Глава 3

Борис Иванович выбрался из машины и, разминая ноги, прошелся по жесткой, как проволока, высокой траве, в которой оглушительно стрекотали одуревшие от дневной жары кузнечики. Небольшая ящерица стремительным серым зигзагом выскользнула у него из-под ног и, коротко прошуршав в траве, скрылась из вида. На западе садилось и все никак не могло сесть солнце, лучи которого придавали пейзажу благородный оттенок старой красной меди. Над ухом несмело прожужжал первый комар, выбравшийся на вечернюю охоту. Борис Иванович рассеянно отмахнулся от него, оглядываясь по сторонам.

Слева от него, приблизительно в полукилометре, белели похожие на скелет динозавра стропила незаконченной кровли. Рядом со стропилами неподвижно торчала стрела автокрана, на конце которой Комбат разглядел какое-то черное пятно – похоже, это была присевшая отдохнуть ворона. Справа, почти на самой границе видимости, громоздилась трехэтажная кирпичная коробка еще одной недостроенной дачи. Оттуда все еще доносился прерывистый рокот какого-то гусеничного механизма и пронзительные взвизгивания циркулярной пилы – похоже, работяги вкалывали сверхурочно, торопясь закончить строительство к назначенному хозяином сроку.

Прямо по курсу Борис Иванович увидел небольшую, совсем прозрачную березовую рощицу, стоявшую над невысоким песчаным обрывом, под которым тихо протекала невидимая отсюда река. Солнце садилось как раз там, в заречных лугах, проплавляя себе путь сквозь черневший на горизонте перелесок, В воздухе пахло разогретой зеленью и цветочным медом, в кустах под обрывом несколько раз щелкнул, пробуя голос, соловей.

Позади хлопнула дверца. Борис Иванович обернулся и одобрительно посмотрел на Подберезского, который выгружал из багажного отсека темно-синей «тойоты» привезенные с собой припасы. Рядом с "тойотойд громоздился поставленный на четыре фундаментных блока автомобильный кунг, снятый с какого-нибудь «МАЗа» или «Урала». Кунг был грубо размалеван камуфляжными полосами и разводами, что указывало на его военное прошлое.

– Кучеряво, – сказал Борис Иванович. – Оччень даже ничего.

– Ну да, – скромно согласился Подберезский. – Я ведь старался.

– Только это, наверное, ненадолго, – продолжал Комбат, задумчиво жуя травинку. – Через год понастроят тут кирпичных курятников, понароют грядок, понасажают картошки пополам с георгинами… Бань, понимаешь, понаставят, гамаки поразвесят, врубят свои магнитофоны, и будет такое же дерьмо, как и везде. Куда ни глянь, повсюду толстые бабищи кормой в небо, как торпедированные линкоры, ей-богу…

Детишки с велосипедами, навозные кучи, заборы, колючая проволока, крыжовник с малиной… А потом начнут в тебя тыкать пальцами: почему, дескать, у вас, сосед, на участке один пырей да одуванчики? От вас, мол, эта зараза к нам переползает. Надо бы, сосед, земельку обработать, а то ведь можно и жалобу на вас подать…

Подберезский выглянул из-за задней дверцы джипа, держа в руках большую кастрюлю с мясом для шашлыков.

– Да ты поэт, Иваныч, – сказал он с уважением. – Так все расписал, что я будто наяву все увидел.

Только не будет этого, даже не мечтай.

– Почему же это не будет? – срывая новую травинку, поинтересовался Комбат.

– Там, – Подберезский мотнул головой в сторону дороги, до которой было метров сто, – колхозный сенокос. Там никаких дач не будет. Впереди, как видишь, река, а по бокам… Видишь те дома? Ну те, что еще не достроены? Так вот, это мои ближайшие соседи. Вся эта земля моя, Иваныч.

– Ни хрена себе! – присвистнул Комбат. – Так ты у нас, выходит, помещик! Кровопиец, значит. Крепостных-то прикупил или денег не хватило?

Подберезский сделал странное движение руками.

Борису Ивановичу на мгновение почудилось, будто Андрей собирается швырнуть кастрюлю с мясом на землю, а может быть, и ему в голову, но Подберезский взял себя в руки и аккуратно поставил свою ношу на траву.

– Знаешь, Иваныч, – суховато сказал он, – ты бы все-таки выбирал выражения. Я, между прочим, ни у кого ничего не ворую. Вкалываю, как негр на плантации, кручусь целыми днями… Знаешь, с какими рылами приходится дело иметь, в каком дерьме бултыхаться? Утром проснешься и думаешь: елки-моталки, опять все сначала! Видеть никого не могу, честное слово… Вот и купил кусок берега, чтобы на полкилометра в любую сторону – ни одной поганой рожи… А ты сразу – помещик, крепостник… Спроси еще, сколько мне этот участок стоил.

– А сколько? – ничуть не смутившись, спросил Борис Иванович.

– Сколько надо, – огрызнулся Подберезский.

– Вот это уже разговор, – сказал Борис Иванович. – А то я думал, ты сейчас заплачешь. Ты мне лучше скажи, латифундист, мы жрать сегодня будем?

Подберезский застыл, моргая глазами.

– Однако, – сказал он. – Расширяем кругозор, Иваныч? Где это ты таких ругательств нахватался?

Латифундист… В уставе строевой службы таких слов, насколько я помню, нету.

Комбат ухмыльнулся в усы и подошел к машине, чтобы помочь Подберезскому с разгрузкой.

– Гипнопедия, – щегольнул он еще одним иностранным словом и на всякий случай перевел:

– Обучение во сне.

Андрей сделал удивленное лицо: имея дело с Борисом Ивановичем, порой трудно было понять, шутит тот или говорит серьезно.

– Это как же понимать? – осторожно поинтересовался он.

– Очень просто, – ответил Комбат, поднимая с земли кастрюлю и оттопыривая локоть, чтобы Андрей засунул ему под мышку бренчащую связку шампуров. – Как включу вечером телевизор, так, считай, сразу и засыпаю. Я сплю, а он бормочет, бормочет…

Подберезский фыркнул и вынул из багажника охапку дров.

Дрова были какие-то странные: темные, лакированные, местами красиво изогнутые, но все без исключения треснувшие и расщепленные, словно Подберезский, не найдя другого топлива, ломал об колено мебель. «Ох, странные дрова… Знакомые какие-то», – подумал Борис Иванович.

– Откуда дровишки? – бодрым голосом спросил он, уже догадываясь, каким будет ответ.

– А ты как думаешь? – вопросом на вопрос ответил Андрей, поудобнее пристраивая расползающуюся охапку под мышкой. – За мебель все равно пришлось платить. Вот я и подумал: зачем добру пропадать? Да и хозяину проще: все-таки меньше мусора выбрасывать…

Борис Иванович смущенно пошевелил усами, старательно любуясь закатом, и спросил:

– И что хозяин? Обрадовался?

– А черт его разберет, – честно признался Андрей. – У него сейчас такая морда, что не поймешь, плачет он или смеется. Не морда, а подушка в цветастой наволочке.

– Н-да, – сказал Борис Иванович.

Они подошли к месту, где в траве чернело пятно кострища, и избавились от своей ноши, Подберезский сбегал к кунгу и принес несколько закопченных кирпичей, которые должны были играть роль мангала.

Это заняло у него не больше минуты, но, когда он вернулся, костер уже горел, с аппетитом пожирая сухое, пропитанное лаком дерево. Андрей снова вернулся к кунгу и выволок из-под него несколько припасенных заранее толстых сучьев.

– Да, – сказал Борис Иванович, когда он вернулся, волоча сучья за собой, – все здесь хорошо, но вот с дровами проблема.

– Да разве это проблема? – весело ответил Подберезский, сваливая свою ношу на землю и хватая топор. – Если что, сходим еще разок в ресторан, и все проблемы решатся.

– Да ладно тебе, – проворчал Борис Иванович. – Хватит уже! Как вспомню – тошно становится. Вроде и выпили всего ничего, а ты посмотри, что натворили…

– Это тебе теперь кажется, что выпили мало, – откликнулся Андрей. Он рубил сучья на куски, и речь его из-за этого стала отрывистой. – На самом деле, как известно, после первого стакана ориентироваться сложно, особенно если обстановка располагает. А в том кабаке такая обстановка, что лучше не придумаешь.

И водка, между прочим, дешевле, чем везде.

– Так может, она паленая? – предположил Борис Иванович, подбрасывая в огонь ножку от стула. – Может, я из-за этого и озверел? Повод-то был пустяковый. Ну подумаешь, голубым обозвали. Он ведь не со зла. – Он смешно хмыкнул в усы. – Нежности человеку захотелось, а я его – по шее… Точно, все дело в водке!

Подберезский закончил рубить дрова, подсел к костру и, открыв кастрюлю с мясом, принялся неторопливо нанизывать его на шампуры.

– Конечно в водке, – согласился он. – Только не в качестве водки, а в ее количестве. С качеством все нормально, я проверял.

– Как это ты проверял, позволь тебя спросить? – насторожился Борис Иванович.

– Сейчас объясню. Только ты давай насаживай мясо на эти штуки.

Борис Иванович придвинул к себе кастрюлю и взялся за дело, а Подберезский, вытерев руки о траву, расстегнул свою сумку и вынул из нее бутылку водки.

– Не удержался, – объяснил он. – Дешевая она у них до безобразия. Грех было не прихватить пару-тройку бутылочек. Так вот, Иваныч, смотри и учись, в жизни пригодится. – Он напустил на себя важный вид и продемонстрировал Комбату бутылку, держа ее, как в рекламном ролике: указательным пальцем левой руки за пробку, а указательным пальцем правой – под донышко. – Итак, мы имеем бутылку водки. Как определить, настоящая в ней водка или «левая»? Существует несколько простых тестов… Ты записывай, Иваныч, записывай. Бумажку тебе дать?

– Да пошел ты, – буркнул Борис Иванович.

– Ладно, – переставая кривляться, сказал Подберезский. – В общем, смотри. Левак, как правило, разливают вручную, а на заводе, сам понимаешь, автоматика: конвейер и все такое прочее. А ленту конвейера смазывают…

– Зачем?

– А хрен ее знает, – признался в своем невежестве Андрей. – Главное, что смазывают, и смазка эта остается на донышке бутылки. Вот, гляди.

Он взял бутылку за горлышко, припечатал ее донышком к ладони и с усилием провернул вокруг продольной оси. На ладони остался смазанный черный отпечаток в форме кольца.

Андрей продемонстрировал ладонь Комбату с видом юного математика, только что доказавшего теорему Ферма.

– Точно, – сказал Борис Иванович. – Наука!

– Теперь дальше, – продолжал Андрей, разворачивая бутылку так, чтобы Комбату была видна обратная сторона этикетки. – Видишь, как наклеена этикетка? Клей лежит тонкими параллельными полосками. Ни одному кустарю так не сделать, это может только машина. Ну, акцизную марку присобачить может любой дурак, но вот тут, на самой марке, должна быть компьютерная надпечатка… Вот она, видишь?

– Да отстань ты от меня! – не выдержал Борис Иванович. – Что ты ее мне в нос тычешь, садист? Закрытую! Понял я уже все, верю, что настоящая. Самое время попробовать.

– А купаться? – обиженно спросил Подберезский.

– Искупаемся еще, – пообещал Борис Иванович, не подозревая, при каких обстоятельствах ему придется сдержать свое обещание.

Дрова сгорели. Подберезский аккуратно пристроил шампуры над раскаленными углями и привычным жестом сорвал с бутылки алюминиевый колпачок. Борис Иванович хищно зашевелил усами, вдыхая аппетитный аромат жарящегося мяса и следя за тем, как прозрачная влага, негромко булькая, льется в пластмассовые стаканчики. Солнце уже спряталось за березовой рощей, и березы чернели на фоне красной полосы заката четкими, словно вырезанными из картона, силуэтами. Где-то протяжно прокричала ночная птица, и вскоре над костром бесшумно промелькнул подсвеченный снизу отблесками тлеющих углей косой крест широко распахнутых мягких крыльев.

– Хорошо у тебя здесь, – негромко сказал Борис Иванович.

– Угу, – согласился Подберезский, протягивая ему полный стаканчик и озабоченно поворачивая шампуры, с которых, шипя, срывались капли жира.

– Только все равно все здесь какое-то ненастоящее, – продолжал Борис Иванович. – Не знаю, как тебе, а мне приходится напрягаться, чтобы забыть, что до Москвы отсюда рукой подать, а до соседней деревни еще ближе.

– Ну конечно, – проворчал Андрей, снимая мясо с шампура в жестяную тарелку, – тебе для полного счастья просто необходимо, чтобы до ближайшего жилья было полторы тысячи километров. И чтобы со всех сторон стреляли, сверху бомбили, и сидеть при этом непременно на минном поле. Вот тогда полный кайф!

Борис Иванович невесело усмехнулся.

– Может, и так, – ответил он. – А может, и по-другому. Давай-ка выпьем за наших ребят.

Они выпили и закусили мясом и зеленью. Андрей снял с огня последний шампур и подбросил дров в костер. К темному небу поднялся столб белого дыма, потом блеснул огонь, осторожно лизнул поленья, словно пробуя их на вкус, и пошел расти, с негромким треском пожирая сухое дерево. Подберезский покосился на Комбата. В пляшущих отсветах огня лицо Бориса Ивановича показалось ему усталым и постаревшим.

Подберезский торопливо наполнил стаканы и с воодушевлением сказал:

– А знаешь, Иваныч, я вчера звонил Баклану. Помнишь Мишку Бакланова?

Лицо Бориса Ивановича мгновенно ожило, осветившись привычной хитроватой улыбкой. «Почудилось, – с облегчением подумал Андрей. – Придет же такое в голову! Нет, ребята, пока Иваныч постареет, мы все успеем в могилу сойти…»

– Еще бы не помнить, – сказал Комбат. – Из-за него, поганца, мне месяц прохода не давали. Даже боевой листок выпустили: «Майор Рублев, спасая подчиненного, успешно применил против „духов“ химическое оружие ограниченного радиуса действия…». И карикатура: я в штанах с прорехой на всю корму.

– Точно! – подхватил Подберезский. – Начальника политотдела тогда чуть кондрашка не хватил.

Очень он, бедняга, за наше моральное состояние переживал.

– М-да, – неопределенно произнес Борис Иванович. – Ну и как там наш Баклан?

– В общем, ничего. Не очень кучеряво, но, как я понял, более или менее в норме. Только вот голос у него был какой-то… Не такой.

– Может, у него зубы болели, – предположил Борис Иванович.

– Он так и сказал.

– Значит, соврал, – заметил Комбат. – Что первое в голову пришло, то и ляпнул. А может, и правда…

Да мало ли из-за какой ерунды у человека может испортиться настроение! Может быть, он с женой поругался, а тут ты со своим звонком, с юмором своим жеребячьим… Женат он?

– Был, – буркнул Подберезский, обиженный тем, что его чувство юмора обозвали жеребячьим.

– Ну вот видишь! – сказал Комбат. – Переживает человек. Ох уж эти бабы! Так о чем вы говорили-то?

– Да так, – уклончиво ответил Подберезский, – о том о сем… Я тебе не говорил, что собираюсь на пару дней в Йошкар-Олу? Вот спросил у Баклана, не прогонит ли, если заеду.

Борис Иванович заметно оживился.

– О, – сказал он, – Йошкар-Олу я знаю. Служил там одно время…

Подберезский скривился и поспешно протянул ему полный стакан.

– Иваныч, – попросил он, – родной, не надо. Про тамошние болота и про комаров, которые уносят в зубах оловянные бачки с пайкой на десять человек, я слышал уже раз пять, а может быть, и десять. Если хочешь знать, впервые я услышал об этом еще в Афгане.

– От кого? – с невинным видом поинтересовался Борис Иванович.

– Гм, – только и ответил Подберезский.

Комбат торопливо выпил водки, чтобы скрыть смущение, начинил рот жареным мясом, затолкал сверху пучок петрушки и принялся с хрустом жевать, глядя в огонь и шевеля бровями.

– А что ты там потерял, – спросил он, закончив жевать, – в этой Йошкар-Оле? Места там, конечно, красивые, но все-таки не курорт…

– А я по делам, – сказал Подберезский. – Думаю завязать деловые связи, а со временем и расшириться. В Москве, да и вообще в центре, все давно поделили, а провинция – это, Иваныч, непочатый край возможностей для развития.

– А почему именно Йошкар-Ола? – спросил Борис Иванович. – Почему не Чебоксары или, скажем, Саранск?

– А меня туда пригласили, – ответил Андрей. – То есть не то чтобы пригласили, но… В общем, приехал ко мне недавно представитель одной тамошней фирмы. Не ко мне персонально, конечно. Я так понял, что его начальство в Москву послало для прощупывания почвы и установления деловых контактов. Ну он и вышел на меня…

– Ну и отлично, – сказал Борис Иванович. – Чего же тебе еще? Вот и устанавливай контакты, расширяйся… Но зачем же самому за тысячу верст ехать?

– А затем, что не понравился мне этот толкач, – честно ответил Андрей. – Казалось бы, предлагает дельные вещи, но почему-то таким тоном, будто втирает мне порнографические открытки. И вид у него при этом такой, словно мы с ним одного поля ягоды и я его должен понимать без слов, по одному выражению лица. Это все, конечно, материи тонкие и ненадежные – выражение лица, тон, манера держаться… Может быть, он от рождения такой, кто его знает? Но покупать кота в мешке мне не хочется, а отказываться от выгодного предложения жалко. Вот я и решил прокатиться, осмотреться на месте. Тем более что там Баклан. Он меня введет в курс дела, поможет, если что. А представляешь, Иваныч, как было бы здорово организовать там свой филиал, а директором поставить Баклана!

– Да, – сказал Комбат. – Этот тебя ножом в спину не ударит. Хотя я слышал, что в бизнесе друзей не бывает.

– Чепуха, – уверенно возразил Андрей. – Эту поговорку придумали козлы, которые за копейку удавиться готовы. Да и потом, друзья бывают разные. Некоторые пару раз на рыбалку вместе сходят, в бане попарятся, бутылку выпьют и считают, что это дружба. Конечно, в бизнесе такая дружба – не аргумент.

За деньги таких друзей можно вагон купить… Да что я тебе объясняю, ты сам это лучше меня знаешь!

Борис Иванович молча кивнул и так же молча осушил вновь наполненный Андреем стакан. Он пил с таким видом, словно в стакане была вода, и Подберезский украдкой взглянул на него исподлобья: сегодня с Комбатом творилось что-то неладное.

– Слушай, Иваныч, – снова заговорил он, – а почему бы тебе не поехать со мной? Побываешь в знакомых местах, с Бакланом увидишься… На обратном пути в Волге рыбку поудим… А? Как ты?

– Нет, Андрюха, – медленно ответил Борис Иванович, – ни к чему это. Что я там делать буду? Не знаешь? Так я тебе скажу. Болтаться я там буду, как кусок дерьма на овечьем хвосте, и больше ничего. Это, брат, не по мне, а дел у меня там никаких нет и не предвидится. Дерьмово это, Андрюха, когда ничего в волнах не видно. Иногда перестаешь понимать, жив ты или уже помер.

"Вот это да, – подумал Подберезский. – Вот это номер… А я, дурак, ему на жизнь жаловался – устал, мол, вертеться, от рыл устал, от разговоров… Разнылся, сопли распустил. Как же, мы же все привыкли к тому, что Иваныч у нас железобетонный, как белофинский дог, вот и бежим к нему плакаться, если что-то не так.

А он терпит и молчит, молчит и терпит…"

– Иваныч, – негромко спросил он, – у тебя все в порядке?

Комбат поднял голову и, прищурившись, посмотрел на него поверх костра долгим внимательным взглядом.

Уголки его губ едва заметно дрогнули, не давая улыбке вырваться на волю. Потом он снова опустил голову и принялся бесцельно шуровать в костре кривой березовой веткой.

Подберезский уже решил, что ответа на его вопрос не будет, но тут Борис Иванович решительно крякнул, бросил ветку в костер и заговорил:

– Какой, к черту, порядок, – сердито сказал он, – когда я уже полчаса сижу с пустым стаканом?!

* * *

Свернув с грунтовой проселочной дороги на бетонку, Манохин дал машине волю. Мощный двигатель черного полноприводного «ниссана» бархатно взревел, прорубленный в густом лесу зеленый коридор дороги стремительно рванулся навстречу, и Манохин почувствовал, как ускорение вдавило его в спинку водительского сиденья.

Встречный ветер упирался в разгоряченную щеку Манохина, как крепкая ладонь, пытаясь сорвать с бицепса натянувшуюся тонкую ткань рукава, а его ровный шум стал похожим на рычание голодного зверя.

Манохин обожал быструю, на пределе собственных возможностей и ресурсов двигателя, самоубийственную езду и здесь, на пустынной, давно заброшенной бетонке всегда выжимал из машины все, что мог. За все пять лет, что он здесь ездил, ему не встретилось ни одной машины, поскольку этой дорогой никто не пользовался.

Бетонка была построена на века, но ее строители не рассчитывали на оживленное движение.

Дорога предназначалась для того, чтобы по ней раз в неделю проезжал тентованный грузовик с дежурной сменой, а вовсе не для автомобильных гонок, так что, попадись навстречу Манохину какой-нибудь заблудившийся грибник на своем дряхлом «запорожце», оба скорее всего даже не успели бы ничего почувствовать, мгновенно превратившись в горелые мясные консервы.

Эта маловероятная возможность придавала его поездкам дополнительную остроту и позволяла разрядить накопившееся внутри раздражение вдали от посторонних глаз.

Поводов для раздражения у Василия Андреевича Манохина, как у всякого делового человека, было предостаточно, так что случаи, когда он ездил по этой бетонке со скоростью меньшей, чем сто пятьдесят километров в час, можно было пересчитать по пальцам, и причиной такой излишне осторожной, по его мнению, езды всегда служили погодные условия – например, сильный гололед или снежные заносы.

Стрелка спидометра уверенно поползла вправо, бесстрастно фиксируя растущую скорость, тугие шлепки покрышек по стыкам бетонных плит слились в непрерывную частую дробь, лес по обе стороны дороги превратился в две пестрые, смазанные бешеной скоростью черно-зеленые ленты. Мелкая мошкара тысячами плющилась о решетку радиатора и выступающие уши боковых зеркал.

Какой-то крупный жук со скоростью пули метнулся Манохину в лицо, с глухим щелчком ударил в покатый лобовик и рикошетом ушел за верхний край стекла, оставив на нем липкую желтоватую кляксу. Манохин резко захохотал и еще немного увеличил и без того убийственную скорость.

Сумасшедшая езда, как обычно, привела его в отличное расположение духа. Встречный ветер высушил пот и, как мощный импортный пылесос, высосал из Манохина все неприятности последних беспокойных дней.

Даже невыносимая влажная жара, из-за которой Манохин ненавидел марийское лето всеми фибрами души, на такой скорости была бессильна досадить ему.

Справа мелькнула упавшая параллельно дороге огромная, вывороченная с корнем сосна, и Манохин с сожалением отпустил педаль газа. Вскоре ему пришлось тормознуть, чтобы не оставить все четыре колеса джипа в огромной, на всю ширину дороги, глубокой выбоине, по краям которой торчали острые обломки бетона. Перебираясь через это безобразие, Манохин вскользь подумал, что выбоина, черт бы ее побрал, все время увеличивается в размерах – видимо, приписанный к хозяйству Черемиса «КамАЗ», совершая частые рейсы в Куяр и обратно, ломает края покрытия, расширяя колдобину. "Надо бы отремонтировать дорогу, – подумал он. – Только как ее отремонтируешь? Нанимать кого-то со стороны нельзя, потому что немедленно возникнет вопрос: зачем это солидной торгово-посреднической фирме понадобилось заделывать выбоины в покрытии дороги, которая, в сущности, никуда не ведет? Если они такие добрые, пусть отремонтируют хотя бы кусочек главной городской улицы…

Выгонять на ремонт дороги рабочих Черемиса тоже не резон, потому что это, в сущности, не рабочие, а самые настоящие рабы, и, если кто-нибудь из них ухитрится под шумок нырнуть в кусты, ремонт может обойтись чересчур дорого. Охранников, что ли, заставить, подумал он лениво. Пусть подвигаются, растрясут жирок, дармоеды…"

Зло рыкнув, джип выбрался на твердый бетон, сделал последний стремительный рывок и затормозил перед воротами, за которыми дорога кончалась.

Собственно, от ворот осталось одно воспоминание, так же как и от ограды. Эта ограда была задумана и построена как непреодолимое препятствие для всевозможных диверсантов и случайных зевак. Черемис, который когда-то служил на «десятке» в чине капитана и заступал на боевое дежурство дежурным по связи на командном пункте дивизии, был более или менее в курсе того, что творилось в окрестных лесах, и охотно делился этими, с позволения сказать, секретными сведениями с каждым, кто изъявлял желание его слушать. В частности, он познакомил Манохина с устройством ограды, которая по-военному именовалась «периметром».

Периметр был трехслойным. Наружный слой представлял собой обыкновенную колючую проволоку, в пять рядов натянутую на бетонные столбы. По идее, любой нормальный человек, наткнувшись посреди леса на такой забор, должен был сообразить, что дело пахнет керосином, и сразу же повернуть восвояси.

Впрочем, нормальному человеку в этих местах делать было нечего, а для ненормальных существовала вторая линия обороны, с виду похожая на обыкновенную проволочную сетку, вроде той, которой огораживают свои участки дачники. Через эту сетку был пропущен какой-то особый вид тока. Плохо разбиравшийся во всякой электрической ерунде Прыщ запомнил из объяснений Черемиса только какое-то «шаговое напряжение» – вроде бы спастись от него можно было, только стоя на одной ноге. Попробуешь стать на обе – бац! – и ты уже валяешься, откинув копыта.

Умельцев, которые все-таки ухитрились прорваться через все эти ужасы, поджидал очередной сюрприз: жиденький, почти незаметный заборчик из тонкой стальной проволоки, ровными рядами натянутой все на те же бетонные столбики. Через проволоку было круглосуточно пропущено двадцать тысяч вольт, так что в обязанности караульных во время пересменки входила обязательная очистка периметра от убитых током ворон, сов, ежей, зайцев и прочей лесной живности вплоть до енотов, барсуков и даже рысей.

Черемис, конечно, любил приврать, но это была чистая правда: Манохин помнил времена, когда прапорщики и даже некоторые офицеры с «десятки» и других разбросанных в местных лесах площадок активно приторговывали в городе шкурами и барсучьим жиром.

Впрочем, как это ни странно, пассивные меры обороны зачастую оказывались недостаточными. Ссылаясь на многочисленных очевидцев, Черемис рассказывал о случаях, когда, проснувшись поутру, караульные с изумлением обнаруживали внутри периметра живого и невредимого лося или даже старушку из соседней деревни, которая, уютно расположившись прямо на оголовке ракетной шахты, перебирала только что собранные грибы. Караульные клялись и божились, что сигнализация даже и не думала срабатывать, и им, как правило, верили: система оповещения уже в те времена работала исключительно по собственному желанию, что послужило причиной для возникновения множества легенд, как смешных, так и жутковатых, среди которых не было ни одной легенды об иностранных шпионах и диверсантах.

В нескольких метрах от ворот возвышался невысокий насыпной холм, на вершине которого стоял белый бетонный куб караульного помещения, увенчанный похожей на консервную банку зеленой стальной башенкой. Внутри башни круглосуточно дежурил солдат с крупнокалиберным пулеметом. Кроме пулеметной амбразуры, в карпоме имелась только стальная дверь, которая запиралась снаружи. Караул сидел за этой дверью безвылазно на протяжении всей смены, продолжавшейся три-четыре дня. Внутри карпома находилось спальное помещение, оружейка, санузел и небольшая кухня, где солдаты могли при желании разогреть консервы.

Там же размещалась контрольная панель и телефон, по которому можно было связаться с дежурным офицером на «десятке». В карпомах случались массовые расстрелы, когда доведенный до отчаяния «молодой» хватал автомат и укладывал на месте весь караул, но бывали и курьезы, наподобие того случая, когда возвращавшийся со свадьбы водитель колхозного автобуса спьяна повернул на бетонку, въехал на своем «пазике» внутрь периметра прямо через ворота и был почти в упор обстрелян из крупнокалиберного пулемета сидевшим в башенке солдатом. Соль анекдота заключалась в том, что приехавшая с «десятки» по срочному вызову оперативная группа целый час ползала по автобусу в поисках пулевых отверстий, но так ничего и не нашла.

Теперь от ворот осталась только покореженная железная рама с обрывками ржавой проволочной сетки, валявшаяся в траве в метре от дороги. Второй створки ворот не было вообще. Утонувший в медленно отвоевывавшем когда-то сданные позиции подлеске периметр был почти не виден. По склонам искусственного холма, как идущий в атаку неприятель, карабкались цепкие кусты. Из буйно разросшейся зелени уныло торчал серый бетонный куб карпома, с которого проливные марийские дожди давно смыли последние следы побелки. Пулеметная башенка ржавела в кустах у подножия холма, слепо уставившись в небо пустым прямоугольным зрачком амбразуры.

Почти вся территория заросла густым кустарником, который придавал расположенному в ее центре длинному и высокому земляному валу вид естественного природного образования. На самом деле под тонким слоем дерна и почвы находился железобетонный свод ангара, в котором когда-то стояли на боевом дежурстве мобильные пусковые установки, готовые в любой момент выкатиться из широких ворот, в считанные минуты выйти в указанный район и от души долбануть по старушке Европе безотказными и весьма эффективными «СС-20». Немного дальше, невидимый с того места, где стоял Манохин, медленно разрушалась одноэтажная кирпичная казарма, в которой когда-то жили дежурные расчеты. Все это хозяйство было оставлено на волю матери-природы после подписания ставшего частью древней истории советско-американского договора ОСВ-1 и лишь пять лет назад стараниями Манохина и его делового партнера Уманцева возвращено к жизни в новом качестве.

Манохин не спеша обогнул замаскированный ангар, ступая по растрескавшемуся, взломанному корнями, утонувшему в траве асфальту. Он не сомневался, что о его прибытии уже известно и что ему лично здесь ничто не угрожает, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке, почти физически ощущая направленный на него через окуляр оптического прицела внимательный взгляд. Он понятия не имел, где именно сидит снайпер, но знал, что он есть, так же наверняка, как и то, что по орбите вокруг Земли вращается невидимая в дневное время Луна.

Железные ворота порыжели от ржавчины, и земля под тяжелыми створками была покрыта толстым слоем отслоившихся красно-коричневых чешуек.

Прорезанная в воротах низкая калитка была почти незаметна на этом рыжем фоне – ни петель, ни замков, ни дверной ручки, – но Манохин приезжал сюда не впервые и был в курсе всех местных секретов.

Он порылся в карманах, не желая стучать по ржавому железу кулаком, не нашел ничего подходящего и, вынув из наплечной кобуры пистолет, ударил в ворота рукояткой, испытав при этом привычный укол раздражения.

«Черт знает что, – подумал он. – Ведь знают же, сволочи, что я приехал, снайпер наверняка доложил по рации, но все равно заставят полчаса барабанить в эту трахнутую железяку… Козлы!»

Внутри лязгнул отодвигаемый засов, защелкал, открываясь, механизм замка, и калитка неожиданно легко и беззвучно распахнулась, открыв взору Манохина человека в камуфляжном комбинезоне и трикотажной маске с прорезями для глаз, который стоял на пороге, широко расставив ноги в высоких армейских ботинках и наведя прямо в лоб Манохину дуло пистолета. В свободной от пистолета руке у этого типа была зажата портативная рация, а на широком офицерском ремне висела милицейская резиновая дубинка.

– Герой, – проворчал Манохин. – Только не увлекайся, а то еще пальнешь мне промеж глаз для достоверности создаваемого образа.

– А? – не понял охранник.

– X., на, – пояснил Манохин, отодвигая его с дороги и с облегчением вступая в прохладный полумрак ангара.

Охранник у него за спиной подобострастно хихикнул, довольный тем, что начальство перестало строить из себя профессора и заговорило на понятном языке.

Манохин даже не оглянулся. Его здесь боялись до икоты, и он считал такое положение вещей единственно правильным и, более того, весьма приятным.

Заперев калитку, охранник выдал Прыщу трикотажную маску, что-то пробормотал в микрофон рации и отступил в тень. Манохин двинулся вперед, на ходу натягивая на голову пыльный шерстяной «презерватив». Он терпеть не мог носить маску, хотя пять лет назад сам изобрел эту меру предосторожности. Ему совсем не улыбалась перспектива быть узнанным на улице кем-нибудь из своих бывших рабов, поэтому он безропотно прикрывал лицо всякий раз, когда приезжал сюда.

– Внутри ангар был разгорожен на несколько помещений различного объема и назначения. Тесноватый бокс, расположенный сразу за воротами, играл роль гаража.

Тентованный «КамАЗ» стоял на месте, сумрачно поблескивая передними стеклами и круглыми глазами фар, и Манохин, как всегда, испачкал рубашку, протискиваясь в узкую щель между бетонной стеной и пыльным дощатым бортом полуприцепа.

Внутренняя дверь, прорезанная в жидкой фанерной перегородке, сама собой открылась при его приближении. За дверью обнаружился еще один вертухай в камуфляже. Манохин небрежно кивнул ему, миновал упаковочный участок, где в заваленном картонными коробками углу, согнувшись в три погибели, копошилась какая-то темная фигура, распахнул еще одну дверь и оказался в помещении, которое занимал главный конвейер. Сейчас конвейер стоял, но где-то уже тарахтел движок дизельного генератора, и бледные молчаливые люди под наблюдением вооруженных охранников занимали свои рабочие места. В воздухе резко пахло резиной, техническим спиртом и подгнившей капустой.

Он повернул направо и, поднявшись по шаткой железной лестнице, которая протяжно звенела и гудела под ногами, оказался на узком балкончике, тянувшемся по периметру помещения. На балкончик выходило несколько дверей, и Манохин без стука распахнул ближайшую, невольно поморщившись от ударившего в ноздри смешанного запаха застоявшегося табачного дыма, водочного перегара, застарелого пота, грязного белья и сто лет не стиранных мужских носков. Прыщ задержал дыхание, по опыту зная, что к этому запаху можно быстро притерпеться, и закрыл за собой дверь.

Логово Черемиса представляло собой узкую, темноватую, насквозь прокуренную нору с низким фанерным потолком, тускло освещенную одинокой голой лампочкой над входом.

Слева у стены стояла узкая железная койка с продавленной панцирной сеткой. Белье на развороченной, давно не убиравшейся постели было желтовато-серым, синее солдатское одеяло свешивалось с кровати, одним углом касаясь пола. Еще в комнате имелись колченогий письменный стол, выглядевший так, словно его сперли со свалки, облупленный несгораемый шкаф с торчавшей из замочной скважины связкой ключей и скрипучий, собиравшийся вот-вот развалиться, но так до сих пор и не развалившийся стул, на котором восседал хозяин этого мрачного помещения.

Черемис нависал над столом своей огромной студенистой тушей и был, по обыкновению, пьян. Это состояние являлось для него совершенно естественным и нисколько не отражалось на работоспособности. В данный момент он курил вонючую сигарету без фильтра и, как всегда, состязался в выносливости с зеленым змием, который выглядывал из стоявшей на столе консервной банки с сигаретными окурками. Его широкое, отвисшее книзу бульдожьими складками лицо заросло седоватой щетиной и имело нездоровый, землистый оттенок. Черемис никогда не надевал маску, поскольку за пять лет покидал ангар всего два или три раза, сознательно похоронив себя в этой норе наедине с бутылкой.

Насколько было известно Манохину, Черемис на самом деле вовсе не был черемисом, то бишь коренным марийцем, а был самым что ни на есть русским из-под Вологды. Черемисом его прозвали за привычку обзывать этим словечком всех и каждого, на что он совершенно не обижался. Фамилия у него была странная – Лень, и был он действительно до неприличия толст, ленив, неряшлив и вечно пьян. При всем при том дело свое Черемис знал круто, и все, кто ему подчинялся, боялись его как огня. Каким-то таинственным образом он ухитрялся, практически не выходя из своей каморки, быть в курсе всего, что творилось на вверенном ему объекте и даже за его пределами. Несмотря на отталкивающую внешность и свинские манеры, это был бесценный кадр, и Манохин на досуге часто ломал голову, пытаясь понять, что заставляет Черемиса работать на Уманцева. Деньги его явно не интересовали, а предположение, что Черемиса удерживает на месте возможность в любых количествах и безо всякого контроля хлестать водку собственного изготовления, казалось практичному Манохину чересчур примитивным.

На стене за спиной у Черемиса висела Почетная грамота в облупившейся лакированной рамке. Грамота была выдана капитану Леню в незапамятные времена за успехи в боевой и политической подготовке. Судя по испещрившим поверхность грамоты и стену вокруг нее потекам и пятнам самого разнообразного цвета и формы, Черемис неоднократно швырялся в грамоту остатками пищи и выплескивал на нее то, что уже не мог допить. Манохин заметил крупного рыжего таракана, который, сладострастно шевеля усами, сидел возле самого большого, довольно свежего на вид пятна и, судя по всему, жрал. Василия Андреевича передернуло, и он поспешно отвел глаза.

– Явился, черемис, – приветствовал Манохина хозяин, поднимая на него мутные, налитые кровью глаза. Под глазами висели огромные морщинистые мешки, имевшие темно-фиолетовый оттенок. – Как дела? Замочил кого-нибудь?

– Кандидатуру подыскиваю, – ответил Манохин, с брезгливой осторожностью присаживаясь на развороченную постель и кладя ногу на ногу.

– Обмельчал народ, – прохрипел Черемис, давя бычок в импровизированной пепельнице. – Шлепнуть некого!

– Наоборот, – поддержал игру Манохин. – Столько козлов вокруг, что на всех патронов не хватит. Вот и приходится, понимаешь ли, выбирать.

– Выбирай, но осторожно, – почему-то помрачнев, ввернул Черемис бессмертную цитату из Жванецкого и полез в нагрудный карман ветхой, с лоснящимся от грязи воротником офицерской рубашки за очередной сигаретой.

Манохин вспомнил о родственнике Черемиса, на которого совсем недавно пал выбор, и тоже помрачнел. Психология Черемиса была для него абсолютно непостижима, и это беспокоило Прыща: толстяк был способен в самый неожиданный момент выкинуть что-нибудь дикое и ни с чем не сообразное. Черемис тем временем раскурил сигарету, положил ее на край пепельницы, взял со стола бутылку, поднес ее ко рту, но, спохватившись, сделал горлышком приглашающий жест в сторону Манохина.

– Вмажешь? – предложил он.

Прыщ покачал головой, отказываясь от угощения.

Судя по этикетке, в бутылке была отрава местного производства, а Манохин еще не настолько выжил из ума, чтобы пить эту дрянь.

– Ну, как знаешь, – сказал Черемис и, раскрутив бутылку, опрокинул ее над разинутой волосатой пастью.

Он со стуком поставил бутылку под стол, крякнул и вместо закуски занюхал водку обмусоленным рукавом рубашки.

– Едкая, зараза, – просипел он. – Ну ладно, черемис. Если вмазать не хочешь, значит, приехал по делу. Выкладывай, что у тебя опять стряслось.

– Есть заказ, – сказал Манохин. – Четыре тысячи бутылок.

– Ото, – отреагировал Черемис. – Две тонны водяры, почти тонна спиртяги." Сделаем, чего там.

– Только ты вот что, Черемис… Эта партия пойдет в Москву, так что ты уж постарайся, чтобы качество было на уровне.

Черемис хмыкнул и пожал жирными плечами.

– Какое еще качество? – проворчал он. – Этикетки, акциз, бумажки всякие – это не мой профиль, да и проблем с этим, насколько мне известно, у нас никогда не было. Единственное, что я могу проконтролировать, – это процентное содержание спирта. А уж качество спирта – извини-подвинься. Что вы мне привозите, то я и бодяжу. Да ты не дрейфь, черемис, посмотри на меня. Пять лет ее, проклятую, пью. Ничего, кроме нее, не употребляю – ни чаю, ни воды, ни бормотухи, Правда, рожа стала… На днях наткнулся на зеркало, глянул и обомлел: это кто же, думаю, такой?

Что же это, думаю, за зверь? А я-то где же?

– Ну? – заинтересовался Манохин.

– Что – ну? Засосал полстакана – бутылка у меня с собой была, – глянул еще разок… Гляжу – все нормально. Я это, только небритый… Так что насчет качества не переживай.

– Гм, – с сомнением произнес Манохин. Способность Черемиса в невероятных количествах пить любую дрянь от лосьона до антифриза без видимых последствий для организма давно вошла в пословицу и ни в коем случае не могла служить критерием оценки качества выпускаемой им продукции.

– Ты вот что, – прохрипел Черемис, копаясь в тумбе стола и извлекая оттуда новую бутылку водки. – Ты людей мне дай, черемис. Одного на конвейер, одного на упаковку.

– Знаю, – сказал Манохин. – Я уже распорядился, – А мне твои распоряжения до пейджера! – рыкнул Черемис. – Я твое распоряжение к конвейеру поставить не могу. Тем более на упаковку. Мне люди нужны, а не распоряжения. И не бабы эти, с ихними течками и истериками, а нормальные крепкие мужики. Давеча одна мне говорит: не могу, говорит, я эти ящики таскать, у меня, говорит, проблемные дни. Спину, говорит, ломит, мочи нет… Я ей говорю: работай, говорю, сука, а то у тебя не только спину будет ломить, но и все остальное.

Так она, черемиска, ящик подняла, охнула, ахнула и – об пол. Двадцати бутылок как не бывало. А твои дебилы в камуфляже ей ребро сломали. Третий день на тюфяке валяется, лярва, ни хрена не делает, только жрет.

– М-да, – повторил Манохин. – Так тебе, выходит, не двоих надо, а троих.

– Если мужиков, то хватит и двоих, – остывая, проворчал Черемис. – Ас бабами ты ко мне больше не суйся. Хватит с меня баб! Можешь и тех, что есть, хоть сейчас забрать. Хочешь, трахайся с ними, а хочешь, с хлебом ешь…

– Ну-ну, – холодно сказал Манохин, – не увлекайся, дружок. Не забывай, на каком ты свете. Здесь командуешь не ты и даже не я. Скажут мне ловить тараканов, а тебе с ними работать – так оно и будет.

А если тебя что-нибудь не устраивает, могу хоть сию минуту выдать тебе выходное пособие.

Он не стал вынимать из кобуры пистолет, зная, что Черемис и без лишних жестов поймет, что он имел в виду, говоря о «выходном пособии». Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: человека, который располагает такой информацией, живым не выпустят.

Черемис вздрогнул и отвел глаза. Манохин медленно растянул губы в улыбке: бунт на корабле был подавлен в самом зародыше.

– Да ладно, – прохрипел Черемис, – чего там…

Люди мы с тобой подневольные, решать и в самом деле не нам… Просто достали эти бабы, понимаешь? Работать же невозможно! Уж лучше, как ты говоришь, тараканы…

– Все понимаю, – сказал Манохин. – Ты извини, что я на тебя наехал. Нервы, черт бы их побрал. Мы с тобой в одной упряжке, так что нам обижаться друг на друга не резон. Я посмотрю, что тут можно сделать.

Возможно, мои ребята и в самом деле расслабились.

Баб-то, сам понимаешь, хватать полегче.

– И полегче, и поприятнее, – согласился Черемис и зубами сорвал с горлышка бутылки алюминиевый колпачок. – Бабы на ощупь помягче мужиков, да и побаловаться можно по дороге, пока она в отрубе валяется. Скажешь, твои черемисы этим не занимаются?

Видел я, в каком виде баб сюда привозят. Особенно, тех, которые помоложе… Так не хочешь вмазать?

– Я за рулем, – рассеянно отказался Манохин. – Погоди, ты это серьезно?

– Насчет вмазать? – переспросил Черемис, не донеся бутылку до рта.

– Насчет того, что мои люди баб насилуют.

– А ты не знал? Ну, ты даешь, начальник! Неужто правда не знал? Ну, черемис! – Черемис расхохотался, закашлялся, расплескивая водку, поставил бутылку на край стола, еще немного поперхал и, отдуваясь, продолжал:

– Да что такого-то? Подумаешь, засунули по разу… Кожа натуральная, не снашивается, и на работоспособности не отражается.

– М-да, – в третий раз сказал Манохин. – Видишь ли, Черемис, дело не в бабах… Дело в том, что эти козлы распустились и стали много себе позволять, причем, заметь, без моего ведома. Знаешь, как это бывает?

Дальше – больше, а потом оглянуться не успеешь, как они погорят на какой-нибудь ерунде и начнут сдавать всех подряд, чтобы им скостили год-другой…

– Точно, – сказал Черемис и приложился к бутылке. – Обмельчал народ. Каждый мудак считает, что ему все позволено.

Манохин посмотрел на собеседника, проверяя, не его ли тот имел в виду, но Черемис в этот момент присосался к бутылке, гулко глотая и обильно проливая водку на грудь своей линялой офицерской рубахи. От этой картины Манохина замутило, и он поспешно встал.

– Будь здоров, Черемис, – сказал он. – Людей я тебе достану, а ты не забудь про московский заказ.

Четыре тысячи бутылок.

– Угу, – не отрываясь от бутылки, кивнул Черемис и сделал прощальный жест рукой.

Манохин спустился по громыхающей лестнице, прошел через упаковочный цех, где уже возились, начиняя бутылками картонные ящики, две изможденные тетки в черных халатах под присмотром вертухая в маске, вооруженного резиновой дубинкой, затем снова протиснулся мимо грязного дощатого борта фуры и с облегчением выбрался на улицу, полной грудью вдохнув напоенный лесными ароматами воздух.

На обратном пути он ненадолго остановился возле тихой лесной речушки, которая несла свои темные, настоянные на древесной коре и палой листве воды, заглушил двигатель джипа, торопливо разделся донага и минут пять поплавал в похожей на круто заваренный чай, восхитительно прохладной воде.

Лицо, шея и руки до локтей у него успели загореть, приобретя кирпичный оттенок, а все остальное осталось неприлично белым, и на этой белизне синели корявые татуировки.

Выйдя из воды, он немного постоял на берегу, чтобы обсохнуть, потом не спеша оделся, набросил на плечи горячие ремни кобуры, сел в машину и, бешено газуя, умчался в сторону города.

Загрузка...