Знак Вопроса 2005 № 02

(Продолжение. Начало в № 1, 2005)

ДЕЛЬТА

Славен Пелопоннес — остров Пелопа, который на самом деле полуостров, славен областями — Арголидой, Ахайей, Аркадией, Элидой, Мессенией и Лаконикой. Славен городами — Коринфом, Аргосом, Микенами, Спартой, Пилосом, Мантинеей, Олимпией. Славен святилищами и храмами, славен людьми, населявшими его и просто отметившимися в скитаниях за подвигами. Мало кто миновал Пелопоннес по ходу жизни и мало что в древности произошло без участия его обитателей.

Но в седые и почти лысые, склонные к амнезии времена, страдавшие еще и атрофией речи за неимением письменной традиции, Пелопоннес назывался Апией. Не было тогда ни Мессении, ни Лаконики, ни героев-чудотворцев, на их месте жил-был царь Лелег — автохтон, пришедший ниоткуда, порожденный Землей в одиночку, человек природы, первый руководитель флоры и фауны.

У этого приснопамятного Лелега от наяды Клеохарии родились ненароком или по злому божественному умыслу два сына — Эврот и младший Поликаон. Царство получил Эврот, прославивший себя дренажными работами на прежде заболоченной реке его же имени, а Поликаон оставался принцем без штанов, пока не женился на Мессене, дочери Триопа, внучке Посейдона. Гордясь предками, Мессена не желала мириться с тем, что ее муж на вторых ролях в государстве и как бы приживала у брата-мелиоратора, ушла за горный хребет Тайгет и назвала ту страну вплоть до моря своим именем. Была она женщина деятельная, отовсюду собирала людей в подданные, сажала священные рощи под каждым кустом, основывала города неподалеку от рощ, в том числе и Анданию, где для нее построили дворец.

Эврот же умер, не оставив наследника, и поэтому царем стал тот, кто женился на его дочери Спарте, — Лакедемон, сын Тайгеты и Зевса. Впрочем, в те времена всех детей, непонятно от кого нагулянных, объявляли Зевсовыми, на худой конец, Аполлоновыми. Ведь половым воспитанием с девушками занимались в марте на уровне: «Посмотри, что козел с козой делают. Давай тоже попробуем». А потом гадай: от кого дети? — и вали все на Зевса перед отцом и женихом.

Вот так одна страна разделилась на две: Мессению со столицей в Андании и Лаконику со столицей в Спарте, которую также называли Лакедемон. Прежде на месте Спарты была группа сельских общин — Лимны, Питана, Месоя и Киносура. Средоточием этих сел являлось святилище Артемиды, требовавшей человеческих жертв. Чуть выше располагалось святилище Афины.

Имя возникшего поселения означало тучную и легко возделываемую почву, так как большинство греческих городов предпочитало ютиться на скалах.

Миновало три поколения, и дом Поликаона и Мессены сошел на нет. В Спарте тогда царствовал то ли правнук, то ли внук Лакедемона — Ойбал. Мессенцы пригласили к себе царем ветреного Периера, сына Эола. Другие же говорят, что Периер был младшим братом Ойбала, но ветры испускал, вполне достойные потомка Эола. Этот Периер женился на лучшей невесте того времени — Горгофоне, дочери Персея и эфиопки Андромеды, и имел от нее двух сыновей: старшего Афарея и Левкиппа. Скоро Периер умер, и беременная Горгофона перебралась в Спарту к Ойбалу, где родила Тиндарея. Когда умер и Ойбал, его старший сын Гиппокоон прогнал Тиндарея как потенциального и незаконного конкурента на престол. Тиндарей бежал в Мессению к брату Афарею и поселился в местечке Фаламы, где супруга его Леда родила братьев — близнецов Диоскуров — Кастора и Полидевка, и дочерей — Елену Прекрасную, но распутную, и Клитемнестру — просто Распутную. Молва приписала производство Елены и Полидевка любвеобильному Зевсу, сошедшемуся с женой Тиндарея в образе лебедя. Но жители-то Фалам хорошо знали, от кого из соседей несла яйца Леда, потому и сверстники издевались над юными Диоскурами богохульной песенкой:

Немного спустя Геракл поссорился с Гиппокоонтом и его сыновьями, всех убил, как водится, и вернул в Спарту Тиндарея с потомством.

У Афарея Мессенского тоже родились близнецы, прозванные Афаретидами: силач Идас и Линкей, который первым стал добывать металлы и утверждал, что видит сквозь землю. Однажды у них произошла ссора с Диоскурами. И те, и другие были отчаянные забияки и хулиганы. По одной версии, причиной ссоры явилось то, что Афаретиды пожелали взять в жены двоюродных сестер, дочерей Левкиппа, и Диоскуры пожелали, причем прямо на свадьбе Идаса и Линкея. По другой, они вчетвером угнали из Аркадии стадо быков и поругались при дележке. Разрубив быка на четыре части, двоюродные братья договорились, что стадо получит тот, кто первым съест свою часть. Идас съел и свою, и брата, пока Диоскуры обгладывали кости. После драки в живых остался один Идас, но и его Зевс прикончил молнией, а за что? — непонятно. Идас победил честно.

Оба трона — и в Мессении, и в Лакедемоне — осиротели. Тиндарею пришлось отдать Спарту в руки Менелая, женившегося на Елене, которая была уже далеко не девочка, о чем своевременно, то есть в самом цветущем возрасте Елены, позаботился Тесей, но жениться не стал, хоть и должен был по совести. Когда ему об этом прозрачно намекнули, он сказал, что умер и идет в Аид, но как только Елену увезли в Спарту, тут же вернулся. Вот тогда и пробил звездный час жениха — простака Менелая, человека действительно безобидного и в судьбе своей глубоко несчастного, вернее, пробил час упавшей звезды, ибо с тех пор Мене лай только страдал и плакал в браке.

А Афарей поставил над Мессенией Нестора, сына Нелея, жившего в Пилосе и приходившегося правнуком Эолу, соответственно седьмой водой на киселе самому Афарею. Но хоть какой-то сродственник.

Дальше случилась Троянская война, перессорившая богов, погубившая племя героев и оставившая многие троны в Пелопоннесе свободными или занятыми самозванцами. Тогда и потомки Геракла решили вернуться в Пелопоннес, ощущая его своей исторической родиной. Дело в том, что Эврисфей, внук Персея и единоутробный брат Геракла, только недоношенный, по смерти героя выгнал из Тиринфа и Микен детей Геракла. Трижды Гераклиды во главе дорийских племен врывались в Пелопоннес и трижды получали от ворот поворот. И тем не менее они не уступали, так как ничего другого не оставалось: от голода дорийцы уже стали питаться насекомыми и земноводными, за что пифии с брезгливостью назвали их офиоборами — пожирателями змей, и презрительная кличка эта еще долго держалась за спартанцами.

Наконец, детям Аристомаха, правнука или внука Геракла, — Темену, Аристодему и Кресфонту — это удалось.

Захватив Пелопоннес, они поставили три алтаря Зевсу и сели делить области, заранее договорившись, что, если один из трех нарушит уговор, то двое других угомонят его оружием. Темен забрал себе Аргос, и ему никто не препятствовал, а за Мессению Кресфонт и Аристодем едва не подрались, даже не за саму Мессению, а за долину по берегам Памиса, которая одним именем Макария (то есть Блаженство, Счастье) показывала собственную ценность. Разница между этими областями — Мессенией и Лаконикой — была весьма существенной. Первая, со слов Еврипида, и плодоносная, и орошенная струями бесчисленных потоков, изобильная бычьими пастбищами, и прикрытая от порывов зимних бурь, и даже колесницей Феба сильно не палимая. Другое дело — Лаконика: в ней пашня для труда нелегкая и лежит среди гор, и скалиста, но и для набегов вражеских недоступна. Тем более и позариться на такое мало охотников. Итак, Кресфонт и Аристодем позвали Темена и попросили его решить дело жребием. Темен, почему-то благоволивший Кресфонту, жребий Лаконики слепил из глины, а жребий Мессении — из земли, и кинул оба в гидрию с водой. Первым тянул Аристодем и, так как жребий из земли в воде расползся, ему досталось «земли Лаконской с тощей почвой владыкой быть», а Кресфонту, соответственно, владеть Мессенией, «красу которой словом ты не выразишь».

Воцарившись в Спарте, Аристодем неизлечимо заболел и оставил на память по себе близнецов — Прокла и Эврисфена. Свидетелей тому, кто из них родился первым, а кто вторым, не нашлось, даже в Дельфах не знали, и пифия велела править обоим. Так в Лакедемоне возникли два царских дома, которые, впрочем, были названы не по именам основателей, а Эврипонтидами по Эврипонту, внуку Прокла, и Агидами — по Агису, сыну Эврисфена.

Захватив Лаконику, Прокл и Эврисфен разделили ее на шесть частей и одну из них, с центром в Амиклах, передали в управление некоему Филоному, который, по собственному почину запугав прежнего правителя, уговорил его вместе с ахейцами не испытывать судьбу в битве и переселиться в Ионию. Лас, благодаря удобной гавани, Гераклиды стали использовать как якорную стоянку, Фариэс, благодаря глубинному расположению, как сокровищницу, а Эгис, из-за соседства с окрестными племенами, как опорную крепость для военных действий. И уже сын Эврисфена Агис лишил лаконских старожилов — ахейцев — политического равноправия перед пришлыми дорийцами, а не подчинившихся граждан Гелоса сделал государственными рабами — илотами.

Кресфонту же и Темену боги не спустили обмана. Ведь жребий показывает волю богов, а братья при дележе земель присвоили себе их волю. Темена убили его же собственные сыновья, Кресфонту повезло чуть больше: он погиб вместе с двумя сыновьями от рук старой мессенской аристократии, так как, будучи человеком новым в этой стране, чрезмерно заигрывал с простым народом. И было от чего. Ведь, завладев Мессенией, Кресфонт разделил ее на пять частей. Стениклар, расположенный в центральной, он сделал своей столицей, а в остальные — Пилос, Асину, Месолу и Гиамитис — послал дорийских старейшин — архонтов. При этом всех мессенских ахейцев он уравнял в правах с дорийцами. Кресфонт рассчитывал перемешать коренное население с пришлым, создать новый народ, но его затея не пришлась по душе ни старой ахейской аристократии, ни дорийцам, которые, хоть и проигрывали количественно, требовали себе некоторых политических преимуществ. Когда же Кресфонт с сыновьями погибли, все дорийцы в страхе сбежались в Стениклар, заперлись и вспомнили, что в живых остался третий сын Кресфонта — Эпит, который воспитывался при дворе Кипсела, своего деда по матери. Когда Эпит возмужал, он пришел в Стениклар с войском аргосцев под водительством Истмия, сына Темена, и лакедемонян, возглавляемых Проклом и Эврисфеном, перебил взбунтовавшихся аристократов и вернул отцовский престол. Своей обходительностью и щедростью ему удалось замирить страну и навести порядок, и все потомки его стали называться не Геракл идами, а Эпитидами.

Эпиту наследовал Главк, а Главку — Истмий. Оба отличались благочестием и богобоязненностью, всю страну заставили алтарями, жертвенниками и святилищами. Следующий — Дотад — прославил себя строительством пристаней, а при его внуке — Финте, когда Мессения цвела и большего счастья не хотела, случилась первая стычка со спартанцами, положившая начало почти пятисотлетней вражде не на жизнь, а на естественный отбор.

Есть на границе Мессении и Лаконики в местечке Лимны святилище Артемиды Лимнатиды. Ежегодно праздник в ее честь совместно справляли и мессенцы, и спартанцы. И вот один такой праздник кончился массовым побоищем с летальным исходом.

Впоследствии оба народа сваливали вину друг на друга, признавая себя пострадавшей стороной. Удивляться различным до противоположного версиям одних и тех же событий не приходится: времена настолько седые, что память поневоле подводит к желаемому и выдает за истину.

Лакедемоняне рассказывали повсюду, что, дескать, мессенцы явились в храм не совсем трезвые и изнасиловали спартанских девушек, чтивших жертвами Артемиду, а царя Телекла из рода Агидов, пытавшегося заступиться, убили; девушки же со стыда кто закололись, а иные от позора повесились.

У мессенцев отличное предание. Будто бы жадный царь Телекл искал повод, чтобы развязать войну и завладеть плодородными мессенскими долинами. С этой целью он переодел еще безбородых спартанцев в девичьи тряпки, накрасил им физиономии, нацепил побрякушек, а под одеждой велел спрятать кинжалы и по его сигналу убить первых должностных лиц мессенского государства, появившихся на празднике. В произошедшей свалке спартанцы были перебиты, погиб и провокатор Телекл.

Спартанцы, отстаивая свое понимание события, резонно замечали: «Зачем нам было переодеваться девушками? Что бы мы выиграли, убив десяток-другой мессенцев? Стоило ли оскорблять богиню и само святилище ради повода к войне? Да и напади мы неожиданно, как бы мессенцы смогли нас победить?»

По ту сторону Тайгета возражали: «Вы сами убили негодного вам царя, а придрались к нам! Как мы могли принять Телекла, у которого борода до пуза, за девушку? Вам просто не дает покоя наш достаток и ваша жизнь впроголодь. А сказку свою вы сочинили потому, что аргивяне в случае войны между нами согласно клятве Гераклидов должны прийти на помощь правым, и когда они встанут на нашу сторону, то окажутся у вас в тылу».

Но никто не желал слушать другого и не тащил на третейский суд, хотя бы в тот же Аргос, и тогда в глубокой тайне обе страны стали готовиться к войне…

ЭПСИЛОН

Феокл был потомственным прорицателем в стольких коленах, что даже сам не мог сосчитать или напророчить их число. Род его тянулся от Иама, сына Аполлона, — очень древнего пророка. Слушая рассказы отца о деяниях заслуженного предка, о тех, с кем родоначальник общался и кому безошибочно предрекал гадости или счастье, Феокл иногда думал, что Нам родился прежде своего отца поколений эдак на пятьдесят, в эпоху, когда прародительница Гея-Земля еще ходила в девушках. Но он гнал из мыслей сомнения, понимая их ненужность самому себе. Да и обилие родственников — Иамидов — по всей Элладе убеждали его в седой древности прародителя. Особенно много потомков Иама жило в соседней с Мессенией области Элиде, где они пользовались великим почетом, потому что жречествовали в храме Зевса в Олимпии и тут же занимались гаданием по огню на жертвеннике. Собственно, Феокл и сам был бы элеец, как все Иамиды, если бы его менее древнего предка Эвмантиса не привел с собой в Мессению царь Кресфонт. С тех пор ветвь Эвмантиса «обмессенилась», но главный родовой признак сумела сохранить: волосы Феокла, как и у всех Иамидов, были черными «с фиалковым отливом», по словам одного поэта.

К двадцати пяти годам Феокл умел гадать по-всякому: мог по движениям хвоста ящерицы, мог по шелесту листьев, мог по полету священных птиц или по разрезанной пополам печени коз, овец и телят. Никакого труда для него не составляло гадание по курам, клюющим зерно; по огню — какова высота и форма пламени; по воде — как поведет себя брошенная щепка; по молнии, грому; по звону в ушах и силе чиха; даже по линиям на ладони. И только ни у кого он не мог выпытать, как гадают по внутренностям свиней, а отец его научить не успел, потому что умер. Но Феокл из-за свиней особенно не расстраивался: ведь освоить все способы гадания и предсказаний он бы все равно не смог. Не получилось бы у него служить прорицателем, тем более пифией (не женщина ж он!), во всех храмах и святилищах Эллады одновременно, к тому же прорицатели хранили собственные секреты друг от друга. Как одна знакомая ему старуха в святилище Деметры и Персефоны, которая, понюхав прядь волос беременной, говорила мужьям, кого ждать — мальчика или девочку. Жрица всегда говорила «жди девочку», и будущие отцы расстраивались, но когда на свет являлся наследник, они от радости забывали и «пророчества» старухи, и подношения, потраченные впустую. Ну а если рождалась девочка, со жрицы и взятки гладки. Конечно, Феокл понимал, что она нашла нехитрый способ прокормиться, но никому не говорил об этом, стараясь поддерживать в непосвященных уважение к священной профессии. Иной раз и он, рассматривая внутренности на алтаре, не мог понять, что советует бог, и поэтому передавал собственное мнение, внушая себе, будто его надоумило сверху…

Сам он решил стать жрецом Зевса Итомата в главном святилище Мессении и терпеливо шел к своей цели, одолев уже отрезок от прислужника до помощника. Конкурентов он не боялся благодаря происхождению, к тому же его дерзания поощряли старейшины Андании — города, с которым считались не только все города Мессении, но даже спартанцы проявляли определенную сдержанность и осторожность, не желая будить зверя как можно дольше, а иногда даже и убаюкивая мелкими поблажками…

Сегодня Феокл сделал еще один шаг к Зевсу Итомскому: архонты поручили ему отвести процессию анданцев на праздник Артемиды Лимнатиды — Артемиды Болотной. Хоть однажды в ее святилище и произошла резня с самыми печальными для Мессении последствиями, тем не менее ни к празднику, ни к самой богине никто хуже относиться не стал. Выйти предстояло через день затемно, чтобы поспеть в Лимны к жертвоприношению и посвящениям. Поэтому Феокл спешил, чтобы обежать все дома Андании и собрать представительную группу на торжество. Старейшины же в этот раз решили не ходить, считая, что из других городов соберется достаточно знатных лиц и богиня на них не обидится. В Андании есть две статуи Артемиды, возле них-то архонты и принесут в жертву кабана, оленя, козла и козу, совершат возлияния, в общем, почтят богиню как полагается.

Когда Феокл вошел в дом Никомеда, не обратив внимания на облаявшего его пса, семья полным составом трудилась во дворе — кто над чем. Пирра тоже была здесь. По смерти матери ее забрали в Анданию. Пирре пошел уже двенадцатый год, но от тягот прошлой жизни она выглядела замухрышкой и никак не могла выкормиться, хотя работой ее не мучили, работала по желанию, и кормили сколько влезет. Не то что Агнагору, проводившую большую часть дня за ткацким станком.

Феокл коротко объяснил свой приход.

— Мы собирались завтра на усадьбу, — сказал Никомед. — Праздник — дело святое, но дни-то какие! Работать надо.

— Отпусти Ксенодока, — предложил Феокл: — ему полезно будет. Все равно по дороге в Эхалию на свой надел.

— Пойдешь? — спросил Никомед.

— Сдалась мне эта Артемида в луже! — сказал Ксенодок. — Лужа весной и поближе найдется.

— Уши бы оборвать тебе за такие слова, — рявкнул Никомед. — Да вроде не мальчик уже.

— Ты, Ксенодок, своими речами плетешь веревку Окна, — сказал Феокл, — как всякий, кому от его трудов никакого прока нет, одна трата времени и сил, в твоем случае — на говорильню.

— Окн не виноват, виновата его жена, которая тратила на бирюльки все, что он зарабатывал, — сказал Аристомен.

— Нет, — сказал Феокл, — он плел веревку, которую поедала ослица, а Окн все плел и плел, не замечая этого.

— Ослица и есть жена, раз питалась веревками. Или наоборот, очень умная жена-ослица. Может, Окн хотел повесить ее на этой веревке, вот она и ела, чтоб выжить, — сказал Ксенодок. — А Окн на самом деле — это ты, Феокл, потому что Окн — такая вещая птица из породы цапель. Я только не помню, что по ней гадают. Наверное, про ослов: довезет — не довезет?

— Грамотный парень вышел, — вздохнул Никомед, — жаль, мозги набекрень. Что из тебя вырастет?

— Я буду бематистом, — объявил Ксенодок, высунув голову из погреба, — который определяет расстояние между двумя пунктами и говорит, сколько стадиев предстоит отмахать войску и за какое время. Весь подсчет упирается в то, как быстро воины передвигают ноги, плюс поправка на усталость, помноженная на количество привалов. Кроме того, я знаю, что расстояние от подбородка до конца лба составляет одну десятую роста, а до макушки — одну восьмую, стопа — одну шестую, а локоть — одну четвертую.

— Так ты пойдешь на праздник, счетовод? — вспомнил Феокл за чем пришел.

— Боюсь я за себя, — признался Ксенодок. — Место уж больно памятное. Вдруг не удержусь и повторю спартанцам мессенские криптии…

— Ответь на вопрос!

— Я лучше задам вопрос.

— Чтоб ты в три бездны провалился! — выругался Никомед, и Ксенодок послушно полез в погреб.

— Я пойду, — сказал Аристомен, — и Пирру прихвачу, если отец позволит…

На следующий день Аристомен, Пирра и Ксенодок легли спать засветло, так как процессия в Лимны выступала после полуночи. Но сомкнуть глаз Ксенодок все равно не дал, пугая названного брата ужасами Аида. Он договорился до того, что и Феокла объявил побочным отпрыском подземного мира.

— Есть в Аиде демон по имени Эврином. Он очень страшный, потому что пожирает мясо умерших, оставляя душам лишь начисто обглоданные кости. А цвета он такого же, как волосы твоего Феокла или навозной мухи. Думаешь, спроста это?..

Процессия собиралась на окраине Андании. Шли девушки с приготовленными венками и корзинами, в которых были и себе пропитание на дорогу, и жертвенные дары, чтобы умилостивить Артемиду-девственницу. Шли женщины на скорых сносях — просить у Артемиды — покровительницы рожениц — легкого разрешения от мук. Шли и молодые люди к «своей» Артемиде — покровительнице охоты, и уважаемые граждане Андании: они вели шествие в Лимны, как когда-то водили их, чтобы обычаи предков не выветрились из голов молодежи и чтобы в Спарте помнили, кто хозяин Лимн. У Гермеса Оградного, охранявшего вход в город и выглядевшего столбом, увенчанным кое-как обделанной головой, Дамис принес жертву и попросил Гермеса беречь процессию в дороге от всяких зол и неприятностей, сам же остался дома. Потом не спеша двинулись, так как процессию тормозили беременные женщины, а Ликург каким-то своим очередными заумным законом запретил женщинам прибывать в святилища на повозках. Впрочем, сам он от этого первым и пострадал и был оштрафован, потому что забыл поставить в известность собственную жену или она пропустила мужнино творчество мимо ушей. И хотя на мессенцев законы Ликурга не распространялись, все равно архонты решили идти и не провоцировать до болезни влюбленных в собственное государственное устройство людей.

Сначала шли молча, но когда появился Гелиос и проснулась природа, вместе с ней ожили и люди.

— А может, ну ее, эту Артемиду, к папе, пошли лучше по девочкам, — предложил Ксенодок. — У меня тут есть хорошие подружки в Амфее.

— Когда же ты успел? — удивился Аристомен.

— В прошлый раз ходил на усадьбу и встретил неподалеку двух пастушек.

— А на какие шиши их угощать? — спросил Аристомен.

— Какие у нас могут быть шиши! — удивился Ксенодок. — Так договоримся, по-товарищески.

— А кто будет отвечать за Пирру? — спросил Аристомен и посмотрел на названную сестру, шедшую позади со сверстницами. — Или ее с собой возьмем?

— Пирру оставим на усадьбе, а будет возражать, я ее лишу приданого.

— Но я хотел посмотреть праздник.

— Что ты там не видел? Все их мистерические тайны, обычаи и припадки сводятся к тому, что вот у этого алтаря лепешку надо класть левой рукой справа, а у соседнего виноградную гроздь — правой рукой слева. Ну, еще развлекут тебя плясками на уровне дешевых гетер, споют какой-нибудь гимн вразнобой, а к вечеру главная жрица так набьет пузо от обильных приношений, что ее придется отпаивать тошнотворным.

— Да ну тебя! Вечно все опошлишь.

— И, главное, было бы кому поклоняться! — не унимался Ксенодок. — А то Артемиде. Она же зверь! Вот увидишь, жрицу вырядят в медвежью шкуру, и она сделает какую-нибудь гадость, подражая Артемиде.

— Какую гадость? — не понял Аристомен.

— Да мало ли на совести у этой охотницы! — сказал Ксенодок. — Каких только бесчинств она не творила! Потребовала у Агамемнона Ифигению себе в жертву, а потом сражалась против нас на стороне Трои. Убила двенадцать ни в чем не повинных детей Ниобы. Бедного Актеона, который случайно вышел к озеру и увидел ее голой, превратила в оленя и с удовольствием посмотрела, как его растерзали собственные псы, хотя умные люди утверждают, что у Актеона из-за чрезмерного увлечения охотой вся жизнь пошла прахом, — вот и говорят, будто его съели собаки. Но Адмету-то в первую брачную ночь она засыпала всю комнату змеями. А свою подругу Каллисто, изнасилованную Зевсом, Артемида убила за то, что та не смогла уберечь невинность. Попробовала бы сама сопротивляться Громовержцу! Я уж не говорю об Орионе, Алфее…

— Но они-то пытались взять ее силой! — не выдержал Аристомен.

— Но они-то не виноваты, что влюбились в мужеподобную дуру, твердую, как скала! — парировал Ксенодок. — Тут Эрот виноват, его бы и прибила. Но с Эротом связываться опасно, у него тоже есть лук и стрелы, а вот беззащитных мужиков убивать — милое дело. И самое грустное во всей этой истории — что Артемида страшнее Эвринома, про которого я рассказывал ночью.

— Ну, это ты загнул.

— Посмотри сам, кто пошел с яблоком раздора к Парису спорить о красоте? Афина, Гера и Афродита, а нашей подругой там и не пахло, сама догадалась, что ей от Париса и огрызка не светит. Кстати, Актеона она убила именно за то, что он увидел, до чего же она голая противна, — урод, да и только… Или возьми случай в Кафиях, что в Аркадии. Дети случайно накинули на статую Артемиды веревку, которой играли, стали хлопать в ладоши и кричать, что Артемида удавилась. Пришли взрослые и забили детей камнями насмерть. Думаешь, Артемида за них заступилась? И не подумала. Она поразила бесплодием окрестных женщин. Хотя, как ярая девственница, должна была сделать наоборот. То есть она их наградила по-своему. Сказал бы я тебе, кто она, да боюсь обидеть твои религиозные чувства… Нет, с такими Артемидами мне не по пути, — подытожил Ксенодок. — Вон показалась Эхалия, пойду на усадьбу и посажу горох…

— Ничего ты не посадишь, спать завалишься, — решил Аристомен. — Над тобой надо с палкой стоять, чтобы ты работал.

— Да, я ненавижу рабство до такой степени, что даже сам себе не могу служить рабом.

— Ты не можешь быть рабом собственной необходимости, а это уже называется по-другому.

— Ну, я пошел, — сказал Ксенодок. — Кстати, вот возьми на всякий случай, — и вытащил из-под хитона кинжал.

— Нет, в святилище не возьму, — сказал Аристомен, и Ксенодок свернул на усадьбу.

За Стеникларом дорога была полна людей, шедших в Лимны со всех городов и деревень Мессении. Кроме желающих почтить Артемиду, шли торговцы и торговки с провизией, посудой и амфорами, готовыми венками и лентами; пастухи, тащившие коз и козлят; охотники с разной птицей, зайцами, кабанами и изредка даже с ланями.

Остаток пути Аристомен прошел рядом с Эвергетидом, своим школьным другом. Правда, в школе они не особенно-то и дружили, а вот в гимна-сии на совместных тренировках сблизились, хотя часто дрались друг с другом до крови. К этому их подзуживали владельцы палестры и гимнасия — педотрибы — с помощью палки, если видели, что кулачный бой идет не в полную силу. Поблажки они не давали никому из примерно ста сверстников Аристомена, живших в Андании. Они заставляли юношей до изнеможения бегать, прыгать с гирями, метать диск и просто камни потяжелей. Но самое интересное, что и взрослые мужчины стали гораздо чаще посещать гимнасий, и делали они это явно по принуждению, так как до Аристомена изредка доносилось их ворчание. В городе поселились два новых человека из соседней Аркадии: аконтист, учивший обращению с копьем; и гипломах, знавший, как строить войско в шеренги, колонны, каре, как наступать сомкнутым строем и выдерживать натиск противника, стоя на месте. Потом они так же внезапно исчезли из Андании и объявились в соседнем Дории, а тренировки по их программе продолжил педотриб. И все эти неожиданные перемены в тихой жизни города бросились в глаза не только Аристомену. Он слышал, как гармост Филострат, объявившийся в срок жатвы в Андании, удивленно спросил Дамиса:

— Что это столько народа не на жатве?

— Спартанец, ты приехал на экскурсию или считать урожай? — спросил Дамис.

Но из гимнасия в тот же день всех разогнали до отъезда Филострата.

Тем не менее Аристомен продолжал тренировки и на усадьбе отца, а поскольку надел отца Эвергетида и наделы других ребят были рядом, то по вечерам они собирались на общественном выгоне и устраивали потешные бои на палках. Аристомену и Эвергетиду уже не было равных среди сверстников, вдвоем они легко разгоняли пятерых, на них нападавших, иногда даже одним своим внешним видом, ибо оба были рослые и крепко сложены.

Эвергетид бегал быстрее всех в Андании. Однажды он сел в колесницу и пустил коней вскачь, а потом спрыгнул и обогнал их. Он даже думал выступить на Олимпийских или Дельфийских играх, но ему сказали, что еще два человека могут повторить такой фокус, причем обгоняют они не только своих коней, но и тех, что несутся впереди.

Аристомен же лучше всех владел мечом и копьем. Как-то он метнул копье так далеко, что убил козу, которая паслась позади гимнасия. Коза принадлежала одному из архонтов, и тот не только отказался брать деньги или другую скотину с Никомеда, но еще и похвалил за сына…

Храм в Лимнах оказался такой древний, что колонны в нем были из дерева, рядом стояла священная роща и протекал священный источник. Священную же ограду установила жрица сразу после постройки храма. Она влезла на крышу и пустила четыре стрелы во все стороны, и там, где стрелы упали, люди провели границу святилища.

Со стороны Лаконики народу прибывало ничуть не меньше, чем из Мессении. Уже объявились сыновья спартанских царей и посланные от геронтов — старейшин Спарты. Они вместе с архонтами мессенских городов и жрицами скрылись на какое-то время в храме. Стоявший у входа Аристомен слегка растерялся, он никогда не видел огромных сборищ и не понимал, как можно провести праздник в таком хаосе и не испортить. Эвергетид, бывший тут год назад, сказал:

— Не волнуйся, сейчас выйдут распорядители и все устроится. Праздник не первый раз, роли давно расписаны.

Действительно, не прошло и часа, как праздник начался. В ворота священной ограды въехала позолоченная колесница, запряженная четырьмя дрессированными ланями, которых вела одна из прислужниц храма. В руке она держала факел — атрибут богини. На колеснице лежал пеплос, вытканный специально для статуи Артемиды девушками, готовящимися замуж. За колесницей шла торжественная процессия из шестидесяти девяти двенадцатилетних девочек, изображавших дочерей Океана — спутниц Артемиды на охоте. Среди них Аристомен увидел Пирру и подмигнул, но она не ответила, напуганная важностью происходящего. Следом другая прислужница гнала тринадцать собак — тоже спутниц Артемиды. Аристомен заметил, что собаки лаконские — помесь собаки и лисицы, и решил, что эту породу выбрали за плохое умение тявкать и неумение мешать представлению.

Когда зрители притихли, а участники расположились вокруг алтаря, из храма вынесли статую Артемиды. Главная жрица протянула к ней руки, стала просить и умолять от имени присутствующих. Аристомен со своего места плохо слышал, что она там просит, но и догадаться было несложно: плодородия на этот год для земли, легких родов для женщин, удачной охоты… Потом жрицы и распорядительницы подвели к алтарю кабана, украшенного цветочными гирляндами, закололи и разрубили весьма ловко. Главная жрица сама совершила возлияния на голову кабана, бросила в огонь причитавшиеся Артемиде части туши, продолжая что-то лепетать, но теперь, видимо, заранее благодаря. От горевшего мяса вокруг разнеслись ветром копоть и сажа, но на них никто не обращал внимания, так как появился хор девушек и запел гимн в честь богини под звуки лиры.

В этом хоре Аристомен увидел девушку, с которой ему сразу захотелось познакомиться и как можно быстрей на ней жениться, хотя была она одета в спартанский пеплос и выглядела лет на пятнадцать, готовой невестой. Аристомен же в свои девятнадцать смотрелся бы рядом с ней сосунком, а не мужем. Он и не помнил, чтобы кто-нибудь из его знакомых женился раньше двадцати пяти, то есть не став полноценным мужиком, способным обеспечить семью и ответить за свои поступки перед народным собранием. Не помнил он и чтоб какая-то девушка выходила замуж после двадцати, если вообще выходила. Нет, по всем статьям была эта красавица ему не пара, да еще спартанская одежда на ней, да еще они в храме принципиальной девственницы. То-то бы Ксенодок повеселился, стой рядом. И все равно его тянуло, ноги сами к ней шли, хотя рот от смущения не открывался.

Тем временем официальная часть праздника закончилась. Зрители разделились на общины, чтобы почтить богиню в делегации родного города. По какой-то логике, в которой скорее всего угадывалась древность происхождения или особые заслуги, делегации в очередь подходили к алтарю и статуе. Прислужницы, дождавшись окончания персональных просьб и молитв, показывали, в какой угол складывать приношения.

Когда пришел черед Андании, то Аристомен, захвативший из дома только плащ, чтобы укрыться, если ночь застанет в дороге, попал впросак. Не зная, чем угодить богине, и занятый мыслями о девушке, он отрезал прядь волос жертвенным ножом, как обычно делал Феокл, и бросил на алтарь. А потом стушевался от чужого смеха и спрятался в толпе, заметив, что с волосами так поступают только беременные.

Но он быстро опомнился и стал пробираться в священную рощу, где под пронзительный голос свирели девушки уже отбивали ногами такт в танце.

— Вот так встреча! — услышал Аристомен в самый неподходящий момент и в следующую секунду его окружили пять парней. — Не узнаешь меня? Менофил! Помнишь, как мы здорово отделали друг друга в детстве?

Спартанец был настроен вполне дружелюбно в честь праздника, но Аристомену было сейчас не до его дружелюбия.

— Слушай, пропусти меня, не мешай, — попросил он.

— Ничего себе! — воскликнул кто-то из друзей Менофила. — Всякая мессенская собака будет нас гнать…

— Как собак, — досказал Аристомен.

Кулаки спартанцев сжались.

— Ребята, — сказал Аристомен с неохотой, — ну не в святилище же устраивать потасовку. Потом поговорим про собак.

— В этом святилище вы убили нашего царя и изнасиловали наших девушек, — сказал Менофил.

— Я слышал по-другому.

— Лет через десять я стану гормостом Андании… — сказал Менофил.

— Ты рассчитываешь, что твой отец Филострат дольше не протянет? — удивился Аристомен.

— И ты будешь лизать мне ноги! — рявкнул Менофил.

— Ладно, мне правда некогда, — сказал Аристомен. — Через десять лет давай встретимся. Я готов подарить тебе хитон, который тогда порвал в драке, но только того же размера, — и, раздвинув руками друзей Менофила, побежал в священную рощу.

Там творилось все сразу: в одном углу пели; в другом плясали; в третьем играли и тоже пытались петь; в четвертом какие-то бородатые мужики в медвежьих шкурах подражали звериным крикам и пенью птиц, видимо, теша Артемиду родными ей лесными звуками; а под священным дубом водили хоровод девушки. Но еще больше народа покинуло священную ограду и расположилось компаниями на траве, желая закусить и выпить во славу богини и угостить друг друга новостями. Только спартанцы держались отчужденно, сознавая свое хозяйское превосходство над всем этим покоренным сбродом из периэков и илотов.

Отыскать кого-то взглядом в такой неразберихе казалось делом нелегким и в то же время простым — по особому покрою спартанской одежды. Через некоторое время Аристомену повезло: девушка с подругами зашла в рощу, неся венок, которым она по обычаю собиралась украсить священный дуб. Потом одна из девушек села на землю, остальные обступили ее и затеяли игру «чери-черепаха», в которой сидящая должна была отвечать мелическими стихами на предлагаемые вопросы. Аристомен легко оттеснил подруг и предложил напрямик:

— Пойдем со мной на берег Недона.

— С чего вдруг?

— Я хочу нарвать тебе лилий.

— А в колеснице Гелиоса ты меня прокатить не хочешь?

Аристомен только пожал плечами.

— А знаешь, как это здорово?.. Тоже не знаешь? Так поди, сядь голым задом в костер — узнаешь.

По тому, как изменилось лицо юноши, девушка поняла, что обидела его чрезмерно, а могла бы и просто отшить.

— Когда я смотрю на небо, идет дождь, — сказал Аристомен, — поэтому солнце мне чуждо.

— Ты откуда такой взялся, любитель лилий?

— Из Андании.

— А-а-а, слышала.

— Что ты слышала?

— Просто название от отца слышала.

— Твой отец спартанец?

Она кивнула.

— Если ты скажешь, как тебя зовут, то мы пойдем на берег Недона.

— Архидамея, — она сказала.

— Пошли, Архидамея, — он позвал…

Долго же пришлось им спускаться вниз вдоль реки, сквозь кусты Кипра и заросли тростника, вполне пригодного для изготовления флейт, пока попалось тихое место — стадиев двадцать, не меньше. Аристомен разделся, залез в воду и нарвал охапку еще не раскрывшихся лилий. Архидамея взялась плести венок. Природа смотрела на юношу с девушкой ласково и шумом веток подавала сигналы к действию. Но они пока сидели смирно.

— Ты красивее этих цветов, — сказал Аристомен.

— Такие любезности можешь расточать подгулявшим флейтисткам.

— Что же мне говорить? — растерялся Аристомен. — Я лучше не умею.

— Лучше молчи и смотри на воду.

— Лучше смотреть на тебя.

— Только вслед, потому что мне лучше уйти, — сказала Архидамея, — не то хватятся, будут искать, а когда найдут, подумают, что ты услышал зов предков, заманил меня и решил изнасиловать. И мы спровоцируем новую войну.

— Ты, по-моему, слишком разумна для девушки.

— А ты, по-моему, потерял голову для мужчины.

— А ты, по-моему, много говоришь для спартанки.

— Ладно, я буду отвечать междометиями, — ответила Архидамея.

— Мне так целоваться хочется, что губы чешутся, — сказал Аристомен, хорошенько подумав.

— Угу, — приняла она к сведению.

— Пожалуй, я почешу их об твои?

— А потом я тебя убью, — решила она.

— Чем?

— Задушу руками.

— Но тогда ты спровоцируешь войну.

— Делать нечего, — смирилась она, — придется целоваться.

— А ты честно хочешь?

— Придется, — махнула она рукой, но инициативу взяла в свои руки буквально, то есть взяла Аристомена за уши, притянула его голову к себе, запечатлела на губах поцелуй, в народе называемый «горшком», потому что так же брали горшок с очага.

— …Я провожу тебя в Спарту.

— Тебя убьют на полдороге.

— Я скажу, что твой раб. Так оно почти и есть.

— Тогда тебя убьют на пол-обратной дороге за попытку к бегству.

— Не так-то легко меня убить, — похвастался Аристомен.

— Убьют сложно, — ответила она.

— Где ты научилась так вычурно говорить?

— У одного поэта, Алкмена.

— Как зовут твоего отца? Я пришлю сватов.

— Ты сумасшедший. Мой отец — гармост Андании, — призналась Архидамея. — Сам видишь, ничего у тебя не выйдет.

— А я — потомок Геракла. Я покорю Спарту и женюсь на тебе.

— Спартанцы будут драться до последней женщины и до последнего ребенка. На ком же ты женишься? Нет, ничего у нас с тобой не выйдет, и думать нечего, — решила она. — Я пойду, а ты посиди еще немного.

— Как мне найти тебя?

— Я сама тебя найду, когда захочу.

— Сама ты меня потеряешь.

— Или себя потеряю.

Архидамея встала с земли и надела на голову Аристомена венок:

— Приходи сюда в новолуние.

Аристомен провожал ее взглядом, еще плохо понимая, что его первый раз в жизни объявили победителем, а никакого подвига он не совершал…

Потом в святилище он еще раз мельком видел Архидамею. Она опять играла в «чери-черепаху», но какие вопросы задали подруги его возлюбленной и что она отвечала, Аристомен не слышал…

К следующему утру он добрался до усадьбы Ксенодока в Эхалии. Следов какой-либо деятельности на наделе не увидел и не надеялся. Пришлось Ксенодоку все рассказать, иначе никак нельзя было избавиться от его назойливости.

— Значит, — считал он, загибая пальцы: — лани, колесница, факел, нимфы… Значит, и моя сестра нимфа? А я тогда кто? Нимфей, что ли?.. А лук?! Кидонский лук? Что же это за Артемида без лука? Может, спартанцы испугались, что их перестреляют из этого лука и Артемида опять не спасет их в собственном храме?.. Кстати, нет ли у твоей Архидамеи подружки посмазливей? Хотя спартанки не в моем вкусе, слишком жесткие. Но совершенны в пропорциях, утверждаю как будущий бематист: если спартанскую девушку уложить на спину с раскинутыми руками и ногами, а в пупок вставить ножку циркуля и описать окружность, то она пройдет по всем кончикам пальцев…

До начала второй мессенской войны оставалось всего пять лет, олимпиада с хвостиком…