Запах серы

Во славу земли

Зародившаяся более полувека назад моя страсть к Земле с годами стала еще крепче. Что бы ни говорили авторы утопий, наша планета исключительна, а возможно, и уникальна в своем роде. Поэтому людям, занятым изучением, исследованием и постижением Земли, жизнь уготовила — если они избрали верную стезю — замечательные открытия. Профессия ученого вообще увлекательна, она, как ничто другое, раскрепощает мысль и дух; но тем, кто связан с науками о Земле, повезло вдвойне. Они ведут изыскания в пустынях и горах, в океанах и на полюсах, бродят по лесам и рисовым полям, террасами спускающимся с холмов. Любовь к планете просыпается в детстве, каждый ребенок грезит дальними странами и путешествиями. Эта любовь живет в человеке до тех пор, пока «реальность» — властные требования жизни, а зачастую просто необходимость выживания — не гасит понемногу воображение и порывы и не возвращает его в покорное прозябание, к серым будням.

В юности я мечтал стать полярным исследователем, а до того — моряком. Но когда в 17 лет я явился поступать в матросы, капитану учебного судна удалось раскрыть мне глаза на истину. Потеряв надежду влезть в сапоги Кука, Лаперуза, Росса, Шеклтона, Скотта или Амундсена, я какое-то время метался в поисках, прежде чем не переключил свои интерес на земную твердь. Непроходимые леса Севера, куда я собирался отправиться, должны были стать трамплином для броска в полярное безмолвие.

Тем временем я открыл для себя Альпы. Это был шок, перешедший в пламенную страсть. «Глаза скользят по скалам, осыпям и травам», как сказал поэт, но разве можно забыть отвесные стены из розового гранита или рыжеватых известняков, колючий блеск ледников, острые пики, тысячи пластов — смятых, изогнутых, расходящихся веером… Красота форм, сдержанный восторг восхождения, замирание в груди при мысли о грандиозности картины рождения гор, физическое наслаждение от перенесенного телом усилия, теплота устойчивой дружбы с товарищами по связке… Сквозь солнечное окошко альпинизма в душу ко мне окольным путем вновь проникла геология, представлявшаяся столь скучной материей в студенчестве. Однако эта наука так и осталась бы для меня милым хобби, если бы не тяжелые годы войны. Цепь непредвиденных случайностей привела в конце концов к тому, что делом моей жизни стало изучение действующих вулканов.

Об Альпах я вспоминал как о несбыточной мечте суровой зимой 1940–1941 годов. По ночам я с товарищами по подполью взрывал рельсы и столбы высоковольтной линии вокруг Льежа. Дни тянулись нескончаемо долго. На вымерших улицах раздавались тяжелые шаги оккупантов в серых шинелях, в ушах звучали уродливые слова — вермахт, фельджандармерия, гестапо. Я записался слушать лекции в знаменитом тогда Льежском горном институте, с тем чтобы мечтой перенестись в Альпы и одновременно оправдать в глазах полиции подозрительное ничегонеделание. Мне казалось, что это протянется несколько месяцев: поражение Германии не вызывало у меня сомнений с самого начала. Поэтому я считал, что отрывочные знания, приобретенные за столь короткое время, пригодятся мне впоследствии, когда я вернусь к заветным горам, в том числе и к Гималаям…

Тридцать три года, минувшие с тех пор, так и не приблизили меня к Гималаям — я видел их только из окна самолета. Зато «несколько месяцев» войны растянулись на годы, так что окончание ее застало меня уже профессиональным геологом.

Страсть к Земле расцвела пышным цветом за время учебы, постепенно превращавшейся из алиби в подлинное увлечение. После ночей подпольной работы я с жадностью раскрывал книги. Надо сказать, что преподаватели были здесь ни при чем: увлечением геологией я был обязан им в последнюю очередь. Один-единственный профессор интересно читал лекции о метаморфозах скальных пород; глубиной знаний, четкостью изложения и вдохновенным мастерством он сумел привить нам любовь к предмету. Остальные довольствовались тем, что просто поучали с кафедры. Жаль, среди них были и подлинные ученые, не желавшие, увы, искать подхода к студентам…

Тем не менее интерес к геологии развился именно во время этих занятий, перемежаемых боевой работой в группе Сопротивления. Произошло это частью благодаря курсу преобразования скальных пород, а частью благодаря чтению книг, которые вряд ли бы попались мне за пределами института. Наиболее глубоко мне запала в память «Тектоника Евразии», выпущенная в 1922 году швейцарским геологом Эмилем Арганом.

Больше я не возвращался к этому монументальному труду, подводившему итог накопленным к тому времени знаниям о структуре земного шара, происхождении горных цепей и распределении континентов, океанов и морей. В свое время эта работа показалась мне, несведущему студенту, необыкновенно трудной. Но я сохранил ощущение широты мысли и богатства языка, придававших геологической науке небывалый размах. В ту пору «авторитеты» отрицали возможность горизонтального перемещения материковых масс, буквоеды нарекли Аргана «геопоэтом», а посредственности хихикали над его мобилистскими идеями. Я и поныне слышу вежливые смешки и утонченные сарказмы, которые расточал на мой счет профессор тектоники — мировая величина своего времени, когда я пытался защищать гипотезу «дрейфа» континентов. Бесчисленные пробелы в образовании вынуждали меня угрюмо молчать, когда профессор приводил убийственные доводы палеонтологического или стратиграфического порядка в ответ на мои неловкие попытки отстаивать мобилистские идеи Вегенера и Аргана. Я был готов признать, что мои товарищи могли не соглашаться со смелой теорией, приходившей местами в противоречие с законами механики. Но мне было горько, что они так безропотно смирялись с преподавательской точкой зрения.

Сегодня благодаря фундаментальным геофизическим открытиям последних десятилетий вегенеровская гипотеза, дополненная всеми необходимыми аргументами, развилась в действенную теорию тектоники плит. И подавляющее «молчаливое большинство» непоколебимых в прошлом сторонников фиксизма разом превратилось в восторженных защитников мобилизма. Их когорты, горячо отстаивающие то, что еще вчера они поносили, напомнили мне поразительное число «участников Сопротивления», появившихся на свет после разгрома немецких армий в 1944 году. Кажется, Пьер Дак заметил, что немалая доля их всю войну сопротивлялась своему желанию сопротивляться…

Да, я до сих пор жалею, что в годы учения, приведшего меня от агрономии к геологии, я не встретил настоящих наставников. Фактически в преподавании господствовала догма, а свободная дискуссия оставалась столь же абстрактным понятием, как иные политические лозунги. Так было во всех учебных заведениях, которые я посещал с перерывами с 1932 по 1944 год. Боюсь, что аналогичная картина наблюдалась и в других вузах той поры, а может быть, и не только тогда.

Аристотелевский дух отнюдь не умер, как принято думать. Во всяком случае в тех областях, к которым я имел доступ.

Профессорская непогрешимость тогда не подвергалась сомнению. Так, я с изумлением ознакомился с темой моей дипломной работы на звание инженера-геолога. Мне предлагалось дать заключение о влиянии окаменелых коралловых рифов возрастом в 300 миллионов лет на характер складок и трещин, прорезавших первоначально горизонтальные пласты каменноугольного бассейна Меза. Для этого мне следовало провести съемку и составить подробную геологическую карту. «Как же так, — подумал я, — ведь эта карта уже существует… Ее сделал компетентный специалист, к тому же профессор университета, каких-нибудь 20 лет назад». Свежеиспеченный инженер, я абсолютно не мог взять в толк, что же я сумею изменить или добавить к этой карте: уважение к догме запрещало и помыслить, что в официальном документе могут быть какие-то погрешности.

С тех пор я сумел избавиться от чинопочитания… Конечно, не для того, чтобы проповедовать в своей области «культурную революцию», последствия которой столь же негативны, как и породившие ее причины. Нет, я научился подвергать рациональной критике утверждения, гипотезы и теории, выдвигаемые светилами даже сегодняшнего дня. Опыт показывает, по крайней мере в науках, имеющих дело с таким сложным многообразием явлений, как науки о Земле, об обществе и о жизни, насколько подчас вольно обращаются некоторые авторы с фактами.

Я вышел после курса обучения не уверенным как в себе, так и в собственных знаниях — говорю это со всей объективностью, а не ради самоуничижения. Мне повезло: моими родителями были люди исключительного ума, сочетавшие широту воззрений со строгой этикой. Благодаря им я с юности усвоил определенную шкалу ценностей и поэтому строил свою жизнь сообразно личным принципам, чураясь как карьеризма, так и узколобого пуританства. Это не раз навлекало на меня громы и молнии «охранителей устоев» и вызывало смех у людей, считающих главным «сделать карьеру». Поначалу мне часто приходилось туго, в основном из-за скудости знаний математики, физики и химии. Я обладал, по сути, лишь начатками сведений об этих трех китах современной науки, несмотря на дипломы об окончании трех престижных учебных заведений. Это лишний раз подтверждает бессмысленность всяких экзаменов и конкурсов для занятий наукой (чем их заменить — вот чертовская проблема!)… По счастью, групповой метод работы, единственно возможный сейчас в разработке широкой научной проблемы, позволил заполнить пробелы в моих собственных познаниях ученым багажом моих товарищей.

Конечно, всегда приятно совершить что-либо в одиночку: подняться на вершину, погрузиться на морское дно или сделать научное открытие. Удовольствие от этого одиночного приключения не сравнимо ни с чем — наверное, потому, что тут примешивается толика тщеславия. Того самого тщеславия, которое есть не что иное, как одна из бесчисленных форм неуверенности, порождающей необходимость самоутверждаться… Но радости, которые приносит участие в группе, — а группа начинается уже с двух человек — хотя и менее эгоцентричны, но остаются в благодарной памяти надолго. Это хорошо знают те, кто был когда-нибудь в связке альпинистов на подъеме, стоял в «стенке» регбистов, качаясь из стороны в сторону, или обсуждал сделанное сообща открытие…

Вулканы и структура земного шара

Четыре года по завершении учебы я проработал геологом. У меня было время убедиться, что эта профессия столь же далека от привлекшей меня романтической геологии, как ремесло моряка от жизни мореплавателей XV–XVII веков. Конечно, работая ассистентом на кафедре в университете, занимаясь разведкой олова в Африке и составляя геологические карты, я научился многому и трудился усердно. Но от первоначального восторженного отношения к наукам о Земле осталось немногое.

И тут через мою жизнь пронесся метеор, перевернувший все мое существование. Я уже говорил, что до 60-х годов вулканизм в глазах геологов был периферией, вторичным явлением в развитии земного шара, причем настолько незначительным, что о нем лишь коротко упоминалось в 4-летнем курсе обучения: тема была недостойна «прохождения» в вузе, вполне хватит школьных сведений. Поэтому, когда в марте 1948 года я впервые столкнулся с этим грандиозным явлением природы, я знал о нем немногим больше любого прохожего.

Официальный конформизм долго мешал возрождению научной дисциплины вулканологии. В Европе она не только давным-давно была предана забвению, но к ней относились с подозрением: слишком «зрелищным» что ли было явление. Парадоксально, но понадобились океанографические открытия последних 12 лет для признания того факта, что вулканическая деятельность играет существеннейшую роль в непрерывном процессе развития нашей планеты.

Установив, что дно океанов, то есть 2/3 земной поверхности, состоит исключительно из вулканических пород, океанографы нанесли суровый удар по геологической традиции, отдававшей неоспоримое преимущество гранитам. Вулканизм разом встал в ряд важнейших феноменов образования скальных пород — более важных, чем плутонизм и седиментация, вместе взятые. Океанографы, о которых я говорю, кстати, вовсе не ставили себе целью выявить этот факт: они просто натолкнулись на него при изучении дна при помощи современной аппаратуры.

Однако количественное преобладание вулканических образований было лишь видимой частью айсберга. Поистине фантастическое значение вулканизма заключалось в том, что он оказался движущей силой постоянного процесса образования нового океанического дна. Именно этим расширением океанского «пола» объясняется дрейф континентов и все с ним связанное: возникновение впадин и желобов, образование горных цепей, зарождение рудных слоев и так далее…

Все это стало известно лишь в конце 60-х годов. За 12 лет до этого, когда феерическое зрелище извергавшегося вулкана поразило мое воображение, я и не подозревал о значении увиденного явления. Однако уже само по себе оно вызывало столько вопросов, на которые нельзя было сыскать ответ ни в одном специализированном издании. Загадки засели в голову… Каков механизм функционирования вулкана? Почему здесь он извергается, а в другом месте нет? С какой глубины поднимается лава? Отчего возникают взрывы такой потрясающей мощи?

Мне удалось достать минимум учебников, и все время, пока длилось извержение — а оно продолжалось пять месяцев, — я занимался самообразованием. Впрочем, знания тогда трудно было добыть иным путем. Зрелище, очевидно, выглядело забавно: я сидел в палатке, разбитой в 300 метрах от Китуро, взметавшего ввысь букеты раскаленного шлака, посреди хаотического нагромождения темного базальта и застывших лавовых потоков, диковато смотревшихся на фоне зеленых холмов, обрамленных экваториальными джунглями, — сидел и читал описания знаменитых вулканов, а также теории и гипотезы на сей счет.

Вулканическая цепь Вирунга, «героем» которой стал Китуро, представляет собой западную ветвь гигантского желоба длиной в несколько тысяч километров — Великого Восточно-Африканского рифта (термин можно перевести как «разлом»). Этот желоб тянется зигзагом от Красного моря до Мозамбика и почти сплошь усеян вулканами. Поразительно, что, за исключением зоны этого огромного разлома земной коры, во всей Восточной Африке больше нет ни единого вулкана. Причинно-следственная связь наводила на мысль, что вулканизм связан с процессами, происходящими на поверхности Земли. Но как именно? Ученые трактаты сообщали не больше того, что было известно со школьных времен. Во мне вновь всколыхнулись давние грезы о дрейфе континентов…

В тот год во время отпуска я обошел центральную часть рифта от горы Кения до Килиманджаро, чтобы своими глазами взглянуть на вулканы и геологические структуры, о которых говорилось в книгах. Путешествие доставило мне несказанное удовольствие. При этом интеллектуальное наслаждение — как и при недавнем извержении вулкана — было тесно связано с визуальным: меня покорили безбрежные просторы Восточной Африки, ее травянистые саванны, сливающиеся на горизонте с бездонным небом, кое-где усеянным застывшими облаками, увенчанные кратерами холмы и головокружительные пики со сверкающими ледниками. Красота поразила меня еще и потому, что я не был подготовлен к ней. Геологические описания весьма сдержанны на этот счет… В нашей профессиональной среде, будь то университетская, промышленная или административная, считается дурным тоном говорить об эстетических переживаниях. Геология — вещь серьезная! Она призвана давать пищу только уму или служить почвой для карьеры. Незачем делать ее «женственной» всякими намеками на чувственные ощущения, незачем очеловечивать никакими иными замечаниями, кроме ученых, незачем даже открывать ее для непосвященных, а посему пользоваться неспециальным жаргоном… И все же попробуйте представить себе дивные красоты или радостное возбуждение после встречи с физическими препятствиями — сколько сюрпризов и восторгов они уготовили!

Усеянный вулканами разлом в земной коре — Великий рифт — безусловно представляет собой грандиозное явление. Его образование, как мне казалось, не могло быть вызвано ничем, кроме вертикальной или горизонтальной подвижки вязкой мантии, окружающей таинственное ядро планеты. А подобные движения отражались бы на земной коре только при условии, что она состоит из отдельных блоков.

Один из главных аргументов, противопоставлявшихся до той поры идее дрейфа континентов, заключался в том, что поверхность Земли непрерывна. Наличие рифтов — гигантских глубоких разломов, казалось, опровергало его. Но оставалось существенное возражение: каким образом континенты, даже отколовшись, могут перемещаться по скальному дну океанов? Айсберг ведь дрейфует по жидкому морю, а не в застывшем ледяном поле… Н-да! Надо было искать ответ. Все эти мысли вновь возвратили меня к милым сердцу теориям Вегенера и Аргана. Я полюбил вулканы еще пуще!

Наблюдения за их деятельностью заняли основную часть моего времени. Там же, в районе Вирунга, на дне громадного кратера я обнаружил единственное на свете озеро жидкой лавы. Чопорный геологический «истеблишмент» счел, что открытием этого редчайшего природного явления я провинился вдвойне, ибо тут оказались замешанными и спорт, и эстетика; оба эти фактора заставили благомыслящих столпов науки с презрением отвернуться от него. Тем не менее я начал растянувшуюся на долгие годы борьбу за возобновление вулканологических исследований, не имевших ценности в глазах научных властей. Новая моя любовь — рифты оставались все это время далекой неосуществимой мечтой, точно так же как горные хребты, ради которых я обратился к геологии.

Когда выдавалась возможность, я старался попасть в Альпы или Анды. Но больше всего меня притягивал Великий африканский рифт. Я пытался познакомиться поближе с каждым его вулканом, особенно с теми, где извержения случались в историческую эпоху, весьма короткую в этой части света. Кроме Ньямлагиры (чьим эфемерным спутником был Китуро) и его соседа Ньирагонго, где я обнаружил лавовое озеро, я побывал также на Килиманджаро, Меру, Ленгае и Телеки. Трижды я пытался добраться до Дубби и Афдеры, об извержении которых полвека назад сообщали отважные землепроходцы. Эти кратеры находятся на северной оконечности Великого африканского рифта — там, где на карте вырисовывается широкая воронка, обращенная к Красному морю и Аденскому заливу. Эта воронка называется Афарской впадиной.

Рождение сотрудничества

Немногие сведения, почерпнутые о местоположении этих двух, тогда еще неведомых вулканов, показывали, что добраться до них будет делом нелегким. Повествования путешественников притягивали и пугали одновременно. Я интуитивно предчувствовал, что это будет не совсем академическое предприятие… Так оно и произошло. Причем мне не удалось преодолеть даже первые скромные препятствия на тернистом пути к Афару: в первый раз случилось наводнение в пустынных районах северной Кении, а во второй раз капитан океанографического судна, на котором я плыл, не выказал интереса к вулканам южной части Красного моря и отказался вопреки обещанию доставить меня туда. Прошло 15 лет. Новая глобальная тектоника («тектоника плит»), выкристаллизовавшаяся и окрепшая за этот срок, вновь заставила обратить пристальное внимание на гигантские разломы, в частности на те, что пересекают Афар.

Помимо научных императивов была и еще одна сторона. За 6 лет до описываемых событий я познакомился с одним очень образованным и широко мыслящим геологом. Мы сразу же подружились. Для долгой и плодотворной дружбы необходимо кроме прочих условий, чтобы каждый вносил в общее дело свой конструктивный вклад. Не знаю, что мог почерпнуть из моих знаний Джорджо Маринелли, но я обязан ему очень многим. Иметь не только друга, но и единомышленника — бесценный дар судьбы. Вдвоем мы провели ряд работ, которые и теперь, с дальней дистанции, удивляют и радуют меня своей полнотой.

В 1962–1963 годах мы исследовали на Аляске знаменитую Долину Десяти Тысяч Дымов. Результаты позволили проверить и уточнить наши предположения о механизме образования залежей игнимбритов — толстых слоев вулканического пепла, покрывающего огромные площади в разных частях света. О масштабах этого явления можно судить хотя бы по тому, что сама Долина Десяти Тысяч Дымов — результат одного извержения игнимбритов. Возможно, сейчас их выделяется меньше, нежели в эпоху сравнительно недавнего геологического прошлого? Будем надеяться. Но от этого не становится меньше опасность нового выброса колоссальной «палящей тучи» в каком-либо из густонаселенных мест планеты — от Неаполя до Калифорнии и от Индонезии до Японии.

В 1964 году мы с Маринелли работали на Бали, где обнаружили, что весь этот остров состоит в основном из игнимбритов, естественно, более древних, чем на Аляске, но тем не менее весьма юных с геологической точки зрения. Пепел извергали вулканы, вся верхняя часть которых впоследствии провалилась в огромные пустоты, образовавшиеся в результате очень короткого— продолжительностью максимум несколько дней — выброса миллиардов кубометров раскаленного материала. Подобные обвалы породили дивной красоты громадные круглые выемки — кальдеры Батур и Тжатур.

Игнимбриты — это туфы, родившиеся из мириадов слипшихся при температуре свыше 800–900° частиц пепла; происходило это в момент их выпадения из тучи на землю. Во многих местах из мягкого туфа вытесывают блоки для строительства домов и дворцов. На Бали игнимбритовый камень тысячелетиями шел на скульптуры, бесчисленные индуистские статуи и статуэтки, которые превращают чуть ли не каждую балийскую деревню и каждый храм в живой музей под открытым небом.

Мы обратили внимание, что сам остров Бали кренится вдоль оси его вулканов, идущей с запада на восток: северная часть острова погружается в море, а южный берег все больше выступает из Индийского океана. Необыкновенно забавно замечать вдруг подобные казусы… Казус — емкое слово, которым можно наречь все, что угодно. Казус, говорит редактор «Сокровищ французского языка» Поль Эмб, — это действие, в котором его совершитель не проявил умысла, а посему ненаказуемое…

Преодолев бездну препонов, швейцарский магматолог Альфред Ритман, Джорджо Маринелли и я оказались повинны в довольно масштабном казусе: мы основали Международный институт вулканологии. Его центр находится в Катании, у самого подножия Этны. Учреждение патронируют Итальянский национальный совет по научным исследованиям и ЮНЕСКО. Долгие годы, что пришлось вести баталию за осуществление этого проекта, я не отдавал себе отчета, сколь утопичным он был с самого начала.

По счастью, когда я был уже готов вот-вот опустить руки, Маринелли сказал, что один он бы тоже бросил эту затею… Так вдвоем, сменяя и поддерживая друг друга в трудную минуту, мы в конце концов «породили» институт. И не только институт, но и современную станцию наблюдения на Липарских островах. Впоследствии, когда всемогущий босс, руководивший старейшей вулканологической обсерваторией на Везувии, покинул насиженное место, мы присоединили ее к нашему институту и общими усилиями начали комплексную программу изучения итальянских вулканов. Но самым нашим удачным предприятием была геологическая экспедиция в Афар.

Разведка в Афаре

Афар… Это название довольно часто появлялось последнее время в печати в связи с преобразованием Французской территории афаров и исса (ФТАИ) в Республику Джибути [3]. Естественно, самым логичным было бы начать нашу экспедицию в Джибути. Этого не произошло. Дело в том, что отчеты геологов, работавших еще во Французском Сомали, гласили, что «данное место не представляет интереса». Действительно, активные вулканы расположены по ту сторону границы с Эфиопией: Афдера находится в провинции Тигре, а Дубби — в провинции Эритрея. Кроме них рядом путешественников был замечен к северу от Афдеры, на кромке безводной соляной долины, курящийся вулкан Эрта-Але. По курьезному стечению обстоятельств оказалось, что отец Джорджо — профессор Олинто Маринелли еще в 1906 году начал изучение эритрейских вулканов в верхнем углу Афарского треугольника. Так что к научному интересу у моего спутника примешивались еще и сентиментальные мотивы… Что касается научных планов, то они диктовали начать работу в северной части треугольника, которая зовется котловиной Данакиль. Здесь, как мы чувствовали, может оказаться ключ к пониманию процессов формирования лика нашей планеты. Данакиль находится в Эфиопии, и поэтому мы отправились в Аддис-Абебу.

Научную экспедицию даже в составе двух человек не следует путать с туристским путешествием или спортивным походом. Какие бы трудности ни возникали в пути, ее туристский аспект — лишь предварительный этап перед собственно геологической работой. Это означает, что в подготовке следует учитывать как спортивную сторону, так и всю последующую часть — производство измерений и сбор образцов. Опыт учил, что во избежание лавины неприятностей хорошо не просто заручиться согласием местных властей, но и их поддержкой. Я попытался прозондировать почву (пока — в переносном смысле).

Дело облегчил мой друг Микаэль Фурнье Альба, геофизик, занимающийся в ЮНЕСКО такими явлениями, как землетрясения и вулканы. Однажды он позвонил мне: «Приезжай скорей, у нас сейчас находится эфиопский министр просвещения. Я говорил с ним о вашем проекте». Дружба среди прочего это еще и вот что: помнить об интересах твоего друга и помочь ему, даже если он об этом не просил.

Я помчался к Альбе. Он представил меня очень образованному, вежливому человеку, без раздражения выслушавшему сумасброда, бог весть почему заинтересовавшегося вулканами самой пустынной части его обширной страны. В подобном деле, не сулившем ни скорых экономических выгод, ни международного престижа, политическому деятелю требовалось немало доброй воли, чтобы заинтересоваться дрейфом континентов (явлении достаточно медленном, дабы оно могло отразиться на составе кабинета министров) и вулканической деятельностью. Тем не менее министр не только терпеливо слушал меня, пока его секретарь строчил в блокноте, но и в дальнейшем оказал действенную помощь. Когда несколько месяцев спустя я впервые прилетел в Аддис-Абебу, чтобы провести короткую разведку на месте будущей экспедиции, я был встречен любезнейшим образом (что приятно) и смог сразу же приступить к делу (что уже существенно).

Надо сказать, что в то время еще не было ни одной приличной карты Афара. Редкие путешественники, отважившиеся забраться в пустыню, оставили лишь приблизительную картину местности. Ни один топограф не рискнул шагнуть в сторону от столбовой дороги, проложенной от порта Асэб до Аддис-Абебы. А нам требовались точные топографические документы: ведь для создания геологической карты необходимо привязывать точки геологической структуры к пунктам на местности. Отсутствие точного топографического фона лишало геологическую разведку края всякого смысла! Мы совсем было приуныли, но тут оказалось, что существуют документы аэрофотосъемки, и при содействии знакомого министра удалось их достать.

Удалось мне и облететь Афар на маленьком двухмоторном самолетике. Рекогносцировку организовал молодой американец Боб Цитрон, работавший на станции слежения за искусственными спутниками Земли. Боб вообще прирожденный организатор. Вернувшись в Штаты, он создал бюро по сбору информации об эфемерных природных явлениях — от землетрясения до ящура, от циклона до нашествия саранчи, от наводнения до падения метеоритов. Он, кстати, намеревался посетить меня в Париже, поскольку извержения вулканов «подходили» ему по профилю. Мое неожиданное появление в Аддис-Абебе избавило его от лишних расходов, и в знак признательности, он предложил мне слетать в Афар.

Первое знакомство вышло незабываемым. Я прочел к тому времени об Афаре все, что удалось достать, и горел желанием побывать там. Чтение, конечно, вещь прекрасная, но бреющий полет еще прекраснее! С неба пустыня производит куда более грандиозное впечатление, чем с земли: безлюдное пространство тянется на протяжении нескольких часов лета, а мозг не без тревоги переводит эти расстояния на дни и недели тернистого пешего пути.

Особенно прекрасно раскрывающееся зрелище для геолога. С неба прослеживаются таинственные следы земной «арматуры». Профессия позволяет нам читать в линиях слоев судьбу Земли куда более отчетливо, чем гадалкам по линиям руки. Это не значит, что мы ошибаемся реже, чем они, но сам вид понятной (или кажущейся понятной) круговой структуры, системы трещин, складчатости на голой, изъеденной эрозией поверхности — все это каждый раз дарит нам радость узнавания, коей лишены непосвященные пассажиры.

Мы поднялись в воздух в семь утра, а привемлились в шесть вечера. День был насыщен впечатлениями. Самолет с трудом пробился сквозь густую завесу дождевых облаков, окутавших Эфиопское нагорье, и понесся над саваннами южного Афара — впадина там не очень глубока, а, следовательно, климат не такой сухой. Внезапно я заметил впереди гору в форме совершенно правильного усеченного конуса — перевернутое ведро… Я попросил пилота обойти ее кругом, и, чем ближе мы подходили, тем больше во мне поднимался трепетный восторг открытия.

Подобный тип рельефа практически не встречается на земной поверхности. Зато многие сотни подобных гор, как свидетельствуют вычерченные эхолотом контуры, лежат на дне океанов. Американцы, первыми открывшие и описавшие их, окрестили эти конусы «гюйо» — по имени швейцарского геолога. Известны громадные гюйо — высотой 3000 метров и шириной 200 километров, но есть и совсем маленькие. Загадочные образования вызвали немало дискуссий, и в конце концов было признано, что это поглощенные морем бывшие вулканические острова, предварительно обезглавленные эрозией. Погружение их могло быть следствием подъема уровня морей во время таяния великих ледников четвертичного периода, общего опускания океанского дна или просто результатом местного вдавливания земной коры тяжестью вулканического острова.

Подобное объяснение, принятое сообществом океанографов, геологов и геофизиков, меня не удовлетворяло. В частности, третье предположение представлялось совсем уж нелогичным: масса вулканического острова в результате смыва надводной части должна была бы уменьшиться, и, если речь идет о некоем гидростатическом (изостатическом, как принято именовать его на нашем жаргоне) равновесии, оно вызвало бы по мере эрозии не опускание, а, наоборот, поднятие островов. Некое общее опускание океанического дна никак не объясняло горизонтального выравнивания верхушек гор: как бывшие острова могли достичь равной степени эрозии одновременно? То же замечание действительно и при анализе гипотезы о повышении уровня моря при таянии ледников после великого оледенения…

Мы продолжали кружить, как коршуны вокруг добычи, над горой в форме фески, и я все больше убеждался, что ее удивительная на суше конфигурация возникла не в результате эрозии. То, что мы видели, явно было не остатком плато, а вулканом, причем вулканом в начальной стадии образования. Я без колебаний узнавал красивые золотистые гиалокластиты — прямые порождения подводных извержений. Форма «крыши» в виде широкого, слегка вогнутого круга была первозданной, а не возникла вследствие вымывания исчезнувшей вершины.

В реве моторов и свисте ветра, врывавшегося через открытые иллюминаторы, было невозможно объяснить все это моему спутнику, так что, к сожалению, приходилось таить растущее возбуждение в себе… Происхождение гюйо становилось очевидным во всей своей простоте: они возникли из наслоений пепла и лапиллей, выброшенных подводным взрывом, происшедшим на такой глубине, что обломки не смогли достичь поверхности. Извержение подбрасывало их вертикально вверх, и они падали, скапливаясь вокруг жерла, а когда извержение прекращалось, закрывали зияющее отверстие грязевыми лавинами и оползнями. Очевидность и простота объяснения переполняли меня. Лишь бы удалось, твердил я, проверить это на самом «камне преткновения»…

В полдень мы сели для заправки в Асэбе. Жар раскаленного добела солнца исходил от покосившихся ангаров, огнедышащий ветер шевелил ржавые листы жестяной кровли; влажный воздух, казалось, можно было резать на куски; одежда мгновенно прилипла к телу. Солончаковые болота, трое исхудавших людей с просмоленной кожей, в белых тюрбанах, несколько понурых пальм, а дальше — свинцового цвета с оловянным отливом Красное море.

Мы поднялись на несколько сот метров, с облегчением глотнули свежего воздуха и взяли курс на северо-запад, к Дубби. Этот вулкан извергался в последний раз в 1860 году, и я уже лет двадцать лелеял мечту «пощупать» его. Слева убегала вдаль серо-черная пустыня, усеянная охряными полосами; справа тянулся берег, окаймленный изумрудно-бирюзовыми и сапфировыми коралловыми рифами. Дубби оказался на месте, в нескольких километрах от побережья; его неправильный конус величественно возносился на километр. В вершине открывались два небольших кратера, вокруг которых, свиваясь кольцами дракона, лежали застывшие потоки лавы. Странно, но этот вулкан, столько времени казавшийся недоступным, сейчас разочаровывал, как всегда разочаровывают меня потухшие вулканы. Занимайся я вулканическими породами, а не механизмами извержений, все было бы, конечно, наоборот.

Держа курс на северо-запад, мы в несколько минут перевалили через Данакильские Альпы — горный хребет, не превышающий тысячи метров, но тем не менее выглядевший весьма впечатляюще. Этот хребет упирается одним концом в море, а другим — в лежащую ниже уровня моря котловину. Данакильская котловина… Она представлялась мне ужасающей. Не знаю, чему больше был я обязан этим чувством — подспудному страху от прочитанного ранее или враждебности белого ландшафта, сливавшегося, на горизонте с белым же небом? Соляная долина наводила на парадоксальную мысль о полярной льдине в удушающей жаре тропического сезона дождей.

Мы решили приземлиться посреди этой пустыни в Далоле, на разработках калийной соли.

Летчик круто повел машину вниз. Я с интересом смотрел на альтиметр: еще бы, впервые в жизни приходилось лететь на самолете ниже уровня моря! Стрелка прибора продолжала ползти вниз, и столь же неумолимо полз вверх ртутный столбик термометра, укрепленного снаружи у иллюминатора. Когда мы пересекли нулевой уровень высоты, температура за бортом была +52 °C. На высоте «минус 100 метров» столбик пересек отметку 57° (а ведь термометр, как и положено, находился в тени!).

Сейчас мы летели всего в нескольких метрах от соляной поверхности. Было видно, что она не такая ровная, какой казалась сверху: местами ее покрывали километровые «лужи». «Вода стекает сверху в сезон дождей!» — прокричал мне летчик. Голос его порядком охрип за шесть часов беседы под рокот моторов.

Мне вспомнились пенистые уэдды — заполненные водой сухие русла, которые встретились нам утром, когда мы пересекали сбросовый уступ, отделяющий Афар от Абиссинского нагорья. В соседних местах миллиарды кубометров дождевой воды уходят в песок или просачиваются по бесчисленным трещинам во впадины. Но здесь была сплошная плита непроницаемой каменной соли, и дождевые воды скапливаются на ней все летние месяцы. Только солнце способно откачать образовавшийся соляной раствор.

Итак, столбик пересек отметку 57° и пополз к 57,5 °C. За четырнадцать лет до этого, когда мы совершали 100-километровый поход через пустыню к вулкану Телеки у южной оконечности озера Рудольф, была жара, которую ни одному из нас — ни Жаку Ришару, ни Луи Тормозу, ни мне — не доводилось переживать: 54°, И тогда нам казалось, что это предел, больше человек выдержать не может. Надо сказать, что мы были особенно подавлены, поскольку не нашли колодца, на который очень рассчитывали. И третий день пути прошел под знаком нестерпимой жажды, усугублявшейся тем, что озеро переливалось на солнце мириадами бликов в 40, потом в 30, потом в 20 и наконец в 10 километрах. В Афаре же оказалось на добрых 3° жарче! Вжавшись в сиденья, мы жадно ловили ртами воздух, словно рыбы, выброшенные на берег. Что ждет нас на земле, где нет живительного ветра, на адском солнцепеке? Летчик вопросительно взглянул на меня… Я отрицательно помотал головой: садиться в таких условиях бесполезно, даже опасно.

На высоте 500 метров воздух показался нам восхитительно прохладным: термометр показывал всего 41°! Двадцать минут спустя, заложив вираж и оставив соляную пустыню за спиной на севере, мы уже любовались сверху дивным коническим вулканом с розовыми склонами, инкрустированными возле вершины желто-белыми соляными вкраплениями. На летной карте значилось его название — Алу. Позже, когда мы провели в этом краю несколько недель, мой товарищ Шедевиль, крупный знаток афарского языка, дотошно расспросив кочевников, выяснил, что Алу находится чуть дальше, а этот вулкан называется Даллаффила. В переводе — «отсеченная голова»… Действительно, в силуэте вулканического конуса угадывалось нечто безглавое, но нигде, кроме Афара, я не встречал больше подобного наименования!

Люди нигде не жалуют незваных гостей. Это относится равным образом и к вам, и ко мне, к шотландцам, русским, испанцам или кочевникам-афарам… Последние особенно чувствительны к нарушению вековых обычаев и церемоний. Кстати, знай туристы местные диалекты, они бы не возрадовались, услышав, что говорят за их спиной жители Таормины, Афин или Балеарских островов! Но афары применяют к бесцеремонным гостям утонченную месть: дают заведомо ложные географические сведения. Шедевиль сумел завоевать доверие кочевников за треть века, что он провел во Французском Сомали. Не жалея ни времени, ни усилий, он уточнял по многу раз все наименования. Благодаря ему геологическая карта Афара, которую по истечении семи лет нам удалось составить, стала первым достоверным топонимическим документом этого региона…

Летя курсом на юг, мы вскоре оказались над цепью невысоких вулканов и заметили курящийся дымок. Стало видно, что он поднимается из скошенного кратера — то был Эрта-Але. Султан вился над северной его частью, где зиял глубокий колодец шириной в несколько сот метров. Сквозь клубы пара, заслонявшего видимость, удалось разглядеть лишь далекое черное «дно».

Немного позже состоялось знакомство с третьим вулканом в нашей программе — Афдерой. Он находился в 20 минутах лета, и все это время под нами плыли сплошные лавовые поля и кратеры, некоторые поразительно четкой формы. Для тех, у кого слово «поле» вызывает ассоциации с хлебным или лавандовым полем, стоит уточнить, что «лавовые поля» являют отнюдь не буколическую картину. Это хаотические нагромождения, хуже которых природа ничего не придумала. Особенно враждебны они человеку посреди пустыни под палящим солнцем.

Афдера также разочаровала меня… Не своим видом — это был красивый конус классической формы, поднимавшийся на километр, — а тем очевидным фактом, что оценки предыдущих исследователей оказались правильными: извержений здесь не было уже много веков, если не тысячелетий. Приписываемое же ему извержение случилось неподалеку, и раскаленные лавы доползли до подножия Афдеры. Путешественник, описавший его, наблюдал за явлением с Данакильских Альп, и в темноте ему было видно лишь далекое зарево. Я хотел было попросить пилота сделать еще несколько кругов к западу от вулкана, но усталость уже начала сказываться; к тому же опасность непогоды над плоскогорьем заставила торопиться с возвращением в Аддис-Абебу.

Выбор

Этот полет окончательно убедил меня в невозможности начинать изучение геологической структуры здешней изрубленной трещинами и усеянной вулканами каменистой пустыни, не имея в распоряжении вертолета. Без «ковра-самолета» нечего надеяться ни добраться до нужных точек за образцами пород, ни производить серьезный анализ местности в целом. Но мы были бедны, а час вертолетного времени стоит больших денег! От теоретических дискуссий, разгоревшихся между нами, когда мы ползали на коленях, расшифровывая разложенную на полу мозаику аэрофотографий, пришлось перейти к изысканию средств.

Кое-что у нас, конечно, было, но эти деньги не покрывали даже строгого минимума. Хочу подчеркнуть, что в тот момент я распоряжался самым значительным бюджетом, когда-либо выделенным в мое распоряжение. Благодаря Маринелли не только наступил конец моей затянувшейся научной изоляции — работе был придан международный масштаб. Жоржу Жоберу, заведовавшему тогда отделом наук о Земле во Французском Национальном центре научных исследований (НЦНИ), удалось вырвать на проект по изучению Афара сотню тысяч франков. Как изменились времена! Я не отношу это на собственный счет. Просто произошла эволюция в геологических и геофизических изысканиях в свете новых теорий — тектоники плит и расширения океанического дна, выявивших главенствующую роль вулканизма; по сути, эти идеи революционизировали микромир людей, занимающихся вопросами жизни нашей планеты…

Предложение, которое я робко сделал Жоберу, — патронировать исследования вулканов и структуры Афара — несколько лет назад вполне могли бы отвергнуть. Могло это случиться и сейчас, будь на его месте другой заведующий. Но компетентная комиссия НЦНИ выделила нам упомянутую сумму. Со своей стороны итальянский Совет по научным исследованиям выдал примерно столько же Маринелли для покрытия расходов итальянских участников экспедиции. Не обладая талантом счетовода, я посчитал, что мы сделались богатыми… До того дня, когда стало понятным, что без вертолета не удастся сделать ничего стоящего.

Поскольку я органически не умею выдавать черное за белое (способ, широко распространенный ныне в университетской среде), — сомневающихся отсылаю к язвительному юмору «Литератрона» Робера Эскарпи), оставалось примириться со следующей альтернативой: либо достать средства на вертолет, либо вовсе отказаться от экспедиции. Двадцать лет одиночества приучили меня, к счастью, не падать духом и пытаться искать выход из самой безнадежной ситуации. Реклама, дающая жизнь печати, телевидению и зимним видам спорта, призвана была на сей раз восполнить недостаток средств, отпускаемых государством на производство научных изысканий. Мы обратились к ряду фирм с предложением рекламировать их продукцию прямым или косвенным образом. Гарантией служили реноме нашей группы, трудности экспедиции и надежды на некие сенсационные происшествия.

Вы даже не можете представить себе, сколько времени способно поглотить выколачивание подобных субсидий, и это при том, что я пользуюсь довольно широким кругом знакомств. Кстати, я искал не столько прямой денежной помощи, сколько способов сэкономить имеющиеся у нас финансы… Фирма «Рено» одолжила нам два легковых автомобиля высокой проходимости, «Савием» — два грузовика, «Шелл» согласилась поставить горюче-смазочные материалы. Все это представляло солидную экономию, но не покрывало расходов на несколько десятков вертолето-часов, так необходимых нам. Кое-что удалось еще наскрести благодаря пожертвованиям бисквитно-шоколадно-консервных фирм. В конце концов я «свел концы с концами», наложив эмбарго на «экспедиционные расходы» — статью, позволяющую командированным ученым жить в приличном отеле.

Довольно часто люди, получившие деньги на подобные расходы, пользуются на месте гостеприимством соотечественников или хозяев, а неизрасходованные таким образом суммы рассматривают как свой дополнительный заработок. Я не приемлю подобного образа действий. Абсолютная необходимость иметь деньги на вертолет послужила мне предлогом для того, чтобы избавить от искушения молодых членов нашей с Джорджо группы. Было решено, что в городах — Аддис-Абебе, Асмэре и Мэкэле — мы будем жить по низшему разряду, а в пустыне по этой статье вообще не понадобится никаких расходов. «Жан-Луи, — сказал я, — вы будете нашим казначеем. Прошу вас перед отлетом собрать все экспедиционные деньги и тратить из них лишь строгий минимум. Все остальное пойдет на вертолет». Система прекрасно срабатывала во время всех шести последующих экспедиций, хотя я сомневаюсь в эффективности морального урока, преподанного таким способом…

В Афар — едва ли не самую горячую точку планеты — можно было, естественно, отправляться только зимой. В декабре я прилетел в Аддис-Абебу чуть раньше остальных, чтобы решить все организационные вопросы. Группа должна была высадиться в Асмэре, а оттуда двигаться к административному центру провинции Тигре — Мэкэле, которому предстояло стать нашей базой перед походом в пустыню.

Как бы тщательно ни готовили вы экспедицию, всегда остается непредвиденный случай, который рискует задержать, помешать или вообще провалить ее. Подобными факторами могут быть природные катаклизмы — ураганы, землетрясения и наводнения, равно как и людские дела, которые не уложить ни в какие расчеты и выкладки. Так, наша экспедиция едва не закончилась, еще не начавшись, из-за закрытия Суэцкого канала в результате войны 1967 года между Израилем и Египтом. Двум нашим грузовикам, легковым вездеходам, всему снаряжению и запасу провизии, погруженным в Марселе, понадобилось вместо одного месяца три для того, чтобы обогнуть Африку. А мы-то надеялись, что груз поджидает нас в порту Массауа! Пришлось нам его ждать, перемежая надежду с отчаянием…

Нас спас эфиопский друг и покровитель Менгеша. Даже если бы «летучий голландец» так и не появился, нам все равно удалось бы привезти какой-то минимум научной информации, ибо Менгеша выделил в наше распоряжение два «лендровера», два грузовика, рацию, постельные и кухонные принадлежности, припасы для охоты на газелей… И даже на 3 дня — вертолет! Все это с доброй улыбкой на круглом бронзовом лице.

На протяжении шести афарских экспедиций, во время которых мы налетали в общей сложности около 300 часов, я сталкивался с одной и той же моральной проблемой. Кому из нас — а в группе было в разные годы по 10–15 ученых — возноситься на «ковре-самолете»? Сразу же возникал вопрос о выборе цели. В самый первый раз согласие было общим: лететь из Мэкэле к вулканическому массиву, чьи аэроснимки вызывали у нас не меньше слюны, чем обеденный звонок у павловских собачек. Но в дальнейшем, учитывая разнообразие научных интересов членов группы, все пошло иначе. Даже специалисты в одной и той же области не всегда соглашались в выборе цели. А противоречие между безбрежностью исследуемого «участка» и ограниченностью часов полета ставило поистине неразрешимые дилеммы.

Затем надо было решать, кому возноситься в облака, а кому ползти посуху. В роли арбитра приходилось выступать мне, и уже одно это было вечным источником угрызений совести или сожалений. Я обожаю смотреть на мир с вертолета и мечтал искать в Афаре ответы на вопросы скорее общего, чем частного, порядка. Будучи ответственным за проект в целом, я должен был ориентировать его, и это обстоятельство давало мне повод летать чаще других. Но всякий раз в ущерб кому-то из товарищей, а отсюда — угрызения… В следующий раз я уступал место кому-то другому, летевшему в самоеинтересное место, а отсюда — сожаления… Подобные проблемы неразрешимы. В «летчики» чаще попадали представители фундаментальных специальностей — петрографы и тектонисты, расшифровывающие структуру земной коры. Это не могло не вызвать в скором времени раскола в группе.

Подбиралась она, надо признать, не самым рациональным образом. Не знаю, в каком именно возрасте человек становится взрослым, но прожитые полвека не позволили ни мне, ни Маринелли созреть настолько, чтобы не руководствоваться столь явно неприемлемыми критериями, как личная симпатия, привычка или просто обстоятельства. В результате к началу экспедиции вместо эффективной группы у нас был довольно разнородный набор людей. Возникли неизбежные предубеждения и обиды.

Молодежь, как водится, оказалась самой упрямой и наименее покладистой. Жаль, потому что в большинстве своем это были люди умные и компетентные, что обусловило выбор. С другой стороны, это же побудило кое-кого считать себя выше остальных. В них ощущалась непререкаемая уверенность в том, что их специальность наиважнейшая, поскольку ею занимаются они…Все это приводило к любопытному «интеллектуальному шовинизму», весьма распространенному еще в мире науки. У людей здравомыслящих подобная разновидность «шовинизма» постепенно исчезает с возрастом, и так оно, по счастью, произошло с нашими молодыми коллегами. Но во время первых экспедиций в Афар зазнайство и раздражение проскальзывали довольно часто, вынуждая нас с Маринелли сглаживать углы. Между тем ни я, ни он по характеру не склонны к снисходительности и всепрощению. Возможно, нам, двум шефам, следовало с самого начала взять быка за рога и поставить все точки над i. Но, не говоря уже о том, что брожение шло в неявной форме и грубое вмешательство лишь ухудшило бы климат внутри группы, трудно бывает самому взять правильный тон и нацелить разношерстную группу на общее дело.

Руководство группой — вещь не такая простая, как иногда представляется. А если дело складывается так, что никто в группе вам лично не прекословит, руководить особенно нелегко! Если же вы еще живете вместе, преодолеваете общие большие и малые трудности экспедиционной жизни, а сверх того несете груз ответственности за безопасность и здоровье людей, снабжение и финансы, управление и дипломатию, не говоря уже о научных результатах, — то это подчас затемняет верность суждений и мешает выбрать правильное решение.

В двух первых полетах я смирился с угрызениями совести и до сих пор не раскаиваюсь. В вертолете «Алуэт-III» нас было пятеро: пилот и штурман, а сзади рядком трое пассажиров-геологов. Крайние глядели каждый в свою амбразуру, а средний наваливался попеременно на своего соседа слева и справа… Несмотря на долгий полет в августе, я разделил сейчас с товарищами «крещение Афаром». Вертолет («мясорубка», как называл его симпатичный летчик-гигант) не сравним с самолетом при расшифровке загадок земной поверхности. В случае надобности скорость падает до нуля, а высота — до минимума; почти вертикальный подъем и спуск необыкновенно расширяют поле зрения и позволяют приблизиться к конкретной детали, не теряя из виду окружения; наконец, круговой обзор сквозь стенки из прозрачного плексигласа делает эту машину поистине уникальным орудием наблюдения.

Мы летели по точно установленному маршруту, составленному с таким расчетом, чтобы собрать наиболее полный урожай данных по Афару. Погода была роскошная — привычная для здешних мест, за исключением двух месяцев дождливого сезона: шелковистое голубое небо, гуляющий по нагорью ветер, прозрачный воздух. С высоты в несколько сот метров мир, еще не раздавленный подъемом, выглядел безбрежным. И эту безбрежность подчеркивала кристальная прозрачность атмосферы, так что даже далекие контуры выглядели четкими, неразмытыми.

Начальные шаги

Так называемый Эфиопский уступ представляет собой зону, отделяющую пустынную впадину от нагорья. Это узкая длинная полоса 50 на 1000 километров, где среди возделанных полей и рощиц густо лепятся деревни. Но на этой полусотне километров высота падает с 3 тысяч метров до нуля и даже ниже, образуя как бы ступени гигантской лестницы. Что произошло здесь, на этой границе между нагорьем и впадиной? Прогиб или разлом земной коры, не давший трещин? Правильный ответ был чрезвычайно важен, ибо от него зависело геологическое толкование региона, а отсюда — последствия экономического порядка, в частности принципиальное решение вопроса о наличии нефтяных залежей в безводной впадине.

Пока мы спускались параллельно крутому откосу, поросшему кудрявым лесом, я жадно вглядывался в выходы пород. Горизонтальная, вертикальная или наклонная форма каменной «арматуры» выявляла структуру коры. Уступ представлялся мне гигантским пергаментом, чьи письмена предстоит расшифровать. Уже первый полет позволил отвергнуть гипотезу о прогибе: перед нами был колоссальный сброс. Немного позже геологические замеры на местности подтвердили это.

У подножия уступа растительность стала редкой и чахлой. Сферические кроны и зонтики гигантских мимоз уступили место колючим акациям и серому кустарнику… Потянулась пустынная степь. Последняя ступень песчаника погружалась, словно в море, в блеклый песок — то были наносы бешеных ручьев, низвергавшихся в сезон дождей на дно впадины со всего нагорья.

Штурман рассчитывал курс по данным аэрофотосъемки, и вскоре перед нами выплыло поле черного базальта, обрамленное роем маленьких кратеров, отчетливо выделявшихся на фоне светлого песка. В следующую минуту — за это время вертолет покрыл около 3 километров — мы узнали свою цель: сеть сходящихся лавовых потоков, а в центре мощный ствольный конус, увенчанный кальдерой. Для любителей подобных зрелищ массив представлял собой подарок. И особенно великолепен он был с птичьего полета… Поначалу нас привлекли его снимки, а теперь, когда ансамбль радовал взор удивительными рельефами и красочными полутонами, свидетельствовавшими о свежем вулканическом прошлом, мы просто млели от удовольствия.

Красоту ощущает каждый, но есть красота особенная — для посвященных. Уверен, что чарующее зрелище свернувшихся в жгуты бахромчатых лавовых потоков — признак их высокой вязкости в момент извержения — вряд ли заставит ахать от восторга нормального человека. Я же готов лететь на Алеутские острова ради того, чтобы взглянуть на них. С другой стороны, следы жидкой лавы не вызывают во мне никаких особых эмоций — возможно, потому, что я вдосталь насмотрелся на них за четверть века занятий вулканологией, каждый раз проклиная их колючую ломкую поверхность, ходить по которой просто пытка. Сейчас один из моих любимцев — окаменевших цветов, раскрывающихся на спуске неподвижными параллельными волнами и прилепившимися друг к другу полукругами, напоминал о недостижимых вулканах, чьи фотографии я жадно разглядывал в работах по вулканологии, будучи новичком.

Вязкие лавы отличаются по своему химическому составу и встречаются куда реже, чем изливания расплавленных базальтов. За время своей уже долгой профессиональной жизни я один-единственный раз видел их «живьем». Кроме красот редкого зрелища меня, конечно, влек научный интерес, поскольку кислые лавы — куда более сложные образования, нежели их «кузины», — основные. Если бы суметь распознать их глубинные источники, проследить за превратностями пути, понять их, можно было бы считать, что исследователю удалось заглянуть краешком глаза на мефистофельскую кухню в сердце Земли — туда, где кипят адские котлы. Захватывающая перспектива.

Застывшие потоки, столь дивно выглядевшие с высоты, оказались еще более крепким орешком, чем обычные базальтовые поля! Наш пилот лейтенант Гилав Дериба аккуратно посадил машину на ровной площадке, выстланной золотистыми игнимбритами почти до самого горизонта. Похоже, своим происхождением покрытие обязано соседнему, увенчанному кальдерой вулкану. На следующий день (во второй визит) мы воочию убедились, что это так. Лава вытекла из многочисленных трещин в подножии вулкана, чье имя позже назвал нам всезнающий Шедвиль, — Маалальта. Это его вершина, рухнув в жерло, образовала кальдеру.

Но в первый день «расследования», которому суждено было растянуться на 6 лет, мы лишь собрали образцы. Делалось это тщательно и по возможности умно — как ни парадоксально, происходит это не всегда. Вулканический процесс, начавшийся на стыке уступа и Афарской впадины — в гигантской трещине, отделяющей впадину от нагорья, выделил смесь из базальтов, риолитов и трахитов. Процесс, несомненно, был тесно связан с тектоникой этого района. Но тектоника сама по себе не в силах объяснить ни состав разнородных лав, ни их происхождение. Только лабораторный анализ и обсуждение его результатов смогли бы дать ответы на интересовавшие нас вопросы, а для этого нужны были представительные образцы. Отсюда необходимость умного их отбора. Мы провели весь день, выискивая их; молотки выбивали звон, откалывая куски твердой породы.

За 4 часа мы в полной мере ощутили на своей шкуре, что такое афарское солнце. Все это время приходилось карабкаться по огромным блокам застывшего риолита, стучать молотками, тащить на себе тяжеленные рюкзаки с образцами. Какое счастье, что потом можно было забраться в уютный летающий корабль и полчаса спустя сидеть с друзьями в Мэкэле.

Весь вечер, наслаждаясь прозрачной свежестью высокогорья, мы наперебой рассказывали о том, что удалось увидеть.

Тектонические и магматологические проблемы этого массива обещали много интересного. Массив состоял из отличающихся друг от друга, но генетически схожих лав. Оказалось, что группа этих мелких вулканов не имела наименования, был окрещен только высокий пик Маалальта. Я предложил товарищам присвоить массиву имя недавно скончавшегося. Пьера Прюво. Это был один из самых ярких геологов своего поколения. Выдающийся ученый, университетский профессор, он никогда не подавлял учеников своим авторитетом, а его руководство проявлялось в дружеском участии, лишенном всяческой демагогии.

На следующее утро нас ожидали машины, любезно предоставленные Менгешей. Троим счастливцам вновь выпадал перелет. Поскольку в суровой Афарской впадине было мало шансов найти что-либо, кроме воды и чая, мы допили оставшиеся бутылки вина в память о незабвенном друге Пьере Прюво. Никаких сведений о судне, вышедшем в море с нашим снаряжением, не поступило. И засыпал я с нелегким чувством, что Афар еще приподнесет нам сюрпризы…

Наши первые Афары

Моторизованный караван выступил в поход. Кортеж выглядел внушительно: четыре «лендровера», три грузовых вездехода и специально оборудованный «джип», комфортом не уступавший «лимузину». А мы вновь поднялись в воздух и взяли курс на массив Прюво. На сей раз моими спутниками в вертолете были Франко Барбери и Жак Варе. Молодые и восторженные петрологи, новички в Африке, они убедились, что для геолога пустыня — край чудес, ибо Земля предстает там во всем великолепии своей наготы. На них нельзя было смотреть без улыбки, настолько они напоминали мне двух выпущенных в лес молодых борзых, пришедших в неистовое возбуждение от множества запахов дичи…

Людям, не знакомым с нашей профессией, трудно почувствовать, какой подъем вызывают в душе интересные выходы пород. Тут забываешь обо всем — хочется без конца смотреть на них, разглядывать детали, отколупывать образцы, обсуждать их, вертеть со всех сторон. Все мгновенно уходит прочь — усталость, заботы, даже любовные привязанности! Именно так случилось с нами. Для моих юных спутников нельзя было придумать лучшего крещения, чем полет над Афаром. Мы с Маринелли тоже прошли через это.

Пилот и штурман не разделяли наших восторгов. Эфиопских летчиков забавляло, с какой горячностью мы набрасывались на скальные глыбы, с размаха били по ним молотками, вновь собирались стаей для обсуждения, а затем благоговейно несли «булыжник» в вертолет. Сидя в тени своей крылатой машины, они терпеливо ждали, пока взрослые дети не наиграются или пока их не проймет жара… В тот день «игра» заняла у нас 6 часов.

Обследовав втроем лаву у места приземления, мы разделились. Юные спутники двинулись к вулканическим куполам, где виднелся толстый, блестевший, как черное стекло, обсидиановый слой, ощетинившийся иглами и лезвиями. А я спустился на дно узкого оврага, вырытого эрозией в игнимбритах.

Барбери и Варе исчезли за первым гребнем. Остановившись на противоположном склоне, они начали высматривать выходы пород, как вдруг заметили справа от себя двух афаров, легкими прыжками спускавшихся к ним. У одного поперек груди висело ружье, другой держал большое копье-асегай. В памяти геологов сразу всплыли рассказы о трагически закончившихся походах Джульетти, Мунцингера, Бьянки. Афаров, правда, было всего двое, но они были вооружены и в отличие от нас прекрасно ориентировались в пустыне…

Ученые заколебались. Бежать не было никакого смысла: афары легко бы настигли их; к тому же у них было ружье. Звать на помощь? Но остальные находились слишком далеко… И новички поступили единственно верным образом: они широко улыбнулись, пожали афарам руки, сказали несколько дружелюбных слов, угостили сигаретой. Афары засмеялись, сверкая белоснежными зубами и потряхивая спутанными гривами; глаза их лукаво щурились. Они ответили что-то на своем языке, взяли сигареты и ощупали одежду белых людей, косившихся на их задвинутые за пояс громадные кинжалы… Попрощавшись, Варе и Барбери двинулись назад к вертолету, с трудом сдерживаясь, чтобы не припуститься во всю прыть. Вся сцена заняла несколько томительных минут.

Афары тоже подошли к нам. Они не выказали ни застенчивости, ни удивления. Поулыбавшись, пощупали наши одежды. Может, то был знак приветствия?

— Как ты считаешь, они проверяют качество мяса? — спросил в шутку Жак.

Мы засмеялись. Наши новые знакомые странным образом напоминали мне виденные в детстве иллюстрации к Робинзону Крузо. В них тоже не было ничего пугающего.

Больше всего меня поразило отсутствие удивления с их стороны: как-никак мы свалились к ним с неба, прибыв на невиданной винтокрылой машине. Афары могли бы по крайней мере удивиться — так, во всяком случае, реагировали бы мы на их месте.

По этому поводу я вспомнил ответ одного рабочего с оловянных рудников в Катанге, когда в этот забытый богом уголок Африки впервые прибыл самолет. Мой знакомый Пайя, как и все жители поселка, никогда до этого не видел вблизи летающей машины — редкие самолеты проносились высоко в небе, и африканцы звали их «Ндеке я басунгу» («птица белых»). В тот день горстка европейцев, обслуживающих этот рудник в сотнях километров от побережья, просто купались в блаженстве. За несколько недель упорной работы удалось расчистить и разровнять участок саванны для взлетно-посадочной полосы. Теперь тут будет приземляться почтовый самолет: час лета до ближайшего города вместо пятнадцати часов езды автомобилем.

Столпившиеся на кромке полосы африканцы смотрели на самолет как на вещь, само собой разумеющуюся. Пораженный подобным равнодушием (не свойственным, кстати, их открытому характеру, наделенному безыскусной восторженностью), я спросил Пайю:

— Разве не странно, что такая тяжелогруженая машина может летать, садиться и снова подниматься в воздух? — А чего особенного? — ответил он. — Ее ведь построили для этого.

Видимо, подобная мысль была и у двух наших первых афаров: ведь эту машину построили для полетов, верно? Вот она и летает…

Мы распрощались с ними и сели в вертолет… Афары остались стоять в нескольких шагах от машины. Один грациозно опирался на ружье, второй — на свое копье. Мы застегнули ремни и закрыли плексигласовые дверцы. Летчик включил мотор, лопасти начали вращаться — быстро, еще быстрее. Сильный вихрь закружил песок, заставив хозяев здешних мест спрятаться за куст колючек. Присев там, они продолжали наблюдать за происходящим сквозь сухие ветви. Ни гром турбины, ни вращение винта не вызвали у них страха; они по-прежнему смотрели на все с легкой снисходительной усмешкой.

Винт достиг максимальной скорости вращения. По-прежнему никакой реакции. Летчик слегка двинул вперед рычаг — вертолет оторвался и несколько секунд висел в метре от земли… Секунд, за которые лица афаров исказились, глаза вылезли из орбит, а рот широко раскрылся. Никогда еще мы не видели подобного ужаса на лицах. Мгновением позже они в панике опрометью бросились прочь.

Удивительные открытия

Стрелка компаса указывала на восток, туда, где горизонт прочерчивал контур полого вулкана того типа, что зовется щитовым, поскольку своей формой они напоминают положенный наземь гигантский средневековый щит. А дальше вырисовывался острый конус Афдеры. Пролетая над щитом, мы убедились, что он вовсе не круглый, а вытянутый. По всему его гребню с юго-востока на северо-запад змеились параллельные трещины с четкими краями.

Все это были недвусмысленные признаки геологической молодости. Бесчисленные потоки лавы — застывшей, конечно, но по виду такой свежей, что казалось: она текла еще вчера, — расходились по всей зоне. Одни спускались по западной стороне, другие устремлялись на восток. Эти потоки тянулись на километры, некоторые даже на десятки километров. Мы проследили за их ходом до того места, где они сливались с подобными же лавовыми полями, шедшими с противоположной стороны — от хребта Эрта-Але. Ошибка путешественников, сообщавших об «извержении» Афдеры, теперь легко объяснялась: раскаленные потоки, изливавшиеся из трещин в восточном подножии Алаита, достигли основания конуса Афдеры. А последний был хорошо виден издали, в то время как извергавшийся в действительности вулкан был практически незаметен.

Внизу показалось озеро Джульетти. На сине-зеленой поверхности тянулись длинные полосы ярко-белого «снега». Откуда он здесь?! Когда мы подобрались к озеру по суше, выяснилось, что это пена. Своим происхождением она обязана мыльнянке — траве, растущей на берегу в тени редких пальм. Соленое озеро, питаемое горячими источниками, носит имя итальянца, погибшего с 14 своими спутниками в столкновении с афарами. Этот печальный инцидент побудил нас отказаться в экспедиции от оружия. Автоматы не спасли Джульетти от засады кочевников, равным образом как в 1872 году не помогли пушки Мюнцингеру — швейцарскому гражданину, служившему французским консулом в Массауа, а затем губернатором. Нет, оружие лишь вызвало бы раздражение у кочевников…

Афары называют озеро Джульетти Афрера или Афдера — так же, как вулканический конус, возвышающийся на его юго-западном берегу. С северо-запада к озеру примыкает обширное поле базальтовой лавы, вытекшей из трещин хребта Эрта-Але. Мы летели теперь как раз над ним. Южная часть Эрта-Але представляет собой примитивный тип вулканического образования: простые трещины, через зияющие отверстия которых магма изливалась на поверхность. Редкостное зрелище! Подобное возбуждение я уже испытал 4 месяца назад, когда с самолета мне открылся на суше бывший подводный гюйо. Под нами проплывала вулканическая система, переживавшая период младенчества: из бесчисленных параллельных трещин изливалась настолько жидкая лава, что она не могла образовать солидной толщи, а растекалась на десятки километров вокруг. Поэтому здесь не было вулкана в привычном смысле слова. Первая горка, которую мы обнаружили километрах в двадцати от южной оконечности хребта, была, по сути, холмиком с вытянутым корытообразным кратером.

Летчик и штурман не могли сдержать улыбки при виде наших восторженных физиономий: чем могли нас так обрадовать безжизненные скопления мрачных камней внизу? К сожалению, грохот от винта и турбины не позволял объяснить им суть происходящего. Да и вообще, если честно, я боялся отвлечься и пропустить что-нибудь интересное. Разломы, тянувшиеся параллельно Красному морю, трещины, образованные подвижкой земной коры, базальтовые лавы, чьи застывшие волны свидетельствовали о том, что они поднялись со сравнительно больших глубин, — все это красноречиво говорило нам об одном: о том, что эта впадина или по крайней мере ее северная половина является продолжением Красного моря. Иными словами — океаническим дном.

Открытия последнего десятилетия доказали, что дно каждого океана непрерывно расширяется в обе стороны от рифта, проходящего, как правило, по середине океана. Изливающаяся через разломы рифта магма раздвигает его стенки, подобно клиньям, вбиваемым снизу в «пол». В результате створки гигантской «раздвижной двери» расходятся все дальше и дальше. А поскольку каждая половинка этих дверей несет на себе континенты, последние постоянно дрейфуют: Америка все дальше удаляется от Евроафрики, а Индия уходит под Тибет… Если Афар, как мы предполагали, есть нарождающееся океаническое дно и активная ось его приходится как раз на хребет, проплывавший в полусотне метров под нами, то здесь открывалось сказочное поле для исследований. Ведь на границе между двумя расходящимися тектоническими плитами механизмы дрейфа можно изучать невооруженным глазом: все происходит под открытым небом, а не в глубинах океана под тысячеметровой толщей воды… Попробуй объясни все это скороговоркой по-английски двум пилотам грохочущего вертолета.

Перед нами вспухал Эрта-Але. Это тоже растущий щитовой вулкан, уже успевший принять эллиптическую форму. Мы сели на него деликатно, как пчела, опускающаяся на цветок. Каменные вздутия — форма, которую часто являет недавно застывшая лава, — не внушали пилоту особого доверия. Эрта-Але означает в переводе «курящаяся гора»; фумарольная активность, видимо, давно знакома кочевникам, раз они окрестили так вулкан.

Очень хотелось продолжить разведку и добраться до противоположного края колодца, откуда лучше просматривалась внутренность бездны, но время было уже позднее. Товарищи ждали нас в Адде у горячих источников в ущелье.

Заходящее солнце безжалостно слепило глаза. Природа Афара оказалась еще более суровой, чем я предполагал. Я уже ловил себя на том, что все время поглядываю с подспудным беспокойством на стрелку уровня горючего и тахометр, показывавший скорость 60–70 узлов. Светлая полоска между небом и линией горизонта становилась все уже.

Двадцать минут мы одолевали пустыню, отделявшую нас от подножия горы. Двадцать минут — это очень долго, когда стрелка бензометра на глазах падает к нулю… Вертолеты, конечно, прекрасные машины, но они пожирают уйму горючего, особенно над горами, а тут до ближайшей «цивилизации» больше сотни километров, и стремительно близится ночь. В 17.25 оставалось всего три галлона бензина; ущелья внизу уже почернели. В 17.28 все разом — а мы все неотрывно всматривались вниз — заметили Адду, грузовики и «джипы»! В 17.30 приземлились… Высота — 2100 футов над уровнем моря, 750 метров над полом впадины и 1500 метров ниже Абиссинского нагорья.

В Адде есть «термы» — широкие выемки в земле, наполненные водой из горячих источников. До чего замечательно смыть с себя пот и грязь тяжелого дня, а затем с наслаждением погрузиться в обжигающую воду! Стоянка вышла поистине королевской, ибо я забыл упомянуть о немаловажном обстоятельстве: Менгеша отрядил с нами повара. Я уже забыл детали меню, но помню, что пиршество было сказочным. К тому же запасливый повар прихватил вино… Чудесное, кстати, вино, которое делают в Керене, на севере Эритреи, виноградари-итальянцы.

Усевшись на земле вокруг костра, европейцы и эфиопы уписывали дьявольски острое блюдо. Беседа шла на смеси английского, французского и итальянского. Одни рассказывали о полете, другие — о длинной дороге по дну спускавшегося с нагорья каменистого ущелья.

На следующий день трое «шефов» — Менгеша, Маринелли и я — поднялись в воздух для проверки состояния данакильских дорог. По замыслу предстояло пересечь пустыню на машинах и выйти к побережью Красного моря. Кстати, этот полет лишний раз показал важность изучения прибрежных разломов. Район к югу от озера Джульетти местами был настолько испещрен трещинами, что земля казалась сплошной гигантской лестницей с бесконечными ступенями. Поистине грешно было бы пройти мимо!

В глаза мне бросилась еще одна вещь, вызвавшая невольную улыбку: кольцо, потом второе, третье. Кольцо вулканического пепла необычайно правильной формы вокруг кратеров. Кроме того, вулканы имели склоны, опускавшиеся под одинаковым углом. Вывод из этого напрашивался сам собой: кратеры образовались под водой, а пепел состоял из гиалокластитов, тех самых дивных гиалокластитов, которые мы обследовали в 300 километрах к югу. Их присутствие подтверждало мысль о том, что Афар находился под водой, когда начались породившие его извержения. Возвышавшаяся над землей «феска», таким образом, представляла самый настоящий гюйо…

Нет высшего удовольствия для исследователя, нежели возможность убедиться, что его гипотеза обретает материальное подтверждение. Другое, не менее пьянящее удовольствие — это доказать, что гипотеза, которую разделяли твои коллеги, оказалась несостоятельной, а твоя версия — разумеется, куда более ценная, поскольку она твоя, — оказалась верной! Так вышло с идеей о происхождении данного гюйо…

В то утро мы повидали еще немало интересного, прежде чем к полудню вертолет взял курс на северо-запад. Наш караван мы заметили выходящим из узкого извилистого ущелья, он был отчетливо виден на ровной местности. Машины шли медленно, букашками переползая через валуны, забившие русло высохшей реки. Встреча с товарищами всегда греет душу, но она волнует совершенно по-особенному, когда это происходит среди пустыни. Одинаковое чувство охватило и тех, кто был в небе, и тех, кто глядел на вертолет из кабины машин. Приветливо замахали руки, засверкали глаза. Летчик Гилав Дериба заложил виртуозный вираж и опустился между двумя грузовиками на полосе светлого галечника.

Соляные копи царицы Савской

Воздушный маневр занял какую-нибудь минуту, но за это время вертолет пересек всю долину. Грузовикам же и «джипам» это расстояние пришлось одолевать 1,5 часа… Машины ползли черепашьим шагом. Теперь мы получили наглядный ответ на вопрос, почему раньше в

Афаре не проводилось серьезных геологических изысканий: ряд мест в центре пустыни — мы убедимся в этом позже, на собственном опыте, — просто физически недостижимы иначе, как по воздуху.

На ровном месте мы катили довольно быстро, со скоростью 10–20 километров в час. Дорога вилась по аллювиальным наносам, окаймлявшим впадину. Это сравнительно недавние образования. Что касается самой впадины, то сверху она выглядела довольно ровной и вполне «проходимой». Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что дно сплошь изрезано сухими руслами с обрывистыми берегами. Несколько колючих кустарников и пучки серой от пыли травы представляли флору. К удивлению, заметили и фауну — пару страусов, которые при виде нас бросились наутек. Чуть дальше паслись дикие ослы.

Еще первые путешественники, отважившиеся углубиться во впадину, обратили внимание на вырезанные в известняковых стенках оврагов рисунки. Часть, сделанная на горизонтальной поверхности, была почти полностью разрушена эрозией, что свидетельствовало об их древности. На вертикальных стенках изображения просматривались более четко — либо потому, что они были сделаны позднее, либо потому, что оказались меньше подвержены воздействию воды и песчаных бурь. Как и на всех рисунках каменного века, человек был изображен здесь с растопыренными пальцами; кроме того, видны были животные — антилопы, коровы и, наконец, верблюды.

Почти в сумерках мы выползли на соляное плато. Слева в фиолетовой дымке вырисовывались горы, казавшиеся в отдалении воздушно-легкими. Справа на фоне голубого неба поднимался розоватый Гада-Але — самый северный вулкан хребта Эрта-Але. Желто-рыжие пятна у вершины говорили о вялой его активности. У пологого подножия, отражая безоблачное небо, лежало озеро Карум. А прямо, насколько хватало глаз, расстилалась соль. Очень заманчиво было включить полную скорость: мы знали, что поверхность эта твердая и ровная. Но, к сожалению, от этой идеи пришлось отказаться. На соляной корке там и тут блестели лужи, оставленные недавно прошедшими дождями, и, хотя вода редко где доходила до половины колеса, рассол представлял смертельную опасность для мотора. Надо было избежать брызг: не дай бог, природный «электролит» попадет на батарею, катушки высокого напряжения или провода… Нет, ехать придется со всей осторожностью.

Солнце скрылось за высокими зубцами абиссинских гор, небо окрасилось в цвет индиго, и белизна соляной долины померкла. Сумерки уже сгустились, когда мы миновали затопленную зону и смогли наконец включить четвертую передачу. Восемьдесят километров в час — сумасшедшая скорость, когда ты целый день полз черепашьим шагом под афарским солнцем.

Совсем низко на горизонте возникли какие-то кубики, казавшиеся здесь, на абсолютно гладкой поверхности, огромными.

— Дома соляного карьера, — сказал наш эфиопский спутник.

Две-три минуты спустя мы даже различили, что их стены сложены из соляных блоков! Приземистые соляные хижины были единственной обителью человека на всем громадном пространстве.

Десятки худых людей со спутанными волосами, подпрыгивая на длинных ногах и размахивая руками, кинулись навстречу нам с восторженными воплями. Для них появление людей было поистине сказочным пришествием. Машины замедлили ход, и последние 100 метров мы ехали в окружении улыбок, под аккомпанемент радостного смеха. Едва караван встал, люди пустились в пляс, прихлопывая в такт и ритмично выкликая что-то. Иссиня-черные локоны развевались во все стороны. А лунный пейзаж вокруг и сгустившиеся сумерки делали зрелище поистине фантасмагорическим.

Мы попали в окружение ликующей толпы. Вспыхнули костры. В их отблеске мелькали руки, слышались удары пяток оземь.

Безудержная радость могла показаться странной чужеземному наблюдателю, но достаточно было вспомнить, что эти люди живут в самом жарком месте планеты, посреди соляной пустыни, под свирепым солнцем. Они ходят босиком по щиколотку в рассоле, редко наедаются досыта, одеты в лохмотья; их снедали болезни, а работали они теми же самыми орудиями, что и три тысячи лет назад их предки, добывавшие соль для царицы Савской. Грубыми деревянными шестами они откалывали соляные плиты, которые потом распиливали на блоки традиционной величины и веса — стандартного размера, если только этот термин уместен в подобных обстоятельствах.

Когда из машин вытащили мешки с мукой и сахаром, последовал новый взрыв веселья. Приехавший с нами симпатичный болгарин доктор Тодоров приступил к осмотру: щупал животы, выслушивал дыхание, перевязывал раны, раздавал лекарства. Мы были каплей современности, упавшей в библейский мир, и эта капля была мгновенно поглощена без остатка.

В последующие недели мы не раз наведывались к друзьям на соляные копи царицы Савской. Днем мы наблюдали, как ловко они управляются с доисторической техникой. Вечерами мы вместе сиживали у костра, водрузив над ним котелок с нехитрой снедью. Незадолго до рассвета появлялись караваны. Путь от селений у подножия гор занимал 3–4 часа. Люди и животные отдыхали несколько часов в предутренней прохладе. Когда солнце вступало в силу, люди начинали укладывать на верблюдов тяжелые плиты — 70 сантиметров длиной и шириной в ладонь. Так проходил целый день.

В сумерках караван выступал в обратный путь. Верблюды вытягивались длинной цепью и, ступая царственным шагом, уходили все дальше и дальше по соляной льдине, где в лужах рассола расплавленным золотом плавилось заходящее солнце, туда, где на горизонте неприступной стеной поднимался бастион эфиопских гор.

Далол

Наш базовый лагерь был раскинут в Ас-Але, более современном соляном карьере километрах в десяти к северу от первого. Разработки в Ас-Але, не знаю уж почему, были прекращены, но там остались навесы. Хотя и открытые всем ветрам, они все же укрывали от испепеляющего солнца. Три недели свободные от дежурства члены экспедиции могли спать в Ас-Але с относительным комфортом. В принципе мы рассчитывали провести там не больше 3–4 дней, но корабль с оборудованием все еще плыл по морям, по волнам, так что мы застряли на брошенных разработках до начала февраля.

Это было удивительное время. Долгие недели мы ходили по соли, жили на соли, шлепали по соляному раствору, щурились от соляной пыли, ночевали в соляных домах и даже видели соляной вулканический расплав. Зимой температуры были терпимые: мы ни разу не видели, чтобы ртуть в термометре под крышей ангара поднималась выше 42°, а перед рассветом холод —20, а то и 18° — заставлял нас залезать в спальные мешки. Воздух был сух и прозрачен; ветер налетал из безбрежных просторов и тут же уносился в безбрежные дали.

В распоряжении у нас были два вездехода-«лендровера», на них мы отваживались забираться до разумных пределов. По правилам безопасности в пустыне обе машины ходили парой, чтобы в случае неприятностей прийти друг к другу на помощь. Из неприятностей чаще всего случались поломки, иногда машины застревали в соли. По счастью, у нас был превосходный механик Даниель Кавийон. Несмотря на молодость, за плечами у него был уже солидный стаж: свой первый мотор он полностью разобрал и собрал в возрасте 10 лет. Против вторых напастей мы пользовались лопатами, веревками, подкладывали под колеса толь — и… набирались терпения. Постепенно у нас выработалась интуиция, в каком месте Далолской долины скорее всего можно застрять.

В передряги мы попадали не на слежавшейся соляной корке и не в лужах рассола, а на кромке долины, куда наносит с нагорья глину. К сожалению, именно там находились интересовавшие нас вулканы, в частности купол вулкана Далол. Соленая жижа — штука архиковарная. Я не попадал в более цепкие тенета за всю свою долгую жизнь ни в одном месте земного шара — ни в джунглях, ни в пустынях!

Происхождение далолских грязей тоже необычно — впрочем, как и все в здешнем краю. Они образовались в результате поднятия довольно легкой массы калийных солей. Под давлением солей калия горизонтальная поверхность долины вспучилась куполом высотой в несколько десятков метров и диаметром в несколько километров. Купол, естественно, испытал воздействие эрозии, которая создала иллюзию руин, башен, призрачных многоэтажных домов, проложила фантасмагорические бульвары и воздвигла соляные «статуи»… Мертвый серый город был окаймлен стеной из более темных слоев глины. Именно эту глину дожди каждый год разносят по долине. Таким образом, каждая соляная полоса оказалась окаймленной двумя тонкими слоями глины, запечатлев память о дождливых сезонах далекой эпохи, когда соль осаждалась в заливе Красного моря. Освобожденная эрозией из плена глина вновь натекала в долину, образуя вокруг Далолского купола зыбучую грязь, хуже которой, наверное, не сыскать на всем белом свете.

Но Далол — это еще и многое другое. Это фантастические этажи белых выемок, наполненных до краев кристально чистой водой, причудливые сталагмиты, гейзеры, пенистые выбросы желтой серы и красной ржавчины, взрывные кратеры, дьявольские, отравленные хлором источники… Все эти экстравагантные творения природы умещаются на площади в несколько квадратных километров — настоящая кожная болезнь, вызванная деятельностью вулкана, кипящего под толщей соли 5–6 километров, завалившей его жерло. Мало что известно о подводных и подледных извержениях. А здесь мы видели последствия далеких подсоляных извержений…

Соляной покров Далона настолько мощен, что ни газы, ни тем более лава не могут достичь поверхности; можно наблюдать и почувствовать лишь побочные эффекты глубинной активности. Дождевые воды, что просочились внутрь через открывшиеся в результате подъема калийных солей щели, выбиваются наверх в виде кипящего насыщенного раствора. Как только горячий раствор попадает на воздух, соли выпадают в осадок, порождая сталагмиты и бахромчатые фигуры ржаво-охряного цвета. Воды иногда так горячи и обильны, что пар не успевает выйти наружу, и тогда происходят могучие взрывы. Последний по времени случился в 20-х годах и оставил после себя внушительный кратер 100-метровой ширины. В другом месте мы смотрели на тихо бурливший раствор хлористого магния. На вид прозрачный, он напоминает ледяной ключ; но его температура +128 °C.

Когда до беды недалеко…

Афарский опыт давался нам тяжело, происшествия случались куда чаще, чем хотелось бы. Риском нападения кочевников — хотя сейчас я понимаю, что он был совершенно неоправдан и шел от непонимания истинных намерений местных жителей, — можно было пренебречь. Риск потерпеть аварию в пустыне или безнадежно застрять вдали от лагеря оставался. При этом было ясно, что одолеть пешком это расстояние невозможно. Был риск ожогов — Варе серьезно обжег ноги, пытаясь пройти по хрупкой корке, покрывавшей горячие грязи возле вершины вулкана Гада-Але… Неоднократно казалось, что мы вот-вот свалимся от перенапряжения и жары, заберемся слишком далеко и не рассчитаем сил, поддавшись искушению взглянуть на интересное лавовое образование или собирая образцы…

Стало ясно, что, прежде чем решаться на любой поход, следует взвесить все его возможные последствия. Однажды мы отправились с западного края лавового поля к застывшим потокам, которые, судя по аэрофотографиям, были богаты риолитами; содержащийся в них кремний делает эту породу очень вязкой и при застывании придает ей особую морфологию. А поскольку риолиты — редкость в базальтовом «контексте» Афарской впадины, было интересно, во-первых, убедиться в их наличии, а во-вторых, попытаться объяснить их присутствие. Мы вышли впятером — геолог, геохимик, проводник-эфиоп, фотограф, присланный американским журналом «Национальная география», дабы запечатлеть нас в деле, и я.

По данным аэросъемки мы решили, что на весь путь туда и обратно у нас уйдет 6–7 часов. Поскольку было бы безумием шагать под сумасшедшим афарским солнцем через хаотическое нагромождение хрупких, как стекло, лав между одиннадцатью утра и четырьмя часами пополудни, я предложил выступить под вечер, переночевать в поле, а утром вернуться в лагерь. По опыту я знал, сколь изнурительно, а зачастую и опасно ходить по лавовым потокам ночью. К сожалению, ночь застала нас довольно далеко от цели.

Мы продолжали еще какое-то время идти, хотя следовало остановиться на ровном месте, разбить палатки и лечь спать. В результате мы оказались застигнуты кромешной тьмой посреди базальтовых надолб, даже присесть в не очень удобной позе там было невозможно.

Несколько глотков воды и плитка шоколада скрасили нам часы, остававшиеся до рассвета. Все кое-как прикорнули, за исключением Аберры. Аберра — высокий, поджарый эфиоп с горящими глазами, казалось, не ведал усталости. Не получая поручений, он чувствовал себя обделенным, а чем опаснее и тяжелее было дело, тем с большим удовольствием он за него брался. Так и в эту ночь он наотрез отказался от сна и мягким кошачьим шагом бродил вокруг, вглядываясь в темноту. Трое геологов хотя и не выказывали такой прыти, как наш эфиопский страж, но не больно переживали неудобства, предвкушая интереснейшие наблюдения. Что касается нашего друга Виктора, репортера американского журнала, его чело оставалось хмурым: после сидячей ночевки предстоял дневной марш по адскому нагромождению нефотогеничной лавы. Одно и то же, одно и то же — сплошные ржавые и черные камни, торчащие вкривь и вкось. А поскольку у бедняги не было никакого опыта хождения по лавовым полям, где трудно отличить твердь от хрупкой корки, он уставал гораздо больше нас. К тому же Виктор нес на себе свой профессиональный инструментарий в красивых кожаных футлярах — разумеется, достаточно «функциональных», но страх каких тяжелых и неудобных для акробатических вывертов. Нет, никакого удовольствия репортеру поход не сулил…

Рано утром мы набрели, к вящей нашей радости, на жилу темных трахитов, а немного погодя, как и явствовало на фотографиях, — на слой риолитов, отчетливо различимый среди господствующих вокруг базальтов. Его появление, видимо, было обусловлено явлением, которое называется дифференциацией, а если так, то это было крайне интересно. Образцы, которые мы отбивали молотками и, пронумеровав, запихивали в рюкзаки, стоили всех тягот пути сюда и еще больших тягот на пути обратно, когда рюкзаки придется тащить на себе. Но фотограф дошел до точки профессионального разочарования: эти треклятые трахиты и риолиты ничем не отличались от остальных, таких же невыразительных, мрачных камней, о которые только ранишь ноги…

Дифференциация представляет процесс, в результате которого один и тот же объем расплава порождает две, три, а то и четыре разновидности лавы. Происходит это путем кристаллизации первой серии минералов, которые отделяются от остальной жидкой массы. Химический состав оставшейся жидкости, из которой кристаллы выбрали различные элементы, отличается от химического состава первоначальной магмы, вырвавшейся на поверхность при извержении. Естественно, что, остывая, она образует отличную от базальта породу, например трахит. Бывает также, что перед тем, как вырваться из недр земли, эта жидкость проходит вторую дробную кристаллизацию и превращается в риолитовую лаву. Трансформируясь из базальтовой в риолитовую, лава постепенно теряет магнезию, железо и известь: большая часть их остается в первых минералах; риолиты поэтому насыщаются кремнием и щелочами, что среди прочего делает их значительно более вязкими. Пропорции различных элементов, составляющих первородную магму, таковы, что из определенного объема базальта в результате дифференциации остается едва 1/10 часть риолитов. Обнаруженные нами образцы — если только химический анализ подтвердит, что мы имеем дело с риолитами, — должны были быть продуктом описанного процесса. Но не исключалось, что они могли оказаться и иного происхождения. Все предстояло проверить в лаборатории.

Таковы были соображения, занимавшие наши умы, и от них вес рюкзаков, замершее в зените солнце и жара становились как бы второстепенными факторами. Черные, жутковатые для стороннего глаза лавы были для нас громадными страницами раскрытой книги. Мы двигались теперь с востока на запад. Последняя капля воды в бидоне была уже выпита, и к усталости добавилась жажда. Один легконогий Аберра был все так же неутомим. Вскоре он властно забрал пару футляров у совершенно выбившегося из сил фотографа. Виктор — человек могучего сложения, за плечами у него богатый опыт странствий по Сахаре. Но этот опыт не мог пригодиться здесь, на лавовом поле, так не похожем на каменистую пустыню и песчаные барханы. К тому же кроме собственного веса — а лазать по вулканам легче человеку в весе пера, уж я-то изучил это на собственной шкуре — и груза фотокамер с объективами Виктору приходилось нести тяжесть разочарования, тем более что кадр, могущий представить для него хотя какой-то интерес, — наши изможденные лица — был от него скрыт: он отставал все больше и больше.

Верный страж Аберра все время курсировал между нами. Я был бесконечно признателен ему за это, потому что теперь, когда научная любознательность была удовлетворена, я сам брел с превеликим трудом и заниматься отставшим просто не было сил. Солнце било прицельно в макушку, перегретый воздух дрожал над застывшими в шатком равновесии черными камнями. Подошвы немилосердно жгло, язык стал как сухая вата. Лавовое поле, казалось, никогда не кончится, а враждебное солнце никогда не сойдет со сторожевой вышки. Мы были осуждены либо обуглиться, либо растаять. Глаз судорожно искал какой-нибудь зацепки… Нет, сплошные трещины, провалы, зубчатые гребни, базальтовые плиты, клонящиеся на север, на юг, на запад, на восток… Тени, наверное, не осталось на всем белом свете.

Нежданно-негаданно мы оказались на песке — белом слежавшемся песке. Какое счастье! Значит, кошмар кончился, мы на ровной земле, и, если азимут взят правильно, где-то неподалеку спасительный «лендровер», а в нем 25-литровый бидон с водой, мысль о котором давно уже сверлит мозг…

Нам уже начинало казаться, что мы утолили жажду, когда наконец показался Аберра. Он замер на базальтовой плите, терпеливо дожидаясь, пока Виктор одолеет последние метры каменного хаоса. Я испустил в меру фальшивую тирольскую трель, чтобы подбодрить нашего заокеанского спутника, но он либо не услышал меня, либо был не в состоянии даже кивнуть головой в ответ… Десять минут спустя он рухнул на песок возле нас. Аберра осторожно положил рядом драгоценные футляры, выпил три глотка теплой воды и засветился своей всегдашней улыбкой.

Виктору понадобился добрый час и несколько литров воды, чтобы прийти в себя… Эта был, без сомнения, крепкий человек с солидным запасом жизненных сил, потому что, глядя на него, я не верил, что он так быстро обретет нормальный облик. Мы сели в машину и двинулись в обратный путь по собственным следам, отчетливо различимым на песке.

Увы, идиллия продлилась недолго! Выбившиеся из-под капота струи пара возвестили вскоре о том, что ременный привод вентилятора лопнул. Запасного ремня в машине не оказалось, и я соорудил с помощью веревки подобие его. В радиатор пришлось залить драгоценные литры питьевой воды.

Мы двинулись вновь, но через 300 метров радиатор закипел вновь: веревка лопнула. Связали ее шнурками от ботинок, но обе следующие попытки закончились плачевным результатом. Между тем мы не прошли и первого километра из четырнадцати, отделявших нас от лагеря… Пальцы у меня покрылись пузырями от прикосновения к горячему мотору. Нет, шнурки не выдерживали. И мы тоже! Я предложил дождаться вечерней прохлады, чтобы попытаться ехать без вентилятора — вода в радиаторе по крайней мере будет закипать медленнее, чем на адском солнцепеке.

Потянулось ожидание. Одни остались в машине, другие легли под нее. Один Аберра ходил, присаживаясь на корточки то с одной стороны, то с другой. Внезапно Виктор вылез из-под машины.

— Я пойду в лагерь и пришлю сюда грузовик, — сказал он.

Я внимательно посмотрел, не шутит ли он. Нет, шутки были не в его стиле. Тогда, может, бред? Тоже нет. Очевидно, прилив сил заставил репортера поверить в собственное могущество. Кроме того, Виктору явно хотелось доказать всем нам и самому себе, что его утреннее поведение на лавовом поле было вызвано незнакомством с местностью. Другое дело — песчаная пустыня, хорошо знакомая ему.

— Нет, Виктор, не сейчас! — ответил я. — В полдень в Афаре можно двигаться только в случае безотлагательной надобности. К тому же вы еще не пришли в себя. Пройти в таком состоянии тринадцать километров…

— Уверяю вас, я в полном порядке. Тринадцать километров для меня ерунда. Главное, что это не лава, а песок. С песком я прекрасно знаком. Это даже лучше, чем соль. Я пойду.

— Виктор, только не в одиночку! Если кто-то согласится пойти с вами…

Сопровождать репортера вызвался Аберра, и я скрепя сердце согласился. Впрочем, Виктор действительно выглядел бодрым. Мы смотрели, как они двинулись одинаково резвым шагом — американец и эфиоп. Вскоре путники скрылись из виду позади колючих кустарников, растворились в белом мареве. А мы погрузились в дремоту.

В 3 часа пополудни я очнулся, как от толчка… Если бы удалось выбраться на соляное плато, там можно было бы катить с выключенным мотором: плато слегка наклонялось в нужную сторону. Но соль начиналась лишь в 3 километрах. Мы вновь связали шнурки от ботинок, осторожно завели мотор, я включил первую передачу. Как только температура воды в радиаторе доходила до 100°, я выключал зажигание. Дождавшись, когда стрелка датчика температуры опустится до 90°, мы двигались дальше — один за рулем, двое других, толкая машину, сзади. Шнурки обрывались, вода закипала… Я вязал все новые и новые узлы, вода из бидона почти полностью перетекла в радиатор. За раз мы проезжали 300–400 метров, иногда 30–40, но однажды удалось продвинуться на километр. Солнце уже клонилось, жара была не такой нестерпимой.

К 5 часам мы достигли соли и, как и надеялись, покатили, словно по асфальту. Еще 20 минут, и покажется лагерь… Нет, шнурок рвется уже в который раз, причем в тот самый момент, когда мы проезжаем залитое рассолом пространство! Успев набить (и обжечь неоднократно) руку на починке, я покорно полез в мотор, когда Франко вдруг радостно объявил: «Грузовик».

Действительно, на горизонте возникла черная точка. Прощай узлы на шнурках — сейчас у нас будет настоящий привод! Через четверть часа высоко поднятый кузов «унимога» замер рядом с нами. В кузове я с удивлением увидал Аберру. Ему-то какой резон было возвращаться? Прекрасно видимые следы привели бы спасателей прямым ходом к нам.

— Он вернулся не из-за вас, — сказал шофер. — Надо найти Виктора…

— Виктора? Разве он не в лагере?

Оказалось, полчаса спустя после выхода в путь Виктор упал как подкошенный: солнечный удар… Аберра уложил его под колючим кустом, устроил, как мог, удобнее, оставил свою флягу и быстрым шагом двинулся в лагерь, водрузив на плечи ружье. Тут следует уточнить, что Аберра был чемпионом по марафонскому бегу своей провинции, а эфиопы, как известно, одни из лучших марафонцев в мире. И все же — бежать после суточного похода, доведшего до изнеможения четверых его спутников, к тому же по солнцепеку в часы, когда термометр показывал 42° в тени… Но вот он перед нами живой и невредимый, такой же неунывающий, готовый вести нас на поиски Виктора!

Еще через 2 часа грузовик привез Виктора в лагерь. Он сказал нам, что днем мы проехали буквально в 50 метрах от него, а чуть дальше остановились для очередной починки «привода». Но он настолько ослабел, что был не в силах ни приподняться, ни махнуть рукой, ни даже прокричать. Последняя надежда на спасение рухнула. Если бы Аберра прямиком не направил грузовик к пыльному кусту колючки — одному из тысячи в округе, под которым оставил подопечного, Виктор был бы сейчас мертв…

Счастливо окончившееся происшествие благотворно сказалось на нашем дальнейшем поведении. В целом я был даже доволен, что оно случилось: происшествие умерило пыл молодых членов группы, недооценивавших опасностей Афара и чувствовавших себя богатырями. Но пойди урезонь их — они сочтут тебя старой калошей! К тому же я знаю за собой эту склонность — постоянно твердить об осторожности, в результате чего на твои призывы перестают обращать внимание.

Не так просто поддерживать в экспедиционной группе здоровую атмосферу, сохраняя за собой решающий голос. Думается, искусство руководителя заключается в умении ориентировать, но

не с помощью указаний и запретов, а опосредованно. Это заставляет сталкиваться с бесконечными проблемами, кроме периода работы, когда надо принимать мгновенные решения. В остальное время приходится долго думать, что сказать и как сказать. Отдать приказ, пользуясь своим положением, — простейший выход! — означало бы выказать слабость под маской силы. Лучше всего добиваться согласия со своими предложениями; естественно, требуется дополнительная энергия на ораторские предосторожности, что усиливает усталость и в без того нелегких экспедициях.

Кроме проблем личного порядка возникает еще масса групповых сложностей. Поэтому, чем однороднее и гармоничнее группа, тем меньше трений. Это теория, а на практике все выходит гораздо хуже. Лишь перед шестой экспедицией в Афар я смог окончательно убедить себя, что надо подбирать спутников исходя из их характеров, а не только основываясь на их научной компетенции и энтузиазме.

Геотермические исследования

По счастью, не все наши походы сопровождались такими волнениями. Но все были нелегки. Дни шли за днями, геологические наблюдения становились все урожайнее. Вернее, Афар оказывался еще интереснее, чем мы предполагали. Важно было «прослушать» его в нужных точках, а это требовало участия вертолета и наличия приборов, сгинувших куда-то вместе с кораблем, огибавшим Африку. Хуже ситуации не придумаешь.

Две недели прожили мы на искристой соляной льдине. Наконец на пятнадцатый день пришла радиограмма, что наше судно вошло в Джибути. Значит, через день-другой оно должно было прибыть в Массауа. Однако прошла долгая неделя, прежде чем корабль причалил в порту назначения.

Часть группы отправилась в Массауа принимать оборудование, остальные продолжали работу. Но без транспорта мы были связаны по рукам и ногам. Ги Боннэ, 10 лет назад участвовавший в экспедиции к лавовому озеру Ньирагонго, занимался сейчас аномалиями магнитного поля в соляной долине. Гуго Фор исследовал результаты эрозии и следы доисторического человека. Лучший ученик профессора Маринелли — Франко Барбери занимался вулканическими породами. Марино Мартини брал пробы воды из горячих соляных источников для последующего их анализа в своей флорентийской лаборатории. Сам я пытался найти ключ к разгадке морфологии района. Конечной целью этого комплексного изучения тектоники было составление картины региональной «архитектуры».

Впервые в жизни я столкнулся в полевых условиях со столь грандиозной проблемой, как подвижка континентов, бередившей мое воображение с тех давних пор, что я читал дерзновенные и вызывавшие тогда столько нападок пророчества Аргана и Вегенера. Тектоника — наука, волнующая не только теоретиков; вопреки бытующим представлениям она имеет важное экономическое значение, поскольку обусловливает местоположение металлоносных руд, нефтяных залежей и геотермических полей.

Уже в первые дни мы обнаружили в Афаре значительную концентрацию магнитного железняка. Но больше всего нас поразило обилие геотермических источников. Лет десять назад я «обжегся» — в данном случае это будет самое точное слово — на геотермии, когда мой доклад без всякого обсуждения и надгробных речей был похоронен в архиве. Речь шла об огромных ресурсах подземного пара в архипелаге Новые Гебриды. Преобразованная в электричество, энергия пара могла бы обеспечить дешевую очистку никеля, добываемого на крупном соседнем острове Новая Каледония. Между тем руду продавали в необработанном виде либо возили для ее очистки уголь из Австралии или нефть бог знает откуда. Несмотря на тот факт, что Италия уже тогда вырабатывала в год более 2,5 миллиарда киловатт-часов, а Новая. Зеландия пустила первую геотермическую электростанцию мощностью 130 тысяч киловатт, облеченные властью лица игнорировали идею использования геотермии. Лишь после того, как нефтедобывающие страны резко повысили цену на жидкое топливо, ответственные за судьбу нашей экономики лица переменили свое мнение на сей счет. Кстати, Соединенные Штаты, Советский Союз, Япония и другие страны уже давно использовали подземное тепло для различных нужд…

С первых шагов в Афаре мы с Маринелли убедились, что здесь есть все условия для эксплуатации дешевой геотермической энергии. Афар — район активного вулканизма, а следовательно, тепло находится близко к поверхности. Наличие мощных пластов проницаемых пород обеспечивает хорошую подземную циркуляцию воды. Уникальная впадина предоставляет необыкновенно благоприятные условия для накопления кипящей воды и пара. Наконец, там и тут прослеживались слои непроницаемых пород, что служило надежной «крышкой» подземным резервуарам. Обо всем этом мы поставили в известность эфиопские власти, которые очень серьезно отнеслись к нашим предложениям.

Завязли…

Шел уже восемнадцатый день нашего пребывания в Ас-Але. Безжизненное место посреди огромной слепящей долины, придавленной грузом враждебного солнца и окаймленной вдали уступами, было не лишено своеобразной красоты. Каждое утро мы совершали рейды к югу, северу и западу (на востоке жидкая грязь преграждала путь).

На юге мы добирались до края вулканического хребта, где обнаружили признаки месторождений хлористого калия, магнитного железняка, фосфора. Там же отчетливо выделялись своим цветом застывшие потоки трахитов и риолитов, первый визит к которым едва не стоил жизни нашему другу Виктору.

На север мы двигались по дороге, соединявшей копи Далола с бухтой Мерса-Фатма, и, не доезжая до побережья, сворачивали вправо и влево, насколько позволяла местность.

Путь на запад ограничивал гигантский уступ Эфиопского нагорья, где Боннэ и Фор нашли интересный для себя материал. Магнитное поле резко возрастало на границе между соляной долиной и горами, а оставленные морем следы — предмет изучения Фора — говорили о прошлом этого района.

На восемнадцатый день мы приняли радиограмму: ребята на наших машинах с оборудованием прибыли в Зулу… Зула была рыбачьей деревушкой на полпути от Масеауа до Мерса-Фатмы, километрах в двухстах от лагеря. Дорога там была сносная, позволяла ехать со скоростью 20 километров в час, так что к концу дня они должны были появиться. Решено было отправиться им навстречу, вернее, поработать к северо-западу от Далола и возле Мерса-Фатмы нагнать товарищей. Так оно и вышло: снедаемые нетерпением, мы второпях закончили дневное задание и, проехав Мерса-Фатму, увидали впереди белую малолитражку «рено-4». Ее номер, выданный в департаменте Верхняя Сена, смотрелся здесь диковато! За рулем восседал младший член экспедиции Жак Варе. Едва мы поздоровались, как из-за дюны выполз грузовик «савием» с Кавийоном за рулем и Маринелли в качестве пассажира. У каждого нашлось что порассказать, возбужденные голоса звенели на милю окрест. Наконец появился вездеход Антонио и «лендровер», ведомый Микеле.

Последний — оборотистый эритреец, автомеханик и по совместительству бухгалтер соляных копей, незаменимый человек в краю, где бродят «шифта»! К сведению людей, не знакомых с афарским диалектом: шифта означает «разбойник». Не знаю уж, существуют ли они на самом деле, но Микеле многократно стращал нас ими для придания себе веса…

Второй грузовик, который вел Шемине, почему-то запаздывал. Было уже 6 часов вечера, вскоре должна была опасть тьма. Семь машин вытянулись цугом и двинулись на приличной скорости по соляной пустыне. Темнота застала нас у затопленного рассолом пространства возле Далола. Ехать можно было только по соляным насыпям, хорошо видным днем. Но ночью мы быстро сбились с пути…

По идее, надо было сворачивать вправо, чтобы выбраться на твердь. Но мы свернули влево — сакраментальное чувство ориентировки, которое, по сути, есть искусство ориентироваться по приметам, а не по наитию, подвело всех, в том числе и Микеле! А все потому, что мы пренебрегли ориентирами, в данном случае ими могла быть знакомая звезда или направление ветра. Теперь же вокруг простиралось озеро рассола, а наши фары безнадежно пытались высветить его берега.

Случилось то, что и должно было случиться: через полчаса один «лендровер», повернувший на восток, застрял. Я подъехал к нему на втором, зацепил его тросом и попытался вытянуть. Несколько минут спустя мы уже оба сидели по ступицы в липкой грязи. Остальные машины рыскали в темноте, строй был давно нарушен, огромные светящиеся бельма рыскали по причудливому морю глубиной в фут. К восьми вечера оба грузовика и оба «рено» уже крепко сидели каждый в своей выбоине. Один только «джип» не поддавался коварным ловушкам — за рулем там был эпиопский шофер Ассефа, а пассажиром к нему пересел Варе.

Оставив на всякий случай машину на тверди, они побрели к нам пешком по рассолу. Положение было серьезным. Даже при ясном свете мы однажды целый день кряду с большим трудом вытягивали «джип» из соляной ловушки. А тут в беспросветной тьме застряли шесть машин, в том числе две пятитонки, причем никто не мог помочь друг другу в тяжелой работе светом фар. Предстояла долгая, изнурительная, более того, отчаянная работа…

Попытки рушились одна за другой, тяжелые грузовики оседали все глубже и глубже, ввергая нас все в большее отчаяние. Память упрямо возвращала к историям о застрявших машинах. Самим нам не выпадало еще столь крупной беды — ни в Афаре, ни в других местах. Это был поистине гераклов труд по извлечению целой автомобильной армады. К тому же проклятая тьма! К 2 часам ночи удалось вытащить лишь две легковушки, оснащенные передними ведущими мостами. С помощью двух десятков человеческих рук они вылезли из грязи. Но оба «лендровера» и особенно грузовики были нам не по плечу. Казалось, они навечно вросли в зыбкий афарский грунт. Измочаленные вконец, мы втиснулись в три уцелевшие машины и отправились ночевать в лагерь.

С рассветом мы вновь были на месте крушения. То, чего мы опасались больше всего, произошло: колеса грузовиков полностью засосало, и они теперь лежали на брюхе. Мы лихорадочно взялись за работу. Даже жгучий полуденный зной не выгнал нас из соляного болота… Полностью разгрузив машины, мы перетащили вручную на твердь все ящики и 200-литровые бочки с горючим для автомобилей и вертолета. Затем начали бешено обкапывать колеса плененных «транспортных средств». Увы, вязкая жижа наползала почти с той же скоростью, с какой мы ее отбрасывали, — сизифов труд! Все решала скорость. Надо было успеть подложить под колеса куски толя — единственная надежда вызволить машины. Лопаты мелькали в воздухе, как лопасти пропеллера, но соленая жижа упрямо заполняла выемки. Помимо этого она налипала на лопаты, отчего работать было уже совсем невыносимо. Отчаянное чувство собственного бессилия вливалось в нас, подобно жиже.

В конце концов удалось все же вызволить один «лендровер», потом другой. Затем, прицепив к этим двум мощным «тяглам» длинные стальные тросы и веревки, мы начали вытаскивать на твердь засевший не столь глубоко грузовик. Нетерпеливость (мы не стали обкапывать левое колесо, понадеявшись, что подсунутых под остальные три колеса кусков толя будет довольно) обернулась потерей времени и сил. Трос натянулся, отчаянно зазвенел и лопнул. Стальной хлыст со свистом прорезал воздух, чудом никого не задев. Все надо было начинать сначала, в том числе и подкапываться под полностью ушедшее в соляную жижу левое колесо.

К вечеру выручили первый грузовик, а к полуночи — второй. Мы настолько выбились из сил, что не могли даже радоваться, зато эфиопские шоферы и помощники прыгали так, словно их любимая команда забила гол. Они не могли разделить с нами интереса к плитотектонике или вулканологии, равно как и другим странным для них занятиям, но они любили технику, машины и были преисполнены дружеских чувств к нам. Поэтому победу в изнурительной битве с рассолом посреди пустыни они восприняли как спортивное достижение. Они работали не за страх, а за совесть и теперь доказали всем, и себе в том числе, что люди сильнее зыбучих песков!

Два дня спустя, накачав 600 литров пресной воды из артезианской скважины у далолского рудника, мы тщательно промыли днища и моторы машин, после чего покинули наконец лагерь в Ас-Але и взяли курс на юг. За 3 недели соляная долина успела несколько приесться, и мы были почти счастливы перемене, хотя песчаные барханы и лавовые поля, куда мы направлялись, вряд ли окажутся более гостеприимными — колеса вязнут там столь же часто… И все-таки какая-то жалость оставалась на дне души — вот, больше никогда не доведется здесь побывать. Это чувство накатывало на меня, когда я оказывался в безбрежной пустыне, парадоксально напоминавшей полярную льдину, один среди безмолвия, нарушаемого лишь воем ветра. Никогда мне не шагать больше по этому морю каменной соли, окаймленному сумрачными горами с позолоченными заходящим солнцем вершинами.

Наш отъезд превратился в веселую феерию: десяток машин, развернувшись фронтом, со скоростью 80 километров в час мчались по искристому соляному покрытию. Мы не знали, что, едва кончится эта ровная благодать, скорость упадет в 8— 10 раз и мы будем двигаться не быстрее пешехода.

Вдали показались копи царицы Савской. Сложенные из соляных блоков хижины рабочих, дрожавшие в дневном мареве, мнились какими-то сказочными крепостями. Солнце клонилось к Эфиопскому нагорью. Последние дневные караваны, растянувшиеся по долине, выглядели пунктирными черточками в красновато-желтой дымке.

В рассольной жиже остался один осел; он стоял, низко опустив голову, словно вглядываясь грустными очами в собственное отражение. Караванщики бросают животных, не способных больше нести груз, на произвол судьбы, и те понуро стоят часами, а высоко в небе над ними уже ходят черными кругами десятки коршунов. Наутро от обреченного животного остается лишь голый скелет.

Бивуаки и работа

На ночь мы разбили лагерь у кромки лавового поля на светлом слежавшемся песке. В сезон дождей его наносят потоки, с шумом низвергающиеся с отвесного нагорья, что начинается километрах в тридцати от базальтовых полей. Каждый год бешеные ручьи все больше углубляют ложе. Вырываясь на простор долины, они замирают, и крупная галька ложится в русло новым слоем. Чем дальше, тем камни становятся мельче, и наконец остается лишь песок и глина. В месте, где разбили палатки, кое-где проглядывали пучки жесткой травы и даже низкие темно-зеленые кустарники, похожие на можжевельник.

На следующий день мы продвинулись еще на 40 километров. Дорога шла вдоль черно-серого лавового поля, слева рядком выстроились вулканы. Мы мысленно поблагодарили дорожников за такую близость к объекту исследований: за образцами не надо было далеко ходить. Чтобы составить представление об истории любого вулканического района, требуется знать, из каких пород он сложился, в каком порядке следуют слои и каковы их относительные пропорции.

В Афаре мы попали, что называется, на голое место. Поначалу перед нами была лишь карта, лишенная геологической информации. Это одновременно и удручало, поскольку для заполнения пустоты предстояло проделать огромный объем работы, и возбуждало, ибо мы стояли в преддверии открытий. Вот одна за другой на карте появляются определяющие точки, потом они соединяются линиями. Линий становится все больше, а пространство разграничивается: линии контакта, линии разломов, линии выхода пород. Каждый вечер по возвращении в лагерь мы наносили на карту дневные наблюдения, и неделя за неделей геологический портрет района приобретал все более зримые очертания.

Наши стоянки, таким образом, становились центрами, откуда наносимые на карту точки расходились лучами. С зарей мы разъезжались во все стороны группами по двое, по трое (в одиночку — никогда, таков непреложный закон пустыни), кто на «джипе», кто пешком, а позже и на вертолете. Ходоки, естественно, осваивали куда меньшее пространство, чем их товарищи, но часто именно они находили самое интересное. Кстати, пассажирам тоже приходилось изрядно двигать ногами, только подальше от баз.

Тот факт, что в Афаре нельзя пускаться в поиск в одиночку, оказался большой удачей: научная отдача группы из двух изыскателей, обсуждающих полевые результаты наблюдений, значительно выше суммы результатов двух изыскателей-одиночек. Двумя парами глаз видится не только больше, но и лучше. А из обсуждения или спора выходит более ценная информация, чем из индивидуальной констатации.

Вечером, когда мы впервые за день ели по-настоящему, сидя кружком вокруг поставленной наземь керосиновой лампы, одни говорили, другие помалкивали. Здесь играла роль не только особенность характеров, но и усталость. Один подробно рассказывал об увиденном или излагал свое мнение, другой возражал, третий дремал, остальные молча слушали.

На песчаных равнинах, тянувшихся между лавовыми полями и уступом нагорья, мы часто видели газелей. Пустыня, можно сказать, изобиловала ими… Кроме этих мелких антилоп там водились страусы, дикие ослы, шакалы, гиены, коршуны и грызуны, не говоря уже о домашних животных данакильцев — козах, верблюдах, а в зеленой долине возле Ророма паслись даже коровы, так что по вечерам мы всегда ели свежее мясо, необходимое при таком расходе сил. Бесспорное предпочтение отдавалось мясу газелей, даже когда дежурный повар, чей кулинарный опыт ограничивался вскрыванием консервных банок в бойскаутских походах, подавал нам тушку, обугленной с одного бока и почти сырой с другого… Сухое дерево курилось приятным дымком, а зверский аппетит довершал остальное.

Дискуссии, начинавшиеся за трапезой, особенно не затягивались: усталость долгого дня сказывалась с особой силой, когда пустой живот тяжелел от щедрого насыщения. Редко кто бодрствовал после десяти… Ночь приносила долгожданную свежесть и прохладу. После дневного пекла ночные 20° казались лютым холодом, и, клацая зубами, мы облачились в свитеры. Спали мы. под луной — в данном случае это не фигура стиля, а констатация факта; небо было безоблачным, и бархатистые звезды виднелись настолько отчетливо, что, честное слово, было жаль так быстро засыпать. Походные койки изолировали нас от скорпионов, тарантулов и общительных змей. Каждый устанавливал свою койку в зависимости от фантазии, настроения, топографии места, направления ветра и регистра храпа соседа.

В ту ночь ветер заставил нас лечь под защиту низкой, но вполне надежной стены лавового потока. Я уже спал глубоким сном, когда кто-то дотронулся до плеча… Я тотчас узнал в темноте Жан-Луи Шемине — к счастью, я, как пес, просыпаюсь мгновенно.

— Посмотрите, — зашептал мне в ухо Жан-Луи, — там (он показал рукой на восток) все небо багровое. Если отойти от стены, ясно видно.

Мы отошли шагов десять, я обернулся и действительно увидел в синем небе пурпурный отсвет над черной массой хребта. В другом месте это мог быть сполох горящей саванны или лесного пожара, но здесь, в вулканической пустыне…

— Извержение! Это извергается Эрта-Але! Она же в той стороне! Эй, ребята, просыпайтесь! Извержение!

Открытие Шемине взбудоражило всех до крайности, сон как рукой сняло. Какая досада, что до сих пор еще нет вертолета!

К величайшему нашему изумлению, утром в небе не было заметно ни малейших следов пожара, ничего. В бинокль просматривалась безмятежная картина: базальтовые потоки и вялый привычный дымок над Эрта-Але. Мы решили, что это скромное — учитывая слабость зарева — извержение длилось от силы несколько часов. День прошел в обычных делах.

Но не успело солнце скрыться за горами, как над кратером Эрта-Але снова возник пурпурный отблеск. Мы не могли оторваться от этого зрелища. В чем дело? Маловероятно, чтобы это было перемежающееся извержение — затихающее днем и возобновляющееся ночью. Правда, лавовые потоки могли стекать по восточному, не видимому отсюда склону, а отблеск шел из жерла кратера, где начался интенсивный процесс.

Всех разбирало жгучее желание взглянуть на феномен собственными глазами: извержения ведь происходят не каждый день. Молодые коллеги строили смелые планы молниеносного рейда к Эрта-Але, но я отговорил их, точнее, категорически воспротивился этому намерению, как ни жаль было их разочаровывать. Я твердо считал, что предприятие невозможно или находится на пределе возможности, что все равно делало его чрезмерно опасным.

Внешне рейд выглядел предельно просто. Вершина вулкана, отстоявшего от нас на 20 километров, поднимается всего на 500 метров, а долина лежит в 100 метрах ниже уровня моря. Перепад в 600 метров при такой дистанции мог показаться пустяковым делом — в любом другом месте, кроме Афара! Здесь добавляются невыносимая жара и предательские ловушки базальтовых полей, не позволяющие пройти ни мулам, ни верблюдам, ни тем более машинам: отсутствие колодцев ограничивало радиус передвижения запасом воды, который можно перенести на себе, то есть несколькими километрами. Еще я знал, что не только никто из европейцев, но и ни один афар не отваживался забираться на вулкан. Даже Туллио Пастори это оказалось не по силам.

Пастори лучше, чем кто-либо, знал Афарскую впадину. Приехав сюда в 1906 году, он в 1928 году первым пересек ее пешком с юга на север — подвиг, который после него не повторил и, безусловно, не повторит никто. Это он, Пастори, открыл среди прочего залежи калийной соли в Далоле. Он говорил на афарском языке так же бегло, как на итальянском, арабском, суахили и галла, завоевав доверие кочевников. Несравненный ходок, он совершил однажды попытку добраться до кратера Эрта-Але, на безуспешно. Тот факт, что даже он был изнурен жаждой во время подъема, хотя в то время Пастори не исполнилось еще и 40 лет, из которых 25 лет он прожил в Афаре, указывал на практическую невыполнимость этого предприятия.

Кстати, нам посчастливилось познакомиться с этим удивительным человеком незадолго до его смерти, последовавшей в 1972 году. Несколько дней мы провели вместе в Мэкэле. Пастори рассказал нам о своей необыкновенно бурной жизни. Вот один эпизод, свидетельствующий о том, какой это был ходок. В 1941 году англичане интернировали его как итальянского гражданина и отправили в лагерь в Северной Кении. Охрана там была не очень строгая — куда мог деться беглец в пустыне? Так вот, Пастори пешком прошел от Кении до Александрии — более 4 тысяч километров! Там он нашел шаланду, которая перевезла его в Турцию, а оттуда на другом баркасе он прибыл в Геную. Тем временем Италия вышла из войны, и север страны оккупировали немцы. Пастори вновь оказался в тюрьме, на сей раз немецкой… Он убежал и оттуда и с тех пор испытывает отвращение ко всем войнам, блокам и проявлениям национализма.

Когда война закончилась, он смог вернуться в любимые пустыни Восточной Африки. Хорошо, что военные действия прекратились, иначе он бы отправился туда пешком!

Теперь о технической стороне дела. Для того чтобы добраться до кратера Эрта-Але и спуститься вниз, потребуется 2 дня. Из-за необыкновенной сухости воздуха в Афаре — без сомнений, самой горячей точке планеты — усиленного ветром испарения человеку требуется в сутки не меньше 7–8 литров воды. Еще 1–2 килограмма провизии (это минимум) плюс спальный мешок, не говоря о фотоаппарате, блокноте для записей, компасе и геологическом молотке, — все это составляет уже неподъемный груз для среднего восходителя. И даже для такого, как Туллио Пастори…

Через несколько дней в лагерь прибыл наконец зафрахтованный нами вертолет. О приближении его сообщил далекий прерывистый гул, и звуки «таф-таф-таф» наполнили наши сердца буйной радостью. Мы высыпали наружу, во все глаза вглядываясь в выбеленное солнцем небо. И вот слева от конуса Афдеры показалась черная точка. С каждой минутой сухой треск возрастал, а муха увеличивалась в размерах. Удивительное испытываешь чувство, когда к тебе в забытое богом место опускается вертолет. Заброшенность и одиночество всегда усугубляются в соседстве с потенциальной опасностью — в пустыне, на вулканах, в полярных льдах, и появление крылатой машины воспринимаешь с особой благодарностью — как свидетельство того, что ты не забыт. К этому теплому чувству у меня еще примешивается восхищение, не прошедшее даже после сотен часов, проведенных в вертолете, восхищение изобретательским гением людей, создавших такую волшебную, виртуозную машину.

Пилот сошел на землю и, сдержанно улыбаясь, представился:

— Рене Глэз. Эфиопские воздушные линии.

Это оказался француз! Теперь уж точно у нас не возникнет языковых проблем. Назначая места встречи в столь неординарных местах, как кратеры вулканов или «точки» в пустыне, нужно быть твердо уверенным, что тебя поняли. Риск и так уже слишком велик, чтобы к нему добавлялась языковая путаница!

Первый наш полет был, естественно, к Эрта-Але. Нигде, ни на склонах, ни в овальном кратере, мы не обнаружили ни малейших следов извержения; нигде не было видно свежезастывшей лавы — ее гладкую черную поверхность нельзя спутать с растрескавшимися старыми базальтовыми полями. Напрашивался единственный вывод: активный процесс происходил в глубине питающего жерла. К сожалению, внутренняя его часть не просматривалась из-за дыма. Когда ветер отклонял дымовой султан в сторону, виден был лишь черный зияющий провал глубиной не меньше 300 метров.

Мы были разочарованы, и еще как! Однако, поразмыслив, я решил, что, даже если на дне этого громадного полукилометрового колодца и находился лавовый расплав, мы вряд ли заметили бы его при ярком тропическом солнце. Надо будет попробовать заглянуть туда ночью.

Это нам удалось сделать лишь на следующий год. Когда светило погасло, сквозь пелену дыма и прозрачных газов мы увидали под собой озеро расплавленного базальта.

Восторг моих спутников при виде зрелища, которое они дотоле наблюдали лишь на экране, был неописуем. Но не меньше их радовался я. Еще бы! Найти второе на всей планете озеро жидкой лавы, после того как 20 лет назад я обнаружил первое в Ньирагонго, — для профессионального вулканолога это несказанная удача. Я не мог, конечно, знать тогда, что через 6 лет мы обнаружим третье озеро Антарктического континента — на дне кратера сказочного вулкана Эребус…

К сожалению, в Афар мы приехали не для изучения вулканической активности. Главной целью была «архитектура» Земли, и значение Афара в системе глобальной тектоники уже начало выявляться. Вопреки тому, что писали поверхностные наблюдатели, становилось очевидным, что эта треугольная впадина не была частью системы разломов, зигзагом проходящих через всю Восточную Африку. За 6 лет работы мы не только не встретили здесь следов продолжений Большого Эфиопского рифта, но и, напротив, по мере изыскания все сильнее убеждались, что вся пустыня Данакиль находится в тесном родстве с Красным морем. А если так, то менялся весь угол зрения: вместо разлома целого континента мы имели дело с расширением океанического дна. Разница существенная!

Свидание в пустыне

На северном берегу озера Джульетти мы обосновались прочно, совершая оттуда регулярные вылазки на «джипе» и вертолете. Были осмотрены все точки, привлекшие наше внимание при изучении аэрофотографий. Вертолет позволял проделать огромный объем работы, важно было использовать его наилучшим образом, иными словами, выбирать наиболее важную цель и формировать поисковую группу таким образом, чтобы она привозила богатый урожай наблюдений и образцов. Мысль о том, что машина летает непродуктивно, повергла меня в отчаяние.

Работа начиналась уже в воздухе: голая пустыня хорошо просматривалась сверху, а исключительная молодость рельефа являла навостренному глазу многие характерные места. Окрестности вскоре сделались нам настолько знакомы, что об открытиях не могло быть и речи. Полеты в основном были строго утилитарными: доставить в выбранную точку группу, а в конце работы взять ее назад. Поэтому, чтобы сэкономить время лёта — «наши разорительные часы», как мы их называли, надо было каждый вечер ломать голову над маршрутами следующего дня.

— Рене, вы отвезете Франко и Жака в Бара-Улу, затем вернетесь, и мы с Жан-Луи отправимся… вот сюда. — Я тыкал острием карандаша в место на фотографии, служившей нам картой. — Потом вам придется полететь за Жаком и Франко и высадить их на этом отрезке. А мы часам к пяти пополудни будем вас ждать возле этого большого кратера.

Заметить человека в невообразимом хаосе очень нелегко. Если машина садится вторично в том же месте, где их оставила, то все в порядке: хороший пилот всегда запоминает ориентиры, а Рене Глэз был превосходный вертолетчик, как и четыре других пилота, которые помогали нам в последующих экспедициях. Но если свидание назначалось в новой точке, приходилось подавать машине сигнал с помощью оснащенного визиром зеркала, направлявшего с земли отражение солнца в кабину вертолета… Прекрасный и архиполезный прибор — в том случае, когда есть солнце! А в день, когда мы должны были ждать вертолет возле большого кратера, солнце исчезло…

Мы добрались туда с Жан-Луи после тяжкого дневного перехода: Рене нас высадил утром довольно далеко от большого кратера. Передохнув, мы начали обход широкого плоского цирка. Дело в том, что, рассматривая аэрофотографии, я подумал: «А не образовался ли он под водой?» На эту мысль меня навела его форма — ровный круг правильной формы с горизонтальным полом. Диаметр цирка в 10–12 раз превосходил высоту стенок. На месте мы обнаружили специфический пепел, который зовем на своем варварском жаргоне гиалокластитами, — явный признак подводного происхождения. О том, что вода была морской, свидетельствовали коралловые наросты: кораллы не развиваются в пресной воде.

Это были первые кораллы, найденные в сердце Афара, и, несмотря на утомление, наши обожженные лица расплылись в счастливой улыбке. Наступил тот редкий миг, когда изыскатель не только ищет, но и находит. Словно желая сделать нам подарок, безжалостное светило закрылось легкими кучевыми облачками, приближения которых мы не заметили, поскольку взоры были прикованы к земле. Нежданная тень — это были первые облака со времени приезда во впадину — обрадовала нас относительной прохладой. Два часа спустя, когда в воздухе раздалось тарахтение вертолета, небо над нами все еще было пасмурным.

Я следил за приближением большого темного насекомого. Рене летел точно к тому месту, где мы условились встретиться. Сами же мы еще только подходили к нему. Машина пронеслась метрах в пятидесяти, мы радостно замахали руками. Вертолет заложил крутой вираж — я подумал, что летчик решил сесть поближе. Но нет… он удалялся! Мы в недоумении переглянулись.

Машина превратилась в точку, но потом опять стала увеличиваться в размерах. Стрекот был оглушительный. Мы, судорожно подпрыгивая, размахивали руками. Летчик проплыл в сотне метров над нами, мы явственно различили белое пятно его лица. Но он нас не видел… Отлетев на несколько километров, пилот заложил новый вираж и возвратился параллельным курсом, держась в 100 метрах севернее: Рене барражировал зону. Не заметив нас, когда мы стояли у него под носом, он уже никак не мог засечь нас с такого расстояния. Так оно и случилось. Рене сказал потом, что мы были неразличимы на фоне гиалокластитов: лица, ноги и руки сильно загорели, а рубашки и шорты цвета хаки тоже были «в масть»…

Я в отчаянии сжимал ненужный сейчас гелиограф. Солнце слепым бельмом едва просвечивало сквозь облака. Как я пожалел, что не взял дымовой шашки или ракеты, но кто бы мог представить себе Афар без солнца!

Полчаса Рене Глэз облетал кратер со всех сторон, все больше и больше отклоняясь от места встречи в направлении точки, где он нас высадил. Летчик решил, что, если с нами что-то случилось, мы должны были бы ждать его на полпути. И беспокойство, снедавшее его, было не меньше нашего.

То, чего мы опасались, произошло: после шестого прохода Глэз развернулся и улетел на базу. У нас не было ни еды, ни воды. Меж тем близилась ночь. Что делать — рисковать ночевкой на холодных камнях или пытаться дойти до лагеря пешком? Десять часов ходьбы в темноте… С другой стороны, вдруг завтра вертолет не придет? Все может случиться… Если наутро он не прилетит, будем ли мы в состоянии шагать днем без воды через нагромождение камней? Я быстро проигрывал в уме варианты, чтобы принять решение. Если двигаться пешком, надо выступать немедля, бросив здесь рюкзаки с ценными образцами… Вертолет еще тарахтел вдали, когда узкий лучик солнца пробился в разрыве между грустными облачками, устилавшими небо. В руке у меня по-прежнему был секунду назад бесполезный гелиограф. Быстро поймать солнце и направить его отражение в сторону вертолета — быстро, пока светило не скрылось, а машина не удалилась окончательно!

Пять минут спустя мы уже были в воздухе.

А через 10 минут кончился бензин, и мы сели… в 15 минутах ходьбы от лагеря. Какое счастье! Это было лишним доказательством мастерства Рене Глэза не только в вождении вертолета, но и в расчете запаса горючего.

Озеро Джульетти

Четыре года подряд мы разбивали зимой лагерь у озера Джульетти. Географически озеро было расположено необыкновенно удачно: к северу начинался хребет и вулкан Эрта-Але; на западе виднелись Афдера и Алаита; на восточном берегу мы обнаружили следы подводной вулканической деятельности, там же простиралась песчаная пустыня, за которой лежали «Данакильские Альпы»; наконец, южную часть занимали лавовые поля с риолитовыми потоками и необыкновенной красоты (на взгляд геолога) желоба. К профессиональному интересу добавлялось столь неоценимое в здешнем климате удобство, как озеро. И не просто озеро типа Карума — подернутая грязной пеной засоленная лужа у подножия вулкана, чья вода была столь же безжизненна и враждебна, как и берега. Нет, озеро Джульетти представляло буйное царство жизни. Живыми были волны и шорох прибоя, животворными были бесчисленные горячие ключи на его берегах, качающиеся под ветром пальмы и тамарисковые деревца в окрестном оазисе. Наконец, там были люди: каждый день подходили кочевники поить верблюдов и коз в питающих озеро ручьях; длина этих источников не превышала сорока шагов от места, откуда они выбивались, до впадения в озеро.

В изгибе одного такого источника мы нашли скалистую выемку шириной с хорошую ванну. С каким удовольствием мы окунались туда ранним зябким утром и вечером, после проведенного среди раскаленных камней дня. Однажды, вернувшись обезвоженным после изнурительного марш-броска под солнцем, Варе погрузился в горячую ванну так, что снаружи остались одни ноздри, и долго пил, пил чуть солоноватую воду.

Вождя данакильцев, кочевавших в этом районе, звали Яйо. В его жилах явно текла чужеземная кровь: в отличие от своих соплеменников-мужчин, отличавшихся почти женской стройностью и грацией (а женщины-данакильки божественно красивы!), он был коренаст и массивен; черты его лица удивительно напоминали ассирийские барельефы, за что мы тут же прозвали его Навуходоносором. Кто из завоевателей, пришедших с того берега Красного моря, оставил ему в наследство тяжелые локоны, обрамлявшие его продолговатые глаза и по-царски спускавшиеся на могучую грудь?

Он шествовал непременно со свитой, подпоясанный внушительными патронташами и задвинув за них широкий ятаган. У сопровождавших его трех юношей к упомянутому вооружению добавлялись еще и новенькие карабины, уложенные на плечи. Царственной поступью, ни на кого не глядя, он подходил к ручью и устраивался в тени пальмы, широко раскинув ноги в просторной юбке и уронив на колени узловатые ладони. Все в лагере по очереди приветствовали его. Он не глядя протягивал нам руку. Внушительное зрелище!

Но все это был спектакль. Уже во время второй экспедиции, в декабре того же года, мы убедились, что за фасадом непроницаемого сфинкса и внешностью ассирийского монарха скрывался обыкновенный деревенский мужичок. Больше всего его интересовали наши подарки.

Иногда на берегах озера Джульетти появлялась еще одна колоритная фигура — крупная худая и совершенно безумная старуха. Она гнала стадо коз голов в сто и при этом беседовала с животными, что-то втолковывая им, подкрепляя справедливость своих слов жестами и мимикой. Она куда больше смахивала на колдунью, чем на пастушку. Несколько раз я пытался заговорить с ней через посредство Аберры или Гирмы. Тщетно… Не скажу, что она не слушала, — она просто не видела и не слышала людей, обращавшихся к ней с речью. Ни я, ни они — никто, похоже, не существовал для нее, кроме коз, мягкими волнами кативших по пустыне. Мы долго смотрели вслед удалявшейся худой фигуре, обернутой в черное покрывало. Такими, должно быть, выглядели библейские пастухи-пророки…

Колодец в пустыне, река в степи

В 1969 году мы впервые заметили признаки надвигавшейся трагедии: засуху и голод.

Жизнь в пустыне (это уже трюизм) держится на тоненькой ниточке, название коей — вода. Стоит пересохнуть немногим эфемерным ручейкам, как жизнь здесь обречена. Никто из людей, не живших подолгу в пустыне, и тем более туристы, приезжающие туда на короткое время из изобильных водой стран, не могут представить себе, что такое колодец. В пустыне я ощутил значение воды, как в пещерах мне открылось значение света, а под водой — значение воздуха. Всего лишь чуть-чуть какой-то сбой и…

Мы не очень зависели от колодцев данакильской пустыни: у нас было несколько 200-литровых бочек, которые мы наполняли из артезианской скважины возле Далола. Кроме того, горячие ключи у озера Джульетти давали чуть солоноватую, но вполне приемлемую для питья воду. Однако, если бы удалось найти источник километрах в пятидесяти или ста от базового лагеря, поисковым группам не пришлось бы таскать с собой тяжелый груз, легче было бы маневрировать.

Из составленных путешественниками прошлого века реляций, дополненных сведениями, почерпнутыми от Пастори, нам было известно о существовании трех постоянно действующих колодцев в квадрате примерно в 10 тысяч квадратных километров к югу от озера Джульетти. Один из этих колодцев на полпути между Афдерой и обширными риолитовыми полями у Гад-Элу интересовал нас особенно. Было очень заманчиво разбить там стоянку на 2–3 дня для изучения застывших потоков кислой лавы в соседстве с мощным гранитным массивом. Гранит медленно выкристаллизовывается в земной коре, тогда как лава разом выплескивается на поверхность в жидком виде, и соседство этих двух типов пород редко где можно наблюдать. Их сосуществование в самом сердце Афара представляло важную проблему, разрешить которую было бы легче при наличии временного лагеря. Но оставаться у цели без источников воды поблизости было просто опасно.

Мы начали искать источник еще во время разведывательных полетов. Главной их целью оставались геологические наблюдения, но попутно мы выискивали в указанной зоне колодец. Тщетно. Потом стали выспрашивать кочевников. Приметы, полученные в обмен на муку и сахар, тоже не смогли помочь.

Наконец было решено предпринять целенаправленные поиски колодца, Снижаясь моментами до 10 метров и летя на самой малой скорости, мы прошли над высохшим руслом, углубились в ущелье, во все глаза рассматривая галечник, колючки и бесчисленные следы верблюдов и коз. Ведь животные должны были где-то пить! Напрасно. Несмотря на все долготерпение, столь же тщетными оказались попытки отыскать два других водопоя.

Только тут до нас дошло: эти колодцы просто иссякли, иссушенные жарой, обрушившейся на всю гигантскую зону к югу от Сахары, зону, протянувшуюся от Атлантического побережья до Красного моря. Кстати, нас должно было насторожить уже одно то, что вопреки строгой этике пустыни встреченные кочевники просили у нас воды. Такого не случалось никогда ранее…

Мы не заметили подкравшейся беды. Окажись мы более наблюдательными, нам бы бросилось в глаза — и в пустынной впадине, и в живописных средневековых поселках на Эфиопском нагорье, — что люди и животные становятся все худее, а на окраине городка Волло все прибавляется бездомных. Нищету я познал давным-давно, еще в первые приезды в Заир, Чили, Чад и многие другие места. Равнодушие владеющего почти всеми богатствами страны меньшинства к страданиям подавляющего большинства своих сограждан — вещь настолько распространенная на свете, что она стала уже своего рода «нормой».

Бедность населения «третьего мира» возмущает и вызывает жгучее желание помочь ему изменить существующий порядок вещей. Затем со временем перед лицом колоссальной диспропорции между силами тех, кто жаждет большей справедливости, и всемогуществом денег, опирающихся на все более устрашающее оружие и распространяемую телевидением, радио и послушной прессой ложь, руки опускаются.

Диктаторы в ряде стран Азии, Африки и Латинской Америки выглядели бы смешными марионетками, если бы их действия не вызывали ужас; поддерживаемые межнациональными корпорациями, которым идея выгоды заменяет мораль, они ввергают свои народы во все более беспросветную нищету. Это выявляется с особой силой, когда их страны оказываются перед лицом стихийного бедствия — наводнения, землетрясения или засухи.

Все это мы знали. Но… как бы это сказать? В пустыне крайняя бедность кочевников казалась «натуральной», что ли, она была связана с бесплодностью земли. Данакильцы тысячелетиями жили на пределе возможного, как и другие кочевые племена в соседних странах — Сомали, Кении или Уганде: самбуру, туркана, масаи, галла. Они питались молоком своих коз и верблюдиц (редко, когда коров), иногда ели мясо или муку, которую выменивали или покупали у крестьян Эфиопского нагорья. Я ни разу не видел афаров за трапезой — видимо, на это занятие у них уходит слишком мало времени. И тот факт, что они стали есть еще реже зимой 1969–1970 годов, прошел для нас совершенно незамеченным. Люди по-прежнему выглядели тонкими, легкими и грациозными, хотя хроническое недоедание сменилось голодом, Мы не встречали людских скелетов, детишек с раздутыми животами и похожих на теней женщин, как в западноафриканском сахеле1. К великому нашему стыду, мы не заподозрили поразившей данакильцев трагедии даже в 1971 году, когда, оставив Данакильскую пустыню, устроили базовый лагерь в оазисе на берегу реки Аваш в Центральном Афаре.

Центральный и Южный Афар совсем не похожи на испепеленную Данакильскую пустыню. Человек, покинувший соляное царство, вдруг вступает, переехав дорогу Асзб-Дэссе, в иной мир. Это и в самом деле другой мир — если, конечно, не сравнивать его с изобильными местами планеты. Начинающаяся от этой дороги зона тянется на 300 километров к югу до Сомалийского нагорья и представляет собой полупустынную степь. Собственно, тот же сахель [4]… Здесь растут колючие кустарники и даже акации, камедные, тамариндовые и зонтичные мимозы.

Жизнь этой части Афара дает река Аваш; круглый год она катит свои желтые воды, даже в сухой сезон. Аваш начинается к северу от Аддис-Абебы и, пройдя около 1000 километров и спустившись на 3 тысячи метров ниже, теряется в Центральном Афаре — в болотах Гамарри и сернистом озере Аббе. Ни в одной пустыне мира нет столь большой реки. Впрочем, на здешней широте — 12° выше экватора — еще нет пустынь: они лежат дальше к северу. Жара тоже не столь сильная, поскольку зона постоянно идет вверх от соляной долины Далола и достигает отметки 1300 метров у нагорья. Ничего удивительного, что там цветут мимозовые деревья, а в зеленом оазисе вдоль долины Аваша водятся антилопы и кабаны, бегемоты и зебры, пеликаны, ибисы, цапли, причем в великом множестве. Именно здесь полуоседлые афары пасут своих коров.

В тот год, когда мы разбили лагерь возле поселка Айсаит, где живет афарский султан Али Мира, нам бросилось в глаза обширное кладбище. В степи могилы рассыпаны на большом расстоянии, а в Айсаите стоял целый лес надгробных стел, сотни погребальных камней в изголовье свежих могил. Это еще не была ни засуха, ни голод — то была холера.

Бедствие схлынуло, и жизнь вновь потекла по привычному руслу, неторопливо и размеренно; на уличках маленького городка засветились улыбки. Рыночная площадь — широкий утоптанный прямоугольник, окруженный саманными домиками, — кишела народом: кочевники и жители оазисов, продавцы и покупатели, мужчины, женщины, детишки. Всюду козы и верблюды. Как обычно, продавался «теф» — разновидность овса, из которого пекут большие плоские лепешки «ингеры», выставлены для продажи перец, пряности, сахар, ароматические травы, бобы, горох, дикий мед, металлические тазы, котелки… Прекрасные данакильки с обнаженной грудью звонко смеялись, словно и не было никакого несчастья, и черный призрак не витал в небе. Ребятишки взапуски бегали между торговцами, сидевшими на корточках перед разложенным на циновках нехитрым товаром, неторопливо ходили покупатели-«горожане» в белых чалмах и бурнусах, кочевники в коричневых юбках, а важные верблюды величественно отдыхали на земле. Мы не заметили ничего необычного. Правда, долина могучей реки Аваш никогда не знала смертельной засухи, и голод, косивший афарские племена на севере, сюда еще не дошел.

Лагерь в Айсаите нам понадобился для детального изучения гюйо — того самого, что я заметил во время первого облета впадины. Местные жители зовут его Асмэра — «красный». Он действительно темно-красный — того теплого тона, какой бывает у некоторых гиалокластитов. Этот материал, рожденный в результате соприкосновения мелких частиц расплавленной лавы с водой, образовал не только могучий усеченный конус Асмэры, но и покрыл практически всю зону площадью в несколько тысяч квадратных километров в широкой излучине Аваша. Этот полукруг Аваш выписывает как бы из последних сил, прежде чем закончить свой бег в болотистых топях.

Мы обнаружили там еще один гюйо и несколько круглых подводных образований. Но главное, мы собрали там неопровержимые доказательства того, что форма усеченного конуса никак не связана с эрозией. Это первородная форма гюйо, поскольку слои гиалокластитов не прерываясь идут параллельно как на плоской вершине, так и на склонах, а затем продолжаются на земле. По всей видимости, такова структура не только этих двух скромных гюйо (диаметр — 2,5 километра у основания и высота менее полукилометра), но и всех бесчисленных гюйо, рассыпанных по дну океанов. О последних мы имеем лишь косвенные данные, однако есть все основания считать, что и лежащие под толщей океанской воды гюйо тоже родились в результате подводных извержений. Их форма — усеченного конуса — не есть результат эрозии неких гипотетических островов. В истории развития планеты эта внешне неброская деталь приобретает особую важность, ибо она опровергает ряд устоявшихся представлений, таких, например, как опускание океанического дна на 2–3 тысячи метров (там были обнаружены горизонтальные вершины множества гюйо…).

Обсидиановые орудия

Самая труднодоступная часть впадины тянется на юг от озера Джульетти до Центрального Афара. Этот район размером 30 тысяч квадратных километров представляет собой невообразимую фантастическую «сюиту» из трещин, разломов, вздыбленных блоков и желобов. Повсюду голый камень, темные базальты, светлые риолиты, черные обсидианы, багровые игнимбриты, белый гипс, золотистые гиалокластиты. Мы летели над циклопическими лестницами с запрокинутыми

назад ступенями высотой 50, 100 и. даже 300 метров. Вертолет высаживал нас среди этого нагромождения, и мы карабкались по гигантским ступеням с упорством муравьев, откалывая образцы от бесчисленных пластов твердого материала — такого твердого, что отскакивал молоток, — а затем ползли дальше с тяжеленными рюкзаками за спиной.

Удачно отбитый кусок вулканической породы позволяет определить ее возраст (в миллионах лет), направление магнитного поля Земли в период застывания лавы, глубину, на которой расплавилась кристаллическая магма, и трансформации, которые она претерпела в дальнейшем… Для проведения химических анализов образцы разрезают на сверхтонкие — толщиной в две-три сотых миллиметра — пластинки, которые легко «читаются» под минералогическим микроскопом; их смотрят под рентгеном: кристаллические решетки минералов преломляют рентгеновские лучи; измеряют количество изотопов и соотношение между радиоактивными элементами (такими, как калий) и продуктами их распада (такими, как аргон), что позволяет уточнить возраст породы; подвергают магнитному анализу для оценки теплопроводности… Всего не перечесть! Вот почему так важен отбор образцов. Он требует не только могучих рук, прошедших испытание водой и даже вулканическим жаром, но главное — точных знаний и умения. Вот почему эти образцы до того момента, пока мы не доставим их в целости и сохранности до лагеря, были для нас ценнее всего остального.

Содержимое рюкзаков, оттягивавших плечи, придавало особое величие природным ступеням, по которым мы взбирались. Красоты ландшафта приобретают иной смысл, когда служат полем для какого-либо исследования, а не просто пейзажной рамкой. Альпинист при восхождении восторгается пиком Миди иначе, чем турист, которого доставляет на вершину кабина канатной дороги. А альпинисту-геологу, расшифровывающему при подъеме историю горы, она, кажется еще краше, чем обычному скалолазу. На склоне Дадара или Харака я забывал о мешке за плечами и немилосердном солнце. Я испытывал подлинное блаженство.

После утомительных для глаза базальтовых просторов Северного Данакиля здешнее разнообразие необыкновенно возбуждало ум и сердце. Игнимбритовые поля охряного тона окружали феерические риолитовые столпы, вздымавшиеся на сотни метров, словно персты чудовищной руки; покрытые мириадами трещин, застывшие тысячелетия назад толстые черные потоки обсидиана отливали словно донышки бутылок, и издали казалось, что они лишь вчера излились из чрева Земли; светлые трахиты вклинивались меж темно-коричневых пород, а белые пляжи гипса искрились на солнце, как снег.

Однажды утром вертолет опустил двух геологов на мощный слой обсидиана. Тысячи наложенных друг на друга таких слоев образуют почти километровый пик Гад-Элу, Сверху эта гора выглядела наслоением каких-то чудовищных змей — наползших друг на друга драконов. Доселе невиданное и весьма интригующее зрелище!.. Предстояло убедиться в идентичности пород всех этих потоков, посмотреть, варьируется ли их состав, а для этого собрать — в который уже раз! — образцы.

Однако на месте нас ждал такой сюрприз, что. мы позабыли про геологию: вся площадка, куда опустился вертолет, была усеяна обсидиановыми орудиями эпохи неолита… Крупные осколки десятками тысяч валялись окрест. У нас в группе были специалисты по первобытной эре, но открытие выпало на долю Франко Барбери и Жака Варе, ничего не сведущих в подобного рода вещах. Чистая игра случая! Месторождение оказалось одновременно карьером, в котором добывали сырье для древней индустрии, и мастерской, где эти орудия обрабатывали: тут в обилии лежали как орудия, так и отходы производства.

Обсидиановые поделки встречаются по всему Востоку Африки. Из природного стекла — обсидиана делали режущие орудия задолго до открытия металла, причем своей прочностью обсидиан подчас не уступает стали. По этой причине доисторический человек предпочитал обсидиан другим материалам. В Кении, Уганде, Танзании, на Эфиопском нагорье повсюду можно видеть орудия небольших размеров — от нескольких миллиметров до нескольких сантиметров, напоминающие иногда простые осколки. Те, что предстали нам в Афаре, были огромные, быть может самые крупные из обнаруженных до сих пор.

В этом районе Афара обсидиан встречался часто; поразительным было другое: люди устроили мастерскую посреди пустыни и изготовляли там крупные орудия, которые, на мой взгляд, могли служить лишь в качестве мотыги. Мотыги для вспашки чего? Каменной пустыни? Разве только тысячелетия назад этот район еще не был пустыней?.. Маловероятно, потому что климат хотя и мог быть менее сухой, но был все же недостаточно влажным для земледелия. Скорее всего здешние поделки уходили в южную часть Афара, в оазис Аваша или на плато, где давно уже обитали землепашцы.

Подобные залежи несомненно представляли интерес для серьезных ученых, и вести обследование надо было по всем правилам. К сожалению, включенная в этот год в нашу группу специалистка по доисторическому человеку, не выказала энтузиазма по поводу этой находки… Я до сих пор не могу понять, почему она встретила наше сообщение ледяным молчанием и даже отказалась взглянуть на карьер и мастерскую, удовлетворившись тем, что отобрала из привезенных образцов самые «симпатичные». Возможно, она слишком устала после 2-недельного пребывания в самом жарком месте планеты. Ничего не поделаешь, во Франции не нашлось других желающих отправиться в это забытое богом место, каким представлялся из европейского далека Афар…

Вираж Красное море — Аденский залив

Мы работали на широте 12°30′. Переместившись на полградуса восточнее, мы убедились, что Афар, состоявший в тесном родстве с Красным морем, связан нерасторжимыми узами также и с Аденским заливом. В северной части доминирующий элемент в структуре здешнего региона — разломы — идут строго параллельно Красному морю. К югу от тринадцатой параллели их направление с юго-юго-востока — северо-северо-запада постепенно меняется на юго-восток — северо-запад, а перед двенадцатой параллелью разломы поворачивают почти строго с востока на запад. Во время третьей полевой кампании в Афаре в декабре 1969 года мы с удивлением обнаружили при разведывательном полете обширную зону, где на площади в тысячи гектаров разломы скрещивались — одни шли параллельно Красному морю, другие — параллельно Аденскому заливу.

Горючее в баке подходило к концу, так что мы с Гаетано Джильей смогли снова попасть туда лишь несколько дней спустя. И нам воздалось за все труды! Зона была испещрена густейшей сетью разломов, сходившихся под углом 110°: точно под таким углом скрещиваются тектонические структуры Красного моря и Аденского залива… Причем дальше — к западу и к югу от этого поразительного перекрестка разломы никак не сопрягались, а здесь они сходились в фантастическом сплетении.

Детальный осмотр выявил еще одну особенность: «разломы Красного моря» были более свежими, причем сегменты северозападных разломов сдвинулись в результате наложения. Эти сдвиги были длиной в сотни, а то и тысячи метров каждый. Если вспомнить, что землетрясение, вызывающее сдвиг в 1–2 метра, — это уже катастрофа, сопровождаемая страшными толчками, можно представить себе, какова сейсмичность в подобном районе!

Естественно, что километровые сдвиги не были результатом какого-то одного феноменальнейшего потрясения, а следствием бесчисленных толчков на протяжении всего времени образования разломов, возникших несколько тысяч веков назад.

Сброс разломов тоже производил внушительное впечатление: глубина его достигала сотен метров, отвесные обрывы тянулись иногда на десятки километров. Днища огромных грабенов белели гипсовыми слоями. Бесчисленные трещины змеились и по горизонтальным поверхностям поднятых блоков. Там и тут между зияющими провалами возносились конусы невысоких вулканов с четко обрисованными кратерами в окружении базальтовых потоков. Иногда лава изливалась прямо из трещин и наслаивалась до тех пор, пока не заполняла их до краев. Особенно много подобных закрывшихся трещин было на севере зоны, но строй вулканов тянулся строго по направлению разломов, красноречиво свидетельствуя о том, что они были прародителями всех вулканических процессов данного региона. Мы совершили там несколько посадок.

На плоском дне больших желобов было влажно — невероятная вещь в пустыне, где дождь выпадает 1–2 раза в год, а то и раз в 2–3 года, причем дождевая вода мгновенно просачивается в трещины и остается там пленницей «подземелья». Поэтому вода в редких колодцах насыщена солями и гипсом. Зато в разломах влага дает жизнь растительности — низкорослые густые кустарники поражают взор после стольких недель созерцания выжженных камней. Можете вообразить, насколько мы были потрясены, столкнувшись в траве нос к носу с семейством кабанов! Их удивление, надо полагать, было не меньше нашего.

Вынужденное ралли

Эту третью экспедицию в Афар многим из нас пришлось начать с утомительного авторалли, стоившего колоссальной потери времени, сил и денег, причем самое пикантное заключалось в том, что ралли было вызвано нашей бедностью. Две малолитражки и два пятитонных грузовика, одолженных нам фирмой «Рено» на сезоны 1967 и 1968 годов, пришлось вернуть. И хотя у нас остались два грузовика и два «джипа», требовалось по крайней мере еще три машины: геологический урожай двух первых экспедиций привлек к нам массу коллег, жаждавших собирать свои собственные плоды на благодатной ниве пустынных лав.

Лично я был противником разрастания полевой группы. Долгий опыт учил, что, когда количество изыскателей переваливает за полдюжины, возникают новые проблемы — как материального, так и психологического свойства — в дополнение к обычным трудностям. На мой взгляд, экспедиция и так уже была слишком многолюдной, но Маринелли каждый год привозил все новых участников. Не спорю, это были толковые специалисты, однако далеко не все обладали качествами, необходимыми в столь трудном деле, как работа в пустыне, — общительностью, прямотой, готовностью к испытаниям, терпимостью… и так далее.

Машины потребовались как для участников, так и особенно для их снаряжения, объем которого повергал меня в ужас. А больше машин — значит больше бензина и воды, ибо в этом климате моторы потребляют ее не в меньшем количестве, чем люди. Как минимум нужен был еще один грузовик, а следовательно, еще больший запас горючего и воды. Подлинный замкнутый круг! Приходилось выкручиваться, выискивать и одалживать любой транспорт, способный ходить по пустыне.

Теперь я понимаю, что напрасно из ложной скромности не сказал Джорджо с самого начала, что я думаю о щедро расточаемых им приглашениях. Как бы там ни было, в тот год нас оказалось 15 членов экспедиции, не считая местных шоферов, поваров, охранников… Больше всего меня удручало то, что из этих пятнадцати шестеро по крайней мере были лишними. И вот теперь из-за этих шестерых надо было ехать за машинами в Кению…

Джорджо со своей стороны тоже был раздражен: у нас ушло целых 9 дней на доставку из Найроби в Аддис-Абебу двух «лендроверов» и грузовика, выделенных нам Французским Национальным центром научных исследований (НЦНИ). «Девять дней на туристский вояж!» — возмущался Джорджо. Если бы он знал, сколько нам пришлось хлебнуть за это время…

В целях наилучшего проведения ученых изысканий НЦНИ закупил несколько вездеходов и разослал их в разные концы света. Таким образом, желающие воспользоваться транспортом должны были записаться в очередь, выждать, когда машины освободятся, и, заплатив (весьма дорого) за их аренду НЦНИ, поехать за ними туда, где они находились в данный момент… Естественно, что машины, переходя из рук в руки, быстро портились и эксплуатация их обходилась куда дороже, чем обычная аренда автомобилей на месте. Но, будучи «экспедиционной группой НЦНИ», мы не имели другого выбора.

Чтобы добраться до машин, нам пришлось лететь за 1,5 тысячи километров из Аддис-Абебы в Найроби (что влетело в копеечку еще до резкого повышения цен на горючее). Там выяснилось, что машинами пользовался Ив Коппенс на знаменитых антропологических раскопках в долине Омо, а это самое Омо находится… в Эфиопии! Пришлось проделать еще полпути назад.

Я рассчитывал вернуться с машинами через 5 дней и соответственно назначил встречу Маринелли. Мы должны были совершить короткую разведку в западную часть Джибути, а затем вместе ехать в Афар. Однако, как я уже говорил, поездка вместо пяти отняла у нас 9 суток, причем 16 часов кряду мы пробивались по бездорожью между севером Кении и южной частью Эфиопии.

За эти 9 дней мы ели всего 4 раза… Остальное время жевали бананы, брошенные гроздьями в кузов грузовика. Сезон дождей превратил обширные области в болота; мы начали было считать, сколько раз застревали, но быстро сбились со счета. По большей части удавалось вылезти довольно быстро: остававшиеся на ходу вытягивали завязших. Но однажды вечером, совершая этот маневр, все три машины провалились по ступицы.

После нескольких часов бесплодных усилий мы сварили рис, забрались в спальные мешки и улеглись в кузове грузовика, поскольку на земле нам потребовался бы плот… Попытались заснуть — какое там! Полчища москитов не давали покоя; низко нависшее небо, грозившее вот-вот снова пролиться дождем, усталость долгого и трудного дня угнетали; вокруг бивуака рыскали гиены, дьявольски хохоча в ночи.

На следующее утро за 3 часа работы нам удалось вылезти из грязи. Но через 200 километров один «лендровер» сломался — полетела сцепная муфта — в тот самый момент, когда вторая машина погрузилась по самые рессоры в глубокую лужу. Нас спас гениальный механик Даниель, вернее, больше повезло НЦНИ, иначе «лендровер» остался бы там навсегда. Разбирая машину, механик убедился, в каком плачевном состоянии содержался транспорт. Немудрено при отсутствии хозяина…

Местность, по которой мы проезжали, была удивительной красоты. Ни усталость, ни голод, ни москиты, ни беспокойство, ни даже раздражение не могли испортить нам радости от этого плавания по бескрайним саваннам континента. Эта часть Африки представляет собой обширное, слегка холмистое плато; там и тут виднелись выходы гранита или гнейсов, поднимались вулканические конусы, иногда — небольшие горные массивы. Травяная саванна волнами катилась к горизонту, застывшие в пронзительно голубом небе кудрявые белые облачка отбрасывали на нее свои тени, казавшиеся издали стадами. Даль просматривалась лучше, чем в океане, создавая ощущение безбрежности, так возвышающее душу.

Временами мы летели со скоростью 60 километров в час, но, случалось, покрывали за 3 часа несколько километров. Неоднократно мы вытаскивали из грязи другие застрявшие машины. Тут были и легковушки, и грузовики, и вездеходы. Один торговец-индус сидел уже четвертые сутки, а грузовик на северной границе Кении «загорал» так уже третью неделю. Дело в том, что по здешним дорогам ездят нечасто, особенно в сезон дождей, и при аварии не на кого рассчитывать, кроме как на самого себя.

На шестой день мы решили ехать без остановок до пограничного пункта Мояле. Казавшаяся бескрайней долина внезапно уперлась в обрывистый выступ Эфиопского нагорья. Я вел головной «джип» и первым почувствовал, как круто вверх стала забирать дорога. Вскоре пришлось включить оба ведущих моста. Грунтовая дорога вилась над обрывом, прижималась к стене, — все выше, выше. Мы торопились скорее выбраться на ровную поверхность плато. И тут в ярком свете фар впереди показалось нечто непонятное… Похоже, это перегораживало дорогу, но я боялся снизить скорость, настолько круто в гору шел подъем. Шипованная резина покрышек и так буксовала на скользкой глине после недавно прошедших дождей, и при торможении нас могло бросить юзом в сторону. В сторону — означало к краю обрыва!

В следующее мгновение все стало ясно: поперек дороги лежал опрокинувшийся грузовик, и обогнуть его не было никакой возможности. Я осторожно затормозил, и мы с Франко соскочили на землю. Позади остановился «лендровер» с Динелем и Марно, а минутой позже — грузовик с Антонио и Жан-Луи.

Открывшееся нам зрелище было тягостным. Тяжелая машина лежала перевернувшись колесами вверх, из кузова неслись крики и стоны. Мы различили торчащие руки и ноги. Вокруг суетились трое людей — видимо, они сидели в кабине и сумели выбраться. Под скалой покоились три недвижных тела… Несчастье произошло буквально за несколько минут до нас. Двадцать пассажиров, ехавших стоя в кузове самосвала, — частая картина, которую видишь в слаборазвитых странах, — оказались теперь пленниками опрокинувшейся машины. Позже, внимательно оглядев след, мы поняли, что случилось: шофер на крутом подъеме решил переключить скорость, у него заело сцепление, и он, почувствовав, что грузовик пополз назад, резко нажал на тормоз. Было уже поздно — машина доползла до скалистой стены, ударилась о нее боком и опрокинулась, подмяв весь свой людской груз.

Три кошмарных часа мы пытались спасти тех, кого еще можно было спасти. Поначалу все шло довольно быстро. Установив пять имевшихся у нас домкратов, мы приподняли кузов машины и начали вытягивать из-под него застрявшие тела. При этом надо было действовать с крайней осторожностью — не дай бог, нарушить шаткое равновесие, в котором застыл грузовик на крутой дороге. Он опирался на крышу кабины, ребро кузова и большую принайтованную металлическую бочку. Одно неосторожное движение, и мы бы тоже оказались придавленными…

Мы успели вытащить нескольких раненых и одного мертвого. Оставалось извлечь двоих стонущих пассажиров, когда сверху из-за поворота вдруг ударил сноп фар. Послышался скрежет тормозов, взволнованные крики, нас окружила шумная толпа… Одежда людей являла странную смесь — пижамы и военные шинели; то было подкрепление в составе санитаров и фельдшеров из Мояле. Не медля ни секунды, они схватились за машину, и тут только мой громогласный окрик предотвратил неминуемое несчастье. Старый африканец, я один из всей нашей группы говорил на кисуахили. На короткий миг мне удалось установить некое подобие порядка, и мы смогли вытащить оставшихся раненых.

К полуночи все было кончено. Живых повезли в больницу Мояле — единственный медицинский пункт на 200 километров вокруг, мертвых — в ближайшую деревню. Но опрокинувшийся грузовик по-прежнему лежал поперек дороги, загородив проезд. Мы уже были совершенно без сил.

Лишь поздним утром прибыл отряд кенийских стрелков во главе с опытным офицером и принялся освобождать дорогу. Конфигурация подъема затрудняла действия, тем не менее солдаты быстро справились с делом, и мы благополучно добрались до границы. Таможенные и пограничные формальности отняли еще каких-нибудь 4 часа. Зная, что подобная процедура иногда затягивается на пару суток, я был в восторге от такой прыти. Три дня спустя мы наконец прибыли в Аддис-Абебу, проехав 1000 километров от границы по красивейшей саванне. Красная земля, зеленая трава, пышные деревья, голубое небо — все радовало взор.

Особенно замечательны были тукули этой обширной провинции. Тукуль — эфиопская хижина с травяной кровлей характерной конической формы, венчающей цилиндрические стены; сколочена она обычно из дерева и обмазана глиной, иногда укреплена понизу камнями. В этом районе хижины складывали из бамбука или связок камыша; каждый дом был окружен круглой изгородью, служившей загоном для коров.

Разбросанные посреди необозримой зелени овсяных полей, деревьев и кустов, необыкновенно ровные и аккуратные, светло-золотистые жилища казались каким-то буколическим раем, где все дышит покоем и гармонией: мирные стада на Лугах, всадники в белых тогах, женщины с царственной осанкой, несущие кувшины на голове либо погоняющие груженных снопами осликов, — библейская картина. Но как все это далеко от рая… Просто нам, приехавшим из индустриализированных, замусоренных, убитых бетоном, пластмассой и «функциональным» убожеством «развитых» краев, эти тукули народности галла с их хижинами, всадниками, женщинами и виргилиевскими пастухами среди моря зелени казались сказкой, островками живой жизни.

Недоразумения

Джорджо ждал нас в Аддис-Абебе. Из-за опоздания я не смог поехать с ним на предварительную разведку в Джибути. Маринелли был очень раздражен: наше опоздание он счел проявлением полнейшей безответственности — вместо того чтобы заниматься делом, мы, видите ли, вояжируем…

Напрасно он не высказал мне этого в открытую (как и я жалею, что не высказал своего мнения о разбухании экспедиции). Впрочем, вряд ли бы мы в тот момент стали обмениваться взаимными упреками: все были слишком изнурены перипетиями дороги, каждый потерял по нескольку килограмм веса… Жаль, объяснение прояснило бы сгустившуюся атмосферу. Кстати, сам Маринелли, отправившийся в Джибути в компании мало сведущего геолога, тоже изрядно намучился.

Удрученный в свою очередь поступком Джорджо, я вдруг узнал, что он отправился к сборному пункту Мэкэле не прямой дорогой, занимавшей всего 2 дня, а кружным путем — через озеро Тана, истоки Нила, Гондэр и Аксум. Путешествие продлилось почти неделю. Маринелли сказал, что маршрут был продиктован геологическими интересами, но я — несправедливым образом — увидал в этом предлог для туристического круиза. В крайнем раздражении я встретил группу Маринелли, появившуюся в нашем лагере у озера Джульетти лишь 10 декабря — через 10 дней после выезда (дорогой у них случились поломки)! Сами мы прибыли туда седьмого, потратив неделю на организационные хлопоты сначала в Аддис-Абебе, затем в пыльном городке Асэбе, хлопоты, отягощенные сознанием того, что в это самое время наши товарищи раскатывают по историческим местам Эфиопии. Так между двумя «патронами» экспедиции началась скрытая свара, отравившая в том году необходимый в экспедиции дух сотрудничества.

Гроза разразилась в связи с одним невинным розыгрышем. Мы разбили стоянку на полпути между озером Джульетти и дорогой на Асэб у каменной стены разрушенного форта. Произошло все как раз накануне того дня, когда Франко и Жак обнаружили сказочные россыпи обсидиановых орудий, о которых я рассказал. Целый вечер прошел в спорах о программе на предстоящие дни. Жак и Франко, поддержанные Джорджо, предлагали сосредоточиться на сборе образцов в вулканических массивах: они считали, что сравнение характера лавовых выбросов поможет нам понять структуру региона. Я же предлагал во время этой третьей экспедиции закончить геологическую съемку, а для этого «охватить» Северный Афар.

Каждая из высказанных точек зрения имела свои «за» и «против», но усталость, помноженная на зревшее целые 3 недели раздражение, сделала нас агрессивными. В конечном счете я согласился приступить к детальному сбору образцов в одном из массивов, а затем начать разведывательные полеты на севере. Однако я категорически воспротивился желанию Варе провести целый день на вулкане Даббаху в 80 километрах к западу от лагеря: подобный рейд поглотил бы значительную часть нашего и без того скудного бензозапаса. Прежде надо было съездить за бочками с горючим в Тендахо на хлопковую плантацию, разбитую одной британской фирмой в Центральном Афаре между степной его частью и Авашским оазисом.

— Хорошо, — вскинулся Франко. — Мы сейчас же выезжаем за ними!

Они с Жаком вскочили в «лендровер» и, взревев мотором, умчались в ночь. Джорджо, по-прежнему хмурый, отправился спать. Оставшиеся у догоравшего костра чувствовали себя неловко. Что-то не клеилось во всей этой глупой ситуации — каждый был прав, а все вместе были не правы.

Боб Хоук, пилот вертолета, сменивший трагически погибшего Рене Глэза, был не только отличным мастером своего дела, но и веселым спутником, умевшим шуткой разряжать напряженную атмосферу. Мы уговорились вылететь рано на рассвете — еще до времени обычных разъездов — к залежам обсидиановых орудий. И Бобу пришла в голову мысль устроить розыгрыш: он шепнул Джорджо, что мы все-таки летим на север, против чего Маринелли решительно возражал вчера.

Увы, шутка обернулась драмой. Маринелли пришел в ярость. Объяснение, которое я представил ему час спустя по возвращении в лагерь, предъявив в доказательство кроме слов набитые обсидиановыми орудиями рюкзаки, было отвергнуто. Тон стремительно повышался. Я сам потерял чувство юмора, что при всех условиях нельзя оправдать. И гроза, вместо того чтобы очистить небо, еще более сгустила тучи.

Программа тем временем шла своим чередом. Каждый изыскатель смог воспользоваться вертолетом, причем с большой пользой, но атмосфера оставалась натянутой. В результате неделю спустя, когда мы добрались до порта Асэб на Красном море, срок экспедиции с общего согласия было решено сократить на восемь дней. Мы разбились на несколько групп. Одни должны были возвращаться самолетом, другие сопровождать оборудование морем, третьи ехать на машинах — передавать их новым владельцам. Я оказался среди последних и благодаря этому открыл для себя то, что не смогло дать ни чтение научной и художественной литературы, ни рассказы очевидцев: необыкновенную красоту пейзажей Джибути и его исключительный интерес для геологии.

До чего трудно описывать словами величие природы! В который раз уже я опускаю руки, не в силах передать грандиозность движения лавового расплава или вылетающего из жерла фейерверка; я спотыкаюсь на каждом шагу, тщась представить читателю благородную картину безбрежных саванн, пустынь или степей, приоткрыть ему царственное спокойствие устремленных к небу горных вершин. Слишком соблазнительна привычка легких решений: фотографии, кинофильмы… Эта легкость подкупает своей достоверностью — ведь только глаз способен восстановить если не все, то значительную часть рожденного природой волшебства.

Вот, скажем, озеро Ассаль. Сделанные на его берегах цветные диапозитивы хорошо скадрированы и грамотно проявлены. Но даже они не в силах передать дивного оттенка изумрудно-лазурной поверхности, окаймленной чистой белизной калийной соли. Искрящаяся на солнце кристаллическая соль выстилает уходящую от озера к высокой стене вулканических гор долину, а в западной части озера образует удивительный архипелаг белых островков — плоских, круглых или вытянутых в эллипс. На переднем плане этой водно-соляной феерии видно темное поле застывшей базальтовой лавы, испещренной параллельными трещинами и усеянной кратерами. А наверху — голубой шелк пустынного неба… Нет, все это невозможно перелить в слова.

Столь же трудно рассказать и о том, какой смысл видел во всем этом районе глаз геолога. Вот два ряда параллельно идущих откосов. Мне не нужен компас, потому что благодаря солнцу я ясно вижу их направление — северо-северо-запад… Вот широкий желоб, на дне которого в 160 метрах ниже уровня моря покоится озеро Ассаль; если обернуться, то видишь, что желоб продолжается в системе параллельных разломов, кое-где забитых лавой и уходящих под воду в заливе Таджура. Этот желоб есть продолжение Данакиля. Почему это не бросилось в глаза ни одному геологу? Странно. Ведь тектоническая структура региона, молодость этих разломов и следов вулканизма совершенно очевидны, так же как очевиден параллелизм этого грабена и близкого Красного моря.

Моя ссора с Маринелли забылась, хотя, честно признаюсь, расставание благотворно сказалось на наших дальнейших отношениях. Но сейчас так не хватало его, чтобы обсудить открывшееся взору зрелище. Джорджо побывал здесь месяц назад, когда мы мыкались по рытвинам где-то между Кенией и Эфиопией. Он пытался мне рассказывать об этом регионе сначала

в Аддис-Абебе, а потом на озере Джульетти, но я не «клюнул», поглощенный взаимной обидой, не понял всей важности разговора и сейчас сожалел об этом, как жалеют об отсутствии умного друга и единомышленника.

Вулканология

Да, зимняя кампания 1969 года оказалась богатой не только недоразумениями, но и научными и эстетическими открытиями. Из лагеря на озере Джульетти мы отправились на вулкан Эрта-Але. Кипящая лава, скрытая плотными слоями дыма в глубине жерла и почти невидимая днем, значительно поднялась: раньше она находилась по меньшей мере в 200 метрах ниже края колодца, а сейчас в 100, насколько я мог судить при отсутствии точек отсчета.

Расплав занимал не все пространство жерла, а образовывал круг диаметром метров в двести в северной половине колодца. Остальную часть занимал черный пол явно недавно застывшей лавы. Свежие базальты отличаются от старых своим металлическим отливом и цветом воронова крыла, причем этот оттенок исчезает более или менее быстро (в зависимости от климата) в результате окисления воздухом, дождевой водой и вулканическими испарениями.

Появилась лава и в боковом колодце поменьше, но ее присутствие скорее угадывалось по редким проблескам, пробивавшимся сквозь густые клубы серного дыма.

Подобные подъемы лав — вещь нередкая, на моей памяти они случались на многих вулканах мира. Это всегда производило ошеломляющий эффект. Представьте себе, например, подъем живой лавы до 50 метров, считая от губы главного кратера Этны — того самого, где месяц назад она пребывала на 1000-метровой глубине! Но здесь меня заинтересовала одна особенность. Дело в том, что озеро расплава в Эрта-Але вело себя удивительно спокойно — при желании можно было без всякого риска спуститься в жерло и работать там нужное время. А именно это есть самое горячее (без всякой игры слов) желание человека, избравшего своей профессией вулканологию.

Чтобы постичь механику извержений, необходимо изучить главную его движущую силу — газы, вырывающиеся из самой глубины недр Земли. Их пробы надо подвергнуть всестороннему анализу. Однако взятие проб эруптивных газов требует немалого спортивного навыка, а в ряде случаев просто неосуществимо. Вот почему до сего времени получено очень мало данных об этой летучей материи и почему так важно не упустить возможности получить новые пробы, и, чем больше, тем лучше.

Постоянно действующий вулкан представляет собой идеальную лабораторию в отличие от вулканов, которых я назову «стандартными»; последние погружаются в спячку в перерывах между короткими и часто очень резкими извержениями. К сожалению, именно они составляют 99 % племени вулканов. А редчайших случаях, когда вулканы действуют постоянно, лишь два-три из них не являются взрывоопасными. Говоря так, я имею в виду опасность не для тех, кто приходит полюбоваться диковинным зрелищем, а для тех, кто ведет там длительные научные исследования. Совершенно понятно, что риск, коему подвергаются вулканологи, прямо пропорционален силе и частоте взрывов.

В Эрта-Але мирно лежало озеро расплавленной лавы — вещь, о которой можно только мечтать! Из узких трещин по краям вырывались белые струи пара; судя по резкому свисту, давление было сильным, а следовательно, газы почти не «загрязнены» атмосферным воздухом. Я горько сожалел, что мы не захватили снаряжения для спуска в жерло. До чего заманчиво было взять несколько проб драгоценного первородного газа! Но наша программа и без того была перегружена и не предусматривала вулканологической работы в строгом смысле слова, то есть изучения эруптивной активности. У нас не было ни тросов, ни металлических лестниц, ни жаропрочных костюмов, ни дыхательных масок, а главное, не было необходимых приборов — термопар, трубок и ампул для проб. Я решил, что в следующие экспедиции непременно захвачу «газовый набор». Этого момента пришлось ждать 2 года.

Дело в том, что правила НЦНИ запрещают одному лицу руководить одновременно двумя программами. А поскольку геологическая структура Афара составляла целую программу и я в силу обстоятельств отвечал за ее выполнение, я не мог «распыляться» ни на что другое. По счастью, Гуго Фор согласился взвалить геологию на свои плечи, и я, таким образом, получил право и соответственно необходимые кредиты для новой программы, которую я окрестил «Изучение механизмов извержений». Формальности заняли целый год.

Изучение эруптивных феноменов — негеологическая профессия. Тем не менее «активная» вулканология находится целиком и полностью в руках геологов, и я в этом смысле не являюсь исключением. Может, именно в этом кроется одна из причин, почему в данной отрасли не наблюдается значительного прогресса. Верно, что вулканическое извержение есть геологический процесс, поскольку он неразрывно связан с землей, а геология — это наука о земле; верно, что изучением образующихся в результате пород занимается геологическая дисциплина, называемая петрографией; верно, что места, где происходят извержения, — зоны разломов земной коры, — изучает другой сектор геологии — тектоника; наконец, верно, что процесс наслоения потоков и пепла принадлежит к сфере еще одной геологической ветви — стратиграфии. Но сама активность, то есть подъем расплава и способы его выхода на поверхность, выброс газов, их химическая природа, различные типы взрывов, текучесть лавы — все это лежит в области химии, физики, механики, кинетики, термодинамики, то есть дисциплин, о которых геологи, за очень редким исключением, имеют лишь самые общие представления. И все же именно они долгое время монополизировали изучение извержений, ограничиваясь их описанием. Рано или поздно, несмотря на кажущуюся точность (а в действительности приблизительность) описаний, это заводит в тупик. Иногда — весьма редко — чистые химики, физики или инженеры обращали свои взоры на вулканические явления, но тут их сковывало незнание геологии… Решение проблемы, кто и как должен вести изучение, заключается в комплексном подходе — заветной вещи, о которой столько говорят в научных кругах, но которую очень редко удается осуществить на практике. Комплексный подход означает работу группой, включающей представителей различных научных дисциплин, каждый из которых трудится строго по своей специальности, но в тесном сотрудничестве с остальными.

Вулканологические исследования требовали довольно много научных работников — от специалистов по химии и геохимии до физиков и механиков, сведущих в природе лав и способах их выхода. Требовалось собрать и исследовать то, что находится на поверхности планеты, а затем рассчитать, что происходит в ее глубинах, подвергнуть планету геофизическому «прослушиванию» — сейсмическому, магнитному, электрическому, гравиметрическому — и представить результаты в численном выражении. Короче, необходим мощный арсенал средств, которыми не располагала французская вулканология. Поэтому мне пришлось удовлетвориться промежуточными целями, и прежде всего элементарным изучением газов.

Бюджета, выделенного в мое распоряжение Национальным центром научных исследований, хватало от силы на четверть этой скромной программы, включавшей сбор и химический анализ газовых проб, измерение объема выходов газов, их температуры и количества высвобождаемой энергии. Я начал искать помощи в других организациях и нашел ее в Комиссариате по атомной энергии (КАЭ).

«С какой стати КАЭ занялся вулканологией?» — неоднократно спрашивали меня за время нашего 6-летнего счастливого сотрудничества. Все дело заключалось в значительном сходстве техники анализа газов, выходящих из заводских труб, — КАЭ специализируется также на защите атмосферы от загрязнений, — и газов, вырывающихся из вулканического жерла.

Это я привожу в объяснение того, зачем понадобилась отдельная программа для изучения лавового озера Эрта-Але. Сейчас, в последней трети XX века, нельзя уподобляться геологам XVIII века и довольствоваться описанием лавовых потоков и султанов дыма, дабы не выказать своего невежества.

Эрта-Але

Итак, в декабре 1971 года мы ступили на северную застывшую часть лавового озера и двинулись к тому месту, где виднелся расплав. Для группы, оказавшейся в кратере вулкана Эрта-Але, подъем лавы не был особенным сюрпризом: расстояние до большого круглого озера расплава, лежавшего под обрывом, уменьшилось до каких-нибудь 10 метров. Мы уже дважды посещали «наш» вулкан и каждый раз убеждались, что уровень магмы неуклонно поднимается. Это было очень кстати, ибо облегчало трудности спуска и особенно подъема из жерла (спуститься по веревке — пустяковое дело, зато вот подниматься по отвесной стене всегда нелегко).

Первые шаги мы делали с превеликой осторожностью, но затем, убедившись, что корка прочная, а температура ее терпимая, отважно разбрелись по темной, с тусклым отливом лаве. Потоки застывали здесь самым причудливым образом — то в виде булыжной мостовой, то свернувшись гигантскими удавами или перекрутившись, подобно канатам (подобную форму они принимают, когда материалы успевают лишиться основной части газов). Сквозь змеившиеся там и тут трещины менее чем в 35 сантиметрах под коркой проглядывал кровавый расплав. Слева от нас курились густые клубы белого пара; мы обошли их вниманием: судя по скорости подъема, они выходили под небольшим давлением, а значит, успевали смешаться с воздухом. Дело в том, что воздух проникает под «кожу» вулкана через многочисленные поры и смешивается там с восходящими из чрева планеты газами — кроме случаев, когда газы выбиваются под очень сильным давлением. Нам требовались для взятия проб именно такие трещины.

Впереди как раз виднелись две подходящие отдушины: пар вырывался со свистом, разносившимся на 300 метров вокруг. Дыры открывались в верхушках двух невысоких конических башенок, так называемых хорнито, образуемых наслоениями вяло вытекающего расплава. В этом случае лава застывает прямо на краю эруптивного жерла. Если извержение проходит более бурно, продукты расплава успевают пролететь по воздуху и охладиться, поэтому плотного склеивания не происходит. Хорнито, напротив, представляют собой почти монолитный микровулкан, — и его непроницаемость особенно дорога вулканологам. Воздух не в силах проникнуть сквозь плотно спаянные вертикальные стенки, и газы под большим давлением почти в чистом виде выбиваются сквозь крохотные отдушины в вершинах хорнито. По опыту мы знали, что эти газы менее всего смешаны с атмосферным кислородом, азотом и аргоном. Два последних химически инертных вещества не вступают в реакцию с вулканическими газами и не имеют для нас особого значения. Зато кислород серьезно искажает «оригинал».

Кислород, как явствует из названия, окисляет водород и серу, образуя с ними воду или двуокись серы, а в сочетании с окисью углерода или сероводородом дает опять-таки двуокиси, что нарушает первородный баланс вулканических газов.

Еще одно немаловажное преимущество непроницаемости хорнито заключено в том, что вулканологи могут легко подобраться к активному жерлу. Так получилось и на сей раз. Без особых трудностей мы забрались на вершину 2-метровых башенок, воздвигнутых на покрывшем лавовое озеро панцире, и взяли серию дивных проб. Кстати, корка хорнито была весьма горяча, видимо из-за небольшой толщины: термометр показывал около 400 °C, из-за чего пребывание на вулкане было малокомфортабельным.

Озеро живой лавы покоилось в подобии круглой полыньи с приподнятыми краями, круто обрывавшимися внутрь. Кое-где высота бруствера достигала 8—10 метров, но с внутренней стороны на половине высоты была площадка, где вполне можно было стоять и работать. Мы со страстью принялись за дело. Карминный расплав мирно булькал у подножия стенки. Подобные идеальные условия выпадают исключительно редко, и мы постарались использовать этот шанс максимально. Одна часть группы немедля занялась хорнито, другая — лавовым озером.

Вулканизм — явление динамическое, так что в идеале надо было обеспечить непрерывное слежение за процессом. Мы попытались измерять в полевых условиях температуры и приливы тепла, поскольку для непрерывного анализа химического состава приборов пока не существует. Ответственный за эту часть программы Франсуа Легерн со свойственным ему усердием и проворством наполнял пробами десятки ампул. Солидное количество газовых проб, взятых на протяжении достаточно долгого времени, дает возможность уточнить эволюционность или цикличность процесса, а с другой стороны, определить наиболее характерный химический состав.

Итак, Легерн ввел термометр в пышущую жаром отдушину хорнито. Температура оказалась довольно стабильной и колебалась в пределах от 1125 до 1135 °C. Газ выходил равномерно, лишь иногда его средний дебит возрастал. Поначалу эти приливы настораживали: поди знай, что это не прелюдия к какому-нибудь катаклизму. Ведь взрыв даже «местного значения» рисковал обернуться для нас тяжелыми неприятностями. Скоро мы убедились, однако, что интенсификация выхода не предвещает ничего страшного, и привыкли к приливам, как привыкают к постоянной опасности кровельщики, разливщики металла, рыбаки в открытом море, мойщики окон небоскребов или… автомобилисты. Автострады убивают сегодня куда больше людей, чем все вулканы мира, вместе взятые.

Температуру газовой смеси в момент взятия пробы необходимо знать для того, чтобы впоследствии, при анализе, попытаться определить, где возникли эти газы, в результате каких реакций и на какой глубине.

Легерн работал в паре с флегматичным и всегда улыбающимся Антонио. Первый устанавливал термометр, второй вводил рядом с термопарой трубку нержавеющей стали. Из пасти черного дракона с кроваво-красной глоткой, откуда изрыгалось голубоватое пламя, теперь торчали металлические зонды. Казалось, будто возле большого монстра суетятся «ветеринары» в масках и алюминиевых кирасах.

В 100 метрах дальше по берегу расположились Пьер Зеттвог, Джо Лебронек и Жак Карбонель. Тщательно обследовав площадку и крепость бруствера, проследив какое-то время за активностью огненной полыньи, они начали устанавливать свою научно-измерительную батарею. Давно знакомое зрелище все равно каждый раз поражает меня контрастом между хрупкими приборами, уместными среди лабораторного покоя, и чудовищной мощью вулкана. Лава тяжко вздымалась и опускалась в 3,5 метрах под нами, жгучее ее дыхание опаляло лицо. Поминутно над поверхностью вздымались ярко-золотые фонтанчики или с шипением бил о берег багровый прибой… Любопытно, что спокойная гладь расплава производит на меня большее впечатление, чем оглушительный фейерверк искр или водопадом низвергающийся из жерла поток. Здесь под обманчивым спокойствием крылась колоссальная энергия. Сейчас озеро спрятало свою ярость под маской равнодушия, и в душу исподволь вползала тревога: что готовит нам эта карминная, с металлическим отливом масса, трясущаяся нервной дрожью?

Несмотря на идиллическую картину, работа в подобном месте довольно утомительна. Организм угнетает все: и добавляющийся к дыханию лавы солнечный жар, и температура «почвы», обжигающей пятки, едва ты забываешь о правиле «опирайся одной ногой, а вторую охлаждай в воздухе», и тяжесть жаропрочных комбинезонов, в которых преет тело, и горечь во рту от сернистых примесей, как только снимаешь маску — все время работать в ней невыносимо. Утомляет постоянная необходимость быть начеку: не оступиться, следить за каждым движением, за бесперебойным действием приборов и при этом не упускать из виду вулкан. Ведь он проявляет свой норов без предупреждения… И все-таки тяжелей всего жара.

Я решил, что в полдень, когда солнце начинает доставать с особенной силой, мы будем отдыхать в узкой тени от стенки кратера. В первый день так и поступили, но уже во второй не выдержали: слишком жаль было терять время, нетерпение снедало нас. Мы работали с рассвета до глубокой ночи. Результатом, как и следовало ожидать, явилось переутомление. Уже на четвертый день пришлось прервать программу и начать организованный отход на базу. Действующие вулканы необычайно «действуют» на нервы. Переходы, подъемы и спуски, перетаскивание тяжестей, долгие часы, которые проводишь стоя, следя за показаниями приборов, постоянная настороженность… Нет, все это под силу далеко не каждому. Кроме того, в здешнем краю солнце не дает передыха, весь день от него не спрячешься никуда. Мы вымотались настолько, что восстановить силы на месте не было никаких шансов, тем более что усталость и жара начисто лишали аппетита и мы все время голодали.

Возвращение к Эрта-Але

Через год и 2 месяца мы вновь оказались в продолговатом кратере Эрта-Але. Предыдущий урок пошел нам впрок: я строго следил за тем, чтобы обе порции двухразового питания съедались без остатка, а полуденную жару научные работники пережидали в тени. Поэтому физически все пребывали в хорошей форме — кроме меня, которого неделя в кратере довела до изнеможения. Ночью я не мог заснуть от сонма бесконечных забот. Больше всего меня донимало то, что юные коллеги, позабыв о начальных страхах, стали вести себя беспечно.

Нас было десять мужчин (из них полдюжины научных работников) и одна молодая женщина — доктор. Вертолет доставил тонны снаряжения, приборов, провизии и воды прямо к вулкану. Пилоту пришлось целый день мотаться из Далола к Эрта-Але — 90 километров в один конец. Затем вертолет возвратился на базу; встреча была назначена ровно через неделю. Я смотрел, как машина исчезает в небе с подспудной тревогой: мы оставались в кратере совсем одни, даже без рации…

Никогда еще мы не оказывались в подобной ситуации — без средств связи и транспорта, пусть даже вьючного, в 2–3 сутках ходьбы до ближайшего колодца. Нас словно высадили на необитаемом острове посреди океана. А если вертолет не сможет прийти вовремя? Мало ли что случится?..

— Что, уже портишь себе кровь? — кольнул меня Легерн по прозвищу Фанфан. Он знал мой характер уже не первый год.

Да, я действительно в уме прикидывал самые худшие варианты. Вертолет не приходит в назначенный срок. Или за неделю, что мы отрезаны от внешнего мира, происходит ЧП, требующее больничной помощи. Или просто внезапное извержение… Последнее представлялось мне наименее вероятным. Ну, а если все же извержение произойдет, у нас скопился изрядный опыт, чтобы не оказаться захваченными врасплох; думаю, мы успеем не только спастись, но и забрать дорогостоящее оборудование и ценнейшие газовые пробы — весь научный багаж. Вот что делать потом, как добраться пешком до Большой земли? И прежде всего до колодца… Ближайший источник находится в Айн-Але, что в 20 километрах отсюда, то есть в трех днях пути. Точнее, в трех ночах, ибо при ходьбе под афарским солнцем по долинам, лежащим ниже уровня моря, риск полного обезвоживания организма более чем реален.

Руководство экспедицией — это прежде всего умение предвидеть, а также умение реагировать на непредвиденное. И естественно, когда все время рисуешь в воображении, что может случиться, это становится тяжким бременем для человека, ответственного за людей, привезенных им в такую даль, и за результаты работы.

С возрастом склонность к беспокойству у меня усугубилась — возможно, это вообще признак старости. Как бы то ни было, радость от сознания, что я могу показать своим молодым сотрудникам редчайшее на планете место, была омрачена сверлившей мозг тревогой.

Год 1973-й был для Эрта-Але «полноводным», мы заметили это еще с воздуха: лава поднялась к самому краю колодца. Более того, в нескольких местах она переползла через бруствер, дьявольски перемешав всю топографию внутри кратера.

Во-первых, нельзя было сыскать следов большого северного колодца — его местоположение угадывалось разве что по более темному тону базальтового пола кальдеры. Центральный колодец, в котором два года назад на 30-метровой глубине краснела лава, полностью исчез… Лава не только заполнила его, но и образовала над жерлом холмик высотой метров двенадцать: изливание проходило очень медленно. Чтобы добраться до огненного озера, не надо было спускаться по отвесной круче высотой 30 метров, как в прошлом году, 100 метров, как два года назад, и 300–400 метров, как в первый наш визит в этот причудливый кратер. Сейчас к лаве приходилось не спускаться, а… подниматься: с северо-западной стороны к озеру вел природный пандус.

На юго-востоке внешняя стенка бруствера стала практически вертикальной. Лезть на нее было опасно: лава изредка переплескивалась через край, причем происходило это каждый раз неожиданно, хотя мы пристально следили за поверхностью. На более пологих местах можно было бы отскочить в сторону, но на этой крутой стене мы были беззащитны.

Столь благоприятное изменение топографии вызвало взрыв энтузиазма. Еще бы! В прошлом году приходилось тесниться на узкой площадке, нависавшей над огненным расплавом, а сейчас можно было работать с полным комфортом.

Группа, за малым исключением, приехала в том же составе, что и в прошлый раз. Из новичков был физик Камиль Вавассер, большой любитель цветов и трав. Тем не менее он вызвался поехать в минеральный ад, затерянный к тому же посреди соляной пустыни. Художник и верный друг Пьер Бише, вот уже два десятилетия сопровождающий нас в вулканологических походах, взял на себя лагерное хозяйство, облюбовав для базы площадку на базальтовых плитах у южной оконечности кратера. Рисовальщик, кок и неистощимый весельчак, Пьер Бише давно стал душой французской вулканологии, без него любая полевая группа впадала в уныние. Наконец, два крепких горца, уроженцы Французской Юры Франсуа Форнер и Ролан Мишель, вызвались помочь ученым в перетаскивании тяжелого снаряжения.

Аппаратура на этот раз была очень громоздкой. Кроме всего прочего приборы-самописцы требуют значительного расхода энергии, а батареи и блоки питания — штуки довольно весомые, особенно когда приходится таскать их на себе. Поэтому помощь «шерпов» — добровольцев, привычных к хождению по горам, была неоценима для лабораторных умников.

Вавассер (Вава) и Джо установили радиометр — инфракрасный прибор для определения на расстоянии температур и теплового излучения — на конусе, самой природой уготовленном для роли наблюдательной вышки. Он возвышался метрах в сорока от лавового озера. Прибор работал несколько дней подряд и позволил определить мощность теплового излучения озера: она составляла в среднем 30 киловатт на квадратный метр. Жак Карбоиель и Пьер Зеттвог с помощью термопар меряли температуру непосредственно в массе расплава: 600° на поверхности темной корки, 900° на глубине 70 сантиметров. У Легерна была масса увлечений — от столярных поделок до игры на аккордеоне; в кратере он брал газовые пробы. Как и в прошлом году, он оккупировал для этой цели хорнито на покрывшемся коркой большом северном колодце.

Прежние хорнито исчезли под наслоениями свежей лавы. По счастью, вместо них возникли новые башенки, тоже обреченные в скором времени на исчезновение. Один хорнито возвышался недалеко от северной стенки кратера, причем форма его была поистине поразительной: издали он казался черным блестящим шпилем собора. Желавшие оседлать эту иглу забирались на нее из чисто спортивного интереса, поскольку брать газовые пробы из крохотного отверстия на высоте 15 метров под силу разве что цирковому акробату!

За год отсутствия в обширном кратере наросли еще два хорнито; один из них замечательно подходил для вулканологических, а второй для кинематографических целей. Первый постоянно выдавал струю газов под хорошим давлением со средней температурой 1210 °C. Другой был почти полон расплавленной лавы. Крупные пузыри газа вспухали по две-три штуки в минуту на поверхности крохотного кратера в вершине башенки-хорнито и лопались, подбрасывая в воздух ошметки магмы. Фонтанчики эти били весьма слабо, так что липкая масса приклеивалась к губе отверстия. За несколько секунд цвет массы менялся от ярко-оранжевого до киновари, переходил в карминный, пурпурный и наконец черный.

На четвертый день работы в кратере этот хорнито, с которого я слез каких-нибудь 4 часа назад, вдруг лопнул, и из огромной продольной трещины заструилась ослепительная река жидкого огня! Все это произошло без шума и суеты, я бы сказал— тихо-мирно, если бы подобное слово соответствовало сути случившегося. Башенка разошлась надвое и мягко осела в вытекший из ее нутра малиновый суп. Фантастический ручей довольно быстро двинулся вправо.

Наклон в этом месте был незначительный, но убежать от потока мы не смогли бы при всей нашей прыти… В тишине раздавалось легкое шуршание, перемежаемое редкими всплесками — это из затопленного колодца продолжали вырываться газы.

Огонь тек с безмятежностью полевого ручейка. Мы застыли, не в силах оторваться от сказочного зрелища. Глаза с волнением следили за причудливыми изменениями цветов, плавно переливавшихся друг в друга, — ни одна кисть не смогла бы изобразить это на полотне. Алая поверхность с серо-голубым лическим отливом, казалось, флюоресцировала в солнечном свете. Земля почти бесшумно извергала свое содержимое, и, пока глаз любовался редким зрелищем, мозг лихорадочно производил подсчеты. Двадцать — тридцать кубических метров в секунду — эта цифра не производит впечатления, когда речь идет о воде. Но когда вытекающее из разверзшейся трещины вещество не что иное, как основной материал, из которого состоит Земля, Луна, а вполне возможно, и Марс, и Венера, — это совсем иное. Расплавленный базальт поднялся с глубины в несколько десятков километров, и, будь у меня возможность воткнуть в землю длинную трубу, эта масса беспрепятственно утекла бы назад в астеносферу, обширную зону на глубине 100–200 километров от поверхности, туда, где мантия обволакивает таинственное ядро Земли. Все эти мысли придавали разворачивавшейся перед нами картине особый смысл. Разумеется, любой геофизик знает все это со школьной скамьи, но, пока он не увидит собственными глазами финальный акт грандиозного процесса, тот останется для него сухой абстракцией.

Меж тем завороживший нас ручеек не ушел далеко. В 500 метрах от лопнувшего хорнито лава влилась в неглубокую впадину и застыла там, свиваясь в жгуты. Мы воочию видели сейчас процесс, поднявший за несколько лет дно кратера Эрта-Але на сотни метров. Это в свою очередь было вызвано вертикальным давлением колонны магмы, выпирающей из недр планеты. Причины подъема неизвестны, как неизвестны причины вулканизма и расхождения литосферных плит.

За неделю в кратере нам доводилось видеть еще несколько потоков. Одни выходили из трещин в подножии бруствера, другие выплескивались через край лавового озера. Лава текла то узким ручейком, то образовывала широкие лужи.

Та же игра красок наблюдалась и на поверхности озера — трепещущей и словно живой вблизи. Но там все было спокойно. Никаких волн, ничего похожего на бурю, которая за полгода до этого помешала нам приблизиться к подобному же озеру в чреве Ньирагонго. Царила, повторяю, мирная тишина, тогда как там бушевали приливы, из воронок с оглушительным свистом и воем вырывались столбы газов. Тем не менее само затишье вишнево-красного вещества, по широкой поверхности которого плавали темные «льдины» застывающего базальта, предвещало нечто грозное. Как будто озеро было заколдовано и ждало своего часа…

День за днем бродили мы по краю круглого бруствера, иногда в 30 сантиметрах от расплава, наблюдая за медленным течением, тянувшим в одном направлении: лава в юго-западной части поднималась и вновь уходила на глубину в северо-восточной зоне. Мы пытались определить глубину «реки» жидкого базальта. Безуспешно, так как конвекционного движения не обнаружилось. Мы пытались помечать лаву с помощью индия, который виден впоследствии при анализе. Тщетно: редкие метки индия бесследно пропадали — во всяком случае, при дальнейших анализах они ни разу не появились, если только мы не напутали что-то с методикой.

Мы пытались взять пробы эруптивных газов, погружая зонды в силикатный расплав, — лава мгновенно забивала входное отверстие. Аналогично закончились и другие попытки — так и не удалось собрать газ непосредственно с поверхности озера или из лопающихся пузырей.

Видимо, неудача крылась в каком-то дефекте аппаратуры либо в нашем неумелом пользовании приборами. Было что-то зловещее в том, с какой невозмутимостью вулкан сопротивлялся всем потугам «прослушать» его!

Оставались газовые пробы, взятые из отдушин хорнито. Зато они оказались самыми чистыми в мировой практике — до той поры, пока Легерн на следующий год не взял еще более удачные пробы в том же кратере. Замеры температур были проведены безупречно как на поверхности, так и в расплавленной массе. Мы измерили также количество излучаемого озером тепла… И еще мы наблюдали, не в силах провести количественной оценки, фантастические явления природы — фантастические для тех, кто понимает в них толк.

Волнения вулканологов

Мы работали в прямом и переносном смысле «с огоньком». Удачное стечение обстоятельств подогревало наш энтузиазм. К сожалению, солнце грело тоже… Оно было повсюду, иссушая воздух Афара, безбожно плавясь в отчаянно синем небе (хотя бы одно облачко за сезон!). В свою очередь огненное озеро нагревало почву до нескольких сот градусов, так что стоять возле приборов можно было лишь пританцовывая. Нет нужды говорить, что подобная эквилибристика быстро высасывала силы.

Работали мы в том месте, где вулкан услужливо выложил пандус, то есть в западной и северо-западной его части. Когда я смотрел с противоположного берега на вибрирующие в раскаленном воздухе силуэты людей в алюминиевых скафандрах, все происходящее представлялось чем-то нереальным. Однажды именно там я пережил одно из самых острых волнений.

Я попросил Даниеля Кавийона заснять сквозь дрожащее марево его коллег в скафандрах. Бруствер, как я уже говорил, становился к югу все выше и выше, так что ходить по его кромке надо было с большой осторожностью, особенно когда внимание поглощено кинокамерой. Даниель двинулся туда в сопровождении нашего симпатичного доктора Элен Тристрам — ее профессиональными услугами, к счастью, никто не воспользовался, если не считать нескольких натертых мозолей и волдырей от ожогов. Съемочная группа дошла до места, откуда открывался подходящий вид. В 80 метрах от нас оба они казались колышущимися призраками. Точно такими же представлялись им мы. Операторы начали снимать Карбонеля, Легерна и Лебронека, занимавшихся обычным делом — сбором газовых проб. Я следил за уровнем вязкой, как смола, субстанции озера.

Уровень поднимался и опускался на несколько футов в течение 5 минут — это особенность всех лавовых озер, и причины подобных колебаний до конца не ясны. В нашем случае это было весьма кстати, поскольку подопытный материал приближался к исследователю. С другой стороны, это же требовало постоянного внимания, ибо огненное содержимое озера временами переплескивалось через бруствер. И вот я увидел, как уровень внезапно начал подниматься… Нет, ничего особенного — всего на толщину ладони, но я забеспокоился. Не за нас — с нашей стороны еще оставался запас в добрых полметра, — а за наших киношников, чьи фигуры изгибались на той стороне.

Что делать? Не в первый раз я заметался в выборе решения. Известный риск составной частью входит в нашу профессию, но где предел этого риска? Крикнуть, чтобы они немедленно уходили? Чем больше у меня появляется вулканологических «потомков», тем чаще беспокойство снедает меня, и иногда я начинаю выглядеть сумасшедшим папашей… Несколько мгновений я стоял, соображая, когда увидел, как Даниель и Элен, закончив снимать, спокойно складывают аппарат и спускаются вниз. Уф…

Палатки нашего лагеря стояли на широкой базальтовой площадке в южной части кратера. Место было выбрано по разным причинам. Прежде всего это была единственная ровная площадка в кратере, доступ снаружи к ней был самый легкий (а значит, столь же легок был и путь к отступлению). Жилье находилось в самом удаленном углу от озера, а следовательно, и от его ручьев и возможных взрывов. Единственное неудобство заключалось в том, что склон от озера вел именно в нашу сторону… И вот теперь это неудобство стало решающим: на пятую или шестую ночь широкий поток лавы остановился всего в 200 метрах от лагеря.

Ночные сборы внесли живинку в монотонную работу в кратере. Что брать? Главными для нас были вода, минимум пищи, записи, ампулы с пробами и коробки с образцами. Остальное весило тонны.

Я быстро изложил аварийный порядок работ. Действовать надо было с таким расчетом, чтобы, не дожидаясь прихода вертолета, суметь добраться до колодца Айн-Але. Мы вытащили из кратера картонные ящики с минеральной водой, уложив их за надежной стенкой 10-метровой высоты. Теперь по крайней мере нам не грозит перспектива умереть от жажды.

К счастью, на этом тревога кончилась. Поток огня застыл на невидимом рубеже и дальше не продвинулся. А в назначенный день мы с благодарным восторгом уловили в бирюзовом небе сначала далекое, а потом все более громкое тарахтение вертолета. Прямо не верилось! За нами прилетел наш друг Менгеша с сыном. Они привезли дивные припасы для пиршества, и мы справили его, как подобает!

Прежде чем покинуть благословенное место, мы устроили склад. Пятьсот литров воды, галеты и другую оставшуюся сухую еду, которую было бессмысленно везти назад в Джибути, мы оставили до следующей экспедиции. Боясь огненного разлива, мы поместили ящики в 5–6 метрах над базальтовым полом кратера на природных стеллажах, образованных эрозией в горизонтальных пластах.

Шесть недель спустя Маринелли и Барбери, воспользовавшись оказией, посетили Эрта-Але. Оказалось, что кратер за это время залило лавой, причем толщина потоков достигала 6 метров. Расплав поглотил не только оставленный нами несжигаемый мусор — 200-литровые бочки из-под горючего, бидоны, консервные банки и упаковочные полиэтиленовые мешки, но также любовно устроенный склад… Колоссальное извержение заполонило кратер, а затем через южные ворота вылило миллионы кубометров вулканического материала на склоны горы… Как хорошо, что нас при этом не оказалось там! Маринелли и его спутникам тоже повезло: рассчитывая на оставленный запас, они взяли с собой минимум воды, и оказалось, что огонь пощадил несколько картонных ящиков с бутылками. Поистине неоценимый подарок Эрта-Але!

Вскоре местные власти прислали бульдозер и проложили через лавовое поле дорогу прямо к кратеру. Теперь туда, к сожалению, можно въехать на «джипе»… Да, к сожалению, ибо отныне вулкану грозит участь других природных достопримечательностей, ставших местом туристского паломничества. Открылся также легкий доступ и так называемым вулканологам типа той супружеской пары, которую лет 5 назад я изгнал из экспедиции. Короткого времени, проведенного вместе, оказалось достаточно, чтобы убедиться в их полном невежестве и весьма своеобразном представлении о честности. Кстати, в дальнейшем они очень ловко воспользовались званием членов нашей группы и весьма преуспели в рекламном бизнесе. Так вот, теперь Эрта-Але был открыт для подобных деятелей…

Самым ярким воспоминанием об этом периоде останется у меня зрелище лавового озера в сумерках. Мы стояли на южном бруствере в каких-нибудь 3 метрах от светящейся поверхности. Ближе подойти было нельзя: лицо опалял жар. Солнце скрылось за зубчатой стеной кратера и больше не конкурировало с отблеском лавы. Но было еще достаточно светло, чтобы следить за всеми нюансами игры красок на трепетной поверхности. Чуть позже уже только желтые и красные сполохи прорезали тьму. И в этот миг мы отчетливо увидали то, что было абсолютно неразличимо днем при свете и что мне ни разу еще не удавалось увидеть ночью: тысячи и тысячи крохотных факелов, бесшумно устремлявших вверх свои язычки. По характерному прозрачно-голубому пламени угадывалось, что это горит водород или окись углерода. В короткий сумеречный час лучше всего замечаешь оттенки неистового микрокосма, коим является действующий вулкан; видно было, как в результате охлаждения образуется тонюсенькая корка на поверхности жидкого огня. А из бесчисленных пор формирующейся шкуры вылетали горючие газы, чтобы при соприкосновении с кислородом воздуха вспыхнуть мириадами голубоватых остроконечных факелов.

Почему именно эта, в общем мирная картина запала мне в память ярче всего? Думаю потому, что она была прекрасна той диковатой красотой, которой отмечено всякое извержение. Частично еще потому, что мы увидели в знакомом зрелище нечто совершенно новое. И еще, наверное, по тому пьянящему ощущению радости достигнутого, которую испытывает альпинист, ступая на вершину, или тореро, глядя на пронзенного быка. Здесь мы стояли совсем рядом со зверем. Он был, правда, минерального свойства, но, несмотря на кажущееся спокойствие, был не менее страшен. Мне доставляло огромное удовольствие смотреть на его нервную дрожь, сквозь которую угадывалось тяжкое дыхание содержимого Земли.

Расширение океанического дна

Параллельно с наблюдением за вулканической активностью Эрта-Але мы заканчивали и геологическое обследование Афара: одна группа работала в кратере, другая — во впадине. По мере накопления новых данных абрис этого уникального места вырисовывался все более отчетливо. Уже не осталось никаких сомнений в том, что северная часть впадины — Данакиль — представляет собой отъехавшую к западу часть дна Красного моря. Рифты прослеживались, как трещины на старом срубе, — едва кончались одни, их тут же продолжали другие. Именно такую картину являл северный Афар. Что касается центрального Афара, то он был продолжением не только Красного моря, но и Аденского залива — это явствовало из поразительного скрещивания трещин в зоне Куик-Энкебба. Обследование южного района лишь подтвердило наше убеждение.

Великий Восточно-Африканский рифт резко прерывается системой параллельных трещин, идущих от Аденского залива к Красному морю. Это было настолько очевидно как при взгляде с птичьего полета, так и на земле, что я до сих пор удивляюсь, как умный человек, автор классических трудов о рифте, мог совершить столь явную ошибку, объединяя его с Афаром. Предполагаю, что он не покидал своего кабинета в Аддис-Абебе, когда разрабатывал эту теорию…

Для нас сам вид прекрасных желобов — одних, протянувшихся из сердца Африки, и других, вышедших из Красного моря, чтобы скреститься под прямым углом, — уже был оправданием всех затраченных усилий. Когда в первый раз мы пролетали над районом к югу от озера Аббе, картина предстала со всей ясностью: более древний Великий рифт внезапно обрывался, словно обрубленный молодыми океаническими расселинами. Тектоническая картина упростилась еще больше, когда выяснилось, что Красное море и Аденский залив принадлежат к одной и той же структуре.

Эта структура длиной более 3 тысяч километров в свою очередь является лишь оконечностью, одной из оконечностей гигантской системы океанических рифтов, опоясывающих планету. Одна ветвь трещины тянется вдоль провинции Эритрея, вторая приходит из Индийского океана. А здесь, на суше, в Афарской впадине, мы видели один из многочисленных виражей, которые выписывает этот разлом на протяжении 80 тысяч километров своего пути по дну океанов.

Афар, таким образом, не что иное, как крохотный сегмент колоссального подводного хребта, воздвигнутого лавами в результате миллиардов извержений из лежащих вдоль его оси рифтов на протяжении тысяч тысячелетий. Иногда верхушки этого подводного хребта выходят на поверхность в виде вулканических островов. Таковы Исландия, Азоры, Асенсьон, Тристан-да-Кунья, Буве, Амстердам, Сен-Поль, остров Пасхи, Ревильяхихедо… Афар по какой-то случайности оказался на континенте.

Когда я говорю «по какой-то», это не совсем верно: Афар еще находился на континенте, ибо слишком молод, чтобы исчезнуть в пучине… А именно это произойдет, как считает большинство специалистов (что само по себе, правда, не является гарантией, поскольку «специалисты» ошибаются с не меньшим самодовольством, чем все остальные смертные). Литосферные плиты, на которые разломилась земная кора, расходятся все дальше и дальше — видимо, под напором поднимающейся снизу магмы, часть которой изливается через разломы. Часто рядом с начальным разломом появляется второй, который тоже в свою очередь начинает расширяться: магма раздвигает его губы — и так далее до бесконечности. Слабая зона земной коры, где она трескается, остается неподвижной в течение целых геологических эпох. А то, что кажется таким стабильным, — континенты, горы, океаническое дно — на самом деле перемещается…

Вот уже 200 миллионов лет Европа отдаляется от Северной Америки, а Африка — от Южной Америки (равно как и от Австралии) по линии срединно-океанического разлома, между тем как Индия, слепившись с Азией, продолжает двигаться на север через Гималаи и Тибет. За эти 200 миллионов лет срединный разлом породил дно Атлантики, Индийского и Тихого океанов, южных морей; северо-западный отросток его индийской ветви сравнительно недавно приступил к созданию Аденского залива и Красного моря. Договоримся о терминах: «сравнительно недавно» в подобных событиях означает каких-нибудь 25-миллионов лет.

Я вовсе не хочу нагромождать парадоксы. Род людской существует 2 миллиона лет, а Земля, по нынешним оценкам, насчитывает более 4 миллиардов лет. Океаническое дно поэтому довольно молодо — не более 200 миллионов лет, а 25-миллионный возраст Аденского залива и Красного моря составляет всего 1/200 возраста планеты.

Чтобы конкретизировать эти отвлеченные цифры, вообразите себе, что лист бумаги представляет 1000 лет. Тысяча листов (2 тысячи страниц) будут соответствовать геологической единице времени — миллиону лет. Две тысячи страниц, материализующих нашу единицу времени, равны книге толщиной примерно 10 сантиметров — толстому словарю. Возраст Земли, то есть более 4 миллиардов лет, представит в таком случае стопка из 4 тысяч таких словарей. Высота этой кипы будет 400 метров — полторы Эйфелевы башни! Два последних листика в последнем томе составят новую эру, два последних словаря — возраст человечества, а 2,5 метра на самом верху — возраст будущего океана, куда входят Красное море, Афар и Аденский залив…

Крайней молодостью этого «Эритрейского океана» объясняются и его небольшая ширина, и тот факт, что часть срединного рифта все еще связана с одним из континентов — Африкой, которую океан отделяет от другого континента — Аравии. Еще один геологический парадокс: южная часть собственно Красного моря — район Баб-эль-Мандеба — представляет собой… континент, континентальную корку, едва покрытую морской водой. Равным образом с геологической точки зрения являются континентами и Ла-Манш, и Балтийское, и Северное море; за исключением воды, у них нет ничего общего с Атлантическим океаном, но вода, как и воздух, — субстанции эфемерные. И наоборот, Афар — это океан, чистое океаническое дно, прилепившееся к континентальной коре, дно, находящееся под открытым небом и представляющее поэтому бесценное сокровище для исследователя.

Здесь природа оставила нам исключительную по своей важности природную лабораторию, уникальное место, где можно невооруженным глазом наблюдать то, что при исследованиях срединно-океанических разломов с поверхности океана, обходящихся налогоплательщикам весьма дорого, приходится нащупывать вслепую.

Одними из первых это поняли ученые из ФРГ. Едва мы покинули Данакиль в 1968 году, как они отрядили туда мощную научную миссию, оснащенную по последнему слову техники, в частности у них были собственные самолеты и вертолеты. Остальное легко себе вообразить…

Мы предложили наладить сотрудничество, тем более что у них не было специалистов по вулканологии и вулканическим породам. Но они не откликнулись на это предложение. Мы потеряли на этом не меньше, чем они. Нам с Джорджо было особенно жаль усилий, которые мы потратили на преодоление живой памяти о времени оккупации… Словом, на этом примере ясно видно, с чем постоянно приходится сталкиваться «Общему рынку».

Измерить дрейф…

Составление геологической карты Афарской впадины мы закончили в Джибути. От озера Ассале, сиявшего, словно драгоценный камень, в 150 метрах ниже уровня моря, до удивительного озера Аббе, чье название в переводе значит «гнилое» (от него исходит запах сероводорода), где заканчивают свой бег после тысячекилометрового пути воды Аваша; от кишащих живностью болот Гамарри до зализа Туджура и вулкана Муса-Али; от Чертова острова до архипелага Семи братьев — повсюду мы встречали подтверждения своим выводам, сделанным в эфиопском Афаре. Весьма велики оказались и запасы геотермической энергии — не меньше, чем по другую сторону границы. Маринелли с воодушевлением тут же составил проект разведки источников пара, к которому мы приложили ученую записку с перечнем выгод использования дешевого вида энергии в пустынном районе мира, лежащем, однако, в непосредственной близости от крупного морского порта (эти выгоды очевидны далеко не для всех). И мы положили этот подарок на стол в Бюро горно-геологических разработок Джибути.

Прошло 5 лет, а воз и ныне там. Впрочем, иного мы, к сожалению, и не ожидали. Кредиты, отпускаемые этому управлению, были ничтожны, а правительства, сменявшие друг друга во Франции, не особенно интересовались проблемами энергоснабжения далекой африканской провинции. Правительственные ведомства вообще пренебрегали разработкой любых видов энергии, кроме нефти в первую очередь и урана — во вторую. Уголь, подземное тепло или солнечное излучение систематически отвергались под разными предлогами, в которых сквозят интересы определенных финансово-промышленных групп.

Напоследок мы попали к озерам Ассале и Губбет-эль-Хараб. Обе водные поверхности лежат в интереснейшем месте впадины, привлекающем как своей красотой, так и тектоникой. Эта зона тянется дугой длиной 40 километров параллельно Красному морю. В том же направлении идут и многочисленные трещины этого района. Не так давно державшийся между трещинами свод обвалился; в результате образовался узкий — менее километра — центральный желоб, стены которого гигантскими ступенями опускаются почти на тысячу метров; там и тут зияют жерла крохотных вулканчиков, облепленных застывшими потоками. Все — и разломы, и вулканы — поражает здесь своей юностью. По цвету лавы можно подумать, что она излилась позавчера. Разломы, кстати, до сих пор не «успокоились», и при каждой очередной подвижке здесь случаются землетрясения. Любому геологу очевидно, насколько активна эта зона. А мы, став уже специалистами по Афару, узнали в этом месте границу между тектоническими плитами. Именно здесь проходит та ось, по которой Аравия отдаляется от Африки.

Разумеется, решено было попробовать измерить здесь параметры этого поразительного явления. С тех пор как идея движения континентов и расширения океанического дна получила наконец признание, была рассчитана средняя скорость, с которой это происходит: в зависимости от места она составляет от 2 до 20 сантиметров в год. Средние величины исчислялись из миллионов, даже из десятков миллионов лет. На самом деле, возможно, процесс происходит скачкообразно — от нескольких сантиметров до нескольких дециметров за раз, а в перерывах царит спокойствие. Протяженность этих периодов спокойствия неизвестна, как неизвестна длина скачка.

Прямые замеры поперек Атлантического океана или даже узкого Красного моря в настоящее время невозможны: погрешность приборов на таких расстояниях превышает слабую амплитуду подвижки. Зато на сравнительно небольшом расстоянии, к примеру в зоне центрального желоба, операцию можно провести. Советские и американские ученые порознь осуществляли замеры в Исландии. Через этот остров — единственную наземную часть срединно-океанического разлома — проходит рифт, правда не столь ярко выраженный, как в Афаре, но все же достаточно различимый. «Наш» рифт в зоне между Губбет-эль-Харабом и озером Ассале подходил для этой цели еще лучше. Он значительно уже исландского и значительно более активен, судя по свежести рельефа, трещин и вулканическим выходам; сейсмичность здесь тоже гораздо сильнее, чем в Исландии.

Итак, наша задача сводилась к измерению расстояния между точками, находящимися по обеим сторонам желоба, а затем к повторению операции через несколько лет. Увы, дело требовало многомесячной работы на месте целой группы специалистов, а средств для этого у нас не было. В результате различных демаршей мне удалось убедить распорядителей кредитов в крайней важности подобного исследования и получить необходимые деньги и поддержку трех научных учреждений — Парижского института физики Земли, Национального института астрономии и геофизики и Национального геодезического института. Командование транспортной авиации согласилось доставить в Джибути шестерых геодезистов и их громоздкое оборудование. Местные власти выделили необходимые вертолеты, грузовики, «джипы» и колесные цистерны для воды. Верблюды были арендованы у кочевников: без помощи «кораблей пустыни» нам не удалось бы добраться до многих точек геодезической сетки.

За 4 месяца напряженной работы главе экспедиции Анри Дрешу удалось сохранить столь же веселый взор голубых глаз, что и до отъезда. Но он, как и пятеро его спутников, потеряли весь свой лишний вес. Шестнадцать недель кряду они ползали по крутым склонам, пескам, соли и лаве в зоне более чем в 1000 квадратных километров, измеряя бесконечные перепады высот под свинцовым солнцем и при режущем горячем ветре… Предыдущая экспедиция группы Дрешу проходила в Антарктиде, так что Афар явился для них противоположной крайностью. «Изучение планеты — дело увлекательное… для тех, кого не влечет сидячая работа», — сказал мне Анри.

Мы заехали в гости к геодезистам на обратном пути от Эрта-Але. Их базовый лагерь находился в Кусуркусуре — одном из больших грабенов, выстланном песком и гипсом. Разбитое шоссе из Джибути в Эфиопию, пролегавшее невдалеке от лагеря, экономило время на разъезды. Меня всегда удивляло, почему французы в отличие, скажем, от итальянцев так безответственно относятся к дорогам. Наша «латинская сестра», прямой потомок древних римлян, унаследовала уважение к своим сухопутным артериям.

Дорога от Кусуркусура до Губбет-эль-Хараба по праву числится среди худших на свете. Местами там не может выбраться из рытвин и колдобин даже машина с четырьмя ведущими колесами. Ежедневные поездки по этой «автостраде» были тяжким испытанием не только для автомобилей, но и пассажиров. Самое утомительное ждало потом: пеший подъем на все высотки для закрепления их на местности. Работа геодезиста начинается с работы каменщика — требуется установить недвижные реперы, которые не смогут опрокинуть никакие бури. Точность предстоящих замеров не допускала отклонений даже на миллиметр, поэтому геодезисты намертво цементировали в земле штырь с широкой бронзовой головкой — репер для всех последующих операций. Для меня, проведшего столько времени в безводной пустыне, было сущей мукой смотреть, как Пеннек и Мартен щедро льют воду в цементный раствор…

Дрешу продемонстрировал нам в действии лазерный геодиметр. Прибор, помещенный строго над бронзовым репером, улавливает свой же рубиновый луч, отраженный рефлектором над другим репером в десятке километров по ту сторону желоба. Точное расстояние исчисляется по времени прохождения луча туда и назад. При скорости света 300 тысяч километров в секунду ошибка в тысячную долю секунды оказывается равной 30 сантиметрам, решающим в данном случае. Однако точность аппаратуры такова, что погрешность составляет не больше 1 миллиметра на километр дистанции. Более того, точность в данном случае сопряжена с выигрышем во времени, что уже совсем редкость. Все это произвело на нас сильное впечатление.

Мы стояли на одной из 22 реперных высоток. Дрешу и его коллеги закончили приготовления, и теперь вершины были связаны между собой пучками красного света. Взор убегал далеко-далеко… Солнце клонилось в небе цвета весенней травы. Сильный бриз, тянувший с юго-востока, обжигал горло и одновременно освежал щеки. Рухнувшая структура рифта прослеживалась ясно, как на эпюре.

Грандиозное, ни с чем не сравнимое зрелище…

Мне вновь захотелось побыть одному, и я побрел прочь от группы по изъеденному базальтовому гребню. Хотелось молча насладиться дикой первозданностью природы. Что-то обрывалось в душе, ставилась финальная точка в конце большого отрезка жизни. Сравнивая замеры между реперами в течение 5—10 лет, можно будет определить, на сколько сантиметров восточная часть Афара, геологически принадлежащая Аравии, удалилась от Африки.

Стародавняя мечта сбылась и обрела плоть: я смог воочию убедиться в том, что континенты движутся, смог реализовать идеи, заложенные в меня Арганом и Вегенером много лет назад. Я не только добрался до Афарской впадины, бередившей мое воображение, но и изведал ее в полном смысле слова — глазами, кожей, тяжкой усталостью, разумом. Афар позволил нам понять не только геологическую структуру, но и во многом — самих себя. Он сплотил группу, выковав узы подлинной дружбы. Но лично для меня эпопея заканчивалась. Детальная разработка, которой предстояло сейчас заниматься моим молодым коллегам, не могла принести того удовольствия, которое я испытал в момент открытия. Я достаточно узнал об Афаре, жажда Афара прошла, а я не числю себя среди ненасытных.

…И все же неизбывная красота притягивала меня как магнит: параллельные откосы желобов плавали в почти пурпурных сумерках, дно долины уже погрузилось в тень, на фоне аквамаринового озера белели соляные отмели, а фиолетовые горы замыкали горизонт, переходивший от цвета индиго в яблочную зелень.

В теплой ветреной ночи, опускавшейся на весь волшебный ландшафт, рубиновый луч геодезического лазера ставил точку в конце долгого и прекрасного романа с Афаром. Но почему-то именно сейчас я чувствовал себя не в конце, а в начале пути. Новый этап должен был сменить уходивший. Все должно было начаться снова — мечты, надежды, борьба. Появятся новые цели и новые препятствия на пути достижения их, новые знакомства и открытия. Появятся новые недоступные места, которые заполнят взор и душу красой. Дивная феерия планеты не знает конца — горы и хлебные поля, озера и пустыни, опушки леса, морские волны, потоки лавы и черные пашни. Планета пахнет серой, планета пахнет сеном.

И я хочу сказать: спасибо тебе, Земля.