Предисловие издательства Dr. Riederer-Verlag GmbH, Stuttgart
Профессор, доктор философии Николаус Риль родился в 1901 году в Санкт-Петербурге, сейчас Ленинград, в семье главного инженера заводов «Сименс и Гальске» г. Петербурга Вильгельма Риля и его супруги Елены, урожденной Коган. Там он закончил немецкую школу апостола Петра, а после заключения Брест-Литовского мирного договора вместе с родителями переехал в Берлин. По окончании изучения курса физики в Берлинском университете он получил ученую степень доктора в 1927 году под руководством Отто Гана и Лизы Мейтнер. Затем он начал свою трудовую деятельность в «Ауэр-Гезельшафт» (объединении Ауэр), Берлин. После ряда достижений в области прикладной радиоактивности, например, введение технической гамма-радиографии, он разработал вместе с фирмой «Осрам» первые, а сегодня уже повсюду используемые люминесцентные лампы итруб- ки. Эти и другие технические и научные результаты в области люминесценции он обобщил в 1941 году в книге «Физика и техническое использование люминесценции», которая была переведена на многие языки. В 1939 году он стал директором Научного отдела «Ауэр-Гезельшафт» и в рамках концерна «Дегусса» основал в Германии производство урана для ядерных реакторов. В 1945 году он, вместе с рядом своих сотрудников, был принудительно отправлен на работу в Советский Союз, где занялся производством урана для ядерных реакторов. Несмотря на высокие награды (Сталинская премия 1-й степени и орден Ленина), Риль настаивал на возвращении в Германию. И когда это удалось осуществить в 1955 году несмотря на сильное сопротивление советского правительства, он принял участие в создании первого немецкого ядерного реактора в Гархинге, недалеко от Мюнхена. Николаус Риль работал в различных областях физики твердого тела, опубликовал большое число научных работ, проводил многие международные конференции (по люминесценции, протонным полупроводникам, физике льда), один семестр провел в качестве почетного профессора в университете г. Нью-Йорка. В 1973 году он был награжден: орденом Баварии. В данной книге он описывает наиболее интересные моменты своей бурной жизни.
Предисловие
Примерно 50 лет назад Отто Ган и Ф. Штрассман открыли деление атома. Профессор Николаус Риль, ученик Лизы. Мейтнер и Отто Гана, был не только свидетелем этого открытия, но и внес свой вклад в развитие основанной на нем ядерной техники. Сначала в Германии, потом в России и затем снова в Германии он создал производство урана высокой чистоты. Профессор Риль является выдающимся представителем, тех ученых, о судьбе которых и испытаниях в результате принудительного перемещения после войны нам, более молодым, известно лишь из их коротких рассказов. Профессор Риль вернулся на родину. Эту частьсвоей бурной жизни он описал в рукописи, которую я недавно случайно получил. Удовольствие от чтения рукописи могут получить не только друзья и знакомые профессора Риля. Я благодарен издательству доктора Ридерера, он прекрасно понял мою инициативу по изданию этой рукописи, и в результате книга вышла к годовщине открытия Штрассмана и Гана.
Близкое знакомство с историческими событиями нашего столетия автор сочетает с искусством описания, полным юмора, интеллекта и понимания человеческих слабостей. Я уверен, что эта книга будет интересна коллегам- специалистам, а также и широкому кругу читателей, которые интересуются вопросами современной истории.
Штутгарт, июль 1988 год Ганс Экарт Экснер
Введение
В этой книге читатель найдет мои воспоминания о 1945—1955 годах, которые я провел в Советском Союзе в качестве руководителя группы немецких ученых и техников. Благодаря моему положению и свободному владению русским языком я смог более близко познакомиться с советской жизнью, чем это обычно возможно для иностранца: на уровне правительства, в административном аппарате министерств, в научно-исследовательских институтах и на предприятиях, в быту советских людей.
Меня часто просили изложить все пережитое и увиденное на бумаге, так как это, возможно, представляет общий исторический и политический интерес. И теперь, следуя этому совету, я не хотел бы исчерпывающе описывать советские знакомства того времени. Напротив, я хотел бы сосредоточиться на том, что пережил я сам, на личных впечатлениях непредубежденного наблюдателя, который пытается систематизировать и анализировать свой опыт, иногда нес правл я ясь со с во им удивлением. То, что здесь написано, - это история, представленная в форме маленьких рассказов.
Во многих местах книги я избрал, вопреки традициям академической серьезности, иронично-развлекательный стиль повествования. Конечно, время, когда нам довелось столкнуться с правлением Сталина, было чем угодно, но не развлечением. Однако, известно, что в диктаторских странах человек оказывается в смеш ных положениях и в таких ситуациях испытывает смешанные чувства раздражения, досады и веселья.
При описании того, что я пережил сам и другие люди, я, по возможности, пытался избежать литературных описанийи приукрашенных картинок юности. Такого рода литература больше подходит людям искусства, спортсменам или политикам. Я надеюсь, что написанное мной даст лучшее понимание того, что было достигнуто в ходе моей жизни в России и у профессиональных, и у непосвященных читателей. Для этого я хотел бы представить только следующие ограниченные'сведения о моем профессиональном становлении перед пребыванием в России после 1945 года.
Я родился в Петербурге1, а после заключения Брест-Литовского мирного договора с родителями переехал в Берлин и изучал там физику. После защиты докторской диссертации в институте Отто Гана и Лизы Мейтнер в Далеме в 1927 году поступил на работу в «Ауэр-Гезельшафт» (Auer-Gesellschaft), очень уважаемую берлинскую фирму, которая названа в честь известного австрийского изобретателя Ауэра фон Вельсбаха.
В рабочие программы «Ауэр-Гезельшафт» того времени были включены исследования газокалильных сеток («ауэровых колпачков»), основанных на оксидах тория и церия; редкоземельных элементов; тория, радиоактивных веществ, а также производство противогазов. Благодаря моей инициативе программа была расширена, а именно в нее были включены люминесцирующие вещества и уран. (Сейчас, то есть после второй мировой войны фирма «Ауэр-Гезел ьшафт» зан и мается тол ько проти вогазам и, но она усовершенствовала и х по разл и ч н ы м направлениям). Я начал работать в отделе радиоактивных веществ. После раз, нообразных работ в области прикладной радиоактивности, я расширил свою сферу деятельности идал начало разработке люминесцентных ламп (их часто неправильно называют неоновыми лампами). Благодаря совместной работе с заводами «Осрам» эту разработку удалось успеш но закончить, при этом ком па- ния «Ауэр-Гезельшафт» производилалюминесцирующие вещества, а компания «Осрам» — лампы и трубки. Я занимался и другими вопросами использования люминесцирующих веществ, такими как люминесцентные краски, экраны для получения рентгеновского изображения'телевизионные экраны и прочее, а также и чисто научными проблемами в этой области. Результатом этих работбыла книга «Люминесценция и ее применение», которая была переведена в нескольких странах. И только много лет спустя я смог вернуться к этой, моей любимой, области деятельности. В 1938 году я получил специальный диплом, позволяющий мне преподавать в университете, но остался в фирме «Ауэр-Гезельшафт» и незадолго до войны стал директором нового «научного отдела», главной задачей которого был поиск и освоение новых сфер деятельности для «Ауэр-Гезельшафт» наряду с текущими исследовательскими и опытно-конструкторскими работами. После того, как было сделано открытие деления урана, более интересным для меня стало исследование технологии производства чистого урана для получения ядерной энергии, тем более, что фирма «Ауэр-Гезельшафт» уже имела большой опыт в подобных химико-технологических областях. К тому же концерн «Дегусса» (Франкфурт), к которому относилась «Ауэр-Гезельшафт», на базе своего металлургического опыта мог сделать последний шаг в технологии производства урана, а именно преобразование урана в металл. На основе этих . работ после войны в Германии появилась фирма «Нукем», которая занималась производством урановых тепловыделяющих элементов. По результатам этих работ я и мои сотрудники вынуждены были прожить в Советском Союзе 10 лет, которые и будут описаны здесь.: . ..
Таким образом, моя жизнь была похожа на маятник, который качается между физикой и химией, между наукой и техникой, между предпринимательством и исследованиями, поэтому иногда я называю себя «продавцом универсального магазина». Также и в географическом отношении моя жизнь была подобна маятнику: сначала детство и юность в Санкт-Петербурге, затем примерно 25 лет в Берлине, затем 10 лет в Советском Союзе и теперь снова уже более 30 лет в Германии.
И, если ради ясности изложения последующих диалогов, некоторые предложения будут даны в виде прямой речи, то не следует ждать при этом стенографической точности, так как осмысленный перевод с русского на немецкий требует изменения структуры предложения.
Замечания, сделанные при корректуре
Большая часть книги была написана к 1970 году и осталась без изменений. Некоторые дополнения были сделаны позднее, чтобы передать современную жизнь, что, например, касается физика Капицы (глава 3). Некоторые дополнения и пояснения вызваны отношением и вопросами многочисленных читателей при чтении первоначальной рукописи (особенно главы 14). Описание советского образа жизни касается исключительно сталинского времени, а не изменений, произошедших в стране во времена Горбачева. Скептическую оценку возможности будущей либерализации советской экономики (в заключительной главе 18) я обдуманно оставил без изменения, все это я сделал в тайной надежде, что эти сомнения не оправдаются.
.
Отправка в советский союз и поиск подходящего места для уранового завода
Берлин лежал в руинах и пепле. «Тысячелетняя империя» Гитлера кончилась. Часть моих сотрудников, я сам и моя семья ютились в деревнях недалеко от Рейнсберга. Мы перевезли туда также и часть наших приборов, чтобы продолжать необходимые работы, но дело шло вяло.
Мы не знали, войска какой страны войдут и оккупируют нашу местность. Из британских радиопередач нам было известно, что Берлин будет занят всеми четырьмя державами-победительницами. Следуя здравому смыслу, можно было ожидать, что в Берлине будет четыре оккупационные зоны, которые будут клинообразно соединяться друг с другом. По нашему наивному, политически простодушному характеру мы сомневались, что наша местность около Рейнсберга, находящаяся северо-западнее от Берлина, будет оккупирована британцами, американцами или русскими. Потребовалась удивительная прозорливость западных политиков, чтобы сделать Берлин островом и источником постоянного раздора. Короче, к нам пришли русские.
В середине мая 1945 года вместе с моимдругом К. Г. Циммером появились два полковника НКВД, которые прибыли из Берлина. (Циммер позднее стал профессором и руководителем института в центре ядерных исследований в Карлсруэ, в то время он работал частично в моем «научном отделе», частично в Институте кайзера Вильгельма). Полковники пригласили меня прибыть на несколько дней в Берлин «для заслушивания». Несколько дней превратились потом в Юлет.
Скоро стало ясно, что полковники на самом деле никакие не полковники. Это были два профессора-физика в форме полковников. Один - Л. А. Арцимович, который позднее стал очень известным благодаря заслугам в области исследований термоядерного синтеза, а другой — Г. Н. Флеров, соавтор открытия самопроизвольного (то есть не обусловленного нейтронным захватом) деления урана. Их и многих других гражданских, откомандированных в Германию, одели вформу, чтобы они находились среди настоящих военных и могли действовать в случае необходимости. Некоторые выглядели в этой одежде очень смешно. Особенно забавно в этом отношении смотрелся видный физик Ю. Б. Харитон, военная фуражка у которого была очень велика. К счастью, у него были оттопыренные уши, и его узкая голова ученого не скрывалась под фуражкой.
Возвращаясь.к реальной жизни, нужно сказать, что после прибытия в Берлин К. Г. Циммер был освобожден, а я переехал в охраняемую квартиру на Берлин-Фридрихсхаген. Там я прожил одну неделю, а потом меня перевезли на базу «Ауэр-Гезелылафт», где полным ходом шел демонтаж всех установок и приборов. На Фридрихсхаген находился штаб генерал-лейтенанта А. ГГ. Завенягина, который был в то время заместителем наркома в народном комиссариате внутренних дел (НКВД), т. е. был заместителем Берия. Все народные комиссариаты некоторое время спустя были переименованы в министерства. Так НКВД превратился в М ВД. (Полная «генеалогия» этого учреждения следующая: ЧК— ГПУ — НКВД — МВД). Завенягин позднее стал министром атом ной промышленности. Мыс ним еще встретимся в дальнейшем. Его министерство, по причинам маскировки, имело совершенно другое официальное наименование, однако ради краткости и ясности я буду говорить только «Министерство атомной промышленности».
Может быть, в этом месте нужно дать небольшое пояснение о НКВД. Вышеприведенная «генеалогия» неполная: наряду с МВД были также еще МГБ и КГБ, которые занимались государственной безопасностью, что соответствовало немецкому гестапо. БолЬе подробно об этом комплексе можно узнать из известной книги А. Солженицына «Архипелаг Гулаг». Кое-где эту книгу считают злобным сочинением. Однако я думаю, что Солженицын, когда писал книгу, испытывал отнюдь не нежные чувства к своим палачам и палачам своего народа. Ко на основе знания многих событий и частично своих личных впечатлений я могу подтвердить правдивость его описания и оценки упомянутых в его книге лиц, которых сам знал. К сожалению! Функции МВД, к которым мы, немецкие «специалисты», были непосредственно приписаны, можно представить как деятельность огромной государственной организации, в которой за исключением охраны, преимущественно, если не исключительно, работали заключенные всех категорий, от обычных убийц до политически неблагонадежных университетских профессоров. Эта организация в наше время действовала в различных областях, от строительства каналов до создания технических цехов и научных лабораторий. К этой организации относились также специалисты и чиновники, которые не были заключенными. Советский металлург, профессор высшей школы, который одновременно работал и в технической службе МВД, сказал мне однажды: «Знаете, в нашей стране мы имеем очень много социальных отходов. Рабочую силу этих людей мы используем для строительства страны». Под словом «отходы» (в смысле отбросы технического производства, по-русски «отходы») изящным способом понимались заключенные втюрьму люди. Век живи, век учись...
До отправки в Советский Союз я ездил два раза на наш завод в Ораниен- бурге (севернее Берлина), где находились установки для получения чистейшего оксида урана. (Наибольшая чистота, как известно, является первым требованием к урану для ядерных реакторов.) Завод был почти полностью разрушен в результате двух воздушных налетов американцев. Налеты совершались незадолго до окончания войны и нам было непонятно, какой смысл они имели. При обходе разрушенной площадки завода мнебросилось в глаза странное поведение сопровождающих меня русских. Они делали непонятные мне намеки, качали задумчиво головой и бросали по сторонам «понимаю- шие» взгляды. И только много позже я понял причину этого. Американцы заняли в то время юго-запад Германии, а Берлин еще долгое время не был взят. От группы физиков Гана и Гейзенберга, переведенной в Хейгерлох, американцы узнали, что в Ораниенбурге производится уран для реакторов. Для союзников это не представляло серьезной опасности, так как они знали, что немцы были далеки от создания атомной бомбы. Но поскольку в это время отношения западных союзников с Советским Союзом уже начали портиться, то было понятно, что они не хотели допустить, чтобы ораниенбургская урановая установка попала в руки русских.неповрежденной. Сопровождающие меня русские уже определенно знали, что воздушные налеты на наш завод были направлены на них, а не на нас.
Демонтаж и погрузка всего, что можно было разобрать, шли полным ходом. Однажды ко мне подошел полковник, специалист по платиновым металлам, которого мы, немцы, называли «платиновый полковник», и спросил, почему я скрываю от русских некоторые лаборатории, а именно, аналитическую, спектроскопическую и минералогическую. Я ответил, что у меня нет особых лабораторий для таких областей. «Я не верю, он и должны быть у вас», - закричал он. «Если вы не верите мне, тогда и не стоить говорить,» — рассвирепев, сказал я и ушел. На следующее утро меня отозвал в угол симпатичный молодой лейтенант НКВД, который, очевидно, был «охранником- профессионалом», и сказал, что он видел этот инцидент, и при последующем обсуждении дел у Завенягина полковнику было указано на грубость по отношению ко мне. Полковник получил от Завенягина строгий выговор и оправдывался тем, что он не хотел быть грубым, просто у него такой голос. В связи с этим я должен сказать, что, как ни странно, именно «профессионалы», работники органов безопасности, были особенно дружелюбны со мной. Они давали мне советы, подкладывали шоколад, табак и прочие приятные веши. Когда нас увозили к самолету, чтобы лететь в Советский Союз, к машине подбежал особенно неприятный, неуклюжий лейтенант НКВД, пожал мне руку, пожелал всего хорошего и сказал пророческие слова: «Вы еще будете ездить по Москве в собственном автомобиле!» Я помню, что уже спустя несколько дней после Октябрьской революции чекисты хорошо со мной обращались, да и гестапо смотрело на меня снисходительно. Я не знаю, на чем основывалось расположение представителей этой профессии ко мне. Я только знаю, что с этими людьми нужно просто общаться по-человечески, то есть на том уровне, где их поведение запрограммировано биологически, а не профессионально: не следует показывать страх, приводить юридические аргументы, навязывать свою дружбу, более того, иногда нужно показать очень твердую позицию. Однако может быть, именно непохожесть, удовольствие от «экзотики», вызывали в таких случаях благожелательный интерес. Кто знает, не стали бы тигры благосклонно бросать нам, людям, куски мяса, если бы мы сидели в клетке, а они, сытые, гуляли на воле.
Уже 9 июня 1945 года мы, то есть часть моих сотрудников, я сам и наши семьи, улетели в Москву. Нас временно разместили сначала в санатории под Москвой, а затем на вилле «Озера» бывшего московского миллионера Рябушинского. Втридцатые годы она была занята шефом НКВДЯгодой, которого ликвидировали в 1938 году. Русские всегда называли этот дом «дачей Ягоды». Перед нами в этом же доме после капитуляции под Сталинградом находился злополучный фельдмаршал Паулюс со своими штабными офицерами. В столовой все еще висела огромная карта, на которой офицеры булавками отмечали линию фронта. В парке этой виллы, недалеко от Минского шоссе, можно было увидеть разбитый немецкий танк. Вероятно, этот танк подошел вместе с другими к-Москве.
Кроме нашей группы в то же время в Советский Союз были привезены еше две большие группы немецких «специалистов» для работы в области ядерной энергии. Это были группы известного физика Густава Герца2, (племянника еше более знаменитого Генриха Герца, который открыл электромагнитные волны) и известного электроника М. фон Арденне2. Прибыли и отдельные личности: очень известный физикохимик Макс Фольмер, ядерный физик Р. Дёппель3 и, немного позднее, прежний директор Института физической химии кайзера Вильгельма в Далеме П. Тиссен4.
Несколько дней спустя после прибытия, когда мы все были еше вблизи Москвы, нас, то есть Герца, Вольмера, фон Арденне и меня с женами пригласили в Большой театр на оперу Бородина «Князь Игорь». В зале царило возбужденное, праздничное настроение, вызванное триумфом победы. В партере вокруг нас и на ярусах сидели офицеры в форме'и другие представители западных союзников, а также делегации различных народностей Советского Союза в праздничных одеждах. Когда мы встали при исполнении советского гимна, который звучал в первые послевоенные годы перед каждым представлением, мною овладели сильные чувства. Ситуация казалась нереальной. Еще несколько недель-назад мы ютились в нишете поверженного рейха, а теперь слушали советский гимн среди опьяненных победой союзников! Впрочем, мы заметили, что некоторые западные делегаты узнали нас, немцев, в фойе во время большого антракта и наблюдали за нами с большим интересом. -
Группы Герца и фон Арденне вскоре после этого прибыли на место, где они должны были работать, обе — вблизи Сухуми на южном Кавказском побережье Черного моря. Для моей же группы нужно было сначала найти подходящее место, так как для создания уранового производства, для чего нас и привезли, необходимо было выполнение сложных технических, пространственных и кадровых условий. Поэтому в последующие недели большей частью с Завенягиным и его людьми я много ездил по стране, чтобы найти что-нибудь подходящее. Один раз мыс моим сотрудником Г. Виртсом полетели в Красноярск, находящийся на Енисее в Сибири. Мы обычно осматривали уже имеющиеся комплексы зданий - большей частью это были законсервированные заводы. Я спросил Завенягина, не было бы разумнее построить для нас новое, специально спроектированное здание. Он ответил, что в результате военных разрушений в стране большой недостаток строительных материалов, поэтому выбор нужно делать из имеющихся сооружений. Впрочем, Завенягин хотел поместить нас где-нибудь среди прекрасной природы, в то время как мне — при всей моей любви к природе - хотелось бы быть поближе к культурным центрам, таким, как Москва или Ленинград. Я боялся, больше по производственным, чем поличным причинам, что мы будем слишком изолированы и поэтому многого лишимся в техническом плане. В итоге, но не благодаря моему желанию, мы попали в окрестности Москвы. Эта близость к Москве, как показало будущее, действительно была очень благоприятна.
Однажды, в этот раз без Завенягина, мы приехали на законсервированный водочный завод на верхнем Дону, в котором размешался лагерь для выздоравливающих немецких военнопленных. Военнопленные работали в столярной мастерской, делали прекрасные веши, например, мебельный гарт нитур для кабинета, очевидно, любимого коменданта лагеря, причем даже механизм напольных часов был сделан полностью из дерева. Перед входом в столярную мастерскую нас предупредили, что на полу в опилках много блох. Преисполнившись служебного рвения мы беззаботно вошли внутрь. Вечером мы возвращались в нашем, принадлежащем НКВД, спальном вагоне в Москву. Сопровождающие меня русские спали в большом общем купе, а у меня было отдельное купе. Когда я снимал одежду, то нашел блоху. Это было мое первое личное знакомство с этим видом насекомых. Знакомство закончилось смертью блохи, а я спокойно уснул. На следующее утро, когда я вошел в столовую, я гордо рассказал русским об успешном резул ьтате вечерней охоты. Но это вызвало у них лишь язвительный омех! Они не спали всю ночь и ловили бесчисленных блох. Я возвратился домой с тихой гордостью от того, что блохи достаточно обходительны, чтобы надоедать такому высоко цивилизованному среднему европейцу, как я. Но вечером, когда я готовился косну, моя гордость значительно поубавилась. Короче, я привез домой около 90 блох. Примерно десяток я раздал своим сотрудникам, а остальных в течение недели я и жена убивали во время надоевших вечерних и утренних охот.
Наконец, подходящим местом для уранового завода было определено огромное, не работавшее после войны, предприятие боеприпасов, состоявшее из большого числа больших и маленьких зданий, рассеянных в болотистом лесу. Оно находилось в промышленном районе Электросталь, около городка Ногинска (ранее он назывался Богородск), примерно на 70 километров восточнее Москвы. (Место, где был построен первый урановый завод, долгое время хранилось в строжайшей тайне. Сейчас это давно уже не является тайной, только, может быть, для некоторых особо упорных работников безопасности, которые все еще считают это тайной из чувства долга.) Выбор места был обусловлен тем, что там, кроме зданий, было много квалифицированной рабочей силы, а также и множество важных вспомогательных построек: механические мастерские, собственная электростанция, большой автопарк и многое другое. А как жилое место, где мы провели 5 лет, оно было ужасно. Кроме производства боеприпасов там был еще и завод электростали, поэтому это место и получило такое название, а также еще и завод, перевезенный с Украины. Как ни странно, мы были не первой, а уже третьей немецкой группой, строившей там завод. Еще перед первой мировой войной немцы строили завод боеприпасов. Сохранились построенные еще для них одноэтажные каменные дома. Также и завод электростали в 30-ые годы строился немцами. Директор завода боеприпасов, симпатичный генерал, который в первое время был директором и нашего уранового завода, знал этих людей, и однажды рассказал, как один немец, любитель выпить, напился до смерти. Россия опять оказалась роковой страной для немцев.
В электростали под Mосквой: Первоначальные трудности и хороший конец
При производстве урана для реакторов необходимо, прежде всего, при помощи соответствующих химических средств из руды (например, из урановой смолки) получить предельно чистые соединения урана. При этом необходимо удалить определенные элементы, а именно такие, которые захватывают в реакторе нейтроны и тем самым останавливают цепную реакцию деления урана. Особенно вредными и нежелательными в этом отношении являются элементы редкоземельной группы, атакже бор и кадмий, концентрация которых должна быть доведена до предельно низких значений, но также должны быть удалены и многие другие элементы. Затем уран необходимо превратить в металл (восстановить), и, наконец, посредством плавки сделать из него отливки такой геометрической формы; которая уже будут пригодна для использования вреакторе. Дляопределенныхтипов реакторов достаточным будет диоксид урана, относительно бедный кислородом, причем он должен, по возможности, иметь высокую плотность. При процессах плавки и восстановления, которые протекают при очень высокой температуре, нужно стараться, чтобы примеси снова не попали в очищенный материал из восстанавливающих веществ или от стенок тигля.
В то время, когда мы работали над этой задачей, вся эта технология была еще почти совсем не разработана, так как урановые соединения или даже урановые металлы вообще не использовались (тем более предельно чистый уран). Разработкой ура новой руды занимались только для того, чтобы извлечь радий. Асам уран представлял собой отходы, не имеющие никакой ценности. Небольшое количество полученного урана использовалось исключительно для производства эмали, так как ионы уранила благодаря своей флуоресценции придают глазури очень интенсивную, светящуюся, желто-зеленую окраску. Однако оставшийся уран сохранялся в отвалах, и в первое время они и служили сырьем для получения металлического урана как у нас, так и в Америке. -
При использовании метода, который мы разработали в «Ауэр-Гезельшафт», основная операция очистки урана заключалось в использовании так называемой «фракционированной кристаллизации» нитратов. В этой области в «Ауэр-Гезельшафт» мы достигли уже больших успехов, так как введенный сначала Ауэром фон Вельсбахом (а позднее применяемый супругами Кюри для обогащения радия) метод широко использовался у нас для выделения редкоземельных элементов и для обогащения мезотория и радия. Доктор физики Хернес, старый «хранитель Святого Грааля» традиций семьи Ауэр и прежний директор нашей фабрики материалов с редкоземельными элементами, которого преследовали по расовым мотивам и который «скрывался» у меня в научном отделе, очень многое сделал для переноса этого метода и на уран. Позднее, уже в Советском Союзе, фракционированную кристаллизацию мы заменили другим, более эффективным методом, о чем речь будет ниже.
В области металлургии у нас в «Ауэр-Гезельшафт» не было почти никакого опыта. По вопросам создания производства восстановления урана до металла и его переплавки я обратился в концерн «Дегусса», к которому мы в то время принадлежали. В концерне «Дегусса» незадолго перед тем был разработан метод получения металлического тория. Этот метод можно было легко перенести на уран. Метод заключался в восстановлении оксида до металла с помощью металлического кальция. Данный метод впоследствии мы также заменили другим, более лучшим. Переплавка порошкообразного металла урана в кубические блоки шла плохо, главным образом потому, что мы использовали вакуумные печи с резистивным, а не с высокочастотным нагревом. Все эти работы проходили с большим трудом, так как снабжение приборами и материалами было скверным в результате войны и бомбардировок. Я вспоминаю, как должен был ждать 8 месяцев трансформатор, содержащий 75 килограммов меди. Причиной этого был крайний недостаток меди в рейхе. К концу войны было получено лишь несколько тонн до некоторой степени пригодных урановых блоков, с которыми мы, а также физики, проводившие опыты с реакторами, работали в «Дегусса» и «Ауэр-Гезельшафт».
Часто спрашивают, почему немцы не добились больших успехов в урановом проекте, и почему нацистское правительство не поддерживало этот проект активнее. Иногда высказывается мнение, что многие немецкие ученые сознательно или неосознанно тормозили процесс вместо того, чтобы помочь гитлеровскому рейху с созданием такого смертоносного оружия, как атомная бомба. Это объяснение не является полностью неправильным, однако оно никоим образом не является и исчерпывающим. Исследователь, обладающий научным любопытством, или заинтересованный техническими новшествами, едва ли сможет устоять перед очарованием такого проекта. При сильном давлении и большей поддержке со стороны правительства немцы могли бы пойти и дальше. Я полагаю, что вялый ход работы над урановым проектом объясняется, главным образом, относительно слабым интересом к проекту со стороны интеллектуально примитивного Гитлера и его людей. Они понимали только в ракетах, которые мчатся с большим шумом, и способ действия которых очевиден, но они ничего не понимали в непривычныхдля нихабстрактных понятиях выделения энергии в результате ядерного деления. Поэтому недостаточная требовательность со стороны правительства способствовала тому, что большинство из нас не ожидало до падения Гитлера больших результатов от уранового проекта, и совесть у нас чиста.
Совершенно другой подул ветер, когда мы прибыли в Советский Союз. Там, еще до взрыва бомбы в Хиросиме, мы сразу попали в сильное течение, идущее сверху, от правительства, и направленное на урановый проект. Все необходимые людские резервы и материальные средства, которыми располагала страна, использовались для проекта, вероятно, часто за счет других потребностей страны. Многие научные институты, которые относились к Академии наук и к различным специальным министерствам, были задействованы в проекте. Срочные заказы на поставку вспомогательного оборудования и материалов были распределены по многим промышленным предприятиям, частично под угрозой драконовских наказаний в случае невыполнения. Для строительных работ использовался огромный аппарат НКВД. Промышленность советской части Германии также была занята в проекте. В следующей главе я расскажу о некоторых наиболее драматичных и опасных событиях и ситуациях, которые были результатом этой напряженной обстановки.
Напряжение увеличивалось еще и тем, что в начальный период обеспечение приборами и химикатами было катастрофически плохим. С начала насбыли только вспомогательные средства, демонтированные в Германии в «Ауэр-Гезелылафт» и некоторыхдругих местах и привезенные в Советский Союз. Многое отсутствовало, так как было потеряно во время перевозки. Так, например, не было очень большой вакуумной плавильной печи. Я поехал к Завенягину (атомному министру) и пожаловался. Он по телефону выяснил, что печь по недосмотру попала в Красноярск, посреди Сибири. Туда был немедленно отправлен особый транспортный самолет, и спустя два дня печь была у нас. Однажды Завенягин посетил нас в примитивной лаборатории завода боеприпасов, где мы сначала ютились. Его сопровождал персонал лаборатории, все стояли почтительно вокруг него и отвечали, откуда поступили различные приборы. Ответ были одинаковым: эти приборы — военные трофеи из Германии. Вдруг в конце разговора прошмыгнула крыса, и он мрачно сказал: «Вот она, точно, наша».
Чтобы предупредить возможное недоразумение, скажу, что спустя уже несколько лет советские конструкции различных электронных и прочих приборов были достойного уровня!
Трудности возникали у нас также из-за полностью чуждого нам советского стиля работы. Ни один советский русский не решался сделать что-либо без приказа свыше. Ни один не был готов к тому, чтобы хоть немного выйти за рамки своих обязанностей. Маленькую иллюстрацию этого мы получили в первые дни нашей деятельности. МьГвызвали электрика, чтобы подключить вакуумную плавильную печь. А для этого нужно было сначала снять крышку, закрепленную гайками и болтами. Хотя гаечный ключ лежал рядом, электрик отказался это сделать, так как откручивать гайки должен был слесарь. Прошло более полутора часов, пока с другого конца площадки не пришел слесарь.
Иногда различия в поведении между нами и советскими приводили к личным столкновениям. Однажды в начальный период работы ко мне подошел молодой инженер из Якутска и начал меня расспрашивать об урановой технологии, следуя длинному, заранее подготовленному списку вопросов. Его отношение показалось мне глупым, у меня начался приступ бешенства, я хлопнул дверью и ушел. Вечером я сидел с двумя своими сотрудниками, Виртсом и Тиме в нашем примитивном временном жилище, и мы обменивались мнениями,-Я рассказал об этом случае с молодым инженером. Тиме вскользь сказал, что, можетбыть, не следует так бурно реагировать. И мне вдруг стало ясно, что он прав. Я встал и вышел в соседнюю комнату, где находились будущий главный инженер нашего завода Голованов и другой инженер по фамилии Степанов. Я попросил их пригласить молодого человека из Якутска, чтобы я смог извиниться за свое поведение. Нам было тяжело понять чужие советские структуры и нормы поведения. Русские, которые уже, естественно, знали об этом инциденте, были так тронуты, что у мягкосердечного Степанова даже выступили слезы. Таким образом, инцидент закончился не ожесточением, а значительным улучшением отношений, а этот молодой человек из Якутска стал моим другом. Поводы для гнева позднее возникали еще часто. Большей частью они были полезны, они помогали или быстро сделать что-либо, или после примирения сломать надолго лед в отношениях.
В Советском Союзе в 1945 году не было других заводов по производству урана для реакторов. Мы были первыми, кто приступил к решению этой задачи. Мы начали с тех процессов, которые применяли и в Германии. Для «мокрой химической» части, то есть для процессов очистки урана, а также для металлургической части, служащей для восстановления, необходимо было строительство помещений и монтаж болыии-х установок. В отличие от этого, мы могли начать последнюю часть производства (переплавку порошка металлического урана и отливку), так как наши плавильные печи и определенное количество порошка металлического урана было нам отправлено из Германии. Устройство помещений и монтаж печей были быстро закончены. Вся наша немецкая группа собралась вечером в плавильной, чтобы работать всю ночь. Мы выбрали ночное время, чтобы нам не мешали посетители и их бесконечные вопросы. По этой же причине мы удалили и вспомогательный русский персонал. Те сотрудники немецкой группы, которые лучше всего знали технические подробности, образовали «интеллектуальную элиту», вто время как другие, включая и меня, взяли на себя роль неквалифицированных подсобных рабочих. Ночная плавка проходила скорее плохо, чем хорошо. Все имело характер символического священнодействия и должно было, прежде всего, показать русским, что мы не занимались ни саботажем, ни проволочками. Во время нашей ночной работы меня несколько раз по телефону вызывал директор завода, уже упомянутый симпатичный генерал, и я «отчитывался об успехах». На следующее утро он мне сказал, что он со своей стороны всю ночь напролет был на связи с Министерством (вто время еше НКВД или МВД) и через Берия лично информировал обо всем Сталина. Мне и сегодня, конечно, жаль, что мы не давали спать таким высоким лицам. Однако, шутки в сторону, из этого видно, с каким нетерпением и напряжением следили там за развитием уранового проекта. Генерал упомянул своему начальству о том факте, что даже немецкий начальник группы работает, засучив рукава. Это было для советских необычно. Большинство тех начальников, особенно прошедших политическую школу, ограничивалось ценными советами и бранью.
К концу 1945 года заводские установки уже были отчасти собраны. Производство продвигалось медленно. О «мокром химическом» производстве заботился с немецкой стороны в основном доктор Вирте, о металлургическом производстве — доктор Ортманн, который собственно не был металлургом, а был долгое время моим сотрудником в области люминесценции. (В главе 13 я попытаюсь пояснить, почему почти все немецкие ученые легко переходили в новые, довольно чужие области деятельности.) Наше производство в количественном отношении сильно отставало оттого, которое требовало правительство. Настроение становилось все хуже и напряженнее, что приводило к неприятным сценам, о которых я расскажу в следующей главе.
Маленький временный успех был у нас в начале 1946 года, когда за несколько дней мы получили несколько тонн чистого реакторного диоксида урана, который в виде круглых заготовок была необходим для важных и крупных испытаний советских физиков. В этом случае вся немецкая группа опять работала день и ночь.
Невыполнение нами производственного плана объяснялось не только числом и размером установок, но и используемой технологией. Фракционированная кристалл изациябыла очень действенной в смысле эффекта очищения, но это был достаточно длительный метод, и он серьезно сдерживал другие производственные операции. Возможность заменить этот метод другим, менее длительным, появилась следующим образом.
Вскоре после взрыва бомбы в Хиросиме в Америке была издана книга Смита, в которой описывалось создание атомной бомбы. Книга сразу же была переведена в Советском Союзе на русский язык, и ее раздали всем участникам проекта. Я также получил экземпляр и прочитал книгу запоем за одну ночь. Там кратко упоминалось, что американцы для очистки урана использовали «эфирный метод». Этот метод состоит в том, что к водному раствору нитрата уранила добавлялся эфир и взбалтывался, нитрат уран ила большей частью растворялся в эфире, а почти все примеси оставались в водной фазе. Нам этот метод был известен, однако использовали мы его только в лабораторном масштабе, чтобы обогатить оксиды редкоземельных металлов в водной фазе и таким образом сделать аналитическое определение более простым. Когда необходимость заменить фракционированную кристаллизацию более высокопроизводительным методом стала актуальной, я рассказал своим сотрудникам, что американцы в крупных промышленных масштабах используют эфирный метод, несмотря на огнеопасность. Мы сказали, что если американцы могут, то и мы сможем. За короткое время Вирте и Тиме разработали необходимую технологию. По причине взрывоопасности весь процесс должен был проходить в закрытой, плотной аппаратуре, чтобы избежать опасности взрыва паров эфира. (Сегодня вместо эфира применяется трибутилфосфат.) Необходимые для этого керамические сосуды, трубки и фланцы были получены в удивительно короткое время с керамических заводов Гермсдорфа в Тюрингии. Так что в середине 1946 г. «эфирное производство» было уже готово к запуску. Однако теперь русские струсили из-за страха взрывоопасности. Необходимый приказ начальства начать производство не поступал, несмотря на напоминания с нашей стороны. Мы разозлились, и я поехал в Москву, чтобы настаивать у Завенягина на использовании этого метода. Но он был в отъезде, и меня принял Б. Л. Ванников, с которым у меня были хорошие отношения. Во время войны Ванников был министром вооружения, он был, по крайней мере, в то время, немного выше, чем Завенягин. Он был генерал-полковником, а это более высокое воинское звание, чем у Завенягина, который был генерал-лейтенантом. Я сказал Ванникову, что мы не можем понять, почему после того, как нас резко критиковали за недостаточную производительность, нам приходится сдерживаться, и именно теперь, когда у нас есть действительно хорошая технология. После длительных убеждений Ванников дал указание запустить эфирное производство. Наша производительность в результате этого резко возросла. Применение эфирного процесса позволило выдавать тонну урана в день. Это производство просуществовало без инцидентов еще много лет, пока, наконец, этот метод не был заменен другим, полностью безопасным.
Год спустя я узнал, что этот разговор с Ванниковым вызвал раздражение Завенягина. Однажды Завенягин в моем присутствии ругал русских коллег из академического института за нерешительность и сказал: «Берите пример с Николая Васильевича (так меня называли по-русски), когда мы боялись запустить эфирное производство, он выждал момент, когда меня не было на месте, и выпросил у Ванникова разрешение на испол ьзование этого метода». Я ничего не стал возражать по поводу этого неправильного описания, кому не приятно оказаться дерзким авантюристом!
Во время этого визита к Ванникову я узнал кое-что, возможно, представляющее интерес для физиков, читателей этой книги. Речь идет о судьбе всемирно известного советского физика П. Капицы. Когда я сидел у Ванникова, ворвался человек и сказал, что отстранили от работы Капицу и всех сотрудников. Это была сенсация именно для Ванникова, он был оченьудивлен. Много лет позже я услышал, что Капица, попавший в немилость, еще много лет не имел работников и проводил физические опыты в стесненных условиях, с сыном на даче. Только после смерти Сталина и Берия он был «реабилитирован», и дела у него снова пошли хорошо. Я не смог узнать, почему он был в немилости у Сталина. По-видимому, он не хотел принимать участия в проекте по атомной энергии.3 Я встретилего и выдающегося советского физика А. Ф. Иоффе во время моего доклада по технологии получения урана, который читал группе видных физиков в Москве в 1945 году. После доклада оба подошли ко мне, но не проявили никакого интереса к урану. Иоффе, который никогда не занимался ядер ной физикой, интересовался только моимиработами полю- минесценции, а Капица спрашивал меня о судьбе ведущих немецких физиков, особенно Вальтера Герлаха. У меня создалось впечатление, что он хотел продемонстрировать свою незаинтересованность во всем, что касается урана. После 1955 года мне показали появившуюся в Западной Германии книгу, которая называлась «Красный атомный царь Капица», или что-то подобное. Автор, русский, оставшийся, очевидно, после время войны в Германии, упоминает многих физиков, которые позднее принимали участие в атомном проекте, например, Курчатова, а все остальное представляет собой чистую фантазию. Капица, по крайней мере, после 1945 года, вообще не принимал в атомном проекте никакого участия. Ведущим физиком атомного проекта был И. В. Курчатов. Я часто имел с ним дело как с заказчиком нашего урана. Капица, как известно, позднее получил Нобелевскую премию и смог даже выезжать за границу. Наши общие знакомые, советские ученые, рассказывали мне, что, несмотря на свой преклонный возраст, он прекрасно себя чувствует и занимается альпинизмом. Недавно было сообщение об его смерти.
После того как мы во много раз увеличили производительность урановой технологии благодаря «мокрой химической» очистке, проблемным местом стал «горячий процесс» или металлургическая часть. Эта часть работы вызывала много недовольства. Прц восстановлении оксида урана при помощи металлического кальция из металлического урана не получался слиток, а получалась смесь уранового порошка металла с оксидом кальция. Оксид кальция нужно было растворить кислотой, и тогда получался порошок металлического урана не очень хорошего качества со значительными включениями оксидов. .
Однажды меня посетил упомянутый уже в главе 3 «платиновый полковник» и спросил, почему мы упорно настаиваем на описанном оксидном методе. Я сказал, что мы ни на чем не настаиваем, просто мы не доверяем другим методам. Он наседал и говорил, что вместо оксида можно использовать тетрафторид урана. Возникающий при этом фторид кальция, в отличие от оксида кальция, плавился бы, а жидкий металлический уран кристаллизовался бы не в виде порошка, а стекал бы сначала на дно реакционного тигля-и затвердевал бы в виде прекрасного слитка. Я сначала недовольно ответил, что я это тоже могу представить, но мы, однако, подготовились к оксидному методу. Постепенно я стал замечать, что он знает больше, чем я. и это меня насторожило. Из очень осторожных, прощупывающих слов «платинового полковника» я заметил, что он хотел меня вывести на правильный путь, не указывая конкретно, откуда он получает информацию. А сейчас я почти уверен, что эта информация была получена из Америки путем шпионажа. Позднее я получил и другие, совершенно точные подтверждения результатов шпионскойдеятельности. В моем присутствии один высокопоставленный советский работник спросил представителя министерства атомной промышленности о качестве нашего металлического урана (о степени чистоты). Ответ был следующий: «Даже лучше, чем у американцев». Советы уже имели кусок американского металического урана и проанализировали его4.
Фторидный метод, который мы тотчас же стали использовать, действительно превосходил оксидный метод. Главный инженер завода Голованов и наш доктор Вирте старались технически совершенствовать этот метод. Начались также заключительные этапы подготовки производства урановых тепловыделяющих элементов. Переплавка и отливка хорошо шли в приобретенных индукционных печах, покрытие элементов алюминием разрабатывалось специалистами из авиационной промышленности без участия немецкой группы.
Таким образом, быстрое производство урана для первых советских атомных реакторов больше не представляло проблемы. Напряжение спало. И когда мы уезжали в 1950 году из Электростали, завод уже производил почти тонну готового урана вдень! Естественно, этот завод был не единственным.
О взрыве первой советской атомной бомбы мы узнали вечером из радиопередачи Би-Би-Си. На следующее утро я сразу же пошел к Голованову и сообщил ему об этом, но советский народ еще ничего не знал. Он тут же собрался и поехал в Москву в министерство, чтобы получить подтверждение этой новости. Только спустя несколько дней появилось сообщение ТАСС, в котором в невнятной и размытой форме говорилось, что Советский Союз уже несколько лет владеет тайной получения ядерной энергии. О бомбах ничего не говорилось, акцент ставился на мирном применении ядерных взрывов, в частности, для отвода рек. Сообщение было проникнуто духом технической самостоятельности и трогательного миролюбия.
Через некоторое время после взрыва атомной бомбы на нас посыпались ордена и премии. На немецкую группу также попали сильные брызги. Из моих немецких сотрудников Виртса и Тиме наградили Сталинской премией и орденом Красного Знамени.- Мне самому, конечно, досталась самая большая порция: кроме Сталинской премии I степени я получил еще звание Героя Социалистического Труда с Золотой Звездой (у военных почти также выглядит Золотая Звезда Героя Советского Союза), вызывавшая удивленные взгляды некоторых советских политиков, когда они видели ее у меня, и орден Ленина. Кроме того, мне подарилидом (дачу) в очень красивом месте западнее Москвы, где находились дачи членов правительства. Сталинская премия для меня была связана с большой суммой денег. Позднее я даже сказал министру атомной промышленности Завенягину, что я никогда в жизни не был капиталистом, и с удивлением обнаружил, что я капиталист в стране социализма. Этот избыток почестей и благ был, на самом деле, для меня тяжелым бременем. Моя жена была напугана и думала, что мы теперь никогда не сможем уехать из Советского Союза. У меня же не пропадали надежда и твердое желание уехать.
Некоторые типичные инциденты
Здесь я опишу несколько случаев и ситуаций, которые должны показать, насколько напряженной была атмосфера при выполнении уранового проекта и какому сильному давлен ию мы подвергались со стороны правительства, особенно в начале нашей работы.
Для нашего плавильного производства нам были необходимы толстостенные вакуумные резиновые шланги, такие же, как использовались в промышленности. Я поехал к министру атомной промышленности Завенягину и попросил о помощи. Он пообещал добиться решения правительства, которое бы обязало две ведущие русские фабрики резиновых галош («Проводник» и «Треугольник») быстро приняться за изготовление таких шлангов. Спустя / некоторое время у нас, действительно, появилось несколько сотен метров шланга. Внешне они выглядели очень приятно и имели равномерную круглую форму. Но если же шланг разрезать, то внутренний профиль был странный, он был совершенно неравномерный, имел фантастические формы, которые, вероятно, произвели бы впечатление на наших художников-аван- гардистов, однако, для технических целей это было неприемлемо. В это время я вел маленькую затяжную войну с Завенягиным, он нападал на нас из-за недостаточной производительности, а я защищался, объясняя это плохим обеспечением материалами и приборами. Неудачные шланги были для меня удачной находкой в качестве оборонительного оружия в этой борьбе. Я аккуратно разрезал шланг с забавным внутренним профилем на куски и с этими образцами поехал к Завенягину. Когда я вошел, у него как раз в кабинете было много людей. Я сказал: «Вы обещали нам постоянную поддержку со стороны советской промышленности. Могуя продемонстрировать Вам некоторые примеры работоспособности Вашей промышленности?» — и при этом с наслаждением медленно выложил на стол образцы. Завенягин побелел от гнева. «Можно мне взять образцы?» - спросил он кратко. С самодовольной улыбкой протянул я ему куски шланга и откланялся. И только много лет спустя я узнал, что бедный директор галошной фабрики был на 5 лет лишен свободы. После этого я всегда проявлял большую сдержанность, если жаловался на что-то или на кого-либо.
Другой случай, о котором я хотел бы рассказать, произошел опять с Завенягиным, которого я далее хотел бы охарактеризовать как человека. Авраамий Павлович Завенягин после 1945 года стал министром атомной промышленности и вместе с физиком Курчатовым руководил всем проектом по атомной энергии. До этого он уже имел большие заслуги за строительство в рамках НКВД огромного никелевого комбината на полуострове Таймыр. По образованию оп был металлургом. Несмотря на свое еврейское имя, он был не еврейского происхождения. Завенягин был представителем народа, жившего в Центральной России и на Волге, и имевшего происхождение, очевидно, от волжских татар, которые там имели «булгарское государство» с исламской кул ьтурой. Эти люди, внешне очень симпатичные, смуглые, имеют во внешности что-то монгольское и только изредка похожи на современных болгар. Люди этого типа представляют собой очень значительный, активный элемент в населении России. Татарское происхождение имели и многие влиятельные дворяне и другие важные личности, среди которых были представители и из области точных естественных наук. Определение «татарин» или; «турко-монгол» никоим образом не является определенным этнографическим понятием. Русские называют большинство своих врагов на востоке или юго-востоке татарами. Сюда относятся также и крымские татары, носители высокой культуры ислама в Крыму в течение многих веков. Также и позднее, после русификации, из них вышли многие выдающиеся личности. Здесь нужно сказать, что И. В. Курчатов также был крымского происхождения и имел ярко выраженный «татарский» вид. Завенягин был энергичным и умным человеком, его манера говорить отличалась необычной краткостью и четкостью. Под его «суровой оболочкой» скрывался вежливый и деликатный человек. По отношению ко мне он был очень благосклонен. Однако свое глубокое уважение к немецкой науке и технике он компенсировал случайными шпильками, которые отпускал в беседе со мной, когда хотел сказать что-то плохое о немецкой технике. Как ни странно, я каждый раз быстро попадался на провокацию и кисло реагировал. Это объясняется хорошо известной человеческой склонностью одни и те же веши ругать дома и героически их защищать за границей. Я должен сказать, что меня по отношению к Завенягину мучила совесть, когда я в 1955 году вернулся с востока. Я едва ли полагал, что он может правильно оценить огромное значение личной свободы (и вместе с тем мои побуждения). Дополнительно я хотел бы еще указать на сходство Завенягина с М. С. Горбачевым, как внешнее, так и по характеру.
Странной особенностью Завенягина, о которой мы будем говорить, была его привычка пользоваться вульгарными словами. Русский язык в этом отношении особенно богат. Я где-то прочитал, что этот способ выражения появился в ужасные, трудные годы «татарского ига». У Завенягина и его коллег, особенно в армии и в промышленности, эта плохая привычка получила развитие под влиянием стресса в военные годы. Русские вульгарные слова и ругательства представляют собой такую пошлость, что западная брань может показаться высоким разговорным стилем.
Это случилось в первые дни января 1946 года. Мы были в кризисе. Ничего не ладилось, и не было надежды на улучшение в ближайшем будущем. Настроение былоскверное. Я был на площадке завода, когда директор завода, симпатичный генерал, разыскал меня и взволнованным голосом попросил меня немедленно прийти в управление. Он сказал, что пришел Завенягин, он злой и поэтому ожидается «мордобой». «Мордобой» - это нелитературное русское выражение, которым определяли в то время акцию ругани, и которое произошло от вульгарного русского слова «дать пощечину», или для лучшей передачи колорита — «дать в морду». (Я хотел бы здесь подчеркнуть, что я встретился с этим разговорным языком только на прежнем советском производстве, и никогда не встречал ничего подобного в научных кругах.) Мы с генералом поехали сначала в заводскую столовую, где сидел Завенягин примерное 20 руководителями строительства завода. Я должен был сесть рядом с Завендгиным и выпить натощак несколько глотков водки, чтобы приготовиться к драке. После еды все общество потянулось в кабинет директора завода и начался «мордобой». (Мне потом рассказывали, что у меня действие водки молниеносно прошло, и я стал серьезным.)
С западными понятиями трудно представить себе акцию разноса. Завенягин проводил эту акцию со всеми, кто принимал участие в строительстве уранового завода: с директором завода, главным инженером, генералом НКВД, который отвечал за строительные работы, руководителем труппы проектирования из Москвы, руководителем отдела по материальному обеспечению и другими, и было ясно, что очередь дойдет и до меня. Тон ругани был чудовищный. Завенягин ругал людей невзирая на пости возраст, обычным способом, используя простонародные ругательства русского языка. За самые безобидные из его выражений в западном демократическом государстве ему бы вынесли приговор за оскорбление. Людито краснели, то бледнели и никто не решался оправдываться. Мне было ясно, что я никоим образом не допущу подобного обращения. Я решил, что в таком случае я спокойно встану, медленно пойду к двери и громко хлопну дверью. Однако когда подошла моя очередь, Завенягин только сказал: «Ачто же касается Вас, доктор Риль, то я могу сказать, что Ваш авторитет у руководства упал». На это безобидное выражение я отреагировал также безобидным аргументом, что нет поддержки. И после короткой, совсем не драматичной перебранки он оставил меня в покое. Я не знал, пощадил ли он меня как иностранца, или увидел мою решимость реагировать на любую резкость или даже оскорбление.
Принимавший участие в разносе руководитель группы проектирования, человек в возрасте, по фамилии Феодорович, раньше был царским гвардейским офицером. Он часто давал мне хорошие советы. Так он мне посоветовал во время разноса садиться всегда за спиной ругающего или где-нибудь вне его видимости. Таким образом, можно было иногда и избежать ругани. В данном случае я не мог последовать его совету, так как мое постоянное место за столом было напротив Завенягина. Но Феодорович сел на диван устенки, за спиной Завенягина. К сожалению, в этот раз это ему не помогло, и он также получил свою порцию. Когда разборка подходила к концу, и напряжение спало, Феодорович улыбнулся мне. Завенягин, будучи очень внимательным наблюдателем, по выражению моих глаз определил, что Феодорович улыбается мне, повернулся к нему и закричал: «Вам не следует смеяться!», после чего Феодорович должен был проглотить и вторую порцию.
Подобный случай, когда разнос проходил в безобидной форме, но дело было еще опаснее, произошел значительно позднее, когда наше производг ство уже было хорошо налажено. Вдруг в металлическом уране появился бор с высокой концентрацией, враг № 1 при использовании в реакторе. В этот раз к нам приехал Ванников, бывший министр вооружения, чтобы надавить на нас. Это была моя последняя встреча с ним. Я предполагал, что у него были цели и задачи, о которых мы не знали. Никто из нас не знал, откуда появился бор. Тон, которым Ванников взял нас в клещи, был вежливым, но угрожающим. Так он спросил нашего заместителя главного инженера, не сидел ли он же в Лубянке, пресловутой тюрьме НКВД. Когда тот, побледнев, положительно ответил на вопрос, Ванников сказал: «Вы снова хотите туда попасть?» Наконец у меня появилась возможность объяснить, откуда появился бор, к напряжение спало. Я вспомнил, что наш оксид урана в «Ауэр-Гезельшафт» хранился на складе, где раньше также хранилась и борная кислота, которая была необходима для производства люминофора. Исполнительные офицеры НКВД соскребли грязь вместе с попавшим на пол оксидом урана. И возможно, что сейчас именно этот, предположительно, сильно загрязненный бором оксид урана попал в производство в качестве исходного материала, а при очистке «эфирным методом» бор был удален не полностью. Некоторое время спустя бор снова исчез, и строгих последствий не было.
В заключение этой главы, в которой описывается напряженная атмосфера того времени, нужно сказать немного и о стиле работы известных мне ведущих специалистов, тех, которые принимали участие в особенно срочных проектах. Все они во время войны и в первые послевоенные годы были под огромным стрессом. Почти у всех было больное сердце. Завенягин и Курчатов умерли от сердечного приступа, Ванников жаловался на боли в сердце, но в 1957 году был еще жив. Стиль работы этих людей был совершенно нездоровым. Завенягин часто назначал важные заседания, на которых я должен был присутствовать, на 10 часов вечера, так что когда я приезжал в Электросталь, было уже 4 часа утра. Я ни разу не смог заснуть в автомобиле из-за очень опасного движения на дороге. Шоссе во время войны было единственным средством сообщения между Москвой и всей страной. Это была, впрочем, первая часть пресловутого Владимирского тракта, по которому в предыдущие столетия заключенных гнали в Сибирь. Позднее, в 50-ые годы дурная привычка ночных заседаний исчезла. Также и обычная ругань на службе была запрещена. С этими изменениями Завенягину было нелегко примириться.
Две встречи с Берией
У меня было две встречи с Берией, пресловутым организатором рабочих лагерей НКВД. Первая, относительно краткая встреча, состоялась вскоре после нашего прибытия в Советский Союз. Берия пригласил к себе для знакомства Герца, Фольмера, фон Арденне и меня. Нас приглашали по одному в его кабинет, где кроме него было еще человек 20, преимущественно ученые и несколько министров.
Берия принимал нас очень любезно. Его поведение было очаровательным. Известно, что люди его склада в личном отношении могут быть очень приятными. Гиммлер был также очаровательным собеседником.
В начале нашей беседы Берия сказал, что нужно забыть о том, что наши народы еще совсем недавно воевали между собой. Он думает, что немцы очень корректные люди и всегда точно выполняют приказы. Никто им просто не отдал приказа о прекращении стрельбы, и поэтому они продолжали стрелять. Он рассказал даже шутку о корректности немцев: «Немцы штурмуют вокзал. Но вдруг штурм прекратился. Генерал посылает своего адъютанта узнать, все ли там в порядке. Адъютант возвращается и сообщает: “Причины для беспокойства нет. Команда покупает перонные билеты”».
Больше во время разговора не было ничего интересного. В глаза броси- лосьтолько напряженное внимание всех присутствующих. Особенно примечательным для меня был мужчина с темной бородой и блестящими черными глазами, который смотрел на меня с искренним дружелюбием. Позднее я узнал, что это был Курчатов. Вторая, более интересная встреча, состоялась три года спустя, в то время, когда все наши трудности в техническом отношении были уже позади. В тот день я сильно простудился и решил остаться дома. Но вдруг зазвонил телефон, это был директор завода. Он сказал, что знает о моей болезни, но просит меня прийти на завод. Я ответил, что я в первый раз в течение трех лет остался дома по болезни и прошу оставить меня в покое. Но директор ответил, что прибывает очень важная персона, и было бы очень неправильно, если меня не будет на месте. После долгого сопротивления я подумал, что мой отказ поставит людей в очень неприятное положение, и решил приехать на завод.
Когда я был уже в своем кабинете, я выглянул в окно, из которого можно было увидеть вход в наше здание. Спустя некоторое время подъехал кортеж больших черных лимузинов. Их было около 15. Теперь я понял, что это, действительно, особенный визит, и я вышел в коридор. «Как дела?» — спросил приветливо Берия. «Плохо,— ответил я, - у меня грипп». Берия сказал, что он знает одно средство от гриппа, и он его мне передаст. (К сожалению, это средство я и до сих пор не получил.) Затем мы прошли в мой кабинет, в котором было очень много людей, часть из которых сидела, часть стояла. Здесь было много министров, директор завода, местные партийные руководители, а также и неизвестные мне люди. В кабинете, в приемной, в примыкающих лабораториях и в коридоре стояли сильные высокие молодые люди.
Прежде чем я буду описывать этот визит дальше, я должен сказать, что у меня было «тяжелое» настроение. Причина заключалась в том, что я в этот день из-за гриппа отказался от моей привычной сигары, она обычно действовала на меня успокаивающе. Без сигары я всегда впадал в состояние, близкое к агрессивности. (Много раз в жизни я сознательно отказывался от курения, чтобы быть неуступчивым.) Это мое состояние помогло мне и в этом случае, и беседа с Берией стала одной забавнейших сцен в моей жизни.
Ситуация с самого начала была не лишена комизма. Чувствовалось, что все дрожали перед Берией. Даже Завенягин был тише воды, ниже травы. Что же касается меня, то «объект» данного мероприятия не вызывал у меня страха. У Берии, конечно, не было никаких дел со мной. В случае необходимости он мог спросить обо мне и у своих людей. Кроме того, хорошие успехи нашей работы тоже имели значение. Поэтому я не чувствовал никакого страха по сравнению с другими покорными и запуганными людьми, а ситуация для меня была даже забавной.
Берия начал разговор с вопроса,.чем мы сейчас занимаемся, и как у нас идут дела. Я кратко сообщил о текущей работе, которая была уже связана не с природным ураном, а с ураном-235 и плутонием, но это все у Берии не вызвало никакого интереса. Потом он спросил естьлиу нас какие-нибудь жалобы. Я сказал о совершенно безобидной жалобе, которую выразил в виде одной русской истории. Эта история начинается с того, что русские пришли к варягам и сказали: «Наша страна большая и богатая, однако, там нет порядка. Приходите к нам и управляйте нами». Я сказал: «Ваша страна большая и богатая, однако нет чистых химикатов». Берия засмеялся над шутливой формулировкой, но никто его не поддержал. Меньше всех был склонен веселиться министр химической промышленности Первухин (позднее он был послом в Восточном Берлине, а затем членом ЦК), который сидел рядом с Берией. Берия посмотрел на него вопросительно, а Первухин сказал, что проблема известна и что необходимо организовать в Министерстве особый отдел по чистым химикатам. Тема была закрыта.
Берия сказал, что не может быть, чтобы была всего одна жалоба. Я выискал еще одну жалобу, что отсутствие в Советском Союзе высокотемпературных тиглей является серьезным препятствием для нашей работы. Реакция Берии была еще слабее, чем на чистые химикаты. Он наседал на меня, и было ясно, что ему нужна какая-нибудь «неприятная» жалоба. Это стало еще понятнее, когда он сказал, что я до сих пор говорил только о служебных жадобах, но я же могу пожаловаться и на что-то личное, касающееся немецкой группы. Я холодно и резко ответил: «Мы сыты, не мерзнем. У нас нет жалоб». Чтобы читателю было понятнее’ я должен сказать, что требование какой-либо льготы или привилегии затянуло бы нас, немцев, глубже в советские сети. Тогда уже стало ясно, что, так как я стремился выпутаться.из этой сети, то будет лучше, если мы ничего не будем просить, кроме жизненно важных вещей или того, что касается здоровья. «Это невозможно,— сказал Берия,— каждый человек всегда может на что-то пожаловаться!» Он наседал на меня и дальше, и наконец, я сказал: «Если Вы так на этом настаиваете, чтобы я на кого-нибудь пожаловался, тогда я это сделаю. У меня жалоба на Вас!» Эффект был потрясающий. Все окружение Берия оцепенело, а сам он с наигранным испугом спросил: «На меня?!» Я сказал, что он сам приказал ввести строгий режим секретности аконтроля, и поэтому наша свобода ужасно ограничена, и мы от этого страдаем. Берия начал советоваться со своими соседя ми, нельзя л и сделать для моей группы какие-либо исключения, однако я махнул рукой и подумал, что это только разговор. Он меня вынудил, и я не стал его ни о чем просить. Когда я рассказал об этом моим сотрудникам, то никто не сделал мне ни одного упрека, хотя я чувствовал, как у всех скрежетало внутри. Имелось много причиндля того, чтобы не при ни мать льгот.
Во-первых, из своего собственного опыта мы знали, что наша «свобода» снова будет еще более ограничена, во-вторых, подозрение сразу же упадет на нашу группу, если какая-либо тайна станет известна, и в-третьих, — последнее, но самое значительное — не следует просить привилегий, которые бы осложнили наше возвращение в Германию.
О дальнейших подробностях разговора с Берия я уже не помню. Все пошли осматривать завод. Завенягин хотел, чтобы я тоже пошел, но Берия сказал: «Человек болен, он должен быть в постели».
Завенягин отстал немного. Он пожал мне руку и экспансивно поблагодарил меня. За что он меня так благодарил, я не понял.
Я вообще не понял глубокий смысл и цель всего мероприятия и разговора с Берия. Позднее мне рассказали о причине этого. Советские ученые, особенно из академических институтов, упрекали Завенягина в том, что он больше доверяет советам немцев, чем советским специалистам. Эта реакция была понятна, так как и среди них были отличные ученые. Эти жалобы вынудили Завенягина продемонстрировать своему шефу Берия успехи немецкой группы, и таким образом оправдаться перед ним. Очевидно, данная демонстрация удалась. И за это была чрезмерная благодарность со стороны Завенягина.
Снова Берия
1953 год. Мы жили в городе Сухуми на Черном море, в последнем месте нашего пребывания в Советском Союзе. Я находился в своем рабочем кабинете, когда ко мне ворвалась моя секретарша - немка и спросила, есть ли у меня в комнате портрет Берии; члены партии обходят здание института и снимают все портреты Берии. Стало ясно, что Берия, который после смерти Сталина был одним из главных людей в правительстве Советского Союза, свергнут. Эта была сенсация.
На следующий день или через день по этому поводу во всем Советском Союзе прошли «митинги» (народные собрания). На нашем «объекте» состоялся митинг под открытым небом, так как было по-южному тепло. Наш «объект» — это институт и находящаяся вокруг него огороженная колючей проволокой площадка с жилыми домами для немцев и части советских сотрудников.) Немцев на митинг не пригласили. Но меня разбирало любопытство, и я встал за забором таким образом, чтобы меня никто не видел из . частников митинга, ноя мог все слышать и даже кое-что видеть. Участников митинга было мало, менее 100 человек. Чувствовалась неловкость и неопределенность ситуации, ведь еще два дня назад Бериябыл «высокоуважаемой» личностью, внушающей страх, главным начальником. Некоторые из присутствующих выглядели удовлетворенными; их приподнятое настроение было смесью злорадства и погони за сенсацией.
Основным докладчиком был заместитель руководителя объекта. (Руководителю объекта удалось как-то улизнуть.) Чувствуя себя стесненным, не глядя в рукопись, пробубнил он свою обвинительную речь против Берия. Обоснование обвинения было таким примитивным, что трудно себе даже представить. Не упоминалось ни о рабочих лагерях Берии, ни о других чудовищных вещах. Говорилось о его нравственных промахах, связанных со .ло\потреблением служебным положением; прежде всего, подчеркивалось, что он предатель. С 1919 года он, якобы, был связан с немецким генеральным штабом!
Трудно не сделать в этом месте некоторые замечания. В 1919 году Берия было только 19 лет. Чтобы стать предателем, надо рано начинать! Еще поразительнее то, что это предательство в течение 34 лет ни Сталин не раскрыл, ни Г итлер не использовал для прорывало Владивостока. Какая небрежность господ диктаторов!
Последний докладчик спросил собравшийся «народ», каким должно быть наказание за преступления Берии. «Народ» крикнул: «Смерть!» Можно смело предполагать, что «воля народа» к тому времени уже была выполнена. При настоящей народной демократии воля народа зачастую выполняется раньше, нем народ ее выразит. Мне было противно от этого спектакля и даже как-то стыдно оттого, что мне пришлось увидеть, и я ускользнул оттуда.
Недалеко от Сухуми находилась большая деревня, мимо которой мы часто проезжали по пути в горы. Берия был из этой деревни. Он был не грузин, отноносился к народности мингрелов, живущих в Грузинской ССР. Огромная гипсовая статуя великого сына деревни стояла на ее краю. После низвержения Берия статуя исчезла. Остался только постамент. Но деревня не потеряла надежду родить еще одного великого сына. Пусть его статуя стоит долго, если это произойдет.
Хороший русский человек
«Хороший русский человек» - это общеупотребительное выражение в России. Это не значит, что все русские сплошь хорошие; в то же время это черта характера, которая относительно часто встречается у русских; это примерно то же, что и «золотое еврейское сердце» или «верная немецкая душа». Лучшую формулировку этого выражения нашел я в сочинении Макса Фриша «Когда русские люди не становятся чудовищами, они человечнее, чем мы».
Если русский дает совет и при этом уверен, что это совет хорошего русского человека, тогда можно полагаться, что совет дается с лучшими намерениями, и он хорошо обоснован. Я знал это и пользовался этим.
Первое событие, связанное с этой характеристикой, произошло в первые дни нашего пребывания в Элекростали. В это время я еще отказывался от проекта по урану и надеялся переключиться на другую, менее «горячую» область деятельности. Один русский инженер, о котором я уже говорил в главе 3, Степанов, заметил это и однажды сказал мне, глядя на меня участливо, почти жалостливо: «Послушайтесь совета хорошего русского человека, не отказывайтесь». И я больше не отказывался.
Аналогичный случай произошел много лет спустя. Немецкая деву ш ка хотела поехать в Москву. Для этого ей нужен был «сопровождающий» из органов государственной безопасности, без которых мы не могли выезжать из Электростали. Было воскресенье, и я смог найти только одного-единствен- ного сопровождающего, молодого парня. Однако он отказался поехать в Москву. На мой вопрос о причине отказа он нахально ответил: «Потому что я не хочу». Разозлившись, я выгнал его, а на следующее утро пошел к директору завода и потребовал немедленного увольнения парня. Мне пообещали немедленно принять решительные меры, но, несмотря на повторные напоминания, ничего не произошло и спустя несколько дней. Наконец, я пошел к одному симпатичному пожилому полковнику НКВД, которому непосредственно подчинялись сопровождающие. Он, естественно, давно уже знал об этом случае, выразил полное понимание и сказал: «Знаете ли Вы, что этот молодой человек пишет донесения на вас, на меня и на директора завода? Послушайтесь совета хорошего русского человека, оставьте вы все это». Я оставил все, как есть. А спустя два года, когда мы уже уехали из Электростали, я узнал, что этого молодого человека все же выгнали за глупость и высокомерие. .
В третьем случае, о котором я хотел бы рассказать, хороший русский человек проявил себя не только на словах, но и замечательным поступком.
Каждая немецкая семья ежемесячно могла отправить посылку с продуктами питания родственникам или знакомым в Германию. Посылки доставлялись в Берлин работниками НКВД или МВД, а оттуда переправлялись дальше, также и в Западную Германию. У меня в группе был австриец, доктор Барони. Посылки, которые были адресованы его отцу в Вену, не могли быть отправлены, поскольку СССР с Австрией имел какие-то соглашения, которые запрещали непосредственную отправку при помощи аппарата НКВД. Я очень старался добиться отправки, но все было безуспешно. Посылки доктора Барони были сложены одна на другую в квартире офицера НКВД, ответственного за отправку. Я помню его фамилию совершенно точно, но назову его здесь «Иванов». Однажды мои «агенты» мне сообщили, что гора посылок в квартире Иванова исчезла. У меня закралось подозрение. Так как я считался шефом Иванова, я вызвал его и строго спросил: «Где посылкидок- тора Барони?» Иванов переступал с одной ноги на другую и повторял одно и то же, кажущееся бессмысленным, предложение: «Да, где же посылки доктора Барони?» Наконец, он успокоился и ответил: «Я Вам скажу, где они, но, если Вы не сохраните это в секрете, я получу, по крайней мере, 10 лет лишения свободы из-за злоупотребления служебным положением. Как у советского офицера, у меня есть право лично отправлять посылки в Вену, и я использую эту возможность. Старик (отец Барони) не должен голодать».
До возвращения в Германию я сам ничего не рассказывал моей жене. Два раза еще отправка посылок осуществлялась таким же способом, но теперь у же с моей помощью: я стоял у входа в почтамт и следил за тем, чтобы никто из знающих нас русских или немцев что-либо не заметил. Позднее был найден легальный путь для отправки посылок.
В Сунгуле на Урале (1950—1952)
В 1950 году наша работа в Электростали была завершена. Производство рановых тепловыделяющих элементов шло гладко и участия нас, немцев, больше не требовалось. Но для возвращенияв Германию время еще не наступило. Некоторые действия с моей стороны в этом направлении оставались безуспешными. Таким образом, встал вопрос о дальнейшем использовании -емеикой группы. Министр по атомной энергетике Завенягин предложил мне взять на себя научное руководство в крупном новом институте в Сунгуле на Урале, это было связано с обработкой, влиянием и использованием получаемых в реакторах радиоактивных изотопов (продуктов деления). При этом возникали радиобиологические, дозиметрические, радиохимические физико-технические проблемы, таесть имелась в виду большая рабочая программа. Так как я был более или менее связан со всеми этими областями еще во время работы в «Ауэр-Гезельшафт», то предложение Завенягина показалось мне достаточно обоснованным и даже заманчивым.
Моему решению принять предложение способствовал и тот факт, что в том институте уже работало три немецких сотрудника, с которыми я был тесно связан в Германии и с которыми находился в дружеских отношениях. Это были уже упоминаемые в главе 2 физик и радиобиолог К. Г. Циммер, радиохимик и ученик Гана - Г. Борн (позднее профессор радиохимии в техническом университете Мюнхена), а также медик и радиобиолог А. Кач, впоследствии профессор в Карлсруэ. Хотя все эти люди и были тесно связаны Ауэр-Гезельшафт, но их рабочее место было в институте Кайзера Вильгельма (Берлин), а именно в отделе генетика Н. В. Тимофеева-Ресовского, котором речь будет далее. Вместе с русскими они был и привезены в Советский Союз и включены в мою группу в г. Электросталь. В рамках уранового производства было очень трудно найти соответствующую их квалификации работу. Я пытался доказать, что радиохимия и радиобиология хорошо согласуется с урановым производством, однако потребовалось много лет, чтобы внушить это начальству. И поэтому, когда был основан институт в Сунгуле, все трое были переведены туда. Там они смогли полностью развернуть свою деятельность в соответствии со своей специальностью.
Тимофеев-Ресовский также прибыл в Сунгуль. Его судьба заслуживает особого описания, она является характерной для сталинского послевоенного времени. Тимофеев был советским гражданином. В 20-е годы он был приглашен в Берлин, в институт мозга Кайзера Вильгельма, немецким ученым по изучению мозга Фогтом, который по приглашению советского правительства занимался исследованием мозга Ленина в Москве. Не отказываясь от советского гражданства, он оставался там до конца войны. Его работы — особенно исследования по радиационному воздействию на наследственность, выполненные вместе с Дельбрюком и Циммером, — принесли ему репутацию выдающегося ученого. Лично Тимофеева-Ресовского нацистское правительство оставило на долгое время в покое, но его старший сын за контакты с советскими военнопленными был арестован и брошен в концентрационный лагерь. Тимофеев думал, что ему уже нечего бояться русских. Поэтому, а также из-за чувства своей принадлежности к России, он остался в Берлине, когда туда вошли советские войска. Спустя некоторое время он был арестован и приговорен к 10 годам лишения свободы. Точно такая же судьба постигла и его сотрудника Царапкина, который также, как советский гражданин, работал в Бухе под Берлином. Солженицын упоминает о них в своей книге «Архипелаг Гулаг» как о товарищах по несчастью. Тимофеев, как обычный заключенный, терпел лишения и дошел до полного физического истощения. Потом компетентные люди из МВД узнали, что о Тимофееве говорят как о выдающемся ученом-радиобиологе, опыт которого можно использовать в атомном проекте. Его разыскали в трудовом лагере и послали майора, чтобы привезти его и Царапкина. Обоих немного откормили и отправили в Сунгуль.
Однако в результате лишений у Тимофеева ухудшилось зрение. Он почти не различал контуры людей и предметов, едва мог читать. Я узнал об этом, когда был еще в Электростали. Я прочитал две толстые книги о витаминах и узнал, что недостаток определенного витамина (насколько я помню, амида никотиновой кислоты) вызывает отслаивание миелиновой оболочки зрительного нерва, т. е. повреждение зрения. Я заказал сразу же витамин в Москву и через Завенягина передал его Тимофееву, но было уже поздно, повреждение уже было необратимо.
Тимофеев оставался в статусе заключенного, но в Сунгуле его очень хорошо устроили. Он получил дом, такой же хороший, как и у нем-цев. Он стал руководителем биологического отдела института и смог привезти свою семью из Германии, и все это как заключенный! Особенно странным было то, что в день своего приезда в Сунгуль он получил букет цветов в качестве приветствия. В свете этих фактов я не могу не заметить, что это является стимулом для поборников гуманизма при отбытии наказания осужденными в нашей стране. Как было бы гуманно и благородно, есл и бы наши женщины- заключенные, при доставке в места заключения получали бы букеты цветов в камеру!
Хотя я уже знал, что в Сунгуле встречу ряд друзей-коллег, я хотел поближе познакомиться с Сунгульским институтом и с отношениями в нем, прежде чем дать ответ Завенягину. В это время я уже мог ставить условия и выражать пожелания. Поэтому я сначала поехал в Сунгуль, чтобы все увидеть своими глазами. Я взял с собой старшую дочь и еще одну немецкую девушку, чтобы показать им Урал.
Радостная встреча с Тимофеевым и другими коллегами и сунгульские впечатления разрушили все мои сомнения относительно того, соглашаться ли мне на научное руководство институтом. Только в одномшункте я хотел получить ясность. Химическим.отделом в институте руководил профессор С. А. Вознесенский, который, как и Тимофеев, был заключенным и имел те же привилегии. Я его еще не знал и пытался во время ознакомительного визита в Сунгуль узнать, можно ли ему доверять. Атмосфера нашего разговора оставалась холодной, я пытался пробиться к нему, вызвать его на откровенный разговор, но он оставался замкнутым. Конечно, он меня не знал, а «Золотая звезда» Героя на моей груди заставляла его сомневаться в том, может ли он быть со мной искренним. (В поездки и официальные визиты я всегда надевал «Звезду» и медаль лауреата Сталинской премии, так как это открывало многие двери.) Наконец, его прорвало, и он рассказал мне свою историю страданий. Незадолго до прихода к власти Гитлера он провел в Германии в одном научном институте примерно полтора года и многому научился там у немцев. В начале войны он был сразу же арестован и осужден на 10 лет за «потенциальную принадлежность к пятой колонне». Мы стали хорошими друзьями...
Удовлетворенный ознакомительным визитом в Сунгуль, возвращался я с девочками обратно. Трудно описать путешествие в русской провинции, не сделав экскурс в область энтомологии. По пути в г. Свердловск наш автомобиль сломался, и мы должны были провести полночи в простом крестьянском доме. Девочки играли в карты с нашим сопровождающим, а я спал на деревянной скамье. Девочки затем обнаружили многочисленные укусы блох на ногах, а я ни одного. Это объяснялось не хорошим вкусом блох при выборе еды, а тем, что это были земляные блохи, которые не могли допрыгнуть до моей скамьи. Рекордная высота их прыжков — 35 см. Наверное, это было только начало развития социалистического большого спорта.
В сентябре 1950 года я вместе с семьей переехал в Сунгуль. Почти все сотрудники моей группы были переведены в другие места. Приехал только доктор Ортманн, так как он был специалистом в области люминесценции и подходил для работы в институте.
В Сунгуле царила совершенно другая, более приятная атмосфера, чем на урановом заводе в Электростали. Культура общения создавалась немецкими и советскими учеными. Почти все советские ученые были в большей или меньшей степени заключенными или, по крайней мере, ссыльными, и именно по политическим причинам.
На различных вспомогательных производствах работали и уголовные заключенные. Был даже настоящий убийца. Мы называли его «наш убийца». Если можно было бы выбирать в Советском Союзе между «карьерой» политического заключенного и уголовного, то большинство кандидатов выбрали бы последнюю возможность. Уголовники после освобождения из заключении становились полноправными гражданами страны, а политические иногда до конца жизни оставались с позорным пятном в своей биографии. Некоторые известные мне политические заключенные после освобождения имели в своем паспорте штамп с определенным числом (мне кажется, это было число 39), а это значило, что владелец такого паспорта не может жить в крупных городах. При наличии хороших результатов работы срок заключения для ученых сокращался. Таким образом, многим удалось примерно после половины срока избавиться от статуса заключенного.
Чтобы перейти к более приятным вещам, нужно сказать, что Сунгуль находится в прекрасной местности. Институт, жилые дома и все вспомогательные здания находились на лесистом, частично скалистом, узком полуострове, имеющем несколько километров в длину. На находящемся рядом озере было много островов. На западе открывался прекрасный вид на Уральские горы. Прелестный дом, в котором я жил со своей семьей, стоял на крутом берегу озера. Если бы не было чувства, что мы находимся под замком, все было бы совсем по-другому. С береговой стороны полуостров был окружен колючей.проволокой, а по берегу озера стояли часовые со сторожевыми собаками. Мы, немцы, могли покидать полуостров только с сопровождающим, а заключенные вообще не могли, кроме самых исключительных случаев (по болезни). Поэтому мы наслаждались прекрасной природой в условиях больших ограничений.
Местный климат был резко континентальный. Очень холодная зима была намного длиннее, чем хотелось бы. Морозы до минус 40° С небыли большой редкостью. Я никогда не забуду поездку из Свердловска в Сунгуль в едва защищенном джипе при минус 42° С и сильном ветре. Из-за снежных заносов мы должны были ехать всю ночь и, несмотря на очень теплую одежду, были близки к замерзанию. И только увидев край восходящего солнца, нам стало немного теплее, это уже казалось спасением! Я удивлялся этому чисто физиологическому эффекту. Длинная зима сменялась короткой, но опьяняюще прекрасной весной. Лето было также коротким и, в основном, красивым. Растительный мир был более буйным чем в Средней Европе. Окраска цветов была более интенсивная, некоторые растения, которые мы знали, как низкие сорняки, были до двух метров в высоту, изобилие лесных ягод было необычным.
Работа в Сунгульском институте была связана преимущественно с радиохимическими и радиобиологическими проблемами. Наряду с разработкой дозиметрических методов проводились исследования воздействия радионуклидов (радиоактивных изотопов) на различные органы, статистически изучалось качественное биологические действие при поглощении и при внешнем облучении, устанавливались максимально допустимые дозы облучения и, соответственно, концентрация радионуклидов. Широкой публике очень мало известно, с какой строгостью и с какими жесткими коэффициентами надежности проводилось определение этих величин. Поэтому большинство опасений неспециалистов совершенно бессмысленно, так как они не понимают саму п рироду опасности, которая связана с ядерной энергией. Воп росы безопасности в этой области очень важны, но должны обсуждаться экспертами, а не полуспециалистами ил и неспециалистам и, которые хотят себя выдать за благодетелей человечества.
Господа Циммер и Борн смогли работать в Сунгуле в тех областях, в которых они ранее работали в Германии. У Циммера это была дозиметрия облучения — область, в которой он уже несколько лет занимал ведущее место. У Борна это была радиохимия. Если в Германии он работал с радионуклидами очень мало, то теперь он имел дело с препаратами, которые имели активность на много порядков выше. К этому добавлялись многочисленные радионуклиды, бывшие побочными продуктами работы находящегося недалеко от Сунгуля ядерного реактора. Другой сотрудник, А. Кач, посвятил себя проблеме удаления радионуклидов из организма посредством введения комплексообразователей и других веществ. То, что мы, немцы, в эти послевоенные годы не оторвались от своих областей деятельности, было большим преимуществом, позволившим вернуться к своей работе после возвращения в Германию.
Тимофеев-Ресовский не мог в это время работать в привычной области научных интересов, заниматься генетикой, в связи с льгсенковщиной, о которой я кратко скажу ниже (в главе 7). Именно это препятствовало исследованиям в области генетики всем серьезным русским ученым. Тимофеев- Ресовский в Сунгуле занимался исследованием влияния радиоактивного облучения на рост полезных растений. И только много позже, после падения Лысенко, он смог вернуться к генетике уже в другом месте.
В отличие от Тимофеева-Ресовского его старый сотрудник Царапкин упорно отказывался заниматься задачей, которая входила в рабочую программу института. Он замкнулся в себе и занимался исключительно некоторыми теоретическими вопросами генетики. Поэтому ни кто его не контролировал, но он потерял и возможность сократить срок заключения в награду за выполненную «полезную» работу. Я пытался убедить Царапкина, что он должен выполнять, по крайней мере, хоть какую-то «полезную» работу, чтобы можно было облегчить свою судьбу и судьбу своей семьи, сократив срок заключения. Я предлагал ему любую возможную поддержку и льготные условия в случае такого решения. Он поблагодарил меня за участие и готовность помочь, но решительно отказался занимать прагматическую позицию. Он думал, что кто-нибудь когда-нибудь выкопает из сейфа его записи по генетике и оценит их, и только это было ему важно. (Чтобы не отнимать у него последние остатки жизненной энергии, я умолчал о своем опасении, что его записи, по всей вероятности, вытащит из сейфа кто-нибудь, работающий с секретами, перевяжет шнурком, опечатает и спрячет так «надежно», что никакой специалист не сможет их никогда прочитать.) Наученный своим предыдущим опытом, как «служить богу и платить черту», я мог понять точку зрения Царапкина, но не мог разделить его взгляды. Иногда бывает лучше «отдать кесарю кесарево». После этого разговора я вышел из комнаты с чувством, средним между преклонением и жалостью. После нашего отъезда из Сунгуля Царапкина отправили куда-то в Среднюю Азию, где он затем и умер.
Что же касается меня самого, то наряду с моей деятельностью в качестве научного руководителя института я мог работать над темами, которые мало касались институтской программы, но были интересны мне лично. Так как библиотека института достаточно хорошо обеспечивалась текущими научными, в том числе и иностранными журналами, я мог быть более или менее хдовлетворительно в курсе того, что происходит в мире в интересующих меня областях. Но, что полностью отсутствовало, так это личный контакт с коллегами. Даже с советскими коллегами я смог познакомиться только после возвращения в Германию, встретившись с ними на международных к конференциях. В начале нашего пребывания в Советском Союзе президент Академии Наук СССР С. И. Вавилов (ныне уже покойный), коллега по люминесценции, написавший предисловие к русскому переводу моей книги о люминесценции, пытался установить со мной контакт и попросил меня подготовить научный доклад, но даже этому высокопоставленному человеку было отказано в контакте со мной по соображениям секретности (см. главу 14).
Приятные человеческие отношения в Сунгуле, о которых я уже говорил, в последнюю очередь зависели от административного руководителя этого «объекта». Это был полковник НКВД Уралец, сердечный и умный человек. Большинство недобровольных жителей объекта никогда не узнало, какие рискованные усилия он прилагал для того, чтобы облегчить им жизнь.. Я многократно видел, что некоторые его действия вторгались в область моей компетенции, и должен был страховать его. Свободный от какой-либо идеологической ограниченности, он действовал прагматично и гибко. Он был не славянского (русского), а, скорее, татарского или даже кавказского типа. Внешне он был очень похож на знаменитого русского путешественника Пржевальского. Наряду с организаторским талантом у него был еще один редкий в России дар. Большинство настоящих русских не имеют склонности и не испытывают никакого интереса к оформлению своего естественного окружения; часто они оставляют запушенными свои сады, кладбища и территорию вокруг домов. Во время форсированной советской индустриализации это стало проявляться ещё сильнее. Уралец же, наоборот, не жалел усилий, чтобы построенный для работников института поселокор- ганичесюи вписывался в прекрасное естественное окружение. Он сражался за каждое дерево, которое хотели бы срубить, недолго думая, строители. И если я вношу полковника Уральца в мой список «хороших русских людей», то делаю это не только потому, что он имел определенные качества, типичные для русского человека, но и потому, что некоторых типичных русских качеств у него не было.
В заключение этой главы я должен упомянуть печальное событие, хотя оно и произошло много лет спустя после нашего пребывания на Урале, но касается именно того места, где мы жили. Речь идет о «Кыштымской катастрофе», взрыве, который был в 1957 г. или 1958 г.5 и в результате которого была загрязнена значительная территория. Кыштым — это находящаяся недалеко от Сунгуля станция железной дороги Челябинск — Свердловск. Недалеко находится также и первая советская реакторная площадка, а также город Касли. Советские власти умолчали об этом случае, однако многочисленные свидетельские показания говорят о том, что этот инцидент, действительно, имел место. Ученый Ж. Медведев, который сейчас живет на Западе, собрал весь имеющийся материал об этом событии, критически проверил и опубликовал книгу, которая есть в указателе литературы. Так как я лично знаю некоторые факты, я могу подтвердить, что его сообщение достойно доверия. Что же произошло? Открыто говорили о происшествии, причиной которого был не действующий реактор, а нечто менее опасное, а именно взрыв или вспышка в хранилище радиоактивных отходов, в результате которого радиоактивный материал был выброшен в воздух. Это был серьезный несчастный случай, связанный с человеческими жертвами, даже, вероятно, с теми людьми, с которыми мы вместе работали. Так как результаты исследования этого инцидента советскими учеными, к сожалению, не известны, мы можем только.делать предположения о причинах взрыва. Ввиду исключительности Кыштымской катастрофы можно склониться к мнению, что причина заключается в каких-либо специальных, локальных географических, геологических ил и кл иматяческих условиях. Может быть, также сыграла существенную роль и уже упомянутая мною лихорадочная обстановка на первых этапах создании ядерной техники. Я обращаюсь к советским властям с призывом по возможности открыто и подробно ознакомить специалистов с причиной данного происшествия, так как профессиональный анализ и прогнозирование развития ядерной энергетики являются одинаково важными для всех наций. Может, этому .будет способствовать и современная «гласность».
Решающий бой за возвращение на родину
В конце 1951 года наша «свобода» была ограничена еще на одну ступеньку. С этого времени мы могли переписываться только с ближайшими родственниками в Германии. Я сказал себе, что это хороший повод для того, чтобы начать безоговорочную борьбу за возвращение на родину.
Я написал два письма министру атомной промышленности Завенягину, из которых я одно отправил сразу же, а второе оставил. В первом письме я написал, что в Германии у меня нет родственников, и поэтому я прошу разрешить мне переписываться с некоторыми людьми, которые не являются моими близкими, а именно, с одной пожилой дамой, которая ухаживает за могилой моего сына.
По своему опыту я знал, что это письмо, по всей вероятности, останется без ответа. Поэтому во втором, не отправленном, письме было написано следующее: «Так как я не получил ответа на мое письмо от такого-то числа и на мою скромную просьбу, высказанную в данном письме, то я могу сделать вывод, что Вы больше не заинтересованы в нас, иностранных специалистах. Поэтому я заявляю, что с 1 июля 1952 года я больше не намерен работать на Советский Союз».
Это «письмо-предупреждение» по своей формулировке было хорошо продумано. В это время я уже знал, что в Советском Союзе нельзя отказываться от работы от имени группы. В этом случае тебя будут рассматривать как подстрекателя, и, следовательно, можно было ожидать ареста. Отказ от работы для одного человека был менее опасен. Однако как выяснилось позже, то, что я не хотел оставаться в Советском Союзе, несмотря на происхождение и знание языка, несмотря на все награды и дары, моя борьба за возвращение и отстранение от работы, тем не менее, выражали мнение и всех других немцев. С этой позиции дело могло обсуждаться и русскими.
Как и ожидалось, первое письмо осталось без ответа. После месячного ожидания я отправил второе письмо. До этого я проинформировал своих немецких сотрудников о моем действии и предоставил им самим решать, стоит л и держаться от мен я подальше. Никто этого не сделал. Все наши письма отправлялись не обычной почтой, а их необходимо было отдавать в институтскую канцелярию. Мое письмо долго не лежало и вскоре было передано Завенягину. Некоторое время спустя Уралец сказал мне, что я не должен успокаиваться: Завенягин в настоящее время очень занят, но вызовет меня в Москву, вероятно, в ближайшее время.
В начале 1952 года меня вызвали в Москву. Типичным для советских порядков было то, что никто из сотрудников Сунгульского объекта не мог по своей воле поехать в Москву, даже руководитель объекта Уралец. Его должны были вызвать. Уралец рассказал мне, что однажды он использовал свой отпуск в Москве для того, чтобы обсудить в Министерстве чисто служебные вопросы.
Было неясно, что же светило мне в Москве. Я не думал, что меня арестуют, но допускал возможность, что меня будут «мариновать» где-либо до тех пор, пока я не стану кротким. Поэтому перед отъездом я взял в сберегательной кассе столько наличных денег, чтобы моей семье хватило на жизнь на два года. Я сказал жене, что в течение двух лет я останусь непреклонным.
После моего прибытия в Москву события развивались очень подозрительно. Мне предоставили уже не «дачу Ягоды» (Озера), о которой я говорил в главе 2, где я мог бы встретить и других немиев, а поселили в пустующий зимой санаторий на окраине Москвы. О даче Ягоды сказали, что она находится на ремонте, что, естественно, было неправдой. По пути в санаторий я проезжал мимо большого табачного магазина, где купил себе сигар в запас на пол года. (Старшая продавщица этого магазина была мне благодарна больше всех других жителей Советского Союза, так как я своей огромной покупкой обеспечил им выполнение и перевыполнение плана.)
В огромном здании санатория кроме меня жили только мой сопровождающий, повариха и сторож. С сопровождающим я мог гулять в парке санатория. Много дней прошло без изменений. Я уже думал, что меня начали мариновать. Но однажды мне сказали, что на следующий день будет встречах Завенягиным. Весь день перед аудиенцией я не курил, чтобы быть достаточно агрессивным во время'решающей беседы. Разговор проходил соответствующим образом. Едвая вошел вкабинетЗавенягина, какой встретил меня такими словами: «Прекрасные письма Вы мне написали!» Я гневно ответил: «А Вы очень любезно прореагировали на мое первое письмо!» Последовало долгое, необычно резкое, препирательство. Я был так взволнован, что сегодня не могу восстановить подробности этого спора. И только выражения Завенягина я помню очень точно, так как они испугали меня и увеличили еще больше мой гнев. Завенягин сказал: «В общем, я нахожу Ваше поведение тем более непонятным, ведь Вы сами затронули вопрос о принятии советского гражданства». Я резко отрицал это утверждение, однако Завенягин сказал: «Я же сам был свидетелем этого». (И только много позже я вспомнил, что во время первого приема у Берия я сделал мимоходом замечание, которое было неправильно истолковано). В этот момент наш разговор был прерван телефонным звонком. Время, когда Завенягин говорил по телефону, для меня было очень напряженным, так как я должен был, очевидно, быть в это время под давлением. Однако после телефонного разговора Завенягин больше не возвратился к опасной теме. Мы оба устали, и разговор стал более спокойным. Завенягин сказал, что мне дадут полную свободу, если я останусь в Советском Союзе, и я смогу выбирать сам вид и место моей деятельности. Но так как я сохранил свою отрицательную позицию, он сказал: «Останьтесь на несколько дней в Москве, обдумайте все еще раз и затем приходите ко мне».
Несколько дней спустя меня снова вызвали к Завенягину. На этот раз я не отказывался от сигар, так как у меня было впечатление, что решающий разговор уже позади. Но едва я вошел в кабинет Завенягина, как он сказал: «По Вашему лицу я уже вижу, что Вы не передумали». Последовал долгий, спокойный разговор. Я пытался по-дружески объяснить Завенягину, почему я хочу уехать. Это было нелегко, даже почти невозможно. Для советских людей, по крайней мере, в то время, была непонятной фундаментальная ценность личной свободы и жизни в свободной стране. Я привел примитивнейшую, почти детскую мотивировку: «Вы же должны понять, что каждый человек хотел бы возвратиться домой». Этот аргумент был принят Завенягиным лучше всего. Было ясно, что мы, как носители секретов, не могли сразу же возвратиться в Германию. И разговор перешел к обсуждению того, что с нами делать во время ожидания («карантина»). Я думал, что, в крайнем случае, нас ожидает очень скромный образ жизни, даже может быть в бараке. Однако Завенягин возразил и сказал, что мы бы плохо перенесли такую жизнь, и для нас нужно найти более приятные условия и осмысленное занятие. Наконец он сказал, что он обсудит эту возможность с Берия и в ближайшее время сообщит мне ответ.
Несколько месяцев спустя меня снова вызвали в Москву к Завенягину. Он сообщил мне о планах размещения немцев, принимавших участие в атомном проекте, на время карантина. Ожидание может продлиться два-три года. Два объекта около Сухуми на побережье Черного моря должны были быть переведены на несекретные работы, и немцев из всех атомныхгрупп можно будет перевести туда на время карантина. Герц и Тиссен были вывезены оттуда для работы над секретными проектами под Москвой.
Когда я здесь говорю о «всех немцах, участниках атомного проекта», то я не имею в виду тех немцев, которые временно работали на различных «объектах», а потом их снова увозили, так как им или не находили применения или они отказы вались от работы. Большинство из них было военнопленными. Многие из них верили, что смогут раньше вернуться в Германию, если откажутся от работы. К сожалению, они вернулись лишь чуть-чуть раньше, чем мы, но за это должны были свое время ожидания проводить менее достойно. Об их судьбе я знаю только по слухам. Из книги Г. и Е. Барвихов, цитируемой мною в конце, можно узнать об этом более подробно.
В конце этого визита Завенягин попросил меня, по крайней мере, хоть в оставшиеся до отлета часы посмотреть на подаренный мне, уже готовый том под Москвой. Я и от этого отказался. «Он не желает получитьот нас даже прекрасный дом, который мы ему подарили»,— сказал он стоящим вокруг людям с ноткой горечи в голосе.
На Кавказском побережье Черного моря — возвращение на родину (1952—1955)
Ранней осенью 1952 года мы переехали под Сухуми на Черном море. Там было два объекта, где с 1945 года жили и работали немецкие специалисты: Агудзеры и Синоп. Для перевода на несекретную работу в Агудзеры была назначена группа Герца, а в Синоп — группа фон Арденне. После перевода Герц вернулся в Москву, а его сотрудники остались в поселке Агудзеры на время карантина. Переведенные с других объектов немцы поселились по той же причине частично в поселке Агудзеры, частично в Синопе.
Я поселился со своей семьей на вилле в Агудзеры, где раньше жил Герц. Это был со вкусом спроектированный женой профессора Фольмера и очень хороню вписывающийся в субтропический ландшафт дом. К сожалению, строительное исполнение было скверным. Военнопленные и заключенные, которые строили дом, были представителями всевозможных профессий. Когда я еще жил на Урале, Завенягин по телефону попросил моего согласия на то, чтобы Герц жил в принадлежащем мне доме под Москвой. Я, естественно, был согласен.
Климат на Кавказском побережье Черного моря субтропический, так как оно защищено Кавказскими горами от северных ветров. Субтропическая растительность великолепна. В нашем саду росли чудесные мандарины, инжир и другие фрукты. Виноград был так изобилен, что мы собирали лишь небольшую часть урожая. Все побережье издавна является популярным местом отдыха. Наш институт располагался в здании бывшего санатория. Этот санаторий (как и два соседних санатория в Гулрыпше) был основан в начале века миллионером Н. Н. Смецким, у которого была цель — предоставить здравницы в распоряжение малообеспеченных людей, особенно с больным и легкими, в начальной стадии болезни. Санатории, которые он основал и материально поддерживал, был и комфортабельными и при этом очень дешевым и. Здание санатория было окружено огромным парком с экзотическими деревьями, привезенными из Японии. Сейчас советских филантропов здесь нет.
Эту информацию об истории Агудзеры и ее окрестностей я получил частично из рассказов старых жителей, а частично из замечательного, очень подробного путеводителя по Кавказу 1911 года на русском языке. Этот путеводитель попал мне в руки только в Германии. По сравнению с ним современные политизированные советские путеводители выглядят смешно. В этих путеводителях почти вся история отфильтрована, убрано все то, что было до советского времени или что противоречит советской идеологии. Для современного читателя сокращена и история России. Даже о советской эпохе читатель едва ли может узнать что-либо существенное: о Троцком умалчивают, о Берии и Сталине тоже. (Лучший шанс оказаться в советской Валгалле имеют те, кто умер своей смертью или случайно погиб, как, например, Ленин или Киров). А имена выдающихся предпринимателей, создавших много нового, замалчиваются, как, например, исторически важная династия Строгановых, которая открыладоступ на Урал и начала завоевание Сибири. Даже в книгах с претензией на научность об их деятельности едва упоминается. Всегда популярные и любимые в Советском Союзе классические русские романы, в которых изображена духовная жизнь богатых бездельников или нищета разорившихся дворян, не дают сведений о более распространенном, более здоровом слое энергичных русских и иностранных предпринимателей, о просвещенных крупных землевладельцах, преуспевающих крестьянах, активных купцах, атакжео многочисленныхталантливыхчиновниках, таких, как министры Столыпин и Витте. Если бы не было других сил, а только городской и сельский пролетариат, атакже пьющие чай утописты, откуда взялась огромная русская сеть железных дорог, откуда появилась торговля, откуда постоянно и органично развивающаяся промышленность, откуда экспорт избытка зерна, откуда забота об искусстве и науках, откуда великолепные здания, музеи и театры, которые и сегодня затмевают своим блеском все, что может предложить страна? И почти все это создано в течение 200 лет со времен Петра Вел икого. Без Ленина.
После экскурса в русскую историю вернемся к немецким специалистам, находящимся у Черного моря. Едва ли существовала строгая программа нашей деятельности. К работам, которыми я был занят, относились исследования по физике твердого тела, а также и другие, связанные в той или иной степени с химией. Сотрудники группы Арденне и прежней группы Герца занимались преимущественно проблемами масс-спектрометрии и электроники. Атмосфера теперь была действительно приятной, как в служебном, так и в общественном отношении. Облегчением было еще и то, что многие из нас имел и теперь возможность совершать путешествия на автомобиле в различные, наиболее интересные места Кавказа, тю всегда с советским сопровождающим. Некоторые события, интересные в политическом отношении, будут описаны в следующих главах.
После двух с половиной лет нашего карантина наступил, наконец, день нашего отъезда в Германию. Был выдержан обещанный Завенягиным срок от двух до трех лет. Перед отъездом Завенягин вызвал меня еще раз и спросил, что делать с моим домом. Я предложил сделать там детский дом или общежитие для иностранных ученых. Но он сказал, что юридически сделать это невозможно, так как дом является моей собственностью. Мы пришли к решению, что дом следует продать. Перед отъездом я подписал доверенность на продажу.
Путешествие поездом по всей России представлялось мне внешне идиллическим: я хотел беззаботно смотреть из окна вагона и прощаться со страной, где я родился. Но идиллия не состоялась. Уже сам отъезд не был для меня идиллией, так как я был сильно пьян: мы отмечали отъезд с одной приятной грузинской семьей, где огромный рог с вином много раз обошел стол. Еще хуже было то, что у меня ужасно болели зубы. При пересадке в Москве я не смог использовать многочасовую паузу для того, чтобы проехаться по хорошо знакомому городу, а должен был ехать к зубному врачу.
На пограничной станции Брест-Литовск сопровождающий меня полковник Кузнецов сказал на прощанье: «Для Вас дверь в Советский Союз всегда остается открытой». Мне было больно тогда это слышать, больно и сейчас. поскольку эта дверь чаще открыта для выезда, чем для въезда в страну. Должно ли это быть так? Должно ли это остаться так навсегда?
4 апреля 1955 года наш поезд прибыл во Франкфурт-на-Одере. Перрон Тыл пуст и оцеплен полицейскими. Это выглядело так, как будто пришел поезд с прокаженными. Никакой процедуры праздничного приема организовано не было, и нас встретил только холодный ветер ГДР.
Так как в этой книге описывается только время, проведенное в Совет. ком Союзе, то я не буду касаться здесь недель, проведенных в восточной зоне, хотя некоторые события, например, встречу с Ульбрихтом, можно было бы описать. Однако, как знаток советской жизни, я хотел бы поднять вопрос о том, должна ли была ситуация в Восточной Германии быть настолько неприятной. При этом я считаю, что принадлежность Восточной Германии советскому блоку является горькой, но неизбежной необходимостью. После ужасной войны Советский Союз не мог и не стал отказываться от политического и военного бастиона между собой и Западом. Военная травма оказала подсознательное действие даже на наших западных друзей. Многие боялись реальных немецких бомб меньше, чем угрозы советских бомб. О вкусах не спорят. Однако меня мучает особый вопрос, действительно была необходимость в такой раболепной сервильности бонз ГДР перед Советским Союзом. Я чувствую себя, в некоторой степени, компетентным в этом вопросе, так как, по-моему, русские реагируют на неуклюжее навязывание своей дружбы с большой сдержанностью и с едва скрытым презрением. Не только я, а также и многие другие немцы поехали туда больше с достоинством, чем с покорностью. Откуда же тогда происходит и для чего служит демонстративная сервильность ГДР? Русских она не может даже растрогать до слез, так как русские имеют достаточно чутья, чтобы различить истинную, наигранную или вынужденную демонстрацию дружбы. Или это склонность немцев к совершенствованию заставляет восточно-немецких руководителей быть более советскими русскими, чем сам и советские русские? Или русские получают удовольствие от того, чтобы принудить к этому подчиненных им немцев? Если да, я вынужден был бы вычеркнуть главу о хороших русских людях.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги