Зимовка

Люди

Сейчас они разъехались по всей стране. Большинство – ленинградцы. Двое живут в Архангельске. По одному – во Фрунзе, Тарту, Москве, Якутии, Красноярске. Доктор Геннадий Баранов после отпуска будет принимать своих пациентов в маленьких Боровичах Новгородчины. Такова география жизни.

Возраст тоже неодинаковый. Самому старшему, начальнику станции Петру Астахову, – пятьдесят, младшему, Петру Полянскому, – двадцать пять. Большинство – новички в Антарктиде. Четверо были в ней во второй раз, двое – третий, а один – в пятый.

У каждого своя судьба. И все двадцать навсегда связаны тем, что пережили вместе. Там, на Востоке, они даже внешне походили один на другого. Гляжу на снимок: на месте лица человеческого – заиндевелый круг. Каждый мог бы сказать: это я.

На фотографии, сделанной на борту теплохода, они уже другие. Уже в городском платье, успели даже загореть. Об Антарктиде напоминают лишь бороды и усы, да еще кое у кого седина не по летам ранняя. По лицам можно судить о характерах, хотя, когда в редакции снимок рассматривал ошибались в характеристиках.

Рассматриваю лежащий передо мной снимок. Какое ли наиболее утомленное? Пожалуй, вот это с бородкой клинышком – повар Калмыков Анатолий. На корабле я долго его расспрашивал про варку щей-борщей в Антарктиде, а он то и дело сворачивал на рассказ о семье, о работе своей в Ленинграде. Видно было: соскучился. Я очень обрадовался, увидев в Одессе его в объятиях жены и двух ребятишек. Причем повар, как полагалось в тот важный момент, на возвышении стоял, под флагами. Но жена и дети не выдержали, подбежали к трибуне, запустили руки в рыжеватую бороду и что-то очень дорогое для сердца полярника говорили, говорили, вызывая вздохи и слезы сочувствия у всех стоявших перед трибуной.

В Антарктиду поваром ленинградский профессиональный слесарь попал, по его словам, как кур во щи. Была у слесаря слабость – кухарил. Сначала дома, потом, чтобы устроить сынишку в лагерь, взялся там помогать. Позже на поварские курсы подался и работал в лагере уже «поваром натуральным». И вздумалось человеку испытать любимое свое дело не где-нибудь – в Антарктиде.

Три фигуры в этом краю считаются наиважнейшими – радист, механик и повар. В годы первых экспедиций поваров сюда приглашали из ресторанов, причем из лучших. По сию пору живут в Антарктиде легенды о кулинарных фантазиях этих ребят. Чудеса делали! Ныне ресторанных асов романтика Антарктиды почему-то привлекать перестала. Но чудес от повара ждут по-прежнему, ибо две только радости доступны тут человеку – еда и баня.

Не знаю, что вышло бы в эту зимовку у тонкого ресторанного мастера, но повар Калмыков Анатолий был на Востоке надежным, изобретательным, безотказным. Кроме похвал перепадали ему и ворчания – все сносил. И всю зимовку три раза в день в тесноте, на керосиновой печке, на двадцать ртов было у него первое, второе и третье. «И тут не то что в кафе каком-нибудь городском – одно меню на полгода, тут надо было разнообразить, изобретать и действовать без оплошки – потому как нет ничего свирепее промерзшего и голодного мужика», – улыбается повар. В анкете на мой вопрос: «Чему научила тебя Антарктида?» – Анатолий Калмыков написал: «Терпению и чуткому отношению к людям, умению прощать минутные вспышки и слабости». Таков один из новичков Антарктиды.

О каждом из двадцати мне хотелось бы рассказать. Каждого эта зимовка сурово проверила и чему-нибудь научила. Но должен признаться, не со всеми успел как следует побеседовать. А Велло Парка, например, и вовсе не видел, он остался в Антарктиде еще на месяц метеорологом на теплоходе «Профессор Визе». Факт этот сам за себя говорит. После всякой зимовки, после этой особенно, сердце рвется домой. Но хладнокровный, уравновешенный Велло сказал: «Ладно, надо так надо…»

Вот на снимке моем в самом последнем ряду стоит Валерий Лобанов. О нем говорили как о самом трудолюбивом – «свое сделает и чужое прихватит». Он и в анкете на первое место поставил труд. «Качество всего, что ты сделал, Антарктида проверяет сурово и беспощадно. Тут нельзя абы как, тут все должно быть надежно. Расплатой за небрежность или халтуру может быть жизнь».

«Тут в дело идет все полезное, чему успел научиться до этого», – мог бы сказать Геннадий Баранов, получивший на Востоке лестное прозвище «терапевт-плотник». Школа строительных студенческих отрядов для Геннадия не прошла даром. Умение держать в руках молоток, гвоздь, топор оказалось не менее важным, чем опыт врачебный.

«Оглянувшись назад, могу сказать: во многом я был зеленым до Антарктиды. Теперь чувствую: многому научился, и не только в профессиональном смысле, но, главное, в понимании людей, их возможностей и своей ответственности. Прожитый год смело можно посчитать за два, а то и за три», – Сергей Касьянов, механик.

Это все говорят новички, впервые узнавшие Антарктиду. И любопытно было почувствовать: трагизм всего, что случилось, они восприняли как-то иначе, чем ветераны: «Ну, говорили, что в Антарктиде трудно. Убедились – действительно трудно».

Такая точка отсчета жизненных трудностей очень важна. И особо возмужавшими, как мне показалось, возвращались домой два человека, совершенно не схожие ни внешностью, ни характером, ни образом всей предыдущей жизни. Когда из Стамбула мы шли по Босфору, на палубе теплохода я снял их стоящими рядом. И могу сейчас вглядеться в их лица. Совершенно не схожие! Один степенного вида очкарь – «профессор», корректный, вежливый, несколько замкнутый. Это инженер-электрик Владимир Харлампиев. Другой – механик Сергей Кузнецов – похож на озорного мальчишку. Со всеми свой человек, весел, задирист, хотя, как мне показалось, сам к задирам не очень терпим и обидчив. Имеет два прозвища. За умелые руки и редкое трудолюбие Макарыч. За маленький рост и щуплость (похудел на зимовке на семь килограммов) – другое, очень веселое прозвище. Сергею тридцать. За словом в карман не лезет. На мой вопрос: «Усы добыл в Антарктиде?» – выпалил: «Я, Михалыч, с усами родился!»

Владимир Харлампиев рос в Ленинграде в интеллигентной семье единственным сыном. Думаю, не без значительных колебаний решился он покуситься на Антарктиду. Допускаю: вопрос возмужания, жизненной школы имел существенный вес, когда принималось решение…

Сергей Кузнецов рос в Архангельске, в семье рабочего. Вырастал девятым ребенком и, понятное дело, небалованным. «Семья у нас вся техническая: три сестры – инженеры, шесть братьев – механики и шоферы». Сергей с восемнадцати лет на море. Исходил сначала холодные воды, потом плавал и в теплых. «Мое рабочее место – в трюме возле машины. Машина всегда сверкала, и от этого в трудовой моей книжке благодарностям просто тесно». Любит морской механик слегка прихвастнуть, но делает это в высшей степени простодушно, с правом человека, для которого труд – это жизнь, который много всего успел повидать и уверен в себе. В том, что выдюжил на Востоке, ничего особого он не видит. Так и должно быть: Кузнецовы – крепкая кость.

У Харлампиева все иначе. Он признается, что испугался всего, что случилось. Испугался, что не готов к неожиданно вставшим трудностям, испугался, что окажется слаб и будет унижен своим положением. Мы говорили об этом с Владимиром много ночных часов. Я покорен был искренностью и деликатностью этого человека. Чувствовалось: он счастлив, что все сумел одолеть, что ни в чем слабость не показал, что был на уровне всех остальных, хотя, несомненно, был ему труднее, чем всем, уже из-за одних только его очков. «На морозе очки в мгновение индевели, а снимешь – сразу слепой. Только самый чуткий из всех Борис Моисеев понимал особые мои трудности и чем мог облегчал».

Профессионально Владимир Харлампиев заслужил всеобщее уважение. Сергей Кузнецов: «Володька сделал все возможное и невозможное. Пять раз перебрал генератор – и он заработал!» Сам Владимир об этом деле сказал: «Было не только позарез нужно, было потрясающе интересно добиться необходимого результата. Возможно, первый раз в жизни я очень остро почувствовал элемент творчества».

Ответы Владимира на анкету «Чему научила тебя Антарктида?» мне показались самыми интересными.

1. Понял, насколько свойственно для обыкновенного человека недооценивать свои возможности. Если бы перед поездкой я узнал, что мне предстоит сделать, через что пройти, то никогда не поверил бы, что смогу все это.

2. Еще раз убедился в правомерности истины о том, что человек познается в беде. Даже обычная зимовка на Востоке достаточно трудна, но так хорошо узнать друг друга нам позволили лишь неожиданности, которых было хоть отбавляй.

3. Научился ценить жизнь, те большие и маленькие радости, которыми тут она изредка оделяет.

4. В какой-то степени изменились взгляды на многие жизненные явления, что-то отошло на задний план, что-то выступило вперед, но самое главное, что эти изменения произошли (и происходят еще) не в худшую, кажется, сторону.

5. Научился видеть в людях основное, не концентрировать внимание на мелочах.

Лидер? Да, он, конечно, немедленно обнаружился, как только люди оказались у грани опасности. В такие минуты люди, как к магниту, тянутся к человеку, не потерявшему голову, к человеку, решения которого безошибочно верные, «к человеку, с которым, я сразу почувствовал, не пропадешь», – сказал самый молодой из «восточников» Петр Полянский.

Таким человеком оказался инженер-буровик Борис Моисеев. В редакции я предложил друзьям-журналистам по снимку определить лидера. Все ошиблись. Я и сам обнаружил Бориса в заднем ряду – еле виднеется за плечами друзей худощавая его фигура. Один из хорошо знающих инженера ребят сказал: «В обычной обстановке Борис всегда вот такой. Застенчив и скромен до крайности. Таким в жизни достается обычно самый постный кусок. В обычной жизни в лидеры он не проходит».

А там он был подлинным лидером. С самой первой минуты драмы. Это он, точно оценив ситуацию на пожаре, крикнул: «Ребята, немедленно вниз – крыша сейчас провалится!» Сам он спрыгнул последним. Это он сразу же вспомнил: на буровой есть забытый движок – и побежал его заводить. Движок нуждался в наладке. Борис все сделал – и движок заработал. Борису принадлежит идея спасительных печек. И это он, обнаружив на свалке дизель, сказал: «Ребята, чего бы нам это ни стоило – восстановим!» Омертвевший на морозе трактор ухитрился завести он – и дизель удалось вытащить к месту ремонта. Баню построить – Борис настоял, предложил под нее жилую свою комнатушку, был «прорабом» на этой жизненно важной стройке.

Тут нет возможности перечислить все, что придумано, предложено и сделано руками инженера-буровика в критические моменты зимовки. Делая записи, я спросил у ребят: все точно, не перехвалим? Сказали: все справедливо!

«Борис Моисеев – талантливый, грамотный инженер. Хорошо владеет токарным станком, прекрасный слесарь, электрик, хорошо разбирается в дизелях. И опыт – пятый раз в Антарктиде!» Это слова человека, делившего с инженером все технические заботы.

Возможно, этих забот и довольно, чтобы люди в критический час к тебе потянулись? Говорят: нет, только этого мало. И добавляют вот что: «Абсолютной честности человек… За самое трудное берется первым. Пока не закончено дело, не успокоится. Не ждет похвал… Человек мягкий и добрый. Не дожидается, когда попросят помочь, сам видит, где трудно, и без слов помогает… Ничего – очертя голову: сначала подумает, потом делает. Обязательно посоветуется. И тебе посоветует, но мягко и необидно… Иногда нужно, чтобы с тебя не только спросили, но поддержали, поняли, вошли в твое положение. Борис и это умеет… Верит в людей. Ему всегда хочется, чтобы все было хорошо. И сам он для этого делает все возможное. Его любимое обращение: „Мужики!..“ Любимый тост за столом: „За любовь!..“»

С Борисом Сергеевичем Моисеевым, сорокадвухлетним инженером Ленинградского горного института, я говорил уже перед самым приходом в Одессу. В каюте сидел худощавый стеснительный человек, не склонный к пространному разговору о пережитом. Сказал: «Было трудно. Невыносимо трудно. Особенно, думаю, новичкам…»

Мы пили чай, говорили о том, о сем – о Стамбуле, о Чукотке, где когда-то Борис работал, о пяти поездках его в Антарктиду. И неизбежно вернулись потом к этой последней зимовке. Я много о ней узнал от Бориса. Приведу тут вопросы из разговора и ответы на них.

– Что все-таки было труднее всего – ночь, мороз, удаленность, крайняя неустроенность быта?

– Для меня мучительным было возникшее напряжение в группе. Но эта трудность закономерна. У всех ведь характеры, свои вкусы, привычки, разные представления о жизни. И все оказалось тут на виду, обнажилось и обострилось. Были у нас и ошибки. Не обижайтесь, разбор их для прессы не предназначен. Сами все разжуем в Ленинграде…

Коснулись в беседе средств, помогающих разрядить обстановку. Борис Моисеев: «Средства эти известны: мудрость, терпение, юмор… В этот раз я как-то особенно ощутил отсутствие среди нас Василия Теркина. И пожалуй, тут, на Востоке, понял всю мудрость и жизненность главной поэмы Твардовского. В трудных длительных испытаниях крайне нужна большой прочности, неунывающая, находчивая, всех притягивающая натура».

– Сами не пробовали расшевелить ребят?

– Смешно сказать, пробовал. Но чего не дано – того не дано. Теркиным надо родиться.

– С кем работалось легче всего?

– Если настаиваете, назову врача Геннадия Баранова и радиста Валерия Головина. Эти ребята – по мне. Прямые, искренние, работящие, очень надежные. Такие – достойная смена нам, старикам, в Антарктиде.

– А поедут, не напугала ли зимовка раз навсегда?

– Не думаю. Отбор естественный существует, конечно. Без пережитых трудностей кое-кто, однажды побывав в Антарктиде, больше туда не просится. А пережитые трудности, по моим наблюдениям, человека лишь закаляют…

В ответах ребят на анкету эта мысль человека, пять раз побывавшего в Антарктиде, подтверждается. Михаил Гусев: «Осознал: максимальное удовлетворение от работы получаешь, выполняя ее в экстремальных условиях. Ни о чем не жалею!» Иван Козорез: «Многому научился. И если суждено еще побывать в Антарктиде, то колебаться не буду – Восток!» Петр Полянский: «Соберусь ли еще? Это решат домашние обстоятельства. Что касается моих устремлений, то Антарктидой я заболел». Валерий Головин: «Если меня пошлют, поеду. И попрошусь на Восток».

Такие они – «восточники».