Злые игры. Книга 3

Глава 46

Вирджиния, 1960

— Я не могу оставить его, Няня, не могу. Я ему так нужна. И я люблю его, вы же знаете, что я его и в самом деле люблю.

Няня внимательно посмотрела на Вирджинию. Это был последний в долгой череде их разговоров. Ей казалось, что самый первый произошел уже давным-давно, но это было не так, на самом деле прошло всего несколько недель. Вирджиния тогда сидела у себя в спальне, возле окна, в небольшом кресле; Няня слышала, как она проплакала несколько часов подряд, и, не в силах больше выносить это, зашла к ней.

— У вас все в порядке, ваша светлость?

Вирджиния взглянула на нее и, несмотря ни на что, смогла все-таки улыбнуться, улыбка получилась слабая, жалкая и кривая.

— Не совсем, Няня. Не совсем. Извините меня, я не хотела вас беспокоить.

К этому времени она уже пробыла в Хартесте почти три месяца, бледная, довольно подавленная, она изо всех сил старалась приспособиться к своей новой жизни; оставаясь по большей части в полном одиночестве, она одна совершала верховые прогулки по имению, знакомилась с домом, с его историей, с хозяйством. Александр по-прежнему болезненно гордился ею и всячески ее демонстрировал; всего через месяц после того, как они приехали в Англию, он настоял на устройстве большого приема — с ужином, на двести пятьдесят человек, на задней террасе дома, под тентом и с танцами после ужина, — чтобы представить ее всем своим друзьям и соседям по Уилтширу. По всеобщему мнению, прием прошел с огромным успехом, о нем писали в местных и даже в паре лондонских газет.

— Этот прием, для вас это было уж слишком, — сказала Няня. — Я говорила Александру, его светлости, что это слишком, чересчур много народу.

— Спасибо вам, Няня, но это не было слишком, я должна уметь держаться, когда вокруг меня люди. — Вирджиния слабо хихикнула. —

Наверное, вы считаете меня безнадежной. Совершенно безнадежной. Александру следовало жениться на какой-нибудь крепкой англичанке со стальными нервами и железным организмом.

— Нет, — не мудрствуя, ответила Няня. — Я вас считаю замечательной.

Вирджиния удивленно посмотрела на нее:

— Очень рада это слышать, Няня. Но по-моему, во всем, что я делаю, нет ничего замечательного.

— Вы делаете Александра… лорда Кейтерхэма счастливым. — Голос Няни звучал сурово.

— Н-ну… это он делает меня счастливой, — уверенно возразила Вирджиния и снова залилась слезами. — Ох, Няня, простите меня. Сейчас у меня все пройдет, наверное, я просто устала.

— Да, наверное, — кивнула Няня. — Ну что ж, я вас оставлю. Если вы действительно этого хотите. Вам ничего не надо? Может быть, чашку чая?

— Я бы с удовольствием выпила вина, — ответила Вирджиния. — Да, я понимаю, сейчас не совсем подходящее для этого время, но мне бы хотелось именно вина. Вы не можете попросить Гарольда принести бутылку в библиотеку? Я через минуту спущусь к обеду.

— Конечно, если вы хотите именно этого. — Няня ясно давала понять, что с ее точки зрения ничего подобного Вирджиния хотеть не могла. Няня пошла к выходу из комнаты, но в дверях остановилась и обернулась.

— Я понимаю, — заговорила она, и вид у нее был при этом немного взволнованный, — понимаю, как вам должно быть сейчас трудно. Я подумала и решила, что все-таки должна вам это сказать. Я знаю Александра с того времени, когда он был еще совсем крошкой.

Вирджиния не сводила с Няни взгляда. У нее затеплилась пока еще очень слабая надежда, что, быть может, найдется все-таки кто-то, с кем она могла бы поделиться тем ощущением кошмара, что в последнее время разворачивалось и нарастало внутри ее.

— Что ж, Няня, возможно, мы могли бы стать друзьями. Можно, я буду иногда к вам обращаться, чтобы поговорить? Мне ужасно не хватает здесь моей мамы. Она чудесный человек, Няня, она бы вам понравилась.

— Правда? — переспросила Няня тоном, не оставлявшим сомнений в том, что понравиться ей мама Вирджинии никак бы не смогла.

— Я надеялась, — с легким сожалением продолжала Вирджиния, — что мать Александра сделает какой-нибудь жест по случаю моего дня рождения. Пришлет открытку или что-нибудь в этом роде. Но кажется, она окончательно решила сохранять ко мне враждебное отношение.

— На самом-то деле она очень приятный человек, — ответила Няня. — Такое поведение на нее совсем не похоже. К Александру она всегда была очень добра.

Вирджиния в недоумении уставилась на Няню:

— Ну так ведь она же его мать. Она и должна была быть к нему добра.

— Это не всегда было легко, — возразила Няня. — Лорд Кейтерхэм, отец Александра, не принадлежал к числу тех, кто верит в доброту. Ему надо было уметь противостоять.

— Похоже, он был очень трудным человеком, — заметила Вирджиния.

— Он был ужасным человеком, — проговорила Няня и вышла.

Вирджиния удивленно посмотрела ей вслед. Критиковать своих хозяев было совершенно не в Нянином стиле.

— Александр, я понимаю, что для тебя это болезненная тема, — сказала она ему несколько дней спустя, когда они сидели вместе после ужина, — но мне бы хотелось побольше узнать о твоем отце.

— Вирджиния, могу тебя уверить, что тебе это не доставит никакого удовольствия.

— Хорошо, но я же должна знать больше.

— На мой взгляд, это тоже спорное утверждение. — Он смотрел на нее почти со страхом, но потом все-таки заставил себя улыбнуться. — Почему бы нам не поговорить о чем-нибудь или о ком-нибудь приятном? Например, о твоем отце?

— Александр, пожалуйста, не уходи постоянно от серьезного разговора. Я теперь здесь живу, я стараюсь делать все, что в моих силах, но и ты тоже должен мне как-то хоть немного помогать.

— Я не совсем понимаю, какая может быть польза, если я расскажу тебе о своем отце.

— Возможно, это мне чем-то поможет. Что-то подскажет.

— Что подскажет, Вирджиния? — Лицо у него стало одновременно и сердитое, и очень холодное, даже ледяное. Но Вирджиния не опустила глаз, не отвела взгляда.

— Каким образом я могла бы помочь тебе? Что мы могли бы сделать вместе?

— Вирджиния, — произнес он, и она слегка вздрогнула от явственно сквозивших в его голосе, с трудом сдерживаемых боли и ярости, — я тебе уже говорил. «Мы», как ты выражаешься, ничего не можем сделать. И меньше всего способна тут чем-нибудь помочь эта ваша любительская, шарлатанская американская психиатрия. Мне бы хотелось сменить тему разговора, если ты не возражаешь.

— Возражаю. — Она встала, ее собственная ярость придала ей мужества. — Возражаю. Я имею право знать, Александр, имею. Расскажи мне. Иначе я уеду. Прямо сейчас.

Он посмотрел на нее и немного смягчился, гнев его остыл. На том этапе их взаимоотношений, когда оба они еще считали возможным и даже достаточно вероятным ее уход, Вирджинии удавалось по-настоящему пугать его такой угрозой. Потом, позднее, эта угроза стала пустой и неубедительной: оба уже понимали, что она от него никогда не уйдет.

— Н-ну, я же тебе рассказывал. Он бил меня. Часто. У него это вызывало какое-то сексуальное возбуждение. А потом он… о господи, неужели же это необходимо?

— Необходимо. — Вирджиния взяла и уже не выпускала его руку, не сводила с него взгляда. — Пожалуйста, продолжай.

— Н-ну, он оскорблял меня, очень жестоко со мной обращался.

— Ты хочешь сказать, и сексуально тоже?

— Да.

— О боже!

— Ну, Бог в те моменты был где-то очень далеко, можешь мне поверить, — попробовал пошутить Александр.

— А твоя мать? Она знала об этом?

— Конечно знала. — Александр даже удивился. — Он любил грозить ей, что так со мной поступит. И нам обоим грозить тоже.

— Александр, но ведь это ужасно! Чудовищно. Почему же она не ушла от него, не забрала тебя с собой?

— Она пыталась. Дважды. Но оба раза он находил нас. И страшно потом шантажировал. Эмоционально шантажировал. И, кроме того, у нее совершенно не было средств, родители ее к тому времени уже умерли, а еще, понимаешь, если ты жертва, то как-то глупо себя чувствуешь, ужасающе глупо, каким-то несчастным и жалким, стыдишься.

— Да, — тихо проговорила Вирджиния. — Да, это верно.

— И мне кажется, что она как-то по-своему, но любила его. И испытывала по отношению к нему чувство некоторой вины. Когда он бывал в хорошем настроении, то с ним могло быть весело и интересно, он становился очень обаятелен и невероятно великодушен. Мог взять и вдруг отправиться с ней в Париж или в Монте-Карло, просто на уик-энд, мог начать засыпать ее подарками. Потом они возвращались, и он внезапно сердился из-за чего-нибудь на нее или на меня, и весь цикл этих безобразий начинался снова.

— Помню, я что-то читала об этом, — задумчиво проговорила Вирджиния, — о женщинах, стремящихся стать жертвами. Привыкающих к насилию, к боли, к истязаниям, как к наркотику.

Александр вдруг опять застыл, ушел в себя, вся его внешняя самоуверенность пропала.

— Как я ненавижу эту американскую психотрепотню, — заявил он. — Пожалуйста, не пытайся применять ее ко мне, меня это оскорбляет.

— Прости. — Вирджиния вздохнула. — Александр, а ты врачам обо всем этом рассказывал?

— Рассказывал. По крайней мере одному из них. Точнее, одной. Женщине-психоаналитику. Очень умной и очень опытной.

— Ну и?..

— Не знаю. Мне это ничем не помогло.

Он тоже вздохнул и посмотрел на нее:

— Послушай, для меня это очень болезненная тема. Пожалуйста, давай мы на этом закончим, хорошо?

— Нет, Александр, пока еще нет. А он… он еще что-нибудь делал?

— А что, того, о чем я рассказал, мало? Нет, по отношению ко мне не делал. Но их я иногда слышал.

— Слышал их — что?

— Ну, как он орал на нее, бил ее. А потом…

— Занимался с ней любовью?

— Да. — Ответ выскочил у него совершенно непроизвольно, и Александр сам был захвачен этим врасплох. — Да. Я понимал, что там между ними происходит. Я научился распознавать звуки. Поначалу мне казалось, что это крики боли, такие же самые, как те, что доносились до меня раньше; один раз как-то я начал барабанить в дверь — я, знаешь ли, был смелым мальчишкой — и кричать ему, чтобы он оставил мать в покое. Она открыла мне дверь сама, на ней был халат; вид ее мне показался каким-то странным, необычным, но я бы не мог назвать ее в тот момент несчастной. Она сказала мне, чтобы я шел к Няне. Няня всегда приходила мне на помощь. — Он взглянул на Вирджинию, в его голубых глазах стояли слезы, он попытался улыбнуться. — Боюсь, что мой случай классический, прямо по учебнику. Врачи все так и говорят.

— Александр, а когда ты в самый первый раз обратился к врачу?

— Я же тебе говорил. Когда мне было восемнадцать, пошел к терапевту.

— Сам, один?

— Да, конечно. — Он был искренне удивлен.

— А с матерью ты никогда обо всем этом не говорил?

— Нет, конечно. Как я мог?

— Не знаю. Наверное, не мог. — Она подумала о том, что и сама не могла откровенничать со своими родителями.

— А кто-нибудь еще знал? За исключением тебя самого?

— Мне кажется, Няня знала в той мере, в какой она была способна понять происходящее, — ответил он. — Как-то раз в ее присутствии я не выдержал. Она спросила, чем она может мне помочь. Я ответил, что никто не может помочь. Она возразила, что знает меня с самого рождения, что между нами очень близкие отношения. Знаешь, у нее на самом-то деле огромное чувство юмора.

— Знаю, — ответила Вирджиния. — Я ее очень люблю.

— Так вот, я ей сказал, что у меня есть проблема. Медицинская проблема. Что я обращался к врачам. И она спросила — знаешь, я никогда не забуду, что она сразу спросила: «Это значит, что ты не сможешь жениться, Александр?» И я ей тогда ответил: «Возможно, да, Няня, но будем надеяться, что нет». Больше мы к этому никогда не возвращались.

— Понимаю, — проговорила Вирджиния.

Она поехала в Свиндон и просидела там много часов в библиотеке, читая все, что можно было найти об импотенции. Набравшись информации и осмелев, отправилась в Лондон и записалась на прием к специалисту по психологии секса. Она назвалась вымышленным именем, сказала, что ее муж — импотент, и спросила, есть ли какая-нибудь надежда. Специалист ответил, что подобные случаи всегда отличаются большой сложностью, но, возможно, надежда есть. Разумеется, ему необходимо осмотреть самого мужа, к тому же лечение тут длительное и часто бывает болезненным. Врач попросил, чтобы они вместе пришли к нему на прием.

Вирджиния сгребла изо всех уголков души все свое мужество (сделать это ей помогли выпитые перед ужином несколько стаканчиков вина) и рассказала Александру о своем разговоре со специалистом. Она спросила, согласен ли Александр пойти с ней вместе к этому специалисту. Александр ответил, что нет, не согласен, что он больше никогда в жизни не пойдет ни к одному врачу, что ему вообще до смерти надоели всякие посещения, что она не имеет никакого права трепаться об их браке по всему Лондону, что он уже много раз говорил ей: сделать ничего нельзя. После чего вскочил, выплеснул на Вирджинию свой бокал вина, выбежал из комнаты и устремился вверх по лестнице. Вирджиния бросилась за ним; дверь его спальни была заперта.

— Александр, пожалуйста, впусти меня! Пожалуйста!

— Нет.

— Александр, если не впустишь, я стану кричать.

Он открыл дверь. По лицу его бежали потоки слез, он казался пристыженным, потрясенным, почти испуганным.

— Прости меня. — Он протянул руки ей навстречу. — Мне очень жаль, что так получилось. Отчаянно жаль. Может быть, тебе действительно лучше уехать. Может быть, тебе лучше вернуться домой, в Америку.

Вирджиния смотрела прямо на него, не отводя глаз.

— Я не уеду, — медленно произнесла она, — потому что, несмотря ни на что, я тебя очень люблю. И я хочу помочь тебе. Но ты должен пообещать мне, что сходишь к этому врачу. Ты должен это сделать.

— Хорошо, — ответил он.

Вирджиния прикрыла за собой дверь и бросилась в его объятия.

— Я люблю тебя, Вирджиния, — проговорил он, — я тебя очень сильно люблю. Не знаю, что бы я без тебя сейчас делал. Честное слово, не знаю.

Он принялся целовать ее. Вирджиния, душевно измотанная, взвинченная, изголодавшаяся по сексу, все более страдающая от чувства одиночества и собственной несчастности, ответила на его поцелуй, прижалась к нему всем телом, отчаянно, лихорадочно. Она ласково гладила его по голове, по шее, медленно проводила руками вдоль его тела. В те дни она все еще надеялась на чудо.

— Александр!

— Да, дорогая?

— Александр, когда я была в Нью-Йорке, я познакомилась там с одним замечательнейшим человеком. Не могу сказать, чтобы он мне понравился, он не в этом смысле замечательнейший, но он потрясающе умен.

— Правда, дорогая? В какой области? В украшении интерьеров? Или в банковском деле?

Вирджиния набрала побольше воздуха.

— В психиатрии, — сказала она.

Лицо Александра мгновенно застыло. Глаза его смотрели на Вирджинию холодными колючими льдинками.

— Пожалуйста, не продолжай, — резко бросил он.

— Александр, я обещаю, что больше не стану рассказывать об этом никому и никогда в жизни, но…

— Правда, Вирджиния? Для меня было бы большим облегчением, если бы это и в самом деле было так. Как ты смеешь обсуждать с каким-то шарлатаном меня и мои проблемы?! Как ты смеешь?

— Это наши проблемы, Александр. Наши. Выслушай меня, пожалуйста.

— Вирджиния, я ухожу. Когда я вернусь, давай постараемся начать сегодняшний день заново, более приятным образом.

Вирджиния поднялась и встала в дверях, упершись в косяки руками.

— Александр, выслушай меня. Послушай же, черт тебя подери!

— Не буду я слушать.

— Будешь, или я тебя просто убью.

— Правда? Интересно, как?

— Александр, пожалуйста! Ну пожалуйста!

— Нет. Дай мне пройти.

Он мягко оттолкнул ее. Какая-то черная мгла заволокла Вирджинии глаза, черная, крутящаяся и жаркая мгла. Она подняла руку, стараясь отогнать эту мглу прочь; Александр перехватил ее за запястье.

— Прекрати. — Его лицо исказилось от гнева. — Прекрати. Оставь меня в покое.

— Хорошо, оставлю, — тихо ответила она, но, по мере того как она продолжала, голос ее становился все громче и громче, поднявшись в конце концов до крика. — Ладно, я оставлю тебя в покое. Оставлю, чтобы ты тут гнил, и сгнил бы окончательно, без любви, без меня, без детей, которые могли бы унаследовать эту вонючую великолепную тюрьму, что ты так любишь. Оставлю, и попробуй найти и соблазнить какую-нибудь другую несчастную дуру, которая смогла бы принять тебя за нормального и выйти за тебя замуж! Оставлю прямо сейчас, Александр, я иду собирать вещи. И можешь не волноваться, я никому не стану говорить о твоей паршивой тайне: мне это было бы просто стыдно делать, понимаешь ты, стыдно!

— Тихо, замолчи, — прошипел он, — замолчи, слуги услышат.

Вирджиния посмотрела на него и вдруг громко, резко, безобразно расхохоталась.

— Прости меня, Александр, — выговорила она сквозь слезы, — и как только я могла об этом не подумать! Это уж совсем недопустимо, правда? Уж если кто узнает, так только не слуги!

Она была у себя в комнате, вытряхивала содержимое из всех ящиков, когда вошел Александр, бледный и потрясенный, и уселся на ее постель.

— Вирджиния, — проговорил он, — пожалуйста, постарайся понять. Выслушай меня.

— Я тебя уже слушала достаточно, Александр, даже более чем достаточно. И больше не хочу. Я уезжаю.

— Послушай. Пожалуйста. В последний раз. А потом можешь уезжать. Я тебя сам отвезу в аэропорт.

— Незачем. У меня есть машина.

— Я знаю, что есть. Послушай. Пожалуйста. О господи…

Голос у него был такой напряженный и отчаянный, что Вирджиния оторвалась от сборов и взглянула на него. Потом села на кровать, держа в руках ворох одежды, и произнесла:

— Ну, хорошо. Я слушаю.

— Мне кажется, ты не в состоянии понять, насколько все это для меня ужасно.

— Для тебя? Бог мой!

— Вирджиния, пожалуйста. Ты обещала выслушать. Это же кошмарное, ужасающее унижение. Сознавать, что мне придется вот так прожить всю свою жизнь. Так тебя хотеть, так любить и знать все это… Могу тебя уверить, ты себе даже не представляешь, какая это боль и мука.

Вирджиния молчала.

— Сперва я был готов попробовать что-то сделать. Испробовать разные курсы лечения, проделать анализы, был готов снова и снова рассказывать врачам о своих проблемах. Все это напоминало ковыряние в гангренозной ране. Я убеждал себя, что это принесет какую-то пользу, но пользы не было. Никогда не было, ни разу. Не было даже отдаленных признаков самой возможности какой-то пользы. Неужели же ты этого не понимаешь? И каждый раз вначале у меня была какая-то надежда, а потом она сменялась отчаянием. Я не могу повторять все это еще раз, Вирджиния, просто не могу. Я слишком боюсь.

— Даже ради меня не можешь?

— Даже ради тебя не могу.

Она посмотрела на него твердо и непреклонно:

— Тогда мне придется уехать.

— Да, конечно. Хорошо.

Он спустился вниз. Вирджиния продолжала сборы. Закончив паковаться, она позвонила в аэропорт и заказала билет; теперь ей будет нетрудно вернуться домой и посмотреть всем в глаза, на протяжении нескольких последних месяцев она часто думала об этом; но сейчас уже она не могла просто сказать, что у них с Александром не получается быть вместе и они решили расстаться… Не будет ни унижения, ни ужаса, это должно сработать. Она уже собралась было позвонить Фоллону, чтобы тот отнес вниз вещи, как взгляд ее упал в окно. На ограждении задней террасы, лицом к дому, сидел Александр. Плечи у него поникли, руками он обхватил себя, словно стараясь защититься от какой-то боли. Она смотрела на него и вдруг поняла, что он плачет, плачет очень тихо: большущие слезы бежали у него по лицу и капали на рукава. Время от времени он поднимал руку и смахивал их со щек. Весь он казался каким-то бесцветным, серым, как будто из него ушла жизнь.

Она вдруг очень живо и ярко вспомнила, каким увидела его тогда, в день самой первой их встречи, в ресторане в Нью-Йорке: он был такой красивый, такой улыбающийся, такой блестящий; вспомнила, как он встал ей навстречу, как протянул ей руку; и при этом воспоминании у нее екнуло сердце и одновременно что-то екнуло во всем ее теле. Она вспомнила, как молниеносно и сильно влюбилась в него; вспомнила, как постепенно у нее нарастали сомнения насчет него и их будущей совместной жизни и как она глушила в себе эти сомнения, как сильно, страстно хотела она стать его женой, достичь успеха, хотела, чтобы ею восхищались, чтобы ее уважали, чтобы ее признали как личность, — в общем, хотела стать графиней Кейтерхэм.

Она сидела, смотрела на Александра, вспоминала все это, и сердце ее постепенно начало ныть, ныть не только от боли, но и от любви к нему; она поняла, что действительно любит его, любит очень сильно, быть может, даже сильнее, чем тогда, когда они только поженились. Это была какая-то очень странная, очень необычная любовь; она явно не могла принести Вирджинии настоящего счастья; и тем не менее это все-таки была именно любовь, смешавшаяся, сплавленная воедино с чувством вины и с осознанием того, что и она сама в данном случае не вполне безгрешна, и Вирджиния поняла, что не сможет оставить его, это было бы ужасающе, по-варварски жестоко и она бы потом никогда себе этого не простила.

Она медленно спустилась по лестнице и вышла на террасу.

— Пора прощаться, как я понимаю, — проговорил он, — ты ведь за этим пришла.

— Нет, не за этим, — отозвалась она. — Я пришла спросить, не поехать ли нам покататься верхом после обеда? Я все еще немного побаиваюсь этой своей новой кобылы, и мне может понадобиться твоя помощь.

Потом, естественно, наступила закономерная реакция. Сознание собственного благородства, любовь и нежность отступили на задний план, вместо них пришли злость и ощущение несчастья. Александр уехал, ему нужно было встретиться с управляющим имением, а Вирджиния поднялась наверх и забрела в детскую, старую детскую Александра; она ходила по ней, дотрагиваясь до стоявших там вещей — колыбельки, высокого детского стула, деревянной лошадки, — и тихонько плакала. И тогда из своей комнаты, которая примыкала к детской, вышла Няня и взяла Вирджинию за руку.

— Простите меня, пожалуйста, мадам, но я не могла не услышать некоторые из ваших… той части вашего разговора сегодня утром, когда вы сказали, что уезжаете. И я подумала, что должна вам это сказать:

я… подозревала, что что-то не так. Я имею в виду, с Александром. Он… он мне как-то сам об этом сказал. Не прямо, конечно. Но я понимаю, почему вы уезжаете. Никто не вправе обвинять вас за это. Я буду скучать без вас, мадам.

И, увидев наконец-то перед собой кого-то, кто не осуждал, не кричал, не приходил в ужас, кого-то, кто любил Александра и, как она была уверена, должен был полюбить и ее, Вирджиния ответила:

— Нет, Няня, я не уезжаю. Я остаюсь. И не на какое-то время, как я предполагала раньше, а навсегда. Но мне нужны будут ваша помощь и ваша поддержка.

И она принялась долго и сбивчиво объяснять, почему она остается и что она собирается предпринять. Няня слушала молча, не произнося в ответ ни слова, только держала ее за руку; и когда Вирджиния наконец смолкла, Няня проговорила таким тоном, будто они обсуждали хозяйственные дела на предстоящую неделю:

— Мне кажется, ваша светлость, что в гостиной следовало бы заменить занавеси. Голубые выглядят очень холодно, особенно когда в комнате мраморный камин.