1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

МАНИФЕСТ АЛЕКСАНДРА III ОТ 1 МАРТА 1881 Г

Божиею милостью Мы, Александр Третий, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем верным Нашим подданным:

Господу Богу угодно было в неисповедимых путях Своих поразить Россию роковым ударом и внезапно отозвать к Себе ее благодетеля Государя Императора Александра II. Он пал от святотатственной руки убийц, неоднократно покушавшихся на Его драгоценную жизнь. Они посягали на сию столь драгоценную жизнь потому, что в ней видели оплот и залог величия России и благоденствия Русского народа. Смиряясь пред таинственными велениями Божественного Промысла и вознося ко Всевышнему мольбы об успокоении чистой души усопшего Родителя Нашего, Мы вступаем на Прародительский Наш Престол Российской Империи и нераздельных с нею Царства Польского и Великого Княжества Финляндского.

Подъемлем тяжкое бремя, Богом на Нас возлагаемое, с твердым упованием на Его всемогущую помощь. Да благословит Он труды Наши ко благу возлюбленного нашего отечества, и да направит Он силы Наши к устроению счастия всех Наших верноподданных.

Повторяя данный Родителем Нашим Священный пред Господом Вседержителем обет посвятить по завету Наших предков всю жизнь Нашу попечениям о благоденствии, могуществе и славе России, мы призываем Наших верноподданных соединить их молитвы с Нашими мольбами пред Алтарем Всевышнего и повелеваем им учинить присягу в верности Нам и Наследнику Нашему, Его Императорскому Высочеству Цесаревичу Великому Князю Николаю Александровичу.

Дан в С.-Петербурге, в 1-й день марта, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот восемьдесят первое, Царствования же нашего в первое.

На подлинном собственною Его Императорского Величества рукою подписано:

АЛЕКСАНДР.

Печатается по: Манифест. Петербург, 1881.

ИЗ ПИСЕМ К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВА АЛЕКСАНДРУ III

Печатается по: Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1. М., 1925, с. 315–319.

А. А. Бобринский ВОСПОМИНАНИЯ

1 марта 1881 г.

Пять часов после полудня

Около 3 часов одни из слуг мне говорит, что швейцар придворного врача Боткина, который живет напротив, сказал ему, что Боткин со всей поспешностью уехал во дворец. Произошло новое покушение на императора на канале, император не тронут. Вынесли лошади.

Я одеваю пальто; расспрашиваю швейцара Боткина, который подтверждает помянутые слова. Я бегу узнать новости к княгине Мещерской. По дороге я встречаю моих родителей, которые еще не знают ничего. Княгиня Мещерская также ничего не знает, но велит поспешно закладывать. Я возвращаюсь к себе. По дороге вижу баронессу Фредерике, объясняющую что-то, жестикулируя, мадам Половцевой, остановившейся перед ней в карете. Дома проходят 10 минут, прибегает мой брат Саша, гвардейский гусар, с ужасными новостями. Брошены были две бомбы. Карета разбита. У императора раздроблены обе ноги. Один казак убит. Император весь в крови и без сознания. На его жизнь мало надежды. Саша это узнал от толпы, стоящей и плачущей перед дворцом.

Я поспешно одеваю мундир и лечу во дворец. Толпа. Каретам не позволяют приблизиться. Группы обеспокоенных людей стоят вдоль тротуаров. Толпы осаждают двери. Пешком я подхожу к Салтыковскому подъезду. Лорд Дюфферен выходит из кареты и продвигается со мной. Все бело-бледные, лица взволнованные, на глазах слезы. Перед Салтыковским подъездом я узнаю, что надежды больше нет. Два злоумышленника бросили две разрывные бомбы. Первая наповал убила двух казаков и разбила карету, поэтому лошади понесли. Император успевает выйти из кареты и, говоря об убийцах, спрашивает: «Что, задержали?» Потом он возвращается к раненым казакам. В этот момент разрывается вторая бомба и разбивает ему обе ноги. Император, раненный, кроме того, в грудь, падает без сознания в море крови. Молодой кавалергард, граф Тендряков, поднимает императора, и его руки совершенно окровавлены. Он берет каску императора и надевает ему свою фуражку. Императора перевозят во дворец, сперва в санях, потом в карете, встреченной по дороге.

Вот какие подробности нам сообщают.

Мы ждем около двери, на улице, под выступом балкона. Там я вижу: старый граф Сергей Строганов, греческий министр, Крейтц, m-me Соловой, старый Озеров, Штюрмер, Треповы, г-н… из французского посольства и масса других.

Входная дверь охраняется двумя часовыми с ружьями в руках, которые никого не пропускают. Один Дюфферен прокладывает себе дорогу. Всеобщее беспокойство.

Выходит адъютант Белосельский, недавно назначенный к наследнику, выходит совсем бледный: «Где министр народного просвещения? Пропустите министра народного просвещения!..» Но Сабуров здесь не находится. Потом выходит Нигра, итальянский посол, весь белый: «Очень мало надежды… Делают ампутацию одной ноги». Другие рассказывают, что придворный духовник Бажанов был привезен на тройке во весь опор.

Пять беспокойных минут. Потом выходит Баранцев в каске и рыдающий. «Император скончался!» — говорит он нам и бросается к кому-то на шею.

Все устремляются к нему. Ужасный момент. «Надо проверить», — говорят некоторые голоса. Увы, новость не замедлила подтвердиться. Снимают шляпы. Плачут. Крестятся. У всех на глазах слезы. Вдали в тишине звонят колокола. Большой колокол Исаакия печально зовет людей к вечерней молитве.

Подъезжает Елена Шереметева, дочь великой княгини Марии, заливается слезами и молча уезжает. Повсюду кареты, которые останавливаются, оттуда выходят люди с беспокойными лицами, внезапно узнают ужасную новость и уезжают ошеломленные.

Толпа огромна. Эскадрон казаков малой рысью оттесняет толпу к дороге Главного штаба. Толпа бежит. Мы возвращаемся к себе совершенно подавленные, распространяя повсюду печальную новость. Гусары позваны в Царское. Группа офицеров перед конногвардейскими казармами.

Так кончилось царствование императора России Александра II!

Вечер. Четверть девятого.

Вот некоторые подробности. За завтраком император был в очень хорошем настроении духа. Накануне он причащался. Озабоченный все это последнее время, со вчерашнего дня он вновь повеселел. Вечером, за обедом, когда Дондуков попросил позволения до принятия своего нового поста в Одессе поехать помолиться на могилу своего отца, император сказал ему: «Вы совершенно правы. Я хорошо понимаю это почитание памяти отца. Так и я почитаю своего. Однажды мой отец показывал мне место своей могилы. „Когда у тебя будут заботы, — сказал он мне, — вот место, куда следует прийти помолиться“. Итак, всякий раз, когда у меня бывает тоска, я иду молиться на могилу моего отца».

Император поехал повидать вел. княгиню Екатерину и возвращался вдоль Екатерининского канала, около решетки сада Михайловского дворца. Разрывная бомба разбивает карету. Император выходит. «Не выходите, Ваше Величество, — говорит кучер, — довезу». Но император направляется к раненому казаку. Там бросают вторую бомбу. Император падает. Гендриков, кавалергард, поддерживает его и таким образом несет в сани. Говорят, что эти сани принадлежали начальнику полиции Федорову и что вел. кн. Михаил тотчас же прибыл для оказания помощи императору.

Четверть первого ночи.

Вот еще подробности. Когда вел. кн. Михаил приблизился к императору и сказал ему: «Саша, это я, узнаешь меня, Саша?» — император ответил только: «Вези меня скорее домой».

На руках перенесли императора до его кабинета. Там его положили.

Княгиня Мещерская, предупрежденная мной, но не знающая всей опасности, бежит во дворец, проникает через маленькую дверь и поднимается на лифте… в апартаменты своей сестры. Ее поражает и пугает запах гофманских капель. Наверху она видит рыдающую горничную своей сестры. «Что случилось?» — «Опасно ранен…» Затем она входит в комнату, где лежал император. Сначала она не видит ничего, кроме груды мяса и крови. Император лежал раздетый, бледный; он еще дышал. Княгиня Юрьевская видела его за завтраком. Она приготовлялась послать к императору свою собаку в Летний сад, когда ей доложили, что «с Государем дурно». Она бежит и встречает императора, которого вносили. Он еще дышал. Она бросается к нему: «Это я, узнаешь ты меня?» Но император уже потерял сознание и оставался весь бледный, с восковым лицом, с легкой раной над бровью. На обеих ногах кости были совершенно раздроблены и держались только за мясо, представляя бесформенную массу.

2 марта 1881 г.

Несколько минут после полуночи 1 марта.

Когда княгиня Мещерская вошла, она увидела еще докторов, которые окружали императора, давая ему разные вещи для вдыхания: кислород и проч.

Дондуков ей говорит: «Очень плохо». Адлерберг выходит: все кончено. Все опускаются на колени. Священник читает «отходную».

Императорская семья присутствовала в полном составе. Наследник много плакал. Цесаревна, казалось, была ужасно потрясена. Они были очень добры к княгине Юрьевской и ее сестре. Княгиня Юрьевская совсем обезумела от горя. Император лежал обнаженный. Ранение достигало даже яичек, из которых одно было окровавлено. Был окровавлен также бандаж, который император носил против грыжи.

Когда великий князь, наследник, сел в карету, чтобы вернуться в Аничков дворец, толпа устремилась к карете, испуская неистовые крики «ура». Присутствовавшие в этот момент рассказывают об ужасном впечатлении от этого крика: le roi est mort, vive le roi.[32] Бедный новый император должен был провести ужасно тяжелые минуты. Потом толпа устремилась на двух человек, которые будто бы засмеялись при известии о смерти Его Величества.

Бутурлин, капитан и адъютант, находился у окна в квартире графа Гейдена, следя за отъездом наследника, который, несмотря на сотню казаков, окружавших его карету, только с трудом прокладывал себе путь. Толпа их сжимала, все крича «ура». Беспокоились за каждую остановку кареты императора. Кто гарантировал бы, что не будут брошены новые бомбы? Потом из окон гр. Гейдена (в Главном штабе) видят толпу, устремляющуюся на человека средних лет еврейского типа в форме студента-медика или ветеринара. Его схватывают, бьют, влекут, приводят к фонарю; находят лестницу; находят веревку, обматывают вокруг шеи студента, и толпа приготовляется его вешать.

Тут эти господа покидают свои окна и устремляются в толпу; но казаки и жандармы прибыли уже ранее для того, чтобы освободить студента, что им удается не без труда, и его запирают в карцер писарей Штаба. Однако толпа хотела его опять схватить и даже ломилась в большие ворота Главного штаба, но все-таки далее их не проникла.

Потом толпа остановилась перед дворцом. Слышали, как она нападала на молодых людей подозрительного вида, которые в нее вмешались: «Это студенты. Их бы бить… весить!» (sic[33]). Один моряк рассказывал: «Наш взвод проходил в самое время. Взводного нашего ранили. Семнадцать ран у него!»

Я покинул дворец, и вместе с отцом мы печально вернулись домой. Я плакал. Отец также. Сегодня все плакали. Дома мы видим княгиню Мещерскую, Бутурлина, Булычева, Лину Гагарину и ее сына Николая, гвардейского гусара, которые и сообщили нам вышеупомянутые подробности.

Сверх того узнали, что кроме казаков были еще ранены два пажа и одна женщина, убит один ребенок и т. д. и т. д.

Два пажа — это Красинский, кажется, и какой-то Мандель; один из них тяжело ранен — первый, который бросился вперед; другой больше ничего не слышит, оглушенный взрывом.

За столом мы получаем еще известие от Жюля Капри, учителя фортепианной игры и друга дома, что он также ранен. Капри шел пешком по направлению к Михайловской улице, как вдруг слышит грохот, который он принимает за пушечный выстрел, и говорит сам себе, что это стреляют у Казанского собора в честь какого-нибудь праздника. Но какой же это праздник? Потом он замечает на улице канала как будто бы дым. Дойдя туда, видит толпу и черную массу на земле: казака, лежащего неподвижно и кажущегося мертвым. Потом — приближающуюся к казаку толпу людей и много полиции. Капри говорит сам себе: «А, убили этого казака, и полиция на ходу, чтобы схватить преступников». Кроме полиции были солдаты с ружьями (это взвод моряков, с которыми я только что говорил). Приближаясь к толпе, шедшей к нему навстречу, Капри оказался лицом к лицу с кем-то, кто преградил ему путь и не мог также сам идти вперед из-за Капри. Через мгновение Капри узнал, что перед ним император. Капри внимательно смотрит на него, не видав его в продолжение долгого времени, потом с лицом, повернутым к императору, подносит руку к шляпе для приветствия. В этот момент он получает страшный удар в затылок и теряет сознание. Потом, когда он приходит в себя, то говорит себе: «Я смертельно ранен; в меня выстрелили из револьвера в упор; но так как я думаю, то, следовательно, я не мертв». Тогда Капри хочет перейти улицу и замечает, что весь истекает кровью. Понимая опасность и ужасно испуганный, он пытается бежать. Полиция задерживает его: «Вы кто?» — «Оставьте меня, — говорит несчастный и взывает к одному офицеру, подъехавшему в санях: — Сударь, скажите им, чтобы кто-нибудь свел меня на Михайловскую площадь к Прозоровым. Посмотрите, в каком я положении». — «С удовольствием», — говорит офицер, который оказывается Адлербергом — преображением. Он сажает Капри в свои сани и привозит его к его знакомым на Михайловскую площадь. Посылают за медицинской помощью и специально за окулистом. Я видел этого бедного Капри. Все его лицо покрыто ранами в форме маленьких дырочек, пробуравленных, так сказать, и окровавленных. Один глаз в крови и обезображен. Доктор Обермюллер надеется, что этот глаз поправится. Шуба внизу вся разорвана, но благодаря шубе Капри остался жив. Бедный человек! Страдать для кого, для чего?

Обермюллер (доктор, ген[ерал]-инспектор госпиталей) говорит, что он видел сегодня свыше шести раненых. Все имеют тот же внешний вид ранения: красные ямки. У Капри в глазу осколок гранаты.

Жена одного из наших слуг видела тела убитых казаков, там, на месте. У одного из них вырваны из тела все внутренности. У солдата, который рассказывал о происшествии, шинель была вся в крови.

Кучер и лошади императора остались целы и невредимы.

Сегодня в 9 часов вечера была заупокойная служба. Я одел мундир и пошел во дворец. Но никого не пускали, кроме придворных, генерал-адъютантов и адъютантов императора. Таким образом, я вернулся.

Перед дворцом и Александровской колонной стояла толпа. Длинная черная полоса, окруженная полицией и жандармами. Дворец окружен полицией. У дверей стоят часовые…

2 марта 1881 г.

Все проснулись, как и я, думая, что это был ночной кошмар. Утренние газеты подтверждают новость. «Правительственный вестник» публикует очень достойный манифест императора Александра III.

Газеты сообщают некоторые подробности, между прочим, например, что покойный император за два дня перед этим получил взрывчатые пилюли…

В 10½ часов утра я отправляюсь в Дворянское собрание. Там собрались наши предводители. Мы назначаем панихиду у нас на завтра.

В городе, несмотря на утренний час, группы людей, покупающих и читающих манифест. Почти каждый встречный имеет в руках листок. Манифест этот продают на всех углах. Множество сановников проходит во всевозможных мундирах.

В час дня мы собираемся в Зимнем дворце. Казаки по двое разъезжают по Невскому проспекту с опущенными пиками; усиленная полиция.

Огромная толпа во дворце. Масса дам. Все в парадных платьях и мундирах без траура. Лица у всех печальны. Затем появляется кортеж. Во главе — император под руку с императрицей, — тоже без траура. Императрица в брильянтах и в ленте Св. Екатерины. Император и императрица с сокрушенными лицами, совсем красными от слез. Позади них маленький наследник престола. Затем вся императорская фамилия. Император остановился перед офицерами и сказал им несколько слов: он получил очень тяжелую ношу, он рассчитывает на их преданность… на то, что они будут ему служить, как служили его отцу… Волнение прерывает слова императора, и он плачет. Зал склоняется в молчании. Потом, когда император проходит перед почетным караулом кавалергардов, они, отвечая на приветствие императора, кричат «ура». Тогда весь зал отзывается неистовым единодушным криком. Бросают и машут касками и фуражками. Офицеры взбираются на стулья. Многие рыдают. Великолепная и волнующая картина. «Ура» передается из зала в зал и замирает у церкви. Туда устремляется толпа, отталкивая дам, толкая все. Читают формулу присяги. Все поднимают руку. Потом дьякон громовым голосом провозглашает «многолетие» новому Императору Александру Александровичу и супруге его, благоверной Государыне Императрице Марии Федоровне, наследнику его цесаревичу и великому князю Николаю Александровичу.

Это производит потрясающий эффект, Слушают с серьезными, бледными лицами. Потом двор возвращается с парада через все залы, и каждый выходит, отчаянно толкаясь локтями среди множества прибывших на эту церемонию. Те, которые могут, устремляются к перьям, чтобы подписать свою присягу.

После этого город принимает свой обычный вид. За исключением групп лиц вокруг продавцов манифестов и около портретов нового императора, выставленных в витринах эстампных магазинов, за исключением разговоров, а также печальных и озабоченных лиц большинства прохожих, — город принимает свою обычную наружность.

Меня уверяют, что распространялись секретные прокламации. Листы эти будто бы говорили: «Наш суд совершился. Совершилось мщение за 160 убийств». Затем эти листы угрожали будто бы новому императору. Давали ему будто бы только три месяца срока на то, чтобы изменить форму правления, под страхом, что его также убьют.

Казаки продолжают разъезжать шагом и с опущенными пиками по Невскому проспекту.

Говорят, что один из убийц был убит гранатой или разрывной бомбой. Другой задержан, не признается ни в чем и ему только 17 лет. Это студент Горного института. Эти люди образовали будто бы общество из пяти человек, руководители которого будто бы были задержаны несколько дней до этого. Во главе их находился один итальянец. Говорят даже, что заговор был открыт кавалером Нигра — итальянским послом.

Разрывная бомба совсем маленькая, белая и способна взорваться при малейшем прикосновении или сопротивлении.

Княгиня Юрьевская, говорят, находится в ужасном состоянии: рыдания, истерические припадки, обмороки. Художнику Маковскому поручено нарисовать покойного императора.

Перенесение тела в крепость должно состояться в четверг. Перед этим перевезут регалии из Москвы в С.-Петербург.

Окружающие императора Александра III будто бы отсоветовали ему всякие конституционные меры: «Нельзя уступать силе!»

Осторожные люди боятся теперь только одного — нового покушения, которое может последовать за вчерашним. Беспокойство это большое и общее. Бог да защитит Государя и его бедную жену. Но чем защищаться против этой несчастной группы убийц, видимо, решившихся на все? Конституция или, по меньшей мере, народное представительство, по-видимому, есть средство защиты, указанное провидением. Дай Бог, чтобы император не дал себя ослепить ужасным положением, в каком он находится.

Бедный Капри чувствует себя довольно хорошо; но все еще боятся за его глаз. Пострадало восемь казаков, из которых двое убито. У полицейского полковника Дворжицкого сорок маленьких ран. Кровь императора текла так сильно, сказал вел. кн. Михаил, что коридор во дворце был залит его кровью. Люди мочили свои платки в этой крови августейшего мученика. Впрочем, по мнению докторов, покойный император не много страдал. Он будто бы не приходил в сознание.

Я узнал официально, что император перед своей кончиной утвердил меня в звании предводителя с. — петербургского дворянства.

3 марта 1881 г.

Газеты этого утра сообщают некоторые подробности ужасного покушения 1 марта.

Около 1 часа я отправляюсь в мундире представляться Лутковскому. С тех пор как этот человек счел долгом удалиться в конце моей речи на обеде дворянства, мы почти не виделись. Он имел вид совсем пристыженный и совсем взволнованный.

После этого я пошел представиться к Лорис-Меликову, как предводитель, утвержденный в своих функциях, но: «Дома нет!» Расписываясь в его книге для посетителей, я был поражен подписью: «Эккеспааре, предводитель эзельского дворянства» на французском языке, несмотря на русскую подпись «фон-Бок, Лифляндский предводитель дворянства».

В 3 часа наш «Те deum»[34] в Дворянском собрании. Газеты недостойно дурно объявили об этой церемонии. «Голос», который в эти дни вообще не блещет ни своей преданностью, ни тактом, поместил наше объявление на последнем листке и не четко, к большому, впрочем, негодованию всех. Несмотря на это, пришло очень много народу. Зал был драпирован и устлан черным с белыми украшениями, — вид вполне соответствующий. Были между другими: княгиня Куракина, статс-дама, старая графиня Орлова-Денисова, ex-любовница Тимашева, и ее сын; моя мать; старый Суворов, который рыдал, как ребенок, Паскевич, Васильчиков, Щербатов и его семья и сотня других.

После службы собрание предводителей решило подождать с представлением адреса с нашей стороны, из боязни помешать новому порядку вещей, которого ожидают от нового царствования.

Вечером, в 8 часов, «вынос тела» в Зимнем дворце. Дворец, освещенный á gorno.[35] Миллион людей. Все городские дамы в черном, многие с плерезами.[36] Все имело мрачный вид. Потом процессия. Великие князья и император несут гроб. В гробу видна бледная, безжизненная голова Александра II с легкими красными шрамами. В дверях церкви ужасная давка. Мужчины и женщины буквально давили друг друга. В церкви превосходный позолоченный катафалк и страшный сквозняк из-за разбитого вверху окна.

За гробом перед императором шла княгиня Юрьевская. В церкви она занимала первое место. Во время шествия ее поддерживали Юзефович и какой-то военный врач. Она была очень расстроена и бледна. После последнего целования императорская семья вновь прошла перед нами. Тогда толпа офицеров устремилась ко гробу; неописуемый и непристойный шум лавины распущенных молодых людей. Это продолжалось более часа.

Один солдат принес палец, найденный им в снегу на месте покушения. Доктора признали его сходство с мизинцем императора. Этот палец, положенный в уксус, был принесен к княгине Юрьевской. Бедная женщина упала навзничь. Однако она его сохранила.

Идет слух, что через три или четыре дня или недели встанет вопрос о созыве совещания именитых людей (notables), трех депутатов от каждого земства. Неизвестна еще программа, какая им будет предложена, но меня хотят уверить, что бумага об этом уже подписана.

Лорис сообщил княгине Юрьевской, что он подал императору свое прошение об отставке. «Не покидай меня, Лорис, — будто бы сказал император, — теперь такое для меня трудное время». — «Знаю, Ваше Величество, да не могу! Я не могу служить Богу и Маммоне! Я до того обожал покойного Государя… Сказать вам, что я так же обожаю вас, было бы соврать! Ему я посвятил трудовые часы и здоровье».

Теперь Лорис-Меликов хочет подумать о своем собственном здоровье. Уступая настойчивым просьбам императора, он наконец согласился ждать дня погребения, чтобы подать в отставку.

5 марта 1881 г.

Вчера открытие подземной мины под Малой Садовой. Весь город в беспокойстве, и все поражены. Спрашивается, каким образом генерал Б… (такова его начальная буква подписи в рапортах), который, во главе полиции, делал освидетельствование сырного магазина,[37] откуда выходила мина, ничего не знал? Толпа народа постоянно стоит перед двойной цепью полиции, которая не пускает приблизиться к месту, где сооружают колодезь, чтобы поднять мину. Говорят, что нужно еще некоторое время, чтобы его закончить…

По какому пути будет следовать погребальная процессия? Она была назначена на завтра, а сегодня утром отложена на послезавтра. Несмотря на «мостики», приготовленные через Неву, говорят, что процессия пойдет через Николаевский мост. Вся Английская набережная украшается и одевается в черные флаги и ткани, вплоть до фонарей, которые обвешаны траурными флагами. Впрочем, и другие улицы также убраны и расцвечены черными флагами. Говорят, что это скрывание пути, выбираемого для погребальной процессии, мотивировано, полученными угрожающими предупреждениями. Император будто бы вчера также их получил. Благодаря этому он провел вчера весь день в Аничковом дворце, никуда не выходя, и только к вечеру он, а также и императрица выехали в Зимний дворец, где и поместились.

Критикуют появление княгини Юрьевской на выносе тела во дворце и особенно ее аффектированное желание заставлять вести себя перед императрицей двум лицам.[38] Напротив, Боткин и другие говорят, что бедная женщина находится в ужасающем состоянии: у нее бывают частые обмороки, продолжающиеся более часа; ее члены сводятся и холодеют; считают ее даже умершей. Доктора говорят по секрету, что у нее бывают припадки падучей; она кричит и бьется. Княгиня Мария Воронцова, в своем обычном расположении духа, прибежала во дворец справиться о здоровье княгини Юрьевской. Ей сказали, что у нее «припадок сумасшествия».

Княгиня Юрьевская придает огромную ценность всему, что касается покойного императора.

Она хранит в уксусе палец императора, отысканный в снегу; его носовой платок; всякую вещь, запятнанную его кровью; его окровавленную рубашку и т. д. Она касается его тела; поднимает его руку, целует в губы, в щеки. «Я хорошо знаю, — говорит она, — что скоро начнут его рисовать, как обычно (чтобы сохранить лицо), это все равно, я все буду целовать его в губы, это его тело». Кажется, что, несмотря на свой возраст, покойный император был еще полон сил, скорее она была слабее его. Последнему ее ребенку, я думаю, около 2 лет.

Лорис-Меликов, отсылая m-lle Шебеко и княгиню Мещерскую, испросил на этих днях специальное свидание у княгини Юрьевской и подтвердил, что он останется министром только несколько дней.

Покойный император будто бы подписал перед своей смертью указ о созыве трех членов от каждого земства в общее совещание.

Но этот проект закона, кажется, нелепый; члены земства призываются будто бы только для обсуждения тех или иных предложенных вопросов, после чего распускаются; пусть бы еще так, но они (члены) будут не избираемые, а назначаемые (nommés) правительством. Это — немного сильно.

«Одна конституция может нынче спасти Россию!» — «Никогда в жизни!» — «Да!» — «Никогда!» (Таковы ежедневные разговоры всех и всюду.)

Великий князь Владимир назначен начальником войск С.-Петербургского военного округа. Говорят, что вел. кн. Алексей замещает своего дядю Константина как генерал-адмирала. Это доставит большое удовольствие, потому что действительно вел. кн. Константин сделался ненавистным. Некоторые прямо обвиняют его в том, что он стоял во главе убийц. Хорошенькая репутация!

Вспоминается изречение покойного наследника Николая (умер в Ницце в… 1864 г., как кажется), который будто бы сказал: «Ни мне, ни брату моему Александру не суждено царствовать, а будет на престоле брат Владимир». Я помню, слышал это предсказание еще до смерти великого князя в Ницце.

Мой брат Андрей, студент, нам сказал также, что несколько дней тому назад в университете сорвали объявление: «Остерегайтесь, будет обыск на Садовой». Это любопытно в связи, с открытием там мины. Кажется, что полиция напала на след еще других мин.

Все это внушает ужас и страх.

Печатается по: Каторга и ссылка, 1931, № 3, с. 94–106.

Е. А. Перетц ИЗ ДНЕВНИКА

1 марта

В два часа приехал ко мне статс-секретарь Государственного совета Н. М. Рембелинский, совершенно встревоженный, и сообщил мне, что до него дошел с двух различных сторон слух о новом, и притом ужасном, покушении на жизнь Государя. Я немедленно поехал с ним в Зимний дворец. К несчастью, весть была справедлива. По улицам была заметна какая-то особенная суетливость; все спешили ко дворцу. Туда же шли быстрым шагом войска; около дворца разъезжали казачьи патрули. В темном коридоре дворца, находящемся около покоев Государя, застал я уже многих высших сановников и придворных, а также дам. О подробностях страшного покушения узнали мы от конвойных казаков, бывших в коридоре. Некоторые из них, несмотря на раны, наскоро перевязанные носовыми платками, не покидали своих мест. Надежды на спасение Государя не было.

В кабинете, куда Его Величество был принесен на походной кровати, была только царская семья, граф Адлерберг и граф Лорис-Меликов. В три четверти четвертого пришли нам сказать, что Государь скончался. Почти все плакали. Горе было неподдельное.

В шестом часу вышел из кабинета Государя великий князь Константин Николаевич, бледный как мертвец, но спокойный. Крепко пожав мне руку, великий князь сообщил мне прерывающимся голосом, что вид тела покойного ужасен. Нижняя часть туловища страшно обезображена: кости обнажены и раздроблены, мясо висит кусками… Его Высочество не мог окончить того, что хотел сказать, закрыл себе лицо руками и зарыдал. Это происходило в конце коридора, вдали от собравшихся во дворце.

Когда великий князь несколько успокоился, я доложил ему о необходимости созвать членов Государственного совета в чрезвычайное заседание для принесения присяги новому императору. Вместе с тем я просил дозволения приехать к Его Высочеству, хотя бы поздно вечером, если бы оказалось необходимым сделать какое-либо экстренное распоряжение.

Великий князь разрешил мне это. Затем он мне объявил, что воцарившийся Государь примет Государственный совет завтра, после выхода, в Малахитовой зале. Между тем, еще до прихода великого князя, я поручил Рембелинскому немедленно вытребовать из архива дело о вступлении на престол Александра Николаевича для того, чтобы иметь под собой твердую почву в необходимых распоряжениях.

Когда великий князь уехал, я встретился в коридоре с Сольским, совершенно расстроенным. Он сообщил мне, что в кабинет Его Величества для поклонения праху были допущены министры. Вступивший на престол Государь, присутствовавший при этом, был в ужасном волнении. Валуев подошел к Его Величеству и напомнил о том, что надо издать манифест. Составление манифеста Государь поручил Валуеву и бывшему тут же министру юстиции [Д. Н. Набоков. — Сост.]. Они, со своей стороны, вышел затем в коридор, пригласили при мне для совещания князя Урусова и Сольского. Валуев приосанился, воображая, что будет снова играть первую роль.

Встретился потом с Лорис-Меликовым в коридоре. Он ужасно бледен, но, по-видимому, спокоен.

Из темного коридора пошел я в государственную канцелярию. Так как в 7 часов дела еще не было, то я уехал домой. Вернулся в канцелярию в девятом часу. По случаю воскресенья, необходимости разыскивать чиновников и общей суматохи, дело было привезено только в исходе десятого часа. Из него я увидел, что покойный Государь, по вступлении на престол, принимая Совет в полном составе, произнес ему прекрасную и очень обстоятельную речь, записанную от слова до слова. Я поехал с этой речью к великому князю. Его Высочество признал необходимым сегодня же, хотя бы ночью, передать ее графу Адлербергу для доклада императору. Я поехал к графу; не застав его дома, я отправился во дворец. Там узнал я, после долгих расспросов, что граф в кабинете покойного, где присутствует при бальзамировании тела.

Когда пошли доложить графу Адлербергу о моем приезде, в ту комнату, где я ждал, явилась дама в глубоком трауре и заплаканная. Это была княгиня Юрьевская. Узнав, что тело бальзамируют, она удалилась. Граф Адлерберг вышел ко мне почти немедленно; было 12 часов. Граф был совершенно удручен горем. Он рассказал мне, что сегодня еще утром, перед разводом, покойный Государь сказал ему, что давно так хорошо себя не чувствовал.

Речь покойного граф Адлерберг взялся немедленно представить воцарившемуся императору.

2 марта

Рано утром получил я манифест. Он совершенно приличен, но, в сущности, не говорит ничего.

Чрезвычайное заседание Государственного совета было назначено в 12 часов. В заседании этом, по прочтении мною манифеста, было положено принести присягу императору и его наследнику. Затем все мы отправились к выходу Государя. Он и императрица вышли не только заплаканные, но, можно сказать, распухшие от слез. Несмотря на очевидное волнение, императорская чета весьма милостиво раскланивалась на обе стороны.

Перейдя через концертный зал, где были высшие государственные учреждения, и приблизясь к войскам, Государь сказал им краткую речь, в которой выразил надежду, что они будут служить ему, как служили незабвенному его отцу, а в случае, если бы угрожала Его Величеству такая же участь, как покойному императору, перенесут преданность свою на наследника престола.

По произнесении Государем этих слов весь дворец огласился громким и продолжительным «ура», смолкшим только тогда, когда императорская чета вступила в дворцовый собор, куда последовали за нею кроме царской семьи члены Государственного совета, сенаторы, статс-секретари и высшие придворные и военные власти.

В соборе, после прочтения министром юстиции манифеста, духовник Их Величеств Бажанов прочитал во всеуслышание присягу на верность подданства, которая повторялась вполголоса всеми присутствовавшими. По произнесении присяги Государственный совет удалился из церкви и собрался в назначенной Государем для приема Совета Малахитовой комнате.

Государь вышел в 2 часа. Прежде всего он подошел к стоявшему во главе Совета великому князю Константину Николаевичу и подал ему руку. Великий князь обнял Государя, который тогда, в свою очередь, обнял его. Затем Его Величество произнес, с некоторою расстановкою и чрезвычайно взволнованным голосом, приблизительно следующее:

«Господа!

Душевно сожалею, что я лишен возможности передать вам, по поручению самого покойного Государя, его благодарность. Смерть постигла его так внезапно, что он не мог ничего сообщить мне перед кончиной. Но, зная его чувства к вам, я смело могу взять на себя выражение вам от его имени благодарности за честную и усердную службу, которою вы в продолжение стольких лет оправдали доверие незабвенного императора.

Я до сих пор не имел еще возможности заслужить любовь и доверие ваши; но надеюсь, что вы перенесете на меня те чувства, которые питали к моему родителю, что буду достоин их и, трудясь вместе с вами, принесу пользу России. Да поможет мне бог!

Еще раз благодарю вас всех от имени моего батюшки».

По произнесении этих слов Государь подошел к великому князю Михаилу Николаевичу, горячо обнял его, пожал руку принцу Ольденбургскому и некоторым другим старейшим членам Государственного совета, поклонился всем и ушел.

По удалении Государя Государственным советом подписаны были присяжные листы и журналы чрезвычайного собрания.

Когда большинство разъехалось, Урусов сообщил мне в двух словах, что для изложения манифеста они собрались вчера вечером у Валуева и что выручил их Сольский. Сам же Дмитрий Мартынович объяснил мне вслед за тем, что Валуев заготовил проект в том смысле, что задачи нового царствования заключаются в восстановлении порядка, в репрессии за совершенное преступление, одним словом, в реакции. Кроме того, Валуев говорил в своем проекте не о русском народе, а о населяющих Россию народах. Против всего этого возражал Сольский, другие с ним согласились, и тогда, соединенными силами, наскоро набросали манифест в том виде, как он опубликован.

Печатается по: Дневник Е. А. Перетц (1880–1883). М. — Л., 1927, с. 23–26.

П. А. Валуев ИЗ ДНЕВНИКА

2 марта.

Вчера в 3-м часу пополудни роковое событие совершилось. Цареубийцы достигли своей цели. Подробностей не повторяю. На то газеты.

Утром Государь прислал за мной, чтобы передать проект объявления, составленный в министерстве внутренних дел,[39] с поручением сказать о нем мое мнение и, если я не буду иметь возражений, созвать Совет Министров на среду 4-го числа.

Я давно, очень давно не видел Государя в таком добром духе и даже на вид так[им] здоровым и добрым. В 3-м часу я был у гр. Лорис-Меликова (чтобы его предупредить, что я возвратил проект Государю без замечаний), когда раздались роковые взрывы. Я сказал: attentat possible.[40]«Невозможно», — сказал гр. Лорис-Меликов. Через пять минут все сомнения были устранены. Гр. Лорис-Меликов уехал во дворец в санях градоначальника. Я поехал туда же, по Миллионной. Там тотчас узнал, что надежды уже не было. Государь истекал кровью и был без сознания. Члены его семейства прибывали одни за другими. Коридор наполнился разным людом. Генералы, министры, офицеры, дамы. Смятение и горе общее. Но ясной мысли и соответствующей обстоятельствам воли я ни в ком не видал. Гр. Лорис-Меликов не растерялся наружно, но оказался бессодержательным внутренне Он должен был распоряжаться, но распоряжался как будто апатично, нерешительно, даже советуясь со мною или поддаваясь моим намекам. В первую минуту можно было ожидать уличных волнений; нужно было опереться на войско для охранения порядка. Я на том настаивал; но как будто не было командующих и штабов… К счастью, все обошлось благополучно в этом отношении. Улицы были полны народа до 10 час. вечера; но потом опустело. Когда я поехал в Аничковский дворец в 11-м часу, с проектом манифеста, Невский был похож на обыкновенный Невский в эти часы. Мне было поручено написать манифест. Исполнил это при сотрудничестве Набокова, кн. Урусова и Сольского. Переписал Набоков, и он же, по званию министра юстиции, поехал со мною в Аничков и после подписания манифеста взял его с собою для дальнейших распоряжений. Государь и императрица (еще непривычно их так называть!) были вдвоем. Впечатление homely[41] — доброе, семейное. Я читал проект; он подписан. Сегодня выход воцарения. Весь город. Государь в слезах. В Николаевской зале он сказал несколько слов генералам и офицерам. В ответ прекрасное, дружное, долго не умолкавшее и затем чрез все залы Государя провожавшее «ура!!!». Я видел слезы почти на всех глазах. Войско у нас еще здорово. Все прочее — увы! — гниль! Однако слезы были и не на военных лицах, в том числе на дамских. Но слезы — чувство, а не сила. Добрые силы только в войске.

Печатается по: Валуев П. А. Дневник. 1877–1884. Ред. и примеч. В. Я. Яковлева-Богучарского и П. Е. Щеголева. Пг., 1919, с. 147–148.

В. М. Феоктистов ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

<…> «Диктатура сердца»[42] завершилась страшною катастрофой 1 марта. Я говорю «страшною», но так ли это? Помню ясно ужасное, потрясающее впечатление, произведенное на всех покушением Каракозова, но с тех пор целый ряд злодейств такого же рода в связи с подробными о них отчетами, наполнявшими страницы газет, притупили нервы публики. Мало-помалу она привыкла к событиям такого рода и уже не видела в них ничего необычайного. Около 3 часов дня я узнал, что Государь тяжело ранен, а вскоре за тем пришла весть и об его кончине. Все мы дома находились в крайне угнетенном состоянии духа, хотелось знать, как произошла катастрофа, кто ее виновники, и вечером я отправился в сельскохозяйственный клуб, где собиралось обыкновенно много посетителей и можно было, следовательно, собрать какие-нибудь сведения. Странное зрелище представилось мне: как будто не случилось ничего особенного, большая часть гостей сидели за карточными столами, погруженные в игру; обращался я и к тому, и к другому, мне отвечали наскоро и несколькими словами и затем опять: «два без козырей», «три в червях» и т. д. В следующие дни такая же притупленность; некоторые высказывали прямо, что в событии 1 марта видят руку провидения; оно возвеличило императора Александра, послав ему мученическую кончину, но вместе с тем послужило спасением для России от страшных бедствий, угрожавших ей, если бы еще несколько лет оставался на престоле несчастный монарх, который давно уже утратил всякую руководящую нить для своих действий, а в последнее время очутился в рабском подчинении княгине Юрьевской.

Известно, что упразднение «диктатуры сердца» вызвано было манифестом нового Государя — манифестом, в котором было заявлено о самодержавии как коренной, незыблемой основе нашего государственного строя. К. П. Победоносцев рассказывал мне, что еще в самый день 1 марта, поздно вечером, явился он в Аничков дворец и умолял Государя уволить Лориса-Меликова. Государь не счел этого возможным. Очень понятно, что под влиянием страшного удара, разразившегося над ним, он растерялся, не отдавал себе ясного отчета в положении дел и считал возможным удержать в управлении Лориса и его друзей. Быть может, они и пользовались бы — по крайней мере на некоторое время — властью, если бы упомянутый манифест не привел их в неистовое раздражение. По рассказам весьма сведущих лиц, они (говорю о Лорисе-Меликове, Абазе и Милютине) были убеждены, что Государь не может обойтись без них, не найдет советников, которые пользовались бы такою же популярностью, а потому подали просьбы об отставке с твердою уверенностью, что останутся на местах, но случилось иначе. Кстати о манифесте: нередко приходилось мне слышать, будто он был сочинен совместно Победоносцевым и Катковым, — что за нелепость! Во-первых, Каткова не было тогда в Петербурге, а во-вторых, он ни тогда, ни впоследствии не одобрял манифеста, автором коего был Победоносцев. И действительно, к чему было это торжественное заявление перед лицом всего народа? В предшествовавшее время было немало заявлений подобного рода, и общество изверилось в них, приучилось не придавать им серьезного значения; требовалось действие, а не более или менее пышные формы; если Государь хотел засвидетельствовать, что со вступлением его на престол порвана всякая связь с прежним правлением, то достаточно было бы просто-напросто уволить министров, которые в общем мнении служили наиболее видными представителями этого направления. Всякий бы понял смысл этой меры. <…>

Печатается по: Воспоминания Е. М. Феоктистова. За кулисами политики и литературы: 1848–1898. Л., 1929, с. 196–198.

В. П. Мещерский МОИ ВОСПОМИНАНИЯ Глава 42

<…> Придавая особенно важное значение им придуманному, сообща с политическими друзьями, плану либеральных реформ, Лорис-Меликов неоднократно с ним обращался к Государю и по странной случайности достиг в своих стараниях лишь 1 марта 1881 года… Государю был преподнесен проект правительственного сообщения. Государь начертал на нем свое согласие, повелев лишь, чтобы прежде обнародования оно было прочитано в Совете Министров, который назначался 4 марта.

Но пока Лорис-Меликов с такой ребяческою страстностью добивался от Государя его согласия на созыв в комитет земских представителей, ни он, ни поставленный им во главу Петербурга градоначальник понятия не имели о том, какая крупная и решительная мера принималась заговорщиками для осуществления цареубийства.

Чтобы судить о том, как в этом отношении был непостижимо слеп граф Лорис-Меликов, достаточно припомнить, что накануне 1 марта Государь приобщался св[ятых] тайн,[43] и когда его поздравляли, то он говорил с сияющим лицом: «Поздравьте меня вдвойне: Лорис мне возвестил, что последний заговорщик схвачен и что травить меня уже не будут!..»

Когда же говорил эту ужасную ложь своему Государю Лорис-Меликов? Как раз в то время, когда Кобозев, после долговременной работы в подвале дома на Малой Садовой, оканчивал с своими сотрудниками мину, имевшую быть взорванною в минуту проезда Государя 1 марта, и когда Перовская подготовляла к тому же дню трех человек с бомбами, имевших быть расставленными по набережной Екатерининского канала. Полиция не только не знала о двух покушениях, подготовленных к 1 марта, но не мешала Кобозеву целые ночи устраивать в двух шагах от Невского проспекта свою мину в подвале…

Первое покушение на Малой Садовой не осуществилось, так как Государь не проехал по той улице. Но на Екатерининском канале Богу угодно было дать цареубийству свершиться.

По насмешке судьбы, заговорщики знали о возможности проезда Государя по набережной Екатерининского канала, и три преступника были поставлены с бомбами в руках на свои посты, пока Перовская на другой стороне улицы — с платком в руках давала сигналы; а полиция не только не знала о том, что три бомбы ждут русского Государя на набережной Екатерининского канала, но не могла знать и того, что Государь может проехать по этой набережной.

Перовская со своими тремя исполнителями ждала Государя на набережной, где ни одного не было полицейского!..

Несмотря на душную и тревожную атмосферу, в которой мы жили в это время, без уверенности в руководящей нами власти, катастрофа для всех нас была ужасной неожиданностью: по появляющимся прокламациям, по брожению умов в университете мы догадались, что партия террористов бодрствует, но мы не подозревали, что полиция была доведена Лорисом до такой степени бессилия и неспособности, что покушение на жизнь Государя среди белого дня стало доступно всякому первому встречному.

Во многих местах Петербурга взрыв двух бомб был слышен и принят был за одинокие какие-то выстрелы. Лорис, как мне рассказывали, во время взрыва находился в кабинете министра государственных имуществ Валуева и весело болтал: однако, услышав эти звуки взрыва, он смутился неведением их причин и немедленно уехал. Я жил в это время на Захарьевской и был дома, ничего не подозревая. Только в четвертом часу дня прибежал ко мне один из служащих с ужасною вестью, что на Государя было смертельное покушение и что его умирающим повезли в Зимний дворец…

Немедленно одевшись в галунный мундир, я поехал на площадь Зимнего дворца… Увы, при взгляде на толпы, бессознательно-тоскливо двигавшиеся на площади или стоявшие в каком-то оцепенении, при виде уже массы экипажей сомнения не могло быть: что-то случилось. Почти немедленно по приезде пришлось пережить страшное душевное сотрясение…

Раздался первый удар исаакиевского благовеста к вечерней службе, и едва он раздался, как из двери собственного подъезда Зимнего дворца с обнаженною головою вышел старик князь Суворов и сквозь рыдания сказал: «Государь скончался!..»

…С первой минуты свершающегося в наших глазах исторического события, с первого взгляда на площадь стало для каждого ясно, что народного беспорядка, как немедленного последствия катастрофы, нельзя было ждать. Негодование к преступлению, ужас совершившегося события и сострадание к несчастному монарху, павшему жертвою преступления, — эти три чувства сливались в каждом человеке в эту минуту на площади; малейший проблеск не только сочувствия преступлению, но равнодушие в ком-либо схватывались людьми из народа как повод искать мести за пролитую кровь, и в нескольких местах площади мы видели сцены расправы народа с заподозренными личностями, народ их хватал и вел к полиции, во дворе Главного штаба образовался внезапно какой-то приемный пост, и туда народ волочил каждого, кто ему казался подозрительным. Я упоминаю об этом факте как о важном историческом свидетельстве, насколько пылкая удача задуманного преступления была безумна и бесцельна как политическое событие, рассчитанное, очевидно, на народные беспорядки… Чувства, которые испытывал народ в эти минуты, были сильны и глубоки, но даже под влиянием подозрения, вдруг зарождавшегося в нем к тому или к другому лицу, народ не позволял себе дать волю своим чувствам и вел схваченного к полицейской власти. Начали съезжаться марш-маршем отряды казаков, но мы чувствовали и сознавали, глядя на тысячи и тысячи пораженного скорбью народа, что эти казаки были не нужны, и народ сам был в эту минуту надежнейшей охраной и опорой полнейшего порядка.

С площади я отправился в Зимний дворец. Там все было полно приезжающих со всех концов Петербурга узнать о случившемся. В комнату, где лежал Государь, никого не пускали: там были врачи и хирурги. Дежурным при Государе камердинером оказался Костин, бывший камердинером при покойном цесаревиче Николае Александровиче. Опять ужас смерти нас сталкивал, опять мы обнялись в порыве скорби и воспоминаний. Я попросил его мне дать что-нибудь на память о Государе; он вынес мне с его письменного стола гусиное перо, гладко обстриженное, сказавши: «Вот перо, которым в последний раз Государь писал», — и дал мне тоже окровавленное перо от султана каски. Быть может, этим пером бедный Государь подписал свое согласие на злосчастном докладе Лорис-Меликова о созыве земских представителей в реформаторскую комиссию.

В коридоре я наткнулся на Лориса. Не забуду его физиономии. Бледный, изнуренный и как бы убитый, он стоял, прижатый к стене, и с кем-то говорил. Невольно, глядя на эту роковую историческую фигуру, я слышал, как душа задавала вопрос: что выражает это лицо в эту минуту? Ужас угрызений, смертный приговор над собою как над государственным деятелем, слишком поздно сознавшим свою неспособность, свои заблуждения, или того же легкомысленного Лориса, растерянного и ошеломленного оттого, что сейчас он провожал до подъезда нового Государя и этот новый Государь ни звука ему не сказал?.. Тогда на вопрос не было ответа; но, увы, через два дня я припомнил этот вопрос вечера 1 марта и понял, что тогда передо мною стоял озабоченный подозрением немилости царедворец. Смерть его благодетеля Государя явилась для него не тем, чем должна была быть, причиною его конца, но случайным эпизодом, под ударом которого он даже не почувствовал и не понял роковой связи с своею политическою ролью. Бежать с поста, бросив власть, он, разумеется, в эту минуту не мог. Но он мог, забыв о себе, ужаснуться своей ответственности за полную беспомощность полиции в минуту, когда все поняли, что эта беспомощность полиции являлась угрозою над новым Государем. Об этом он не подумал; но о продолжении разговоров, прерванных минутою 1 марта, на тему либеральных реформ Лорис уже думал в вечер с 1 на 2 марта, и политическая гостиная, где он черпал свое вдохновение и слушал либеральные речи, как ни в чем не бывало, уже 3 марта, манила к себе Лорис-Меликова.

Печатается по: Мещерский В. П. Мои воспоминания. Часть 2 (1865–1881). Спб., 1898, с. 495–500.

ИЗ ЗАПИСНЫХ ТЕТРАДЕЙ ОФИЦЕРА ЛЕЙБ-ГВАРДИИ КОННОГО ПОЛКА[44]

<…>В воскресенье, 1 марта 1881 года, в первое воскресенье великого поста, по обыкновению, в манеже Инженерного замка происходил развод с церемонией.

Развод был назначен от л[ейб]-гв[ардии] Саперного батальона; кроме него участвовали в разводе военные училища и внутренний караул от тяжелой кавалерии, и подъезжали конные ординарцы.

Я служил в то время в л[ейб]-гв[ардии] Конном полку корнетом. От нашего полка на ординарцы подъезжал[45] великий князь Дмитрий Константинович.

Гр. Лорис-Меликов уговаривал Государя не ездить на развод, докладывая, что есть указания на то, что готовится новое покушение. Но Государь непременно пожелал ехать на развод, и одной из причин этого желания была та, что вел[икий] к[нязь] Дмитрий Константинович подъезжал на ординарцы.[46]

Я присутствовал на этом разводе и в последний раз видал черты столь любимого и столь великого Государя. Он был в мундире Саперного батальона, был очень весел и много говорил с окружающей его свитой. Впоследствии говорили, что лицо его имело будто бы земляной оттенок, предвещавший его близкую кончину, но я ничего такого не заметил.

По окончании развода я вышел из манежа одним из первых, так что, садясь в мои сани, я видел отъезжавшего вдали Государя. Я очень спешил и не обратил внимания, куда он поехал, но мне показалось, что он повернул на Малую Садовую, хотя оказалось, что он проехал во дворец вел. княгини Екатерины Михайловны. Я велел кучеру ехать на Б. Морскую, куда мне надо было заехать к фотографу Баллингеру за карточками, — и повернул на М. Садовую. Хорош бы я был, если бы Государь поехал действительно по М. Садовой!

Я пробыл недолго у Баллингера и поспешил домой, где у нас собралось несколько человек по случаю дня именин моей сестры. Во время пребывания моего у Баллингера и по дороге я не слышал никакого звука взрыва, но помню, что на обратном пути я видел народ, бежавший от Невского проспекта по Екатерининскому каналу, по направлению ко дворцу великой княгини Екатерины Михайловны. Тогда я не обратил на это никакого внимания.

Приехав домой, я не велел откладывать лошадей, вошел в квартиру, переоделся в сюртук и вышел в столовую, где сидела моя семья и гости. Входит Ольга Ивановна Мосолова и рассказывает, что ей извозчик говорил о покушении на жизнь Государя. Я говорю на это, что этого не может быть, так как я только что видел Государя. В то время как мы были в нерешительности — верить или не верить, — входит знакомый Николай Васильевич Моисеенко-Великий и рассказывает, что Государя ранили. Я не выдержал и решил ехать тотчас же во дворец. Ольга Ивановна в перепуге и в слезах попросила меня довезти ее до дома, а так как мне было по дороге, то я сейчас же согласился на это, прося только поспешить. Как только я выехал из дома, я встретил моего рейткнехта[47] с запиской из канцелярии полка, в которой приказывалось немедленно ехать в полк. Я тут же понял, что все кончено, — и ужас наполнил мою душу. Тем не менее я решил довезти Ольгу Ивановну до дому и потом ехать в полк. У Спаса Преображения мне встретился прапорщик гв. конной артиллерии Борис Николаевич Козлянинов, гнавший во весь опор и кричавший мне на ходу: «il est mort, il est mort».[48] Слезы невольно брызнули из глаз моих, я снял фуражку и перекрестился.

Отвезши Ольгу Ивановну и захватив из дому револьвер, плащ и каску, я поскакал в полк, где застал почти всех офицеров в сборе. Лошади в эскадронах были заседланы и замундштучены, людям розданы боевые патроны. Все почему-то ожидали какого-то возмущения и беспорядков; все потеряли голову и положительно не хотели верить смерти Государя, несмотря на то что многие видели нашего солдата Проскудина, несшего с другими от места преступления до саней смертельно раненного Государя; и рукав шинели Проскудина был выпачкан в крови этого дорогого мученика. Шинель эта хранится в полку.

Мы ожидали приказа выступать, но его не последовало. Да и куда выступать? Зимний дворец без того был весь оцеплен казаками, батальон преображенцев стоял во дворе его.

Все офицеры отправились в клуб, где велено было оставаться впредь до особого приказания. Командир полка барон В. Б. Фредерикс опасался, чтобы на умы солдат не подействовало убиение Государя; один из офицеров сидел постоянно в эскадроне; мы сидели по очереди, по два часа. Солдаты отнеслись ко всему довольно хладнокровно: они интересовались подробностями, сулили всякую пакость виновникам, но неповиновения никакого не оказывали, и в десять часов все уже храпели, за исключением дежурных и дневальных.

Не то было с офицерами: мы не спали всю ночь, все время говорили о страшном событии, об этом мерзком подлом убийстве, о прошлой жизни царя и о том, что ожидает нас впереди. Никогда я не забуду бледного лица поручика Глинки-Маврина, через несколько часов не могшего опомниться от страшного вида пронесенного мимо него умирающего Государя, в то время как Глинка стоял во внутреннем карауле. Когда Глинка рассказывал это, у него выступал пот у корней волос, и всем нам становилось жутко. Страшную и печальную ночь мы провели.

На другой день утром мы всем полком присягали у себя в большом манеже. Штандарт из дворца привез со взводом поручик Тиздель. Мы все были в парадной форме, без траура. Полк вытянулся вдоль стен манежа, Тиздель с конным взводом стоял у стены, выходящей на Исаакиевскую площадь. Мы все подняли правую руку со сложенными для креста пальцами, повторили за священником слова присяги и приложились к кресту и евангелию.

К 12 часам мы съехались в Зимний дворец. Наш полк стоял на своем всегдашнем месте, у портрета императора Николая, изображенного на нем в форме конной гвардии. Поневоле мы, конногвардейцы, вспомнили о том, как Николай I и Александр II любили наш полк, — и у всех пронесся вопрос: «А что новый Государь, так же ли полюбит конную гвардию, или другой какой-нибудь полк займет наше место в его расположении к нам?» — «Да, — как бы отозвался на общую мысль штабс-ротмистр Каменев 1-й, — вот видишь, тут император в форме Конного полка! А наша песня, кажется, уже спета!» — добавил он немного спустя. «Как так?» — спросил кто-то. «А вот увидишь, что кавалергарды возьмут верх!»

И правдивы были эти слова. После двух царствований конногвардейцы уступали опять место кавалергардам, которых сделал Павел I и которым тот же Павел I отдал место, всегда до него принадлежавшее конногвардейцам.

Когда вошел в наш зал Государь, то все были поражены его горестью и убитым видом.

«Господа, — сказал он, остановившись как раз около нас, — благодарю вас за службу моему покойному отцу; надеюсь, что вы не оставите меня в эту тяжелую для меня минуту и будете так же служить мне и моему сыну; а когда меня не будет…» Он не мог продолжать и зарыдал.

С секунду было гробовое молчание, и вдруг единодушное громовое «ура» раздалось по всему залу; другим звуком мы не могли выразить ему всю смесь чувств, волновавших нас в ту минуту: тут было и полное сердечное сочувствие его горю, и наше собственное горе о потере отца и царя, и беспредельная преданность ему, цесаревичу и престолу; и каких чувств тут не было! И все выразилось, все вылилось и вырвалось в одном могучем российском крике «ура». Я видел многих заслуженных генералов и боевых офицеров, у которых слезы градом катились по щекам.

Да! При великом событии мы присутствовали: мы видели закат великого и славного царствования — великого не в одних российских летописях, но стяжавшего себе величие и славу на скрижалях всемирной истории. <…>

Печатается по: Щукинский сборник. Вып. 4. М., 1905, с. 203–206.

Н. Лавров 1 МАРТА 1881 ГОДА Из воспоминаний отставного рядового

<…> День 1 марта 81 г. был ясный, теплый. Я с некоторыми моими товарищами, пользуясь очень редким для нас свободным временем, пред чисткой и уборкой лошадей, которая у нас начиналась с 6 ч. вечера, расположились у открытого, выходящего в Царскосельский парк, окна за самоварчиком, почайничать.

Мне в этот день как раз был день рождения. Я запас немного водочки, рому и к этому подходящей закуски, и начали мы пользоваться столь редким для нас спокойствием в свое полнейшее удовольствие и благодушествовать, попивая горячий пуншик, мирно беседуя о далеких наших родных местах, о далеко оставленных родных. Между прочим, мне пришла почему-то в голову странная мысль, оказавшаяся какой-то вещей. «Что, — говорю, — братцы, если бы сейчас тревогу затрубили, как бы мы стали справляться со своей седловкой и вооружением, требуемыми для сбора по сигналу тревоги, и начали соображать и припоминать, где у нас находятся нужные для этого вещи, как, например, бушматы, флажки для пик, чумбуры и др.?» И решили, что второпях-то и сам черт не вдруг найдет.

В это время мы слышим звон бубенчиков и грохот экипажей, мчавшихся полным карьером из города мимо нас по Петербургскому шоссе, запряженных своими и ямскими тройками. (Наши казармы находились в Софийском предместье.) Все эти экипажи были переполнены офицерами разных полков, живущими в Царском Селе: нашими гусарскими, стрелковыми, кирасирскими и какими-то еще другими. Мы сначала предположили, что они едут с какого-нибудь веселого пикника или пирушки, но, вглядываясь в их лица, увидели, что на это что-то не похоже — все они были мрачные и чем-то сильно озабочены. Причина этого объяснилась очень скоро, почти тотчас же явился к нам в казармы дежурный по полку офицер, который приказал седлать нам по тревоге, как при этом требуется, не дожидаясь сигнала тревоги трубой, который, может быть, будет, а также одеться и вооружиться во все при этом положенное по уставу и находиться при своих конях. Причину же этого странного распоряжения он нам ничуть не объяснил, но в это время, пока мы разыскивали наши бушматы, чумбуры и другое, приехала из Петербурга в тот день выезжавшая туда жена нашего вахмистра, которая сообщила, что убит или тяжело ранен Государь. И объяснила, что все отправляющиеся из Петербурга железнодорожные поезда с момента происшедшей катастрофы были остановлены, почему и офицеры скакали на лошадях.

Мы заседлали очень скоро, хотя перед этим только что предполагали, что нужные нам вещи найдем не скоро, а также оделись, вооружились и получили понемногу боевых патронов. А потом мы сели около своих лошадей, предаваясь тяжелым думам, прислушиваясь, не слышно ли сигнала тревоги, но его не было, а вместо этого нас позвали в казармы, где приказали нам собраться в нашу образную, в которой увидели нашего полкового командира, со страшно расстроенным лицом и который, когда мы все уже собрались, заявил нам прерывающимся от слез голосом, что наш любимый Государь был тяжело ранен и сейчас уже скончался, что мы в великом смущении выслушали, и также у многих на глазах появились слезы, хотя до этого и впоследствии я ни у одного гусара слез не видал, даже иногда при каких-нибудь увеченьях или других жестоких страданиях. После этого сообщения мы пропели «Вечная память» в бозе почившему Императору и «Со святыми упокой» — нашему дорогому Государю и снова ушли в свои конюшни, в которых пробыли всю ночь, не раздеваясь и не расседлывая лошадей до 6 ч. утра, когда их нужно было кормить, поить и чистить.

Эту ночь мы провели, как будто бы это была и не ночь, обо сне и помину не было ни у кого. Всю ночь мы проговорили про покойного Царя, вспоминая его любовь и ласку к нам. Сердце кровью обливалось от совершившегося такого страшного злодейства. Мы его все без исключения очень любили, и замечательно то, что в нашем эскадроне, отбывая свою воинскую повинность, служили чуть не половина и по крайней мере треть лица, по своему общественному положению ранее не обязанные отбывать свою воинскую повинность, были тут между нами и родовитые князья, множество потомственных дворян, дети чиновников, духовенства и т. д., но никто из нас на покойного, утвердившего эту повинность, Государя никакой претензии не имел, конечно, было много недовольных этим положением, но только не на Государя.

И если бы тогда, да и впоследствии, нас пустили в атаку на народ, сказав, что это сделал он, то, кажется, никакие в мире силы нас не остановили — все вдребезги бы разнесли. И если бы в толпе были и близкие нам, то не пощадили бы ни приятелей, ни друзей и даже не пожалели бы ни братьев, ни сестер, ни отца, ни мать родную, всех бы к черту смяли и конями бы в грязь и прах растоптали, так беззаветно любили и обожали мы все Царя — освободителя и обновителя России. До того мы были озлоблены и впоследствии, когда все обошлось тихо и смирно, что мы были даже как-то недовольны, что не удалось сорвать наше зло и отомстить за нашего столь любимого Государя.

Печатается по: Лавров И. 1 марта 1881 года. Ревель, 1901.