Что? - Человек выпрямился, провел ладонью по лицу. - Чертежи? Да.

Уйти все-таки было трудно. Труднее, чем он думал.

Еще один, последний раз Человек зашел в кабину, где он знал столько трудных и счастливых часов. Потрогал правой рукой клавиатуру. Захотелось что-то взять на память. Что?

Он снял с крючка маленькое круглое зеркало, которое висело перед местом водителя и давало возможность видеть заднюю стену кабины. Теперь все. Человек ушел не оборачиваясь.

В комнате отдыха Ученик отстегивал ремни на комбинезоне Человека, распутывал трубки, предназначенные для присоединения к кислородному баллону, раздергивал крючки - Человеку было трудно самому снимать сложное снаряжение, управляться с одной рукой.

Ученик ползал где-то внизу, длинными руками ловко вытягивая шнурки из многочисленных дырочек, в которые они были продеты. Он никогда не путался в этом хитросплетении шнурков. Человеку видна была только его светлая макушка и узковатые подвижные плечи, обтянутые джемпером.

- Я давно хотел с тобой поговорить, - сказал Человек, - да все как-то... Мы были погружены все эти годы в доделки, преодолевали одно за другим частные препятствия, и недосуг было подумать об общем смысле нашей работы, о целях. Это моя вина, как твоего учителя. Недра земли до сих пор были недоступны для исследователя, гипотезы о внутреннем ее строении геологи и физики выдвигали, основываясь на косвенных признаках. Как ни странно, для человечества оказалось труднее познать глубины Земли, чем определить состав и температуру звезд, удаленных от нас на миллиарды миль. Но скоро все должно измениться.

Ученик снял комбинезон и разложил его на диване. Плоский алый человек - без лица, но с капюшоном - смирно лежал на диване, сверкая медными пряжками ремней, и слушал, что говорит учитель.

- Конечно, можно начинить подвалы нашей планеты взрывчаткой. Можно перенести туда, в подземную тишину, свары и дрязги человеческого общежитья, нагородить там границы, наставить заставы. Можно попытаться с помощью новых технических средств подавлять восстания и развязывать войны. Можно направить стрелу подземного удара на Страну Востока, Страну Свободы - ведь ветер опасных идей, как любит говорить Глава Государства, дует оттуда, тучи идут с Востока. Можно вообще к чертям взорвать наш маленький шарик, не так трудно. Но ученый обязан...

Ученик поднял на него невинные безмятежные глаза, сказал с пристойной грустью:

- Все это очень интересно, очень. Мне хотелось бы слушать и слушать, даже записывать, если вы позволите. Но как раз сегодня брат моей матери... золотой старик, наш любимый старый дядя...

- Заболел, конечно?

- Так неудачно сложилось, что...

- Иди, катись. Господи, да не сержусь я совсем, как будто я тебя первый день знаю, ты такой, какой есть. Нет, не сержусь, - сказал он и почти выпихнул Ученика из комнаты.

- Завтра обязательно... - донеслось уже из-за двери.

- Да, да. Завтра.

В окно было видно, как Ученик пробежал но двору, мотая длинными руками, поглядывая на часы. Потом он появился уже по другую сторону ворот, с букетом сирени, обдергивая джемпер, наскоро приводя в порядок шевелюру. Ученик дарит цветы? Да еще прихорашивается? Это было что-то новое.

Кто же она?

Появилась Русалка в своем белом открытом платьице, с растрепавшимися косами, перекинутыми на грудь, взяла из его рук охапку сирени. Ах, вот оно что. Маленькая белая фигурка, перетянутая в рюмочку, самостоятельно, независимо двинулась вперед, а он, длинный, торопился за ней, почтительно и даже покорно изогнувшись, слушая, что она говорит.

Вот и все. Зашли за угол. Теперь все.

Со Зверем он простился. С Учеником простился. Дел остается все меньше и меньше. Что еще? Несгораемый шкаф.

Надо спешить. Это надо успеть.

Он поднялся на лифте наверх, зашел к начальнику охраны и попросил ключи от сейфа - кое-что посмотреть по чертежу. Даст или не даст? Получил уже указание или не получил? Человек был единственный, кто имел право доступа к сейфу в любое время. Начальник охраны, здоровяк-полковник с выдающейся вперед челюстью и кирпично-красным цветом лица, медлил, перебирал какие-то бумаги на столе, открывал и закрывал ящик. Нарочно медлит? Это подстроено?

Потом ушел и очень долго, как казалось Человеку, не возвращался.

Будет глупо, если сейчас... Если все сорвется в последнюю минуту.

Человек кусал ногти, ждал.

Полковник вернулся, держа в руках металлическую коробку с ключами от комнаты и от сейфа. Позвонил телефон.

Подкидывая на ладони коробку, он снял трубку. Глаза его забегали, ответы были односложными, явно принужденными: "Да... пожалуй... м-м, постараюсь... не знаю... по обстоятельствам". Человек похолодел от напряжения, он не мог оторвать глаз от коробки на большой красной ладони полковника, спина стала мокрой. Полковник с неожиданной решимостью, багровея уже до полного накала, с пламенеющей шеей и даже ушами, сказал в трубку: "Дорогая, очень прошу. У меня люди. Позвони позднее. И условимся..." Тихо положил трубку на рычаг и с неловкой улыбкой на тяжелом, как утюг, лице, поеживаясь, отдал ключи Человеку.

- Вас проводить прикажете?

Он явно чувствовал себя виноватым.

- Спасибо. Я сам.

В сейфе лежали листы чертежей - на каждом государственная печать и подпись Главы Государства. Человек перебрал листы, взял один, беспощадно сложил его вдвое, потом вчетверо, и еще, еще. Пиджак немного оттопыривался, но два часовых, стоящих в коридоре у дверей комнаты, не обратили на это внимания. Хорошо, что он однорукий, пиджак все равно сидит не так, как у других, мешковато, да и рукав засунут в карман, прикрывает.

У себя в кабинете Человек сжег чертеж, орудуя спичками, потом еще кое-какие бумаги, письма. Убрал пепел. Ну вот, теперь готово. Он спрятал на глубине Око, излучающее фиолетовый свет, посылающее мощный луч вибрации, и никто никогда не узнает, где именно спрятал, никто вообще не додумается, что оно под землей. Теперь уничтожил чертеж, расчеты - нет в стране человека, который мог бы восстановить Око, кроме него самого (да и то на это понадобилось бы много месяцев работы). Фара на груди Зверя осталась, но теперь она была мертва, бесполезна (без Ока Зверь терял все - глубину, скорость, силу). Конечно, остановить развитие технической мысли нельзя, конечно, рано или поздно все равно ученые страны найдут, изобретут, выдумают луч вибрации - такой же или иной, может быть, даже лучший. Но когда это будет?

Во всяком случае, вице-президенту придется пережить разочарование: в ближайшее время явно не удастся продемонстрировать Зверя "где-нибудь в южных районах".

Теперь можно было подумать и о себе, о своей судьбе - раньше просто не было времени. Смертная казнь? Или пожизненное заключение в крепости? Он содрогнулся, этот второй вариант показался ему особенно страшным. Пожизненное заключение в одиночке. Говорят, там нет окон. Раньше обливали себя керосином и сжигали. Теперь электричество - как-никак двадцатый век, прогресс. Умереть нельзя, это запрещено.

Пройдет какое-то время, они узнают про Око, про чертеж.

Пожалуй, начнутся пытки. Он думал об этом трезво, точно, как будто речь шла о постороннем человеке. Для него лично выгоднее смерть - быстрая смерть. Военный трибунал, следствие на скорую руку... Сколько это может продлиться? Неделю, три, месяц? Интересно, какое они ему предъявят обвинение, как это все будет состряпано. А впрочем, не все ли равно? Результат один.

Он подошел к окну. И вдруг в нем поднялся дух протеста, запоздалое мучительное сожаление. Сломал свою жизнь, растоптал работу. Зачем? Во имя чего? Кому это надо? Опять шел дождь, внизу ползли зонтики - не только черные, попадались и серые, так всегда бывало весной. Склоненные, точно в поклоне, кругло изогнутые спины, серо-черные спины покорного овечьего стада, которое, теснясь, движется неизвестно куда и зачем, живет, чтобы жить.

В дверь постучали.

- Да, войдите.

Ползли и ползли зонтики, сплошняком, один к одному, молчаливые, равнодушные, повторяющиеся.

Белокурый солдат был явно растерян.

- Там... за вами...

Человеку захотелось успокоить этого юнца, который еще два часа назад смотрел на него влюбленными глазами.

- Все в порядке. Все идет как надо. - Он вернулся, взял со стола маленькое круглое зеркало, положил его в карман. - Я готов.

11. НАКАЗАНИЕ ЗАБВЕНЬЕМ

Суд был скорый.

Ему предъявили обвинение в антипатриотических настроениях и антиправительственной деятельности.

Прошло десять дней с того момента, как его арестовали.

"Однако шеф торопится", - подумал Человек, входя в огороженный барьером загончик и садясь на деревянную скамейку без спинки.

В зале было пусто. Даже президента не допустили: его дружба с подсудимым была хорошо известна.

Выступали четыре свидетеля обвинения. Свидетелей защиты не было.

Вице-президент, в академическом сюртуке, но без орденов (видимо, не надел из соболезнования), говорил тихо, но внятно, с мягкими ласковыми интонациями. Как ему ни больно, но он вынужден сказать правду. Подсудимый обладает талантом... м-м, известными способностями, но является человеком, морально растленным, сухим скептиком, и рационалистом, и даже, говорят... страшно сказать... атеистом. На его мастерские и лаборатории затрачены большие государственные средства, а результаты, в сущности, незначительные. Тот, кто отвернулся от бога, может ли честно служить народу? Есть основания думать, что крупные суммы присвоены лично подсудимым. Есть основания думать, что у подсудимого были связи с эмигрантскими группами - при обыске найдено довольно много марок, оторванных от конвертов, со штемпелями преимущественно итальянскими, а в Италии, как известно, немало эмигрировавших из нашей страны лиц, враждебных Главе Государства...

Человек не стал говорить, что собирал марки для сына сторожихи. Это было бесполезно.

Вторым давал показания пожилой усатый мужчина с незапоминающимся лицом, служащий при ангаре, которого Человек видел изо дня в день вот уже двадцать лет, но с которым, кажется, ни разу не обменялся репликами. Он не помнил, чтобы когда-нибудь слышал его голос. Усатый добросовестно докладывал, сверяясь с записной книжкой, что сказал Человек такого-то числа в таком-то часу по поводу передовой статьи правительственной газеты ("Чушь собачья"У; как он не одобрил такой-то дипломатический демарш Главы Государства ("Сели в лужу"); как позволял себе всякие ненужные рассуждения, крамольные политические высказывания ("Печально, когда власть авторитета заменяется авторитетом власти"). Все это была правда или почти правда, собранная кропотливо, с трудолюбием и добросовестностью муравья.

"У него, наверное, семья, дети, - думал Человек, с интересом разглядывая это незначительное, незапоминающееся лицо с кляксой усов. - А жалованье маленькое. Он, наверное, советовался ночью с женой, когда его нанимала полиция.

И жена говорила: "Иди, конечно. У парня ботинки совсем прохудились, дедушке нужно усиленное питание. А приличная говядина, знаешь, почем сегодня была на рынке?" Третьей вышла очень красивая, сильно накрашенная молодая дама, неизвестная Человеку, нарядно одетая, в черных перчатках выше локтя и затейливой шляпке с вуалеткой.

- У меня была связь с подсудимым. Он бывал у меня по средам и субботам. Он постоянно говорил, что ненавидит правительство, всех членов правительства и Главу Правительства. Хотел бы их уничтожить, взорвать вместе с Дворцом Республики, ввести анархию. Чтобы все женщины были общие, а во всех храмах сделать писсуары. - Она откинула вуалетку и, поправив длинную черную перчатку, набожно перекрестилась. - Я сразу поняла, что он агент коммунистов, завербован красными, получает деньги и указания оттуда, с Востока...

Последним вышел Друг. Они дружили с Человеком давно, со школьной скамьи. Друг был неудачливый коммивояжер, часто оставался без работы, еще чаще терял чужие деньги или хозяйские товары, и Человек постоянно его выручал, давал деньги, ходил куда-то за него объясняться, привозил докторов к его несчастной, исплаканной, кашляющей кровью жене.

Друг давал показания, правда, не глядя на Человека, но довольно уверенно, с коммивояжерской бойкостью. Человек ему не раз признавался, что готовит покушение на Главу Государства. Собирается или застрелить его, когда тот следующий раз приедет смотреть мастерские, или взорвать... ну, как его... этим...

- Лурдитом, - подсказал судья, морщась.

- Вот-вот. Причина - Человек был обижен на Главу Государства, потому что рассчитывал стать если не вице-президентом Академии Наук и Искусств, то по крайней мере одним из двенадцати членов президиума, а этого не произошло.

- А не потому ли он готовил покушение, - выскочил прокурор, - что не было свободы личности?

- И это тоже. Да, да! Насчет личности он очень часто говорил, припоминаю.

Вяло пробормотал несколько слов защитник, назначенный на эту роль судом без согласования с Человеком. Да, подзащитный заблуждался... совершал... Но впредь никогда... Передуманное и перечувствованное в узилище...

Произнес короткую речь прокурор.

- Отказался подать просьбу о помиловании. Отказался повесить на шею нательный крест, который выдается вместе с тюремной одеждой. Враг общества, враг порядка...

Суд удалился на совещание.

Человек смотрел в окно - виден был только квадрат неба, летал пух от тополей, мелькнула и пропала какая-то птица, быстрая, свободная.

Приговор гласил - смертная казнь.

Друг схватился за сердце, по щекам его текли жалкие слезы.

- Я не думал... прости...

Его быстро увели. Все это не имело ни малейшего значения.

Красивая накрашенная дама, проходя мимо Человека, отколола от платья ветку сирени и положила перед ним на барьер. Никто ее не остановил.

Он взял с собой эту ветку в камеру. Но она тут же завяла.

В тюрьме не живут цветы. В тюрьме выдерживают только люди.

Человек сидел в камере с толстыми стенами и узкой щелью окна, наглухо заделанной дощатым щитом. Пол был скользкий от сырости, бегали крысы. Сверху свисала на шнуре электрическая лампочка, беспощадно освещая голые углы, койку, кружку с ложкой. Писать и читать не разрешалось.

После полуночи шаги в коридоре поутихли, глазок в двери стал реже открываться. Натянув на себя одеяло, повернувшись лицом к стене, Человек достал маленькое круглое зеркало - то самое, которое он снял в кабине Зверя, когда прощался.

Прислонил к подушке.

В зеркале появился Зверь.

Нет, это сказано неточно - ведь Зверь был огромный, а зеркало маленькое. Появилась часть Зверя, кусок Зверя - то, что могло уместиться, вписаться в небольшой кружок. Еще точнее - появился глаз Зверя с тяжелым, выдающимся вперед бронированным веком, похожий на глаз крокодила.

- Ну вот, - сказал Человек и чуть усмехнулся. Он был очень доволен, что видит Зверя, и толстые тюремные стены сразу куда-то отодвинулись. - Вот так. У тебя никого?

Еле слышно щелкнуло реле.

- Никого. А у тебя?

- Тоже. Я ведь в одиночке. - Человек готов был даже похвастаться такими исключительно благоприятными условиями. - Как дела? Еще не заметили, что фара пустая? Не осматривали тебя?

Нет, его никто не осматривал. Сейчас им не до него.

- А суд уже был? - спросил тихий голос с отчетливым металлическим привкусом, далекий приглушенный голос Зверя.

- Не был, - после паузы ответил Человек.

Он не любил говорить неправду. Но зачем их волновать раньше времени? Когда узнают, тогда узнают.

Глаз, похожий на глаз крокодила, часто замигал.

- А Русалка плачет. - Человек скорее угадал, чем услышал глубокий вздох. - Русалка теперь все плачет.

- Хм. - Человек нахмурился, дернул плечом. Стал кусать ногти. Значит, с тобой никто не занимается, никто не повторяет пройденное? Ну-ка, отвечай, для изготовления твоего костяка какие потребовались сплавы?

Опять раздался треск реле - едва уловимый, игрушечный. И тихий металлический голос начал перечислять твердо, чисто, немного замедленно, с серьезной исправностью первого ученика:

- Пермендюр. Перминавр. Сендаст или альсифер. Виекэллой. Хромаль жароупорнее, чем фехраль. Кунифе. Кунико...

"Как по писаному". На душе у Человека потеплело.

- Ну, прилично. А особые свойства альсифера?

Зверь ответил на все вопросы. Потом сказал, как всегда, бесстрастно:

- Чтобы тебя утешить, я тебе спою. - Никогда раньше он не пел при Человеке, не предлагал ему этого. - Песня хороша, она бодрит. - Это были правильные - чересчур правильные - фразы иностранца, который осваивал язык по карманному разговорнику. - Вот теперь послушай.

И запел: Захвати-и с собой улыбку на дорогу...

Далекий металлический голос дребезжал тоже немного поигрушечному, приглушенно - как будто дрожал не громыхающий лист железа, а сухо шелестящий листок фольги.

...Приговор был опубликован во всех газетах. Внизу стояло "Обжалованию не подлежит".

Академия Наук ходатайствовала перед Главой Государства о замене смертной казни через повешение на пожизненное заключение в крепости, принимая во внимание талант подсудимого и его прошлые заслуги перед родиной. На этот раз первой стояла фамилия президента академии.

Дело подали на подпись Главе Государства. Он сидел за шахматным столиком, разбирал этюд. У ног его на ковре лежала борзая, вся удлиненная, очень породистая, с умной узкой мордой, с подобранным животом; она, вытянувшись, напряженная, как струна, сторожко косилась на секретаря.

- Что у вас? Ах, это. - Он взял досье, перелистал бумаги.

- Сегодня как раз истекает срок... - начал секретарь.

- Знаю. Молчать, тубо! - это уже относилось к собаке, которая зарычала (возможно, секретарь по неосторожности подошел к ней слишком близко.) Если будешь ворчать, пошла вон...

Лампа освещала квадраты доски, несколько фигур, собаку на ковре, высокий голый лоб Главы Государства и его впалые щеки, руку с длинными гибкими пальцами, которая держала самопишущую ручку.

- Не стоит плодить мучеников. Они опасны, - сказал Глава Государства. Вычеркнул слова "смертная казнь через повешение" и задумался. Золотое перо повисло над листом бумаги. - Пожизненное заключение? Почти то же самое. Ореол страдания... Ну, вот так. Наказание забвением. - Он аккуратным бисерным почерком вписал несколько строк, поставил свою подпись. Обернулся к секретарю, который стоял у его плеча с пресс-папье наготове, молчаливый и преданный. - Помяните мое слово, через десять лет никто в стране не сможет вспомнить, как его звали и чем он занимался. Будут говорить: "Какая-то давняя история... этот... как его..." - Он процитировал старинные стихи: "Река веков стирает равнодушно следы людские на песке..." - И пока секретарь промокал написанное, тонкие губы хозяина тронула знающая, умная, скверная улыбка. - А если бы я его убил... - труп, он стал бы знаменем. Вошел в анналы истории. Нет, не будем так милосердны, верно? Человек без родины... Позабытый человек... - Премьер резко захлопнул папку с деловыми бумагами и, расставляя длинными гибкими пальцами фигуры, с удовольствием, со вкусом стал рассказывать о тонкостях в решении этого красивого, оригинального этюда.

Ночью Человека подняли с его тюремной койки, отвели в канцелярию и там прочитали приговор. Вместо смертной казни - изгнание за пределы страны без права когда бы то ни было вернуться обратно. Он лишается всех своих орденов, всех чинов и званий - в том числе звания Создателя Зверя.

Предается забвению самое его имя, вычеркивается из всех официальных документов, выскабливается во всех ранее вышедших книгах, впредь никогда не упоминается ни печатаю, ни устно. Отныне подсудимый не имеет имени; если нужно к нему обратиться, приказано именовать его просто человеком.

Приговор должен быть немедленно приведен в исполнение.

Его вывели во двор. Низко стелились серые тряпичные облака, звезд не было видно. Начинало светать. Человека должны были сопровождать в пути два солдата - чтобы он ни с кем не общался, пока не выйдет за пределы страны.

Вынесли его.вещи. Их было порядочно: за это время многоопытная мать Ученика притащила на всякий случай толстую войлочную куртку, рабочие ботинки на грубой подметке, старое одеяло, солдатский заплечный мешок. Президент прислал консервы, настоящий шотландский плед, красный с белым, в изящную клетку (по-видимому, о тюрьме у него всетаки было не особенно точное представление) и шерстяное белье. Человек надел на себя, что мог, остальное запихал в мешок. Попробовал поднять - тяжело, самому не закинуть на спину. Попробовал еще раз... Два солдата, два молодых здоровых парня, расставив ноги в начищенных сапогах, стояли и смотрели, как он тужится, им и в голову не приходило подпихнуть мешок. Преступник есть преступник, это ведь не человек - не совсем человек, - и помогать ему не положено.

Что ж, значит надо привыкать к такой жизни. Человек подавил раздражение, выкинул две трети скарба и взвалил мешок на плечи; открылись ворота, он вышел первым, солдаты - на несколько шагов позади.

Город, серый с розовым (розового становилось все больше), подернутый утренним туманом, точно дымком хвойного костра, зыблющийся, был почти пустынен. Машины поливали его, терли и чистили щетками, готовя к рабочему дню. Сзади слышался четкий солдатский шаг, стук подкованных каблуков об асфальт. Человек шел путем своего триумфа - когда-то тут вели Зверя, летели розы, первый министр, сидя с ним рядом в открытой машине, прочувствованно пожимал его руку своими тонкими гибкими пальцами...

На. площади убирали - видно, не так давно кончились танцы, стояли кверху ножками столы и стулья, валялись стаканчики из-под мороженого, конфетные бумажки, всякий пестрый сор; в раковине эстрады спал толстый музыкант, обняв контрабас. На секунду Человек прикрыл глаза - увидел кровь, трупы, которые грузили в мебельный фургон, надпись на этом фургоне: "Спальни для новобрачных"... Дворец Республики стоял с опущенными маркизами во всех окнах, многоколонный, непоколебимый.

Они шли мимо старинного здания Университета с островерхими высокими крышами и шахматными башнями - когда-то здесь помещался монастырь. У входа висели мраморные доски, на которых золотыми буквами были выбиты имена выпускников, прославивших свою альма матер, ставших видными учеными, академиками, лауреатами международных премий. На одной из досок бросался в глаза пробел между теснящимися фамилиями, свеже выскобленная строка. Уже успели. Молодцы, четко работают, не зря едят хлеб Главы Государства.

Показался иорт - доки, элеваторы. Дети не играли на ступенях, спускающихся к порту, - дети еще спали. Пьяный моряк, цепляясь за фонари, добродушно напевал: "О, подле моей рыженькой не очень-то отоспишься". Человек миновал поворот, который вел к таким знакомым местам, к его дому, дому Зверя, твердо пошел другой дорогой. Уже на выходе из города свернул на кладбище, постоял возле старой могилы, заросшей, почти сровнявшейся с землей. За ним переминались с ноги на ногу оба солдата. Кашлянув, один из них сказал беззлобно, больше для порядка: "Давай, давай, человек, поторапливайся". Его ведь теперь велено было именовать - просто человек.

В десять часов утра Ученик, что-то узнав или почуяв, примчался в тюрьму вместе с Русалкой. У окошка они назвали имя Человека и напряженно ждали ответа, держась за руки, переплетя иальцы.

- Такого нет, - равнодушно сказал чиновник в форме тюремного ведомства. - Такого имени не знаем, не значится. - Скользнул взглядом по лицу Русалки, точно смазал масляной тряпкой. - Такого нет в нашей стране.

И с грохотом опустил железную шторку.

Им ничего другого не оставалось, как повернуться и уйти.

Но железная шторка неожиданно поднялась все с тем жо грохотом, и чиновник окликнул их:

- Вернитесь.

Они торопливо подошли к окошку, Ученик и Русалка, по-прежнему сцепив руки.

- Вы родственники? - спросил чиновник, не глядя на них, перебирая бумаги. - Тогда можете получить вещи по списку. Номер один - плед клетчатый, красно-белый. Номер два...

В это самое время Человек и два солдата подошли к неширокой пограничной реке. Оба берега поросли вереском, но по ту сторону это была уже чужая земля, чужой вереск. Человек шагнул на паром, встал рядом с перевозчиком. Колесо завертелось, заставляя трос дрожать и колебаться, вспенилась вода. Берег стал отдаляться. Возле солдат стояла пожилая босоногая женщина в драной юбке и смотрела из-под руки вслед парому, ветер теребил ее рыжие волосы.

Когда паром отошел на середину реки, Человек стал что-то кричать. Ветер относил слова, их не было слышно.

- ...ерка-а...

Он так отчаянно метался по парому, что даже на солдат это подействовало, но они не могли понять, в чем дело. Поняла рыжая женщина. Она нагнулась, пошарила жилистой рукой в траве - блеснуло маленькое зеркало. Зеркало Зверя! Человек выронил его, когда перекладывал мешок.

- Э-го-го! - солдат размахнулся что есть силы и бросил зеркало.

Оно попало на край нарома, подпрыгнуло - треснуло от удара. Человек, упав ничком, схватил его одной рукой и уберег от иадевия в воду.

Парoм причалил к берегу. Человек надел лямки мешка, перепоясал потуже куртку, заправил левый рукав в карман и зашагал прочь. Оглянулся, махнул рукой солдатам, женщине.

И последним приветом родины были для него ее взлохмаченные рыжие волосы на фоне серого влажного неба.

Едва он успел скрыться из виду, как в небе показался вертолет. Вертолет опустился почти по вертикальной прямой и встал на берегу у самой кромки воды, все медленней вращая винтами. Выскочил очередной рослый адъютант, весь в коже и ремнях, привычным жестом десантника положил руку на бедро, на кобуру.

- Где он? Приказано задержать и вернуть.

Обнаружилась пропажа Ока.

12. ПУТНИК ШЕЛ ПО ЕВРОПЕ

Путник шел по Европе.

Шел по вересковым пустошам, по торфяным болотам и топким лугам с разбросанными там и сям гранитными валунами, шел по округленным каменным холмам, едва прикрытым кое-где тонким слоем почвы, шел мимо озер, вытянувшихся длинными цепочками, с извилистыми заросшими берегами.

Вереск весь в цвету стелился низким лилово-розовым дымом - ведь была весна.

Путник шел по берегу моря - тут свистели ветра и передвигали с места на место ряды дюн, посылали в наступление строй огромных холмов из мелко просеянного, почти белого песка.

Он шел мимо плотин .и дамб, удерживающих валы моря, мимо шлюзов, шел вдоль каналов - каналы перекрещивались и расходились по плоской, как стол, равнине, про которую здешние старики говорили: "Бог создал море, а человек - сушу". Шел через леса и перелески, буковые, дубовые, встречающие его прохладной тишиной, и через большие города, обдающие его шумом, обжигающие огнями, проносящиеся стремительно назад, по мере того как он шагал вперед, города, остающиеся на горизонте облаком света, неясным скоплением мерцающих, дрожащих, как будто перебегающих блесток и бликов, которое снижается, снижается, никнет, исчезает совсем, последний раз бросив в небо слабый пучок отсветов.

Путник видел старинные соборы, дырчато-игольчатые, как кружевная мантилья, и современные заводы, прямоугольные и тяжелые, как чугунная болванка. Видел автострады, убегающие линии железных дорог, терриконы шахт, массивные башни домен, поля, прозелень которых, когда подымался ветер, уже отливала желтизной, золотом зрелости. Видел оплывшие окопы - память о прошлой войне, и огороженные глухим забором полигоны - напоминание о войне будущей.

Путник шел но Европе.

Чем он жил? Случайной работой на ферме? Милостыней?

Воровством?

Шел по шоссе - в пропыленных грубых башмаках, солдатский мешок за спиной, левый рукав засунут за пояс, скатка одеяла через плечо.

Не накладывай в котомку слишком много.

Ведь не день, и не два и не три - вечность целую идти...

Шел по шоссе - отросшие волосы и борода в пыли, не поймешь, седоватые они или совсем седые, - глаза сощурены - шел, пил из придорожного родника, подставлял под струю свой широкий квадратный лоб, коричневый от загара, загрубевший; шарил по карманам, не отыщется ли корка хлеба. А крошки? Должны же быть крошки. Да нет, съел еще на том перегоне.

...Захвати с собой улыбку на дорогу,

Ведь не раз, и не два, и не три затоскуешь ты в пути!

По ночам странный путник, накрывшись одеялом, как будто разговаривал с кем-то. Спал он, положив голову на маленькое дешевое круглое зеркало, самое обыкновенное зеркало, да еще к тому же разбитое, пересеченное трещиной, давно его следовало бы выкинуть. Утром вставал, прятал зеркало в карман и начинал дневной путь.

Созревшие хлеба тяжело клонились к земле - ведь наступило лето, хмель вился по шестам на высоких берегах чужой спокойной ночи, наливался соком виноград, сушились бочки. Тут жили люди. Нуждались, маялись, радовались. Работали, делали свое дело, выращивали ребятишек, хоронили стариков на ближнем кладбище. Многие, наверное, никогда не выезжали за пределы своей округи. А он проходил мимо, не оставляя следа, человек без места на земле, без дела, без цели. Без родины. Позабытый человек.

До сих пор путник шел с Севера на Юг. Теперь повернул на Восток. Как это говорил в своих речах Глава Государства?

"Тучи идут с Востока". Но народная пословица говорит другое: "С Востока приходит солнце".

Однажды в середине дня он шагал по окаменевшим глинистым ухабам разъезженного проселка, уже порядком измученный, а по меже между двумя полями пробирался другой прохожий. И что-то странное было в этом прохожем... Что-то удивительно знакомое. Ага! Тоже однорукий. Тоже нет левой руки, и пустой рукав заткнут в карман.

Прохожий вышел на дорогу - немолодой, грузноватый. Он был южанин гладкие иссиня-черные волосы, крупный нос с горбинкой, грустные, много повидавшие влажно-черные глаза. На нем был изношенный, когда-то дорогой костюм и разбитые узконосые ботинки, подвязанные веревками. Свои пожитки он нес на палке в узелке.

- Я с Юга, - сказал прохожий осторожно.

- Я с Севера.

Постояли. Помолчали.

- Туда?

- Да, туда...

Оба шли на Восток.

Ни о чем не стали друг друга расспрашивать, зашагали рядом.

Уже ближе к ночи Южанин, показывая на свой пустой рукав, сказал как-то бегло, между прочим:

- Несчастный случай. Эксперимент. Была идея - осуществить восхождение по солнечному лучу, нейтрализовав земное притяжение при помощи формулы Гинделя - Кондзюро. - Он помешал жижу в консервной банке, укрепленной на рогульках костра. - Точность расчетов оказалась недостаточной... Попробовал жижу, одобрительно кивнул головой. - Ну, ничего, с одной рукой не так уж трудно. С одной правой рукой.

Оба были изгнанники, изгои. Шли - не помню откуда, брели - не знаю куда. Отчего было не идти вместе?

С этого дня Человек уже не чувствовал себя таким бесконечно одиноким. Ему было о ком заботиться. А у сильных людей эта потребность особенно сильна.

Путники шли по Европе. У них были две руки - на двоих.

И одно старое одеяло. В пыли дорог они чертили чертежи, от которых побледнели бы многие правители, и писал-и формулы, за которые эти правители не пожалели бы отдать лучшие камни из своих алмазных запасов. А потом стирали и шли дальше.

Перевалило за вторую половину лета. День стал убывать, темнело заметно раньше, чаще шли дожди. Луга по берегам рек дышали сыростью, затягивались клубами белого мокрого тумана.

Где бы они ни ночевали, Южанин каждый вечер доставал из узла носовой платок, не спеша стелил его себе под голову, расправлял уголки. В своих отрепьях он держался с достоинством и сохранял удивительно интеллигентный, пристойный, профессорский вид.

И разговаривал тоже интеллигентно, по-профессорски:

- Приятный ландшафт... - Это о природе. - Фантомные болевые ощущения... - Это о том, что несуществующая рука может болеть, если вы, мокрый насквозь, укладываетесь на ночлег в мокрое насквозь сено. Печальное отсутствие логики... - Это о хозяйке, у которой они днем попросили какуюнибудь работу и которая спустила на них овчарку.

По ночам Человек вынимал зеркало. Но поймать четкое изображение, услышать внятно голос Зверя было очень трудно - слишком много между ними пролегло сотен и тысяч километров. Все-таки иногда им удавалось поговорить. Зверь скучал по глубине - он теперь редко ходил под землю, и то так, не всерьез, почти у самой поверхности (ведь луча вибрации, фиолетового луча больше не существовало). Зверь скучал по добрым старым временам, скучал без Человека.

Вице-президент еще не появлялся в мастерских, не приступил по-настоящему к своим обязанностям. Он был занят интригами на высшем уровне, проводил дни во Дворце Республики, урывая себе какие-то должности, чины. Давно уже было подавлено крестьянское движение в южных районах.

Шла кампания под лозунгом "Вырвем плевелы" - это относилось в основном к интеллигенции. Где-то в застенках терялся след Писателя - он позволил себе назвать Главу Правительства "ирокезом, охотящимся за политическими скальпами". Набор его книги "Кампанелла" был рассыпан, рукопись уничтожена. Президент получил годовой отпуск по состоянию здоровья: по теперешним временам он казался слишком левым. Времена менялись, другие шли к власти, к богатству, почестям.

- Пропажа Ока давно обнаружена. Что они думают предпринять? Какие принимают меры? - спрашивал Человек, тревожась за судьбу Зверя.

- Все благополучно, - однотонно отвечал Зверь. - У нас все благополучно. Дела идут нормально.

И явно не хотел пускаться в подробности.

- Ничего нового?

- Ничего нового. Все благополучно.

Чем дальше - тем больше встречалось по обочинам дорог солдатских могил, одиночных и братских. Тем чаще стоял у развилки Воин-Освободитель каменный или бронзовый.

Тот самый, что шел с Востока на Запад - от утреннего света к вечерним сумеркам. Он держал меч, а чаще - венок, а еще чаще - ребенка. У его ног, каменных или бронзовых, лежал пучок полевых цветов.

Они двигались навстречу осени. Становилось все холоднее, березы деревья с белой, нежной, почти человеческой кожей - теряли последние листья, мелко дрожали под ветром.

Ботинки у обоих были разбиты и, сколько ни подвязывай веревками, ни подцепляй проволокой, - все равно натирали ноги в кровь. Одежда ветшала, единственное одеяло светилось, расщеплялось на нитки, солдатский мешок то и дело приходилось латать.

....Какой поворот судьбы вытолкнул на большую дорогу Южанина с его изысканно-вежливыми фразами и доброй близорукостью сливовых темных глаз? Этого Человек не знал.

И не спрашивал - потому что не хотел сделать больно.

Он знал по собственному опыту, как это больно - вспоминать.

Фантомные боли.

Южанин не говорил о прошлом. Только один раз обронил:

- В моей стране... там даже оживление используют, чтобы вернуть заключенного к жизни... и продолжать пытать электричеством. И опять вернуть...

Где-то в пути Человеку попался номер старой газеты. Среди последних известий было сообщение: вице-президент получил титул Создателя Зверя. Человек прочел и угловато пожал плечами. О чем тут говорить? И, разорвав газетный лист пополам, уже совсем было собрался обернуть ступни ног, чтобы не так стыли лальцы. Но еще раз перечел сообщение - и у него упало сердце. В конце глухо, невнятно говорилось, что Ученик больше не состоит при Звере. Его удалили. Его отстранили. Он не бывает в Доме-Игле, не имеет допуска в ангар.

Человек все понял. Создатель Зверя развязывал себе руки.

Тот, кого теперь называли Создателем Зверя. Вице-президент...

Восходила его звезда. Он должен был стать полным хозяином Зверя и любой ценой возродить потерянное Око, вернуть фиолетовый луч - без этого его пышный титул был пустым звуком. Он не хотел короны без королевства. А Ученик, как видно...

- Зверь! Зверь! Зверь! - монотонно выкликал по ночам Человек, нагнувшись над зеркалом, пересеченным трещиной.

На черном небе стояла круглая луна. На черную землю ложились первые снежинки и уже не таяли. В зябкой понурости тонких голых веток было что-то покорное, безнадежное.

Зверь не отвечал. Невозможно было установить связь через те огромные пространства, которые их теперь разделяли.

Между ними лежала Европа.

Европа. Слово это происходило от финикийского слова "ереб" или "ириб", что значит - закат...

Они шли к восходу.

Южанин отчаянно зяб, у него не проходили ячмени, нарывы. Но он не жаловался и на рассвете, пробивая тонкий ледок, прозрачную ледовую пленку, безропотно стирал свои носовые платки в каком-нибудь бочажке или ручье, как бы ни была холодна вода, - стирал одной рукой, придавливая платки камнем. Человек кашлял неприятным лающим кашлем, когда нападал приступ кашля, останавливался, прижимал ладонь к груди, долго не мог отдышаться.

Они тосковали по теплу.

- Если перенести Землю ближе к Солнцу... - говорил Южанин. - Вы понимаете, в сущности, это не так уж сложно. Тогда средняя годовая температура поднялась бы на 7-8 градусов, и мы сейчас...

- Я никогда не занимался этим кругом вопросов, - буднично, деловито говорил Человек. - Вот использование тепла магмы - другое дело, этим я... И спрашивал: - А вы считаете такое перенесение целесообразным? Полезным для планеты Земля?

- Конечно, поднятие температуры, - рассуждал Южанин, - вызовет, вероятно, бурное таяние полярных шапок. Возможен всемирный потоп. Но у меня есть идея, как это предотвратить. Понимаете...

Южанин мог многое. А вот достать новую подметку к старым ботинкам этого он не мог, не умел.

Голубели снежные поля, дымясь первой поземкой. Темные, почти черные лапы елей с белыми наростами вздрагивали и роняли снежную пудру, которая медленно оседала. Поскрипывали стволы. Если крикнуть - звук слышался далеко и, казалось, надолго повисал в неподвижном морозном воздухе, точно звучащая оледенелая струна.

Окончательно стала зима.

В это утро беспощадно, жестоко светило морозное алмазное солнце, обжигая глаза, - Человек то и дело прикрывал их рукой, пережидая, чтобы прошла резкая режущая боль.

Минутами ему казалось, что он слепнет, теряет зрение навсегда. Они брели, спотыкаясь о корни и выбоины. Все теплое он отдал Южанину, которому приходилось особенно круто, который хуже выносил холод. Ветер мешал идти, пронизывал.

Мысли путались. То ему казалось, что он не здесь, а на каменных ступенях, спускающихся к порту. А что, может, и не было потом ничего? Может, это все дурной сон? Просто вредно спать в сумерки... То он силился и не мог увидеть Южанина и трудно соображал - так все-таки была встреча, был второй однорукий или он его придумал для собственного успокоения? Неясное темное пятно на белом фоне, движущееся вместе с ним... смазанное темное пятно... Так все-таки идут двое? Илк идет Человек - один? Одинокий, очень одинокий человек. А рядом на снегу - его тень... Или, может быть, он сам только тень Южанина?.. Тени... Или оба они мертвые и идут вперед только по привычке? Инерционное движение...

В тишине звучали голоса прошлого. "Она чересчур серьезно относится к жизни". "Вы простудитесь, учитель, возьмите моя плащ". "Пью за избранных они первенствуют не потому, что хотят этого, а потому, что существуют". "Понять необходимость и простить оной в душе своей". "Спальня для новобрачных - только у нас". "Эй, глупый баран, не ходи по горам...". "Можно, я буду называть вас - Гай Гракх?" В кругу елок, где не было ветра, Человек остановился, скинул заплечный мешок. Положил на широкий срез пня зеркало и, как обычно, попытался вызвать Зверя. Он делал так по нескольку раз в день.

- Зверь! Зверь!..

Нет, это было безнадежно. Не стоило и пробовать.

Одеревеневшей от мороза рукой он стал развязывать тесемки мешка. Не глядя, снял зеркало с пня, чтобы спрятать его.

- Разве вы не видите? - закричал Южанин, хватая его за плечо.

Нет, он ничего не видел.

- Зверь... вот же... - Южанин возбужденно жестикулировал, одеяло, в которое он был закутан, сползло с его головы, но он ничего не замечал, не чувствовал уколов мороза.

В зеркале медленно проступало что-то неясное, смазанное - как будто любительская фотография не в фокусе. Человек яростно тер свои больные, обожженные солнцем и снегом глаза. Он хотел видеть.

Наконец изображение Зверя проявилось, стало четким.

Конечно, не всего Зверя - проявился один глаз, который едва умещался в тесных пределах зеркала, как будто стиснутый металлическим бордюром.

- Я знаю про Ученика, - сказал Человек. - Я прочел в газете. Мне все ясно.

От старой жизни, от прежней жизни, от большой прожитой жизни осталось так мало - вот этот кружок стекла, перечеркнутый трещиной, диаметром в несколько сантиметров.

В большой мир, который остался там позади, мир его детства, юности, зрелости, мир зрелого творчества, единственный мир, который казался ему реальным, мир города, порта, шумный многоголосый лир людей, голубей, подвижной мир дымов под низким серым небом, мир мокрого черного асфальта и мокрых покатых крыш, - в этот мир вело такое маленькое круглое окошко, такой незначительный иллюминатор.

- Мне все ясно... Так чего они от тебя хотят? Какие принимают меры?

Глаз, похожий на глаз крокодила, с тяжелым, нависающим веком, моргнул. Тихо щелкнуло реле, включаясь.

- Он приходил в ангар. Приходил со мной поговорить. Всех отослал.

Не надо было объяснять, что речь шла о вице-президенте.

- Спрашивал, конечно, о фиолетовом луче? Просил, чтобы ты открыл ему тайну, назвал место, где я спрятал Око?

- Да.

- А ты? - Человек напряженно ждал ответа.

- А я солгал, - с какой-то медлительной важностью, чисто и сухо ответил металлический голос. - Я сказал, что ничего не знаю. Произнес ложь, - по-книжному пояснил Зверь, - потому что ты меня просил об этом.

Голос был слабый, как комариный писк, как далекий звук зуммера.

Человек нахмурился, дернул плечом.

- И он поверил?

Зверь, кажется, вздохнул.

- Нет, он не поверил. - И сказал особенно отчетливо, с нажимом: - За меня не беспокойся. Ничего плохого не будет. Никто не собирается делать мне плохо. Все в порядке. Не надо за меня бояться.

Надо или не надо?

Ведь Зверю были знакомы страдание и боль. Ведь Зверь был смертен большая, слишком большая потеря крови вела к расстройству аппаратов сознания, к потере сознания, а затем и к смерти. Значит, Зверя можно было пытать, чтобы заставить сказать то, что он не хотел сказать. Об этом думал Человек. И Зверь знал, о чем он думает, и монотонно твердил свое:

- Все нормально. Все в порядке. Я повторяю, как ты велел... Пермендюр. Перминавр. Сендаст или альсифер... Не о чем беспокоиться. Плохого не будет.

Он добросовестно, старательно, с тяжеловесной серьезностью успокаивал Человека. И от этого становилось особенно тревожно.

- Заходит Русалочка. Часто.

Человек про себя отметил, что Зверь овладел уменьшительно-ласкательным суффиксом, научился его применять.

А раньше не умел. Это ему не давалось. Он не понимал, зачем это нужно и какая разница - сказать ли "Русалка" или "Русалочка". Теперь, видимо, понял.

Человек не решался спросить, где Ученик и что с ним сталось. Боялся узнать слишком много.

- Ты устроишься, - говорил Зверь, утешая Человека. - Устроишься на новом месте. Рассчитаешь мне трассу. Я уйду от них. Уйду и пробьюсь к тебе. Захвачу Русалочку. - Большой глаз моргал в тесном кольце стальной рамки. И Ученика... Мы опять будем вместе. Ты напишешь свою книгу... - Голос, по-комариному тонкий, угасал, пропадал кудато. - На-пи-и...

Милый Зверь! Милый, милый сказочник. Ты не знаешь, что сказки двадцатого века не имеют счастливого конца.

Ты утешаешь. Тоненько так... по-комариному... вот уже совсем не слышно...

Двое шли по снежному полю навстречу ветру.

Лесник стоял на опушке и смотрел.

Один - чернявый, нахохленный - был укутан всем, что только нашлось: из одеяла торчал его крупный нос и грустно, замученио выглядывали влажные темные сливины-глаза.

Другой - у него был груз на спине - опирался на суковатую палку и старался держаться прямо, не хромать. Глаза его, воспаленные, припухшие, слезились. Длинные, до плеч, волосы и клубящаяся борода были совершенно седыми, белоснежными.

Но что самое удивительное - у них были две руки на двоих. У каждого был пустой рукав. Да, левый рукав у обоих был пуст.

Путники дошли до первых деревьев и остановились.

- Куда путь держите? - спросил лесник.

- К восходу, - странно ответил седой, полуослепшими глазами вглядываясь в лицо того, с кем говорил. И показал палкой куда-то назад. Нет места там для нас...

Лесник достал папиросы, высыпал все, кроме двух, из мягкого мятого коробка и отдал путникам. Подумал - и отдал последние две тоже. Им нужнее. Еще нашлась у него горбушка серого хлеба, залежавшаяся в кармане.

- Спасибо, - вежливо, с достоинством поблагодарил чернявый, принимая горбушку. - Вы очень любезны.

Голос был слабый.

Но поклонился он, как на посольском приеме.

- Где же руки оставили? - полюбопытствовал лесник. - В сражении, что ли?

- Да. - Седой уже нащупывал палкой дорогу.

Снежная крупа забивалась ему в бороду, пересыпала длинные, до плеч пряди белых волос.

- Сражение-то проиграли?

- Кто знает... - седой, похоже, полуулыбнулся.

Он закашлял и остановился, пережидая, прижав руку с палкой к груди. Потом пошел первым, прокладывая путь в снегу.

Оба что-то запели тихими голосами. Что-то протяжное.

- Откуда будете? - закричал им вслед лесник. - Кто такие? - Седой обернулся. - Ты кто будешь? Как звать тебя?

Назвать имя? Но что оно скажет... Пустой звук, его унесет ветер вместе со снежной крупой. Да и нет у него теперь имени. Сказать - Создатель Зверя? Но это звание у него украдено. Запачкано...

- Кто ты? - настойчиво допытывался лесник.

И получил странный ответ:

- Человек.

Оба одноруких пошли в лес, уже не оборачиваясь. Позади на снегу синели глубокие следы, над ними, дымясь, медленно оседала серебристая пыль.

До лесника вместе с порывом ветра слабо донесло слова песни:

Захвати-и с собой улыбку на дорогу...