Зеленая ночь

Перевод Т. Калякиной.

ПРИЖАЛИСЬ ДРУГ К ДРУГУ ГОРЫ…

Дядя Алемдар то и дело поглядывал на небо, ожидая, когда медлительное осеннее солнце доберется наконец до места, где положено ему быть в полдень. А солнце, как назло, было такое нерасторопное, ленивое; неподвижно висело над равниной, покрытой сухой, пожелтевшей травой. Потом солнце скрылось за белым облаком. Облако было огромное, вполнеба. Дядя Алемдар стал поворачивать стадо к ферме.

— А ну, двигай, хорошие мои! А ну, давай!

Опустив головы, коровы лениво похрустывали сухим пыреем. И сколько ни размахивал Алемдар посохом, стадо не двигалось с места. Пастух разозлился:

— А чтоб вы сдохли!.. Шевелись, чтоб вас волк сожрал!.. — Дядя Алемдар размахнулся и изо всех сил огрел палкой подвернувшуюся под руку корову.

Корова хлестнула себя хвостом по спине и повернула к пастуху меченную звездочкой голову. Обида стояла в ее холодных стеклянных глазах: «Чего лезешь? Совсем обалдел? Я две с половиной тыщи литров даю!»

Другим коровам тоже пришлось попробовать палки. Переставая жевать, они удивленно поворачивались: «Ты что, дед? Неймется тебе? Чего не даешь наесться?»

Дядя Алемдар положил посох на плечо.

— Я, что ли, виноват? — он вздохнул. — Велели, чтоб к полудню на ферме быть. Товарищи из Баку приехали, кино снимать. Повезло вам — по телевизору показывать будут.

Коровы глянули на небо, увидели, что не только еще не вечер, но даже еще не полдень, и протестующе замычали. Палка со свистом описала круг в воздухе, и коровы, сообразив, что дело плохо, умолкли…

По тому, как сердито взглянул на него заведующий фермой, Алемдар понял, что запоздал. При посторонних Дерках не мог отругать его, но по лицу ясно было — недоволен. «Плюешь на мои распоряжения! Хочешь, чтоб люди подумали, на ферме никакого порядка?»

Гостей было четверо, впрочем двоих вроде бы и не назовешь гостями. Бахрама, водителя «ГАЗ-59», Алемдар видел здесь частенько. Если кто-нибудь из райкомовских работников в зимнюю распутицу хотел посетить ферму, всегда приезжал на Бахрамовом газике. Парень в шляпе и при галстуке, то и дело шептавший что-то Деркаху, тоже был знаком Алемдару. Это был Хази-муаллим — один из райкомовских работников, его даже старшие по возрасту уважительно называли муаллимом.

Остальных двух Алемдар не знал, но сразу понял, что тощий парень, сидевший на деревянном ящике, и другой, коренастый, восторженно глазевший по сторонам, — из Баку.

Хази-муаллим подошел к коренастому.

— Эти каменные дома мы построили для работников фермы. Конечно, у них и в деревне хорошие дома. Дети там учатся, в деревне.

Но коренастый мужчина вроде бы и не слышал Хази. Широко открыв рот, словно только что опалил его перцем, он набрал полную грудь воздуха, перевел дух и сказал:

— В таких местах жить — сто лет проживешь!..

Алемдар понимал, что сказать это может лишь горожанин, только человек, приехавший из большого города, может с такой жадностью глотать воздух. Сам он всю жизнь провел тут, на горных пастбищах, всегда дышал чистым воздухом и ни разу в жизни не задумался, какой он, этот воздух…

Парню, сидевшему на ящике, вроде ни к чему были ни воздух, ни просторы. Сидел и палил сигареты: одну от другой прикуривал. Пальцы будто хной выкрашены, крупные редкие зубы почернели. «Зря парень себя изводит, — подумал Алемдар, — столько дыму в нутро тянуть. И так в чем душа держится!»

Дерках подошел к Хази-муаллиму, осторожно коснулся его руки.

— Стадо в коровник загнать или?..

Хази-муаллим покачал головой.

— Не надо. В коровнике темно, нельзя снимать.

Дерках обернулся к Алемдару.

— Пригнать! К коровнику! — громко скомандовал он, словно перед ним был не один-единственный пастух, а целая толпа народа.

Дядя Алемдар согнал скотину к длинному каменному коровнику и тут заметил, что вокруг коровника все выметено, вычищено, от навозных куч и следа не осталось.

Хази-муаллим снова приблизил рот к отвислому уху Деркаха, что-то шепнул. Дерках подошел к коровнику и крикнул в большое окно:

— Выходите!

В дверях появилось несколько человек, одетых в белые халаты. В руках у каждого сияло чистотой ведро. Поначалу Алемдар даже и не узнал этих людей, решил — привезли откуда-то. Но вгляделся и увидел: свои, все с фермы, только уж больно вид у них переменился. Наби-Усач вышел вперед и встал перед доярками. Он, похоже, смущался малость и от смущения все улыбался. Наби и родился, и вырос здесь, на ферме, теперь, слава богу, имел уже четверых детей; он был знатным дояром, ни одна женщина не могла угнаться за ним.

Навалившись грудью на посох, дядя Алемдар удивленно разглядывал людей в белых халатах. Увидел среди них жену и не стерпел — рассмеялся.

— Ох, Савад! До чего ж ты в этом халате на ветеринаршу похожа!

Савад глянула на мужа, прыснула, потом кинула взгляд на завфермой, видит: не по вкусу начальству смешочки, и не стала больше глядеть на мужа.

Дерках подошел к коренастому. Устремив вдаль круглые глаза, бакинец старательно дышал полной грудью. Выдохнул, перевел взгляд на красноватое лицо Деркаха.

— В таких местах жить — сто лет проживешь!..

Дерках молча кивнул на собравшихся перед коровником доярок. Только теперь коренастый вроде бы вспомнил, зачем они здесь. Видит, коровы стоят, траву пощипывают, перед ними люди в белых халатах, в руках ведра. И, обернувшись к сидящему на ящике тощему парню, сказал:

— Можно начинать.

Тощий не спеша поднялся с ящика, бросил на землю окурок, примял его носком ботинка. Наклонился, чтоб вынуть из ящика аппарат, и тут на него напал кашель. Дядя Алемдар слушал, как из впалой груди парня вырывается сухой, хриплый кашель, и думал: «Ишь как его бьет, ему бы молоко горячее по утрам пить, очень при кашле помогает».

Коренастый, показывая руками, что-то объяснил женщинам, и все сразу пришло в движение. Возле каждой коровы присела на корточки доярка. Савад пристроилась возле той, со звездочкой. Корова стояла отвернувшись: ни траву не щипала, ни смотреть ни на кого не смотрела.

Коренастый поднял руку:

— Приготовились!.. Начали!..

В ведра, журча, полилось молоко, ведра позвякивали, казалось, дождь бьет по железной крыше. Дядя Алемдар подошел к Хази-муаллиму.

— Нельзя было на пастбище коров снять? — негромко, чтоб не слышали гости, спросил он.

— Товарищей прежде всего интересуют новые коровники, — так же тихо ответил Хази-муаллим.

Алемдар хотел было сказать, что бессовестно это — с полдня скотину с пастьбы угонять, но и рта открыть не успел, потому что та, со звездочкой, вдруг как поддаст копытом и опрокинула ведерко. Савад ее и так и сяк — знать ничего не желает. В другое время Савад сумела бы уговорить, улестить корову, но при чужих людях из Савад — хоть ей голову режь! — слова не выжмешь.

Алемдар отшвырнул посох и бросился к корове. По голове погладить, холку потрепать хотел, но коренастый как зыкнет: «Куда?! Зачем в кадр лезешь?!» — дядя Алемдар так и замер на месте.

Поздно замер. Тощий парень поставил на землю аппарат, начал сердито чиркать спичкой, и дядя Алемдар понял, что испортил дело. Дерках с укором покачал головой. Один Хази-муаллим улыбался. Поэтому дядя Алемдар к нему и обратился:

— Видал, фокусы выкидывает? — Он смущенно покачал головой, поднял посох и подумал, до чего ж зловредная скотина, помнит, что по боку ее огрел.

Коренастый сделал знак дояркам, те взяли ведра и отошли в сторону. Хази-муаллим подозвал Усача, достал из кармана листок и стал медленно, слово за словом читать, что там было написано. Наби-Усач слово за словом повторял то, что ему читали, — учил выступление.

Потом коренастый взял в руки какую-то железную штуку, похожую на посох с набалдашником, поднес набалдашник ко рту Наби, и тот начал медленно произносить только что заученные слова:

— Наша молочная ферма одна из передовых. Я обслуживаю семнадцать коров. В настоящее время работаю в счет будущего года. Мы создали хорошие условия для животных…

Наби говорил, а Хази-муаллим следил глазами по листочку и согласно кивал головой.

Дядя Алемдар поглядел на коров, на небо. Увидел, что облако, недавно обложившее полнеба, уже рассеялось и солнце перевалило за полдень. Жалко ему стало коров.

Коренастый поставил перед Наби пустой молочный бидон, дал в руки полное ведро молока и велел тихонечко переливать это молоко в бидон. И сказал, чтоб не смотрел в аппарат, ты, мол, занят своим обычным делом, ты только что надоил это молоко. Сказав так, коренастый внимательно поглядел на усы Наби, и тот сразу пошевелил усами…

Потом коренастый поглядел вокруг, и взгляд его задержался на пастухе. Дядя Алемдар выпрямился, взял в руки посох, на который опирался, как на костыль. «Неужто опять напортил чего?!» Хотел попятиться назад, но коренастый подозвал его и показал на пустой бидон, стоявший неподалеку от Наби.

— Давай-ка берись за него! За ручки, ясно? Двумя руками! Будто он тяжелый, молока полно, а ты его поднять должен. Но поднимать не надо, понял? Просто для виду…

Дядя Алемдар взглянул на Савад. Та стояла в сторонке, огорченная до невозможности. Алемдар сокрушенно покачал головой: «Не надо бы животину обижать. Теперь вот на жене отыгралась…»

Алемдар поставил ноги вместе, наклонился, обеими руками ухватил ручки бидона и тотчас почувствовал, как полыхает лицо и наливается кровью шея. Да еще, как назло, папаха эта, полпуда в ней, не иначе!.. Снять или уж не снимать? Спросить Алемдар не решился. Хази-муаллим подошел и сам снял с него папаху. Макушке сразу стало прохладно. Алемдар косанул глазом на Деркаха. Лицо у завфермой блестело, будто парикмахер чем-то натер ему щеки. Алемдар вспомнил, что неделю не брился, и у него даже зачесалось лицо. Если бы не гости, бросил бы сейчас этот бидон и всласть поскреб щеки и подбородок…

Аппарат нацелился в Наби, и тот начал осторожно переливать молоко в бидон. Услышав журчание молока, Алемдар повернул голову. Увидел большие руки, державшие ведро, оттопыривающиеся на локтях рукава халата. И что-то похожее на зависть тронуло его сердце. В первый раз в жизни — а скорей всего, и в последний — снимают человека в кино, а он черт-те в чем. А рубашка новенькая, неразвернутая дома лежит… А все Савад — не дала сразу надеть. «Вот вымоешься…» Он бы уж давно вымылся, да ей все неохота вечером воду греть…

— О чем думаешь, дядя Алемдар? — громко сказал Хази-муаллим.

Алемдар вздрогнул, очнулся: тощий парень навел аппарат прямо на него. И сразу все из головы выскочило, имя спроси — не сообразит. Только одна мысль: «Моргать можно или нет?» Коренастый-то ни слова про это не сказал. Смотреть или не смотреть в аппарат и то не дал указания. Дядя Алемдар не удержался, глянул в нацеленный на него стеклянный глаз аппарата, но зато ни разу не моргнул. Ноги у него тряслись от напряжения, согнутая спина ныла.

Тощий закончил свое дело, спрятал аппарат в ящик и тотчас же достал сигарету.

А дядя Алемдар все еще сжимал ручки бидона.

Хази-муаллим подошел, напялил ему на голову папаху.

— Завтра по телевизору себя смотри. «Экран дня», в девять часов…

Поднимая с земли посох, дядя Алемдар чувствовал, как замлели пальцы. Он так сжимал ручки бидона, что на посиневших ладонях остались белые полоски. Хотел было присесть, передохнуть, да завфермой начал торопить:

— Давай гони стадо на пастбище. Больше здесь тебе делать нечего.

Коровы будто только того и ждали. Стоило дяде Алемдару крикнуть: «А ну, давай!..» — они, тесня и бодая друг друга, ринулись в сторону пастбища. Алемдар торопливо шел следом, ни разу не обернулся. Боялся, как бы не передумали, не вернули бы. Заставят опять скотину перед аппаратом выстраивать. А тогда хоть плачь — некормленые коровы останутся, всю ночь в хлеву мычать будут. Ни Дерках, ни Хази-муаллим, ни эти, из Баку, конечно, не услышат их мычания, а уж ему-то не будет сна, это точно…

Стадо сразу разбрелось по пастбищу. Коровы так набросились на траву, словно сто лет ее не видели.

Только теперь дядя Алемдар поглядел назад. Издали белели шиферные крыши построенных возле фермы домов. Потом дядя Алемдар взглянул на небо. Солнце опять затянуло облаками, пахло дождем. Алемдар твердо решил — пригонит сегодня стадо позже. Пускай Усач ведрами громыхает, пускай Дерках из себя выходит — главное, чтоб скотина сыта была.

Он прилег на пырей, подпер рукой голову. Лежал, слушал, как коровы щиплют траву. Ишь, будто косой косят!..

Вскоре Алемдар забыл и усталость, и ломоту в спине и начал тихонечко напевать. Он напевал ту песенку, которую затягивал всякий раз, когда весной впервые выгонял скотину на пастбище.

УЛЫБКА

Для Акбара не было теперь ничего труднее, чем оставаться наедине с отцом, он боялся, что не вынесет тоскливой тесноты купе и отцовского выспрашивающего взгляда, скажет ему все, как есть.

Хорошо, что в купе появились соседи — женщина и мальчик лет пяти. Взмокшая под тяжестью ноши, женщина выразительно взглянула на Акбара, тот быстро поднялся и положил наверх два больших черных чемодана.

Мальчик подошел к окну и без застенчивости, обычной в его возрасте, протянул руку старому человеку.

Отец, улыбаясь, пожал его ручонку.

— А мы к сестричке ездили, — затараторил мальчик быстро, словно читал наизусть стихотворение. — Она в Баку учится. А папа не смог, его с работы не отпустили. У него машина есть, он нас на станции встречать будет.

Отец усмехнулся, и тут вдруг внутри у него что-то как лопнуло, вырвавшись глухим хрипом. Он отвернулся к окну, губы его дергались от боли. Только что отдышавшаяся женщина в тревоге посмотрела на него, потом на сына… На круглом белом ее лице проступило брезгливое беспокойство: «Господи, больной! Так и есть: кожа да кости. А если заразный? Надо же, попали в купе!..»

Она через силу улыбнулась и сняла с колен большую белую сумку.

— Иди ко мне, детка, поспишь немножко.

— А что сейчас, ночь? — не оборачиваясь, спросил мальчик и прижался к сухим, как деревяшки, коленям старика.

Старик осторожно коснулся его плеча и тут же отдернул руку.

— Значит, тебя зовут Джейхун. У меня тоже есть внук Джейхун. Только он поменьше.

Поезд тронулся. Поднявшись на цыпочки, мальчик махал рукой стоявшим на перроне чужим людям. Махал и махал, пока вокзал не остался позади. Потом отвернулся от окна и, глядя на покрытый морщинами стариковский лоб, спросил:

— А тебя как зовут?

— Меня? Абдулла. — На сером лице промелькнула улыбка, глаза прищурились, и морщины на лбу стали еще глубже. Акбар никак не мог отвести от них глаз, словно впервые увидел эти темные, глубоко прорезанные морщины. Казалось, в них записана была история отцовской жизни: долгое прошлое с его радостями и невзгодами, настоящее, полное боли и муки, и будущее — несколько месяцев, а может, несколько дней…

Акбар знал: отца скоро не будет. Странно, но до позавчерашнего дня эта чудовищная история не казалась такой ужасной. Позавчера же, когда врач бакинской больницы отвел его в сторону и сказал: «У вашего отца рак», у Акбара задрожали ноги, потемнело в глазах и отнялся язык. Его потрясла эта бесцеремонная откровенность. Наутро состоялся консилиум. Седовласые медики подтвердили диагноз, не оставив Акбару никакой самой малой надежды: «Лечение бесполезно. Да и зачем мучить человека, жить ему всего ничего».

Акбар ушел и плакал тайком, плакал, пока не наплакался всласть. Тогда только, рассудив спокойно, решил, что плакать бессмысленно, отца не спасешь. И странно — мысль эта принесла ему некоторое успокоение. Теперь оставалось ждать, ждать, когда жизнь, вспыхнув в последний раз, угаснет как свеча. Акбар хотел одного, только об одном заботился он теперь: отец ничего не должен узнать. «Врачи говорят, простыл сильно, будешь аккуратно принимать лекарство — пройдет». Он сказал это легко, весело, губы его кривила притворная улыбка, но в глубине глаз — он этого не знал — стыло безмерное отчаяние.

— Твой Джейхун умеет рисовать? — спросил мальчик. И, не дожидаясь ответа, повернулся к матери: — Дай-ка мою тетрадку!

Покачав головой, женщина вытащила из сумки толстую тетрадь и карандаш.

— Смотри! — мальчик с гордостью протянул старику тетрадь.

Абдулла внимательно разглядывал страницы, украшенные странными, смешными рисунками. Вот петух. Огромные глаза, густые брови, уши… Старик от души смеялся. Акбару показалось даже, что у него чуть порозовели щеки. Он осторожно следил за больным, стараясь уловить живой блеск, время от времени появлявшийся в глубоко запавших глазах. Вот опять блеснули зрачки, и сразу мелькнула мысль: «Нет у него никакого рака! Врут эти врачи. Ошибаются. Бывают же иногда ошибки!»

— А ты молодец… Хорошо рисуешь. За это тебе…

Старик сунул руку в карман, где лежали купленные для внука конфеты, но перехватил взгляд женщины, отвел глаза, улыбнулся и, вытащив из кармана пустую руку, хлопнул мальчика по плечу:

— За это ты молодец!

Плотно сжав губы, Абдулла закрыл глаза. Акбар видел, что отец собирает все силы, чтоб одолеть терзающую его боль. Видел, как он истаивал на глазах, понимал, что это конец, отец исчезает, уходит… И ничего невозможно сделать. И эта невозможность, это сознание собственного бессилия душили Акбара. Он прикусил губу, стараясь подавить ярость. У отца дрогнули веки, он открыл глаза. Акбар заглянул в них — мутные, красные, они не хранили и следа только что промелькнувшего света.

— А теперь ты нарисуй! — мальчик протянул Абдулле тетрадку и карандаш.

— Что ж тебе нарисовать?

Мальчик подумал. И ткнул пальцем в окно:

— Вот это!

Абдулла посмотрел в ту сторону. На опушке леса грузили сено на две арбы. Быки лениво пощипывали траву. Абдулла поглядел на скирды и глубоко вздохнул, словно отсюда, издали, хотел уловить аромат свежего сена.

— Слава богу, в этом году сенокос что надо, — сказал он сыну. — Позапрошлый год помнишь засуху?

— Еще бы. Пырея не найти было…

— Бог даст, на следующий год клевер посею. Лучше нет корма.

— Да брось ты! Одна-единственная корова, и из-за нее клевер сеять!..

— А чего? Вот бог даст… — Отец листал тетрадку мальчика. — Обязательно посею… Ну так что ж тебе нарисовать? — Он улыбнулся Джейхуну. — Хочешь, поле нарисую?.. Вот, смотри… — Старик не спеша водил по листу красным карандашом.

Впервые за последние дни у Акбара вдруг стало радостно на душе, и от радости этой перехватило дыхание. Он знал, что, если заговорит сейчас, получится выкрик. Так было в детстве, когда отец покупал обновку: что-то делалось с глоткой, и, как ни старался он говорить вполголоса, обязательно выходил крик. «Слава богу, не знает он ничего! Не знает о своей болезни. Надеется жить. А надежда — это такая вещь!..»

Детский смех оторвал его от раздумий. Мальчик хохотал, глядя на рисунок. Скирда, которую Абдулла изобразил на поле, больше была похожа на холм, а человек с серпом в руке и вовсе не получился.

Акбар, улыбаясь, взглянул на мальчика и вспомнил, как по вечерам отец проверял у него уроки. Когда-то, еще до рождения Акбара, отец был учителем в первом классе — настоящих учителей в деревнях можно было тогда пересчитать по пальцам. Потом учителей стало достаточно, в Абдулле уже не было нужды, он стал работать в сельсовете, по все по-прежнему звали его учителем.

…Акбару было два года, когда умерла мать. Отец сам кормил его, стирал ему белье. А когда Акбар немного подрос, он заметил, что некоторые подсмеиваются над отцом: «Учитель Абдулла сам глину мешает…», «Учитель Абдулла лучше женщины готовить умеет…» Представляя кому-нибудь Акбара, иногда говорили: «Учителя Абдуллу знаешь, его сын», «Абдуллу-великомученика знаешь, вот его сын».

Двадцать шесть лет тянул отец лямку вдовца. Выучил сына, женил его, у него уже был внук Джейхун.

— А теперь нарисуй машину… «Волгу»! — мальчик перевернул страницу.

Абдулла улыбнулся и вдруг задумался, глядя в окно. Поезд миновал длинный дощатый забор. Старик шевельнулся, ткнул пальцем в окно:

— Красиво — дощатый забор… Каменная ограда — не то. Этот покрасить можно… А смотри, какие тут деревья!.. Дрова из них!..

— Я вижу…

«Думает о дровах… Не придется ему погреться их теплом… И как мы все будем без отца?..» Акбар словно сейчас только понял, какая это будет огромная потеря. Ему вдруг показалось, что на следующий день после смерти отца все сразу развалится, деревья в саду повалятся набок…

Как сказал старый врач: «Жить ему всего ничего». Акбар вздохнул. «Ничего… ничего… ничего… ничего…» — стучали колеса.

— Значит, «Волгу» нарисовать?

— Нарисуй, дедушка Абдулла!

— Холодно стало! — мать набросила мальчику на плечи шерстяную курточку.

— Не хочу! Мне жарко!

— Ты холода берегись, — наставительно говорил Абдулла, рисуя в тетрадке мальчика. — Вот я не остерегся, схватил простуду. Видишь, какой стал худой, бледный? И дышать трудно. Врачи в районе даже и лечить не стали. Запустил, говорят, болезнь… Да, милый, простуда — штука плохая… Берегись простуды.

— Ой, чего это?! — Мальчик разочарованно надул губы. — «Волга» такая не бывает!

Акбар, вытянув шею, взглянул на отцовский рисунок. У него перехватило горло. Снова взглянул: на белом листе красовался рак. Красный, красный. Казалось, он сейчас поползет…

Акбар глотнул подступивший к горлу комок и взглянул на отца. Мутные глаза измученного болезнью человека глядели печально и безнадежно. А на тонких морщинистых губах играла веселая улыбка…

ФАНТАЗИЯ

Парень стоял в дверях уже давно. Появившись, он сразу же громко поздоровался, но заведующий отделом писем, похоже, не заметил его и, держа перед собой машинописную страницу, внимательно вчитывался в текст. Молодая блондинка, сидевшая за большим столом справа, беспокойно поглядывала то на парня, то на заведующего отделом. Она видела, что парень смущен, и ей было неловко, ей хотелось, чтобы заведующий поднял наконец голову, взглянул бы на посетителя, стоявшего в дверях.

— Это, кажется, к вам товарищ… — сказала она наконец тоненьким голосом, соответствующим ее хрупкому сложению.

Парень взглянул на блондинку, так похожую на красоток, что стоят в витринах магазинов, и с удивлением заметил, что девушка покраснела. Ярко-розовые пятнышки румянца проступили на ее бледных щеках.

— Это товарищ… — снова начала она.

Заведующий отделом вскинул на парня большие, навыкате глаза с покрасневшими белками, но, кажется, не увидел его, поглощенный только что прочитанным. Когда же он наконец вернулся к действительности, то прежде всего заметил пышную шевелюру. Волосы были больным местом заведующего отделом. Каждое утро сердце его обливалось кровью, потому что каждое утро он оставлял на подушке щепотку своих волос и понимал, что на их месте уже не вырастут новые.

«На что ему столько волос? И ведь цены им не знает?» — с досадой подумал он, глядя на тщательно причесанные волнистые густые волосы, вспомнил, что на дверях висит табличка: «Прием посетителей с двух часов дня», и так как до двух было еще далеко, первым его побуждением было отослать парня. Но он окинул взглядом широкие в полосочку брюки, пиджак с торчащими плечами, аккуратно повязанный галстук посетителя и подумал, что этот вышедший из моды костюм долгое время пролежал в сундуке и парень надел его впервые, так же как впервые в жизни повязал нынче галстук.

— Я вам письмо послал, — торопливо сказал парень, боясь, что этот человек снова уткнется в бумагу.

Тут заведующий отделом заметил, что густые волосы посетителя уже чуть побелели на висках, и подумал, что ему лет тридцать пять.

— И когда же вы послали свое письмо?

— Неделю назад.

Заведующий отделом сердито фыркнул. Каждый день отдел получает больше сотни писем. Могут они ответить за неделю? Скрывая досаду, он отвел взгляд от грубоватого смуглого лица.

— В свое время вы получите ответ.

Парень судорожно глотнул, и сотрудница отдела, похожая на красотку с витрины, увидела, как из ворота нейлоновой сорочки выпер острый кадык. Парень хотел что-то ответить, по промолчал.

— Понимаете… — он дважды несмело кашлянул, — я приехал издалека… Отпросился… Может быть… — Глаза у него были полны мольбы.

Не думая уже о том, что заведующий отделом будет ругать ее за самоуправство, девушка вынула из стола журнал регистрации почты.

— Как ваша фамилия? — спросила она, листая журнал.

— Коюшев. Гумбет Коюшев.

Девушка водила пальцем по строчкам, а парень стоял над ней и следил за ее пальцем.

— Вы писали из деревни Кабирли? — Палец задержался на середине страницы.

— Да, да! — обрадованно отозвался он. — Из Кабирли. Я механизатор, — добавил парень, полагая, что к механизаторам в редакциях относятся с особым уважением — нет журнала или газеты, где бы каждый день не хвалили механизаторов.

Девушка встала и, достав из старого шкапа толстую папку, отыскала среди пачки писем одно и положила его перед заведующим отделом. Тот взглянул на нее с холодным удивлением, потом перевел взгляд на парня, запыхавшегося от нетерпения. Взял листок, вырванный из тетрадки в линеечку, и стал читать:

Несколько дней назад, читая сотруднице это письмо, заведующий и смеялся и злился. «Надо же, не отличить фотографию от рисунка!..» Сейчас злости не было, но и смеяться не хотелось. Рисунок он помнил. Рисунок был помещен к годовщине Советской Армии. Хороший рисунок, Теюб-заде делал: на крыше рейхстага трепещет красное знамя, а внизу на полуразрушенной стене бесчисленные солдатские подписи.

— Да… — Заведующий отделом вернул девушке письмо и почесал подбородок. Так не хотелось разочаровывать парня, и он искал слова помягче. — Понимаете… — Заведующий отделом улыбнулся, пригладил редеющие волосы. — Это рисунок. Не фотография. То есть… не правда.

У парня округлились глаза. Всем телом подавшись вперед, он большими ладонями уперся об угол стола.

— Как — не правда? — Он снова судорожно глотнул, и снова кадык выпер из-под нейлоновой сорочки. — Там же написано… Имя моего отца. И почерк… Малограмотный…

Заведующий отделом покачал головой.

— Это рисунок, понимаете. Работа известного художника Теюб-заде. Все имена придумал он сам.

— Художническая фантазия, — виновато улыбаясь, прибавила сотрудница отдела.

Парень резко обернулся к девушке. Теперь у него был совсем другой взгляд: вместо надежды и робости — отчаяние, возмущение, гнев… Сотруднице стало не по себе, и она пожалела, что вмешалась в разговор.

— Какая может быть фантазия?! — раздраженно бросил парень. — В таком деле — фантазия!.. Там имя моего отца! И написано его рукой!

Ни девушка, ни заведующий отделом не ответили. Парень не уходил. Он будто застыл на месте. Не было у него сил выйти из этой комнаты. Хорошо хоть, не сказал никому. Ни матери, ни председателю… Только Садаге. На улице сидит, ждет…

— Но я так далеко ехал… — негромко произнес он, обращаясь к девушке.

Та промолчала, лишь дрогнули чуть подкрашенные губы.

Парень медленно направился к двери… Подумал о чем-то, остановился. Взглянул на папку с письмами, лежавшую на столе сотрудницы; отец его, до сегодняшнего дня живший в его сердце, навсегда похоронен теперь в этой пухлой пачке бумаг.

Заведующий отделом перехватил его взгляд, вздохнул.

— Вы бы встретились с художником Теюб-заде… — сказал он. И, понимая, что говорит зря, что ничего не даст парню эта встреча, добавил: — Спросите в Союзе художников… Улица Хагани, девятнадцать…

Волоча ноги, парень вышел в полутемный коридор. Девушка догнала его у выхода.

— Вы знаете, где Союз художников? Вот по этой улице до проспекта Кирова, потом…

Он не слышал, что она там говорила, эта девушка с витрины. Кивнул молча, перешел мостовую. На парапете садовой ограды сидела молодая женщина. Он сел чуть поодаль и обхватил руками колени. Женщина молча смотрела на него, ждала, что скажет. Он ничего не сказал. Она повернула голову и сердито взглянула на блондинку, стоявшую в дверях редакции. Потом тоже обхватила руками колени и подняла лицо к серому небу.

ТАЛИСМАН

В Борчалы Агарагим провел всего одну ночь. Тоже глупость, ей-богу, вчера приехал, сегодня кати обратно. Хоть бы денька три погостить здесь, отдохнуть от бакинского шума, от городской суеты, подышать чистым воздухом, попить вкусной родниковой воды. Когда он, нехотя подойдя к машине, сел за руль, теща снова стала упрашивать, чтоб не уезжал, но ей ответила Перване: «Нельзя, мама. В понедельник у него дела». «Плевал я и на их дела, и на понедельник!» — тронув машину, мысленно выругался Агарагим, но тут же подумал, что не очень-то на них плюнешь, в понедельник он должен принимать экзамены у заочников…

Агарагим глядел на плоские сероватые холмы, тянувшиеся вдоль шоссе, и думал, какая это, в сущности, мука — часами одному сидеть вот так, за рулем. Когда ехали в Борчалы и рядом были жена и дочка, те же самые холмы не казались такими безрадостно-серыми, и дорога не была такой закрученной, и асфальт не так слепил глаза. Колеса и то шуршали иначе, сейчас прямо как фонтан какой плещет, баюкает, сон навевает. Подумать только: больше четырехсот километров! Крути и крути баранку… Агарагим сразу затосковал, но тут же одернул себя: нельзя, четыреста километров тосковать да злиться — сердце лопнет. Успокоиться надо, отвлечься. А в конце концов, подумаешь — далеко!.. «Жигули» новые, что им четыреста километров? Колеса шумят? Включи приемник. Запусти магнитофон. Чего ради ты японский магнитофон доставал, тысячу отвалил спекулянту?

Агарагим нажал клавишу, и грубоватый, низкий голос турецкой певицы, похожий на голос подвыпившего мужчины, наполнил салон, заглушив водопадное журчание колес.

Агарагим слушал грустную песню, и мысли у него были невеселые. Да… Целый месяц куковать одному в трехкомнатной бакинской квартире. Целый месяц ни жены, ни дочки. Сам себе чай вскипяти, сам обед свари, приберись, на базар съезди… Ну зайдет иногда старший брат, все равно: одиночество есть одиночество.

Каждый год повторяется одно и то же. Перване, как кончились в школе занятия, берет дочку и — к своим в Борчалы, а он один торчит в Баку в ожидании отпуска. Это лето впервые отправил семью не поездом, сам отвез на новеньких «Жигулях». Хорошая вещь машина, где захотел, там и остановился — отдыхай себе. И езжай куда хочешь: в горы, в сад, в лес… Вот только характер у Перване: вроде бы молодая женщина, а чтоб куда-нибудь на курорт… Он бы куда хочешь жену повез, хоть за границу. Путевку достать — раз плюнуть, позвонил, и все. Так нет же, ничего ей не надо, кроме Борчалы. «Но, понимаешь, старики так ждут! Побуду с ними два месяца в году, для них это счастье. Ведь у них никого, кроме нас! Ну сам подумай!»

Агарагим прекрасно понимал жену. Конечно, два месяца в году погостить у родителей, порадовать стариков — хорошее, благое дело. И все же сейчас он пришел к решению: нельзя до такой степени быть под башмаком у жены, больше он не согласен весь отпуск торчать в Борчалы. Раньше хоть машины не было, руки связаны, теперь, слава богу, и машина имеется, и деньги есть. Погостили у стариков недельку-другую, хватит, сели в «Жигули» и в путь — смотреть новые места. А иначе чего ради покупать машину? Кучу денег потратили! «Вы уж меня простите, дорогие тесть с тещей, но я хочу жить своим умом».

Агарагим облегченно вздохнул, как человек, пришедший наконец к трудному решению, поглядел на дорогу и увидел, что подъезжает к Казаху. Впереди стоял памятник — самолет, он так сверкал на солнце, что казалось, не самолет, а крылатое солнце опустилось на постамент. Это был памятник первому летчику-азербайджанцу. «Молодцы казахчане, не забыли в повседневной суете о погибшем герое-земляке!»

Возле памятника дорога раздваивалась. Налево уходило главное шоссе — на Казах; это была его, Агарагима, дорога. Направо ответвлялась дорога поуже, и на ней вдалеке желтело что-то похожее на копну сена: Агарагим разглядел, что это не копна, а грузовая машина, до такой степени заваленная сеном, что не видно даже кабины.

Подъехав к развилке, Агарагим выключил магнитофон, сбавил скорость, объехал стоящую у развилки машину, и вдруг — удар!.. Правое стекло разбилось, осыпав осколками сиденье. Сперва Агарагим не понял, что случилось, а когда понял, почувствовал вдруг такую боль, будто в спину ему вонзили нож. Он с трудом вылез из машины, ноги не держали.

Правое переднее крыло было смято, передняя дверца вогнута внутрь, правый фонарь разбит вдребезги. Еще не придя в себя, с бьющимся сердцем Агарагим взглянул на грузовую машину. У подножки кабины, замерев от ужаса, стоял тщедушный парнишка. Он был настолько худ и хлипок, что, если б не черные, в ниточку, усы, можно было бы подумать — мальчишка.

Боль не отпускала, руки тряслись, коленки подгибались…

— Ты что же наделал, а?! — сказал Агарагим, и ему показалось, что слова эти не выговорились — застряли где-то внутри.

Но парень его услышал.

— Не знаю, дядя… — сказал он дрожащим голосом. — Не видел! Ей-богу, не видел!

От роду он такой глазастый или от страха глаза таращит? А ведь, пожалуй, и у него сейчас глаза не меньше. Бывало, в жизни туго приходилось, и страшные моменты случались, но эта боль!.. Такой боли Агарагим не испытывал никогда. Хотелось лечь прямо тут. И лег бы, если б не замухрышка этот. При нем Агарагим не мог разрешить себе расслабиться. Ну вот что делать? Изматерить этого недоноска или излупить его? И откуда она на его голову, эта машина с сеном?!

И тут Агарагим поневоле вспомнил Перване. Сколько раз жена говорила ему: «Повесь в машине талисман: от сглаза охранит и от беды спасет». Разумеется, Агарагим не верил ни в сглазы, ни в талисманы, ни в прочие подобные глупости, а вот сейчас пожалел, что не послушался жену.

— Ты что, слепой? — спросил Агарагим, стараясь не показать, что его всего колотит. — Не видел, что я еду?

— Не видел! В том-то и дело. У меня заднего зеркала нет… Да еще сено… Хотел свернуть… — Немного осмелев, паренек подошел ближе. — Слава богу, хоть вы целы. — Он оглядел смятое крыло, вдавленную дверцу. — Это мы выправим. Клянусь! Только, дядя… Не поднимай скандала! А? Ради бога!

Агарагим поглядел по сторонам. Всегда такое движение, а тут, как назло, пусто. Никого, чтоб засвидетельствовать, что он, Агарагим, нисколько не виноват в происшедшем.

Парень тоже поглядел вокруг.

— Дядя! Уедем, пока зеваки не собрались! — он глядел на Агарагима большими испуганными глазами.

Агарагим покачал головой.

— Будем ждать автоинспектора.

— Зачем? Починю я твою машину! Все расходы на мне. Починю! Даже и следа не останется.

Но Агарагим прекрасно понимал, что машине прежней не быть, и это приводило его в бешенство. Накричать бы как следует на этого разиню, но голос Агарагима звучал мягко, укоризненно, и он сам не понимал почему. От бессилия перед случившимся, от собственной слабости Агарагиму хотелось реветь.

— Что ты тут выправишь? — сказал он, махнув рукой. — Изуродовал машину. А я завтра в Баку должен быть. Ну что теперь делать?

Парень молчал. Сказать ему было нечего.

— А может, поедем к нам? — неуверенно проговорил он. — Сегодня же и починим.

Агарагим не ответил, и парень чуточку осмелел:

— Дядя! Ну что тебе проку, если я из одной беды — да в другую?.. У меня и так все ни к черту… Отнимать у человека кусок хлеба?.. Прошу тебя, едем. Пока не набежали… — Парень затравленно огляделся. — Езжай за мной, а? — Он встал на подножку грузовика. — И не сомневайся ты, ради бога, все будет в порядке.

Агарагим был как со сна, когда еще не совсем воспринимаешь окружающее. Ехать за машиной или ждать? Кого ждать, чего ждать? Автоинспекцию? До вечера тут проторчишь. Да что проку от инспекции? Не дадут же они ему новую машину. А этот заморыш, может, и впрямь починит? Да…

Грузовик постепенно удалялся. Агарагим смотрел ему вслед, не зная, на что решиться. И ехать за парнем было глупо, и здесь торчать бессмысленно. Сам не понимая как, Агарагим оказался в машине. И вдруг грузовик исчез из виду. Агарагим нажал на стартер. «Еще удерет, чего доброго!..» Но машина остановилась за поворотом дороги, и парень, высунувшись из кабины, махал ему рукой: сворачивай!

Они проехали несколько деревень, почти сливающихся одна с другой. Потом с асфальтированной дороги свернули на узкую грунтовую. У самой деревни Агарагим увидел дощечку с названием, бросил на нее косой взгляд: «Алпоуд», вздохнул и покачал головой. «Уж если деревня так называется, можно себе представить ее обитателей. «Алпоуд» — надо же!..

Они въехали во двор, обнесенный живой изгородью. Парень выпрыгнул из машины.

— Добро пожаловать! — сказал он, подходя к Агарагиму, уныло сидевшему за рулем. И, обернувшись к дому, крикнул: — Мама! У нас гость!

Агарагим вылез из машины и увидел, что на веранде на деревянном топчане сидит тучная пожилая женщина. Женщина взяла лежащую рядом косынку, повязала голову и, кряхтя, поднялась.

— Милости просим! — сказала она, выйдя на крыльцо. Двигалась женщина трудно, будто стреноженная; казалось, ноги не в силах выдержать тучное ее тело. Длинное широкое платье делало женщину еще массивней. Подойдя, она протянула Агарагиму руку и, тяжело дыша, сказала:

— Здравствуй, дорогой!

Агарагим молча кивнул. Не обязан он вступать в беседу с незнакомыми людьми. Зачем они ему? Если б не этот поганец с сеном, он, может, никогда в жизни и не узнал бы, что есть на свете деревня Алпоуд, не увидел бы эту толстуху с ее брюхом, мощными складками свисающим под платьем, с ее огромными, тяжко колышущимися грудями. И жил бы, горя не знал. Обитают эти люди в одной с ним стране или на другом материке — в Африке, например, ему от того ни холодно ни жарко.

— Проходи, пожалуйста! — приветливо повторила женщина, видя, что Агарагим остановился в нерешительности. У нее было совершенно круглое темное лицо, грубоватое, похожее на мужское, один глаз до половины затянут был белой пленкой.

Агарагим что-то пробормотал себе под нос.

— Невестушка! — крикнула хозяйка, обернувшись к дому. — Стул гостю!

Молодая женщина появилась так быстро, будто со стулом в руках стояла наготове за дверью. Проворно поставила стул под грушей и так же быстро вернулась в дом.

Агарагим подозрительно огляделся: чего это они так встречают незнакомого человека? Поискал глазами парня. Тот стоял возле грузовика и сосредоточенно курил, к нему жалась девочка лет трех; держа в руках куколку, она снизу вверх смотрела на парня, но тот, похоже, не замечал ее. Агарагим тоже не понял, откуда взялся ребенок. Впрочем, размышлять об этом было некогда, нужно было быстрей привести в порядок машину.

Носком ботинка парень придавил окурок и, раскинув руки, пошел на поклевывающих зерно кур. Куры, кудахча, бросились за хлев. Через минуту парень появился с двумя петушками в руках.

У Агарагима пересохло во рту, внутри горело; казалось, в тот момент, когда машины столкнулись, в животе у него вспыхнул огонь и теперь медленно поджаривал его изнутри.

— Воды не найдется? — спросил Агарагим, когда парень прирезал петушков. — Попить…

— Конечно! — парень просиял. — Сейчас! Хоть пей, хоть плавай! — И, взбежав на веранду, он налил из кувшина стакан воды.

Отвернувшись, Агарагим жадно пил, и ему казалось, что, протекая внутрь, вода шипит там на раскаленных углях. Он мог бы выпить еще, но просить не хотелось. Возвратил парню стакан, хотел было поблагодарить, но тоже не стал.

— Как тебя зовут, дядя? — несмело спросил парень.

Агарагим нехотя назвал себя.

— А меня зовут Биннет. — Парень улыбнулся, словно радуясь состоявшемуся знакомству. — Ты тут пока отдохни, а я за мастером… Только бы дома застать! Его же на части рвут. Любую машину может. И выправит сам и покрасит… Такой мастер!

Агарагим промолчал скептически. Не верилось, чтобы в деревне с названием «Алпоуд» мог оказаться хороший мастер.

Биннет поднялся на веранду и что-то сказал дремавшей на топчане женщине. Та заохала, хлопнув ладонями по коленкам.

— Да не ругайся ты! — бросил парень, сбегая по ступенькам. — Я ж не нарочно.

Биннет ушел, а Агарагим уселся под грушей. От нечего делать оглядел двор и отметил, что он большой, даже очень. Правда, кроме дома и старого хлева, других строений нет. За домом тянулся сад с фруктовыми деревьями, тоже большой, подумаешь — колхозный. «Хозяин такого сада не должен оказаться без денег. Вон у них и кур бессчетно. А раз хлев, значит, и корова имеется, может, и буйволица, овцы… Не бедняки».

Молодая хозяйка поставила перед Агарагимом табуретку, накрытую чистой салфеткой. Принесла чай в армудике.

Ни разу даже краешком глаза не взглянула она на гостя. Зато он успел рассмотреть ее и диву давался, что в деревне с названием «Алпоуд» может жить такая красавица. Губы как спелая вишня, глаза ясные, чистые. Быстрые движения, высокая грудь…

Присев на корточки возле веранды, молодая женщина стала ощипывать петушков. Агарагим искоса поглядывал на нее. «И эта красотка — жена Биннета? И чего ради вышла за такого плюгаша?»

Стоя возле «Жигулей», девчушка ныла, выпрашивая что-то. Женщина оставила работу, подошла к ребенку и осторожно отворила дверцу. Девочка мигом сунулась в машину и вскарабкалась на переднее сиденье. Агарагим разозлился: «Надо же! Как своим добром распоряжаются!»

К чаю он не притронулся. Томясь бездельем, встал, подошел к «Жигулям». Не взглянуть на машину — на нее глядеть было нечего — на девочку. В машине было жарко, но девочка сидела смирно, замерев с куклой в руках. Она была похожа на отца, особенно глаза — огромные, как черешни. Короткие кудрявые волосы вились у нее мелко, как у новорожденного ягненка. А кукла… Кукла была необычная, Агарагим таких не видал. Тряпочная голова надета была на палочку, на круглом лице нарисованы нос, рот, глаза… Плеч у куклы не было, на их месте были приделаны пышные рукава. Платье сшито было из нарядной гофрированной ткани, и Агарагим почему-то подумал, что эту смешную куклу смастерила красивая женщина с красными, как спелая вишня, губами.

— Ты откуда сам-то, сынок?

Агарагим вздрогнул и обернулся. За спиной у него, тяжело переводя дух, стояла толстуха.

— Я бакинец.

— Служишь там?

— Преподаю в строительном институте… Физику…

— И слава богу! — Видимо, женщине тяжело было стоять. Упираясь руками, она опустилась на траву. — Мать, отец есть?

— Нет, только старший брат.

— Тоже служит?

— Да, — ответил Агарагим и почувствовал, что сказал мало, пусть не думают, что он сирота какой-нибудь. — Высокий пост занимает, — прибавил Агарагим.

— Дай бог еще выше занять!

Агарагим понимал, что хозяйка пытается завести разговор, хочет сказать что-то ему, не притащилась бы на другой конец двора, едва передвигая ноги.

— Женатый, сынок?

— Да. И дочка есть… Пять лет…

Женщина поглядела на «Жигули», вздохнула.

— Чтоб у него руки отсохли!.. — она покачала головой. — И что за невезучий парень! Как родился — одни только беды. До десяти лет всеми болезнями переболел, всеми!.. Говорили, не выживет, — выжил… А толку? Вон какой получился. Наказал бог… У других дети выучатся, на должность поступают. Этому и ученье-то никак не давалось. И то сказать, отца нет, чтоб палку взять да к ученью приохотить. Пять годочков ему было, погиб наш кормилец. Отару перегонял… А я что ж… В совхозе работала — не в совхозе, тогда еще колхоз был, — уйдешь утром, вернешься затемно…

Агарагим спросил — и чего взбрело на ум? — сколько Биннету лет.

— Ему-то?.. Стало быть, так… — вслух начала подсчитывать старуха. — Старшему моему, Эфенди, сорок исполнилось. Дочка младше его — в соседнее село замуж выдана, четверо детей уже, — она, стало быть, на три годочка моложе. А Биннет через три года после нее родился.

Получалось, что Биннету тридцать пять лет. «Всего на три года младше меня, — подумал Агарагим, — а зовет «дядей». Плюгавый, щупленький, а маленькая собачка до смерти щенок».

Женщина вздохнула, обратив лицо к небу. Агарагим подумал, что ее затянутый пленкой глаз ничего не видит и что, наверное, второй глаз постигнет та же участь.

— Уж натерпелась я, пока их вырастила… Теперь-то на пенсии, двадцать три рубля получаю… Да хоть бы и не получала… Много ли мне надо? Эфенди в совхозе трактористом, свой дом, мать не оставляет, возьми всевышний от моей жизни да ему прибавь! И на дочку жаловаться грех. А вот этот… — Уголком косынки женщина вытерла слезу, скатившуюся из здорового глаза. — Ноги-то у меня, видишь… ревматизм замучил… И он, несчастный, век мой укорачивает…

У Агарагима не было ни малейшего желания выслушивать ее жалобы. Зная себя, он боялся смягчиться, пожалеть парня. Раздраженно взглянув на часы, он хотел отойти, но женщина, почувствовав его намерение, шмыгнула носом и снова заговорила:

— Работать никак не приладится. Сперва в совхозе работал, потом на железную дорогу подался. Потом уж Эфенди к себе его взял, на тракторе обучил… И оттуда сбежал. Бросил трактор. Слонялся, слонялся. Слава богу, в армию взяли. Вернулся, бумагу привез — шофер, выучили там. Дали ему в совхозе старенький грузовик. Ничего, одумался вроде, стал работать. Что ж, думаем, раз такое дело, женить надо парня. Высватали ему хорошую девушку, — старуха кивнула на веранду… — Дочку ему родила, вон в твоей машине сидит — забавляется… Вторым тяжелая ходила, а тут опять ему, невезучему, беда: машина перевернулась. Подбили его спекулянты, глупого, деньгами поманили… Нагрузили капустой машину да и погнали ночью в Армению. Только, видно, бог-то следил за ними, свалилась машина в ущелье. Один аферист руку сломал, другой ногу покалечил, а наш хоть бы нос раскровенил!.. Посадили, год дали. А невестка, как посадили его, давай горевать!… С утра и до ночи льет и льет слезы, никак успокоиться не может. Горевала, горевала и мертвенького родила… Мальчик был…

Агарагим взглянул на невестку хозяйки и подумал: как же должен быть ненавистен он этой женщине, если даже не взглянула ни разу, «здравствуйте» не сказала. И эта, толстая, тоже зла на него, беду в дом принес. Он едва удержался, чтобы не начать оправдываться, объяснять, что ни в чем не виноват, что, желай он им зла, он их Биннета инспектору передал бы. Вот тогда уж помучился бы…

— Пришел из тюрьмы, — вздохнув, продолжала старуха, — просил, уговаривал, чего только не делал, чтоб машину дали. Дали!.. Только машиной-то не назовешь, дыра на дыре, заплата на заплате. День работает, пять дней чинит… Сегодня утром и говорит мне: выходной, мол, поеду, сенца привезу скотине. А я как чувствовала, не надо, говорю, сынок. Я сон плохой видела. Да и знаю, всегда же с ним что-нибудь… Поехал. Ну вот, что теперь делать с ним? Где у него деньги за ремонт платить?

У Агарагима кончалось терпение. Солнце уже ушло со двора и виднелось лишь вдалеке на горах. Немного погодя оно скроется за вершиной, упирающейся в самое небо, и наступит вечер.

Старуха взглянула на него, вздохнула и, с трудом переставляя непослушные ноги, направилась к дому. Видимо, все сказала, что хотела. Теперь уж как гость решит…

Взревывая и отчаянно дымя, во двор ворвался «Москвич».

— Слава богу! — выпалил Биннет, выскакивая из машины. — Вот он, Аждар!.. Нашел…

Сидевший за рулем человек отворил дверцу машины, спустил ноги и, как старому другу, во весь рот улыбнулся Агарагиму; спереди у него было всего три зуба: два снизу, один вверху. Голубовато-мутные, пьяные глазки его светились радушием. Он был такой же тощий, такой же невидный, как Биннет, и так же трудно было определить его возраст.

— Ну выходи же, ей-богу! — поторопил его Биннет.

— Добро пожаловать… дорогой гость… — держась рукой за дверцу, с трудом выговорил Аждар. Шагнул вперед и протянул Агарагиму руку. — Ты не тужи, браток… Машина… Это я мигом… Эта машина? Эта, да? — Аждар, пошатываясь, направился к «Жигулям».

Биннет вынул из машины дочку, стряхнул с сиденья осколки стекла.

Упершись одной рукой в бок, Аждар пристально рассматривал «Жигули», а Агарагим тем временем оглядывал его «Москвич». Битый, погнутый, весь в заплатах… Ни задних сидений, ни стекол в дверцах; на ходу неплохо продувает — не машина, а утильсырье. Не верилось, чтоб хозяин такой машины был мастером по ремонту автомобилей.

— Так… — Аждар внимательно оглядел побитые места. — Это пустяки… — сказал он Биннету. — Ерунда, слово даю, ерунда. — Он уселся на траву и вытянул ноги. — Я… это… закурить… хочу, — и он сунул в рот «Аврору».

— Слушай, да он же пьян! — шепотом сказал Биннету Агарагим.

— А он всегда такой, — так же шепотом ответил Биннет. — Он же на винном заводе работал… Только он все равно… он соображения не теряет. Он, знаешь… Он за пятерых один сделает и не охнет. Руки золотые… Ты не волнуйся, он ее за час. Как новая будет!

— Эй!.. Биннет, — Аждар глубоко затянулся и оперся на локти. — Чего там шепчетесь? Он думает, пьяный? Ха, пьяный!.. Я Аждар, не кто-нибудь… Ведро выпью, а иголочное ушко прострелю. Ты скажи ему… гостю, скажи… Скажи, это Аждар! — он стукнул себя кулаком в грудь.

— Да я уж сказал, — Биннет засмеялся.

— Ну тогда водички принеси, нутро горит.

Биннет пошел за водой. Аждар, послюнив палец, загасил папиросу, бросил окурок через плечо и сел.

— Браток… ты… это… ты не горюй. Ясно? Чего горевать, если есть Аждар? Сейчас… Как новая будет… Со склада… Биннет мне родня, ясно?.. Я все сделаю… и ни копейки… ясно? С родственников не беру… Деньги… Что они, деньги? — Он вздохнул, поскреб заросший щетиной подбородок, взглянул на «Жигули», потом на небо, потом повернулся и поднял глаза на гору за деревней. — Вон гора, видишь?.. Гокезен называется… Не слыхал?.. Видишь, вершина?.. Как пика. А я залезу! Точно говорю — залезу! Просто время нет… Залезу и шибану там стаканчик!

Обливая шею и грудь, Аждар с наслаждением выпил принесенную Биннетом воду. Агарагим облизал губы, но просить воды не стал.

— Ну… господи благослови!

Аждар поднялся, достал из багажника «Москвича» деревянную кувалду и лом. Можно было подумать, что лом этот годами валялся где-то в грязи, столько на нем было ржавчины. Встав на колени возле машины, Аждар поставил лом под поврежденное крыло. Ударил снаружи кувалдой разок, другой. Крыло, затрещав, лопнуло по всей длине. Аждар отпрянул.

— Э-э-э!.. Что ж это такое? Треснуло… Не металл, а бумага… Я не виноват…

Агарагим кинул яростный взгляд на Биннета. Сейчас он был раздосадован больше, чем когда Биннет повредил ему машину. Он чуть не отшвырнул Аждара от «Жигулей».

Аждар сам отошел в сторону. Бросил лом и кувалду.

— Чего-то руки дрожат… — Он усмехнулся. — Давай, Биннет, принеси немножко.

Биннет побежал в дом, а Аждар снова опустился на траву.

— Поправим… — сказал он. — Тут главное — терпенье… Про трещину ты не думай. Залатаем, будет как новенькая. Аждар — это Аждар. Я, правда, больше по грузовым… с этими… не приходилось… Ничего… Ты, главное, не сомневайся. — Аждар все бормотал, бормотал, и чувствовалось, что уговаривает он не столько клиента, сколько себя самого.

Появился Биннет: в одной руке стакан водки, в другой помидор. Аждар принял у него из рук водку и помидор.

— Мне пятьдесят два, — сказал он, глядя на водку, — тридцать два года с ней дружбу веду… Думаешь, я это чего не влез на гору? Влезу! Клятву дал… что выпью там, на горе! Господи, прости меня, грешного!.. — Он обратил лицо к небу. — Прости и помилуй. Ты знаешь, нету на мне больших грехов… А если мелочь какая… ну их на водку спиши…

Он отпил полстакана, сморщившись, откусил от помидорины и проглотил, не жуя.

Биннет не смел взглянуть на Агарагима. Он мысленно молил бога, чтоб тот надоумил Аждара, чтобы Аждар сделал, выручил бы его из беды.

А Агарагим молчал, с омерзением поглядывая на Биннета. «Нашел кому поверить!.. Ничтожество! Жарища, а этот мозгляк вон какую кепку напялил!.. Надо же, с кем судьба свела!..»

Аждар расстегнул сатиновый пиджак, почесал впалую грудь. Майки на нем не было. Ребра торчали наперечет, живот, казалось, прирос к позвоночнику.

— Ну, господи благослови! — Аждар поднялся с земли, взял в руки лом, кувалду. — Начнем… — сказал он, но видно было, что начинать ему очень не хочется.

— Не надо, — сказал Агарагим.

У Аждара будто гора с плеч свалилась, та самая, которую он столько лет собирался покорить. Но он не показал виду.

— Чего, браток? Давай! Я это мигом…

Вот тут уж Агарагим не выдержал.

— Хватит! — выкрикнул он. — Не умеешь — не берись! Хуже только машину изувечил. А ты!.. — Он обернулся к Биннету. — Взрослый человек! Чего ты меня сюда притащил? Поиздеваться решил?! Я тебе такое устрою! Хочешь? Это я могу!

— Ну зачем?.. Ну что ты… — Биннет испуганно хлопал глазами. — Вышло так… С кем не бывает? Я за братом послал, приедет, решим, как что…

— Они решат! А я завтра в Баку должен быть! Понимаешь ты это?

— Ну… Раз мастер тебя не устраивает, может, в Баку починишь… Скажи сколько. Я заплачу.

Агарагим медлил, боясь назвать сумму. Он понятия не имел, во сколько может обойтись ремонт.

— Тысячу! — бросил он, не глядя на Биннета.

— Да ты что?! — Аждар швырнул лом и кувалду. — За что ж тут тысячу брать?!

— За что? Машина новая, четырех месяцев не ездил!

— Пускай новая, но тыщу… — Аждар покрутил головой.

— Тысячу, — повторил Агарагим, тоном своим показывая, что не собирается устраивать торговлю.

Застегивая сатиновый пиджак, Аждар направился к веранде. Сел на топчан к хозяйке и стал что-то говорить ей, разводя руками.

Биннет молча стоял перед Агарагимом. Курил, лихорадочно затягиваясь сигаретой. Наконец поднял голову, спросил несмело:

— Может, сбавишь? А, дядя?

— Я сказал! — Агарагим повысил голос.

Отворилась калитка, и во двор вошел невысокий коренастый человек, обритый наголо. Он шел, чуть раскачиваясь, помахивая руками… В нем не было ни малейшего сходства с Биннетом, но Агарагим сразу догадался, что это и есть Эфенди, старший брат.

— С приездом! — приветливо сказал Эфенди и крепко сжал руку Агарагима твердой и жесткой рукой. — А чего это ты стоишь? Эй, мама! Кто же так гостя встречает?! Где ваши хлеб-соль? Где стол накрытый?

Он поднялся на веранду. Аждар, сокрушенно качая головой, что-то сказал ему. Мать запричитала, ударяя себя по коленям, и, похоже, это не понравилось Эфенди.

— Перестань! — раздраженно бросил он. — Слава богу, я еще не умер. Есть давайте, с голоду помираем!.. Невестушка, ты где запропастилась?

Молодая женщина поспешно вышла на веранду. Эфенди взглянул на нее и ладонью похлопал по столу. Молодая женщина мгновенно исчезла в комнате, и Агарагим понял, что в этом доме Эфенди — хозяин и слово его — закон.

Принеся белоснежную скатерть, женщина накрыла стол.

— Поднимайся сюда! — позвал Агарагима Эфенди, — Я вижу, они тебя совсем довели… А ты, — он обернулся к стоявшему в стороне брату, — пойди и принеси Аждаров саз. Пускай побренчит, послушаем…

На веранде было не жарко. Солнце село, жара спала…

Агарагим пил чай и думал: хорошо, что пришел этот Эфенди. С его появлением он как-то сразу перестал беспокоиться, на сердце стало легко, неизвестно откуда взялась вдруг уверенность, что все образуется, обойдется. Он смотрел на румяные щеки Эфенди, на его густые кустистые брови, на потрескавшиеся толстые пальцы и думал, что вот такой человек может все.

Биннет принес саз и пристроился с краю стола. С тех пор как пришел брат, он не проронил ни слова. Говорили Аждар и Эфенди. Толковали о том, о сем, обо всем на свете, только не о разбитых «Жигулях».

Молодая хозяйка принесла большую миску куриной чихиртмы — из тех самых петушков, — поставила графин красного вина и бутылку водки. Накрыла на стол и снова исчезла.

Эфенди стал разливать вино по стаканам.

— А ты, дорогой, — он взглянул на Аждара, — прикладывался уже сегодня?

— А как же! — Аждар усмехнулся, показав три передних зуба.

— Губишь себя. Не бросишь водку, так и помрешь, не достигнув своего желания. Ну да мы твою заботу на себя примем: тело твое снесем на гору, зароем там, а на могилу ведро водки.

— Вот за это спасибо! — Аждар весело потер руки. — Договорились: помру раньше тебя, сделаешь, как обещал! — Он поднял стакан. — За здоровье нашего гостя! Пусть всегда светлым будет его путь, пусть лает его собака, пусть пылает в его доме очаг! — В несколько глотков Аждар опустошил стакан.

Биннет поднял свой только после того, как Эфенди сделал ему разрешающий знак. Выпил, но еды в рот не взял ни крошки.

Агарагим был голоден, но что-то стояло в горле, мешало есть, он с трудом проглотил кусок, другой. Он все ждал, когда Эфенди скажет ему наконец: «Ешь спокойно, о деньгах не волнуйся. Деньги здесь, у меня в кармане». Но Эфенди вел себя так, будто здесь все свои, собрались случайно. Не спросил даже, кто он, откуда, куда ехал.

Было уже поздно, но свет не зажигали: луна светила так ярко, что все было отчетливо видно.

Биннет то и дело поднимался из-за стола и уходил куда-то. Сперва Агарагим думал, что он так, по нужде, но потом увидал, что из-за угла, за которым скрылся Биннет, поднимается дымок; не решаясь закурить при старшем брате, Биннет подальше уходил с папиросой.

Аждар вынул саз из чехла, приник к нему подбородком и закрыл глаза…

Агарагим не очень-то жаловал саз, годами не слышал его и не скучал. Но игра Аждара потрясла его. Немыслимо было поверить, что грязные, потрескавшиеся пальцы жалкого, тощего, погибающего от водки мужичонки могут извлекать из саза эти поразительные звуки. Почему-то Агарагим вспомнил дочку, жену, ему захотелось плакать…

Биннет не отрываясь смотрел на своего гостя. Он видел нежную кожу чисто выбритого лица, такую белую и прозрачную, словно ее никогда не касался луч солнца. Видел волосы, черные, густые, волнистые. Светлые глаза гостя были ясны и красивы, как у молоденькой девушки. Он был высок и широк в плечах — вполне можно выкроить трех таких, как Биннет. Сорочка на нем была белоснежная, накрахмаленный воротник ее стоял прямо, и Биннет подумал, что ни разу в жизни не надевал он такой белоснежной, такой твердо накрахмаленной сорочки. Гость был красив, и Биннету казалось, что сердце у такого человека должно быть так же прекрасно, как лицо? «Ну зачем ему эта тысяча? Да будь я хоть наполовину так красив, имей я сто машин, я бы все сто разбил и не охнул. Тысячу запросил! Неужели совести нет? И половины за глаза хватит!»

— Эфенди, дорогой, послушай вот это… Сам сочинил, называется «Вершина Койезен». — Аждар заиграл новую мелодию, но, взяв несколько аккордов, отложил саз. — Ох, судьба-судьбинушка!.. И когда только взберусь на свою вершину?

Ему никто не ответил. Разговор за столом не клеился.

Аждар вылил в рот остаток водки, скривился, крякнул…

— Эфенди, а Эфенди! Тыщу-то где возьмешь?

— Помалкивай! — беззлобно прикрикнул на него Эфенди. — Против смерти средства нет, а это… Был бы ты жив-здоров, а все остальное устроится! — Он провел ладонью по бритой макушке, усмехнулся. — Аждар, а сколько стоит твоя машина?

— Машина? — Аждар пожал плечами. — Разве это машина? Собаку на веревке не затащишь, а я вот ничего, езжу… Ты — ладно… Ты скажи, где тыщу возьмешь?

Агарагима передернуло. Никакого такта у людей, такие вопросы можно и без него обсудить. Эфенди-то не поддерживает разговор, а этот пьянчуга никак не угомонится.

— Нет, ты скажи! Если Биннет весь дом свой на базар сволочет, никто тыщи не даст! Тыща рублей! Это ж подумать!..

— Чего пристал? — Лицо у Эфенди слегка покраснело. — Слава богу, не нищие. У Биннета корова есть, два теленка. У меня в доме ковры найдутся. Сестра у нас есть, любого брата стоит, она поможет. Только бы гость наш обождал немножко.

«И обожду, — решил Агарагим. — Завтра дам срочную телеграмму, что задерживаюсь».

— Сказал бы матери, — Аждар толкнул в бок Биннета. — Пусть хинкал сготовит, утром посидели бы, поели… — Он с трудом сосредоточил взгляд на лице Агарагима. — Ты когда-нибудь ел хинкал с курутом?

— Ел в Борчалы…

— В Борчалы!.. — Аждар покрутил головой. — Такой, как в Казахе готовят, ты нигде есть не мог… Только… условие… Хинкал под кизиловую… Ясно? Ну, я пошел, пускай детишки не думают, что пропал их отец… — Он стукнул себя в грудь кулаком. — Я Аждар! Ясно?! Аждар! И я влезу на эту гору!.. Могилой отца клянусь, влезу! Хоть на четвереньках, а вскарабкаюсь! Меня не зря Аждаром зовут!..

Он, спотыкаясь, спустился по ступенькам, и долго еще со двора доносился его голос: «Меня не зря Аждаром зовут! Да, Аждаром!.. Аждаром!..»

Эфенди взял Агарагима под руку, отвел в сторону.

— Ну, дорогой, ложись и спи спокойно. Как ты сказал, так и будет.

— Вы только поймите меня, — не желая сдаваться, сказал Агарагим. — Машина же совершенно новая… Не обижайтесь…

— Какая может быть обида? Ты на нас в обиде не будь, мы кругом виноваты… Задержали, обеспокоили… Зато утром хинкалом тебя угостим. А деньги… Все будет в порядке. Ну, будь здоров! Спокойной ночи!

Агарагим попросил, чтоб ему постелили во дворе. Из комнаты вынесли койку с металлической сеткой и поставили под грушей.

Агарагим лег как был, одетый, даже туфли не снял. Только сейчас он почувствовал, как устал, все тело ныло, голова была тяжелая, но сон почему-то не приходил. В другое время он с наслаждением выспался бы на воздухе, под деревом, а сейчас лежал, уставившись в ясное небо с снявшими на нем звездами, и слушал, как гудит у него в ушах…

Такая большая деревня — и ни звука, словно ее со всеми домами и жителями опустили в глубокий колодец. Корова и телята, привязанные возле хлева, жевали жвачку и изредка постегивали себя хвостами по бокам. Агарагиму вдруг начало казаться, что вокруг никого, одна только мертвая пустыня, и утро здесь никогда не наступит, и солнце не встанет из-за гор, и он так и будет вечно лежать под деревом, не в силах выбраться из-под сверкающих золотистых звезд.

В саду прокричал удод, где-то далеко ему отозвался другой. Агарагим сел и стал слушать их перекличку. Потом повернулся, взглянул на террасу. Толстуха спала на своем топчане и, несмотря на жару, кажется, закуталась с головой… И тут, в тишине, Агарагим уловил какой-то тихий ноющий звук. Это не птица. И не из сада слышится — с веранды. Он напряженно прислушался. Кто-то плакал. Затаившись, давясь рыданиями, чтоб не было слышно. Женщина на веранде была неподвижна, но Агарагим уже знал: плачет она. Завтра Биннет поведет на базар корову или телят, а деньги на покупку коровы та женщина собирала по копеечке, отрывая от себя. Да и Эфенди не просто будет продать пару ковров. Полгода копи — в пять минут выброси. А почему? Да потому, что так захотел этот бакинец. И ничего не поделаешь. Биннет только-только вылез из одной истории, и, если опять накроется, машины ему не видать как своих ушей. Вот мать и плачет. А может, не плачет, может, ему показалось? Нет, точно. Вот повернулась… плач затих… легла лицом к стене… и опять плачет под одеялом…

Агарагим подумал, что, кроме маленькой кудрявой девчушки, никто сейчас не спит в этом доме. Там, за закрытой дверью, Биннет и его красавица жена лежат рядом и глядят в потолок. Глядят и молчат. Биннет курит, прикуривая одну папиросу от другой, жена плачет. Плачет, покусывая яркие, как вишни, губы, и в душе проклинает Агарагима: «Чтоб жена твоя мертвого родила!»

У него запершило, зажгло в груди. Когда жжение захватило грудь, он услышал плач девочки. Она будет плакать завтра, когда увидит, что корова не пришла из стада: она станет просить молока, а мать прижмет к груди ее кудрявую головку и тоже заплачет. Будет плакать, плакать, а потом, через несколько месяцев, родит мертвого мальчика.

Агарагиму вдруг стало нехорошо. Заныло в груди под костью, тяжесть сдавила сердце.

Слыша, как оно колотится в ушах, Агарагим встал и направился к машине…

Когда «Жигули» проезжали мимо дома, женщина на веранде испуганно вскочила. Агарагим не видел ее лица, но уверен был, что глаза женщины вытаращены от удивления…

В белом свете луны отчетливо была видна каждая выбоина на дороге. Край неба постепенно светлел… От свежего влажного воздуха в машине запотели стекла. Сквозь разбитое переднее стекло врывался прохладный ветерок, приятно остужая лицо.

Подъезжая к памятнику, похожему на летящую птицу, где его «Жигули» ударила машина Биннета, Агарагим взглянул на часы — четыре. Искоса посмотрел на переднее сиденье и улыбнулся: безрукая куколка в ярком платье. «Вот мне и талисман», — подумал Агарагим и ощутил вдруг, что боль, давившая в груди под костью, исчезла.

И нажал кнопку магнитофона.

ЗЕРКАЛО ДЛЯ ПРИДАНОГО

Переполох поднялся, когда до свадьбы оставалось всего ничего. Абдулла слышал, говорили ему, что тяжкое это дело — выдавать дочку, но он и представить себе не мог, что из-за такой мелочи тяжесть эта может стать неподъемной.

Оказалось, что в приданом отсутствует зеркало. В районе нужного зеркала, большого и красивого, Абдулле найти не удалось. Он объездил все магазины и лавчонки в двух соседних районах и вернулся с пустыми руками, злой и разочарованный. На веранде сидели родственники, человек пятнадцать.

— Будь моя воля, сжег бы все эти магазины! Это же подумать только! Ничего, кроме маленьких, круглых, какие бабы в сумках носят! Зеркала — дефицит! Тьфу, чтоб вы сдохли!..

Неясно было, на кого плевал Абдулла: на тех, кто сделал зеркала дефицитом, или на родственников, пославших его добывать зеркало.

— Больше я зеркало искать не буду, — решительно заявил Абдулла и сел, спустив ноги с веранды.

Родственники молчали.

— Дядя, — подала наконец голос одна из племянниц, — ну какая ж это невеста — без зеркала?

— Зеркало — на счастье… — поддержала ее другая родственница.

— Что я вам, рожу зеркало?! — окрысился Абдулла. — Нету их!

Среди родственников, собравшихся на веранде, присутствовал Насир. Отцы Абдуллы и Насира были двоюродными братьями, и поэтому Абдулла с Насиром тоже звали друг друга братьями. Его, как и других, пригласили помочь, посоветовать, но пока что ни за советом, ни за помощью к нему не обращались.

И вот Насир почувствовал, что пришел его час. Сперва он поворочался на скрипучей табуретке, потом откашлялся и заявил:

— Не думай больше про зеркало. Пускай будет моя забота.

Все разом обернулись к Насиру, но тот смотрел лишь на потное, усталое лицо Абдуллы.

— Зеркало — вещь необходимая. Ты первую выдаешь, порядка не знаешь. У меня четыре дочери — дай бог им всем счастья, — придет время, и они замуж пойдут, я не допущу, чтоб чего-то недоставало. Дочь покидает отцовский дом, пусть покидает довольная, без обиды в сердце. Понимаешь меня?

Абдулла был лет на пять старше Насира, но сейчас казалось, что пожилой, опытный человек наставляет Абдуллу, уча его уму-разуму. Абдулла смотрел на пышные густые усы Насира и согласно кивал.

— Я понимаю… — виноватым голосом сказал он. — Я бы вчетверо, впятеро переплатил. Ну нету их! Если знаешь, где имеются, скажи, сейчас же поеду.

— Знаю, где есть, — сказал Насир и помолчал; сидевшие рядом уважительно смотрели на него. — В Баку зеркало найду. В таком огромном городе да чтоб не нашлось зеркала!.. Поеду и привезу.

Абдулла не верил своим ушам. Он знал, что чайханщик Насир считанные разы выезжал из дома, в соседних районах-то не бывает, не то что в Баку. С утра до вечера стоит у своего самовара. Ни одна свадьба, ни одни поминки без него не обходятся. На этой свадьбе чай тоже был его заботой — это и Абдулла знал, и все родственники. Но у Абдуллы в голове не помещалось, что Насир может собраться в Баку за зеркалом.

— Братец, — сказал Абдулла, недоверчиво глядя на Насира, — а ты знаешь, сколько до Баку? Четыреста километров.

— Ну и что? — Насир усмехнулся, поглаживая усы. — Самолетом час пути… До свадьбы неделя, за неделю я пять раз в Баку слетаю. Сейчас полдень, самолет в два часа, все нормально. Бог даст, куплю сегодня зеркало, а завтра автобусом выеду. К вечеру вернусь. А когда я буду первую дочку выдавать, ты мне из Баку зеркало привезешь. Договорились?

Что можно сказать? Молодец Насир! Настоящий мужчина, для родни ни времени своего, ни сил не жалеет. Так все и сказали. И решили еще, что одного его отпускать не стоит, может, помощь понадобится, надо отправить с ним сына Абдуллы, семиклассника Алибалу. И, учитывая, что путь дальний, до отвала накормили их пловом…

Алибала в первый раз летел на самолете. Он так радовался, что у него дрожал голос, и Насир решил, что мальчику страшно. «Не бойся!» — то и дело повторял он. «А я и не боюсь», — отвечал ему Алибала.

Увидев, что все пристегиваются ремнями, Насир толкнул в бок Алибалу:

— Привяжись. А то сдернет с места, разбиться можно.

Насир стал пристегиваться, но никак не мог разобрать, что куда засовывать.

— Как это тут?.. — раздраженно сказал он, пытаясь понять, в чем дело.

— Вот это просунь вот сюда, — сказал ему Алибала. Сам он давно уже пристегнулся.

— Да не лезет!

— Пролезет! — сказал Алибала и пристегнул Насира.

— Это что-то ремень заело, — сказал Насир. — Сколько раз летал — все нормально…

Запустили моторы, и самолет задрожал.

— Не бойся, — сказал Насир, кладя ладонь на руку Алибалы. — И по сторонам не гляди, затошнит. Ты слушай, что говорю, я сколько раз летал…

Но Алибала не хотел смотреть вперед, он хотел видеть землю: дома, дороги, машины… Маленькое все такое!.. Как игрушечные!..

— Алибала! Не боишься?

— Нет, дядя Насир, не боюсь.

— Ты не бойся, глазом мигнуть не успеешь — в Баку будем.

Алибала снова отвернулся к окну. Самолет накренился, и мальчику показалось, что накренилась земля.

— Алибала! Не тошнит?

— Нет.

— Вперед смотри! Как я.

Но Алибала посмотрел на дядю Насира и увидел, что дядя Насир побледнел, вытаращил глаза и лицо его покрылось испариной. Он сделал несколько судорожных глотков, закрыл рукой рот.

— Вам плохо? — спросил сосед.

Дядя Насир мотнул головой, не отрывая глаз от табло.

— Нажмите кнопку — принесут пакетик. Кнопку Насир не нашел, парень сам нажал ее. Подошел красивый парень в форме, негромко спросил, в чем дело, и дал Насиру бумажный мешок.

Алибале стало жалко дядю Насира.

— Не бойся, дядя Насир, — сказал Алибала, кладя руку ему на плечо. — Скоро прилетим.

— При чем тут — не бойся? — пробормотал Насир, не отнимая пакетика от рта. — Плова я переел, чтоб ему пусто было!

Когда они, выйдя из аэропорта, свернули в чайхану, Насир еще не вполне пришел в себя. Губы у него подергивались, словно он силился улыбнуться, но на улыбку не хватало сил.

После стакана крепкого чая Насир начал отходить.

— Чуть не помер, — вздохнул он. — От скольких слышал: летишь в самолете, не зыркай по сторонам, только вперед. Я и смотрел вперед, а все равно выворачивает… В машине надежней, правда?

Насир наливал чай в блюдечко; подув на него, пил, и с каждым глотком усы его, совсем было обвисшие, вновь становились гладкими, ровными, как два птичьих крыла. Алибала подумал, что не идут Насиру пышные его усы; пол-лица закрывают: лицо у него маленькое, сухое. В Баку с такими усищами, наверное, и показаться стыдно.

Перед тем как уходить, Насир подозвал парня, разносившего чай.

— Чай у вас перестоял. Скажи тем, кто при самоваре.

— Нет, чай свежий, только заварили…

Насир приложил руку к груди:

— Ты еще кому скажи, сынок… А мне… Я по этим делам профессор.

И он положил на стол два новеньких рубля.

— Нарочно лишнее дал, — сказал он Алибале, когда они вышли из чайханы. — Пускай стыдно будет, поймет, что я не чтоб поругаться…

После долгих поисков Насир с Алибалой отыскали зеркало. Настоящее зеркало для приданого, большое, четырехугольное, в нарядной раме. Насир велел получше завернуть его в бумагу и понес, прижимая к груди. Алибале велел идти сзади и держать дистанцию.

— А то ткнешься и разобьешь мне зеркало. Ты сзади, сзади держись! Гостиница недалеко. Меня там все знают, от швейцара до директора.

После долгих просьб и уговоров Насиру удалось добыть номер на одну ночь. Номер был на третьем этаже, но Насир не стал подниматься на лифте.

— Ненадежная штука… Вдруг ни с того ни с сего вниз рванет…

Прижимая к груди зеркало, ничего не видя перед собой, Насир чуть не ощупью ставил ноги на ступеньки, Алибала шел за ним. За столом дежурной сидела пожилая женщина. Насир увидел ее и просиял.

— А, здравствуйте! — Он, улыбаясь, направился к дежурной. Хотел поздороваться за руку, но мешало зеркало. Взглянул на Алибалу, но не решился доверить ему свою ношу. — Ну, как дела, сестра, что нового?

Насир говорил сердечно, как со старой приятельницей, и видно было, что такое обращение удивило женщину. Приглаживая крашенные хной волосы, она смотрела на Насира и, кажется, не узнавала его. Насир же заметил новые морщинки на лице и на белой шее женщины.

— Как дела? — озабоченным голосом повторил он. — Дочка институт кончила?

В глазах у женщины промелькнула улыбка.

— Кончила. Уже и замуж вышла.

— Дай бог счастья! Дай бог! Мы тоже, — он кивком головы показал на зеркало, — для доброго дела приехали. Прошлый раз…

— Извините, — перебила его женщина, — но я никак не могу вас припомнить.

Насир замер, словно услышал страшную новость. Медленно повернул голову, взглянул на Алибалу и понял, что парень смущен больше, чем он.

— Ну как же. Мы в прошлый раз с Гарашем приезжали. Водитель Гараш… Не помнишь?

Женщина покачала головой.

— Не может этого быть, — сказал Насир, еще крепче прижимая к себе зеркало. — Мы с ним как раз на этом этаже ночевали. И как раз ты дежурила. Мы в прошлый раз…

— А когда это было? — перебила его женщина.

— Позапрошлый год… летом…

— Ну, знаешь ли… — посерьезнев, сказала дежурная. — Люди в обед не помнят, что утром ели, а ты хочешь… Я думала, на прошлой неделе… Позапрошлый год!.. Знаешь, сколько с тех пор тут людей перебывало? — И она рассмеялась.

Насир и в комнате не сразу пришел в себя. Как сел на кровати, так и остался сидеть, не выпуская из рук зеркала.

Наконец он положил зеркало рядом с собой и вздохнул.

— «Не могу вас припомнить…»! Как тебе это нравится? Да Гараш ей каждый день по плитке шоколада носил! Я ведь откуда знаю про дочь? Сама говорила. Сказала, на будущий год институт кончает. Чудные какие-то люди… «Не могу припомнить»!.. Да меня тут каждый… Прошлый раз с Гарашем…

Гараш работал на грузовой машине и часто ездил в Баку получать товары на базе. Позапрошлое лето он прихватил с собой Насира. Сказал, знает, где есть армудики и маленькие блюдечки к ним. Блюдечки-стаканчики было не главное, их при желании можно было добыть и в районе, — Насиру хотелось посмотреть Баку. «Хоть разок съездить! Помрешь, в Баку не побываешь». Стаканчики и блюдца они в Баку не нашли, зато Гараш свозил Насира на Кубинку, и там в одном из домишек возле рынка Насир купил чемодан индийского чая «со слоном».

Из этого самого индийского чая он чуть не полпачки отсыпал вот этой самой дежурной. «Хорошая женщина, пусть пьет на здоровье!»

— Сынок! Я сейчас приду, а ты будь тут. Зеркало не трогай.

Алибала стоял у окна, смотрел на залитые светом улицы. Он устал, но все равно с удовольствием побродил бы по бакинским улицам. Но он точно знал: Насир никуда не выйдет, не оставит зеркало без присмотра.

Минут через пять вернулся Насир, довольный, улыбающийся.

— Узнала… Ну а как иначе?.. Я ей напомнил. Пойдем вниз, в ресторан. Голодом тебя заморил.

Прежде чем войти в ресторан, Насир постоял в дверях, озираясь:

— А! Вон туда пойдем, в тот угол.

Заказывая ужин, Насир не отрывал глаз от толстой официантки, будто меню было написано у нее на лице. Но занятая своим делом женщина или не замечала, или делала вид, что не замечает, как пристально смотрит на нее Насир.

По случаю благополучного завершения дела Насир заказал себе сто граммов. Каждый раз, когда официантка подходила к их столику, он пристально смотрел на нее, загадочно улыбался, и Алибала боялся, что сейчас он спросит: «Узнаешь меня?»

За соседним столиком сидели два парнишки.

— Видишь ребят? — Насир кивнул на соседей. — Наверняка студенты. — Он окинул их взглядом и вздохнул. — Откуда-нибудь из района… И выпить ничего не взяли… Студенты, откуда у них?..

Он позвал официантку.

— За этих тоже с меня получите, — сказал он, чуть заметно кивнув на «студентов». — Только не говори, что я, обидятся еще, скажи «получено», и все. А это тебе, — сказал он официантке, засовывая ей в карман фартучка пятерку. И добавил все с той же многозначительной улыбкой: — Я тебя знаю.

— Тут меня все знают, — равнодушно сказала женщина.

— Мы с Гарашем, когда в прошлый раз приезжали, всякий раз за твой столик садились. Как войдем, поглядим, какие столы обслуживаешь, туда и идем. Я сейчас нарочно сел, думал, может, узнаешь? А ты вроде нет…

— Не помню что-то… — сказала официантка, глядя на двух только что вошедших мужчин, отыскивающих себе место.

— Ну как же, — не отставал Насир. — Мы с Гарашем вот тут сидели. Еще дали тебе пятидесятирублевку, а у тебя сдачи не было, в буфет ходила менять. Неужели не помнишь?

— Завидная у вас память… — Женщина улыбнулась вошедшим мужчинам и, ничего больше не сказав, пошла им навстречу.

Насир был обескуражен. Лысина и подбородок у него покрылись капельками пота.

— Бывают люди… — задумчиво сказал он. — Мы же ей каждый день по пятерке на чай давали. Один раз он ей десятку сунул. И не помнит!.. А?.. Мне человек десять копеек передаст, я ему десять раз «спасибо» скажу. А этим сколько ни дай, все равно рожу воротят: «Не помню что-то…» А на чай давать нужно. Нужно. С утра до вечера на ногах, а посетители попадаются — на козе не объедешь! Ладно, Алибала, пошли. Главное — дело сделали. Пошли, спать пора, завтра дорога долгая…

Дорога и правда была долгая, и за всю эту долгую дорогу Насир ни разу не встал с места, сжимая в объятьях зеркало. «Разобьешь», — говорил он Алибале, если тот предлагал подержать. Когда автобус подпрыгивал на рытвинах, Насир напряженно выпрямлялся, чтоб не трясти зеркало. Не в состоянии достать платок, он склонял голову набок, поднимал плечо и вытирал щеку о плечо. Потом — другую…

Есть он тоже не выходил. На стоянке Алибала принес ему из столовой пендир с чореком и покормил, как малого ребенка.

— Ладно, — Насир улыбнулся, — главное — дело сделано.

Наконец приехали.

— Не торопись, — сказал Насир. — Пусть выйдут. Толкнут ненароком…

Когда автобус опустел, он наконец, кряхтя, поднялся с места. Ноги и руки затекли, поясницу ломило. Насир сделал шаг, другой и вдруг — будто кто вырвал из рук — уронил зеркало на пол. В руках осталась только намокшая от пота упаковочная бумага. Замерев в дверях, Насир бросил взгляд на Алибалу, потом на осколки зеркала… Швырнул бумагу на осколки и без сил опустился на сиденье. Прошло минуты три, Алибале казалось, что Насир вечно будет сидеть, глядя на осколки зеркала. Но тот поднял голову и негромко сказал:

— Ты иди домой. Скажешь, Насир отправил меня, а сам остался в Баку. Скажи, зеркало будет. А я прямо сейчас в Агдам, поездом поеду. Бог даст, завтра буду в Баку… Иди, сынок, передай брату, пусть будет спокоен… Я с тобой не вернулся, остался в Баку. Понял? — Насир подмигнул Алибале и улыбнулся, так улыбнулся, что у мальчика тоже дрогнули в улыбке губы.

ГОЛУБОЙ СОН

«Не было б этой проклятой остановки!.. Содрать асфальт, перепахать, засадить тополями!..» Зейнал думал так каждый вечер, хотя понимал прекрасно, что, даже если от этой автобусной остановки не останется следа, легче ему не станет. Будет ждать своего автобуса в другом месте, на другой остановке. Когда живешь в одной стороне города, а работаешь — в противоположной, поездок этих не миновать. И, пока держат его ноги, пока не прервалось дыхание, обречен он ждать своего автобуса. Мало того, и после смерти не избавиться ему от городского транспорта; кладбище так далеко от дома, что немыслимо нести тело на плечах. Правда, та поездка будет намного комфортабельней: гроб поставят на большую открытую машину с обтянутым кумачом бортами, и никто не будет толкать его в спину, наступать на ноги…

Зейнал свернул за угол, к остановке. Народу, как всегда, — ступить некуда, и все беспокойно посматривают туда, откуда должен появиться автобус. Как всегда, Зейнал начал заводиться, и, как всегда, начало давить в груди. И непонятный, но привычный уже страх охватил его. Крепко сжимая ручку старого портфеля, он положил левую руку на грудь и не спеша, мелкими шажками направился к остановке.

Он пристроился с самого края очереди, но, правда, не знал, начало это или ее конец. Сколько лет ждал он по вечерам автобуса на этой остановке и никогда не мог понять, где конец, где начало очереди.

Мимо, шурша, катили машины — «волги», «жигули», «москвичи». Некоторые были совсем пустые, в других по два-три человека. «Вот бы машину! — с завистью думал Зейнал, глядя на людей, небрежно развалившихся на сиденье.

Солнце садилось, но дышать было нечем. Капли пота скользили за шиворот и, щекоча спину, скатывались вниз. Ручка портфеля была совсем мокрая. Зейнал взглянул на электрические часы: ровно двадцать минут торчит он на остановке. «И кто тут их повесил, проклятые?!» И сразу же одернул себя: когда он раздражался, сильнее начинало давить в груди. «Счастливая Джейран-ханум: от дома до работы ста метров не будет…» Пока не появился автобус, Зейнал все думал о Джейран-ханум, остро завидуя ей.

Показался автобус, и в толпу словно бросили бомбу. Автобус еще не остановился, а уже был облеплен человеческими телами. Толпа разделилась на два бурлящих потока: у передней и задней двери. А водитель, подлец, нарочно медлил открывать двери. Конечно, вперед прорвались те, кто покрепче, посильнее. «Живым бы уйти!» Зейналу удалось спиной выбраться из толпы и поставить между ног портфель.

Автобус отошел, набитый до отказа, но народу почти не убыло. «И откуда берется столько людей? Как муравьи. Минута — и снова полно».

Зейнал взглянул на часы: ну вот, пятьдесят минут проторчал. А будь у него машина, он за эти пятьдесят минут мог свезти жену и детей в Пиршаги — на пляж. Да нет, не за пятьдесят — за сорок. Можно считать, уже десять минут жена с детишками плещется в зеленоватых волнах Каспия, а сам он полеживает возле машины, наслаждаясь сухим теплом песка. Уже десять минут, как он отдыхает, начисто забыв о дневной усталости.

Во второй автобус набилось столько, что нельзя было закрыть двери. Зейнал посмотрел на людей, гроздьями висевших на подножках, и пальцем стряхнул с носа капельки пота. «Счастливая Джейран-ханум!»

Когда много лет назад Зейнал поступил работать в архивное управление, первый человек, с которым он познакомился, была Джейран-ханум. И вот уже двадцать лет сидит она за столом по левую сторону от него, и не поймешь, изменилась она за эти двадцать лет или нет: такая же быстрая, подтянутая, ладная, все тот же низкий голос, те же живые глаза. Даже очки те же: толстые стекла в золотой оправе. Вот только волосы… Двадцать лет назад они были как старое серебро, а сейчас белые, как хлопок. Джейран-ханум одинока — никого на свете. Она не держит ни кошки, ни собаки, ни попугая. Мало того, что она не вышла замуж, при ней вообще нельзя заводить разговор о семейной жизни, потому что мужчин, а больше того женщин, любящих мужа, Джейран-ханум презирает всей душой.

Смысл жизни был для Джейран-ханум только в работе. Она никогда не опаздывала на работу, но и не засиживалась после шести. Порой Зейналу приходило на ум, что Джейран-ханум где-нибудь тут и родилась, в полутемных подвалах архивного управления, и тут же когда-нибудь отдаст богу душу.

Подошел автобус, и Зейнал ощутил, что сжат со всех сторон и его несет к двери. «Ну все: или сдохну, или попаду в автобус!»

Обеими руками он обхватил портфель, и портфель крепко вдавили ему в живот. Вслед за толстухой с двумя большими корзинами Зейнал втиснулся в автобус.

Он был почти счастлив, но счастье продолжалось недолго. Вплотную прижатый к мощной спине толстухи, он чувствовал, что все люди, сколько их есть — с боков, спереди, сзади, — висят у него на плечах, и стоит ему шевельнуться, они посыплются друг на друга, как кирпичи рухнувшей стены.

Рука, сжимавшая ручку портфеля, онемела. Острый край корзинки впился ему в коленку.

— Пожалуйста… подвиньте корзинку… Немножко…

— Куда?! — заорала толстуха. — Куда я ее подвину?

— Но она мне впилась в колени!

— В колени ему! Мужик называется!

Зейнал умолк, понимая, что продолжать бессмысленно, но было поздно.

— Мужики пошли! — орала толстуха, все больше входя во вкус. — Не мужчина, а сливочное мороженое: тронешь рукой — тает. Нет терпения, не лезь в давку!

Коленку резало, как ножом. Спина ныла от неподвижности. Зейнал попытался податься в сторону.

— Эй, чего крутишься? — тяжелая рука легла ему на плечо.

Но Зейнал уже не обращал внимания ни на голос, ни на тяжелую руку его обладателя. Стиснув зубы, он изловчился, вылез из-под навалившихся на него тел и стал боком к проходу. Пот, струящийся из-под бровей, заливал лицо, глаза щипало…

Прямо напротив Зейнала было открытое окошко. За окошком тянулись тротуары, мелькали деревья, шли люди, лица которых он не мог различить. Черная «Волга» поравнялась с автобусом. Рядом с водителем сидел мужчина, похожий на Зейнала: такого же возраста и сложения. Задние сиденья были пусты. Откинувшись на спинку, мужчина сидел в удобной, непринужденной позе, но, похоже, устал: глаза у него были как у пьяного…

Беспрерывно сигналя, черная «Волга» проскользнула мимо, унося дремлющего на переднем сиденье пассажира.

«Все! — Зейнал сдул капли пота с верхней губы. — Покупаю машину!»

Дома мысль эта не только не оставила Зейнала, наоборот, завладела всем его существом. За ужином, когда и разговоры, и мысли вроде бы были о другом, черная «Волга» с дремлющим на переднем сиденье человеком упорно стояла перед его глазами. «Куплю! Возьму и куплю машину!» Зейнал даже вздохнул облегченно, представив себе, что никогда больше не сядет в проклятый автобус.

Шафига убрала посуду, принесла чай.

— Я покупаю машину, — сказал Зейнал, когда она поставила перед ним стакан с чаем.

Жена и бровью не повела. Руфат и Назиля строили в уголке дом и, похоже, просто не слышали его заявления.

— Я покупаю машину! — громко повторил Зейнал.

— А ты с ума не сошел? — Шафига ласково улыбнулась.

— Почему? Все покупают!

— Папа, а какую ты купишь? — крикнул из своего угла сын.

«Действительно, а какую?» Как-то он не подумал. Просто забыл.

— «Жигули», — ответил Зейнал. — Надежная машина.

— Урра! Урра-а!

Ребята подняли немыслимый крик, и крик этот немножко отрезвил Зейнала. Он взглянул на жену, та все еще улыбалась, грустно и недоверчиво. Ему не понравилась ее улыбка.

— В чем дело? — сердито спросил ее Зейнал. — Ты что, не веришь?

— Ну, если ты нашел клад…

Зейнал стал обдумывать, как ответить жене, но тут к нему подскочили ребята.

— Папа, а какого цвета?

— Папа, какого?!

«Действительно, какого цвета? Тоже как-то не подумал». И тут он вспомнил человека, дремавшего в «Волге».

— Черную, — сказал Зейнал. — Наша машина будет черная.

— Ой, не надо черную! Купи красную!

— Нет, нет! Папочка, нет! — Назиля обвила ручонками его шею. — Желтую!

— Нет. Машина будет черная.

Руфат надул губы. У Назили тоже навернулись на глаза слезы.

— В чем дело? — Одной рукой Зейнал погладил по голове Назилю, другой — Руфата. — Сейчас самый модный цвет черный… Не надо спорить с папой.

Ребятишки, обиженные, ушли в свой уголок.

Зейнал поглядел на жену. Лицо у нее было изумленное, она уже не улыбалась. Он видел, что жена не верит, но в то же время не считает сказанное шуткой. Может, подозревает, что он просто-напросто заболел, спятил.

— Что ты так смотришь, Шафига?

— Я пойду постелю?

— Сперва уложи детей.

Дети все никак не могли успокоиться. Мальчик кричал: «Красная!», девочка: «Желтая!» Потом оба начали хныкать.

Шафига укоризненно взглянула на мужа.

— И правда, что за цвет ты выбрал? Только детей огорчил.

— Ладно, идите сюда! — Зейнал хлопнул себя по коленям, приглашая ребятишек сесть.

Те мигом взобрались к нему на колени.

— Решаем так. — Он вытер слезы тому и другому. — Ни черная, ни красная, ни желтая. Берем голубую. Никому не будет обидно.

Ребятишки заулыбались, обрадованно шмыгая носами.

— Буду вас в школу на машине возить. Скоро сентябрь, Руфик пойдет в первый класс… А на тот год и Наза станет школьницей. От дома до самой школы, а? В воскресенье садимся в машину и на море… Потом…

Зейнал увидел, что у ребят мигом высохли глаза. Высохли и мечтательно затуманились. И он вспомнил собственное детство. Вспомнил, как, положив голову на бабушкины колени, он сладко дремал, слушая прекрасные сказки. Зейнал взглянул на жену и увидел, что у нее тоже сладко туманятся глаза, а длинные ресницы слипаются. Потом вдруг увидел седые ниточки в ее волосах. «Все побелеют… И будет она седая-седая, как Джейран-ханум. Если не облысею, и я через несколько лет буду весь белый…»

— Маму тоже возьмем с собой, — сказал Зейнал, голос у него был ласковый и грустноватый. — На базар ее отвезем. Хватит ей таскать с рынка корзины. Потом… А потом в самую пору возьму вас всех и — на курорт! В Крым… На Черное море… На Украину…

Зейнал чувствовал, что у него слипаются глаза и по всему телу разливается истома. Он кивнул Шафиге на детей: «Спят…»

В эту ночь Зейнал долго лежал без сна, уставившись в потолок. Шафига тоже не спала и, так же как Зейнал, смотрела в темный потолок. Наконец не выдержала:

— Ты правда решил купить «Жигули»?

Зейнал вздохнул: «Господи, и эта словно ребенок!..»

Не слыша ответа, Шафига тоже вздохнула. Она знала, что муж не спит, не мог он так быстро уснуть.

А Зейнал был сейчас далеко-далеко… Лежал на теплом песке и смотрел, как его ребятишки плещутся в море. Сам он не решался входить в воду, боялся. Боялся — вдруг схватит судорога, и он, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, уйдет на глубину. Когда он был студентом, один парень вот так утонул в море. Зейналу вдруг пришло в голову, что у ребятишек может случиться судорога. Бог мой, вдруг Рафик или Назиля… У него замерло сердце. Встав на колени, он позвал ребятишек и прямо так, мокрых, усадил в машину.

Он ехал на голубых «Жигулях» по длинной широкой улице, требовательно сигналя на автобусных остановках. И все вокруг было такое же, как машина, голубое-преголубое — и улица, и дома, и люди…

В окно он увидел Джейран-ханум. Она стояла на тротуаре в ожидании автобуса. И тоже вся голубая — лицо, волосы, платье… Он хотел затормозить, чтоб пригласить Джейран-ханум в машину, но сонный голос жены извлек его из голубого мира.

— Телевизор опять не работает. Прыгает все… Дети глаза портят… Отработал свое… Когда еще покупали…

— Новый купим.

— В кредит?

— Не знаю…

— Только вот что. Ради бога не бери взаймы. Нет хуже, чем долги отдавать.

Зейнал вспомнил, что утром снова нужно вставать, снова Шафига завернет ему две котлеты, оставшиеся от ужина, положит в его старый портфель, и он тяжелым шагом отправится на автобусную остановку. «Счастливая Джейран-ханум!»

Зейнал боялся, что не заснет и тогда весь завтрашний день будет давить в груди. Он положил руку на сердце, закрыл глаза и пожелал себе голубых сновидений.