Знание-сила, 2004 № 01 (919)

Масс-культ-УРА!

Притягательная и стыдная: ей предаются, как пороку, и все равно предаются.

И предают остракизму, особенно пафосному, когда поучают младших.

Но уже невозможно отрицать, что массовая культура - неотъемлемая часть жизни общества, что она завоевала и продолжает завоевывать миллионы, отвечая на какие-то глубинные и глубокие потребности человека.

Раз от нее просто так не отмахнешься, хорошо бы понять, в чем ее сила...

Ольга Балла

Смысл и назначение масскульта

Массовая культура всеядна, что ни попадет под руку — все в дело годится. Она ни единого предмета не оставляет без ценностных проекций.

Это хорошо видно на примере рекламы, которая превращает сигареты, пиво, жвачку в символы свободы, индивидуальности, освоения нового.

Массовая культура родилась, не подозревая, что она массовая (может быть, и не догадалась бы никогда, если бы интеллектуалы не объяснили). Она родилась как восполнение другой, утраченной естественной жизненной среды — традиционного общества и его фольклора. Источники ее на первый взгляд кажутся столь разнородными, что впору удивиться, как они вообще встретились и породили общее детище: «естественный» фольклор с его безымянностью, все- принадлежностью, повсеместной распространенностью — и «искусственное» массовое, стандартизирующее, «машинное» производство товаров и самой жизни, начавшееся в Европе конца XIX века.

Общее у них, как нетрудно догадаться, одно — безличность.

Индустрия больших городов стягивала жителей деревень, которые от корней и фольклора оторвались, а потребность в чем-то, по фольклорному типу организующем жизнь, осталась. Свято место немедленно стало заполняться типовой же культурной продукцией вначале вполне стихийно, с порождением массы промежуточных форм типа анекдотов или городских романсов. Затем, стоило лишь окрепнуть техническим возможностям у средств массовой информации, дело было поставлено на поток, и продукт стал штамповаться профессионалами.

От второго родителя — индустриальной цивилизации — дитя унаследовало фамильные черты: механическую воспроизводимость, серийность и общедоступность, совершенно как у фольклора. Загорелась заря эпохи поп-музыки и сериалов, мыльных опер и ток-шоу, рекламы и лавбургеров... Интеллектуалы довольно долгое время попросту не знали, что е этим делать, кроме как проклинать вслед за Кьеркегором и Ницше, которые еще до всякого настоящего масскульта посылали образцовые проклятия «искусству толпы».

Вскоре критическая масса массовой культуры в общекультурном пространстве оказалась уже настолько превышенной, что стало ясно: пора вырабатывать новые понимания. Традиционная новоевропейская эстетика «индивидуального», «неповторимого» оказалась попросту бессильна: массовая культура вообще «по ту сторону» не только индивидуального и неповторимого, но чуть ли не самого привычно понимаемого эстетического. Вобрав в себя как свои материалы и элементы, и искусство, и производство, и политику, и повседневную жизнь, массовая культура стала всем этим сразу одновременно, без разбора. Она — форма жизни, модус отношения к ней.

Масскульт — прежде всего одна из самых что ни на есть базовых форм повседневности. Воспитанный в напряженном культе новизны, человек модерна скучает и томится в повседневности, в которой десятки и сотни поколений людей превосходно уживались. Вся «высокая» культура существует как исключение из обыденного порядка вещей, но она требует для своего восприятия и специальных усилий, и определенной подготовки. Масскульт — это радикальная попытка разнообразить повседневность, не выходя, однако, в иные измерения бытия: несмотря на все свои эксцессы и излишества, она живет в режиме самосберегания. Даже когда она растрачивает избыток сил своих носителей (как в буйстве фанатов на матчах), она только затем это делает, чтобы они, выорав свой избыток, спокойно вписались потом в ту же повседневность. Массовую культуру сочинили, чтобы примириться с повседневностью без особых затрат ума и духа.

В лице «массовой культуры» интеллектуалы создали себе противника, который нужен им для поддержания собственного тонуса, как повод для постоянного уточнения собственной позиции.

Массовая культура всеядна, что ни попадет под руку — все в дело годится. Она страшно насыщена ценностями и смыслами, ни единого предмета не оставляет без ценностных проекций. Это хорошо видно на примере рекламы, которая превращает какие-нибудь сигареты, пиво, жвачку в символы таких больших вещей, как свобода, индивидуальность, освоение нового, и таким образом реклам ирует-то вовсе не их, а все те же стандартизованные до неузнаваемости новоевропейские ценности. Происходит «гиперсемантизация» мелких, подсобных самих по себе предметов: каждый из них разрастается до знака образа жизни, ценностной позиции. Причем такого, который касается буквально каждого: чего в массовой культуре нет, так это непосвященных.

Массовая культура со всеми «на ты», ведь она возвращает человека в молодость. В особую евро-американскую молодость. Она культивирует ценности, по сути, подросткового типа. Ценности общности — быть «как все», принадлежать к некой группе, иметь то, что имеют «другие», любить то, что любят «другие», делать то, что делают «другие», и одновременно — ценности самоутверждения: быть заметнее других, успешнее других... Ценности экстремального опыта, сильных ощущений, разнообразия: ведь при всей ее только ленивым не помянутой консервативности массовая культура жадно, ненасытно и постоянно требует нового — новых «звезд», новых песен, новых сплетен... Культ новизны, пронизывающий масскульт, выдает в ней законнейшее дитя новоевропейской культуры с ее ценностями постоянного самопревосхождения, динамизма, развития.

Масскульт живет настоящим, даже когда создает некие образы прошлого или будущего: не обремененная рефлексией и критичностью, она и в них видит лишь самое себя и собственные подтверждения. Она простодушно всему верит. Она возвращает своих потребителей в то состояние подростка, когда собственные возможности казались неисчерпаемыми, собственное время — безграничным, рост — главной задачей, развлечения — главным соблазном, чувственность — важнейшим предметом интереса. Да, пожалуй, и в детство, когда времени вообще нет: ребенок, как и че ловек масскульта, живет одним выпуклым настоящим. Ведь массовая культура и сама молода, ей по большому счету и века-то не исполнилось!

Отсюда и ее эклектичность: в точности как ребенку, ей все на свете интересно и значительно. В то время как «взрослая», «высокая» культура, брезгливо или просто не замечая, перешагивает всякие валяющиеся на земле фантики, щепочки, окурки, обломки, культура массовая их радостно подбирает, всматривается в них, в их самоценности, не слишком-то беспокоясь о том, что все эти чудесные вещи значили в тех контекстах, из которых некогда выпали. Она организует их совсем в другой язык, о другом повествующий. Как ни смешно, повествует он, кажется, о тотальной и нерефлектируемой, даром данной осмысленности жизни (только в детстве у человека так бывает), о становлении ее смыслов из решительно любого «случайного» источника. Ведь детство, между прочим, метафизический возраст тем вернее, что ничегошеньки не знает о метафизике...

Примерно к 30-м годам ушедшего века евро-американские интеллектуалы приступили к выработке теорий о том, что такое массовая культура и породившее ее массовое же общество.

Не знаю, скопилось ли вокруг еще чего-нибудь такое количество стереотипов и предрассудков (и контрстереотипов, и контрпредрассудков, которые суть не что иное, как те же стереотипы и предрассудки, вывернутые наизнанку). Массовая культура, разумеется, пуста, поверхностна, вульгарна. Она — область дурного вкуса. Она инфантилизирует своей примитивностью. Она уводит в иллюзорный мир. Она вообще апеллирует преимущественно к чему-то не вполне человеческому в человеке, во всяком случае, не вполне достойному: к сексуальности, страхам, жажде самоутверждения, наконец — к потребности в простых и ясных идеалах: вот, мол, добро в лице полицейских, а вот зло в лице гангстеров, и оно в конце фильма будет наказано. Нажимая на эти действенные рычаги, она манипулирует своей аудиторией. Тиражируя клише и не будучи по определению способной к порождению чего-то по-настоящему нового, она консервативна вплоть до косности.

Собственно, по всем этим признакам — а совсем не по широте распространения — и отличают одиозное «массовое» от «высокого» и «элитарного». Потому она и раздражает интеллектуалов с самого начала и по сей день. Со свойственной нм проницательностью интеллектуалы совершенно верно почувствовали в ней вызов «высоколобому», «высокому», «элитарному». Многие интерпретировали этот вызов как угрозу, хотя угроза — лишь один из возможных аспектов этого вызова.

Все-таки коренное отличие массовой культуры от фольклора, тоже вполне массового, прежде всего в том, что она — продукт профессионального, вполне централизованного, очень тщательно налаженного поточного производства. Масскульт, вообще говоря, — это большой умысел. Это разновидность. и очень продуманная, элитарной культурной продукции.

Принято считать, что это «массовое общество», недифференцированное, породило массовую же культуру как наиболее ему адекватную. Да уж не создали ли и массовое общество самые что ни на есть высоколобые снобы-интеллектуалы? Революции XX века — и социальные, н культурные, — уж если кто и провоцировал, так именно они. Не они ли своими стараниями заменили в результате больших переворотов минувшего столетия сотням тысяч людей «судьбу» на «биографию»: предписанный устоявшимися традициями с рождения жизненный путь на изломанные, часто непредсказуемые траектории метаний по социальному пространству?

«Массовый», он же «одномерный» человек — в некоторой степени результат внешнего неизбежно предвзятого взгляда. В лице «массовой культуры» интеллектуалы создали себе противника, который был нужен им для поддержания их же собственного тонуса, создали его как вечный повод и стимул для воспроизводства, постоянного уточнения собственной позиции. Массовая культура не в большей степени паразитирует на элитарной культуре, чем элитарная на ней. В этом смысле элитарная и массовая культура — близнецы-братья.

Казалось бы, замысел удался. Сливающая будто бы все в единую «аморфную» массу, массовая культура действует как механизм, который неустанно поддерживает, все время заново воспроизводит различие между полюсами, различными уровнями культуры. Интеллектуалы не нарадуются: чем она вульгарнее, грубее, одиознее, чем больше противоречит «вкусу», «приличиям», «достоинству», чем большую брезгливость вызывает, тем радикальнее проблематизирует культурное поле в целом.

Канализируя страсти «простой» публики, она вместе с тем задает «нижнюю» планку культурного отсчета. Культура Нового времени, утратив в силу определенных причин «верхние» стимулы (Истину, Добро, Красоту, в конечном счете — Бога) и не будучи в состоянии обходиться без стимулов вовсе, создала себе, значит, стимулы «нижние». Ту самую щуку в водах культурного озера, которая там за тем плавает, чтобы карась-интеллектуал не дремал: все время указывает «высокой» культуре на ее собственные опасности. Пародирует ее пафос, ее идеологизированность. Указывает ей на ее едва ли не бесконечный потенциал «штампообразования», тыча ей в нос те штампы, которые она же и породила. Показывает «высокой» культуре ее же самое в утрированном виде.

Массовую культуру носители культуры «высокой» создали и выпестовали как великий соблазн для самих себя. Они как бы плодотворно осложнили собственную жизнь, получив в качестве задачи постоянную выработку умений этому соблазну противостоять. Но и туг еще не все так просто.

Массовая культура ведь не только массовая, она, как на грех, еще и культура, сколь бы интеллектуалы ей в этом качестве не отказывали. И вот по этому-то поводу она, как и положено всему живому, нисколько не согласна на подчиненную, инструментальную роль. Она начала диктовать свои условия.

Людям, выросшим в «высокой» культуре и долгие годы активно и плодотворно в ней работавшим, «вдруг» с некоторых пор стало страшно интересно экспериментировать с формами и жанрами культуры массовой, которые дотоле иначе как пустышки и не воспринимались. Чхартишвипи-Акунин с его детективами недаром стал фигурой знаковой до нарицательности. Что-то очень симптоматичное стало происходить.

Массовая культура, конечно, перегной, в котором перепревает все, что культура «высокая», отработав, выкидывает за свои пределы как-де уже в ней не актуальное. И вот пришла пора задуматься о плодородности перегноя. В массовой культуре увидели корзину с исписанными бумагами, в которой если еще порыться, попадется что-то упущенное. В культурном пространстве происходит некая естественная циркуляция если не смыслов, то форм уж точно: вначале сверху вниз — банализаиия и вульгаризация высокого, а затем и снизу вверх — новый цикл переработки. Ведь культура, как ни удивительно, ничего не забывает, она только в разных формах запоминает, в том числе и отбрасывая на периферию, она помнит забвением, это такой особый механизм культурной памяти; и если бы надо было изобрести очередное определение культуры, которых и без того довольно, то вполне можно было бы сказать, что она — универсальный механизм запоминания. Поэтому скорее всего подобный «recycling» происходил более-менее всегда, только осознаваться как следует природа этого процесса (особенно второго его звена) стала лишь в XX веке и то ближе к его концу. Процессы осознания в ту пору вообще очень интенсифицировались, аж до болезненного. В этом смысле интерес дедушки Фрейда к бессознательному и внимание нынешних интеллектуалов к «массовому» (вполне бессознательным культурным процессам, ибо массовое не ведает, что творит) — звенья совершенно одной и той же цепи.

Носители «высокой» культуры заинтересовались, например, кичем — самым одиозным, уродливым в массовой культуре, самым «массовым» в ней. За такой интерес к тому, что «под ногами», пришлось заплатить непомерно высокую цену: отказом именно, увы, на обшекультурном уровне от ориентации «по вертикали» на трансцендентные смыслы, утратой общекультурных мускулов «вертикального» тонуса. Но если отвлечься от этой болезненной и сложной темы, приобретение нельзя отрицать. Выяснилось, что из перегноя массовой культуры много чего может вырасти. Вот, например, знающие люди говорят, что клиповая, MTV-шная эстетика очень много дала такому несомненно элитарному режиссеру, как Гринуэй; правда, благодарить за это надо и самого Гринуэя. Сама по себе массовая культура и клиповая эстетика Гринуэев не порождают. Тут необходим именно взгляд извне с присушим оному отстраненностью и остраненностью.

Теперь сетования на губительность масскульта для культуры и человека давно уже выглядят несколько запоздалыми. Сьюзен Зонтаг пишет о кэмпе как о полноценном предмете исследования. Серьезные литераторы работают в таком традиционнейше массовом жанре, как детектив. По Достоевскому снимается сериал, по Виктору Гюго ставится мюзикл. Все это — свидетельство отнюдь не того, что различие между «массовым» и «высоким» будто бы исчезло. Всего- навсего пришло время очередной раз перепродуматъ их соотношения друг с другом, а заодно и с миром, который они оба, каждое на свой лад интерпретируют.

На закате XX столетия интеллектуалы востребовали массовую культуру не только и не столько даже для игр, сколько для изыскивайия новых возможностей жизни культурных смыслов. Пафос-то массовая культура не только пародирует, он ведь там и в самом деле есть, в то время как высокая культура, кажется, напрочь его утратила. Массовая культура убийственно серьезна; развлекает и забавляет она в пределах очень большой серьезности. Она сама себя всерьез принимает. И мир, как он ей в меру ее кругозора дан, тоже воспринимает вполне безусловно. Для нее «все так и есть». Она же доверчива очень. Не тем ли среди прочего она стала интересна недоверчивым умникам? Сами-то они такую серьезность, такую безусловность уже и подзабыли...

Масскульт, конечно, «одноклеточный», но эта клетка непрерывно делится и порождает внутри себя дифференциации. У нее уже сейчас есть «верх» и «низ», центр и периферия, элита и мэйнстрим. Один умный наблюдатель назвал как-то, например, «Битлов», тяжелый рок — и даже то же MTV! — «элитарной массовой культурой» в отличие от «попмэйнстрима», от массово распеваемой попсы. Можно соглашаться или не соглашаться с мыслью, что именно «элитаризирующие» процессы в современном масскульте — самое ценное, что происходит сейчас в культуре вообще; но что это самое в нынешней культуре активное — очень вероятно.

Возможно ли в массовой культуре движение «по вертикали», к тем самым трансцендентным ценностям и смыслам, напряженная память о которых животворит, по нашему скромному мнению, всякую культуру? Да почему же нет? Оно вообше, по-моему, возможно на любом материале, и наш дезориентированный век как раз это доказал.

Человек никуда не денется и от своей потребности в высоких смыслах высокой культуры, и от той жесткой иногда, может быть, и жестокой дисциплины, которые они от него требуют. Тоскует он в аморфности и необязательности «массового». Невыносима ему сплошная легкость бытия. (Не затем ли Провидение уготовило нам постмодерн, чтобы мы это как следует прочувствовали?..) Напряжений требует человек. Вот смотрите, наблюдайте: сейчас эти напряжения как раз начинают складываться... В интересное время мы живем.

Что до отношения к «массовому», то вполне понятно, что его не имеет смысла ни идеализировать (у чего, впрочем, не слишком большие традиции), ни проклинать (традиции тут настолько большие, что это потихоньку перестает быть актуальным). С ним, как со всяким материалом, надо работать.

Ян Шенкман

Автопортрет на фоне голубого экрана

С телевидением у меня сложные отношения: смотрю, но не одобряю. Так же реагируют большинство телезрителей — смотрят и ужасаются. А что нас, собственно, не устраивает?

Основные претензии таковы. ТВ тиражирует массовую культуру, насаждает безвкусицу, насилие и вообще из думающих людей превращает нас в тупых потребителей, в животные существа.

Насчет масскультуры — вопрос чисто теоретический. Какой же ей еще быть, если телевидение — средство массовой информации? Не может же вся страна смотреть передачи, рассчитанные на 5% своего населения. Этим 5% время от времени кажется, что есть некий абстрактный идеал, недоступный глупому большинству. Глупое большинство смотрит сериалы и детективы, отдалясь таким образом от искомого идеала.

Даже на самом высоком уровне критика масскульта, как доминанты «одномерного человека» (Маркузе) и компенсации отчуждения (Фромм), сводится к критике «массового человека». А чем он, собственно, плох? Даже не так: плох он или хорош, но другого человека у меня для вас нет, придется мириться.

Этому человеку непонятен язык научной лаборатории и критика-постмодерниста. Ему требуется целый штат комментаторов, чтобы разобраться в информации о товарах, политике, искусстве, экономике. Нельзя сказать, что этот человек инфантильнее, чем его предки. Просто психика слабая, а жизнь непомерно сложна. И время от времени хочется снять напряжение, свести все проблемы к примитивным оппозициям (хорошее-плохое, наши-чужие).

В масскулъте все известно наперед: правильный политический строй, единственно верное учение, вожди, место в строю, звезды спорта и эстрады, мода на имидж «борца» или «секс-символа», кинофильмы, где «наши» всегда правы и побеждают.

Это так, но хорошо уже то, что никто нам не навязывает массовую культуру. За каждым остается право выключить телевизор. Конечно, ажиотаж поддерживается умелыми и циничными профессионалами, но сам факт спроса именно на это порожден потребителем, а не продавцом. Ведь, в сущности, масскульт демонстрирует нам не что иное, как наше собственное лицо. Просто раньше это лицо не показывали по телевизору, и с непривычки мы испугались.

В масскульте все известно наперед: правильный политический строй, единственно верное учение, вожди, место в строю, звезды спорта и эстрады, кинофильмы, где «наши» всегда побеждают.

Из ежедневного просмотра ТВ складывается вполне определенное впечатление о тех, кто живет в России. Мы очень любим халяву («Счастливчик» и подобные ему игротеки), обладаем знаниями на уровне пятого класса (см. предыдущий пример). Мы жестоки и несердобольны («Бригады», «Барон» и другие бандитские сериалы). Смеемся над дурацкими и пошлыми шутками («Аншлаг» и т.п.). Слушаем примитивную и некачественную попмузыку («Фабрика звезд» и почти все музыкальные передачи по центральным каналам). Обожаем копаться в чужом белье («Окна» и подобные им ток-шоу).

Список можно продолжить. Из него вырисовывается глупое, злое и малосимпатичное лицо современного россиянина. Становится ясно, почему многие пожилые люди, воспитанные на светлых образах советского человека, называют телевизионщиков вредителями и идеологическими диверсантами. Да как вы смеете! Разве мы не белые и пушистые?

Видимо, все-таки нет. К несчастью, ТВ довольно точно воссоздает на экране образ своего зрителя и его жизнь. Более того: информационное пространство сегодня устроено так, что того, чего нету в ящике, в реальности тоже нет. Спросите среднего россиянина, жив ли еще Альфред Шнитке и чем он сейчас занимается. Спросите о какой-нибудь сибирской деревне, где не бывает терактов и того, что называется информационными поводами. Ничего вам не скажут в ответ. Эту деревню по ТВ не показывали, трудно поверить, что она вообще существует.

Всех этих явлений нет в современной жизни, нету их и на экране. Но зато то, что есть, полностью соответствует действительности. Мы, действительно, таковы, какими нас показывает ТВ, но такими себе не нравимся. Отсюда и отвращение, с которым вглядываемся в голубой экран. «Какая гадость», говорим про очередной сюжет, но телевизор не выключаем — зеркало завораживает.

А между тем, кто сказал, что телевизор должен быть зеркалом? Это всего лишь средство массовой информации. Инструмент, который можно использовать самыми разными способами. И если мы не нравимся себе такими, как есть, с помощью ТВ можно изменить положение.

Как это сделать? Процедура известна и давно отработана в цивилизованных странах. Для начала надо понять, какими мы хотим себя видеть. То есть определить ценности общества и сформулировать их. А затем с помощью этих ценностей регламентировать деятельность телевидения. В Европе такой регламент называется вещательной директивой, но не в названии суть. Суть в том, что директива — это договор между каналом и зрителем. Она устанавливает жесткие правила, которые нельзя нарушать. Их соблюдение контролирует наблюдательный совет, представляющий все слои общества. Совет не допускает, чтобы зрителя держали за идиота и показывали ему то, чего он видеть не хочет: пошлость, жестокость, тенденциозную информацию.

Приведу недавний пример. На один из немецких каналов, если не ошибаюсь, на ZDF (Zweite Deutsche Ferhnsehen), подал в суд их собственный телезритель. Он был недоволен сюжетом, который снял корреспондент ZDF в Чечне. В сюжете фигурировал раненый боевик, но причина иска не в нем. Дело в том, что корреспондент снимал раненого и не оказал ему помощи, а это идет вразрез с ценностями, вразрез с вещательной директивой.

Под вещательной директивой имеется в виду не цензура, которой наши СМИ так страшатся, что готовы все себе разрешить. Речь о том, чтоб повысить планку, а не понижать ее дальше. Не черненькими себя любить, а привыкнуть жить в чистоте.

Сама собой эта планка вряд ли повысится. Ведь телевизионщики — не особая каста и не высшие существа, прилетевшие к нам из другой галактики. Они воспитывались в тех же детских садах и на тех же телепрограммах, что зрители. Им, как и всем нам, требуется система ограничений. Культура по сути своей (в отличие от бескультурья) и есть система ограничений с целью сделать этот мир немножечко лучше.

Цензуру с культурой перепутать несложно, тем более что они рифмуются. Но цензуру устанавливают властные институты и владельцы телеканалов. Цели у них самые разные — от политики до коммерции. А культура — забота общества. Всех тех, кто по утрам смотрит в зеркало, а по вечерам в телевизор. И то, и другое не должно вызывать у нас отвращения, но никто за нас не решит, какими мы хотим себя видеть.

А телевидение как таковое тут, я думаю, ни при чем. На то и существует это приспособление, чтоб транслировать массовую культуру. Она ведь не только массовая, она еще и культура.

Владимир Березин

Компромисс

Искусство компромисса — вот что формирует хорошо сделанную массовую культуру. Это промежуточное положение между сложной культурой и желаниями массового потребителя — а массовый потребитель хочет простого и незатейливого.

После десятилетия, что нервно реагировало на появление российской массовой культуры, почитая ее жанры низкими и не заслуживающими обсуждения, пришло другое десятилетие, за которым пришел новый век. Трехсоттысячные тиражи «женских детективов» не имеют отношения к фактору литературы (в них нет «плетения словес» и красоты метафор), но определенно являются фактором культуры. На стол русского читателя уже подавали западный роман-лавбургер, то есть короткий любовный роман, сделанный по конвейерной, почти макдональдсовской технологии. На этом столе побывали и иные блюда — канон западной фантастики, гангстерский роман и производственная мелодрама. Что-то усвоено, что-то отторгнуто национальным организмом.

Например, сравнительно высокое качество российской кинематографии и сравнительно низкая себестоимость позволили русским телесериалам вытеснить изаур и Пересов с рынка. А вот попытки создания национального лавбургера провалились. Живет лишь импортный вариант — поскольку зазор между сказкой и реальностью не должен обескураживать читателя.

Исследователи перестали брезговать этим бездонным Солярисом культуры и потянулись к нему с лупами и линейками. Стало понятно, что массовость — суть слава, но, что еще важнее, — деньги. Деньги стали труднооспариваемым критерием успеха — и творца, и исследователя. Но время дилетантов, безумные девяностые, прошло — сейчас нет лишних денег и к тому же в нашей стране уже привиты некоторые классические правила масскульта: верховенство заказчика- продюсера, серийность, срочность, отчетность и некоторый здоровый цинизм.

А помимо серой пехоты, безымянных солдат у армии массовой культуры есть и своя элита — летчики, спецназ и боевые пловцы. Теперь это двухсоставная булка с трудным тестом «высокого» и повидлом «развлекательного».

В современной российской литературе есть два парных персонажа — несмотря на разную степень популярности, оба они привязаны к слову «детектив», что стало почти синонимом «массовой литературы». При этом их читатель не только классический детективоед, но и разборчивый интеллектуал. Теперь интересно посмотреть — как эго сделано.

Бориса Акунина иногда сравнивают с Леонидом Юзефовичем — сравнения эти неинтересны, как обсуждение давнего вопроса, кто кого поборет — кит или слон. И кит, и слон в своем праве.

Гораздо забавнее, что литературные пуристы пишут Акунина через запятую с Марининой, когда говорят об упадке литературы. Это — общественный миф. Когда в детективе появляется мистическая составляющая (как бывает у Марининой) — это признак слабости автора, провал в сюжете, который латается этой мистикой или фантастическими изобретениями. Акунин в этом смысле стилистически выверен, его сравнивают с Эко и Фаулзом — основания для этого, безусловно, есть. Однако он еще похож и на сериал «Твин Пике» Линча: все его монахи — не то, чем они кажутся.

В этом и есть многосоставность: один читатель получает интри1у детектива, а другой — игру в «угадайку». Битву незакавыченных цитат и интеллектуальных ассоциаций — Достоевский, Лесков, Чехов. Акунин — хороший стилист, герои которого намекают чуть ли не на все литературные сюжеты, вместе взятые, ведут разговоры о Сущем и Вещем, месте Церкви в жизни общества, вокруг них загадки духа и материи, психоанализ и распад ядра атома. Ну, и монашка Пелагия, расставляющая все по местам.

Лицо духовного звания в роли детектива — традиция давняя, насчитывающая несколько классических персонажей. Традиция эта важная, потому что лишает повествование традиционной любовной линии — у Акунина это обыгрывается довольно забавно. Так же важна здесь и другая традиция — идеальный детектив всегда разворачивается в замкнутом пространстве, а лучшее замкнутое пространство — остров. В «Черном монахе» это действительно Остров Мертвых, уже не беклиновский, тот, что висел на каждой квартирной стенке в начале века, будто бородатый старина Хэм в квартирах физиков-шестидесятников. Остров здесь монастырский: не то Осташковская обитель — польская погибель, не то новоиерусалимский град Истра, где есть «мясоедная ресторация „Валтасаров пир“, парикмахерская „Данила“, сувенирная лавка „Дары волхвов“ и банковская контора „Лепта вдовицы“»...

Есть там взятый напрокат из шекспировской «Бури» Просперо — психиатр-любитель со всей магией своей терапии (и последующим ее разоблачением). Разговоры этого персонажа отсылают прямо к Чехову. Как писал Лев Шестов в «Творчестве из ничего»: «В „Черном монахе“ Чехов рассказывает о новой действительности и таким тоном, как будто сам недоумевает, где кончается действительность и начинается фантасмагория. Черный монах влечет молодого ученого куда- то в таинственную даль, где должны осуществиться лучшие мечты человечества. Окружающие люди называют монаха галлюцинацией и борются с ним медицинскими средствами — бромом, усиленным питанием, молоком. Сам Кобрин не знает, кто прав. Когда он беседует с монахом, ему кажется, что прав монах, когда он видит пред собой рыдающую жену и серьезные, встревоженные лица докторов, он признается, что находится во власти навязчивых идей, ведущих его прямым путем к помешательству».

Все как положено, сюжет пушен, раскручивается как пружина — вплоть до звонкого окончания на последней странице. Фальшивые чудеса разоблачены. Преступник наказан за недостаточное знание. Потом Пелагия ударилась в практически Евангельское странствие, и многие увидели в нем отсыл к «Мастеру и Маргарите».

Вторым героем Акунина (или первым, по времени появления) был знаменитый сыщик Фандорин. Когда в этом цикле одновременно появились «Любовник смерти» и «Любовница смерти», люди, узнавшие, что новых акунинских романов два, сразу решили, что один — «мужская» версия, а другой — «женская». И что нужно искать тот магический абзац, который их различает, а потом сесть на велосипед и ехать к кофейне в районе самой красивой площади города... Эти ожидания симптоматичны: после того как Акунин весело поиграл стилями на острове мертвых монахов, было бы неудивительно, если бон написал пародию на модный «Хазарский словарь» Павича.

Один из романов действительно пародия, отсылающая к истории про принца Флоризеля, известного в России скорее по фильму, а не по рассказам Стивенсона. Да и Фандорин появляется в московском Клубе самоубийц под именем принца Гэндзи. В одном из пассажей автор прямо ссылается на Стивенсона. И было бы как у Стивенсона, если б не акунинский юмор.

Итак, это интеллектуальная игра в форме детектива. Причем массовая литература предлагает игру двоякого рода: во-первых, это игра в «угадайку» — угадай мелодию, угадай сюжет, угадай персонажа с трех нот, с двух букв, с одного мазка.

Во-вторых, это игра с читателем на поле детектива — поскольку всякий детектив сам по себе игра в угадывание. Читатель и персонаж соревнуются в detection — расследовании. Кто убил или украл, зачем, что потом, ну и так далее. Именно поэтому старый анекдот о школьной учительнице, которая для привлечения внимания называет «Преступление и наказание» детективом, в эпоху победы массовой культуры перестает быть анекдотом.

Другая фигура жанра — Леонид Юзефович, у которого с Акуниным есть все же общее: восточная интонация, деталь, которая все время лезет наружу — как пистолет под двойным дном чемодана. У одного это Япония, у другого — монгольская степь.

У Юзефовича в романе «Дом свиданий» есть особая игровая составляющая, роднящая роман с компьютерными играми типа «квест»: собирание подсказок, которые со временем составят пазл, раздастся щелчок и все станет на свои места. Фактор игры, как сказано выше, вообще свойственен массовой культуре; масса, толпа — все равно что ребенок.

В другом романе, «Князь ветра», правильный и не очень успешный сыщик Путилин читает бульварные романы про самого себя, продолжает ругаться с женой и обожать сына. Но вот уж автор этих романов лежит е дыркой в голове, а над этой печальной картиной летает память о смерти монгольского князя, что хотел продать душу христианскому дьяволу: у монголов душ несколько, а дьявол — западный, привык, что у людей она одна. Тут же — обрывки записок русского офицера, что воюет на стороне монголов. Офицер воюет в чужой стране и осаждает Ургу задолго до Сюй Шучжена и задолго до Унгерна, но гораздо позднее пушлинских поисков истины. Офицеру рассказывают про призраки вещей и призраки людей, называемые тулбо. Самая интересная история про восточную призрачность вещей рассказана Юзефовичем мимоходом. Это история про то, как офицер идет на базар и покупает курицу. Он покупает жареную курицу, а потом оказывается, что эта курица фальшива — нет курицы, а есть безукоризненно точно собранный из куриных костей остов, обтянутый бумагой. Призрак курицы, тулбо. Это роман с двойным дном, а, как известно, то, что лежит между фальшивым дном и настоящим, — всегда самое ценное.

Читатель поставлен перед выбором: читать детектив про человечного сыщика, а хочешь — сопрягать в своем сознании Запад и Восток, которым не дано сойтись. Первым все расскажут в конце. Другим достанется вдохнуть рассветный ветер степи, который идет к Западу, идет к Востоку и возвращается на круги своя.

У Юзефовича есть и вполне детективный, но совершенно другой по стилистике роман о том времени, когда эсперанто, будто новая религия, вслед за революцией победоносно шествовало по странам и континентам. Но это одновременно и детектив о женщине, убитой на сцене провинциального клуба. Об эсперантистах двадцатого года, доживших до семьдесят пятого, о перекрученных судьбах и истлевшем быте. Это картина исчезнувшей цивилизации, рассказанная на особом языке. Как и сама цивилизация двадцатых годов, язык утопий того времени безвозвратно утрачен. Эсперанто оказался удивительно в стиле социальных утопий — фантастичных и прекрасных, но скошенных под корень другими утопиями XX века, гораздо более кровожадными.

Итак, это историческая литература в форме детектива или фантастики.

Специфика современной ситуации в том, что время описательной литературы кончилось — то есть кончилось ее время на рынке. Для того чтобы сделать текст успешным, он должен содержать интригу — и проще всего сделать эту интригу на схеме детектива. Получается компромисс между лихим сюжетом и тонким «плетением словес».

Для того чтобы сделать теист успешным, он должен содержать интригу — и проще всего сделать эту интригу по схеме детектива. Время описательной литературы кончилось, то есть кончилось ее время на рынке.

Компромисс обоих проектов — удачен. Он удачен потому, что в основе его лежит современная ситуация с массовыми жанрами: ими перестали брезговать. Что произойдет дальше — вопрос открытый.

Адекватного Фаулзу или Брэдбери русского текста сейчас нет. Есть акунинский проект и добротная литература Юзефовича, обращенные в прошлое. Актуального текста пока нет (в кинематографе, правда, есть «Бригада» — хорошо сделанный, но вредный фильм об идеальных бандитах). Современность пока не интересна авторам. В ней неуютно и неудобно.

Дэвид Боуи

«Это бульон, из которого выходит новое искусство»

Мы недавно приглашали наших читателей на кухню, на которой велись традиционные разговоры «за жизнь». Об злите.

Об элитарности.

И о массовой культуре, конечно же. Эту часть разговора хозяйки нашей кухни Ирины Прусс с дизайнером Юрием Алексеевым мы сберегли как раз для нынешнего случая...

И.П.: — Масскульт не создает ничего нового и в принципе не может дать ничего нового.

Ю.А.: — Я бы с этим с ходу не согласился. Клипы, попсовая музыка, кино — сейчас это бульон, из которого вылетают новые вещи.

И.П.: — Например?

Ю.А.: - MTV — это массовая культура. Скажем, элитарная массовая культура, если возможен такой парадокс, по сравнению с поп-мейнстримом, с широкой попсой, которую все потребляют и поют в России. Но MTV во многом как раз и задает образцы и предлагает нормы. Хотя это не высоколобое нечто, а именно бульон, из которого что-то вырастает — или не вырастает. И в самой возможности получить отсюда нечто значительное — может быть, самое пенное из всего, что происходит сейчас в культуре. Не потому даже, что оттуда, из этой вот каши, идут какие-то новые вещи, которые потом подхватывает, скажем, Гринуэй и делает из них свое высокое искусство, — не поэтому Просто потому, что сейчас центр культуры — к сожалению или к счастью — где-то там, в статусной массовой культуре. Естественно, изначальный прорыв — он всегда элитарен.

И.П.: — Это всегда так было, только медленно происходило.

Эстрадная певица и артистка оперетты А. Вяльцева

Ю.А.: — Так, может, именно с резким ускорением обмена между так называемым высоким и так называемым низким (или массовым) стало очевидно, что действительно интересные веши происходят именно там.

И.П.: — Хорошо бы все-таки сначала договориться о терминологии. Скажите: «Преступление и наказание» — детектив?

Ю.А.: — В каком-то смысле да!

И.П.: — Но именно «Преступление и наказание» возможно только одно на белом свете. «Парфюмер» Зюскинда — то же самое. Просто время от времени какие-то произведения большой литературы являются как бы в обличье попсы, но от этого не становятся попсой, потому что у них природа другая. Они как бы принадлежат двум мирам.

Ю.А.: — Но сейчас это скорее норма, а не исключение.

И.П.: — Да и раньше случалось нередко. Романс, который для нас в камерных концертах давно стал фактом высокой музыкальной культуры, при рождении, несомненно, был нормальным масскулътом.

Ю.А.: — Когда это он для нас становится фактом высокой культуры?

И.П.: — Когда оперный тенор поет итальянские песенки, они прямо с улиц отправляются в высокую культуру. Но не все, а те, что обычно поют оперные теноры.

Ю.А.: — Для меня это вещи типично попсовые.

И.П.: - Ну, если вещь сделана классно, она в какой-то момент теряет попсовость и остается дальше уже в другом качестве.

Ю.А.: — Или сделана классно, или прозвучала в нужном месте в нужное время.

И.П.: — Только для того, чтобы из попсы да попасть в высокую культуру, раньше время должно было пройти, теперь, действительно, это намного быстрее происходит. Вы представляете себе человека масскульта — как бы заведомо элитарного?

Ю.А.: — Да. В России сейчас — не знаю, а вообще — Дэвид Боуи. Он чуть помладше «Битлз». Более элитарен, чем они. Не совсем правильная аналогия, но чтобы вы поняли: это как Цой и Гребенщиков в перестроечные времена. Гребенщикова ценил определенный круг молодежи. Цоя все понимали, все любили: высоколобые эстеты, шпана — все. Я говорю сейчас не о них самих, я говорю об их бытовании в культуре. С «Битлз» происходило то же самое: даже самые «интеллектуальные» музыкальные эксперименты сразу же становились шлягерами. А с Боуи все не так просто.

И.П.: — Так почему вы тогда считаете, что он принадлежит массовой культуре?

Ю.А.: — Потому, что он делает. Его музыка состоит из сложной цепочки реминисценций, оценить которую может далеко не каждый. Я говорю не только о текстах, но и о самой музыке. Тем не менее уже больше тридцати лет он популярен. Не так, как «Роллинг стоунз», например, они стали своего рода памятником самим себе. Боуи же придумывает новые культурные повороты: в музыке, в клип-арте, даже в манере одеваться. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что с него-то и начался клип как самостоятельный жанр искусства. Все это немедленно подхватывается, тиражируется и переводится как раз в «попсовый» продукт массовой культуры. А вообще- то я не очень хорошо понимаю, что такое массовая культура.

И.П.: — Так я ввела прямо в определение — невозможность производить новое. Чего спорить, надо тогда переопределить, и все.

Ю.А.: — Я не понимаю, что делать с таким определением. Тогда вы должны сказать, что MTV — не массовая культура, что будет заведомая неправда, потому что это самая массовая культура и есть. Значит, ваше определение не соответствует тому, что интуитивно ожидаешь. Значит, оно устарело.

И.П.: — Да вы еще консервативнее, чем я: какое-то жесткое представление о высокой культуре. и все, что туда не влезает, автоматически относится к массовой. Вы любовные романы когда-нибудь читали? Ну, по крайней мере подрабатывали переводами. Вот это и есть типичная массовая культура. Вы хотите сказать, что число включающих MTV уже делает его массовым?

Ю.А.: — Ну и в том числе.

И.П.: — Знаете, фильм «Покаяние» в свое время смотрела вся страна, что не сделало его фактом массовой культуры. И не потому" что он так уж немыслимо хорош — потому что он сделан по-другому.

Ю.А.: — Дэвид Боуи, который, по вашему определению, не принадлежит массовой культуре, тем не менее влияет на нее, она влияет на него, процесс идет чрезвычайно быстро — обмен происходит не на уровне поколений, а на уровне месяцев. Поэтому, рассматривая ситуацию XIX века, мы можем почти без ущерба для смысла вообще не касаться низовой культуры. А тут мы так поступить не можем, потому что картины не будет как без тех, кто эту кашу двигает, так и без тех, кто, собственно, собой эту кашу и представляет. Персона автора гораздо больше чем когда бы то ни было погружена вот в этот самый бульон массовой культуры. То есть разница здесь количественная такая, что уже и качественная. То же самое в массовом кинематографе...

И.П.: — Для меня бесспорно, что Тарантино или Гай Ричи есть факт постмодерна, который, извините, всегда исключительно элитарен. Другое дело, что у каждого такого произведения есть внешний пласт, который читается как типичный масскульт, типичная "попса"; им вполне можно удовлетвориться и не лезть дальше, не читать другие пласты смыслов — и многие так и делают.

Ю.А.: — Людей, которые смотрят "Криминальное чтиво" именно и только как боевик, много — но как боевик он, уверяю вас, хуже, чем "Терминатора или "Крепкий орешек".

И.П.: — Да. Поэтому оглушительный успех он имел именно среди интеллектуалов. Но только возможность увидеть его как чистый боевик сделала его по-настоящему кассовым. Я думаю, что если бы там этого было меньше, его бы и интеллектуалы не скушали.

Ю.А.: — Но вы понимаете, что точно так же был устроен Достоевский?

И.П.: — Конечно. Он печатался в газете, из номера в номер, и люди не могли дождаться продолжения. Но Достоевский не принадлежит массовой культуре. Он ее создает. Он приносит новые смыслы.

Ю.А.: — А еще он пользуется арсеналом массовой культуры. Баланс между творцом и инструментом в клипах и в кинематографе — он как-то меняется в пользу инструмента. Когда мы говорим о Достоевском.

И.П.: —Да я не вижу принципиальной разницы между Достоевским и Тарантино — только в богатстве смыслов у Достоевского и сравнительной их бедности у Тарантино. Но ясно же, что, тем не менее, у Тарантино их, этих смыслов, столько, сколько никакому боевику не снилось.

Ю.А.: — Если массовая культура - это то, что не имеет больше одного смысла и не приносит ничего нового, — о’кей! Тогда ни "Битлз", ни Дэвид Боуи, ни Тарантино — это не массовая культура. Еще раз говорю, мне кажется, что это определение для нынешней ситуации не релевантно.

Массовая культура во времена постмодерна стала принимать гораздо более активное участие в создании чего-то новою. Если вы одинокий гений - вы сидите в своей кочегарке и вам ничего не надо. Эдакий "Портрет" Гоголя получается. Такая ситуация литературна, но мало реалистична, дли этого нужно быть либо рантье, либо диссидентом. То, что происходит сейчас, гораздо богаче, разнообразнее, чем когда-то было, но в нем гораздо меньше точечных достижений, очень уж сильно отстоящих от общего уровня. Если хотите, изменились технологии. Сейчас намного важнее становится вовлеченность в процесс. Когда вы талантливый, успешный, многосмысленный и делаете что-то в кино, в музыке, в видеоарте, это очень быстро подхватывается, растаскивается на цитаты и цитаточки, вываливается в общий котел, там варится, потом из этого снова появляется новое. Так получается. Вы свою "нетленку" все равно ваяете с осознанным или подсознательным учетом ожиданий — не просто как чистое искусство. И вот на этом стыке искусства и коммерции, по-моему, и происходит самое интересное. А в так называемой сфере высокого искусства, на мой взгляд, ситуация довольно тоскливая, по крайней мере в России.

И.П.: — Здрасьте! Если называть имена в нашем кинематографе — то все равно так или иначе всплывут Герман и Сокуров, и никуда не денешься; но ни тот, ни другой никакого отношения к массовой культуре не имеет.

Ю.А.: — Да, не имеют. Они действительно остаются в рамках, как теперь это называется, кино "не для всех". Это российская специфика. А вот если, например, вспомнить Ларса фон Триера, его мыльную оперу "Королевство", то можно с уверенностью сказать: факт высокого искусства на— лицо, но ведь любой его фильм был бы невозможен, если бы он не сидел и не смотрел телевизор. Для него массовая культура — материал, из которого все делается. Он бы не состоялся без нее. С другой стороны, я бы сказал, что в кино граница между "высоким" искусством и массовым условна. Не только потому, что кино потребляет большее количество народа — легче два часа посмотреть на экран, чем пойти в магазин, купить книгу, прочесть первые пятьдесят страниц и, так и не добравшись до завязки, поставить книгу на полку до того момента, когда будет свободное время почитать (то есть навсегда). Дело в том, что кино быстрее реагирует на интеллектуальную моду, чем литература. Поэтому здесь быстрее стерлась эта самая граница: Дэвид Линч, Жене, Тим Бертон. Они все разные, но их объединяет одно важное свойство — их фильмы работают на разнородную аудиторию. Жанровые рамки - детектив, лав-стори, мистика — делают их творчество массовым. Но сами реплики, музыкальные и кинематографические реминисценции, сознательное жонглирование видеорядами, парадоксальные сочетания внешнего вида героя с его жанровым назначением, да что угодно, делают эти фильмы предметом жарких обсуждений среди ценителей искусства. Или вот возьмем, например, Гринуэя. "Интимный дневник" — его не было бы без MTV...

И.П.: — Что вы имеете в виду?

Ю.А.: — Я имею в виду приемы. Самое не попсовое, что есть на MTV, — это не музыка, это видеоряд. И "Интимный дневник" Гринуэя — совершенно в клиповой стилистике. Вот вы это не смотрите, а посмотрите: там настолько смазана граница между, как вы бы сказали, высоким и низким, настолько одно постоянно перетекает в другое.

А что в ваших традиционных искусствах происходит? Вот недавно наткнулся дома на неизвестно откуда вынырнувший "Художественный журнал". Он состоял из статей, названия которых я постараюсь вспомнить: это симптоматично для тогдашней — середина 90-х — так называемой элитарной культуры. Статья первая называлась "Кот умер": о том, как какой- то японский художник в своей инсталляции убивает кота, чтобы показать то-то, то-то, то-то. Дальше статья, рассказывающая, как какой-то казахский художник убивает барана, обмазывается его кровью, чтобы показать всему европейскому миру, закостеневшему в своем буржуазном мирке, какой он дикий и как он хочет вернуться назад в природу, к первичным ощущениям. Мне показалось это очень характерным, симптоматичным, что ли. Сейчас, правда, все стало почище — сейчас поменьше крови, больше геля и формалина. Атак все то же самое.

Просто ситуация в культуре такова, что если где-то и есть это самое "высокое" искусство, если и сидит в наше время где-то человек и пишет александрийским стихом прекрасные чистые стихи — не про то, как он поджарил и съел собственных родителей, а просто о человеческих чувствах, которые никуда не делись за последние годы, — это замечательно и здорово. Но я ничего об этом не слышал...