1001 ночь без секса

1 Тысяча дней

Я могла бы сказать вам, что забралась в самый отдаленный уголок русской Арктики, интересуясь тем, как живется в тундре в постсоветскую эпоху. Но это была бы неправда. На самом деле я здесь потому, что вот уже тысячу и сорок четыре дня у меня не было секса.

Дайте мне разъяснить: я приехала в бухту Провидения не для того, чтобы потрахаться. Это было бы все равно, что отправиться на поиски блюд абиссинской кухни в Северную Дакоту. В поселке оказалось не более четырех десятков холостяков, и почти все – пограничники в огромных темных очках, каких я не видывала со времен телесериала «Старски и Хатч».[1] А это не слишком вдохновляло.

Признаться, я явилась в это Богом забытое место с обшарпанными домишками, без кафе и гостиниц и даже без горячей воды, поскольку это было лучшее место из всех, какие только можно придумать, чтобы отпраздновать мой Тысячедневный Юбилей. Мой персональный миллениум.

Я проболталась здесь неделю без элементарных удобств и средств к существованию – но ведь этого и следовало ожидать. Удивляло другое: мне не хотелось уезжать.

Не помню точно, когда именно я начала подсчет, но как-то у себя дома, в Лос-Анджелесе, я произвела кое-какие выкладки и обнаружила, что впору ставить историческую веху. Если вы возьмете на себя труд сосчитать, то убедитесь, что тысяча дней – это (не хватает еще девяноста двух) почти три года. Это всего на тридцать шесть дней меньше, чем длилось президентство Кеннеди. Из всех известных мне людей моложе семидесяти только домработница моих родителей Эсеранса, бывшая монашенка из Сальвадора, может претендовать на то, что перекрыла мой рекорд. В свои тридцать четыре я стала этаким Кэлом Рипкеном[2] – только в сфере полового воздержания.

Не сомневаюсь, теперь вам уже интересно, как со мной произошло такое. Думаете, я страшна, как Фредди Крюгер? Или одеваюсь, как Барбара Буш? Слишком разборчива? Или стервозна? А может, чересчур застенчива? Боюсь людей и открытых пространств? Страдаю хламидиозом? Или какой-нибудь редкой и особенно заразной формой грибка?

Хорошие вопросы, ничего не скажешь. Я и сама порой задавала их себе. Об этом же в полный голос и с неизменным постоянством заговаривали члены моего семейства во время наших еврейских посиделок. Ответом на все эти вопросы служит короткое слово «нет». Так они здесь, в бухте Провидения, и говорят: «Нет».

Вообще-то просто переспать с кем-то труда не составляло. Взять хотя бы прошлый месяц: через электронную службу знакомств я получила послание от парня-курьера, которому всего-то двадцать один год. «Мечтаю провести ночь с чудесной женщиной. Я молод, но я мужчина. Кроме того, я француз. Обожаю всяческие удовольствия, получать и давать энергетическую подпитку. А что любишь ты?»

В самом деле, почти каждый, кто достиг совершеннолетия и знает, что ему надо, может запросто найти себе секс-партнера – если ему в общем-то безразлично, с кем ложиться в постель. У меня же было другое: мне хотелось секса, но одного секса мне недостаточно. Мне нужна хотя бы такая малость, как обоюдное влечение. Хоть крохотная искорка. Я искала мужчину, который употреблял бы слово «хочу» не только в предложении: «Я хочу съесть гамбургер».

Поймите меня правильно: я не привереда. И конечно, не приберегаю свои прелести для Мистера Совершенство. Чтобы испытать удачу, меня абсолютно удовлетворил бы кто-то, отдаленно его (совершенство) напоминающий. Но почему-то, несмотря на героические усилия, предпринимаемые мной всю эту тысячу дней, даже он так и не промелькнул на моем горизонте. В результате произошло то, что прежде казалось невозможным, – я осталась вовсе без секса. Каково это: лишиться секса так надолго? Скажу одно: в этом уже метни малейшего сходства с настроением идущего на рекорд Кэла Рипкена, никто не аплодирует, никто не радуется, и уж тем более – я сама.

За все время моего героического воздержания я встречалась со столькими парнями, что разработала целую стратегию свидания, такую сложную, что ее впору было представить на соискание ученой степени. Я торжественно обещала себе расширить круг поисков, действовать усерднее. Я поклялась себе бездействовать и ждать «подарка судьбы». Я пыталась казаться более доступной и менее самоуверенной. Я пыталась казаться менее доступной и более самоуверенной. Я перепробовала все – но не решилась совсем уж низко «опустить планку». Честно говоря, я еще надеялась. На свете происходят и самые невероятные чудеса. Вспомните чилийских регбистов, которые выжили, несмотря на суровую зиму, когда их самолет потерпел крушение в Андах. Если они продержались десять недель на зубной пасте и останках своих погибших товарищей и после этого еще умудрились спуститься с гор вниз, то ведь и мне, наверное, удастся распрощаться с одиночеством, почему бы и нет?

Все же, видя, как все мои знакомые находят себе пару, я невольно задавалась вопросом: в чем дело? Что это – невезение? Злой рок? Последствия моих собственных ошибок? Я никогда не считала, что во всем мире есть лишь один, кто идеально мне подходит, – возможно, их десятки, если не сотни. Но почему-то все они ускользали от меня, словно невидимки.

И вот несколько месяцев назад стало очевидно, что, какие бы усилия я ни прилагала, юбилея в тысячу дней мне не избежать. Не было чуда, чтобы спасти меня, и я стремительно приближалась к постыдной дате.

Понятно, что событие такой важности следовало отметить (отметить хотя бы мою впечатляющую выдержку). Я подумывала, не смотаться ли в одиночку в Долину Смерти, но, проведя тысячу дней как монахиня, заделываться еще и пустынницей… Было в этом что-то невыносимо пресное. Кто-то из друзей предлагал снискавшие громкую славу Таити, Итальянскую Ривьеру или Национальный парк в Вайоминге, но громкая слава – определенно не то, что соответствовало бы такой дате, как моя. Подобные места подходят для медового месяца, но совсем не стоит изображать там целомудренную Деву Марию.

Наихудший совет поступил от Кейт, моей подруги, считавшей своим долгом постелить соломку всюду, куда я, по ее мнению, готова была упасть. «Поезжай на воды, отдохни, – твердила она, – и не жалей денег на то, чтобы лучше выглядеть». Я поняла: Кейт никогда не бывала «на водах» и только читала о них в разухабистых женских журнальчиках.

Я-то, напротив, бывала «на водах» не раз, и посылали меня туда те самые развеселые женские журнальчики, для которых мне в разное время приходилось писать. Я-то знала, что курортные мучения обычно начинаются с массажа лица. Бледная тучная болгарка по имени Магда, облаченная в медицинский халат, вводит вас в мрачный кабинет и придирчиво рассматривает каждую пору вашего лица с помощью гигантского увеличительного стекла и слепящего глаза прожектора, больше подходящего для допроса в полицейском участке. Затем она требует, чтобы вы рассказали ей, какими пользуетесь лосьонами, тониками и кремами, а заодно и то, почему вы так наплевательски относитесь к своей коже и пользуетесь именно ими (если вам вообще удалось хоть что-то вспомнить). Внезапно вас окутывают клубы пара, и Магда вонзает свои заостренные ногти вам в переносицу, громко вздыхая всякий раз, когда ей удается извлечь оттуда малюсенькую черную точку, различимую только под ее электронным микроскопом. Затем она хватает устрашающего вида шипастый валик и усердно катает его по вашей физиономии.

Выдержать тысячу дней без секса само по себе нелегко, а уж отправиться после этого на курорт – все равно что лить на открытую рану лимонный сок.

Так что нежиться на водах не годилось. Но что следовало выбрать взамен? Однажды вечером я наткнулась в Интернете на объявление, которое показалось замечательно подходящим к случаю: Арктическая Дорога Боли. Предлагалось в течение одиннадцати дней мотаться на горном велосипеде и разбивать шатры вдоль немощеного Далтон-хайвея – самой окаянной дороги в Соединенных Штатах, протянувшейся на 450 миль от Фэрбенкса до городка под названием Дохлая Лошадь, последнее обстоятельство меня особенно привлекло. Обещали нулевые температуры, отсутствие душевых, туалетов и любых признаков цивилизации, за исключением грузовой автостоянки на 174-й миле – «самой северной автостоянки на свете». «Не говорите, что мы вас не предупреждали!» – заранее предостерегал сайт турагентства. Мне же, как довольно опытной велосипедистке, это путешествие показалось разумным испытанием без риска заморить себя до смерти.

Я разузнала об этом туре подробнее и выяснила, что могу дополнить Дорогу Боли двухдневной поездкой в бухту Провидения, в поселок городского типа, находящийся в 6000 миль от Москвы и всего в часе лета от Нома – через Берингов пролив. Я глянула на карту мира на стене моего кабинета. Россия, огромная оранжевая клякса, имела много общего с моим одиночеством: она казалась бесконечной и безрадостной. Это было как раз то, что мне нужно.

Возможно, вы задаетесь вопросом: не все ли равно, где страдать – на курорте или в Арктике? Проблема в том, чего вы ждете. Ухватившись за то, что звучит как сказка, но на деле оборачивается кошмаром, вы непременно ощутите себя униженной и обманутой в лучших ожиданиях. Но если вы заранее вознамерились страдать, все неожиданности станут только приятными.

Сегодня седьмой день – моей двухдневной поездки в бухту Провидения. Еще в Номе туроператор предупреждал о том, что в случае тумана вылеты из бухты Провидения отменяются. Он только забыл предупредить о том, что: 1) туман там почти всегда; 2) по выходным аэропорт не работает, даже если тумана нет; 3) даже если тумана нет в будние дни, вылет могут отменить, потому что нет электричества.

Каждое утро мы с товарищами по заключению собираемся у окна и таращимся на туман, гадая, когда же, наконец, звезды соблаговолят дать нам шанс выбраться из этой передряги. Товарищи – супруги-пенсионеры из Техаса и застенчивый инженер-компьютерщик из Сиэтла, – ждут не дождутся этой возможности, и с каждым днем все напряженнее. Когда вчера вечером Юрий, наш гид, упомянул, что группа японских ученых однажды проторчала в бухте Провидения целый месяц, моих спутников едва не хватил удар.

Но мне-то зачем портить себе настроение, я-то, слава Богу, никуда не спешу. До сих пор нахожусь под впечатлением от моей победы в поединке по армрестлингу над русским подростком (он сам напросился). У меня еще остались в запасе американские жаргонные словечки, чтобы обучать им Юрия (сейчас ему больше всего нравится «Ты мне лазера не пой»), я по-прежнему улучшаю и совершенствую доску для игры в скрэббл, которую собственноручно смастерила из листочков, выдранных из блокнота, и упаковочного скотча. Жизнь продолжается.

Кроме того, глядя на ржавеющие во дворе цистерны и гниющие лодки, я понимаю, что мне выпала редкая и неожиданная возможность. Впервые за все время мытарств мне абсолютно нечего делать: у меня нет Интернета, чтобы дотошно изучать сайты клубов знакомств, нет подстав, организованных моими доброжелательными друзьями, нет никаких идиотских стратегий. Нет давления со стороны, нет отвлекающих обстоятельств; я впервые предоставлена самой себе и, может быть, теперь наконец-то сумею докопаться до сути. Может быть, я пойму, наконец, почему вот уже тысячу и сорок четыре дня блуждаю вдалеке от привычной оживленной магистрали. Почему женщина с нормальными рефлексами превратилась в существо, искренне полагающее, что глухой пограничный поселок в русской Арктике – лучшее место, чтобы расслабиться?

И если мне удастся это понять, возможно, я найду, наконец, выход из тупика и начну новую страницу своей жизни.

2 За столиком для одиноких

Ясно, что дело не только в сексе. Рано или поздно мне захочется, чтобы секс дополнило обручальное кольцо.

Для чего люди женятся? Ради тепла, общения, чтобы завести детей, чтобы иметь человека, готового оплатить ваши долги и отвечать на назойливые звонки продавцов надувных матрасов и крема для обуви, – вот первые ответы, которые приходят на ум. Но если вам зa тридцать, одно преимущество брака становится особенно соблазнительным: он избавляет вас от невыносимого одиночества.

Само по себе одиночество вовсе не проклятие. В жизни выпадают моменты, когда побыть наедине с собой, чтобы вас не трогали, только в радость. Если вам немного за двадцать, отсутствие постоянного спутника позволяет быть взбалмошной, своевольной, подбросить кому-нибудь все свои пожитки и раскатывать на велике по стране, заниматься сексом с коллегами по работе в вашем джипе на автостоянке компании. В эту пору замужество представляется таким же чуждым и неприятным, как зондирование прямой кишки.

Вам уже далеко за двадцать, но одиночество еще не в тягость. Кое-кто из ваших друзей уже покончил с одинокой жизнью, но над вами еще не каплет, и вы продолжаете встречаться с классными парнями, которые, конечно же, ни при каких обстоятельствах не годятся в мужья. А если родня начинает донимать вас, вы просто собираете манатки, бросаете их в джип и переезжаете в другой город.

Но оставаться в одиночестве, когда вам за тридцать, вес равно, что угодить в ГУЛАГ. И это особенно остро ощущается, когда вы идете на чью-нибудь свадьбу и оказываетесь за столиком для одиноких.

Оказаться на этом месте в двадцать лет – совсем не плохо. Вам, конечно, немного досадно, что вы не нашли себе пару, но одиночество представляется временной неприятностью вроде гриппа. Даже больше: взглянув на столик для молодых женатиков с их супругами, вы радуетесь мысли, что сидите не там и на вас нет всех этих жемчугов и нарядов, которые преждевременно превращают женщину в копию собственной матери. Вы не сомневаетесь, что все эти парочки двадцатипятилетних людей совершили ужасную ошибку и через десять лет они начнут гадать, просыпаясь, почему незнакомец, спящий в их постели, предпочитает сексу телевизор и сколько денег им предстоит потратить на психотерапевта, чтобы преодолеть последствия этого растительного сосуществования.

Когда вам за двадцать, столик для одиноких не наводит вас на мрачные мысли. Вы знаете, что порой за ним сидят вполне приличные парни, и один из них – почему бы и нет? – может стать вашим следующим увлечением или даже постоянным партнером. И уж, по крайней мере, найдется с кем потанцевать.

Но когда вам за тридцать, столик для одиноких нагоняет на вас тоску, а те, кто за ним оказывается, напоминают гражданское население военного времени: женщины, дети и инвалиды. Как правило, гостей без пары приходит немного, потому что все те, с кем вы сидели за этим столиком, когда вам было двадцать, уже нашли себе пару. Вот и выходит, что под определение «одинокие» подпадают одиннадцатилетние племянники жениха и его обрюзгшие троюродные братья из Детройта, где они заправляют семейным бизнесом по продаже штукатурки; ну и «перспективные» люди: мужчина и женщина, которых хозяева задумали свести.

Перешагнув тридцатилетний рубеж, вы начинаете испытывать страх перед столиком для одиноких. Ваше одинокое житье уже кажется чем-то более серьезным, чем грипп, чем-то непроходящим, мучительным и постыдным, как геморрой. В душе вы сознаете, что в таком положении дел нет вашей вины, но понимаете и то, что окружающие думают иначе, и порой, когда становится невмоготу, вам начинает казаться, что они правы.

Когда вам за тридцать, вы замечаете, что беседа за столиком для одиноких делится на четкие фазы. Сначала псе ведут себя так, будто сидят за самым обычным столиком. Разговор состоит из банальных фраз типа «Так вы со стороны жениха или со стороны невесты?» или «Давно вы знакомы со Стейси и Стивом?». Затем каждый по очереди объясняет: «Дядя Джоан, Чарлз, женат на двоюродной сестре моей матери» или «Мы со Скоттом вместе учились», ну и так далее. В этой фазе беседа за столиком для одиноких почти ничем не отличается от разговора за другими столиками. Что ж, по крайней мере, десять минут вы тешите себя иллюзией, что ничем, ну ровно ничем не хуже других.

Но вот заиграла музыка, и вы вспоминаете, что ваш столик – обособленный крохотный мирок. Сначала вы стараетесь перекричать музыку, упорно не замечая, что в десяти метрах от вас танцуют две сотни человек. Вы усердно притворяетесь, будто это – чудесная возможность поддержать завязавшийся увлекательный разговор, и, когда диджей орет: «А ну, народ, давай не зевай!», – кричите через столик: «Так сколько, вы говорите, работает у вас сотрудников? А что, головной офис всегда был в Сент-Луисе?»

В какой-то момент музыка становится слишком громкой, а ваша беспомощность – слишком очевидной (все другие столики, кроме тех, где сидят почтенные домоправительницы и престарелые дальние родственники, уже высыпали на танцпол), и вы оказываетесь перед выбором: ускользнуть в туалет или пригласить троюродного брата из Детройта на танец, если он по излишней застенчивости, недогадливости или равнодушию не додумается пригласить вас сам. И вот вы и троюродный брат проходите на танцпол и включаетесь в квазимеханические конвульсии танцующих, при этом стараясь не смотреть друг другу в глаза и даже почти не двигаться. Мысленно вы молитесь, чтобы не было медленных мелодий и чтобы всех скорее позвали к столу.

Как правило, пребывание за столиком для одиноких – это обида, которой вы ни с кем не делитесь. Здесь же, в зале, есть еще несколько сотен человек, но все они поглощены тем, что расточают похвалы невесте и оформлению стола. Те, кто сидит рядом с вами, тоже не годятся, ведь завтра они вернутся к себе в Детройт или в шестой класс средней школы. И когда ваша мать спросит, как было на свадьбе, вы ответите лишь: «Много красивых цветов» или «Ребе был что надо». Никто не должен знать.

Однако порой пребывание за столиком для одиноких становится особенно мучительным потому, что вам приходится выносить его на виду у всей вашей родни.

Так случилось со мной на свадьбе друзей семьи, Марии и Майка. Мои родители, бабушка, дедушка, тетя, дядя, сестра, муж сестры, кузина и муж кузины сидели за одним столом. Я же устроилась в десяти метрах поодаль, за столиком для одиноких.

Вообще-то, если взять именно эту свадьбу, то обиды и оскорбления начались еще до того, как дело дошло до рассаживания. Я поехала на сие торжество вместе с кузиной и ее мужем, чья негласная семейная обязанность состояла в том, чтобы сопровождать меня на мероприятия, где все прочие имели пару. Однажды они даже настояли на том, чтобы отметить вместе со мной День святого Валентина, в результате чего мы втроем заявились в ресторан, где были столики только на двоих. Кончилось все тем, что мы оказались в дешевой тайской закусочной.

До того как поехать в синагогу, я заскочила к родителям. Мама бурно восхищалась моей стройностью и элегантностью, – обычная попытка скрасить тот факт, что я по-прежнему без спутника. Если верить моей маме, чем дольше я остаюсь одна, тем более стройной и элегантной становлюсь. Пожалуй, к тому времени, как мне стукнет сорок, я сравняюсь с Джулией Роберте.

Признаюсь, в тот вечер я смотрелась очень неплохо в облегающем черном платье и бархатном жакете, купленных для меня отцом в один из недавних рейдов по магазинам. Так оно и есть: мне тридцать четыре, и папа покупает мне одежду. Это объясняется двумя причинами: родня сомневалась, что я способна сама подобрать наряд, подобающий столь торжественному случаю, как свадьба («подобающий» в понимании моей семьи означало новый, дорогой и шикарный). Моя родня была права. Прикинув свои возможности, я провела бы сравнительный анализ затрат и выгоды – стоит ли выбрасывать четыре сотни долларов ради вечеринки, где шансы встретить одинокого интересного мужчину практически равны нулю, – и достала бы из шкафа свой черный костюм. Итак, если родители хотели видеть меня в новом наряде, им самим приходилось купить мне его.

С первой причиной связана и вторая. У меня никогда не хватало ни терпения, ни умения самостоятельно подбирать себе одежду – недостаток, видимо, унаследованный мною от мамы. Она, если бы ее предоставили самой себе, предпочла бы всему остальному шорты до колена, колготки и свитер. Первоклассный специалист в области анализа отношения рыночной цены акции к чистой прибыли в расчете на одну акцию, мама, попадая в более или менее дорогой магазин одежды, напоминала олененка Бэмби, потерявшегося в центре Манхэттена.

Моя младшая сестра Дженнифер начинала как художник-экспериментатор, а стала дизайнером по интерьеру; ее всегда отличало превосходное чувство стиля. Сама Дженнифер обожала эпатаж: флюоресцирующие оранжевые блузки с глубоким вырезом и неправдоподобно высокие и тонкие каблуки, – но она блестяще приспосабливалась к моему более приземленному вкусу – ведь на ней в основном и лежала ответственность по выбору нарядов для меня. Однако ко времени бракосочетания Марни и Майка мы с Дженнифер не разговаривали; причины этой безрадостной и безвыходной ситуации крылись в ее недавней свадьбе. Изо всей семьи рассчитывать приходилось лишь на отца.

Честно говоря, папа подходил для этого как нельзя лучше. Успешный артдилер и тонкий знаток цветов, мебели и яблочного мартини, отец чувствовал себя в магазинах как рыба в воде. Он носил панамы, штиблеты из тисненой кожи и пиджаки горчичного цвета из ткани «в елочку», причем из нагрудного кармана у него всегда выглядывал аккуратный уголок платка. Во время поездок отца нередко приглашали в салоны первого класса – просто потому, что он выглядел соответствующе. Отец не умел обращаться ни с футбольным мячом, ни с бензопилой, но, подбирая подходящие платья, шарфы и шали, он неизменно оказывался на высоте. Менее чем за час папа нашел мне великолепную экипировку для свадьбы Марни и Майка. Я была ему за это благодарна. Лучше быть одинокой светской львицей, чем одинокой замухрышкой.

Я сидела в синагоге, изо всех сил стараясь не заснуть, покуда происходило обычное разъяснение еврейских свадебных обрядов, и вдруг мое внимание привлекли слова раввина. Зачитывая какую-то стихотворную строфу, он объявил, что брак соединяет двух людей, чья жизнь до этого была «никчемной и бесцельной». Ну и ну! Какая, должно быть, удача для Марни и Майка, что они избежали столь печальной участи. Браво, мы рады за них! Но куда деваться нам, прозябающим в никчемности и бесцельности?

После церемонии мы направились в вестибюль разбирать карточки с указанием мест. Тут-то я и обнаружила, что опять сослана за столик для одиноких. Я двинулась туда, родные уныло махали мне рукой, а я чувствовала себя обвиняемым, которому отказано в поручительстве.

В течение вечера родственники один за другим подходили, чтобы выразить сочувствие или посодействовать моему освобождению. «Мы просто прихватим стул и втиснем тебя между нами», – предложила одна кузина. Муж сестры, Джон, оглядел моих соседей, как всегда невзрачных, и покачал головой. «Ну ты и попала, сеструха!» – сказал он, и его тут же попросили отвезти в туалет дедушку Джулиуса, передвигавшегося в инвалидной коляске. Тетя умоляла меня не отрываться от родных. «Ты ведь с нами», – проговорила она.

Но была ли я «с ними»? Каждый из десяти членов моей семьи имел пару. Не значило ли это, что я была одиннадцатым колесом? Кроме того, если б я втиснулась в крошечное пространство, выделенное мне потеснившейся семьей, это сделало бы мое злосчастное положение еще более заметным. Я содрогалась при мысли о разговоре, который вели бы при этом, и вспоминала свадьбу сестры, когда бабуля Ханни отловила меня в туалете и начала выспрашивать, почему в тридцать один год у меня все еще нет постоянного кавалера. «И что ты за человек?» – воскликнула она перед тем, как направиться к выходу и затем на сцену, где произнесла неслабую речь и во всеуслышание заявила: «Хоть одну внучку увижу замужем, покуда еще жива».

Я знаю, бабуля Ханни (так мы с сестрой звали бабушку Ханну, когда были детьми) желала добра. Она желала мне счастья, не сомневаясь, что брак – кратчайший путь к достижению оного. Меня это удивляло, поскольку ничто не принесло ей столько горя, как замужество. «Ад кромешный», «кошмар», «просто жить не хочется» – так обычно описывала бабуля свое шестидесятишестилетнее сосуществование с дедушкой Джулиусом, сварливым дельцом, в прошлом весьма влиятельным, а ныне удалившимся на покой.

Если верить надежным источникам, некогда супружеская жизнь моей бабки заключалась в основном в устройстве и проведении помпезных банкетов: они должны были производить впечатление на коллег моего деда по индустрии одежды. Время от времени дед, к счастью, оставлял жену в покое и начинал третировать своих продавцов и агентов в Европе. В такие дни она порой оставалась наедине с мужем и по двадцать четыре часа в сутки выслушивала его тирады. Бабушка видела плохо и не могла водить машину; к тому же она никогда не оставила бы деда одного, опасаясь, что он забудет принять свое лекарство от давления и умрет от сердечного приступа. Это заставило бы ее жить с непреходящим чувством вины. Сейчас бабушке Ханне девяносто; она подает деду завтрак, закапывает ему глазные капли и живет с ним в доме для престарелых, где жарче, чем в Гматсмале в сезон дождей. (Дедушка всегда мерз, но носить свитеры наотрез отказывался, требуя, чтобы топили как можно жарче.) Но несмотря на все это, бабушка Ханна мечтала, чтобы я вышла замуж.

Другая моя бабушка, Руфь, тоже была ярой поборницей брака, хотя дважды разводилась и в девяти случаях из десяти не одобряла тех спутников жизни, которых выбирали ее многочисленные родственники. Здесь, правда, стоит упомянуть, что бабушка Руфь вообще многого не одобряла, особенно физические упражнения, политику, кредитные карты, седаны с четырьмя дверцами и еврейский акцент. Однако когда я раз и неделю заезжала к ней, чтобы сыграть партию в скрэббл, она тотчас спрашивала: «Ну так что, когда замуж-то собираешься?» Изобразив удивление, я отвечала: «Бог мой, да неужто я не сказала тебе? В субботу с свадьба. У тебя есть что надеть?»

Бабушка Руфь старела, слабела и уже не помнила, можно ли при игре в скрэббл писать слово «агрия» (в свое время она сама учила меня, что это слово, означающее «обильную угревую сыпь», вполне имеет право на существование), но никогда не забывала подробно расспросить меня о поисках мужа. В восемьдесят девять, когда Руфь так сдала, что едва сидела, ее приветствие сократилось до одного слова: «Замужем?»

Кончина бабушки не облегчила моего положения, потому что оставалось еще несколько десятков родственников, всегда готовых напомнить о моем незавидном статусе.

Возможно, теперь вы спросите, почему мне, столько знающей о «прелестях» супружеской жизни, все же не терпелось произнести слова «мой муж». Дело прежде всего в том, что в отличие от своих бабок, выскочивших замуж совсем юными, я уже порядком нахлебалась одиночества. Да и потом, перед глазами у меня пример моих родителей, а они прожили вместе более тридцати лет, и аккомпанементом к их жизни мог бы стать лейтмотив из культового фильма о любви-дружбе «Когда Гарри встретил Салли».

Была ли в их отношениях романтика? Что ж папа порой зажигал в их спальне свечи в старинных канделябрах и наливал маме из хрустального графина бокал шерри. Он любил превратить обычный ужин в праздник, придвигал их столик на двоих поближе к камину или выносил его в сад, к розовым кустам, или в спальню, к открытому окну, возле которого цвела роскошная магнолия.

Уважение? Обожание? Иногда папа звонил мне по мобильнику просто для того, чтобы сказать: «Жаль, ты не видела маму у Розенфельдов вчера вечером. Глаз нельзя было оторвать, так ей шли бриллиантовые серьги и зеленое платье; и ведь ни чуточки не выглядела усталой, хоть перед этим водила дедушку к урологу, а бабушку – к дерматологу и четыре часа сидела у компьютера, приводя в порядок всю их бухгалтерию. Можно только мечтать, чтоб и вторая моя жена оказалась хоть вполовину такой талантливой, умной и элегантной».

Само собой разумеется, у папы не было и не могло быть второй жены. Это была просто шутка. Папа вообще любил пошутить, но только не тогда, когда речь шла о его чувствах к моей маме.

Мама отличалась не меньшим пылом. Она звонила мне по мобильнику и рассыпалась в похвалах папиному вкусу, его деловому чутью, способности сбыть дорогие полотна покупателям, и не помышлявшим сначала приобретать предметы искусства. «За что ни возьмется – все у него получается, – говорила мама, – таких, как он, днем с огнем не сыскать».

Их согласие в браке тем более поражало, что они не сходились друг с другом ни в чем, – кроме одного – оба презирали все художественные фильмы, если в них не снималась Мерил Стрип.

Папа – оптимист, он неизменно уверен, что его следующая выставка-продажа будет успешнее, чем предыдущая. Мама – пессимистка, она не сомневается, что рано или поздно всех нас ожидает банкротство. Мама непрерывно анализирует свои решения. Правильно ли она выбрала форму страховки? Тот ли картридж купина для принтера? Верно ли рассчитала, сколько понадобится бейгелей с луком, а сколько с яйцом? Подобное затруднение отец испытывал лишь с одном случае: решая, достаточно ли водки в домашнем баре.

И все же мои родители чудесно ладили, и пример их был очень действенным. Понятно, что того же самого они хотели и для меня. Хвала Создателю, со мной они об этом почти не говорили, но я чувствовала их настроение. Родители так мечтали об этом, что папа даже начал читать объявления о знакомствах в «Еврейском журнале». Не так давно он напал на письмо некоего тридцативосьмилетнего писателя, который, как полагал папа, стал бы для меня превосходной парой. Он настолько уверовал в это, что по секрету от меня созвонился с этим писателем. Ему пришлось извиняться за бестактность, когда выяснилось, что отобранный им перспективный экземпляр – мой бывший коллега по работе и я нужна ему так же мало, как и он мне.

Теперь вы, пожалуй, понимаете, почему на свадьбе Марни и Майка я не поспешила притулиться за столом, где собралась моя родня. Место, отведенное мне, было за столиком для одиноких. К несчастью, я оказалась рядом с парнем, который почти весь вечер приударял за женщиной, сидевшей в другом конце зала. Получалось, что между мной и еще одним холостым парнем оставалось пустое кресло, и мне приходилось тянуться и нагибаться, изображая интерес к тому, что его подружка, с которой он недавно помирился, а теперь снова рассорился, – защитник в женской футбольной команде. В середине обеда я сдалась и занялась поеданием украшавшего стол винограда. При этом я стремилась соблюсти симметрию и не трогать кисточки, расположенные в центре, чтобы конструкция не обвалилась.

Когда с цыпленком и спаржей было покончено, за столиком для одиноких почти никого не осталось: постоянно повторяющийся, но не перестающий удивлять феномен. Не понимая, куда все исчезали, я никогда не брала на себя труд выяснить это. Парочки были поглощены танцами, одиннадцатилетние потихоньку таскали спиртное из бара. Я же всегда стремилась улизнуть, чтобы избежать участия в крайне унизительном действе: бросании букета.

На большинстве свадеб, где я бывала в то время, этот мерзкий обычай не соблюдался: и жениху, и невесте было, как правило, за тридцать, и одиноких друзей у них уже не оставалось. Все же от своей подруги Кэми я знала, что на свадьбах никогда нет уверенности в том, что эта традиция не оживет и ты, как бизнесмен, пытающийся уйти от налогов, не попадешь в расставленные для тебя сети.

Лучшим, что случилось со мной на свадьбе Кэми, было то, что, спускаясь в сад – сфотографироваться имеете со всеми после церемонии, – я оступилась и потянула лодыжку. Вокруг меня тут же все забегали, последовали настойчивые советы приложить к ноге лед, но я легко перенесла это унижение, поскольку у меня появился прекрасный, просто превосходный повод для того, чтобы покинуть торжество. Выбираясь за дверь сразу по окончании обеда, я в полной мере вкусила сладость полученной мной травмы.

На следующий день я узнала, что после моего уходи меня вызывали на сцену. Если бы я осталась, то, конечно же, откликнулась бы, решив, что потеряла ключи или бумажник. Как выяснилось, устроители рассчитывали на мое участие в церемонии бросания букета, причем всего в ней собирались задействовать трех человек: двух подружек невесты, в чью обязанность входило носить за ней цветы, и меня.

Я не знала, будут ли бросать букет на свадьбе у Мари, и не стремилась это выяснить. Когда столик для одиноких совсем опустел, я направилась к столу, где сидела моя семья, и начала обсуждать с дедом дозировку лекарства от сердечной недостаточности, которую ему в последнее время увеличили. «Из сортира теперь не вылезаю», – говорил дед. При мысли, что вот-вот предстоит новый тур в мужской туалет и именно мне придется везти туда дедушку, я решила, что уже достаточно повеселилась на этой свадьбе. Я прихватила кузину и ее мужа, и мы упорхнули.

Когда вам за тридцать и вы одиноки, вас нередко одолевает желание улизнуть. Но вы не просто убегаете от летящего вам вдогонку букета, от обязанности выбирать подарки беременным подружкам и от новогодних гуляний в «тепленькой» компании. Вы бежите к чему-то – так, по крайней мере, вы говорите себе, покупая билет на самолет.

Всякий раз, как приближается мой день рождения, подружка получает предложение руки и сердца или брезжит на горизонте сезон отпусков, я делаю одно и то же: достаю дорожный атлас «Рэнд Макнэлли» или залезаю в Интернет и прочесываю сайты «горящих» туров. Всего за 599 долларов, выясняю я, можно отправиться в недельный тур на Мальту – перелет и проживание включены! Я даже не представляю, где находится Мальта, но на долю секунды меня окрыляет надежда: кто знает, вдруг там, на мальтийском пляже, я встречу своего суженого? (Подождите-ка, а на Мальте вообще есть пляжи? Или я путаю Мальту с Ялтой?) Не сомневаюсь, чем дальше предстоит лететь и чем утомительнее окажется поездка, тем основательнее мои шансы на успех.

Это чувство не только приносит облегчение, не только отвлекает, когда все вокруг женятся и открывают совместный счет, – вам кажется, что вы выберетесь из тупика.

Но я, пожалуй, забегаю вперед. Рискну предположить: когда в 1982 году Кэл Рипкен занял свое место на третьей базе, он не подозревал о том, что открывает рекордную серию, которая в результате будет насчитывать 2632 игры подряд. Пребывала в неведении относительно своего будущего и я. Вплоть до первого из последующей тысячи дней занятия сексом были для меня так же естественны, как время от времени побаловать себя мороженым. Нет, я не занималась сексом каждый день, но никогда не сомневалась, что если такая потребность возникнет, мне удастся удовлетворить ее.