Запретная любовь

Он опять вернулся к Нихаль:

– Ты выйдешь отсюда, пойдёшь к отцу, покажешь деньги, понимаешь?

Нихаль собрала деньги, положила в кошелёк и сказала:

– Я передумала, – Идея пойти и попросить у отца денег мгновенно изменила Нихаль. Она задумчиво посмотрела на ожидавшего Бехлюля, затем сказала:

– Ты, конечно, знаешь важную новость. От тебя невозможно скрыть…

Они вдруг опять начали говорить как враги. С детства между братом и сестрой постоянно существовала готовая разгореться искра ссоры.

Бехлюль спросил:

– Кто?

Нихаль ответила, поджав губы:

– Он!

– Сказать про отца «он» не совместимо с манерами. Вместо того, чтобы повзрослеть, ты, Нихаль, с каждым днём становишься всё более избалованным ребёнком. Я говорю потому, что в доме нет никого, кто скажет тебе об этом. Мадемуазель Де Куртон находит время только на то, чтобы следить за цветами на шляпке и кружевами на платьях… Почему она как будто плакала за столом вчера вечером?

Нихаль была бледна. Она неподвижно сидела на стуле и слушала Бехлюля. Словно задыхаясь, она, конечно, заглушила слова, которые хотели сорваться с её уст, и сказала:

– Как видишь, сегодня у меня совсем нет желания с тобой ссориться.

Потом опустила руки и добавила:

– У меня нет сил.

В её голосе было такое горькое мучение, что Бехлюль сразу понял, что начавшаяся ссора будет не такой, как в детстве. Они застыли, глядя друг на друга. Потом Бехлюль сказал спокойным голосом:

– Нихаль! Я полагаю, что ты поступаешь плохо в этом вопросе. Если ты увидишь её, то сразу полюбишь. В дальнейшем тебе предстоит стать женщиной. Есть особые правила приличия, которым ты не сожешь научиться ни у мадемуазель Де Куртон, ни у Шакире Ханым. Кроме того порядок в доме… Согласись, что сейчас дом больше похож на что-то другое. Если сюда придёт такая женщина…

Нихаль становилась всё бледнее. Выйдя утром от отца, она пришла сюда с надеждой найти в Бехлюле союзника, подумала, что он, по крайней мере, будет вместе с ней в этом деле. Она сидела всё также неподвижно. Бехлюль продолжал:

– Да, если придёт такая женщина, дом сразу изменится; посмотришь, что будет со слугами, живущими сегодня, как захочется; вдобавок Бюлент, вдобавок ты, понимаешь, Нихаль? Стильная, изящная, молодая, красивая мать для тебя…

Бехлюль не успел закончить фразу, как Нихаль вскочила с места, протянула руки и устало крикнула:

– Ох! Хватит, хватит, Бехлюль, мне становится плохо!

Бехлюль замолчал и сразу осознал ошибку. Он, как обычно, хотел закончить разговор шуткой, но не смог. Нихаль смотрела, пытаясь что-то сказать, потом передумала и медленно ушла.

Бехлюль был из тех молодых людей, которые в двадцать лет полностью изучили жизнь; когда они выходили из школы в жизнь, то даже не чувствовали сердцебиение артиста, первый раз выходящего на сцену; жизнь была для них как комедия, секреты которой они полностью узнали в школе. Они так хорошо её изучили и глубоко поняли, что избавились от малейшего страха, когда вышли на сцену. Бехлюль уже год как вступил в жизнь, которую не мог назвать иначе, как большой сценой для комедии. Его единственным удивлением было, что он не мог найти ничего, что не было предварительно изучено и открыто.

Его отец уехал служить чиновником в одну из провинций, а Бехлюль был оставлен в интернате Галатасарая. Один раз в неделю он ночевал в особняке Аднан Бея. Отец был так далеко, что он решил использовать время каникул, чтобы продолжить и завершить изучение стамбульской жизни, начатое в школе, вместо того, чтобы тратить его на долгое путешествие в ненужное место.

Он не был мечтателем, видел жизнь во всей материальности и заурядности. В школе он не витал в приятных мечтах, положив голову на учебник геометрии и окунувшись в край неба, который был виден из окна. Он учился, чтобы учиться и не быть незнающим. Он не строил воздушных замков на будущее, не сочинял юношеских стихов. Жизнь была для него развлечением. Он считал, что у тех, кто мог больше развлекаться, есть больше прав жить.

Развлекаться… Значение этого слова для Бехлюля изменилось. Его на самом деле ничего не развлекало. Он бегал по развлекательным заведениям, искал всё, над чем можно посмеяться, может быть, смеялся больше всех, но было ли ему весело? Казалось, что да, для него развлекаться означало казаться весёлым. За смехом и весельем скрывалась скука, которая постоянно влекла его из одного злачного места в другое. Он проводил вечер в Тепебашы, слушая оперетту, а на следующий день его видели бродившим за чёрным чаршафом в виноградниках Бакыркёя. В воскресенье он возил в Маслак одну из певиц «Конкордии» в фаэтоне, а в пятницу слушал саз на берегу ручья. Не было в Стамбуле развлекательного заведения, в котором бы не был замечен Бехлюль. В Рамадан он продолжал гулять по вечерам по Диреклерарасы, зимой его окружал весёлый шум на балах в «Одеоне». Ещё в школе он обзавёлся разными друзьями. Дружба, начавшаяся в межнациональной школьной среде, после окончания школы укрепилась и обеспечила ему лица для приветствий и руки для пожатий во всех сферах жизни страны.

Он был знаком с таким множеством людей, распределял любовь между настолько разными людьми, что не мог найти времени, чтобы крепче подружиться с одним из них. Впрочем, для него было важно не ходить по Бейоглу в одиночку, найти кого-то, кто бы выслушал, если он пойдет в кафе «Люксембург», не оставаться одному в фаэтоне, если поедет в Кагытхане. Он считал людей созданными для таких услуг и потребностей, и не было случая, чтобы он не встретил кого-то, кто мог бы сопровождать его.

Все любили его, искали с ним встречи. Его смех дарил радость тем, кто рядом, затмевая самые глубокие печали. Его остроты рассыпались, подобно цветам, там, где он проходил. Они путешествовали по стране, их собирали. Если случалось какое-то событие или было слышно что-то новое, за ним следовало изящное слово, приятная шутка Бехлюля.

Ему всегда было что рассказать. Прочитанная страница из книги, случайно увиденный в газете анекдот становились основой для творчества Бехлюля. Его слушали и непременно смеялись.

Все, кто слушал его и смеялся, были в его глазах дураками, а сам он развлекался. Он считал окружавших лишь инструментами, которые мог использовать для собственного удовольствия, когда было нужно.

Он хотел, чтобы все ему подражали. Это напоминало мерку одежды определённого класса молодёжи. К его мнению обращались как к образцу вкуса по поводу мелочей. У Бехлюля всегда была новинка для подражания, когда речь шла о запахах, галстуках, тростях, перчатках и всех бесполезных, но в той же мере важных вещах.

Каков был моральный облик этого мужчины?

Этот вопрос Бехлюлю было некогда и незачем себе задавать. Он верил в некоторые вещи. Он считал деньги великой силой. Он думал, что красивая одежда – это главное условие для того, чтобы стать хорошим человеком. Он не сомневался в том, что его долг перед людьми заключался в том, чтобы развлекаться вместе с ними, его долг перед страной в том, чтобы использовать променады, его долг перед собой в том, чтобы не притеснять этого успешного парня.

Его ничего в жизни не удивляло, кроме наивности тех, кто не мог согласиться с этой нравственной философией. Лишь ради этого он сохранил в речи слово «удивление». Новое изобретение Эдисона, например, он считал чем-то ожидаемым, похожим на произведение искусства, которое за время показа в цирке надоедает всем. У него была привычка к новинкам и он проходил, пожимая плечами, среди тех, кто опоздал и удивлялся, разинув рот. То, что для всех считалось странным в повседневных событиях, для Бехлюля было банальной старой историей.

Когда друзья рассказывали об изумившем их происшествии, он отваричавался и выносил вердикт: «Не может быть ничего более обыденного». Даже когда Аднан Бей сказал ему: «Ты знаешь, Бехлюль? Я беру дочь Фирдевс Ханым, у тебя будет стильная тётя…» – Бехлюль не выказал даже малейшего признака удивления и сказал: «Я ожидал этого».

Когда ушла Нихаль, Бехлюль захотел забыть о плохих последствиях собственной ошибки, снова взял в руки фотографию, посмотрел по сторонам и, наконец, решил разместить её в японском веере. Он сказал себе, когда прикреплял фотографию: «Этот брак не плох, но кажется нехорошим для Нихаль. Бедный ребёнок!» С детства они задирали и даже злили друг друга, но их дружба, похожая на кровные узы, не могла исчезнуть, несмотря на всевозможные обиды и ссоры.

Их отношения были постоянным конфликтом. Бехлюль по праву восьмилетней разнице в возрасте получил звание «старшего брата», всё детство упрекал Нихаль, был против стиля её воспитания, говорил, что из этой девочки не выйдет ничего, кроме избалованного ребёнка, и получал странное удовольствие, мучая её. Это сводило Нихаль с ума. Острым словом или жёстким поведением она не оставляла без ответа ни одно из возражений Бехлюля и начиналась ссора. Бехлюль старался выйти победителем, осыпая вспыльчивую Нихаль насмешками, на которые она не могла ответить. Им всегда нужно было решить какой-то вопрос, уладить какую-то ссору.

Такие отношения делали из них двух воинов, ожидавших, что им в голову придёт умная и тонкая идея, как одержать победу в бесплодной битве. Они искали друг друга; прижимались друг к другу после каждой ссоры; они начинали с улыбки, забыв о ссоре; вдруг слово, взгляд, пустяк становились причиной и они ссорились, при этом Бехлюль не терял звания человека, которого словно забавляло сердить ребёнка, а Нихаль ещё больше злилась из-за притворного нападения.

Сегодня у Нихаль не было сил возражать. После её ухода Бехлюль почувствовал что-то вроде жалости в глубине сердца и не смог подавить нежелательный возглас этого чувства. Он, наконец, прикрепил фотографию к японскому вееру, отошёл назад, посмотрел и его философия, которая не желала ничему придавать значения, ответила на зов сердца:

– Она привыкнет через неделю, верно?

Он смотрел на фотографию, но не видел её, стоял и думал над этим вопросом. В какой-то момент ему в голову пришли слова дяди и он сказал себе:

– Да. Стильная тётя, стильный брак, стильная мать и стильная сестра! Очень стильно! Мы становимся командой Мелих Бея.

Он взмахнул рукой, желая объяснить какую-то мысль фотографиям, заполнявшим стены его комнаты, внезапно окрылённый желанием танцевать сделал два поворота вальса, устремился на диван и крикнул:

– Ура!

4

Был жаркий августовский день. Пятнадцать дней назад мадемуазель Де Куртон объявила перерыв на каникулы. По утрам они долго сидели в саду, иногда к ним даже присоединялись Аднан Бей и Бехлюль. Сегодня утром в беседке было важное дело. Бехлюль, наконец, привёз Беширу красную феску с голубой кисточкой, но она была мала из-за кучерявых волос на большой голове Бешира, которые отросли длиннее обычного. Они решили коротко подстричь волосы машинкой. Два дня Бешир прятал машинку и скрывался от Бюлента, который не желал оставлять эту обязанность кому-то другому. Бюленту так хотелось сделать это, что Нихаль, наконец, решила вмешаться и сказала:

– Почему ты боишься, Бешир? Он тебя не порежет.

Слова Нихаль мгновенно успокоили все страхи Бешира. Он встал на колени и протянул голову Бюленту. Но Бюлент из-за смеха ничего не мог сделать… Смеясь от щекотки, Бешир вжал голову в плечи с мольбой «Маленький господин, прошу!», а Бюлент, пальцы которого ослабли от смеха, согнулся от смеха. Чтобы не слушать Бехлюля, пересказывавшего в грязных подробностях позорное событие, ставшее темой последних парижских газет, мадемуазель Де Куртон с тенью улыбки на губах смотрела на Бешира и произносила про себя слова, которые словно выражали бунт её чистых чувств: «О! Французы переживают плохие времена, мадемуазель! Заверяю, что Вы поступили правильно, покинув Францию. Тем, у кого в жилах течёт хоть немного благородной крови, невозможно оставаться равнодушным к этим непристойностям.» Это было одно из главных развлечений Бехлюля: он рассказывал благородной старой деве о прочитанных им откровенных рассказах и просмотренных фривольных комедиях, добавляя идеи, касавшиеся морали, и наслаждался её мучениями и тем, как краснело её бледное лицо. На диване в беседке Нихаль пыталась показать Джемиле новый вид рукоделия, которому только что научилась. Такой была природа Нихаль: если у неё не хватало терпения научиться чему-то, она училась, пытаясь обучить Джемиле. В одном из последних номеров женских журналов мадемуазель Де Куртон нашла плетение из тонких разноцветных ленточек, закреплённых бусинками, величиной с горошину. Из него будет сделано покрывало для стула для курения. Нихаль и пыталась сделать сама, и обучала Джемиле и говорила:

– Мы добавили жёлтую и красную, надо продеть бусинку, затем добавим синюю и зелёную.

Потом она обратилась к мадемуазель Де Куртон:

– Верно, мадемузаель? Синяя и зелёная после жёлтой и красной? Ох! Не красиво получается, мне уже начало надоедать, закончу ряд и передам Джемиле.

Мадемуазель Де Куртон подошла к ним посмотреть на сочетание цветов, но главным образом, чтобы скрыться от Бехлюля, который подбежал и отнял машинку у Бюлента, криво подстригшего волосы Беширу и теперь ленившегося доделать. Джемиле хотела заняться рукоделием, подвинулась и слушала советы, которые старая гувернантка давала Нихаль.

Над садом витала дымка, не успевшая рассеяться после жаркой августовской ночи; тяжёлый аромат жимолости, жёлтых роз, жасмина из беседки и гвоздик и левкоев из сада плавал в этой дымке, не в силах вздохнуть, как будто ошеломлённый. Рыжий кот Фындык, который сегодня утром вышел с Нихаль на прогулку в сад, робко вытянул вперёд лапу и трогал упавшие на землю волосы Бешира, желая понять, что это за чёрные кудряшки, у решётки беседки непрерывно кружила жужжащая пчела, потерявшая голову от цветочных ароматов, а в углу сада прыгала туда-сюда пара воробьёв, боявшаяся бабочек.

Над садом словно расправила крылья глубокая счастливая тишина, которая в спокойной атмосфере будто усыпляла этот уголок жизни.

В особняке словно позабыли о большом событии. Никто об этом не говорил. Даже головная боль Шакире Ханым, начавшаяся после того дня, утихла, исчез платок, повязанный вокруг головы. Однажды было упомянуто, что произойдут изменения в спальнях наверху и получено одобрение Нихаль на объединение классной комнаты со спальней и освобождение четвёртой комнаты. Нихаль лишь кивнула головой в знак согласия. Потом и об этом позабыли, и ни она, ни окружающие больше ничего об этом не говорили. Нихаль словно была в сладком сне. Она ни о чём не думала в надежде, что больше ничего не случится. Она прижималась к отцу сильнее, чем обычно, хотела оставить его для себя больше, чем обычно.

Наконец, в особняке поднялось большое волнение, а к пристани подошла баржа. Было шумно, из баржи что-то выгружали. Нихаль подбежала к окну и увидела спальный гарнитур!

Это был красивый гарнитур из клёна. Нихаль вдруг поняла. Причина перестановок в комнатах стала ясна только с прибытием спального гарнитура. Не желая увидеть ещё больше, она убежала в сад.

Два дня гарнитур стоял в холле наверху. Аднан Бей ждал, что Нихаль что-нибудь спросит, но Нихаль два дня проходила мимо беспорядка в холле, словно не замечая.

Сегодня, когда мадемуазель Де Куртон говорила:

– Нет, нет, синяя и зелёная совсем не подходят, надо найти что-то другое, – Нихаль вдруг спросила:

– Мадемуазель! Почему не освободили комнаты?

Старая дева подняла голову. Вопрос был настолько неожиданным, что она не смогла сразу ответить.

– Что, если сегодня освободим?

Мадемуазель Де Куртон с небольшим сомнением ответила:

– Хорошо, но потом придут рабочие, поменяют шторы, комнату…

Она не закончила фразу. «Комнату покрасят,» – собиралась сказать она.

– … Там много работы. Вместо того, чтобы оставаться среди шума… Кстати, мы в этом году не были на острове, верно, Нихаль? Поехать бы к твоей тёте, погостить у неё недельку-другую…

Идея принадлежала мадемуазель Де Куртон. Она то и дело её предлагала и хотела увезти Нихаль перед приездом новой матери, как увезла перед смертью её собственной. Нихаль кривила губы в знак неодобрения. Она боялась, что если уедет, произойдёт то, что отнимет у неё отца. Однажды она без колебаний согласилась:

– Вместе с Бюлентом и Беширом, да? Если так, поедем сегодня, прямо сейчас. Только подождём, пока освободят комнату для занятий, а потом… Потом пусть делают, что хотят.

Бюлент, познавший успех и опять начавший проявлять тягу к парикмахерскому делу, забыл о Бешире, как только узнал, что они освободят комнаты и поедут на остров. Он размахивал новой красной феской Бешира, держа её за голубую кисточку, и кричал:

– Переселение! Переселение! Мы едем на остров, будем кататься на осликах!

Потом подбежал к старшей сестре, обнял её и попросил:

– Мы же будем кататься на осликах, сестра? Я больше не упаду. Тогда я был маленьким, а теперь вырос.

Он стоял, не сутулясь, и старался казаться большим. Все побежали. Вихрем своей радости Бюлент привёл их в особняк.

Аднан Бею сообщили: «Комната освобождается, дети едут на остров, к тёте». Когда мадемуазель Де Куртон говорила об этом Аднан Бею, их взляды словно обменивались мыслями на другом языке. Аднан Бей медленно, беззвучно притянул к себе Нихаль, смотревшую ему в лицо, наверное, собирался поцеловать в знак благодарности. Но не поцеловал, в Нихаль было что-то, избегавшего поцелуя за то, что комната освободится и будет пустой после их отъезда на остров.

Бюлент сходил с ума от мысли об отъезде. Шайесте, Несрин и Бешир, начавшие с холодной и обязательной покорности слуг, не смогли не заразиться радостью ребёнка. Когда фортепиано передвигали в холл, Бюлент продел шнур от клеёнчатой занавески через кольцо в фортепиано, схватился за него, как буксировщик, и довольно громким голосом кричал: «Посторонись, пусть все отойдут, уберите старые ботинки мадемуазель, всех задавим…» Несрин сказала, не в силах удержаться от смеха: «Ах, мой генерал, не смеши, дай закончить работу», запыхавшаяся Шайесте, пользуясь случаем, бранила Несрин и с упрёком сказала: «Сумасшедшая девчонка! Что смешного? Нашла время смеяться…»

Бюлент работал, не покладая рук. Когда Шайесте переносила стул, а Несрин ящики письменного стола, он уцепился за край шторы, которую тащил Бешир, и бежал с криками: «Дорогу носильщикам, чтобы вас не задели».

Нихаль сразу стало скучно среди криков Бюлента и она сказала мадемуазель Де Куртон:

– Уедем! Уедем отсюда!

Ей хотелось уехать из этого дома, сбежать от того, кто её предал.

***

Они находились на острове уже пятнадцать дней. Здесь всё будто позабылось, но по усилившейся больше, чем когда-либо, непоседливости Нихаль мадемуазель Де Куртон понимала, что у неё кошки скребли на душе и ребёнок чего-то ждал, не желая об этом говорить.

Сегодня утром они снова не сумели противостоять настойчивости Бюлента и отправились на прогулку на осликах. Они собирались объехать весь остров по дороге, опоясывавшей его большим кольцом. Нихаль и мадемуазель Де Куртон, ненавидевшая кататься на осликах, были в запряжённом лошадью двухколёсном фаэтоне, принадлежавшем тёте. Чтобы догнать фаэтон, Бюлент и Бешир пытались немного ускорить осликов окриками. Над красной феской на голове Бешира стояло белое облако пыли. Выбившиеся из-под фески влажные от пота, тонкие каштановые волосы Бюлента прилипли ко лбу и вискам, его пухлые щёки горели.

Мадемуазель и Нихаль ехали медленно, чтобы всадники не слишком отставали, и могли слышать позади голоса Бюлента, Бешира и звук крохотных шагов их осликов. Иногда Бешир оставал и кричал тонким и мягким голосом, присущим эфиопам, потерявшим мужественность:

– Мой господин, ты быстро едешь, упадёшь, подожди меня!

Тогда Бюлент кричал старшей сестре:

– Остановитесь, подождите немного, я не могу управиться.

Мадемуазель Де Куртон выхватила вожжи из рук Нихаль, съехала на обочину, чтобы освободить дорогу для редких прохожих, и остановила фаэтон. Они стояли и ждали всадников на ослах, которые потерпели небольшую аварию. Наверное, у Бюлента упал хлыст и Бешир слез с ослика и искал его.

На острове обещал быть жаркий день, в воздухе, в расплывчатой синеве горизонта витала плотная дымка. Вдали будто содрогался в мареве Стамбул с его минаретами, куполами мечетей и множеством зелёных деревьев на холмах.

С утра они перекинулись парой слов. Нихаль повернула голову и смотрела на ослика Бешира, который сейчас медленно шёл вперёд без седока. Вдруг она впервые за пятнацдать дней спросила мадемуазель Де Куртон:

– Когда мы уедем?

– Когда захотите, дитя моё!

Нихаль посмотрела в лицо старой деве, поначалу не сумев сдержать удивлённого восклицания:

– Ой!

Потом немного подождала и добавила:

– Значит мы уже можем уехать. Всё закончилось?

Жизнь Нихаль проходила в узком кругу, она знала о жизни лишь со слов отца, гувернантки, книг и нянь, у неё не было сведующих друзей и не могла знать больше обычных двенадцатилетних детей. Её знания о жизни ограничивались запутанными выводами из небольших рассуждений о том, что она нечаянно услышала или случайно увидела, проезжая по улице в фаэтоне.

Как только она узнала, что в дом придёт женщина, то почувствовала, не думая о ней, эмоциональное, раздражительное огорчение. Её рассуждения никак не повлияли на этот вопрос. Это чувство привильнее всего можно было истолковать как ревность. Она всех ревновала к этой женщине: отца, Бюлента, Бешира, домочадцев, дом, вещи, даже саму себя. Попав в окружение любимых ею вещей, эта женщина украдёт, заберёт их, Нихаль не очень хорошо могла решить как, не могла ясно думать, но душа чувствовала, что после прихода этой женщины уже не сможет любить тех, кого любила.

После таких слов домочадцы избегали её, чтобы не говорить лишнего; когда она входила в комнату Шакире Ханым, Шайесте, стоявшая на коленях и что-то рассказывавшая, внезапно замолкала, Несрин говорила «Ох!», то и дело глубоко вздыхая, и всё это имело какое-то значение. Значит, должно было произойти что-то, чего она до конца не могла понять, и даже сверкавшие на круглом лице Джемиле глаза указывали, что маленькая девочка знала больше, чем Нихаль.

Поначалу она, несмотря на настояния мадемуазель Де Куртон, из непреодолимого любопытства отказывалась ехать на остров. Ей хотелось остаться, присутствовать в качестве аккуратного историка-исследователя, свидетеля, который постоянно наблюдает за всеми подброностями события. Она желала лишь увидеть и понять, ни у кого ни о чём не спрашивая, не говоря ни слова об этом событии. Узнав, что в комнате будет перестановка и туда поставят красивый гарнитур из клёна, она не сумела дольше оставаться и захотела сбежать, потерпев поражение в первом же сражении.

Пятнадцать дней она думала о том, что слышала предсмертные муки уважаемого больного, будто умирающего вдали, но боялась, что приблизит наступление конца трагедии, если произнесёт хоть слово. Она пожалела, что согласилась приехать на остров. Она должна была остаться. Страх в сердце заставлял её думать, что когда они вернутся, особняк и отец будут потеряны и всё унесёт ветром. Но если бы она осталась, ветер не подул бы и ничего не смог бы сделать.

Кроме того, она тайно злилась на отца. Каждый раз, когда они приезжали на остров, он то и дело приезжал, иногда они по нескольку дней оставались вместе. В этот раз он ни разу, ни разу не навестил их, даже никого не прислал поинтересоваться. В последние дни она ни разу не упомянула мадемузалеь Де Куртон об отце.

***

Аднан Бей хотел насколько возможно отложить возвращение детей, но Бихтер каждый день упоминала о них и говорила:

– Привезли бы уже их! Если бы Вы знали, как мне хочется их увидеть!

На самом деле Бихтер тоже боялась первой встречи с детьми. Она верила, что отношения с ними сложатся на основании впечатления от первой встречи.

Сегодня Аднан Бей поцеловал волосы Бихтер и уходил, чтобы впервые после женитьбы поехать в Стамбул. Молодая женщина сказала умоляющим голосом:

– Сегодня отправите известие, верно?

Вдруг они услышали внизу шум и весёлый смех. Аднан Бей остановился и сказал:

– Вот и они! Смех Бюлента… Вы будете слышать его смех каждый день с утра до вечера.

Бюлент взбежал по лестнице и избавился от Шайесте и Несрин, следовавших за ним. Он бросился к отцу, обнял крохотными руками, но губы могли достать только до жилета отца. Переполняемый пятнадцатидневным желанием, он поцеловал белую в мелкий тёмно-синий цветочек ткань, потом вдруг остановился, взглянул на улыбавшуюся женщину, стоявшую напротив, и пристально посмотрел на отца.

Он ждал ответа, приказа, как нужно поступить с этой женщиной. Аднан Бей сказал только:

– Твоя мама, Бюлент, ты разве и её не поцелуешь?

Бюлент поклонился, подошёл с улыбкой и, может быть, немного детским желанием прижаться к стильной, молодой, красивой женщине, положил руки в протянутые руки Бихтер и поцеловал её красивые губы, подставленные для поцелуя.

Нихаль и мадемуазель Де Куртон всё ещё поднимались на последнюю ступеньку лестницы в холл. Чтобы набраться сил, Аднан Бей начал с гувернантки:

– Бонжур, мадемуазель! Наверное, вам надоела старая тётя… Нихаль, ты не скажешь мне «бонжур»?

Нихаль смотрела на Бюлента, который стоял рядом с Бихтер и, улыбаясь, отвечал на её вопрос. В её сердце что-то оборвалось, она отвела взгляд, подошла к отцу и протянула маленькую тонкую руку. Аднан Бей взял её руку, сжал, словно просил у дочери прощения, и потянул. Отец и дочь коротко поцеловались, потом Нихаль с неожиданным чувством, взявшимся неведемо откуда, снова протянула остроконечное лицо к отцу и хотела поцеловать в место без щетины под подбородком, куда всегда целовала.

Бихтер шла к ней. Аднан Бей указал на мадемуазель Де Куртон и представил:

– Мадемуазель Де Куртон.

Молодая женщина и старая дева поздоровались. Бихтер прошла дальше и с милой улыбкой, сразу согревшей первоначальную холодность отношений приятной атмосферой любви, положила руку на плечо Нихаль, другой рукой взяла её за руку и притянула худое тело ребёнка.

Приятный запах фиалок, исходивший от неё, окружил Нихаль пьянящим свежим ароматом весны и голова ребёнка прислонилась к груди Бихтер. Значит молодая красивая женщина с улыбкой на лице, тело которой источало свежий весенний аромат, подобно букету фиалок, была тем, чего она боялась и что мучило её бедную чистую душу в кошмарах приближавшейся ужасной катастрофы? Этот аромат словно растворял и впитывал в себя душу Нихаль. Не убирая голову, она взглянула на Бихтер, которая тоже улыбалась. В её душе, капитулировавшей перед улыбкой, теперь словно распускались розы. Тогда Бихтер сказала, слегка растягивая слоги, словно напевая песню:

– Вы же меня полюбите? Меня будет невозможно не любить. Я так буду вас любить, так любить, что, наконец, вы тоже меня полюбите.

В ответ Нихаль вытянула губы трубочкой, а Бихтер наклонила голову. Два тела, которым следовало быть врагами, поцеловались с любовью, возникшей за минуту, и стали друзьями. Да, они сразу же стали друзьями. Нихаль будто очнулась от страшного сна. Когда они поднимались наверх, чтобы переодеться, она прижалась к мадемуазель Де Куртон и сказала:

– Это же так здорово, да мадемуазель? Ой! Я-то думала…

В руке Бюлента был венок из сосновых веток, с большой аккуратностью привённый с острова, который тот собирался повесить над книжным шкафом. Он побежал вперед гувернантки и старшей сестры. Бюлент направлялся в класс и хотел прежде всего закончить это важное дело. Он толкнул дверь рукой и вдруг воскликнул от удивления:

– А!

Они совсем забыли, что комнаты поменяли. Влекомые неудержимым любопытством, они пошли вслед за Бюлентом. Тот неподвижно стоял посреди комнаты, не в силах поверить, что когда-то здесь были покрытые карандашными рисунками кораблей стены класса, который невозможно было привести в порядок и словно раздумывал, куда в этой элегантной спальне требовалось повесить венок из сосновых веток у него в руке.

В комнату медленно вошли гувернантка и Нихаль. Мадемуазель Де Куртон сказала:

– Идём в нашу комнату, сюда не нужно было заходить, – но тоже стояла на месте, желая посмотреть. Нихаль оглянулась по сторонам и сначала увидела окна. Между приподнятыми в нескольких местах боковыми шторами из голубого атласа, настолько светлого, словно он спрятался под белым облаком, струился белый тюль, образуя маленькие скопления на одном из блёклых ковров, созданных в последнее время в Куле под влиянием западного вкуса. В свете, лившемся через раскрытые ставни, шторы были похожи на пенистый белый водопад, падавший с голубой скалы. Стены тоже были выкрашены в светло-голубой цвет; потолок был натянут атласом того же цвета с тонкими жёлтыми карнизами по краям, в центре висел светильник, изготовленный из различных видов цветных стёкол по образцу плафонов из старых молелен; в углу, вместо фортепиано Нихаль, стояла кровать с москитной сеткой из атласа и тюля, струившейся из большого жёлтого кольца на потолке; напротив, между двумя окнами, находился туалетный гарнитур; сбоку распологались шкаф с зеркалом, створки которого забыли закрыть, длинная тахта, высокий торшер с абажуром опять же светло-голубого цвета, маленький круглый столик на ножке, крошечный подсвечник и несколько книг, напротив шкафа с зеркалом висел портрет отца, нарисованный углём…

Это увидела Нихаль… Бюлент, будучи смелее остальных, прошёл вперёд, наклонился к тысяче разных мелочей на туалетном столике, с опаской, что покажется чья-то голова, посмотрел на шкаф с зеркалом и вслух удивлялся всему, что видел.

Мадемуазель Де Куртон хотела увести Нихаль. Но вдруг ей в голову пришла идея и она прошла вперёд. Ей хотелось пройти через дверь между комнатами, а не через коридор. Нихаль рукой отодвинула тюлевую занавеску, освободила дорогу и сказала:

– Смотрите, мадемуазель! Ваша комната исчезла.

Мадемуазель Де Куртон немного неуверенно ответила:

– Да, дитя моё, разве вам не сказали? Я иду в первую комнату, в бывшую комнату господина. Но мы теряем здесь время. Вы ещё будете переодеваться.

Нихаль была очень бледна. Она ничего не ответила. Бюлент накинул на спину лёгкий креповый палантин с белыми ленточками, забытый на тахте, согнул шею, прищурил раскосые глаза и взволнованно бродил по комнате. Мадемуазель Де Куртон, наконец, стала серьёзной. Она сдернула палантин со спины Бюлента и сказала:

– Маленький проказник. Вам тысячу раз говорят, что стыдно трогать чужие вещи.

Бюлент с улыбкой ответил:

– Да, вы правы, мадемуазель! Даже в книге для чтения есть такие слова, верно?

Нихаль пошла вперёд. Она повернула ручку двери, ведущей в её комнату, но дверь не открылась. Не сказав ни слова, Нихаль вернулась. Гувернантка потянула Бюлента за руку и они все вместе вышли в коридор. Нихаль толкнула дверь в свою комнату и зашла. На этот раз она не смогла сдержать лёгкого крика удивления. Бюлент вихрем бросился за ней.

– Что это? – сказал он. – Ах, сестра! Это наша комната? Какая красота! Какое убранство! Сделали новые москитные сетки над кроватями? В книжном шкафу заменили стекло и покрасили… Смотрите, что-то произошло на письменном столе… Они убрали всю мою резьбу. А шторы… Ой! Теперь у нас тоже шторы из шёлка и тюля.

Вдруг взгляд Бюлента привлекла записка крупным почерком, прикреплённая булавкой к свежевыкрашенной стене.

– Мадемуазель, что это?

Нихаль улыбалась на пороге совершенно изменившейся комнаты, тень беспокойства, которая минуту назад показалась у неё на губах, исчезла, она смотрела на белую с голубыми ленточками москитную сетку, спускавшуюся с купола её железной кровати. Она прочитала надпись, на которую показал Бюлент: «Запрещается рисовать на стенах корабли и головы людей».

Бюлент сказал:

– Дело рук старшего брата! Сестра, значит я смогу рисовать верблюдов, да?

Мадемуазель Де Куртон сказала:

– Отныне Бюленту не будут давать простой карандаш. Теперь нужно содержать комнату в чистоте. Мы также выбросим все ненужные игрушки. Отныне дома Бюлент будет очень аккуратным маленьким мужчиной. Вы же не забудете сегодня вечером поблагодарить господина за эту красивую комнату, Нихаль?