Глава XIII

Возвратившись в Спа, я познакомилась с мекленбург-стрелицким принцем Эрнестом, Карлом шведским, впоследствии герцогом Судерманским, который занимал часть того отеля, где я жила в Э-ла-Шапель.

Молодой принц страдал ревматизмом и для излечения был послан в Спа в сопровождении своего дяди, Шверина, и двух офицеров, капитана Гамильтона и другого. Он жил очень умеренно, вероятно, вследствие самых ограниченных путевых издержек. Я видела его каждый день и совершенно освоилась с его образом мыслей. Он не любил королеву, свою мать; главной его мечтой была мысль со временем взойти на престол в силу того обстоятельства, что старший брат его был бездетным.

Эти сведения относительно молодого принца пригодились мне потом: во время нашей войны со Швецией я подала идею императрице, что герцог, адмирал флота, легко может быть отвлечен от интересов короля и противопоставлен ему.

Когда наступило время разлуки с моими друзьями — они возвращались в Англию, а я в Россию, мы грустно расставались. Однажды вечером мы бродили в «Promenade de sept heures» и горевали над этим печальным местом; перед нами лежало основание просторного дома, только что отстроенное. Я остановилась при взгляде на него и в надежде еще раз побывать здесь, о чем мечтала и миссис Гамильтон, торжественно обещала ей через пять лет возвратиться в Спа и поселиться в этом самом доме, если только она согласится здесь видеться со мной. Обещание взаимно было исполнено в буквальном смысле: по прошествии времени я наняла именно тот дом и приготовилась встретить в нем приезд моего друга.

Наконец, сказав другу печальное «прости», я возвратилась в Дрезден, где пробыла недолго, занимаясь большей частью осмотром и изучением удивительного собрания художественных произведений.

Электорский музей составлял второй предмет любопытства, но в эту пору он находился в жалком положении, потому что главное его богатство было отдано в залог Голландии, снабдившей дрезденский двор деньгами взаймы.

В Берлине с прежним гостеприимством я была принята королевской семьей; той же предупредительностью и вниманием обязана князю Долгорукову. Отсюда я немедленно поехала в Ригу, где ожидали меня письма от моего брата Александра и управляющего, подробно описавшего ужасные опустошения от заразы, господствовавшей в Москве. Брат мой вынужден был укрыться в своем селе Андреевском. Опасение за его жизнь гораздо больше обеспокоило меня, нежели бедственное положение моего собственного дома.

Из отчета управляющего я узнала, что смерть унесла сорок пять человек из моих крестьян. Страшная болезнь, как думали, способна была заражать все в доме. Поэтому и не могли послать мои вещей в Петербург, а выжившие слуги должны были выдержать шестинедельный карантин, прежде чем их отпустили в Петербург.

Это несчастье так сильно поразило меня, что я заболела и пролежала в Риге три недели под влиянием самой тягостной тоски. В это время я написала своей сестре Полянской, попросив ее пополнить мой недостаток в прислуге и дать мне приют в ее доме, пока я не приищу себе квартиру. Дом, который я имела в Петербурге, был продан Паниным согласно моему желанию: я думала этой продажей покрыть издержки моего путешествия, на которое недоставало моих общих доходов с детьми. Но, к несчастью, дядя под влиянием Талызиной уступил этот дом одному из ее приятелей за половину настоящей цены.

Наконец, приехав в Петербург, я поселилась у своей сестры, а Каменская возвратилась к себе. Узнав о моем приезде, императрица прислала спросить о моем здоровье и моих делах; извещенная о последнем несчастье в моем имении, она подарила по случаю моих потерь десять тысяч рублей.

Я рада была увидеть своего отца, хотя и не ожидала от него помощи в данном случае. Но что было в тысячу раз отрадней для меня — я встретила с его стороны полное доказательство любви и уважения, которых на долгое время лишила меня ложная и ядовитая клевета, о чем, впрочем, нет надобности распространяться теперь. Я говорю нет надобности распространяться об этой клевете, потому что отец убедился в неправде придуманных нареканий. Притом, что за радость оправдываться в обстоятельствах, ложь которых потеряла для меня всякое значение? Но я долго скорбела от ее отравляющих последствий. Лишиться доброго мнения в глазах такого человека, как мой отец, было для меня верхом несчастья, если бы даже он не имел святого права на любовь своей дочери. Вместе с этим правом у него были качества, во всяком случае достойные уважения: со здравым и образованным умом он соединял благородный и добрый характер и совершенно был чужд того чванства и жеманности, которые обыкновенно отличают слабые и мелкие душонки.

По приезде к сестре я была не совсем здорова и не выходила из дому. Но нельзя было не заметить, что горизонт моей жизни начал проясняться, с тех пор как Григорий Орлов потерял привилегию любовника Екатерины. Так как мне невозможно было быстро перебраться в Москву по причине расстройства домашнего хозяйства, я наняла себе небольшой дом в Петербурге, купила мебель, обзавелась необходимой прислугой и устроилась здесь, хотя и не со всеми удобствами.

Как только оправилась, я явилась ко двору и очень ласково была встречена Екатериной. Затем императрица прислала мне шестьдесят тысяч рублей для покупки имения в мою собственность. Может быть, она доселе не знала, что, за исключением клочка земли близ Петербурга и дома в Москве, я более ничего не имела в мире. Или, вероятно, освободившись от влияния Орлова, она хотела показать мне свое благоволение, сделав мою жизнь более удобной. Как бы то ни было, этот подарок удивил меня. Вместе с тем я заметила перемену в ее обращении со мной: оно было совершенно не таким, какое я привыкла видеть в продолжение первых десяти лет от ее восшествия на престол.

Эти деньги помогли мне выручить моего отца из затруднительного положения; я заплатила за него тридцать три тысячи рублей вследствие жалобы, поданной на него.

В начале весны я переехала на свою маленькую дачу, где вдруг тяжело заболел гнилой лихорадкой мой сын, так что я боялась за его жизнь. Медики, лечившие его, не имели успеха. Я поручила им посоветоваться с молодым доктором Роджерсоном, который недавно прибыл из Шотландии. Он был прислан ко мне в полночь и, хотя не скрыл опасности болезни моего сына, но отнюдь и не сомневался в его выздоровлении.

Семнадцать дней я не отходила от постели больного. Благодаря Провидению и искусству этого превосходного медика мой Павлуша был вне всякой опасности. С этой минуты я начала уважать Роджерсона, который со временем сделался одним из самых преданных и верных моих друзей.

Когда я сидела в спальне своего больного сына, генерал Потемкин возвратился из армии с известием о славной победе над турками и о предложении самого выгодного для нас мира.

Несмотря на все мое желание поздравить императрицу с ее блистательным успехом, я не могла явиться во дворец; написала ей письмо и приложила картину Анджелики Кауфман, представлявшую прекрасную греческую фигуру: подарок мой отвечал содержанию письма, в котором я говорила в пользу Греции и ее политического восстановления. В России это был первый опыт Кауфман, очаровательной артистки и еще более очаровательной женщины. Я радовалась, что императрице чрезвычайно понравилась картина.

Осенью того года (1773) я отправилась в Москву и нашла старую княгиню Дашкову удивительно здоровой для ее возраста. Деньги, подаренные мне императрицей, я отдала на верное сохранение в пользу моей дочери, чтобы наследственное состояние сына осталось неприкосновенным. Сделав все необходимые распоряжения, я переехала в Троицкое, откуда через каждые две недели возила детей в Москву на свидание с их бабушкой. В один из этих визитов я познакомилась в доме моего дяди Еропкина с генералом Потемкиным, которому суждено было сыграть такую баснословную роль в России, получить титул князя от германского императора, после того как Екатерина приблизила его к себе в качестве друга и любимца.

Граф Румянцев был уполномочен заключить мир с турками. В 1775 году государыня приехала в Москву отпраздновать это событие с необычайной роскошью. Фельдмаршал Румянцев был осыпан почестями и наградами вместе с прочими генералами армии сверх обыкновенной щедрости Екатерины. Брат мой Семен был произведен, а полк его был удостоен чести называться гвардейским гренадерским.

Императрица во время своего пребывания в Москве предприняла несколько путешествий в окрестные провинции; между прочим, она посетила Калугу, остановившись ненадолго в прекрасном имении моего дяди, графа Ивана Воронцова. Я не участвовала в этих поездках, потому что неотлучно находилась при свекрови, Дашковой, которая после трехнедельной тяжкой болезни умерла на моих руках.

В последнее время ее любовь ко мне, ее одобрение всех моих распоряжений относительно детей вполне вознаграждали меня за все хлопоты. Последнее ее желание состояло в том, чтобы похоронили ее в Спасском монастыре, среди фамильных гробов, где погребен и ее муж. Я просила позволения на то, но напрасно; незадолго перед тем было издано новое постановление, в силу которого обывателям Москвы было запрещено хоронить покойников в черте города, за исключением одного монастыря, в виде снисхождения к людям богатым и суеверным, не хотевшим расстаться с городом даже после смерти.

Не имея положительно никакой возможности выполнить завещание свекрови, я, полубольная, решила проводить ее прах до монастыря в семидесяти верстах от Москвы, где лежали предки ее мужа. Эти грустные проводы я предприняла как непременную свою обязанность: после смерти моего мужа я поставила себе правилом, никогда не изменяя ему, действовать в отношении его родных точно так, как действовал бы он сам, руководимый чувством уважения и преданности своему семейству.

По возвращении моем из-за границы я жила большей частью в уединении, несмотря на увеличившиеся средства по милости государыни. Расходы мои были самые ограниченные; я хотела с помощью благоразумной экономии дать воспитание своему сыну в иностранном университете.

Прежде чем императрица оставила Москву, я просила ее о позволении опять уехать в чужие края с особой целью — воспитание детей. Екатерина согласилась, но приняла мою просьбу необыкновенно холодно, вероятно, недовольная тем, что я искала образования за границей, когда она гордилась его развитием дома. Может быть, это неудовольствие вытекало из другого источника, о котором я не знала. Нет сомнения, что я не имела никакого повода оставлять Екатерину, за исключением одного случая, когда жители Москвы были допущены к целованию ее руки в публичной зале, нарочно для того назначенной.

По поводу этого обстоятельства принц анхальтский, близкий родственник императрицы, сказал мне с некоторым жаром: «Я этого ожидал; это совершенно гармонирует со всем остальным. Но, поверьте, придет время, изменятся обстоятельства, и вам отдадут справедливость».

Я рассчитывала пробыть за границей девять или десять лет, чтобы за это время вполне закончить образование сына, поэтому сочла необходимым сначала устроить свою дочь. За нее посватался бригадир Щербинин, во всех отношениях достойный жених. Он был человеком серьезного, но мягкого характера, что обещало спокойствие моей дочери в семейном быту. Хотя этот брак не совсем удовлетворял моим материнским желаниям, он представлял ту единственную выгоду, что моя дочь еще некоторое время останется под моим надзором.

Я намерена была взять их с собой в путешествие: эта мысль охотно была принята отцом моего зятя, особенно когда я обещала, что они будут жить со мной и что на содержание их хватит только процентов от состояния моей дочери.

По случаю этого брака поднялись против меня пересуды и возгласы, которыми я вполне пренебрегла с полным осознанием всей нелепости их; были и другие неприятности, но, не желая тревожить старые раны, я обойду их молчанием и расскажу о своем путешествии.

Мы отправились по дороге в Псков с намерением заглянуть в богатое имение старшего Щербинина. На пути случилось с нами неприятное происшествие. Слуга Танеевой, находившийся при нас, упал с козел, и прежде чем заметили это, пара саней переехала через него. Достать лекаря не было никакой возможности; бедный малый был ужасно ранен в бок и руку, хотя кости остались целы. Дальше ехать он не мог, ему необходимо было пустить кровь. Вспомнив, что в портфеле моего сына был английский ланцет, я просила кого-нибудь из наших спутников приступить к операции; никто не взялся. Тогда я рискнула попробовать сама. Победив на время чувство отвращения, я открыла вену так удачно, что, к величайшему моему удовольствию, жизнь больного была спасена.

Скоро затем мы прибыли в поместье Щербинина, куда собрались многие из новых родственников моей дочери. Но это общество так утомило меня, что я поспешила выехать в Гродно, в Ливонию.

Путешествие наше по этому варварскому и дикому краю, покрытому непроходимой грязью и бедному, было в высшей степени утомительным. К тому же мой сын заболел корью. В дополнение несчастий нам пришлось пробираться сквозь леса по такой глухой дороге, что я вынуждена была нанять тридцать казаков прорубать нам проход. Наконец мы достигли Гродно, где я имела счастье найти отличного лекаря, присланного из Брюсселя и служившего в кадетском гродненском корпусе. Здесь я должна была пробыть пять недель, потому что мадам Щербинина подхватила от брата ту же самую болезнь.

Путь наш лежал через Вильно в Варшаву. Здесь праздновали юбилей, и если мы не нашли никакого приятного для себя общества, то тем более я была рада пользоваться умной и веселой беседой короля. Он приходил ко мне два или три раза в неделю, просиживая наедине со мной долгое время, между тем как его племянник, князь Станислав, очень милый и образованный молодой человек, генерал Комаржевский и прочая свита оставались в другой комнате с моими детьми. Ради этого любезного приема я пробыла в Варшаве больше, чем думала.

Признаюсь, Станислав Понятовский произвел на меня самое отрадное впечатление. С благородным и нежным сердцем он соединял высокообразованный ум. Его пламенная любовь к изящным искусствам была строго классической; его разговор об этих предметах был и занимателен и глубок. Вероятно, его природные инстинкты не могло победить это избитое величие, на которое судьба так неудачно призвала его. Как частное лицо он по врожденным наклонностям и по воспитанию мог бы быть счастливейшим смертным, но как глава буйного народа и ветреной конституции он никогда не мог приобрести народную любовь, потому что поляки не были способны оценить ни его характер, ни его положение. Для аристократии он был предметом постоянной зависти; его так оплели своими интригами, что он был вынужден впутаться в неприличные споры с двумя сильными магнатами, но необходимость извиняет его.

Мое знакомство с этой прекрасной, но несчастной личностью и с его любезным племянником, которые уважали память моего мужа, заставило меня пожалеть Варшаву, хотя я ехала в Берлин.

В Берлине, по-старому, я встретила самое радушное гостеприимство. Отсюда я написала своему банкиру в Спа приготовить мне тот самый дом в «Promenade de sept heures», который за пять лет перед тем был на наших глазах построен и в котором я была, наверное, первым жильцом по прошествии условленного времени.

Я вскоре увидела своего друга, миссис Гамильтон, которая со своей стороны почти так же была верна обещанию: разлука наша не изменила искренней дружбы.

Во время нашего пребывания в Спа Щербинин получил письмо от отца и матери; они требовали немедленного возвращения его в Россию. Он колебался и скучал, но волей-неволей должен был покориться родительскому приказанию. Между тем, дочь моя осталась со мной, не желая расставаться с семейством.

Загрузка...