Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

I

Есть место в мире, почти совсем неизвестное, или, лучше сказать, почти совсем забытое, но не менее того примечания достойное. В сем месте, кажется, как будто Европа и Азия хотят соединиться и тем воспрепятствовать соединению двух морей, Черного и Азовского. Кажется, как будто в сем намерении идут пространные равнины, одни от подошвы Кавказа, а другие от подошвы гор Таврических, и там, где бы им почти сойтись, они отделяются Босфором Киммерийским или просто Босфором (ибо Фракийский знают гораздо более под именем Константинопольского пролива). Так-то образуются два полуострова, Керченский и Таманский. Сии последние пределы двух частей света, разделенные природою, были некогда соединены под одним правительством и составляли одно царство, не весьма обширное, но долго существовавшее и в древние времена весьма известное по образованности и промышленности его жителей, по торговому и вместе по воинственному их духу, который в них сохранялся и выгодами их положения между морей, и опасностями оного, ибо со всех сторон было окружено многочисленными хищными варварами.

Тем, кои чтением почтят сию Записку желаем мы вкратце пересказать всё, что знаем об древней истории и географии сей земли, представить потом нынешнее положение её и объяснить, наконец, надежды наши на будущее её благосостояние. О давнопрошедшем почерпнули мы сведения наши не из Страбона, Скилакса, или Перпила, безымянного автора, не из Де-Боза, Вальяна, Кари, или Рауля-Рашета, которые в новейшие времена объясняли древности Босфора (их творения не имели мы еще ни случая, ни возможности достать), но мы следовали тому, что читали в сочинениях новейших наших соотечественных авторов, которые ссылаются на вышесказанных писателей, и тому, что слышали от г. Бларамберга, почтенного и любезного археолога и нумизмата, который остаток дней своих посвятил ученым изысканиям о сем крае, и всё, что о том писано, знает наизусть.

Иные сочтут, может быть, бесполезным знать то, что происходило здесь в отдаленнейшие эпохи истории, тогда как прежнее положение сей земли не имеет ничего общего с настоящим, когда протекли века и всё переменилось в мире, когда открытие Америки и нового пути в Индию и вообще успехи просвещения дали новое направление торговле. Сие замечание, конечно, будет справедливо, но при виде обнаженных степей там, где были храмы и вертограды и безмолвия могилы там, где были жизнь и движение, да позволено нам будет стараться возбудить участие и внимание к сим опустевшим, некогда цветущим местам. Конечно, после сделанного нами выше сего признания, не станут подозревать нас в намерении щеголять ученостью, которой не имеем.

Одна греческая колония, весьма известная, Милет, в Ионии, была уже за шестьсот лет до Рождества Христова довольно богата, сильна и многолюдна, чтобы самой основывать новые колонии. Она послала избыток своего населения на азиатский берег Босфора, а на европейский других поселенцев, несколько лет спустя после того: вот начала Фанагории в Азии и Пантикапеи в Европе. Сии два соседственные, новорожденные города-близнецы, без зависти, без междоусобия, с самого начала бытия своего, старались превзойти друг друга в успехах мореплавания, торговли и в военном искусстве, дабы защититься от окружающих их Скифов. По примеру других городов праматери своей Греции, они имели народное правление и по определенным временам избираемых правителей, судей и военачальников, и цвели в тишине, или, по крайней мере, в безызвестности. Сие причиною было, что происшествия, ознаменовавшие первые годы их существования, и самое название правителей Пантикапеи, не дошли до сведения потомства. Известно только, что Фанагория управлялась Археанактидами; но какие были границы их власти, на сколько времени избирались они, сделались ли их права, наконец, наследственными и когда, сего также не знают. Достоверно то, что один из сих Археанактидов, Спартак или Спартаков, управляя Фанагорией десять лет, распространил в течение сего времени власть свою и завоевания, переплыл через пролив, овладел Пантикапеей, кою и назначил быть столицей, украсил венцом чело свое, объявил себя царем и был основателем царства Босфорского или Боспорского. Вероятно, имея дух властолюбивый и предприимчивый, он насильственно овладел фанагорийцами, своими соотечественниками; но что пантикапейцы не добровольно ему покорились, сие доказывается их защитою и его завоеванием. Его царствование началось в 439 году до Рождества Христова и продолжалось 17 лет: десять в Фанагории и семь в Пантикапее. Ему наследовал сын его Селевк.

С сего времени история Боспора делается известнее, сношения его с Грецией становятся чаще и связи теснее. Диодору Сицилийскому обязаны первые владетели Боспора спасением имен их и деяний от забвения. Нельзя сказать, чтобы владетели сии мелькали только на престоле Боспорском, ибо некоторые из них царствовали более сорока лет; но как немногие отличаются особенными чертами характера, и царствования немногих ознаменованы чрезвычайными происшествиями, то довольно будет сделать им, так сказать, поименный список, выбрав потом из них тех только, коих память действительно заслуживает быть сохранена.

После Селевка, второго царя Боспорского, был 3-й Спартак II-й, потом 4-й Сатир I-й, 5-й Левкон, 6-й Спартак III-й, 7-й Перисад, 8-й Сатир II-й, 9-й Притан, 10-й Эвмил, 11-й Спартак IV-й. Все сии цари династии Спартака I-го. Из них имя Левкона останется навсегда известным по Демосфеновой речи против Лентина, где он называет его благодетельным другом Афинской республики. Он имел право гражданства в Афинах, и уверяют, что в Пантикапее был воздвигнут мраморный столб, на коем был начертан дружественный союз Левкона с афинянами. Сей царь был законодателем Боспора и распространил его пределы, завоевал древнюю Феодосию, которая была верстах в 40 на Запад от нынешней. Он вел значительный торг хлебом с Грецией и, по словам Страбона, из одной Феодосии вывезено в Афины в царствование его миллион сто тысяч медимнов жита, то есть 550 тыс. наших четвертей.

Перисад царствовал долго, счастливо и мудро и по смерти свой подданными своими был сопричтен в сонму богов. Он оставил престол трем сыновьям своим, выше сего поименованным, Сатиру II-му, Притану и Эвмилу. Из них меньший был честолюбивый властелин, искусный воин и тиран кровожадный. Он с помощью варваров воевал против братьев своих, кои, один после другого пали в битвах, овладел престолом и, не довольствуясь смертью их, обагрился кровью их жен, детей и приверженцев. Но он царствовал искусно, славно и мечтал о покорении всех берегов Черного моря, когда испуганные кони опрокинули его из колесницы и убили его. Эвмилу наследовал сын его Спартак IV-й, после коего история Боспора делается неизвестною на 160 лет от потерянных мест в Диодоре. Последний царь Спартакова рода, другой Перисад, со всех сторон теснимый варварами, добровольно уступил престол свой великому Митридату, царю Понтскому, который, к наследственным владениям присоединив многие земли вдоль по восточному берегу Черного моря, сделался близким соседом Боспора.

Царствование Митридата делит надвое историю сего края. До него государство сие хотя и не было обширное, но пользовалось политическою независимостью, которую после него утратило при его преемнике и хотя долго еще называлось царством, но действительно было ни что иное, как римская провинция.

Митридат-Евпатор, шестой в Понте и первый по имени в Боспоре, был, как известно всем, кто знает историю, мощный и лютый враг Рима. После сорокалетней с ним борьбы, побежден будучи Помпеем в Малой Азии, он бежал в Боспорскую свою столицу, с новыми замыслами против ненавистного ему народа. Отсюда хотел он предпринять поход через Скифию и Паннонию, побеждая или увлекая с собою все встречающиеся ему дикие племена и уже мысленно грозил истреблением державному, вечному граду; но здесь судьба положила предел его жизни и славы. Счастье, подданные и дети, всё ему изменило; первая Фанагория восстала против побежденного героя, за нею Херсон, Феодосия, Нимфея отложились от него; наконец, в Пантикапее одним утром, при восхождении солнца, увидел он с горы, доселе носящей его имя и где стояли чертоги его, в нижней части города, мятежное войско свое под предводительством Фарнака, своего сына. Тогда рука одного любимца из сострадания избавила его от жизни.

Сие происшествие, прославившее то место, на котором теперь живем и сие пишем, случилось в 65-м году до Рождества Христова.

Тело Митридата, посланное отцеубийцею Фарнаком в дар Помпею, было с честью предано земле в Синопе, Понтской его столице, а Фарнак утвержден Помпеем на престоле Боспорском. Но, пользуясь возникшими потом междоусобиями в Риме, он овладел и Понтом; вскоре же потом Юлий Кесарь, явившись после Фарсальской битвы в Малой Азии, заставил бежать его в Пантикапею, где оставленный им наместником Асандр встретил его кинжалом и вместо его воцарился.

Владычество Асандрово было продолжительно, сначала под названием этнарха, а потом царя, всего 34 года, от 40-го до 6-го года до Рождества Христова. Но оно сначала было потревожено Митридатом II-м Пергамским, коего Юлий Кесарь, наименовав царем Боспорским, послал против Асандра, а сей победил его. После же того, умев угодить Августу, Асандр был утвержден им в царском достоинстве. Наконец, узнав, что Скрибоний послан Августом начальствовать над войсками в Боспоре, лишил себя жизни голодом, как утверждают, но вероятнее умер от старости (ибо ему было за 90 лет).

Прибыв в Боспор, Скрибоний женился на Динамисе, вдове Асандра и дочери Фарнака, и объявил себя царем. Агриппа, бывший тогда в Малой Азии, послал против него Полемона, царя части Понта и Малой Армении и сына ритора Зенона. Скрибоний был умерщвлен прежде прибытия Полемона, а сей последний встретил сопротивление в народе и должен был победить его.

По смерти Полемона, шестого Боспорского царя по Митридате (если считать Митридата II-го и Скрибония) были следующие цари, известные только по оставшимся медалям: 7-й Савромат I-й, 8-й Гепапирис, супруга предшествующего, 9-й Рискупор I-й, 10-й Полемон II-й. Сей последний, возведенный на престол Калигулою, должен был, по повелению Клавдия, уступить его 11-му Митридату III-му, потомку Великого, который, прибыв в Боспор, нашел трон свой уже занятым 12-м Нотисом I-м, братом своим.

Вот продолжение списка сих царей:

13-й Рискупор II-й, при Домициане, в 83-м году по Р. X.

14-й Савромат II-й, при Адриане.

15-й Котис II-й, тоже при Адриане, который, из особенного к нему благоволения, подчинил ему Херсон и другие места в Тавриде.

16-й Римиталк, тоже при Адриане, в 132 году по Р. X. По смерти сего императора он был изгнан

17-й Эвпатором, Антонином на царстве утвержденный.

18-й Савномат III-й и

19-й Рискупор III-й при Коммоде.

20-й Котис III-й при Каракалле и Гете.

21-й Котис IV-й.

22-й Ининтимий, при Александре-Севере.

23-й Рискупор IV-й, при Гордиане, Филиппе и до Галиана.

24-й Тиран, при Пробе.

25-й Тоторс, при Диоклитиане, следственно, уже в конце третьего столетия по Р.X.

Всех сих владетелей Боспора, вышепоименованных и последующих, можно почитать более губернаторами, чем царями. Царствование большой части из них известно только по медалям, в великом множестве отрываемым близ мест, коими они управляли. На одной стороне видно изображение современного императора, а на другой владельца Боспорского, с надписью: иногда архонтос, иногда василевс то есть, старейшина или царь. В самых посланиях своих императоры римские называли их regulus, уменьшительное rex, то есть, корольками. Одним словом, их можно применить к ханам киргиз-кайсацких орд, утверждаемых нашим Государем, и кои в Омске, или Оренбурге, украшаются богатым одеянием, шапкою и саблею, от нашего двора им даруемыми; или к малозначащим князьям, коих чрез каждые семь лет Порта посылает управлять малозначащими народами, молдавским и валашским, и коим, при отправлении, вручаются от Султана шубы, кука и топуз.

Кажется, в продолжении сего времени город Пантикапея утратил имя свое. Пролив, царство, на нём стоявшее, и столица его, всё получило общее название Боспора. Фанагория превратилась в Таматархию, уже позже, при Византийских императорах.

Около того же времени началось страшное явление в мире, вооруженное переселение диких народов с Севера и Востока на Юг и Запад. Еще в начале второго столетия по Р.X. алане являются на северной стороне Кавказа и покоряют Боспор и Таврию, но скоро потом вытесняются готами, около половины сего столетия. Как Боспор был в числе крайних пределов великой империи с сей стороны, то первый он должен был принимать удары, ей наносимые варварами. Но как первые сии вторжения можно почитать одними набегами, как победители столь же быстро удалялись, как и приходили, и нигде власти своей прочно не основывали: то земли сии совершенно не разорялись, и царьки могли опять, под щитом Рима, продолжать свое владычество. Весьма жаль, что подробности сих нашествий в истории не сохранились.

Но возвратимся в Боспорским царям и окончим список их.

26-й Савромат II-й, при Диоклитиане, имел дух завоевательный и, победив лазов в Колхиде, дошел до границ царства Лидийского, где был встречен кесарем Констансом-Хлором, который не мог победить его, а довольствовался обороною. Между тем протевон города Херсона. Христос, по повелению Диоклитиана, собрав войско, пошел к Боспору, завоевал оный и не прежде оставил, как по отступлении Савромата и заключении мира его с империею.

27-й Савромат V-й, внук предыдущего, желал отомстить херсонцам за деда, но был разбит ими при урочище Каффа, вероятно, там, где нынешняя Феодосия.

28-й Раскупор V-й известен по медалям с изображением Константина Великого.

29-й Савромат VI-й вел войну с херсонцами и предложил протевону их, Фарнаку, единоборство, который, согласясь, употребил хитрость, чтобы убить его. После того победитель отпустил побежденных меотийцев-сарматов по домам, а боспорян заключил в узы, и границу, прежде бывшую в Каффе, отдалил до какого-то Киверника, то есть, верст на сорок.

С сим Савроматом, кажется, кончается Боспорское царство. Еще открываются по медалям несколько царей, Рискупоров, человека два-три. Ареапзес и наконец Радамеад, коего самое существование возрождает споры между учеными археологами. Главное — знать участь Боспора: им в конце четвертого столетия овладели гунны и совершенно его разорили.

Чрез полтораста лет, победы полководцев императора Юстиниана возвратили Тавриду и Боспор Восточной империи; возвратилась и к ним тень благоустроенного правления. Юстиниан возобновил укрепление городов и сделал новые крепости: Горзовиту (нынешний Гурзуф), Алустон (нынешнюю Алушту) и Лампас (нынешний Кучюк-Лампад). Всё сие ненадолго, одни варвары сменялись другими и довершали разорение сей благословенной и несчастной страны. Боспор исчезнул навсегда, и чрез несколько веков он должен был опять возродиться, но только уже под другим названием, воскрешенный неизвестным до того еще народом русским.

Окончив, таким образом, краткое историческое изображение древнего Боспора, следует, кажется, приступить и к географическому его описанию, столько, сколько сведений наших на то достанет.

Полуостров Керченский должно считать от перешейка (впрочем, не очень узкого, ибо имеет 30 верст ширины), который идет от Кяффы, нынешней Феодосии, до Арабата, где начинается коса или стрелка сего имени. Сие место было, кажется, постоянною границею Боспорского царства на Запад, и Асандр укрепил его стеною, коей остатки и поныне видны. Отсюда полуостров идет до пролива без малого верст на сто, ширины же имеет во многих местах более шестидесяти. В сем-то заключается Европейско-Боспорское владение; некоторые из царей владели и Феодосией, также Милетинцами основанной колонией, и от нынешней Феодосии на Запад лежавшей; иные же простирали свои завоевания до реки Тапсиса, нынешнего Салгира, но не далее (всё это не более, как верст на двести во внутрь земли от Пантикапеи).

Азиатские владения Боспора были пространнее и занимали почти все земли между Палюсом Меотийским, ныне Азовским морем, и Кубанью, тогда называвшеюся Гипанисом, то есть всю нынешнюю землю Черноморских Козаков. Говорят, что Боспору принадлежали на Азовском море также греками населенные города: Гермонаса и Диоскурия, но сие не достоверно; Тана же или нынешний Азов никогда в его владении не был.

Древнейшие обитатели сих стран были киммерияне, одно и тоже с цимбрами, кимбрами или кимврами, известными во времена Римской республики. По мнению г. Муравьева-Апостола, кимвров назвали греки киммерианами, портя или поправляя приятнейшими для их слуха звуками названия чуждых им народов, городов и людей. Из того он выводит заключение, что и Крим, или Крым, есть ни что иное как татарами испорченное слово Кимвр или Кимр. Действительно, нельзя названию Крыма сыскать другого происхождения.

Киммерияне были отсюда в седьмом веке до Р. X. изгнаны тавро-скифами или горными скифами, которые потому и дали имя Тавриды всему полуострову Крымскому. Знающие же древние восточные языки утверждают, что и поныне в Азии Тавром называют всякую цепь огромных гор, и что гора по-ассирийски называлась Тоира, по-халдейски Тиру и по-сирийски Туро.

Сии варвары, с коими поселившимся посреди их грекам часто приходилось сражаться, не были однако же кочующими и совершенно чуждыми искусству зодчества.

Основанные ими города, коими после греки овладели, удивляли огромностью своих зданий. Доныне еще видны основания их; они составлены из камней ужасной величины, так что можно сомневаться, чтоб сие было не творение природы, а рук человеческих, если б они не были правильно положены и обтесаны. Г. Бларамберг называет сие циклопскою или гигантскою работою, совершенно отличною от произведений позднейших времен архитектуры, коих здесь также много находится остатков. Всё греческое прельщает легкостью, красотою, вкусом, все же творения глубокой древности изумляют огромностью масс.

Весь Керченский полуостров есть плоская равнина; не доезжая Керчи только верст за двадцать, начинается цепь маленьких холмов, постепенно возвышающихся к проливу и оканчивается Митридатовой горой, величайшей из сих холмов и выходящей мысом в самый пролив. Полуостров сей был весь населен, как думать должно; но нет ни одного известного места, ни внутри оного, ни по берегам Черного и Азовского морей: все города теснились около пролива. Причиной сему полагать должно то, что греки первоначально здесь основали свои жилища и потом распространили свои владения; другая причина, что место сие издревле изобильно было лесом и родниками лучшей воды, в чём далее чувствуют недостаток.

Вот названия примечательнейших мест, о коих говорят Геродот, Скилакс и Страбон весьма подробно, означая даже расстояние одно от другого:

1-е. Цитея или Скифея, на самом Черном море, близ теперешней Апух-горы, в 45-ти верстах от Керчи. Сей город был построен скифами, как имя его показывает. Есть теперь остатки фундамента сего города и в горе пространные пещеры, где были гробницы его жителей.

2-е Киммерион по-гречески, Киммериум по латыни, в 17-ти верстах от Керчи, на проливе, близ теперешнего селения Камыш-Бурун, построенный киммериянами; остатки его, равно как и Скифеи, суть громады скал, как бы волшебною силою порядком положенные. Планы сих городов сняты и начертаны г. Бларамбергом.

3-е Нимфея, любимое место Митридата, но в котором он не окончил жизни, как те, кои читали Расинову трагедию, его имя носящую, подумать могут. Остатки, то есть основания сего города, видны в 7-ми верстах только на полдень от Керчи, на горе, над старым карантином, из коего, в начале сего 1827 года, переведен карантин в новое строение.

4-е. Пантикапея, нынешняя Керчь. О сем городе будем говорить подробнее при описании теперешнего его состояния.

5-е. Мирмикион, то есть Муравейник, в 4 верстах от Керчи на Север. Это было самое промышленное местечко в Боспоре: тут были все их фабрики, мануфактуры, и по трудолюбию жителей оно названо Муравейником. Ныне построен на сем месте новый карантин.

6-е. Гераклион или Ираклион. Тут не был настоящий город, а только храм Геркулесов и около него священная ограда (enceinte sacrée), внутри коей и вне её были жилища; полагать должно, что сие было посад, как ныне в Сергиевой Лавре и в других монастырях сие встречается. Боспоряне, будучи в необходимости часто сражаться, из всех богов язычества поклонялись более двум героям-полубогам, Геркулесу и Ахиллу, их имя призывали на помощь в боях и их заступлению приписывали победы над врагами.

7-е. Портемион или врата Меотийские, городок, на том месте, где ныне Еникале, в 10-ти верстах от Керчи и в 6-ти от нового карантина. Тут въезжают в Азовское море и тут самое узкое место Босфора.

Древние историки и географы с такою точностью означили места, где существовали города сии, что с Страбоном в руках и считая по пяти стадий на версту или по сто сажень, весьма легко отыскать их остатки. Только в некоторых местах, где по их описанию должны быть заливы и бухты, воды от берегов удалились, и ныне остались соляные озера.

На азиатской стороне известны два следующие города:

8-е. Фанагория, о коей часто упоминается в сей Записке; ныне нет ни малейших следов ее существования, и её место занял город Тамань. В двух верстах же от него построена Суворовым крепость, которой, из уважения к древности, дано имя Фанагорийской.

9-е. Ахиллея, маленький город при устье или лимане Гипаниса, на том месте, или близ места, где ныне Бугазский меновой двор с черкесами. Город сей по набожности боспорян к Ахиллу, о коей мы выше упомянули, был назван его именем.

В числе народов, поработивших описываемую нами страну, один народ мужественный, многочисленный, сильный, на несколько веков утвердил в ней свое владычество. Хозары или козары, соплеменные с турками, уже гораздо прежде того известные своими походами в Армению, Иверию, Мидию, в начале седьмого столетия, пройдя Кавказ, быстро распространили свои завоевания от устья Волги до Днестра, от Каспийского до Черного моря, и основали, под управлением своих каганов, могущественное, знаменитое царство, в состав коего вошла и Таврида. Всё сие пространство земли, и в особенности Крым, получили название Хозарии. Соседственных же с ними славян хозары обложили данью.

Чрез триста лет после того, около 965 года по Рождестве Христове, сии самые данники, славяне, под названием уже русских и под предводительством князя своего Святослава, героя древнейших времен России, победили хозаров, взяли столицу их Саркел или Белую Вежу на Дону, разбили потом ясов и касогов, как полагают, осетинцов и черкесов, и покорили все владения хозарские на восточных берегах Азовского моря, в том числе и Таматархию, древнюю Фанагорию.

Владимир великий и святый, сын Святослава, принял христианскую веру и был крещен близ сих мест, в древнем Херсоне, всё еще остававшемся подвластным восточным императорам. Получив Таматархию с лежащими окрест её землями в наследство от отца, он перед смертью, при разделении своих владений между двенадцатью сыновьями, отдал ее в удел храбрейшему из них, Мстиславу.

Мстислав Владимирович, прозванный Храбрым и Удалым, был первым князем Таматархским или (как русские по своему переиначили) Тмутараканским. Имя сего витязя славно в наших летописях: он помог греческому императору, в 1016 году, отнять у хозаров Тавриду и тем сокрушить и уничтожить навсегда их царство. Потом воевал он с Касогами, в единоборстве победил князя их, Редедю, сильного великана, и овладел его землями. Наконец, недовольный малостью своего удела, или, может быть, скучая праздностью, собрал подвластных ему хозаров, греков, черкесов и касогов и пошел войною на старшего брата своего, великого князя Ярослава, тогда всей Россией владевшего. Покорив Чернигов и одержав после того победу над братом у города Листвена, заключил с ним мир, по коему они разделили государство пополам, и Днепр служил границею их владений. Прожив потом в мире и согласии с братом еще 10 лет, он умер в 1036 году бездетен.

После кончины Ярослава (в 1054 году), Тмутаракань и Боспор достались в удел одному из сыновей его, Святославу, князю Черниговскому. По отдаленности, поручил он управление сей области сыну своему, Глебу Святославичу.

Но в 1064 году молодой Ростислав Владимирович, сын Владимира, умершего прежде отца своего, великого князя Ярослава, и не получивший никакого удела, решился вооруженной рукою приобрести оный и без большего сопротивления овладел Тмутараканью. Его отважность и победы над горскими народами устрашили коварных греков, с помощью же русского князя, незадолго пред тем Тавридою овладевших: один из них, по имени Котопан, вкравшись в его доверенность, отравил его ядом. История описывает сего юношу красивым, храбрым и добродушным, и его безвременная кончина была несчастьем для России.

Призванный потом опять жителями Тмутараканской области сын Черниговского князя, Глеб Святославич, прежде ею управлявший, соделался её отдельным князем.

Получив потом княжество Новгородское, Глеб, в 1077 году, уступил Тмутаракань другому брату своему, Роману Святославичу.

В половине сего одиннадцатого столетия вышел из Азии один народ, коего имя дотоле было неизвестно, но останется долго памятным в нашей истории, по бедствиям, им России причиненным. Половцы или команы, по мнению покойного Карамзина единоплеменные с нынешними киргизами и других варваров превосходившие жестокостью, вероломством и безобразием, заняли берега Черного моря. Сих варваров нанял вышеименованный князь Роман Святославич, чтобы идти войной против дяди своего, великого князя Всеволода; они заключили мир со Всеволодом и на обратном пути умертвили Романа. Тогда великий князь прислал управлять Тмутараканью наместника своего, Ратибора.

Вскоре потом два молодых князя, Давид Игоревич и Володар Ростиславич, из коих первый был внук великого Ярослава, а последний правнук (будучи сыном князя Тмутараканского, Ростислава Владимировича, греками отравленного ядом) пришли завоевать сию область и овладели ею.

Их княжение также было непродолжительно. Третий из Святославичей, Олег, долго находившийся в плену у греков на острове Родосе, с помощью их, возвратился в Тмутаракань, изгнал князей Давида и Володаря, отмстил за смерть брата своего, Романа и получил область сию по наследственному праву. Все сии происшествия были от 1078 до 1084 года.

Чрез десять лет после того, Олег Святославич, коего гордость и властолюбие столь известны в русской истории, взяв в помощь половцев, пошел с ними против двоюродного брата своего, Владимира Всеволодовича Мономаха, который княжил тогда в Чернигове. Сей миролюбивый герой, дабы избавить отечество от междоусобия и ужасов войны с половцами, добровольно уступил ему Чернигов, а сам переехал в Переяславль. С тех пор Олег как будто забыл Тмутараканское свое княжество, вместе с другими русскими князьями вел кровопролитные войны против половцев, и когда в 1111 году одержана русскими над ними знаменитая победа, то ничего уже о Тмутаракани более не упоминается; самое имя её исчезает в русской истории. Кажется, еще прежде того город сей уже сделался добычей половцев.

Итак, без малого полтораста лет князья русского племени владели сею страною. Их было всего шесть поколений: 1-й Святослав, 2-й Св. Владимир, 3-й Мстислав и Ярослав Владимировичи, 4-й Святослав Ярославич, 5-й Ростислав Владимирович, Давид Игоревич, Глеб, Роман и Олег Святославичи, все пятеро внуки Ярослава, и 6-й Володарь Ростиславич, правнук его.

Прошли века, имя Тмутаракани и деяния её князей сохранились в истории нашего отечества; но долго, очень долго, не знали у нас даже места, где существовали город и княжество сего имени. Писатели наши терялись в догадках; наконец, весьма недавно один нечаянный случай решил сию историческую задачу. Мраморная плита необыкновенной длины лежала в Тамани у дверей казармы черноморских казаков и служила ступенью для входа в нее; никто не обращал внимания на высеченную на ребре её надпись. Один любопытный взор открыл русские литеры, начал рассматривать прилежнее и нашел то, чего тщетно дотоле искали. Надпись всё объяснила; она нижеследующая:

Следственно, в 6586 году от сотворения мира и в 1068 от Рождества Христова. И расстояние от Тамани до Керчи точно то, что оно и поныне, ровно 30 верст. Сия надпись подает повод думать, что город Кырчев построен предками нашими на развалинах или из развалин упадшей и забытой Пантикапеи. Самое название его имеет что-то русское и похоже на Корчеву в Тверской губернии.

Столь счастливо найденная плита рассмотрена многими учеными, признана законною и положена с честью в Таманской соборной церкви[87]. Не оставалось и тени сомнения о месте, где была Тмутаракань, и даже сим именем назван город Тамань на многих иностранных картах, с тех пор изданных. Впрочем, удивительно только одно то, как сие прежде не могло войти никому в голову, как можно было полагать Тмутаракань на Оке, когда целый ряд её князей всегда делал союзы или воевал с народами, обитавшими, как достоверно известно, на Кавказе и на берегах Днепра, Дона и Азовского моря.

Кажется, после всего вышеписанного, есть ли какая возможность сомневаться в том, чтобы Боспорское царство и княжество Тмутараканское не были одно и тоже, и чтоб найденный камень не был действительно драгоценный остаток наших древних времен? Утверждают, однако же, что один известный наш писатель, г. Свиньин, известный по разнообразным творениям своим на отечественном и иностранных языках, по многократным путешествиям, по мореплаваниям, дипломатическим миссиям, журналам, рисункам, картинам, по изданиям своих и чужих сочинений, по всеобщим своим познаниям, что сей ученый муж, художник, воин и законодатель, отвергает сию истину, и что где-то сказал он, написал, или напечатал, что Тмутараканский камень есть подложный.

Все те, кои, подобно нам, видели сей камень и его надпись, могут утвердительно сказать, что он имеет все признаки древности. А между тем опасаться должно, что мнение г. Свиньина, так давно и так справедливо заслужившего доверенность читающей публики, вовлечет всех в заблуждение, в котором сам он находится, что совсем объясненная историческая истина опять сделается загадкой, и мы опять пошли с гг. Татищевым и Свиньиным искать Тмутаракани около Мурома и Рязани.

Со всем уважением, которое имеем к познаниям г. Свиньина, не столь глубоким, сколь многоразличным, осмелимся ему заметить, что всякий обман должен быть сделан с каким-нибудь намерением; а какое тут можно видеть намерение? Нет, мы не дошли еще до такой тонкости, чтобы составлять каменные фальшивые документы, и для того единственно, чтобы доказать древнее право наше на владение уголком земли, которого у нас никто не оспаривает, о котором большая часть наших соотечественников даже и не знает, и тогда, как везде лучшие права наши суть могущество России и сила её оружия.

Но, оспаривая г. Свиньина, мы бросили Тмутаракань в руках у нечестивых половцев; возвратимся же к ним. Ненадолго и сим гнусным варварам досталось терзать сию прекрасную землю: участь всей нынешней Юго-западной России была беспрестанно переходить из рук в руки.

Страшная гроза собралась на Востоке, оттуда прошла она на Запад с ужасною быстротою, разрушая многие древние азиатские царства: здесь разразилась она и чрез несколько деть распространила опустошения свои по всему нашему отечеству. Славный завоеватель, Чингиз-хан, основал сильное Монголо-татарское царство; сын и преемник его, Октай, следуя его примеру, послал племянника своего, Батыя, искать новых побед на Север и Запад Каспийского моря. Тут встретил сей последний всегдашних врагов наших, половцев. Несметное число воинов Батыя их устрашило, и они сообщили свой ужас соседственным князьям южной России. Соединя силы свои с половцами, сии русские князья пошли искать татар, встретили их неподалеку от сих мест, и знаменитая с ними битва при речке Калке (в нынешнем Мелитопольском уезде, немного на Запад от Мариуполя), в 1224 году, истребила самое имя половцев и была для России первым из тех жестоких ударов, которые впоследствии времени едва её не сокрушили.

Свирепый Батый, тогда удалившийся, спустя несколько лет воротился опять, и в 1239 году покорил всю Россию, предав ее огню и мечу. Основав Кипчацкую или Золотую Орду на берегах Волги, в степях Саратовской губернии, он был первым её ханом, но подвластным великому хану Большой Орды, и владычество татар простиралось тогда почти до Карпатских гор. Все остатки народов неславянского племени, и между прочим половцы, смешались с ними.

После смерти Батыя, в 1256 году, начались в Кипчацкой орде, им основанной, несогласия, которые, однако же, тогда еще её не ослабили. Но уже вскоре после того, около 1260 года, один смелый воевода ханский, по имени Ногай, не только сделался независимым владетелем описываемых нами мест, но повелевал в самой орде и менял ханов по произволу. Он заключил союз с греческим императором, Михаилом Палеологом, женился на побочной дочери его, основал свои кочевья или улусы вокруг всего Азовского или, как оно тогда уже называлось, Суражского моря, в бывшем Боспоре и во всей Тавриде, властвовал более тридцати лет и по смерти оставил татарам, вне Крымского полуострова живущим, имя свое, которое они и доныне сохраняют.

При жизни сего Ногая, торговля с плодами тогдашнего просвещения и промышленности проникла опять в сии места, в которых они некогда процветали, но где варварство давно уже истребило и следы их. Две знаменитые итальянские республики, Венеция и Генуя, спорили тогда о владычестве на морях. Крестовые походы, в которых они участвовали, познакомили их с Востоком. Венециане первые на Сурожском море основали колонию Азов; вслед за ними явились и генуезцы на берегах Тавриды, сделали выгодные предложения владевшим тогда ею монголо-татарам и выпросили у них уголок земли, где бы учредить свою контору и складочное место для товаров. Им отвели пустое урочище, именуемое Каффа, о коем мы выше сего уже говорили: весьма не пространная, узкая долина, как бы спрятанная между морем и высокими горами, в которую один только въезд с Востока; они и тем остались довольны. Имея много золота, большую деятельность, искусных зодчих, генуезцы усердно приступили к строению домов: скоро возник новый, прекрасный город, своим великолепием изумил татар и возбудил их опасения и зависть. Дошло до ссоры и войны. генуезцы подняли с горной стороны высокие каменные стены с башнями и из-за них смеялись усилиям татар. Несколько раз потом в продолжении времени воевали они, примирялись, но не упускали ни единого случая, чтоб не делать новых приобретений и не распространять свою власть и торговлю. В исчислении городов и мест, коими республика владела тогда в Тавриде, находим мы Балаклаву, Судак и наконец Cerchio, picciol luogo, как говорит Одерико. И так греческая Пантикапея, русский Крчев, сделалась италианскою Черкио, как после обратилась в татарскую Керчь.

Здесь место упомянуть о знаменитом хане Узбеке, в Кипчацкой орде царствовавшем с 1312 по 1341 год и восстановившем прежнюю силу её. Его имя кровавыми буквами начертано в истории нашей: он князей беспрестанно призывал в орду на суд и на казнь, и семерых, в том числе Михаила Тверского и двух сыновей его, Димитрия и Александра, предал смерти. Он любил сии места и по нескольку месяцев забавлялся звериною ловлею на великом пространстве от Тавриды до Терека. Первый из ханов принял он магометанскую веру, ввел ее между своими подданными, и при нём начала она иметь поклонников в Крыму. Из любви и уважения к его памяти, многие татары приняли имя узбеков, коими и доныне называются в Хиве.

Со смертью Узбека началось постепенное падение Золотой Орды. В Сарае, главном городе её, один хан сменял и убивал другого, иногда три хана с многочисленным войском спорили между собою о владычестве, возникали новые царства, татары резались, и всё возвещало близкий конец чудовищного их могущества. Посреди сих неустройств и междоусобия восстал один смелый воин темник Мамай, который, не принимая титула ханского, повелевал ими и который мог бы замедлить падение орды; но в 1380 году разбитый Дмитрием Донским на Куликовом поле, он бежал к Азовскому морю, в соседство древнего Боспора, и на том самом месте, близ нынешнего Мариуполя, где в 1224 году была Калковская битва, побежден вооружившимся против него ханом Тахтамышем, потомком Чингис-хана. Он скрылся в Каффе, но там генуезцы коварно умертвили его в угождение Тахтамышу.

В сие время явился на Востоке Тамерлан, новый ужас человечества. Подобно Чингис-хану возник он почти из ничтожества до степени властелина мира, но, кажется, еще превзошел его гением, блестящими качествами и лютостью, владения же свои распространил до Египта. Он сначала покровительствовал Тахтамыша, но чрез несколько лет спустя, в 1395 году, озлобленный его неблагодарностью, пошел истребить его, настиг между Тереком и Кубанью, разбил на голову, обратил в бегство и в след за ним, с бесчисленным войском ворвавшись в Россию, дошел до самого Ельца. Бытие нашего отечества, можно сказать, висело на волоске, всё было в ужасе… но Провидение, предназначившее великие судьбы сему народу, избавило его, как и в следующие времена неоднократно чудесным образом спасало оно его. Тамерлан удалился тем же путем, мимоходом разрушив Сарай, Астрахань и наконец сравнял с землею богатый Венецианский Азов, предав, как он сказал, державу Батыеву губительному ветру истребления.

Но оставим Кипчацкую орду, беспрестанно в междоусобных бранях идущую к разрушению своему. Один татарский наездник и смельчак, старый князь Ед шей, долго в сих войнах участвовавший, повелевавший судьбами самих ханов, при конце дней своих составил для себя особливое государство из Черноморских и Азовских улусов, то есть из нынешней Таврической и частью Кавказской губерний. После смерти его, многочисленные его сыновья разделили его владения и вскоре потом погибли в междоусобии; тогда черноморские татары избрали ханом осмнадцатилетнего юношу, славившегося происхождением от Чингис-хана, который в имени своему Ази прибавил, из благодарности к воспитавшему его земледельцу Гирею, название сего последнего. С сим Ази-Гиреем началась около половины пятнадцатого столетия особенная Крымская орда, разбойничье гнездо, которое, отделяемо будучи от России пространными степями, его ограждавшими в течении двух с половиною веков, утомляло ее почти периодическими набегами.

Около того же времени случилось горестное происшествие в мире: турки в 1453 году взяли Константинополь. Чрез двадцать два года после того Магомет II-й послал свой флот в Черное море, под предводительством капитана-паши, который завоевал Каффу и все генуезские владения в Крымском полуострове. Таким образом заключилось в 1475 году блестящее, но краткое существование сего торгового города, Кучук-Стамбула или Маленького Царьграда, как турки сами его назвали. Крымские ханы вскоре покорились султану и признали над собою его владычество. Таврида и Боспор, хотя и остались особливым ханством, но вошли в состав владений Оттоманской Порты, в зависимости коей были триста лет, без всякой надежды когда-либо опять озариться светом веры и наук.

И в сию-то эпоху, когда магометанизм торжествовал на Юге, один северный народ, долго под игом его стенавший, раздробленный, униженный, изнуренный, едва не исчезнувший в мире, начал оживать, соединяться и испытывать силы свои против мучителей. Любезное отечество наше воскресало. Не вдруг установились в нём порядок и спокойствие: русскому народу надлежало еще пройти сквозь ряд бедствий, коими Небу угодно было искусить его твердость; по, несмотря на вновь наносимые ему удары, он более и более утверждал свою независимость, одолевал врагов и беспрестанно шел к невидимой высокой цели, как будто внимая тайному голосу, зовущему его к чему-то необыкновенно-великому. Едва прошло сто лет, и уже при Грозном Иване Васильевиче все татарские царства, порожденные издыхающею Кипчацкой ордой, одно за другим пред ним пали; только прелестный Крым остался тогда непокоренным: судьба хотела позже сим цветком украсить победный венец одной бессмертной, долго над русскими царствовавшей.

Мы выше сего сказали, что Крым сделался вертепом разбойников; почти ежегодно толпы хищников выходили из него и бросались на Литву, Польшу и Россию, не для славы и завоеваний, а для грабежа. Атаманы их, именующие себя ханами, данники Порты и ею покровительствуемые и все из роду Гиреев, подражали султанам в грубой роскоши; вся история их состоит из вероломства, братоубийств и деяний зверского мужества. Имя одного только Метли-Гирея, сына Ази-Гирея, должны мы произносить с почтением и благодарностью; он был современник великого князя Ивана Васильевича, царствовал, как и он, сорок лет, всегда был постоянным другом его и России и оказал бесчисленные им услуги.

Всё сие пространство, между Великороссийскими владениями и Крымом, быв открыто для внезапных вторжений татарских, наполнилось еще многочисленными вооруженными шайками беглецов из России и Польши, которые, видя в черкесах (иначе всё еще по старому косогами или козахами называющихся) удалых наездников и подражая их молодечеству, приняли, по мнению своему почетное имя их, козаков. Тогда мирные жители древней России, литовцами завоеванной и уже называемой тогда Малою Россиею и Украиной, должны были, для защиты семейств своих, собственности и жизни, сделаться вместе хлебопашцами и воинами, составить род военных поселений и, по примеру других, также назвали себя козаками. Часть всех козаков сих основала жилища свои на Дону, другие же по обеим сторонам Днепра, из коих некоторые, ниже порогов его поселившиеся, получили название запорожцев. Сии последние, то союзники, то враги крымцев внутри полуострова, и ногайцев, вне оного живущих, имели почти одинаковые с ними нравы.

В таком положении оставались дела сего края до тех пор, пока возрастающее беспрестанно могущество России и её завоевания к нему не приблизились.

Еще Россия и Турция только по одним слухам знали друг друга; скоро начались однако же у них некоторые торговые сношения, посреди коих были уже заметны признаки будущей непримиримой вражды между сими народами. Войны не было, а козаки и татары, как бы передовое войско двух держав, почти никогда не прекращали неприязненных действий: одни при всяком случае нападали и грабили соседственные им места и города, подвластные туркам; другие продолжали набеги свои в Россию. Взаимные жалобы царя и султана оставались без удовлетворения; всегда один ответ, одно извинение, что, по отдаленности, самовольства сих людей укротить не можно.

А между тем сии воины, с гордостью и удальством именующие себя вольными козаками, свободно избирающие своих атаманов, едва признающие над собою владычество царей и великих князей, сии дикие рыцари, сии преступные, непокорные и отпадшие сыны России, все оставались привязанными к матери своей прелестью воспоминаний, узами и крови, и языка, и веры. В сражениях они призывали на помощь святыню Московскую и Киевскую, изображали ее на знаменах своих, усердно молились угодникам, почивающим в сих древних столицах, которые называли святыми местами и почитали наравне с Иерусалимом и Афонскою горой. Сама Россия была для них как некое божество, которому они издали поклонялись: имени её ради, во славу и честь её, творили чудеса и всякое значительное завоевание ей, одной ей, приносили в дар, как бы славою и победами желая купить её прощение.

Таким образом, когда изнуренный злобою и развратом, утопающий в крови подданных, давно забывший и добродетель и честь, неистовый Иван Васильевич приближался ко гробу и равнодушно смотрел на посрамление войск своих, отважный Ермак Тимофеевич, с горстью своих козаков, проходил неизмеримое пространство, открывал, так сказать, новую часть света, покорял Сибирское царство, указывал России путь до Китая, обремененный добычею падал с нею в стопам недостойного государя и блеском завоеваний своих освещал мрак последних дней тирана. Таким образом донские козаки из одного удальства в 1637 году, в царствование воинственного Амурата, взяли приступом Азов (турками разоренный, но потом ими же укрепленный город), пять лет держались в нём и отсиживались, осаждаемы будучи стотысячною турецкою армиею и многочисленным флотом, изумляли неприятелей почти сверхъестественным мужеством и упорством, беспрестанно умоляли Российского государя взять Азов за себя, представляя все выгоды сего завоевания, коим удержаны бы были крымцы и ногайцы от набегов и, наконец, не видя никакой помощи, бросили уже удаляющимся туркам одни развалины Азова. Добродушный, но слабый Михаил Федорович, первый царь из дома Романовых, отец великого человека и дед исполина, не имел чудесного их гения, их предприимчивости, их дальновидности, с удовольствием смотрел на подвиги козаков, милостиво принимал их посланных, ласкал их, дарил, но ни на что отважное не мог решиться.

Но уже наступали времена славы и величия России: царствование мудрого Алексея Михайловича и правление умной и честолюбивой дочери его Софии Алексеевны приготовляли чудеса Петра Великого. Уже первому из них знаменитый гетман козаков малороссийских Богдан Хмельницкий, устыдясь повиноваться Польше, условиями, заключенными 6-го января 1654 года в Переяславле, отдал себя, воинственный народ, им предводимый и все земли и города, сим последним занимаемые. Тогда-то и Киев, древний, прекрасный, златоверхий Киев, после долгой разлуки, возвратился ко вздыхавшей по нём целые столетия и некогда крещенной им России, возвратился к ней во всей чистоте православия русского; как мученик святый, неоднократно опаленный, он претерпел все гонения господствовавших над ним язычников литовских и татарских и все истязания еще лютейших изуверов, римских католиков, и ни на час не поколебался в вере отцов своих. Казалось, с возвращением его благодать небесная сошла на Россию. Уже во дни правительницы Софии, в 1686 году, союзным трактатом против турок, Польша отказалась в пользу России от мнимых прав своих на покровительство малороссийских козаков и Украины; при сей же правительнице, в первый раз русские войска начали действовать наступательно против Крыма, и любимец её, князь Василий Голицын в 1687 году подступал уже в Перекопу.

Наконец Петр Великий взошел над Россией, и всё приняло в ней новый вид. В дивные времена его русское оружие не проникало еще до мест, нами описываемых, но кругом везде оно уже гремело. Одною из первых мыслей сего предприимчивого и творческого гения была война с турками; первый опыт, который хотел он сделать из созданного им регулярного войска и устраивающегося в Воронеже первого флота, было употребление их против врагов просвещения, которого он алкал. Он начал первую войну свою и, можно сказать, первую войну России с Турцией, в 1695 году, на двадцать третьем году своего возраста, походом к устью Дона. Сей поход был не совсем удачен: Петр Великий еще учился побеждать; но на следующий 1696 год турки везде разбиты, и взят приступом Азов, с помощью тогда верного, но после славного изменою своею, гетмана Мазепы. В 1698 году город сей, вследствие перемирия, заключенного с турками на два года и потом обращенного в тридцатилетний мир, уступлен России со всем округом.

Сие приобретение было отменно важно, хотя заключалось в весьма небольшом пространстве. Оно доказывает, что Петр Великий искал еще более пользу своего народа, чем славу его, и тем в потомстве умножил собственную. Это было единственное отверстие, через которое торговле Российской открывался тогда морской путь в отдаленнейшие страны. Дабы упрочить и ополезить сие новое приобретение, Петр Великий поспешил умножить укрепления Азова и на северной стороне моря сего имени построил новый портовый город, Таганрог, недавно прославленный кончиною одного из его преемников.

Основанный полубогом, который населял и животворил приобретаемые им безлюдные степи Юга, равно как и непроходимые леса и болота Севера, и везде, где ни ступал, оставлял следы величия своего, юный Таганрог начал быстро процветать. Торговля для политических тел столь же необходима, как воздух для человеческих; без неё душно народу, она всё живит, свежит, и движет, и обращается туда, где представляется ей какая-нибудь возможность сообщаться. И потому нимало не удивительно, при взгляде на нынешний Таганрогский порт, что из средины России, со всех сторон заслоненной тогда от морей, потекли товары в сей единственной точке, где могли они выгодно сбываться.

Здесь не место говорить о всех неудобствах сего, так называемого, порта; далее постараемся мы объяснить их. Если б Петр Великий, владея Крымом и всем тем, чем ныне Россия владеет, избрал Таганрог для учреждения тут порта, то со всем благоговением в священной памяти величайшего из русских должны бы мы были сказать, что он сделал ошибку. Но он не избирал и не предпочитал, а основал тут торговый город, как генуезцы в Каффе, не имея ничего лучшего и из малого умея извлекать пользу. В записках одного английского морского офицера, во многих походах его сопровождавшего, найдено, говорят, недавно, что Государь сам ему в том сознавался и изъявлял сожаление, что не имеет в руках своих Керчи и Босфорского пролива.

С беспокойным духом смотрели турки на растущие Азов и Таганрог. Недальновидное их правительство, если не умело предвидеть, то, по крайней мере, кажется, предчувствовало, куда некогда могут довести сии первые шаги Москов-гяуров, коих имя, дотоле с презрением, но тогда уже с досадой и ужасом, они произносить начинали. Более десяти лет не дерзали они воевать против России; но когда низложенный под Полтавою, бешенный Карл XII спасся в Бендеры, когда всегдашний недруг наш, Крымский хан, Девлет-Гирей, начал иметь сшибки с приближающимися войсками нашими, то, возбуждаема будучи ими, Порта решилась, в конце 1710 года, объявить войну.

Достопамятный и неудачный поход 1711 года в Молдавию есть событие неприятное для самолюбия народного; но оно доказывает, какое уважение и страх Петр Великий успел уже поселить во врагах своих. Стесненный между неприятельскою армиею и Прутом, обложенный со всех сторон, как сетями, сей лев казался им еще ужасен. Первое слово о мире принято с удовольствием: не смея коснуться его, с радостью смотрели они на его удаление. Но мир, заключивший сию вторую войну с турками, лишил Россию плодов, приобретенных первою: Азов уступлен им обратно, и разрушен недавно построенный мол в Таганроге.

Двадцать пять лет продолжался мир сей. Между тем Петра Великого не стало; но преобразованная им Россия, по направлению, им данному, быстрыми шагами пошла к просвещению. Воцарилась суровая Анна Ивановна, или, лучше сказать, временщик её, Бирон; при нём, в государственном управлении и в войске первые места заняли иноземцы. Одни, считая себя наставниками, призванными образовать младенчествующий народ, с гордым презрением смотрели на грубые нравы его и, думая исправлять их строгостью, безжалостно Россию терзали; другие, вводя дисциплину в войске, начали ломать русские кости, чтобы дать им немецкую прямизну. Всё безмолвно покорствовало в верности к престолу и к священной крови Романовых, в жилах Императрицы текущей. Только один Миних из всех чужестранцев сих думал о славе, и то о собственной: ему хотелось войны с турками. Поход Крымского хана, Каплан-Гирея, к Кубани, чрез земли, России принадлежащие, нарушение тем последнего трактата, разбитие хана нашими войсками, посланными препятствовать ему, и неудовлетворительные ответы султана, всё это подало повод к войне, которой противился канцлер Остерман; но мнение Миниха превозмогло.

В первый раз после ига татарского, русские войска, в 1736 году, вошли в Крым под предводительством искусного, к сожалению, нерусского полководца Миниха. Упорство и неустрашимость сто десятитысячной турецко-татарской армии, защищавшей хорошо укрепленные линии Перекопа, не могли остановить их; они видели пред собою неприступное убежище скрывающее толпы злодеев, со столь давнего времени и так часто опустошавших пределы России, разбили армию, пробились сквозь укрепления и кипя местью, кинулись во внутрь полуострова. Ужасов сей истребительной войны нельзя представить; казалось, что время нимало не изгладило из памяти бедствий, некогда татарами нашим предкам нанесенных; казалось, что душа бесчеловечного Бирона, тогда в России повелевавшего, перешла в каждого из её воинов; цветущий Крым они залили кровью. Погибли тогда в огне и великолепие Бахчисарая, и богатства Козлова: сады, мечети, бани, равно как и беззащитные жители, всё предавалось разрушению или смерти. Наделав много шуму, пролив много крови, Миних к осени должен был опять тою же дорогою выйти из Крыма.

В следующем 1737 году Миних пошел к Очакову; а другой, также иностранный генерал, Ласси вступил в Крым другою дорогою, идя вдоль Азовского моря чрез узкой Ениченской пролив и Арабатскую косу или стрелку, пока хан стоял и ожидал его у Перекопа. Арабатская коса идет между Азовским морем и Гнилым или Сивашским; она имеет более ста верст длины, а ширины от двух до четверти верст, или и менее, и на конце её построена, для защиты Крыма, крепость Арабат, которая дает ей свое имя. Ничего не могло быть отважнее сего предприятия; верно, Ласси знал, что он ведет людей, которым стоить показать опасности и приказать их преодолеть, чтобы быть уверену в их повиновении. Цель нимало не соответствовала дерзости предприятия, ибо удержаться в Крыму намерения не было; повторены только ужасы предыдущего похода: восемьсот селений и многолюдный торговый Карасу-Базар сделались жертвою пламени.

В 1738 году русские вошли в Крым в третий и в последний раз, опять через Перекоп, с тем же самим генералом Ласси; но едва сделали три перехода вперед, как должны были воротиться, чувствуя всякого рода недостатки в краю, ими же самими разоренном. Миних сим временем обратился совсем в другую сторону: взявши Очаков, он занял Хотин и Яссы, и потом осаждал Бендеры. Один Керченской полуостров, уголок забытый, не участвовал тогда в бедствиях, весь Крым постигших.

В конце следующего 1739 года приступила Россия к миру, между Австрией и Турцией заключенному; всё, что взято, отдано опять назад. Тем и кончилась сия бесчеловечная, бесполезная и бесславная война, достойная времен людоеда Бирона. Не будем слишком строго судить воинов наших; вспомним, что в то время почти все народы так воевали. Скорее должно обвинить всех генералов, сих мнимых наших просветителей и победодавцев, всех этих Штокманов, Штофельнов, Шпигилей, Левендалей, Брендалей, Кайзерлингов и Ферморов, коих имена являются в тогдашних реляциях и посреди коих заметно одно только русское имя, Аракчеева! Устрашая русских солдат более, чем неприятели, им легко бы было удержать их от жестокостей, но, может быть, не без удовольствия смотрели они на остервенение их и тешились отчаянной борьбой двух храбрых народов, как медвежьей травлей. Кого в сем случае варварами назвать можно?

Мы приблизились к эпохе блистательнейшей в истории нашего Отечества. Божество, во образе женщины, воссияло в 1762 году на Российском престоле, и потом, в продолжении тридцати пяти лет, лило на народ, ему поклоняющийся, просвещение, счастье и славу. В золотой век Екатерины Второй русские решительно взяли верх над турками.

Первая война с ними началась в 1768 году; предлогом к оной служило им преследование нашими войсками польских конфедератов до Балты, города, Турции принадлежащего. Мы слишком удалились бы от предмета своего, если б позволили себе, хотя вкратце, описывать походы Румянцева в Молдавию и за Дунай. Скажем только, что кампания 1770 года открыта была блестящим образом: победою его, 21-го июля, при Кагуле, морского победою Орлова, 24-го июня, при Чесме, и взятием неприступной тогда крепости Бендер Паниным.

В 1771 году другая армия, под предводительством князя Василия Михайловича Долгорукого, названного за то Крымским, заняла полуостров сего имени. Она вошла двумя отделениями: первое, не встретя сопротивления, переправилось чрез Еничевской пролив и прошло Арабатскую косу, а второе должно было опять пробиваться чрез линии Перекопа.

С удивлением увидели жители Крыма посреди себя мирными гостями тех самых воинов, которые с небольшим тридцать лет пред тем, казалось, хотели оставить в цветущем их крае одни могилы и развалины. Так времена и люди переменились. Такое поведение имело последствия самые выгодные для России. Татар легко убедили сбросить с себя иго Оттоманской Порты, признать над собою покровительство России и свободно пользоваться правом самим избирать своих ханов, из семейства, триста лет ими владеющего. При радостных восклицаниях и с большим торжеством выбрали они и посадили на престол молодого Сагин-Гирея, которого судьба назначила быть последним ханом Крымским.

В сем самом 1771 году древний Боспор или Тмутараканское княжество коего, имена уже давно были забыты в местах, их носивших, увидели опять, после шести с половиною веков, прежних властителей своих, русских. Отряд их, под начальством генерал-майора Николая Владимировича Борзова, приблизился к Киммерийскому проливу и завял на берегу его две крепостцы весьма не важные, в десяти верстах одна от другой отстоящие, Керчь, старую, и Еникале, новую крепость, как имя сие по-турецки означает. Подле каждой из них форштат, из шести или семи татарских хижин состоящий, и вокруг — бесчисленное множество могил и курганов. Вот в каком виде предстала им тень Боспорского царства.

Между тем беспрестанные успехи Румянцева несколько лет с ряду, совсем в другой стороне, утомили турецкое правительство и заставили нового султана, Абдул-Гамида, приказать верховному визирю своему заключить мир, во что бы ни стало. Мир сей подписав 10-го июля 1774 года победоносною рукою Румянцева в палатке сего великого полководца, в лагере при деревне Кучюк-Кайнарджи. Условия его были умереннее, чем турки ожидать могли. Возвращение совсем уже разоренного и почти не существующего Азова, признание независимости Крымских ханов, присоединение в России Керчи, Еникале и Кинбурна[88], вот главные статьи.

Почему Императрица довольствовалась тогда приобретением сих незначительных мест, мы того сказать не можем; была ли она, подобно Петру Великому, убеждена выгодами положения Керчи для торговли? Видела ли она в Боспоре древнюю собственность России, которую возвратить надлежало? Или, что всего вероятнее и что впоследствии времени опыт показал, она тогда уже имела намерение, чтобы, схватив с обоих концов последний обломов огромного, некогда наше Отечество подавлявшего и давно уже погибшего, Батыева царства и отделив его от турок, после, при первом удобном случае, без усилий, приставить его в России?

Промежуток времени между первою и последнею Турецкою войною при императрице Екатерине миром назвать невозможно. Едва прошел год после заключения Кайнарджийского трактата, как уже верховный визирь начал с негодованием говорить русскому послу, князю Репнину, об уступке, сделанной Турцией, и изъявлять надежду на непродолжительность мира. С тех пор были беспрерывные покушения турецкого правительства, чтобы восстановить власть свою в Крыму; тайно им подосланные старались взбунтовать татар. Селим-Гирей, родственник хана, явился в Бахчисарае и, по бегстве сего последнего в Каффу, сел на его престоле, поддержанный возмутившимся народом. Гарнизоны, оставленные в Кинбурне и Керчи, и другие войска, вблизи находившиеся, заняли полуостров, и всё пришло в прежний порядок. Показался турецкий флот, начались и неприязненные действия, был уже явный разрыв; но старанием французского посланника, Сен-При, в 1779-м году, кое-как поладили, и новый договор подтвердил все прежние.

Еще за год до того явно обнаружилось намерение Екатерины овладеть Крымом и всем пространством, между им и Россией находящимся. Посреди голой степи, на земле, еще трактатами нам неуступленной, в виду ногайцев и всё еще не совсем покорной Запорожской Сечи, во сто верстах от Перекопа и въезда в полуостров, при Днепровском лимане, её повелением родился в 1778 году и вскоре вырос, новый город с большою крепостью, адмиралтейством и верфью[89]. Он назван древним именем Херсона, в память ли прежнего Херсона, в котором крестился Св. Владимир и коего развалины видны близ Севастополя, или, может быть в предзнаменование владычества России над Таврическим Херсонисом.

Час сей, наконец, наступил. Русские войска почти не выходили из Крыма; в начале 1783 года князь Потемкин отправился туда сам, и волею, или неволею, убеждениями, или угрозами, склонил Сагин-Гирея[90] отказаться от ханского своего престола в пользу Российской Императрицы, которой именем Потемкин и вступил во владение полуострова. Порта замолчала тогда, но начала приготовляться в войне.

Поспешим окончить первую часть сей исторической Записки, в коей часто поневоле должны мы были касаться до происшествий, не прямо к Керчи относящихся, но которые, однако же, на судьбу сего места имели великое влияние. Что остается сказать нам? Крым присоединен навсегда к России, ему возвращено классическое название Тавриды, долго потерянное им во времена варварства; грубые татарские имена городов его, Козлова, Акмечети, Ахтиара и Кяффы, заменены греческими, для слуха приятными, названиями: Евпатории, Симферополя, Севастополя и Феодосии. Он обращен в губернию, в коей введен гражданский порядок, основанный на общих законах, в государстве существующих; разнородным жителям его поданы способы к просвещению и обогащению, и если до сих пор они не умели тем воспользоваться, то не вина правительства; по крайней мере, нетревожимые в делах вероисповедания своего, необременные налогами, ведут они спокойную и ленивую жизнь, под сенью кроткой державы, еще более милосердой в покоренным народам, чем к наследственным.

Здесь нельзя прейти молчанием достопамятный для Крыма 1787 год, в котором осчастливлен был он посещением новой своей Владычицы. Много было тогда говорено и писано о сем путешествии, напоминающем времена баснословные; здесь, до сих пор, оно служит эпохой: такой-то, говорят, родился, такой-то женился после, а такой-то до появления здесь Северной Царицы. Старики и поныне с восторгом рассказывают детям и внукам, как они видели светозарную женщину, окруженную царями и вельможами, величественно плывущую по Днепру в позлащенной яхте, как народы из дальних мест бежали к ней на встречу и на поклонение, как города и села с жителями минутно являлись на её пути, чтобы, среди пустыни, развеселить её взоры, как всё устроено было для изумления. Далее Феодосии она не поехала, и во всём Крыму одна только Керчь осталась во мраке, Керчь, хотя не важное, но самое первое её завоевание и ключ, открывший ей Тавриду!

Сей 1787 год памятен в Новороссийском краю еще по двум происшествиям. В течении его превратилось существование Запорожской Сечи и уничтожилось самое имя запорожцев. Сие противонатурное общество дает понятие, что такое была Спарта в древности, в которой любителям её всё кажется прекрасным: оно не могло быть терпимо, когда окрест его везде начиналось устройство. С начала отобраны у него все селения, лежащие вправо от Елисаветграда, пониже Кременчуга, по Днепру, куда отсылались те из запорожцев, которым позволялось жениться, и одно из сих селений, Половица, сделано губернским городом и названо Славою Екатерины; потом построено несколько укреплений, которые, удерживая буйных и мало-помалу стесняя, лишали их всей отважности. Наконец, изречено повеление… жениться сим, добровольно безбрачным, и идти спокойно населять землю Кубанскую, между рекою сего имени и Азовским морем, или Азиатский Боспор, который, вместе с Крымом, в 1783 году, поступил во владение русское и по удалении ногайцев совершенно опустел. Противиться было невозможно: они с видом благодарности должны были принять дарованные им земли, леса, соляные озера, рыболовли, одним словом, все угодьи изобильной страны, которые, конечно, не могли заменить в глазах их потерянной прежней вольности. Иные из них поудалее, вспомнив, как некогда предшественники их, спускаясь в непрочных ладьях по Днепру и чрез бурные волны всего Черного моря, отваживались брать приступом Синоп, решились убежать к туркам чрез все опасности, и там, за Дунаем, поселиться близ неверных. Оттуда по одиночке, или малыми партиями, выходят они в Валахию и Молдавию и безнаказанно грабят и убивают жителей сих несчастных княжеств, не имеющих ни войска, ни полиции, и под словом запорожец разумеют там ныне всякого разбойника. На Кубани это название забыто, и запорожцы переименованы в войско черноморских козаков, весьма неправильно, нам кажется: ибо земли их только в одном месте прилегают к Черному морю, и то на пространстве 25 верст. В награду за услуги и мужество, оказанные ими и кошевым их атаманом, Чепегою, при взятии укрепленного острова Березани, против Очакова, присоединено к их нынешнему имени черноморских козаков название верных, которого, кажется, они стараются быть достойными.

Последнее важное происшествие сего 1787 года было внезапное нападение турок на Кинбурн, поражение, претерпенное ими от Суворова и, следственно, начало войны. Продолжение её и конец суть предметы, совсем посторонние Керчи: довольно будет, если скажем, что для русских победа следовала за победой, крепость падала за крепостью, и что Ясский мир, в 1791 году, с той стороны еще более распространил владения наши.

Недолго после того жила Благодетельница России. Годы бегут за годами, и много прошло уже времени со дня её кончины. С тех пор Россия имела новые чрезвычайные успехи во всех родах: её воины с победою входили в столицы Италии, Германии и Франции, много было шуму, много славы, много происшествий. Всё это между современниками изглаживает память о Екатерине; свидетели и участники её великих деяний один за другим уходят в землю; тех, коих смерть еще пощадила, слушают новые поколения с равнодушием или презрением, полагая, что виденное ими превосходит рассказываемое, и чтобы с участием слушать и вещать о ней, скоро останемся только мы, любезные ровесники, мы, у которых конец её необыкновенно — благополучного царствования и первоначальные, блаженные дни младенчества нашего, сливаясь вместе, остались в памяти, как прелестный сон, которого изъяснить невозможно.

Так, в нас, по крайней мере, неблагодарность к ней будет непростительна; особенно же здесь, посреди этого обширного пространства земли, как бы от века обреченного запустению и варварству, где дотоле бродили одни дикие племена скифские, кочевали попеременно печенеги, козары, половцы, монголы и татары, где торговля и просвещение не во многих местах иногда могли прислоняться, и вскоре потом были изгоняемы, в этой Новой России, где всё говорить об ней и о её мудром правлении, в краю, завоеванном мечем её Румянцевых, Суворовых, Каменских и Кутузовых, населенном, обстроенном своенравною, но сильною волею её Потемкина, кто из нас может здесь вспомянуть об ней без умиления и восторга, и кто осмелится осудить или осмеять их? Существо чудесное! Великий муж и женщина чувствительная, она умела соединять всю силу, всю твердость ума, отличающих один пол, с слабостями, которые мы любим находить в другом, и которые, по воплощении своем, сия неземная осуждена была приносить в дань миру сему, в который она, для счастья людей, была ниспослана.

Если наши пламенные желания нас не обманывают, то великий дух её не оставлял ни её семейства, ни страну и народ, ею облаготворенный, и перешел весь во младенца, пред самою смертью её, от её сына рожденного. Он явился в мире, когда она его покидала; последние лучи сего заходящего светила озаряли колыбель его, и она нарекала его именем, любезным для русских воинов, и морских, и сухопутных. Теперь он царствует над нами. Будем же молить Всевышнего, чтобы он следовал по стопам её в государственном правлении, не искал для себя иных образцов, чтобы из созданного ею сохранил всё уцелевшее и восстановил всё разрушенное, чтобы, подобно ей, всегда любил народ русский и, подобно ей, был всегда им обожаем, и как она, царствовал долго, счастливо и славно!

II

Желая представить положение, в котором нашли мы маленький город Керчь, необходимо нужно будет нам означить наперед перемены, последовавшие с ним с того времени, как он вновь поступил во владение России.

Когда сие место в 1771 году заняли русские войска, и потом оно в 1774 году, по Кайнардшийскому миру, нам совсем было уступлено: то, как первое завоевание, оно много привлекало на себя внимание правительства. Не принадлежали тогда России ни Крым, ни нынешний Мелитопольский уезд (тогда жилище кочующих ногайцев), ни даже Тамань, почти в виду Керчи стоящая; другого сообщения с Россией сие новое владение тогда не имело как чрез Таганрог и Азовское море. Находившийся в то время с флотом в Архипелаге, граф Орлов-Чесменский, предложил поселить тут более тысячи семейств греков-островитян, которые, боясь ужасов турецкого мщения, молили его принять их под свое покровительство и увезти с собою. Такое предложение не могло быть отвергнуто: спасти от сабли Магометанской несчастных единоверцев, населить ими отдаленный и отделенный от нас край, — и польза и справедливость того требовали; к тому же воскресение Греции было всегда любимою мечтою Императрицы, как оно и доныне еще есть заблуждение умов самых просвещенных.

Щедрою рукою посыпались милости на сих пришельцев: двадцать тысяч десятин удобной земли, соляные озера, многочисленные привилегии и права и тридцатилетняя льгота, и всё это только в пользу людей одной греческой нации, должны были их утешить в новом отечестве за потерю оставленной ими родины. Соземцы их, в Крыму живущие, татарами как жиды христианами, пренебрегаемые, и также, как жиды христиан татар обманывающие, толпами из всех концов полуострова потекли в сие убежище, в сию новую Элладу. В самое короткое время народонаселение в Керчи и Еникале возросло до шестнадцати тысяч душ, сильный гарнизон умножал многолюдство, и сии две греческие колонии представляли вид деятельный и веселый. До сих пор довольно свежие ямы, где видны остатки камней, служивших основанием домов, показывают, как далеко простиралось заселение двух городов.

Сие цветущее состояние не было продолжительно. Как скоро Крым решительно присоединен к России, то греческие выходцы из разных городов и селений его поспешили обратно на прежние свои пепелища: там представлялось им гораздо более удобств обманывать и грабить татар с безопасностью. Керчь и Еникале не опустели еще, но почти на половину уменьшилось число их жителей.

Сильнейший удар благосостоянию сих городов был нанесен двадцать лет позже. Прежде нежели дойдем мы до того, должно объяснить начало величайшего, богатейшего, торговейшего из городов Новороссийских, почти столицы всего края, Одессы. Контр-адмиралу Рибасу, искусному моряку, тонкому и пронырливому итальянцу, удалось с гребным флотом, которым он начальствовал, взять в 1790 году турецкую крепостцу Гаджибей. Это было не что иное, как с небольшим числом разбросанных вокруг его землянок маленький шанец в степи, над крутым берегом Черного моря, на половине дороги между Бугским и Днестровским лиманами. Кажется, завоевание это было единственный трофей Рибаса; но как иностранцы всегда у нас мастера выставлять в большом виде содеянное ими и украшать истину, то подвиг г. Рибаса почтен чудесным.

Незадолго перед сим чудесным подвигом начали строить еще новый город. Когда после долговременной осады взят был приступом Очаков 6 декабря 1788 года, и разрушенные огнем и ядрами стены его потонули в крови жителей, то победитель его князь Потемкин захотел в память этого великого дня и в честь святого чудотворца Николая, покровителя русских солдат, в праздник коего они Очаков штурмовали, поставить новый город, не на дымящихся развалинах прежнего, а в некотором от него расстоянии. Основателем взялся быть Фалеев, простой гражданин, под покровительством Потемкина разбогатевший в подрядах: он на постройку Николаева истощил всю собственную казну свою и за то похоронен в соборной церкви сего города.

Князь Потемкин не мог предвидеть, что возникающий городок Николаев, в 60 верстах от любимого его Херсона (в котором уже сделаны были купеческий и военный порты и которому в обширных замыслах своих назначил он быть столицею Южной России) скоро затмит его блеск и будет первою виною его падения. Но как место, где находится Николаев, при устье судоходной реки Ингула и соединения лиманов Днепровского и Бугского, гораздо удобнее для строения и хранения кораблей, то тотчас после смерти Потемкина и переведено туда главное управление Черноморского флота.

Главным начальником Черноморских портов и флота назначен был доблестный Мордвинов, честь имени русского, который прежде делами, ныне же советами с пользою ревностно служит государству. Он сделался вторым или, лучше сказать, настоящим основателем Николаева: в руках такого человека не мог сей город не увеличиться, не усилиться, не украситься. Между адмиралами русским и неаполитанцем было какое-то соперничество, какие-то несогласия. Дело странное! Иностранцы в России не любят, когда русские имеют какие-нибудь блестящие успехи. Рибасу стало завидно: он начал выдумывать, как ему помрачить Мордвинова и, наконец, затеял третий большой город.

Верстах в осмидесяти от Николаева и с небольшим в сорока от теперешней Одессы, на пересохшем ныне заливе Тилигуле и речке сего имени, в древности был маленький греческий город Ордиссос или Одиссос, построенный в честь Одиссея-Улисса, в долгих странствованиях своих будто бы и сии места посетившего. Сего было достаточно, чтобы пленить, даже в старости, еще пылкое и цветущее воображение Императрицы; Рибас знал это и поспешил предложить основание Одессы на том месте, где был шанец Гаджибей и которое было свидетелем его славы[91].

В 1794 году указом велено заложить уездный город Одессу и позволено иностранным купеческим кораблям приходить к его порту с товарами. Такими портами усеяны все берега Черного моря: где ни приткнись, везде можно сделать ему подобный, открытый со всех сторон и для всех ветров. Какая мысль была у Рибаса, Бог знает; неужели одно удовольствие обманывать? Между тем инженерному генералу Де-Волану, строившему по новой границе на Днестре новую линию крепостей, приказано построить также крепость и в Одессе, хоть город сей в некотором расстоянии от Днестра находился. Со всеми средствами, которые были дозволены Рибасу, со всеми его усилиями, в два года едва могло накопиться жителей тысячи полторы, и всё почти одних бродяг; впрочем, Рим и Венеция так начинались.

При наследнике Екатерины Второй Новороссийский край был совсем почти заброшен: из трех наместничеств, Екатеринославского, Таврического и Вознесенского, его составлявших, сделана одна Новороссийская губерния, коею несколько времени управлял военный губернатор Бердяев. Он делал представление между прочим о том, чтобы все казенные здания в Одессе и даже землю, на которой городок сей был расположен, продать с публичного торга, и о том в Совете было рассуждаемо. Впрочем, предложение сие не столь безрассудно, как иные думают.

С восшествием на престол покойного государя Александра Павловичам 1801 году, просияло небо для Великой и Малой, для Старой и Новой России. Время блаженное, радостное утро столь бурного дня и столь пасмурного вечера! Нет, подобного тебе нам никогда не видать! Молодые министры молодого царя вместе с ним вскипели почти невиданным дотоле желанием блага Отечеству и благородный жар свой сообщили всем сословиям народным. Но если молодость есть время успехов и счастья, то она же есть и время заблуждений.

Между сими министрами обширными сведениями, благородными правилами, острою памятью, редким патриотизмом и трудолюбием отличался граф Кочубей, в такие лета, в какие немногим позволено стать на высокую степень. Он в самой первой молодости был посланником в Константинополе, знал хорошо Турцию, и когда управлению его вручено Министерство Внутренних Дел, то он обратил особое внимание на провинции, сопредельные с областями, Турции принадлежащими. Его рано созревший ум постиг выгоды, какие целое государство получать может от черноморской торговли и вообще какое влияние на будущую участь России иметь должны образование и благосостояние края сего. Он умел объяснить всё это Императору, и положено довершить начатое Петром и Екатериной.

К сожалению, кажется, ошиблись тогда в средствах в достижению предположенной цели. Учреждение трех главных портов на Черном и Азовском морях, Одессы в 1803, Феодосии и Таганрога в 1804 годах, назначение в них чиновных и доверенных градоначальников, хотя и увенчаны были быстрыми успехами, но сие служит только доказательством взаимной потребности народов обменивать произведения земли своей, и как торговля умеет преодолевать препятствия, поставляемые ей природою: ибо мы смело можем сказать, выбор мест был весьма ошибочен.

Природа сама указывала тогда на Очаков и Керчь. Очаков близко от Одессы, в равном с нею находится расстоянии как от западных и южных губерний Российских, так и от Константинополя, но имеет пред нею преимущество быть на широком устье Днепра и Буга вместе: когда каналом будут обходиться пороги первой из сих рек, то даже из Смоленской губернии могут приходить к нему суда, которые далее к Одессе по Черному морю идти не могут. Чрез лиман имеет Очаков прямое, близкое и безопасное сообщение с Таврическою губерниею, а уже о преимуществах его рейда пред одесским и говорить нечего.

Одесса, как мы выше сказали, стоит на открытом море; искусственный порт её, с чрезвычайными издержками сделанные два мола, существуют только с небольшим двадцать лет, а уже пространство между молами и вокруг их заносится песком и илом и с каждым годом мелеет. Время покажет необходимость бросить Одессу или употребить миллионы на продолжение молов.

Первым градоначальником Одессы был дюк-де-Ришелье. Этого человека можно назвать цветом и перлом французских эмигрантов: он был гораздо просвещеннее других знатных земляков своих, душа его пылала каким-то необыкновенным чистым огнем, он был способен чувствовать энтузиазм, искренно привязался ко второму отечеству своему, России, и умел привязывать к себе русских. Без семьи, без родства, он полюбил маленький новый городок, порученный его управлению, как нежное дитя, которое надлежало ему лелеять, растить и воспитывать. Способы даны ему были чрезвычайные, для умножения народонаселения дозволены ому все средства, сотни тысяч рублей мог он употреблять, не давая никакого отчета; одним словом, доверенность к нему даже самого царя была неограниченная, и, к чести его сказать должно, что он никогда её во зло не употреблял.

Отверстие, сделанное произведениям природы и рождающейся промышленности, которые дотоле накоплялись, пропадали и не имели, куда вытекать, оживило всю юго-западную Россию. Помещики её и крестьяне трудолюбивее принялись за хлебопашество, видя, как часто из погорелых от солнечного зноя мест требовалась пшеница. Всё способствовало увеличению и обогащению Одессы. Любезный, снисходительный характер её градоначальника, этот привольный род жизни, который умел он завесть, совершенное отсутствие этикета, неуместного в торговом городе, среди степи рождающемся, всё привлекало не только иностранцев, но и многих наших и польских богачей. Надобно сказать правду: свой своему поневоле друг, и французы в Одессе пользовались особенным покровительством и чрезвычайно там поддерживались. Тысячи мелочей, предметы роскоши и потребности прихотей украсили едва построенные лавочки; везде французские вывески, французские моды, и посреди их полудикие жители, азиатские наряды и обряды, противоположностью своею еще более поражали. У нас явились Бордо и Марсель; кто не знает, какое у нас пристрастие во всему французскому, даже после всего, что было с нами, и потому-то Одесса вошла в большую моду.

Такие необычайные успехи и в столь короткое время заставляли ожидать еще важнейших. Надобно было не одним городом ограничить счастливое управление дюка-де-Ришелье, а распространить его на весь край, и он сделан генерал-губернатором Новороссийских губерний. Но Одесса осталась навсегда исключительным предметом его неусыпных попечений, а остальное как будто для неё только существовало.

Другие два градоначальства, Феодосийское и Таганрогское, остались независимыми. Между Таганрогом, находящимся близ Великороссийских губерний и отдаленной от него Одессой, соперничества быть не могло: один порт не мог сделать подрыва другому, а только невольно рождалась зависть в жителях Таганрога при виде быстрых успехов Одессы. Одна только Феодосия, отовсюду удаленная и не имеющая ничего, кроме произведений Крыма на обмен привозимых к ней товаров, страдала от совместничества с другими портами. Вообще же между градоначальниками, не зависящими ни друг от друга, ни от генерал-губернатора, было соревнование, которое имело весьма полезное влияние на участь вверенных им городов.

Каждое из сих градоначальств имело в ведении своем не один только портовый город, но и большую еще дистанцию вдоль морского берега или литтораль, где устроены были карантинные, таможенные заставы и кордоны карантинной и таможенной стражи. В дистанцию Феодосийского градоначальства вошли сначала маленькие города Керчь и Еникале и оставались до 1812 года, когда Таганрогский градоначальник, Пайков, как попечитель торговли по Азовскому морю, убедил правительство, чтобы, по положению их при входе сего моря, они в его управление поступили.

Учреждение градоначальств и трех портов было пагубно для Керчи. Прежде того жители его поддерживались несколько заграничной торговлей и была в нём некоторая промышленность. Генерал Феньш, первый феодосийский градоначальник, вероятно, большой нелюбитель древности, разрушил стены и башни Феодосии, еще генуэзцами построенные, которые время и варвары пощадили, и потом ополчился и против Керчи. Он выпросил указ, чтобы запретили там всякую выгрузку товаров и совершенно уничтожили карантин и таможню, там существующие. Видя разорение города своего, большая, лучшая часть жителей, решилась его оставить; немногие перешли во враждебную, соседственную Феодосию, откуда удар им был нанесен, а почти все, имеющие капиталы и опытность в торговых оборотах, переселились в Таганрог и Мариуполь, где и доныне находятся. Всё, что осталось, можно назвать оборышью: люди бедные, грубые, числом в обоих городах не более полутора тысяч, живущие одной только рыбной ловлей в проливе, пересушиванием её в балыки, развозом их по всем ярмаркам Южной России и отдачей в наймы пожалованной земли, из коей большая часть остается необработанною.

Возгоревшаяся в 1806 году война с турками должна остаться памятна для Керчи. Здесь снарядилась и отсюда отправилась морская экспедиция к Анатолийским берегам, против Требизонда Вслед за тем прибыл сюда, в 1807 году, генерал-губернатор Ришелье с отрядом войск, переправился чрез Босфор и подступил к турецкой крепости Анапе, за Кубанью, у подошвы Кавказских гор лежащей. Но он нашел ее уже занятою взявшим ее за несколько дней до того со стороны моря начальником Черноморского флота, маркизом де-Траверсе, и потому вступил в нее беспрепятственно. Лавры, похищенные маркизом у дюка, должны были охолодить сих господ французов друг к другу; но душа последнего была превыше зависти. Он желал быть полезен, и обозрение Керченской бухты подало ему самые счастливые мысли. Поход его в Анапе имел для Керчи важные последствия, как мы ниже сего увидим.

Достоверно мы не могли дознаться, когда построена Анапа. Она из четырех турецких крепостей, лежащих вдоль восточного берега Черного моря, есть крайняя и ближайшая к русским владениям. Зачем они тут? Как они тут? Бог знает. Правительство наше мало на них обращало внимания; около них турецкого ничего нет; они на земле мнимых данников и явных и тайных врагов наших, горских народов, которым чрез них турки подвозят орудия и всякого рода товары и припасы. В 1701 году брал уже Анапу граф Гудович, и в тот же год, по трактату, отдали ее обратно; в 1807 году опять овладел ею маркиз де-Траверсе, как мы выше сказали, потом приказал взорвать её укрепления, бросил ее и удалился. В 1809 году без сопротивления занял ее генерал Панчулидзев, а дюк де-Ришелье ходил далее и взял другую крепость, Суджук-Кале. В 1812 году, при заключении Бухарестского мира, повторена прежняя оплошность, и они возвращены Турции. При нынешних обстоятельствах чувствуют сделанную ошибку. Впрочем, крепости сии вредны в мирное время, а в военное совсем не опасны: генералы наши ходят брать их шутя.

Теперь нам предстоит дело весьма затруднительное. Чтобы объяснить причины возрождения Керчи, надобно наперед рассказать повесть о двух любовниках. Герой и героиня сего романа суть лица столь необыкновенные, что мы не знаем, достанет ли искусства нашего для изображения их. Сие однако же неизбежно. И так мы начнем с героя.

Один молодой генуэзец, по имени Скасси, за какие-то мерзкие шалости, говорят иные, за воровство, был выгнан из дому старшего брата своего, искусного врача. Несколько времени шатался он в Марсели, в Ливорне и других портовых городах Средиземного моря и исправлял там самые низкие должности. Но он был сметлив, проворен, весьма не глуп, успел узнать все состояния людей и наблюдательно смотрел на слабости человеческие; впоследствии времени всё это много в успехам его послужило. Вдруг угнал он, что в каком-то русском, новостроющемся приморском городе Одессе охотно принимаются всякие бродяги; в предприимчивой голове его родились тысячи замыслов, тысячи надежд, часть коих, к сожалению, время оправдало. Он захотел испытать счастья и посмотреть, нельзя ли будет, престав слыть плутом, не преставать обманывать людей и самому попасть в люди. С первым отплывавшим кораблем он пожаловал в Одессу; там, сначала, в каком-то трактире вступил он в скромную должность маркёра (это все жители Одессы помнят) и печально начал считать били, в уповании, что со временем будет считать сотни тысяч собственных рублей. Но Фортуна скоро ему улыбнулась; он возвысился в достоинстве и поступил счетчиком в контору торгового дома Рено. Отсюда ему уже повезло; далее и более, наконец узнал его сам градоначальник Ришелье, оценил его достоинства и начал употреблять для тайных поручений. В управлении люди всякого рода бывают нужны.

Как бы ни обширны были намерения господина Скасси, мог ли он тогда думать, что он сам попадет в создатели градов? Чего на Руси не творится! Когда в 1809 году Ришелье ходил к Суджук-Кале, то взял его с собою. Тут заметил он рождающуюся взаимную нежность между генуэзцем и одной девой гор, бывшей тогда уже женою русского коменданта в Анапе. Желая завести с абазийцами сношения благоприятные для России, ласковым обхождением привлечь их на нашу сторону и в Керчи открыть новый источник богатства, он полагал, что можно страсть сих молодых людей употребить, как полезное к тому орудие. Любовь должна была завязать узел, который бы впоследствии времени соединил просвещение с варварством, образованные народы с дикими. Мысль прекрасная, достойная рыцаря и француза. Исполнение её не замедлилось; но, прежде нежели о том будем говорить, должно на время оставить Скасси и обратиться к его красавице.

Молодая черкешенка, взятая в плен, привезена была, почти в детстве, к первому губернатору Тавриды, В. В. Каховскому, богатому, старому и холостому. Она была редкой красоты, коей остатки и доныне, в немолодых её летах, еще видны. Прекрасное дитя природы, она усладила, она очаровала старость губернатора; он окрестил ее и посвятил в свои наложницы: дело не совсем христианское; но любовь заставляет всё забывать, и стариков еще более, чем молодых. В упоении ею, Каховский прожил несколько лет и, изнуренный её восторгами, умер в объятиях своей возлюбленной, оставя ей большую часть всего своего имущества.

Привыкнув к европейскому образу жизни, сия женщина не забывала, однако же, родину, младенческие свои забавы, приюты гор, дикую и величественную природу Кавказа. Сделавшись свободною, поспешила она туда. Радость ожидала ее в кругу ближних; она хотела навсегда там остаться, но новые привычки манили ее обратно в Крым. Соседство мест доставляло ей удобность часто удовлетворять потребностям, так сказать, двойной своей натуры.

Такая жизнь сделала из неё существо совсем необыкновенное и оригинальное. Её высокий, стройный стан, как уголь черные глаза, смелые ухватки, странные выражения, показывают в ней горскую породу. Всё это, однако же, умеряется благопристойностью, вежливостью, светским навыком: она любит наряжаться по последней моде, являться в токах, в перьях. Но вдруг всё это бросает ей становится душно, она одевается черкесом, накидывает на себя бурку, вооружается пистолетами, садится на коня, скачет по полям и взбирается смело на крутизны. Говорят, что в прежние времена никто не обгонял ее на бегу, никто не умел так искусно плавать, ни так метко стрелять из лука.

По преданиям древности, близ сих мест жили Амазонки. Она во всём на них похожа, но разнствует тем только, что, подобно им, не выжигала сосцов своих и никогда не лишала себя возможности быть супругою и матерью. Напротив того, ей слишком знакома любовь; но не это романическое, платоническое чувство, которое в больших городах питается вздохами, надеждами, воспоминаниями: её ретивому сердцу нужно всё положительное, совершенно вещественное, её любовь есть пламенная, своевольная, даже бешеная и неразборчивая иногда в выборе предметов.

Сия мужественная жена давно уже известна всему Крыму. Заметив, что титулы крещеной черкешенки и вдовствующей любовницы губернатора Каховского не дают в нём больших прав на уважение, она задумала приличным супружеством и новым званием получить их. Дело было не трудное: с достатком и остатками красоты ей легко было сыскать седое и неимущее превосходительство. Она соединилась браком с генералом Бухольцем, который был после назначен комендантом в Анапу, был там с нею во время похода Ришелье к Суджук-Кале, и тут-то в первый раз встретилась она с г. Скасси.

Связи итальянца с черкешенкой не могли остаться тайной. Ришелье посредством сих связей захотел положить основание другим прочнейшим и полезнейшим, как мы выше сказали. Он предложил госпоже Бухольц путешествие в горы вместе с Скасси, а ему поручил разведать о народонаселении, о способах и о расположении к нам натухайцев и шапсухов, тех из кавказцев, которые живут ближе к Черному морю и, зная его сладкоречие, его искусство убеждать, велел ему представить им в самом лучшем виде торговые сношения с Россией. Перспектива путешествия на родину вместе с возлюбленным восхитила огненную черкешенку; но опасности, с тем сопряженные, были не по вкусу робкого любовника. Отказаться было стыдно: он дрожащею ногою вступил в стремя и пустился за нею.

Новая Ариадна, она не довольствовалась тем, чтобы дать только одну нить Тезею-Скасси: она с радостью сама хотела предшествовать ему в лабиринт Кавказских гор, среди бесчисленных кентавров-абазинцев, отклоняя от него или разделяя с ним все опасности и готовясь, если нужно, погибнуть с ним вместе, être perdue ou retrouvée.

Живы и целы возвратились наши любовники чрез две или три недели. Скасси побывал в стране, куда далеко никто не заезжал, в стране чудес; было что ему порассказать; славные бубны привез он из-за гор. В Европе есть нация, самая любезная, самая умная, храбрая и блистательная, но люди сей нации, даже самые степенные, все более или менее подвержены легкомыслию и легковерию. Между ними одна только грубая ложь почитается ложью, а почти всякая другая — приятною выдумкой, украшением истины и дополнением, которое воображение делает к тому, что действительно существует. Ришелье был француз, с нетерпеливым удовольствием слушал Скасси, верил ему, а он… он врал беспощадно. В две недели он всё увидел, всё распознал, со всеми подружился, начал выдумывать какие-то мудреные названия мест и рек, тяжелые для слуха и трудные для выговора. Как водится между иностранцами, бранил и порицал русских, сих варваров, которые не умеют взяться за этот прекрасный народ. Он брался менее чем в год завести с ним самые тесные сношения, даже отчасти образовать его и так, ничем, одними ласковыми речами и обманом покорить под ноги русского царя сих врагов и супостатов. Он и поднесь еще обманывает, но только не их.

Воротившись в Одессу, дюк де-Ришелье не переставал думать о новых планах своих: учреждение в Керчи порта и градоначальства, единственно с целью привлечь туда черкесов, познакомить их с нашими обычаями, сотворить им новые потребности, одним словом, сделать первый шаг в образованию и порабощению их, было постоянною его мыслью. Времена к тому не благоприятствовали: не только приводить в исполнение, но и предлагать ничего нового, полезного тогда было невозможно. Грозно близился 1812-й год; он наступил, и Россия любовью к вере, храбростью воинов, искусством старого полководца, непоколебимостью царя, единодушными усилиями, неожиданным патриотизмом, пожарами и морозами победила всю Европу, под предводительством Наполеона на нее нахлынувшую. Сей 1812-й год был также бедствен и для Новороссийских губерний: жестокая зима, какой старожилы не запомнят, и моровая язва их опустошали; особенно от чумы пострадали Одесса, Феодосия и Керченский полуостров.

Но пока всё это происходило, пока Наполеон побеждал и был побеждаем, что делал Скасси? Переход не велик от Корсики к Генуе. Скасси попеременно жил то в Одессе, то в Анапе, собирал какие-то сведения посредством госпожи Бухольц в Кавказских горах (но сам туда более не дерзал, даже и с нею) и привозил сведения сии потом к дюку. Когда же Бухарестским миром в 1812 году отдана Анапа туркам обратно, и Бухольц сделан комендантом в Фанагории, то Скасси перевел главную квартиру свою в Керчь. Босфор разделял тогда постоянных любовников; как часто рассекали они волны его, спеша на свидание! Случалось иногда, что черкешенка, горя нетерпением, бросалась вплавь с северной косы к Еникале (расстояние более шести верст), и Тезей с Ариадной обратились совершенно в Геро и Леандра.

Буря в Европе начинала утихать. Дюк де-Ришелье прежде вторичного занятия Парижа, заплатив более, нежели кто из иностранцев долг благодарности усыновившей его гостеприимной России, поспешил исполнить первые свои обязанности и служить отечеству и законному королю своему. Всем известно, какая блестящая участь ожидала во Франции сего достойного человека. На хвосте орла сего хотел взлететь и паук Скасси, но Париж не степи Новороссийские: много там есть людей, подобных Скасси и поудалее его.

Прежде нежели он туда приехал, посетил он отчизну свою, Геную. Тот, кто служил ему вместо отца, с нежностью в объятия свои принял блудного брата и велел готовить пир; блудный же брат был ни наг, ни бос: он одет был франтовски и гремел тяжелым кошельком с деньгами, разными средствами добытыми. С обыкновенным искусством своим представил он Новую Россию, Тавриду и Кавказ, как обетованные земли, где текут мед и млеко, где богатая жатва ожидает руки искусных и просвещенных людей; уверил, что он там из числа почетнейших, и что ему предназначено сделать там славное себе имя. Но для великих предприятий потребны капиталы; он обещался удесятерить их, когда они ему даны будут. Словом, он успел совершенно ослепить доктора, расшевелить его честолюбие и вкрасться в его доверенность, и когда сей бедняк проливал слезы радости, слушая его, гордился им, злодей! он замышлял его ограбить. Он выманил у него доверенное письмо к банкирам на неопределенную сумму и поспешил с ним в Париж.

Там нашел он покровителя своего Ришелье, который однако же во Франции ничего в пользу его сделать не мог. Скасси же сам успел там сделать следующее: захватить на имя брата 50 тыс. франков[92], вымучить у дюка разные проекты, им составленные, о Керчи и черкеской торговле, и рекомендательное письмо к графу Нессельроде.

С проектами, с рекомендациями и с деньгами явился он в северной столице в конце 1816 г. Россия так богата вновь приобретенными землями, русские так много доселе заботились о чинах и так мало о сделании себе имени; иностранцы так у нас во всём предпочитаются, что всякий сорванец, лишь бы был чужеземный, может смело выдавать себя за великого человека, предлагать разные перемены в управлении частей, ему вовсе незнакомых, браться за всё, и министерство, если не всегда будет с ним соглашаться, то со вниманием будет его выслушивать. Имея дар слова и местные познания о Керченском полуострове, Черномории и Кубани, Скасси начал толковать об них в гостиных, куда он втерся, и ему дивились, как человеку, открывшему совсем неизвестные земли. На уворованные у брата деньги он угощал, давал обеды случайным людям и прослыл богачом, который из Италии привез большие суммы для важных заведений в Южной России.

Надобно было такое усердие вознаградить. Менее нельзя было сделать, как пожаловать его прямо в надворные советники, причислить к. Иностранной Коллегии, назначить его каким-то комиссаром какой-то несуществующей еще торговли с Абазинцами, дать ему хорошее жалованье и местопребыванием избрать Керчь, с правом уезжать оттуда как и когда ему угодно, по его усмотрению. Таким образом вступил он в службу в 1817 году.

Ему было нужно сделать первый шаг: он на нём не должен был остановиться. После долгого отсутствия воротился он, наконец, в Керчь и нашел там госпожу Бухольц, уже довольно состарившуюся, а мужа её комендантом в Еникале. Он предложил ей дружбу взамен любви, уже невозвратно в обоих погаснувшей Она была неспособна чувствовать и то и другое, а он лишь только употреблял их для своих видов. Послушная велениям дружбы, как некогда готовая всем жертвовать для любви, она неоднократно, не щадя покоя своего, в угождение ему ездила в самую глубь Кавказа. Старания тщетные! Препятствия остались непреодолимы: они в обычаях сих уединенных, храбрых и вместе с тем вероломных народов.

Такие препятствия разохотили бы всякого другого, но Скасси они устрашить не могли. Недостаток в настоящих успехах начал он заменять вымышленными, удвоил, утроил в себе бесстыдство и более нежели когда пустился лгать. Ни разу не ступал он ногою за Кубань, а в донесениях своих министерству он успел уже в каком-то Пшаде, которого от роду не бывало, заключить торговый договор с Абазинцами, и господин Тет-Бу-де-Мариньи, французский вице-консул в Феодосии и приятель его, в четырех литографированных рисунках успел уже передать потомству знаменитые его подвиги: появление его между горцами, совещания с старейшинами, заключение этого Пшадского трактата и, наконец, первую мену товаров.

Хотя мы много совести и не полагаем в г. Скасси, но верно иногда ему было совестно и смешно, видя, как легко ему дурачить русских. Его смелость, его наглость возрастали с легковерием министерства. Впрочем и мудрено было дознаться до правды. Кто мог изобличать его? Кому бы пришла охота ехать во внутрь Кавказа с тем только единственно, чтобы допросить, знают ли там еще Скасси? Завеса гор, пропастей и дебрей и поднесь еще скрывает истину.

Можно было только судить по одним последствиям. Его спросили, на конец: да где же эта торговля, эта обещанная прибыль, эта доверенность черкесов, эти связи? Тогда он начал извиняться недостатком способов, ему данных, обвинять слишком строгие меры, принимаемые командующим в Грузии генералом Ермоловым против горских народов, и самое удаление больших городов, в которых торговля, роскошь и все наслаждения образованной жизни могли бы прельщать и привлекать сих дикарей. И на сей конец решился он предложить учреждение нового порта в Керчи.

Он вспомнил, что земляк его Рибас был отцом Одессы и что только перемена царствования и обстоятельств не допустила его собрать плоды его стараний. Разгорелись в нём честолюбие и жадность к интересу. Миллионы во сне ему начали сниться: он видел, как они уже отдаются в его распоряжение; он видел себя первым градоначальником по предложению его созидаемого города. С тех пор интрига его, происки имели уже постоянную цель.

К достижению её ему нужно было орудие. В Новороссийских губерниях начальствовал тогда граф Ланжерон, земляк, родственник дюка де-Ришелье, приятель его и товарищ в счастье и несчастье. По всем сим уважениям избран он был его приемником; но не в одну форму природа вылила сих людей. С тех пор, как свет стоит, неосновательнее графа Ланжерона еще ничего видно не было. Добрый и честный человек, храбрый на войне, приятный в обществе, любезный балагур, француз по превосходству, он создан был для того, чтобы находиться посланником при каком-нибудь маленьком немецком или итальянском дворе, или управлять где-нибудь придворным театром. Революционною бурею выброшенный из своего отечества, он беззаботно и весело прожил век в чужой земле и дослужился у нас до высокого чина и голубой ленты. Дожив почти до семидесяти лет, он всё сохранил легкий тон Версальского царедворца, остался двадцатилетним французским полковником: и пишет куплеты, и говорить каламбуры. Нашли, что он не годится командовать корпусом и дали ему в управление край, который обширностью своею может почитаться целым королевством. Такой человек был находка для Скасси.

Во-первых, будучи творением дюка-де-Ришелье, он имел наследственное право на покровительство и приязнь графа Ланжерона. Сим пользуясь, без церемонии предложил он ему способствовал учреждению в Керчи центрального порта, и себя градоначальником. Чтобы более интересовать его в сем деле, купил он для него за бесценок, в 25 верстах от Керчи, маленькую оседлость, небольшое поместье Тибичик, с небольшим при нём соляным озером, и виноградный сад подле Еникале, расписал самими блестящими красками будущую торговлю с черкесами посредством нового Керченского порта, и наконец убедил его тем, что учреждение порта будет делаться под руководством и распоряжениями его, графа Ланжерона, что вся честь и слава от того к нему отнесется, а в удел Скасси останутся труды, и что, имея уже в своем заведовании Одессу, потом Керчь, это послужит поводом к подчинению ему остальных двух новороссийских портовых городов. «Ma foi, c’est charmant, mon cher Scassi!» воскликнул Ланжерон, и начал действовать.

В Петербурге его не очень слушались, особенно же сие дело встретило большие затруднения. Все министры, исключая графа Нессельроде, упорно тому противились, более же всех скупой и вместе с тем нерассчетливый министр Финансов Гурьев. К тому же, пользуясь тишиной, в Европе воцарившейся, и путешествуя в продолжение последних годов по отдаленнейшим сторонам своей империи, покойный Государь, равно как и великие князья, братья его, удостоили и Керчь своим посещением. Взгляд на сей город не имеет ничего привлекательного: народонаселения вокруг его мало, всё представляет развалины, могилы и запустение, и он им отменно не понравился. Жители Феодосии и Таганрога, проведав об умыслах Скасси и ожидая от них для себя самых вредных последствий послали своих депутатов и, своей стороны, всеми мерами старались отвратить правительство от предлагаемых перемен. Препятствия со всех сторон возрастали.

Вот тут-то надобно было Скасси явить себя достойным роли, которую он на себя принял, и по всей справедливости должно сказать, что он превзошел себя. Следовать за ним во все беспрерывные путешествии его из Керчи в Петербург, Москву и Одессу, посреди всех многосложных и хитросплетенных его интриг, было бы дело невозможное и напрасное. Довольно будет сказать, что он нашел дорогу в передние всех министров и в кабинеты некоторых из них, что он вошел в милость к знатным дамам, старался угадывать и предупреждать их желания, кланялся, просил, убеждал директоров канцелярий, дружился с канцелярскими, знакомился с любовницами и камердинерами, употреблял искательства и ласкательства, а где нужно, то и нахальство, словом, приводил в движение все пружины и, наконец, добился до желаемого. В октябре месяце 1821 года издан указ об учреждении в Керчи порта и градоначальства, и утверждены штаты его.

Покойный Государь неохотно согласился на то: он лучше министров видел невозможность этой черкесской торговли, и хотел, чтобы сделана была только Проба. Один граф Нессельроде за это дело чрезвычайно горячо принялся. Отчего Керчь и Скасси так постоянно пользуются его высоким покровительством? Это осталось загадкой для всех и тайной между им и г. Скасси. Будучи зятем министра Финансов, Гурьева, он и его склонил на свою сторону; другие же министры и члены Государственного Совета дали свое согласие довольно равнодушно и, вероятно, с тем, чтобы отвязаться от Скасси.

Не совсем, однако же, исполнились его желания: градоначальником его не сделали. Но нет худа без добра: в России очень часто малый чин препятствует достойному человеку — подучить место, которое бы он с пользою для службы мог занять; но зато иногда случается, что ни какая протекция помочь не может какому-нибудь иностранному шуту к получению места повыше, если он заблаговременно не подумал запастись чинами. Сие самое случилось с Скасси. Он полагал, что всегда может он перескакивать через чины, и не знал, что у нас, попавши раз на дорогу, постепенно надобно по ней идти. Чтобы его утешить и не лишить надежды, оставили место Керченского градоначальника вакантным, а его подвинули, произвели в следующий чин, составили для него штаг, назвали его попечителем Керченской торговли с абазинцами и черкесами, дали ему на канцелярию и расходы по 35 т. рублей ежегодно, до 200 тысяч заимообразно без процентов (и, вероятно, без отдачи) на разные коммерческие заведения. Сверх того, велено ему беспошлинно отпускать несколько тысяч пуд крымской соли, для продажи её горцам за самую умеренную цену.

Вот каким образом человек, родившийся далеко от России, завлеченный в нее следствиями развратной молодости, состояния низкого, без правил, без познаний, вооруженный только медным лбом, пронырством своим успел захватить доверенность правительства, получить чины и большие суммы, и слывет человеком нужным. Теперь уже он статский советник и кавалер двух Российских орденов; в отечестве своем также достал он ныне дешевою ценою почетные титулы: он член Академии Аркадов в Риме и кавалер ордена, которым был украшен искусный Пинетти, ордена Золотой Шпоры. Приличнее всего бы называться ему кавалером промышленности, в том смысле, как слово сие во Франции принимается.

Такие люди, каков этот кавалер де-Скасси, в старину бывали нередки. Иные из них владели секретом делать золото, иные имели сообщения с духами и с невидимым миром и предсказывали будущее; а иные, среди площадей, взгромоздившись на доски, в пестрых нарядах, непонятным языком, продавали лекарства от всех болезней. Волхвы и чародеи, алхимисты, астрологи и шарлатаны, все обманывали народ. В особенности же Италия, которая некогда давала законы миру, в порабощении и бессилии своем, изобиловала такими людьми; её сыны, уже не оружием, а хитростью старались овладеть другими. С умножением просвещения число такого рода людей уменьшается В новейшие времена переменились совсем их занятия и самое имя; их зовут ныне во Франции aventuriers, а в России еще для них названия не приискано; ибо природных в ней было очень мало или, лучше сказать, до таинственного Старинкевича и ни одного в ней не было.

Не будем к ним слишком строги; сознаемся, что для поддержания себя в опасном положении, которое они избрали, им потребны ум, смелость и деятельность чрезвычайная. Завидовать их успехам также не должно: как дорого они за них платят! Они не знают ни покоя, ни дружбы, ни доверенности, живут всегда одни с собою, всего страшатся, во всяком проницательном взгляде видят обвинение, всем жертвуют своенравной богине, Фортуне; вот как течет их несчастная жизнь, и почти всегда какой ужасный конец их ожидает! Вспомним жребий двух славнейших из сих людей в прошедшем веке, Федора Нейгофа, который несколько времени был королем Корсиканским, и Иосифа Бальзами, который, под именем графа Калиостро, морочил всю просвещенную Европу. Один из них умер на соломе в Лондонской тюрьме, куда был посажен за долги, а другой окончил жизнь в Риме, в тюрьмах инквизиции. Сохрани Боже нашего героя от подобной участи! Мы зла ему не желаем, а желаем ему даже успехов, но только, чтоб они были не столь позорны и не столь накладны для России.

Мы забыли сказать, что с утверждением порта в Керчи, в 1821 году, подчинив все градоначальства Новороссийскому генерал-губернатору; всё равно, если б их уничтожили. Градоначальник нужен там, где еще ничего нет, или где мало что сделано: это не есть постоянная должность, это комиссия, это доверенный пост. Там, где уже всё приведено в устройство, где дела текут своим порядком, где торговые сношения совсем установились, такие портовые города должны быть вместе с тем и губернскими, как Архангельск, Ревель, Рига и Астрахань, или должны быть под чинены местному губернскому начальству, как Либава и Нарва. Первые градоначальники назначались после строгого выбора; за то они облечены были доверенностью почти неограниченною, имели большую власть и могли с способностями и усердием быть весьма полезны. Ныне же одесский градоначальник есть обер-полицеймейстер, а прочие немного повыше обыкновенных городничих. В других портах пусть бы так, благосостояние их отныне будет зависеть от политических обстоятельств; но в рождающейся Керчи не знаем, хорошо ли это?

С исполнением указа об учреждении Керченского порта всё шло отменно медленно, исподволь и как будто нехотя. Насилу к концу 1822 года открыты в нём портовая карантинная контора и первоклассная портовая таможня. Инспектором карантинным прислан армейский полковник фон-Ден, и ему же покамест велено было исправлять должность градоначальника. Этот полковник был воспитан в одном из кадетских корпусов, знал очень хорошо фрунт, любил порядок, чистоту, особенно же эту наружную чистоту, которая с некоторого времени в России так тщательно соблюдалась. Впрочем, он был весельчак, любил играть в карты, попить, поесть и погулять, в книги никогда не заглядывал, терпеть не мог ничего печатного и читал одни только приказы в Инвалиде. Усердствуя, как умел, устройству вверенных ему городов, он тотчас приказал по дорогам и улицам срывать и ровнять все бугорки, засыпать их камешками, посыпать песочком и по бокам прорывать канавки. Около крепостей надолбы и перила начал тотчас красить казенною краской и, с негодованием видя древнюю церковь, из дикого камня построенную, почерневшую от столетий, мимо её пролетевших, скорее велел ее белить. Словом, Керчь и Еникале сделались как напоказ: приехавши в них, можно было почесть себя в военных поселениях.

Легко можно представить себе отчаяние греков, неопрятнейших из людей. Незадолго перед тем воротился Скасси, давно уже покровитель двух городов и провидение их жителей. На пространном поле интриги заставляет Бомарше говорить Альмавиву: «Надобно всё обрабатывать, даже тщеславие глупца». Следуя сему правилу, Скасси всегда ласкает керченскую чернь и питает спесь в сих грубых невеждах. Они бросились к нему с жалобами; он пожимал плечами и давал надеяться, что при нём так не будет.

Всё это недолго продолжалось. Чрезвычайная перемена скоро последовала во всём крае; захотели, наконец, чтобы Новая Россия обрусела, и в 1823 году прислали управлять ею русского барина и русского воина. Слишком много хвалить графа Воронцова нам не позволено: с некоторою основательностью будут подозревать нас в пристрастии. Оставляя всё, что он сделал полезного вообще, скажем только, что он такое был в отношении к Керчи. В августе месяце 1823 года посетил он сей город; как Кесарь, он пришел, увидел и… в миг распознал истину с ложью. Химера черкесской торговли перед ним исчезла и, кажется, он первый умел понять действительную пользу, настоящие выгоды, которые государство со временем получать может от Керченского порта.

С внутренним убеждением поспешил он ходатайствовать у покойного Государя за Керчь, и чрез два месяца, именно в октябре 18 23 года, в городе Вознесенске, по докладу его, назначен первым Керчь-Еникальским градоначальником генерал Богдановский, давнишний его сослуживец и которого похвальные свойства ему коротко были известны.

Какой неожиданный удар для надменного Скасси! Все его замыслы, как дым, должны были исчезнуть. От досады он не лопнул, но глубоко скрыл ее в коварном итальянском сердце своем. Привыкнув всегда носить личину, он ласкался к графу Воронцову, улыбался Богдановскому и страдал бессильным желанием вредить столь благонамеренным людям.

Со всею приверженностью к графу Воронцову, со всем уважением к Богдановскому и, прибавим еще, с изрядным таки самолюбием, скажем правду: как первый сей выбор для Керчи, так и последующие были неудачны. По неволе людей посылать не должно: генерал Богдановский, равно как и преемник его, много в своей жизни обязанные графу Воронцову, не могли противиться его желаниям и пожертвовали приятностями жизни его полезным намерениям. Умный и осторожный Богдановский есть раб своего слова и раб всех обязанностей своих: он чрезвычайно аккуратен, менее чем должно он никак не сделает, но и более также никогда. Он слишком два года терпеливо перенес Керченскую жизнь, как птица на ветке во время непогоды, выжидая лучшего времени и никак не думая вить гнезда; он ничего там не захотел завести. Он делал всё, что от него зависело, чтоб всё держать в порядке, почитал себя более исполнителем распоряжений высшего начальства, был правдив, никаких личностей себе не позволял. С Скасси под конец был он в явном несогласии, но все ядовитые стрелы итальянца скользили только о непоколебимое его хладнокровие. Керчь была для него, как уродливая жена, которой, давши слово в верности, он, как честный человек, не мог изменить и которой, кроме любви, он ни в чём не отказывал. Настоящая жена его та, с которой он соединен перед самым сюда прибытием, была единственною его отрадой в сей пустыне. Воспитанная в столице, она любила если не шумные веселости, то приятности общежития, а здесь их совсем была лишена. Её таланты, любезность и скромность еще более были заметны в кругу этих глупых и злых чиновниц, бывших прачек.

Во время управления г. Богдановского, ничто не делалось в Керчи иначе как под наблюдением его, но по распоряжениям и проектам, утверждаемым самим генерал-губернатором. В начале 1826 года, согласно с сильным его желанием, оставил он здешнее место и переведен градоначальником в Феодосию. Тогда-то Керчь осталась на жертву Лигурийцу Скасси и одному Вандалу Синельникову, карантинному инспектору, которому поручено было временно градоначальствовать.

Нам теперь более ничего не остается, как описать город сей, в который мы прибыли в начале нынешнего 1827 года.

Надобно почти въехать в него, чтобы его увидеть. Дорога из Феодосии с последней станции идет всё на изволок, перелом делается верстах в двух с половиною от Керчи подле так называемого Золотого Кургана. Этот курган можно почесть горой, он из земли и каменьев сложен, а Золотым назван потому, что, когда роются в нём, почти всегда в гробницах находят золотые вещи. Суеверные рассказывают, что под ним засажена какая-то девица, сотворившая страшное преступление, за то проклятая и осужденная сидеть целые столетия в подземелье, пока не сыщется добрый человек, который согласится благословить ее. Говорят, что по временам она является, ночью, печально бродить вокруг кургана, завидя всякого проходящего спешит к нему с мольбою; а он, не думая давать благословения, с ужасом от неё удаляется.

От этого волшебного кургана начинаешь неприметно спускаться. Скоро открывается множество разбросанных каменных избушек, построенных русскими поселенцами, и которые со временем, по утвержденному плану, должны составить новые кварталы города. Наконец въезжаешь и в Керчь, то есть в главную и почти единственную улицу сего города, которая от первых прочных застроений до крепости имеет длины более версты. Она идет по косогору довольно высоких холмов и Митридатовой горы; дойдя же до неё, между ею и крепостью, у подошвы её лежащей, поворачивает вправо и ее обходит: можно сказать, весь город лежит у ног Митридата.[93] По обеим сторонам этой главной улицы идут еще две другие, не столь длинные и не столь обстроенные и соединяющиеся с нею переулками. Параллельных улиц более делать невозможно: справа гора, а слева болото, низменное место, куда стекаются ручьи изо всех фонтанов и которое, при сильных ветрах с моря, затопляется. Первая половина большой улицы довольно широка, идет по прямой линии и отстроилась только с учреждения градоначальства; другая же, составлявшая старый город, и крива, и коса, и грязна. Пять или шесть вновь построенных каменных двухэтажных домов дают Керчи вид города.

Народонаселение всё еще простирается не более как до 2500 душ в обоих городах; если всё так пойдет, как шло доныне, то трудно ожидать, чтобы оно умножилось. Таврическая Казенная Палата, обязанная отчетностью Министерству Финансов, очень строго поступает при перечислении жителей из других губерний; общества, при увольнении людей, желающих переселиться в Керчь, неохотно дают свое согласие, а для принятия их здесь встречается еще более затруднений.

Сначала Керчь была многочисленная греческая колония; девять-десятых из её населения разошлись, но остальное удержало за собой все привилегии, права и выгоды, которые им императрицею Екатериною пожалованы. Какая за то от них польза государству? Никакой. Всякая немецкая, или другая какая, колония с столь давнего времени и при столь выгодном местоположении сделалась бы знаменитою. А между тем сии керченские греки воображают, что их одних правительство имело в виду, учреждая здесь порт. Скасси их в том уверил. На смех, обещался он им хлопотать в Петербурге, чтобы дано им было муниципальное правление, и чтобы все полицейские власти и даже градоначальник были ими и из среды их избираемы; он тронул слабую сторону их, тщеславие. Эти люди, столь хитрые в мелочных обманах, но которые в глубоком невежестве своем далее носа своего ничего не видят, охотно верят ему. При таком расположении умов, как трудно всякому иностранному капиталисту, а кольми паче русскому, которых также они называют иностранцами, да еще и худшими, решиться что-нибудь завести и войти в их сословие. Они сами всячески тому противятся, а без их согласия нельзя быть керченским жителем; когда же они согласятся, то в какой жестокой надобно быть от них зависимости! Ибо как они одни избиратели и избираемые, то всегда им надобно кланяться.

Русских простолюдинов они охотно принимают, зная их проворство и трудолюбие. Они их за дешевую цену нанимают, а высокой те от них просить не смеют. Но если кто из них порасторгуется, поразживется и начнет состоянием равняться с греками, то надобно видеть, как начнут все на него нападать, привязываться к нему, мешать ему по всём, и все усилия градоначальника едва могут его спасти. Этим крымским грекам или татаро-грекам (ибо они не только истории Греции, или же ученого эллинского языка, но и того, который ныне греками говорится, не знают, а говорят все только по-татарски), этим варварам сказал кто-то, что в древности был какой-то город Лакедемон, коего жители, спартанцы, пользовались совершенною свободою и имели у себя илотов, с которыми могли, как с собаками, обходиться. Их уверили, что они происходят от этих спартанцев, и что, по примеру предков, должны иметь своих илотов. И эта сволочь, эти люди, из коих нет ни одного, который бы мог попасть в купцы 3-й гильдии, между коими тот почитается богачом, кто до 30 тысяч рублей имеет в обороте и на них крохоборствует, каждый из них имеет по одной или по две семьи илотов Каждый год ездят они на ярмарки: Роменскую, Харьковскую и Коренную, и разводят балыки; купцы, которые у них покупают, получают от мотоватых помещиков, вместо должных денег, живых людей, и ими платят грекам за копченую рыбу. Разумеется, что купчие совершаются на чужое имя. О стыд имени русского! Сердце раздирается, когда услышишь вопли сих несчастных единоземцев, терзаемых самыми презренными из пришлецов[94]. Бывший градоначальник, Богдановский, не мог остаться равнодушным к неистовствам греков: пользуясь указом 1823 года, он полицейскою властью, без церемонии, начал отбирать людей у тех, кои не имели права ими владеть: многих избавил он таким образом от оков; но что же вышло? Всё его возненавидело, и Скасси обрадовался случаю, начал подстрекать греков; они послали прошения в Сенат, оттуда потребовались объяснения, и начались дела. Чем они кончатся, неизвестно; а известно только то, что старый ветреник, Ланжерон, у сенаторов, а Скасси у обер-секретарей хлопочут за жителей de leur bonne ville de Kertsch.

Началом всех неприятностей и потом несчастий для феодосийского градоначальника Броневского было его сострадание. Две девки, измученные греком Качони, у которого они были крепостными, не видя никакого спасения, с отчаяния бросились в море; с тех пор Броневский начал принимать строгие меры к обузданию спартанцев. Всё соединилось против него, ябеды, доносы посыпались, самые невинные его деяния перетолковывались, всё, что ни предпринимал он полезного для города, назвалось притеснением, всякое оказанное им снисхождение названо слабостью, а малейшая строгость злоупотреблением власти. И он погиб! Лишение доброго имени и способностей для того, кто имел их, есть нравственная смерть, в сравнении с которой физическая ничто. Будучи в крайней нищете и не имея способов оставить место казни, он бродит, как тень среди убийц своих и учит осторожности градоначальников, которые могли бы быть увлечены опасным человеколюбием.

И эти греки во всём подобны другим соотчичам своим, рассеянным по России. И эти греки, минус просвещение, напоминают предков своих, коих характер история сохранила! И эти греки возбуждают ныне живейшее участие во всей Европе! Они коварны, злобны, мстительны, непостоянны, надменны, корыстолюбивы более жидов. Отличительная же их черта есть неблагодарность. Кто их хорошо не знает, тому неизвестно, сколько её вмещаться может в человеческом сердце. Пусть вспомнят мужика, который из Афин выгонял Аристида только за то, что он слыл правдивейшим из мужей республики; пусть прочитают записки западных воинов, этих Крестоносцев, которые от неверных шли освободить гроб Господень: они дышат откровенностью людей непросвещенных и выставляют всю черноту греков в среднем веке. Можно смело сказать, что изо ста спорных дел, производящихся в портовых коммерческих судах, 99 по жалобам греков или на греков; никакой веры к сим людям иметь невозможно; везде какой-то беспокойный дух, везде гнусные обманы. Если где составится приятельское общество из 15 или 16 человек и замешается между ними один грек, то прощай веселие: тотчас рождаются раздор и вражда. Их много служит в Черноморском флоте и морские офицеры других наций так хорошо это знают, что формально их чуждаются и других сношений, как по службе, с ними не имеют.

Конечно, Греция была некогда посреди всеобщего мрака блестящей точкой, которая, увеличиваясь, сделалась источником света, разлившегося по всему земному шару. Всякая нация имела свой славный период, и эти самые греки заимствовали у других народов и потом усовершенствовали художества, науки и изощрили этот вкус изящного, которому мы более всего дивимся. За блистательною, хотя и порочною жизнью последовало продолжительное тление; воскресения никогда не будет. Еще такого примера не было, и персияне Фет-Али-шаха совсем не Кировы персы, и египтяне Махмед Али-паши не построят пирамид. Магометанское варварство, как хлад, всё мертвит. Как от сильного мороза притупляется яд всех зловредных насекомых и растений, так и от него греки окоченели; но пусть они отойдут, пусть, согретые свободою, соединятся в политическое тело: тогда мы увидим! Разве дунет хороший ветер с Невы или из Альбиона, разгонит и заглушит этот смрад.

Что нам толкуют беспрестанно о Гомере и Еврипиде, о Сократе и Платоне, о Демосфене и Есхиле, о Солоне и Ликурге, о Фемистокле и Эпаминонде? Зачем указывают на других славных греков, которые позднее явились, на этих святителей, благочестивых, красноречивых и златоустых отцов Восточной церкви? А разве цари-пророки не были иудеи, и сам Богочеловек разве погнушался родиться между ними? А что такое потомство этих иудеев? Нет, что бы ни говорили господа филеллины, как бы ни призывали тени великих мужей древней Греции, лучи их бессмертия сквозь тьму времен не отражаются на этой вонючей грязи.

Люди, которые любят находить сходства, говорят, будто греки характером похожи на французов, а другие будто на немцев; тех, кои знают многих греков, спрашиваем мы: видели ли они хотя одного из них веселонравного? Они все угрюмы, мрачны и улыбаются только сделанному ими злу. Правда, вместе с тем они болтливы и легкомысленны; но сей последний недостаток производит в французах самые любезные качества: обходительность, незлобие, иногда, так сказать, неумышленные одолжения, и в самом простом французе нередко встречаются порывы великодушия, о котором греки и понятия не имеют. Как немцы, любят они умствовать; но всё их многоречие для того только, чтоб скрыть истину, тогда как всякий немец от чистого сердца ищет находить истину и готов показать ее целому свету. Народы просвещенные, вы, которые так усердно вступаетесь за тех, коих не знаете, вы со временем будете обижаться всяким с ними сравнением. А вы, молдаване и валахи, которые более двух веков от них страдаете, потомки славян и римлян вместе, вы, в которых недавно мы осуждали неосторожно привитые пороки, вы можете всей Европе дать ответ. Самая ненависть ваша к грабителям и развратителям вашим уже показывает в вас зародыш всего доброго.

На таком малом пространстве и с горстью таких людей, под влиянием Скасси, всякий градоначальник должен иметь более забот, чем при управлении многолюдной губернии. Будет ли тут время ему думать о каком-нибудь полезном устройстве, особливо тогда, как в 700 верстах от Одессы он о всякой безделице должен спрашиваться у генерал-губернатора? К тому должно еще прибавить, что по отдаленности Керчи порядочные чиновники неохотно туда едут (почти все, которые там служат, суть люди выгнанные и которых в другие места не принимают); все они определены были господином Скасси при начале учреждения градоначальства и ему преданы. Кто же захочет остаться там долго градоначальником? Как же быть? Назначить самого Скасси? Он наделает много добра.

Следует вопрос: если в Керчи учрежден порт для черкеской торговли и есть попечитель этой торговли, то зачем тут градоначальник? Если назначен градоначальник, то какого же другого попечителя надобно? В такой карманный городок определить двух начальников, почти равных властью, значит тоже, что засадить двух воронов в канареечную клетку. Они будут драться: другой пользы не будет.

Вот что есть примечательного в этой клетке и вокруг неё.

1. Митридатова гора. На ней был Акрополис или верхняя часть города Пантикапеи и стояли царские чертоги, как мы в начале сей записки сказали. Вероятно, многие обрушенные великолепные здания время на ней покрыло землею и ее возвысило; по крайней мере, где ни копни, везде обломки колонн, капителей и мраморных барельефов. Жители Керчи в неведении своем и не знают, что это такое за Митридат; большая часть из них полагает, что он был гигант, превращенный в каменную гору и засыпанный землею. Прошло близ двух тысяч лет с тех пор, как один великий человек погиб на сей горе; она всё называется его именем и веками сохранит его. Всё великое исчезает в мире, но долго, долго остается память об нём. Сию гору в некотором отношении можно уподобить одной скале, брошенной среди океана, темнице и могиле чудесного гения, который в наши дни волновал, мучил и восхищал вселенную; она назовется его именем и в течение многих веков будет им славиться.

Митридатова гора в утес стоит над проливом, и внизу подле него самый узкий проезд. На вершине горы стоят кресла Митридатовы, на которых, вероятно, он никогда не сидел; это несколько довольно больших камней, случаем или руками сложенных, между коими есть впадина, в которую можно сесть; вид с этого места во все стороны далеко простирается. Один бок горы, который к Керчи, довольно отлог, так что на нём поселилась целая матросская слобода, и когда в хижинах вечером зажгутся огни, то снизу взгляд на них очень приятен.

Поневоле должно теперь сделать отступление и сказать, какая это слобода. В русский порт Редут-Кале, в Мингрелии, ежегодно привозился из Керчи в значительном количестве провиант, частью для войск, там расположенных, частью для всего отдельного Грузинского корпуса, и сие делалось посредством найма каботажных судов, которые только подле берегов могут плавать, а в самое море не идут. Это было сопряжено с большими издержками для казны, и Скасси чрез Ланжерона предложил весьма полезное дело по первому взгляду. Согласившись с сим предложением, правительство приказало купить одиннадцать купеческих судов, оснастить их, снарядить и вооружить, а для управления ими даны флотские офицеры и матросы. Вся эта операция поручена Скасси; а он покупал суда, по какой цене и какой величины хотел; ему подчинили эту флотилию и он попал в адмиралы. Кажется, всё это было в начале 1821 года, но отчетов он до сих пор не отдал. Контроль их от него требует, а он всячески от того уклоняется; поживился он тут, кажется, порядочно, но не соблюл никакого форменного порядка. Все эти суда он перекрестил; одному дал свое имя, другое назвал Ланжероном. Перевозка провианта на сих транспортных судах обходилась казне действительно гораздо дешевле прежнего; матросы целого экипажа, по большей части семейные, обзавелись, построили домики, составили слободку, умножилось тем народонаселение Керчи, и с умножением потребностей более денег пустилось в оборот. Флотилию эту после отдали в ведение градоначальника. Всё это до сих пор прекрасно, но вот что худо.

Суда были старые и весьма непрочные и в шесть лет совершенно обветшали, так что теперь их надобно бросить. По соглашению графа Воронцова с адмиралом Грейгом к концу нынешнего года должно будет их перевести в Севастополь и они там будут догнивать. Строение каботажных судов прежним наймом чрезвычайно было поощряемо; оно ежегодно умножалось и по той пропорции перевозка год от году становилась бы дешевле. Ныне, невзирая на помощь, которую дает казна, число каботажных лодок в шесть лет много уменьшилось; каботаж есть жизнь Керчи, как мы далее покажем. Теперь опять надобно будет нанимать их по прежнему, но уже гораздо дороже прежнего; где же прибыль? Истрачено много денег на покупку судов, которые чрез несколько лет никуда не годились, и разорены бедные морские солдаты, которые теперь за бесценок начинают домишки свои продавать. Вот как надобно быть недоверчиву к обширным планам этих смелых иностранных прожектеров, которые всегда одну свою только пользу имеют в виду.

2. Крепость, построенная турками, вероятно, для обороны со стороны пролива, ибо с Митридатовой горы весь гарнизон можно забросать каменьями. В ней примечательного есть одна древняя башня, говорят, еще генуэзская и церковь, коей времени основания никто хорошенько не знает. Она должна быть очень древняя, ибо часть её вошла в землю, но остальное довольно высоко подымается. Купол её поддерживается четырьмя мраморными столбами, а помост составлен весь из мраморных плит разной величины, на коих высечены разные фигуры, кои служили совсем для другого употребления. Эта-то церковь была убелена г. Фон-Деном. При турках она была мечетью: у входа её стоит высокий минарет, который ныне служить колокольней.

3. Музеум. Он открыт только в 1823 году под управлением Бларамберга и покамест помещается в доме одного француза шевалье Дю-Брюкса. Собрание древностей делается с успехом: теперь находится уже в музеуме большое количество Боспорских медалей, золотых, серебряных и бронзовых, урны с пеплом умерших, большие амфоры, в которых древние хранили вино и деревянное масло, лакриматории разных составов, форм и величины, глиняные сосуды и маленькие статуи, очень хорошо сохранившиеся. Пять или шесть колоссальных мраморных торсов и множество обломков архитектуры и скульптуры, в которых знатоки находят искусство и прекрасную отделку, делают сие собрание весьма любопытным. Есть также много очень хороших золотых вещей, венец из золотых листьев, открытый в могиле какой-то царицы, пропасть золотых перст ней с резными камнями, браслеты и проч. и проч.

Директор сего музея, г. Бларамберг, живет в Одессе, редко и на короткое время приезжает в Керчь, и от того-то медленно умножается сия коллекция. За её хранением имеет присмотр местное начальство.

Конечно, для любителя древности нигде почти нет столь богатой жатвы, как в окрестностях Керчи. До сих пор насчитали 1200 курганов; но и половины, кажется, не сосчитали: немногие из них взрыты и все почти не понапрасну, остальное можно почитать неисчерпаемым источником. Когда откроют курган и найдут в нём разные предметы в греческом вкусе, то надобно рыться еще глубже в землю: там находишь другие гробницы народов, ныне уже неизвестных. Эти подземелья весьма пространны; обыкновенно в нише или впадине находишь человеческие кости, близ которых, на каменном столе, почти всегда каменная чаша и железные орудия, копья и стрелы, а немного поодаль, на каменном канапе, скелет лошади.

Когда приведутся в исполнение намерения графа Воронцова построить особливое здание для музеума, определить к тому особливого чиновника, который бы имел постоянное пребывание в Керчи, и начнут систематически, по порядку, разрывать курганы, то собрание Керченских древностей будет одно из достопримечательнейших в свете. Феодосия имеет также свой музеум, но только по одному названию; он находится под надзором доктора Граперона, который столь же мало смыслит в археологии, как и в медицине а, как француз, берется за всё, и сей музеум только богат вещами, похищенными у Керчи, когда сей город был подвластным Феодосии. Большие споры идут о том между гг. Бларамбергом и Грапероном, особливо же за одного грифона[95], высеченного на камне. Этот грифон был эмблемою Пантикапеи, украшал долго ворота Керченской крепости, и насильственно завладела им Феодосия.

4. Старый карантин находится в семи верстах от Керчи, немного повыше того места, где в старину была Нимфея, а лет двадцать тому назад большая прекрасная и густая роща фруктовых деревьев, на горе, по горе и под горою. Это самое заставило выбрать сие место, посреди обнаженной степи для учреждения на нём карантинной заставы, хотя тут стояние для судов самое невыгодное, поблизости к Черному морю: стремление ветров при истоке пролива бывает ужасное, и нередко гибли корабли.

Небрежением и варварством каторжных чиновников, которые в карантинную заставу определялись, роща совсем истребилась: чтобы не покупать дров, они рубили деревья и ими топили печи. Теперь всего осталось деревьев с тридцать, грушевых и миндальных, и несколько кустов очень хорошего винограда. Попечением последнего директора карантинного дому, Бородина, который, как Цинцинат, оставил меч для мирных занятий и обрабатывания земли, и опять взялся за него и сражается теперь с персиянами, разведен довольно большой рассадник молодых деревьев и посажена бездна цветов. Строения сего карантина нынешним летом опустели, один только домик прибран и переделан для жительства градоначальника. Местоположение прекрасное, и если сделать тут хутор или дачу, и попадется оно к рукам, то сделается украшением для Керчи и весьма приятной прогулкой.

5. Новый карантин, построенный по проекту инженерного генерала Потье и оконченный в нынешнем году, находится в четырех верстах от Керчи, к северу, и следственно почти на половине дороги к Еникале.

Множество больших строений и магазинов чрезвычайной величины, на великом пространстве, окруженном двойною каменною стеною, и хорошо укрепленная пристань делают сей карантин первейшим в России и не последним в Европе. Допросные, окурные, маркитантские, пассажирские комнаты, парлатории, чумный квартал, всё выстроено и отделано прекрасно и на таком месте, где суда, как на дворе, безопасно стоять могут. Десять тысяч погонных сажень или пять верст каменной высокой стены, не считая кровель, окончин, печей, полов и дверей, и всё это стоило 347 тыс. рублей! Такое чудо дано было сделать графу Воронцову; под его личным распоряжением, и его стараниями сделаны в Одессе торги и подряды. Хвала ему! Как искусному генералу, ему случалось с малым числом войск бить неприятелей; как искусный правитель, он умеет с малыми средствами делать великое. Сей человек, столь щедрый на собственные деньги, бывает всегда расчётлив, бережлив и почти скуп, когда дело идет о казенном или общественном интересе.

6. Бугазский меновой двор. Впадая в Черное море, река Кубань образует обширный залив, губу, лиман или бугаз. От Анапы идет на сорок верст узкая коса, которая, отделяя сей бугаз от моря, оставляет пространство менее версты, для соединения их. На самой сей переправе построен Меновой Двор, говорят, будто с черкесами. Спрашивается, зачем он тут? С Кавказских гор разве только птицы могут летать к этому месту, минуя Анапу. Абазинцы пойдут ли променивать свои товары сорок верст далее и за границу, когда всё потребное могут они найти под руками, в Анапе? И неужели турки так глупы, что они станут способствовать этой мене? Они никого и ничего не пропустят.

Так угодно было Скасси. Меновой Двор уже несколько лет существует, хотя в малом виде. Никаких товаров в нём нет, ни один черкес не является, и пассажиров, кроме грузин и армян, захваченных горцами и убежавших от неволи, там не бывает. Доходу с этого двора получает казна ежегодно от 16 до 18 рублей, а что стоит его содержание? Этого мало. Надобно было быть Скасси, чтобы построить большое здание, но для дешевизны, из битой земли с глиной и на топком месте. Это здание в одно время и строилось, и разваливалось; чрез год, или два, всё обрушится, а стоит оно казне 95 тысяч рублей. Предвидя сие, градоначальник Богдановский, хлопотал чтобы, на первый случай, сделать для пробы строение тысяч в пять; Скасси возопил против того и умел убедить даже самого графа Воронцова, который согласился всё строение начать в одно время.

Участие, которое принимает Скасси в существовании Бугазского Менового Двора, объясняется следующим: чрез него он имеет сношения с Анапским пашей, разумеется, не клонящиеся во вреду государства, не для измены, а только для своей корысти. Получаемую им соль, безданно, беспошлинно, он отправляет не к черкесам, а дорогою ценою продает туркам, а те еще дороже перепродают ее горцам: вот весь барыш этого Менового Двора.

7. Темрюк, селение черноморских козаков, близ Азовского моря, находится в 90 верстах от Керчи и входит в округ Керченского градоначальства. Окрестности его, более нежели где, усыпаны курганами; утверждают, что тут было удельное поместье Боспорских цариц; и действительно, во множестве находимые тут медали и памятник какой-то славной царицы Комосарии подкрепляют сие мнение.

8 Еникале. Крепость и городок в азиатском вкусе, идут террасами с горы и до самого моря, с коего вид на них живописен. Внутренность города весьма неопрятна; но строения, хотя не весьма прочные, больше чем в Керчи, и странностью форм, равно как и цветов, коими испещрены, привлекают на себя любопытный взор путешественников. Около Еникале более всего ловится рыбы и его можно назвать отечеством балыков.

9. Маяк, построенный в трех с половиною верстах на север от Еникале, у самого входа в Азовское море, на счет таганрогского купечества: довольно высокая башня, около которой нет никакого жилья. Ничего не может быть печальнее её окрестности. Маяк сей освещается только в мрачные осенние ночи; он зависел от Таганрогского градоначальства, но скоро должен поступить в ведение Керченского.

Ширина Керченского пролива или Босфора не во всех местах равная: один Таманский залив входит более чем на тридцать верст внутрь земли. Керченская бухта идет полумесяцем от Павловской батареи до безыменного мыса и имеет в окружности более двенадцати верст. Две косы: одна, северная, к Еникале, а другая южная, к Павловской батарее, с противоположного берега, подходят на расстояние шести верст, а фарватер более версты нигде ширины не имеет, так что мимо двух укреплений ни одно судно прокрасться не может: оно всегда от них будет на пушечный выстрел.

В сих местах томлюсь я уже несколько месяцев, скитаюсь по берегам этого Босфора, не встречаю ни одного давно знакомого лица, не слышу занимательных разговоров, не имею с кем бы обменять одной мысли. Всё вокруг меня пусто, печально, погорело. Не знаю, когда наступит минута избавления моего и не утешаюсь даже возможностью быть полезным. Говорят, будто я здесь начальствую; но люди, с которыми осужден я жить, соединяя варварство с хитрою злобою и невежество ума с развратом сердца, хотя и низко мне кланяются, но к прямодушию моему питают сильную ненависть. Положиться ни на кого и ни на что не могу. Я не похищал небесного огня, а как Прометей, которого баснословие приковало к Кавказу, я пригвожден к местам, ему соседственным, и пуще ястреба съедает меня грусть.

Мысленно переношусь я иногда в счастливые места и времена, когда я был молодь, здоров и весел, когда беспечно текла жизнь моя или в кругу родной семьи, или в кругу друзей и приятелей, мне Небом дарованных. В поднебесную возносят меня сии воспоминания; но зато, как тяжело упадаю я опять потом в сию пропасть, в сию Керчь!

Когда телесные мои страдания дадут мне отдых, когда больное, слабое зрение мое немного прояснеет, то скорее берусь я за перо: оно здесь мое единственное утешение. Без всякого плана, а только для рассеяния своего принялся я описывать всё виденное, слышанное и читанное мною о месте пребывания моего и даже о всём крае. Бог весть, как составилась, наконец, толстая тетрадь. Кто будет читать ее? По крайней мере, я постараюсь скрыть ее от всех глаз, и разве самым искренним, самым снисходительным знакомым решусь когда-нибудь ее показать.

О вы, почтенные друзья мои, которые служили мне образцами в молодости, были подпорой и утешением всей жизни моей, и теперь, когда дряхлость меня пришибла, когда в безлюдном, безотрадном заточении кончается неудачное мое служение, остались моим последним упованием, может быть, дойдет до вас когда-нибудь сия записка! Если вы загляните в нее, то вы не будете слишком строги: вы вспомните, что мне и на мысль никогда не приходило быть автором. Как узник, для развлечения, марает углем стены темницы своей, так я сим нескладным описанием облегчал иногда неизъяснимую тоску моего сердца.

III

В сей записке везде хвалили мы намерения правительства учредить в Керчи порт, указывали на сие место, как на самое выгодное для торговли, и в тоже время не совсем выгодно отзывались о г. Скасси, который подал об этом мысль и всеми силами поддерживает ее, Чтобы не быть обвиняемым в противоречии должно объясниться.

Во первых, мысль сия принадлежит не Скасси, а дюку де-Ришельё. Он гораздо после ее себе присвоил, и тогда только, когда увидел совершенную неудачу свою с черкесами. Но и тут ему только хотелось своротить внимание правительства и направить его на другой предмет, где бы еще несколько лет ему можно было обманывать.

Надобно наперед спросить: какая торговля может быть с Кавказскими народами и в чём она состоит? Вот ответы;

Можно делать условия с дикими, которые близки еще к первородному состоянию человека: они умеют еще хранить святость слова. Но какой трактат, какие клятвы могут связать людей, между коими отцы и матери малых детей учат воровать; между коими тот пользуется уважением, кто отличился обманом, внезапным нападением на соседа и приятеля и похищением его стад и рабов, людей, у которых нет никакой веры, а какое-то, перемешанное из христианства и магометанства, суеверие заступает её место?

Взаимные потребности делают между народами торговлю необходимою. В главном городе Черноморских казаков, Екатеринодаре, и в устье Лабинской крепости уже давно учреждены меновые дворы с черкесами. Что туда привозится и что обменивается? Казаки отпускают им одну только соль с своих озер, в которой они имеют нужду, и получают от них оленьи рога, в малом количестве шкуры волчьи и шакаловы, да лес, и то не строевой, а только для топлива. Вот чем всё ограничивается, и без совершенной перемены в положении сих народов никак умножиться не может. Надобно еще заметить, что в Екатеринодаре и Усть-Лабинской крепости одна только Кубань отделяет горцев от России, и что в Керчь им надобно гораздо далее идти.

Все нужды свои могут горцы удовлетворять дома: из шерсти, которую дают им стада, их жены ткут очень порядочное сукно, они же плетут так искусно серебряные тесьмы, которыми черкесы украшают свои наряды. Они сами научились делать обыкновенные оружия, турки доставляют им стволы ружейные и сабельные клинки, а они уже их отделывают и натачивают. Как быть с ними? Они в нас никакой нужды не имеют. Одни говорят, что надобно наперед просветить их и познакомить с нашими обычаями, чтобы после поработить; а другие, что прежде должно их покорить, а потом думать о их образовании. Нам кажется, что и то и другое есть дело весьма трудное, но возможное, и что оба вместе надо начать, искусно и усердно за то принявшись.

Прежде всего должно туркам заградить путь, отнять Анапу, Суджук-Кале и другие укрепления по восточному берегу Черного моря и поставить, сели нужно, эскадру, которая бы круглый год крейсировала и никому не давала бы приставать к берегам. Разделены будучи ущельем, по которому вытекает Терек, где учреждена военная дорога и построена Владикавказская крепость, отделены будучи с Юга от азиатских народов вновь приобретенными Закавказскими провинциями, с Востока Каспийским морем, с Запада от турок Черным и с Севера имея границей Кубань, Куму и Терек, надобно, чтобы, куда бы они ни сунулись, везде встретили Россию, карающую, сильную и вместе с тем милосердую и правосудную к покоренным.

Кажется, это была мысль генерала Ермолова. Его корпус был малочислен, а велико было пространство земель, ему вверенных. Присылаемые рекруты нескоро могли быть годными для службы; потребно было время, чтобы приучить солдат к климату, к опасностям, трудностям и образу тамошней жизни; за то берег он их, как зеницу своего ока. Сии недостатки должен был он заменять этим страхом, который рассевал он вокруг себя между злодеями, его окружающими. Его грозное имя в горах с ужасом произносилось, маленьких детей им матери пугали, и он положил уже начало покорения горцев.

Заслужить любовь верных слуг государевых и заставить трепетать врагов его, кажется, вина еще не столь великая. Но Скасси считал это преступлением, не возлюбил генерала Ермолова доносил, что он тиранством своим мешает ему в исполнении возложенного на него дела. Этот плюгавый червь думал состязаться со львом, и, может быть, подточил славную молву об нём.

Ермолов имеет все пороки и все блестящие качества русских: он горд, властолюбив, хитер, а иногда жесток и неумолим, как они; но, как они, он храбр, умен и искусен. Его можно назвать русским народом вкратце. Он никогда не начальствовал ни армией, ни даже корпусом во время войны, отличался, как и другие, и сам ни одной победы над неприятелем не одержал, а любим как Суворов. Не победы и добродетели в нём любят, а сходство и надежды.

Кажется, надобно бы, подобно Ермолову, на несколько времени отказаться от филантропии, вести войну с этими народами под малейшим предлогом и всех пленных отсылать внутрь России, а мужчин распределять даже по кавалерийским полкам; по прошествии же нескольких лет возвращать им свободу и отпускать домой. Еще есть другое средство. Эти народы почти беспрестанно ведут междоусобную войну, стараются захватить семейства своих противников и продают их потом. В Редут-Кале можно всегда иметь пару мальчиков или девочек за 70 карбованцев или серебряных рублей. Пусть правительство воспрещает, по прежнему, частным людям делать такую покупку, но пусть возьмет ее на себя. Дело будет неразорительное; но надобно стараться покупать пленников такого возраста, в котором бы им невозможно было забыть родину и нетрудно бы было сделать новые привычки. Учить их Закону Божию, русской грамоте, какому-нибудь ремеслу, женить их даже между собою и лет чрез десять позволять им возвратиться в горы. Невозможно, чтобы потом, мало-помалу, всё там не переменилось. Но филантропией с такими людьми ничего не возьмешь: они её и не поймут и ей не поверят.

Впрочем, мы ошибаемся, может быть, как и г. Скасси, который теперь уже верно не ошибается, но только не сознается.

Как часто обман и ложь наводят на истину, особенно в России, и успехи Скасси в рассуждении Керчи могут служить тому примером. Он верно серьезно не думал, чтобы посредством мнимой черкеской торговли мог бы сей город сделаться знаменитым портом: ему хотелось только, пользуясь легковерием министерства, иметь большие суммы в своем распоряжении, строиться, начальствовать, хвастаться, пожить и повеселиться. Он был подле истины, а на нее не попал; видно, он не имел с нею ничего общего.

Главная и первая польза от учреждения Керченского порта есть безопасность от внесения чумной заразы. За исключением одесского градоначальства и его округа, надобно, чтобы в Керчи был единственный центральный карантин для всей южной России: если чума заберется, в карантин, то там и надобно ее задушить; если она прорвется из-за стен его, тогда оцепить Керчь; когда и тут её не удержат, то весьма легко будет запереть Керченский полуостров, проведя линию только на 30 верст пониже Феодосии и до Арабата; когда она пойдет далее, то необходимо будет отдать ей в жертву весь Крым и поставить стражу на узком перешейке Перекопа и узком же Ениченском проливе, а Россия всё-таки спасена, и на каждом шагу легкие средства могут остановить распространение зла. Но когда она пойдет за Перекоп, то надобно уже быть большому несчастью. Крым можно почитать обсервационным корпусом, Керченский полуостров авангардом, а Керчь с карантином аванпостами против моровой язвы, сего ужасного врага.

В Таганроге и по всему Азовскому морю должно бы карантины совсем уничтожить: они сто́ят больших денег, а на какую они потребу? Положим, что Константинополь и все берега Черного моря принадлежали бы России, теперь содержание портовых карантинов и их линий и стражи сто́ит казне до полутора миллиона: во что бы тогда их содержание обошлось? Не лучше ли бы во сто раз было учредить один карантин в Цареграде, укрепить сей единственный пункт, обратить на него всё внимание, соблюдать в нём всю строгость и, по выдержании карантинного термина, пускать корабли гулять по Черному морю и приставать, где им угодно. Всё это было бы и легче, и безопаснее. От большего к малому: Керчь, в отношении к Азовскому морю, точно тоже, что Константинополь к Черному; сама природа поставила тут заставу, и суда ходили бы в Азовское море только на практику.

Как трудно на большом протяжении берегов не просмотреть иногда тайно пристающую лодку; как трудно положиться на казаков, которые обыкновенно содержат кордон, на сих хищных и храбрых людей, которые любят деньги и столь же мало боятся чумы, как и сабельных ударов, чтобы они иногда за рубль всякую всячину не пропустили! В Таганроге, можно сказать, одна только мнимая предосторожность от чумы: брандтвахта стоит далеко от города, а еще далее от неё могут стоять корабли, и она видит только верхи их мачт. Пассажиры, сколько хотят, могут сообщаться между собою и с кем хотят.

Вот какой ход имела доселе торговля с Таганрогом. Корабли, пройдя Черное море, останавливались в Керчи, выдерживали шестидневный обсервационный только термин; тут отделялись товары, сомнению не подверженные, и отправлялись в Таганрог, где людям и судам всё-таки полный карантин выдерживать надлежало; товары же, приемлющие заразу, посылались в Феодосию морем, слишком сто верст назад и, по выдержании карантина, или по очищении их посредством газа, могли быть отвезены в Таганрог. Из Керчи давались по два гвардиона из отставших солдат на каждое судно, идущее в Таганрог, дабы они наблюдали, чтоб не было сообщения между судами и не было бы на них тайно провозимых товаров. Эти гвардионы на самом небольшом окладе, и потому за безделицу готовы сказать и позволить делать, что шкиперу угодно. Еще случается, что, во время бури на Азовском море, суда требуют помощи и получают ее от береговых жителей, которые потом никак не объявляют о том, что имели сообщение, и кому то видеть и доказывать? Какие ужасные затруднения для торговли, и всё по пустому: опасность та же. Один Бог спасал доселе Россию: ибо если чума в Таганроге, то ничто её не остановит, и она в Москве.

Теперь будет иначе: с открытием порта в Керчи, могут суда выдерживать здесь весь карантинный термин и очищать товары, не делая в Феодосию понапрасну взад и вперед двести верст. Когда прежде были в Керчи одна карантинная и таможенная заставы, то представить себе нельзя, какие служили тут люди! Немного получше тех, которых посылают работать в рудники; и по сю пору есть еще из них оставшиеся. Вместо шестидневного обсервационного термина, и шести часов суда не останавливались; товары, без соблюдения малейшей предосторожности, без пошлин и самые запрещенные, были впускаемы: это была открытая дверь для контрабанды. По бедности края, в счастью, немного её требовалось. Керченские греки получали от того большую пользу; они вопиют теперь против строгих мер, принимаемых градоначальниками, и говорят, что закрыли, а не открыли Керченский порт. И здесь также Провидение берегло Крым.

Еще раз должно повторить: по всему Азовскому морю и в Таганроге ничего карантинного не нужно; это одна лишняя издержка. Лучше и проще будет все предосторожности сосредоточить в Керчи, назначить в ней карантин опытных и надежных чиновников, а потом уже возложить на градоначальника самую строгую ответственность. По выдержании здесь карантина, пускай корабли всякой величины идут себе в Азовское море, если хозяевам их будет охота. Тогда только можно будет ручаться за безопасность России.

Азовское море, по уверению Дюро-де-Ламаля, со времен Геродотовых, уменьшилось на целую треть. С каждым годом упадают его воды приметным образом; низкие берега его, большие заливы и великое число озер, в близком расстоянии от него находящихся, показывают, как далеко оно прежде простиралось. Теперь его почитать должно более Донским лиманом, чем морем; все морские карты, которые с него снимались, неверны, ибо каждый год переносятся его мели: где была прошлого года подводная песчаная коса, там ныне стало глубоко, а где была глубина, там обмелело. Суда, которые берут более двенадцати футов воды, по нём ходить не могут; бури бывают на нём сильнее, чем в самых больших морях, пристать почти негде, а более пятисот верст должно сим морем идти.

Одна крайняя необходимость заставляет бедных мореплавателей и купцов ежегодно подвергать себя на нём чрезвычайным опасностям. Учреждение порта в Керчи всех их радует: они надеются, что торговля вся из Таганрога перейдет сюда, и что все нужные им предметы будут доставляться к ним оттуда посредством каботажных судов. Нам случалось чрез переводчика толковать о том с шкиперами; на вопрос, не будет ли им дороже обходиться покупка русских товаров, когда продавцы их должны будут делать новые издержки, платя за транспорт их от Таганрога в Керчь, и сами они по той пропорции не будут ли возвышать цену товаров, ими привозимых? Они отвечают, что, если счесть опасности, с плаванием по Азовскому морю сопряженные, все их риски, большие проценты, которые должны они платить, застраховывая товары и суда, и более всего время, которое они теряют: то теперь-то должны они товары свои гораздо дороже продавать, чтобы получить какой-нибудь барыш. Действительно, вместо одного рейса, который могут они сделать каждый год в Таганрог, три раза могут они прийти и уйти из Керчи: противные ветры в Азовском море, льды, которые долго покрывают устье Дона, и ранняя зима мешают тому в Таганроге.

Надобно знать, что это такое Таганрогский порт. Когда постоянно дуют северо-восточные ветры, то вода на двадцать верст от него уходит, иногда приближается к нему, но редко посещает его берега. Приходят корабли в Таганрог. Говорят, пришли в него те, которые никогда не бывали, спрашивают, где же порт, где же город? Им указывают, и они, с помощью зрительной трубки едва могут их открыть. Многочисленное сухопутное войско могло бы эту гавань обратить в поле битвы. Царское Село можно также назвать портовым городом, как и Таганрог. Хотели рыть в нём новую гавань, исправить и продлить молы; восемь миллионов исчислено на то по смете, их будет недостаточно, и всё будет по пустому.

Умерший уже ныне государственный контролер, барон Кампенгаузен, бывший долго Таганрогским градоначальником, человек чрезвычайно умный, ученый и благонамеренный, был ослеплен на счет Таганрога, как мать, которая не видит пороков детей своих. Он так сильно был убежден в выгодах таганрогской торговли, так искусно умел изображать их, что, имея доступ к покойному Государю, и его заставил любить сей город, с именем которого теперь неразлучны самые горестные воспоминания.

Когда с таким портом, из которого товары везутся верст пять или шесть на телегах, грузятся потом на маленькие лодки, на них подвозятся к кораблям и там уже окончательно перегружаются, когда со всеми неудобствами плавания по Азовскому морю, торговля идет довольно хорошо, то чего не можно ожидать, когда умножится число каботажных судов и товары на них будут привозиться к безопасному порту, к которому отовсюду подходить будет близко и легко? Теперь немногие смельчаки дерзают пускаться к Таганрогу; тогда число купцов и требований на пшеницу, коровье масло, икру, сало, железо и прочее и прочее утроится. Выгоды, которые получат от него внутренние Российские губернии, неисчислимы. Если даже каналом и не соединять Волгу с Доном, но только чтоб хорошенько населилось это шестидесятиверстное пространство между Дубовской и Голубинской станицами, и взята бы была привычка возить этим волоком: то из Сибири потекут товары в Черное море и далее.

Каботаж! Каботаж! На размножение его должно быть устремлено всё внимание местного начальства, он будет новой отраслью народной промышленности. У нас очень мало купеческих кораблей: он будет основанием купеческого «лота, из прибрежных жителей, особливо же из Черноморских казаков; он образует хороших матросов для сего флота, а уже о прибыли, которую получат хозяева каботажных судов, и говорить нечего. Теперь, говорят, таковых судов есть до трехсот; правительство помогает всякому, кто хочет строить новые, ссудою в 4 т. рублей, число их умножится; но как бы ни увеличилась торговля, восьмисот будет достаточно для всех торговых операций по Азовскому морю.

Большую взаимную помощь могут ожидать друг от друга Керчь и Мелитопольский уезд, который заключается между Днепром и Азовским морем. По берегам его, лет с двадцать тому, поселились менонисты и составили немецкие колонии; трудолюбие произвело чудеса: колонии эти похожи на прекрасные сады, между коими разбросаны опрятные домики; хлебопашество, пчеловодство, садоводство, всё в лучшем состоянии, всякие ремесла производятся с успехом. Такой пример не мог остаться без подражателей, он имел чрезвычайно полезное влияние на соседственные русские селения весьма зажиточных раскольников, в великом числе за наказание туда сосланных. Один французский эмигрант, граф Мезон, из малого числа иностранцев, кои принесли России существенную пользу, поселился между кочующими вокруг ногайцами, принял их образ жизни, получил их совершенную доверенность и, беспрестанно показывая им на счастливую жизнь трудолюбивых немцев, старался и их склонить к домоводству. Один Бог знает, каких трудов ему это стоило; он лишился здоровья, и в одной из драв между сими бешеными, иногда возмущенными против своего наставника и благодетеля, ему переломили ногу. Но с постоянною непреклонною волею он достигнул желаемого: ногайцы бросили кочевать, начали строить дома и пашут хлеб. Уже построен и город Ногайск, а граф Мезон живет в Симферополе, в отставке и бедности!

Вся эта сторона, которая примыкает к Екатеринославской губернии и Мариуполю, а с другого бока к Ениченскому проливу, населилась чудесным образом; всё цветет… но цветет в пустыне. Жителям сих мест возить свои изделия в Таганрог далеко, дорого, и они не сбудут их; подвоз из других мест слишком велик, а в Керчь хотя и близко, но не за чем: там еще ничего нет. Сообщения с другими частями России они имеют мало; всё употребляется, всё издерживается на месте. Однако же, в одном большом селении, Молочных Водах, завелась ежегодная ярмарка, куда все эти Мелитопольские жители съезжаются: год от году она становится богаче, разнообразие и пестрота нарядов чрезвычайно на ней занимательны, и четырнадцатью разными языками говорят там торгующие. Замечания достойны также в сем уезде: Бердянская коса, весьма населенная и принадлежащая графу Орлову-Денисову, и Обиточная пристань, самая лучшая по всему Азовскому морю. Когда покойный Государь проезжал чрез сии места, то не мог ими налюбоваться и до глубины сердца был тронуть пепритворным усердием жителей; это было за несколько дней до его кончины.

Многие думают, что с возвышением Керчи упадут Феодосия и Таганрог, жалеют о бедных жителях, которые от того разорятся, жалеют и о потере сумм, которые казна уже на строение и поддержание сих городов употребила. Если Керчь место неудобное для торговли, то чего бояться Таганрогу и Феодосии? Этот новый порт их не подорвет. А если выгоды от учреждения сего порта очевидны, то зачем же упрямиться, и для того, что уже раз сделана ошибка, не думать ее исправлять? Феодосия не упадет, ибо уже она давно упала и никогда высоко не подымалась; Таганрог не упадет, а перестанет только быть приморским городом (чем он, впрочем, и никогда не бывал) и останется весьма значительным пунктом для торговли, складочным местом и богатою речною пристанью, как Гжатск, Моршанск и Рыбинск.

Возьмем географическую карту, взглянем на место, где находится Керчь, и внимательно рассмотрим удивительное положение сего города. Вообразим себе, что уже он отстроен, богат, и что торговля его в полном действии. На Северо-западе видим мы Дон, которым произведения природы и искусств текут из самых недр России в Нахичевань, Ростов и Таганрог, а оттуда каботажем по Азовскому морю, при попутном ветре, в полторы сутки привозятся в Керчь; прямо на Север видим мы этот Мелитопольский уезд, которому соседство Керчи дает новую жизнь и который беспрестанно с нею сообщается чрез Обиточную пристань, откуда морем в Босфор обыкновенно езды бывает десять часов; немецкие ремесленники, всякого рода мастеровые, приходят оттуда и находят в Керчи занятие и хлеб. На Востоке, в виду Керчи, на противоположном азиатском берегу, встречаем мы черноморских козаков, между русскими более других в грубых нравах затвердевших людей; для них вблизи светит новый свет; долго отворачиваются они от него, но, наконец, привыкают к нему, получают навыки к людности и чувствуют потом потребность знания. Немного подалее, верстах во ста, турецкая крепость Анапа; она взята (или непременно будет взята, всё равно) и сделалась одним из рынков Керчи. По старой привычке приходят в нее горские народы, но находят уже всё новое, мало-помалу осмеливаются идти далее, и в Керчи узнают, наконец, что такое европейское образование. К юго-западу сообщение с Редут-Кале и Мингрелией бывает с небольшим в сутки, а если будет чрез горы и леса учреждена оттуда дорога к Араксу, то можно легко будет получать товары из Персии; в два-три дня поспевают корабли к Керчи от Анатольских берегов, из Синопа и Требизонда, и доставляют оттуда всё потребное для азиатской роскоши. К Западу весь Крым, который, участвуя в успехах Керчи, будет ей обязан улучшением своего состояния. Или вся черноморская торговля одна только мечта для России, или Керчь есть важнейший её пункт.

Но когда всё это будет? Вот чего никто угадать не может. При таком положении дел, как ныне, скоро сего ожидать нельзя. Генерал-губернатор живет за семьсот верст и так пристально заняться одной Керчью не может, а всякий градоначальник скоро восчувствует всю неприятность своего положения. Лишенный всех удовольствий жизни, в сомнительной надежде со временем сделать себе имя, он будет за всё отвечать, со всех сторон будет связан, никакой почти не будет иметь власти, ничего полезного, по мнению своему, он предпринять будет не в состоянии, и тем только будет озабочен, чтобы обороняться от Скасси и беспокойных греков. Скоро всё надоест ему, другой заступит его место и также долго не останется. В сих частых переменах безо всякой пользы будут проходить годы.

Если бы кто-нибудь из военных генералов с достаточными сведениями, лично известный Государю и пользуясь его Монаршей милостью, согласился принять сие место, и хотя остался бы в зависимости генерал-губернатора, но ему дано бы было более простора, и если бы Скасси ему подчинили, а что еще лучше и того, и совсем бы удалили: то дело пошло бы тогда иначе. Еще бы того лучше, если б Феодосийское градоначальство вовсе уничтожили, весь округ его присоединили к Керченскому и, по промеру Таганрога, назвали бы градоначальника Керчь-Еникольским и Феодосийским[96].

На первый случай позволило бы мы себе предложить правительству нижеследующее.

Прежде всего, внушить грекам, что Керчь перестала быть греческой колонией с тех пор, как она объявлена русским портовым городом, что люди всех наций могут в нём селиться и имеют с греками равные права на владение землей, озерами и прочим, с чего ныне греки собирают доход и делят между собою, а другие им за то платят. Новыми привилегиями должны уничтожиться те, которые дарованы в 1776 году. После того сыщется много охотников переходить сюда, от времени до времени чрезвычайно будет умножаться число жителей, и, наконец, во всей массе поглотится греческая нечистота.

Потом надобно, чтобы правительство озаботилось приискать хотя одного капиталиста, который бы взялся построить дом, магазины и учредить контору в Керчи, заблаговременно скупил бы в Таганроге большое количество пшеницы и, при наступлении навигации, нанял бы каботажные суда, чтоб перевезти ее, и здесь остановил бы корабли и предложил им продажу: они с благодарностью согласятся. От этого первого шага всё будет зависеть: обедневшие негоцианты феодосийские и так уже помышляют сюда перейти и дожидаются только, чтоб им подан был пример; таганрогские пришлют сюда поверенных, вот и начнется торговля. Большой необходимости нет, чтоб капиталист сей был купец, он может быть дворянин и помещик; например, один русский богач, именно Николай Никитич Демидов, давно уже живет и веселится в чужих краях, но не забывает и любит отечество и на всякое общеполезное в нём дело готов. Если б кто захотел возбудить его самолюбие и патриотизм, то он бы пожертвовал на сие предприятие большие суммы; он от того бы не разорился, а напротив чрез то увеличились бы его золотые горы; его бы, по всей справедливости, можно было назвать основателем Керчи, и он оставил бы по себе славную память. Стоит ему только прислать приказчика и деньги, — и Керчь будет настоящий портовый город.

Надобно будет подумать также о том, чтобы сократить и облегчить сообщения Керчи с близлежащими местами. Для того надобно сначала устроить хороший мост чрез Ениченский пролив, который имеет ширины только шестьдесят сажен; теперь на нём самая дурная переправа, которая отнимает охоту обозам идти гужем чрез Арабатскую стрелку; но, несмотря на то, более шестидесяти тысяч телег ежегодно чрез нее проходят. Назначив самую умеренную пошлину с каждой телеги, можно быть уверену, что в три месяца окупится мост, а потом казна будет получать с него порядочный доход.

Всего нужнее будет для здешних мест купить пароход, который бы два раза в неделю ходил из Керчи в Тамань и обратно и перевозил бы почту и проезжающих. Керчь стоить до сих пор в совершенном уединении, никто чрез сей город не ездит, до него есть почтовые станции, опять начинаются они от Тамани, но между сими городами сообщение прерывается иногда на несколько дней, а иногда более чем на неделю. Потому-то никто не ездит чрез Керчь на Кавказ, хотя бы сей дорогой, по которой везде есть почтовые станции, можно едущим из Киевской, Волынской, Подольской и Херсонской губерний на Кавказ и в Грузию, выбросить до шестисот верст. Катера и рыбачьи лодки могут идти на гребле и против ветра, но должны употребить очень много времени. Никакого экипажа и ничего тяжелого с собой взять не могут, и при малейшей буре подвержены большей опасности; одни казенные лансоны могут перевозить тяжести, но они должны идти при благоприятной погоде, а частными людьми употреблены быть не могут. Теперь если из Керчи кто вздумает писать в Тамань и письмо отдаст на почту, то оно обойдет всё Азовское море, сделает чрез Симферополь, Орехов, Таганрог, Черкасск. Ставрополь и Екатеринодар более 1600 верст, и придет чрез три недели, а Тамань в глазах. Пароход соединил бы столь близкие и в тоже время столь отдаленные места.

На покупку парохода и доставку его нужно будет, по крайней мере, сто тысяч рублей. Где их взять бедным жителям Керчи? Надобно, чтобы казна дала их взаймы и с обыкновенными процентами. Остальные пять дней в недели будет пароход сей расхаживать по Босфору и проводить суда. Надобно знать, что хотя Керченская бухта и чудесная, но вход в нее опасен: фарватер глубок, но весьма не широк, везде есть подводные косы, часто суда по неосторожности попадают на мель и дают сто, двести и пятьсот рублей, чтобы их стащили. Также и выход из Керченского порта, а особливо из Босфора, затруднителен: из тридцати двух ветров только под четырьмя можно выбраться в Азовское море, и надобно выжидать их; хозяева судов дают Бог знает что, дабы их выпроводили, и они могли выиграть время, от которого в торговле очень много зависит. Пока иностранные корабли продолжают ходить в Таганрог, да и после круглый год, пароход бы действовал и в два года наверно выработал бы сумму, достаточную, чтобы расплатиться с казною. После того остался бы он для города Керчи главнейшим источником его доходов.

Сколько еще полезного можно предложить, сколько есть еще предметов, коих усовершенствование, не обременяя казны, могло бы быть благодеянием для рождающегося города! Но кто будет слушать наши предложения? Кто поверит их пользе? Искусства Скасси мы не имеем. Нам не суждено видеть счастливые дни Керчи, до них еще далеко; в ожидании их будут для нас проходить годы в одиночестве, вдали от всего привычного, знакомого, родного и милого, и в беспрестанной борьбе с злобою и коварством людей; такая убийственная жизнь продлиться не может. Пусть же другие, здоровее, терпеливее и счастливее нас, предпринимают и действуют; пусть они увидят то, чего нам желать только позволено. Нам же ничего более не остается делать, как окончить сию записку, положить перо и, может быть… скоро проститься с Керчью. Дай Бог не видать сего города, пока он совершенно не преобразится!

Едва сия записка была окончена, как гром Наваринской победы огласил Новороссийский край, и в тоже время, с другого конца, прилетело известие о покорении Эривани и Тавриса. Какое удивительное влияние сии происшествия будут иметь на участь здешних мест! После долгого, беспокойного сна какое счастливое пробуждение! Какая новая эпоха открывается, и какой ряд новых побед сии первые победы обещают! Поклонники Лжепророка опять везде бледнеют перед русскими. О русский Бог и Бог вселенной, не даром Тебя соотечественники мои себе присвоили, и сами себя, друг друга и весь живот свой Тебе предали! Всегда и везде являешь Ты себя покровом избранного Тобою народа. О русский Бог, храни же всегда Русского царя и Русское царство и лишенного всех радостей земных утешай хотя благоденствием и славою Отечества его!