127 часов. Между молотом и наковальней

ЭПИЛОГ Прощай, оружие, прощай, рука!

Дни и недели после моего спасения были, скажем прямо, из ряда вон. Еще до того, как отец приехал в Гранд-Джанкшн, моя история попала в газетные заголовки по всему миру. Я потерял в каньоне двадцать килограммов и полтора литра крови. Впереди меня ожидало долгое восстановление, за ходом которого я мог следить по бегущей строке новостей Си-эн-эн: «Скалолаз из Колорадо, который ампутировал себе руку, находится в критическом состоянии». После трех операций, перенесенных за пять дней, и рекордного количества больничных оладушек, съеденных когда-либо в отделении интенсивной терапии больницы Святой Марии, количество цветов, которые мне присылали, переросло палату интенсивной терапии, и нам пришлось переехать этажом выше. Здесь, в те редкие минуты, когда я приходил в сознание, отец читал мне кучу писем, приходящих и от моих друзей, и от незнакомых людей, и буквально из-за соседнего угла, и со всех концов мира. Одна женщина из Солт-Лейк-Сити прислала мне открытку, в которой сообщила, что смыла в унитаз все запасы снотворного ее умершего мужа. Она писала: «Ваше мужество показало мне пример того, как нужно держаться. Я пообещала себе, что покончу с жизнью, если через год после смерти моего мужа дела не пойдут на лад. Теперь я знаю, что самоубийство — это не ответ. Вы вдохновили меня на то, чтобы оставаться сильной и храброй, чтобы бороться за жизнь». Мы с родителями плакали каждый раз, когда читали это письмо; в трудные времена это было напоминанием о том эффекте расходящихся кругов, который произвели на людей мое спасение и выздоровление.

Всю ту неделю родители от меня почти не отходили. Благодаря их любви, поддержке тысяч тех, кто молился за меня, благодаря тайным визитам многих друзей, которым удавалось ко мне пробраться, и отличной работе докторов и медсестер больницы Святой Марии, я понемногу набрал сил настолько, чтобы в среду, 7 мая в первый раз с момента моего несчастного случая выйти на улицу. Рекреационный терапевт из больницы хотел погулять со мной и отцом в парке через дорогу, но целая армия журналистов и фотографов караулила нас у дверей госпиталя по двадцать четыре часа в сутки. Поэтому мы наслаждались потрясающим видом зелени Гранд-Джанкшн и обрывами каньонов, сидя на складных стульях на крыше больницы. В эти полчаса воздух и краски пейзажа были особенно нежными; мы обменивались историями о путешествиях и мнениями по поводу бейсбола. Теперь это одно из моих любимых воспоминаний, связанных с отцом.

В тот же день я получил по почте посылку: подарок от моего друга Криса Ши из Портленда. Открыв коробку и развернув упаковку из фольги, я обнаружил внутри шоколадный пирог с толстым слоем сахарной глазури — в форме моей правой руки. Когда несколько моих друзей из Аспена приехали повидать меня в тот вечер, привезя с собой стопку компакт-дисков, чтобы я мог слушать, пока лежу, мама разрезала пирог и подала нам его с молоком из больничной столовой. В этот момент мне было странно и смешно смотреть, как мои друзья улыбаются и смеются. Мы шутили тогда: «Возьми вот, съешь; в память о моей руке». Мы назвали эту встречу «Последний десерт».

В четверг я впервые за неделю надел свою собственную одежду и по такому случаю одолжил у мамы фотоаппарат. Нашпигованный тремя видами лучших наркотиков, я поехал вместе с родителями на больничной машине в другое здание, находившееся в половине квартала от моего, и зашел в комнату, в которой было пять дюжин репортеров и в два раза больше съемочных групп и фотографов. Я не смог удержаться — мне нужно было сделать пару снимков. Вот так меня встретил мир, и думаю, многие первые впечатления были сделаны во время этой двадцатиминутной пресс-конференции. В свое оправдание могу сказать одно: я был настолько под кайфом, что летел выше воздушного змея, унесенного ураганом. Когда репортер попросил меня назвать три вещи, которых мне больше всего не хватает, я сказал: «Поехать домой с родителями, погулять с друзьями и глотнуть соленой и прохладной „Маргариты“ из высокого стакана», и это было правдой. Не знаю, сколько раз я думал про «Маргариту», когда сидел в ловушке, — возможно, не так много, как о моей семье и друзьях, но много.

Сразу после пресс-конференции я поговорил с моим другом-фотографом Дэном Байером, который приехал в Гранд-Джанкшн сделать фотографии для «Аспен таймс». Несколькими днями раньше он поехал в каньон Хорсшу и прошел семь миль до дюльфера Большого сброса. По пути он нашел мою обвязку и спусковуху там, где я их оставил, и вернул мне. Он сказал, что видел лужу у подножия дюльфера, ту, из которой я пил, и спросил:

— А ты заметил, что там плавает дохлый ворон?

Когда я отделался от самых сильных наркотиков, меня выпустили из больницы Святой Марии. Мы с родителями поехали домой в Денвер, куда уже прилетели мои друзья из шести штатов, чтобы устроить мне неожиданный прием. За одни выходные я выполнил два из трех пунктов моего списка «чего бы я хотел». Осталось только избавиться от восемнадцати таблеток, которые я принимал каждый день, чтобы наконец-то насладиться большой «Маргаритой».

К 15 мая меня снова положили в больницу, на этот раз в Денвере, в Пресвитерианский госпиталь Святого Луки. Двумя днями ранее врачи обнаружили потенциально смертельную инфекцию кости в правой руке — все тот же грязный нож, что спас, теперь убивал меня. После еще одной операции меня посадили на самые сильные из доступных внутривенных антибиотиков (все время иглы), а затем — анализы крови, батарея за батареей (снова иглы), дабы убедиться, что лекарства побеждают инфекцию. На следующий день, в пятницу, должен был быть выпускной моей сестры, она заканчивала Техасский технологический университет. Впереди были анализы и еще одна операция. Мы с родителями плакали вместе: стало очевидно, что я не поеду в Техас и не увижу, как Соня получает диплом. Затем, всего за двадцать часов до церемонии в Лаббоке, врачи и медсестры придумали план, позволяющий мне уехать из больницы на три дня. Получив витиеватые инструкции относительно того, как самостоятельно вводить внутривенные антибиотики, мы с родителями поспешно отправились в десятичасовой ночной бросок до Лаббока, штат Техас. Пока мой папа гнал машину по двухполосным шоссе техасского «полуострова» на скорости больше ста километров в час, мама с заднего сиденья управляла моими капельницами, вешая пакеты на крючок для одежды над боковым окном. К тому времени, как мы приехали в Лаббок, машина выглядела как полевой передвижной госпиталь, замусоренная использованными расходниками и рваными обертками, но мы успели как раз к банкету по поводу вручения наград, где Соню объявили лучшим студентом-технологом года в Техасе. Как только все празднества на выходных были закончены, мы с родителями помогли сестре собрать вещи, а затем, по семейной традиции, сели с моей бабушкой Ральстон за стол сыграть несколько раундов в юкер.[95] Как в старые добрые времена.

Вернувшись в Денвер, я перенес последнюю операцию, и она была интересной. Мне была нужна ангиограмма,[96] и это вовсе не послание, доставленное лично в руки поющим херувимом, а медицинская процедура, которая началась со странно улыбающейся медсестры. Она сбрила правую половину моих лобковых волос, затем вставила катетер в бедренную артерию, пока тот не дошел до груди. Через катетер медсестры ввели чувствительный к рентгену краситель в мой кровоток, после чего я мог наблюдать вены своей правой руки на экране телевизора. Это был только подготовительный раунд. Когда результаты ангиограммы были готовы, пластический хирург понял, за которую из трех втянутых артерий ему браться. Мой жгут повредил одну из них, но остальные были в хорошем состоянии. Это было важно, потому что позже хирург пересадил сегмент мускула длиной четыре дюйма с внутренней стороны левого бедра на конец моего обрубка, и, выудив артерии из руки, соединил их с пластом сырого мяса, пришитого к предплечью. В качестве последнего штриха хирург вырезал прямоугольник кожи на правом бедре и залатал всю мою культю. Это была небольшая десятичасовая операция, которую я по телевизору не посмотрел. (Ее заменили войной в Ираке.)

Когда отошел наркоз, потянулись часы, оказавшиеся худшим периодом моего выздоровления. В ту ночь я дошел до ручки. Семь трубок входили и выходили из меня, и появилось три новых источника боли — от донорских участков и от левой пятки (давление веса моей ноги во время операции пережало какой-то нерв); я не мог уснуть, мне не разрешали ни есть, ни пить, поэтому я постоянно жаловался. Как могло так получиться, что я отрезал себе руку, ни разу не хныкнув, а теперь все, что я мог делать, — это распускать нюни? Медсестры повышали мне дозу наркотиков час за часом, но боль не стихала. В конце концов я не мог связать трех слов в одно предложение; я хотел попросить у родителей прощения за все это нытье, но мои попытки говорить ни к чему не приводили. Мама сидела рядом все это время, шесть часов до рассвета, не сомкнув глаз, и пыталась успокоить меня, но я страдал постоянно, несмотря на наркотики. Утром, когда свет проник сквозь шторы, ее лицо осветилось святым заревом, и я плакал от ее красоты, пока наконец не потерял сознание.

К 25 мая я провел в больнице семнадцать дней, но в конце концов выписался. Меня починили, я набрал почти весь потерянный вес, и заражение в кости проходило. Однако, поскольку мне нужно было ставить капельницы с антибиотиками каждые восемь часов, приходилось ложиться и на полчаса подсоединяться к мешку с раствором. Так продолжалось шесть недель. Даже когда это означало, что нужно вставать ночью, мама с папой всегда были рядом, дабы убедиться, что я принимаю лекарство вовремя. Все, что мне нужно было делать, это сидеть спокойно, но я ненавидел капельницы и слабость, которая от них появлялась, и поэтому редко упускал возможность поныть.

Выздоровление давалось мне тяжело. Не только эти капельницы — все, вместе взятое. Я непрерывно страдал и от фантомной, и от реальной боли, даже на наркотиках. Пока меня накачивали лекарствами, я никогда нормально не отдыхал. Обычно я всю ночь лежал в кровати в полукоматозном состоянии — и не бодрствовал, и не спал. Наркотическое оцепенение не позволяет сознанию перезагружаться в штатном режиме. С каждой новой дозой я рефлекторно отрубался — во врачебном кабинете, между сеансами трудотерапии и физиотерапии, на скамеечке в тренажерном зале клиники, в машине, когда мама везла меня домой. Когда я оживал, это было благодаря тому, что действие наркотиков проходило, и тогда начинались мучения. В итоге я превратился в такого эгоистичного и ворчливого хама, что меня самого от себя тошнило.

Мое пребывание дома было непростым для всех нас. Хотя мы все были благодарны Господу за то, что не лишились друг друга, и радовались оттого, что мы вместе и одна семья, нагрузка взяла свое. У каждого из родителей были свои дела, кроме заботы обо мне. Добавьте к этому мои встречи с врачами, наркотики, вопросы со страховкой. А в довершение ко всему — внимание СМИ и общественности. Нам пришлось снять трубку телефона с рычагов почти на два месяца, мы звонили местным властям, чтобы они приструнили телевизионщиков, которые вели наблюдение за нашим домом. Нервы у нас были вконец измотаны.

В первые четыре недели я зависел от родителей, как ребенок, начинающий ходить. Мне быстро надоели все усилия, связанные с моей новой жизнью, в которой отдых, выздоровление и реабилитация заняли место лыж, альпинизма и концертов. Все дела требовали времени; одно посещение клиники, со всей подготовкой, отнимало у нас с мамой целое утро. А встречи назначались мне сотнями, и все должны были быть согласованы с графиком приема лекарств. Не для того я выкарабкивался из каньона Блю-Джон, чтобы провести свою жизнь в дурмане абсолютного одиночества, напичканного страданиями. Однако именно в это превратились мои дни.

Испытания в каньоне были опасными, но прямолинейными. Как только я выбрался, испытания стали более разнообразными, и первое время я не чувствовал в себе готовности адаптироваться к новым обстоятельствам. Я хотел получить назад свою прежнюю жизнь, но это означало, что я должен как-то справиться с болезнью, с разочарованием и заставить себя что-то активно делать. Избавиться от препаратов — вот что было моей первой целью. В июне, когда большая часть болей от операций уже прошла, я стал постепенно отказываться от анальгетиков. Наконец-то я мог наслаждаться некоторыми признаками свободы — водил пикап, гулял с друзьями, пил большую «Маргариту». Я все больше и больше возвращался к своей самостоятельности и снова «рос» в процессе, похожем на второй пубертат. Мама не хотела меня никуда отпускать, и я не мог ее винить в этом, но мне нужно было получить назад свою независимость, ради нас обоих.

Когда я слез с наркотиков, дело пошло на лад. Я научился завязывать шнурки и даже галстук одной рукой. Я быстро совершенствовался, я натренировался писать левой рукой — печатными и курсивом (до несчастного случая я был правшой). Я начал печатать на ноутбуке пятью пальцами. Мой трудотерапевт заказал мне качающийся нож, и я смог резать мясо. Благодаря разным приспособлениям или новым методам я вновь научился делать почти все, что мне было нужно. Я понял, как заводить часы и застегивать эту хитрую пуговицу на левом манжете рубашки зубами. Однако все еще были дела, в которых мне нужна была помощь. Иногда я был слишком независим для того, чтобы просить о помощи. Иногда, несмотря на то что мне предлагали помощь из лучших побуждений, я хотел разобраться в проблеме самостоятельно. Однажды на кухне я заметил, как моя сестра борется со сложными чувствами, видя, как я пытаюсь почистить апельсин.

— Тебе не нужна?.. — Она не договорила.

— Свободная рука, ты хочешь сказать? — закончил я за нее. — Конечно нужна, глупая; у меня же теперь только одна рука.

Я улыбнулся Соне, и она покраснела. Я достал свой качающийся нож и разрезал нечищеный апельсин на восемь частей, так же как я делал во времена Младшей лиги по футболу. Я незаметно вставил дольку в рот, чтобы корка закрыла мои зубы, и стал прыгать вокруг, изображая гориллу. В тот момент, когда сестра уже решила, что я абсолютно лишился рассудка, я продемонстрировал ей свою идиотскую ухмылку, обнажив апельсиновую корку. Соня поперхнулась от смеха, вода попала в нос и вылетела в стакан, все лицо было мокрым. Это стало нашей коронной шуткой — спрашивать, не нужна ли мне свободная рука, даже если я ничего не делал.

Из-за моего упоминания «Маргариты» на пресс-конференции люди присылали мне различные подарки, как-то с этим связанные: двадцатидолларовые банкноты с желтой наклейкой «На „Маргариту“», подарочные сертификаты в мексиканские рестораны, где делают правильные коктейли. Даже бутылки текилы. Периодически я получал большие посылки, в которых обнаруживались ингредиенты для «Маргариты». Однажды я открыл одну из таких коробок, и ее содержимое буквально вогнало меня в ступор. Я позвал сестру. Помимо бутылок текилы, ликера из апельсиновых корок и смеси «Маргарита», там был аккумуляторный блендер фирмы «Блэк энд Декер». Деваться некуда! Мы с сестрой стали легкомысленно воображать наши возможности — как мы поднимемся на высокую гору, взяв с собой портативный блендер, и будем делать «Маргариту» прямо из снега. Круто, не правда ли? Я крикнул: «Дай пять» — и поднял вверх руки, глядя на сестру. Она тоже подняла вверх руки, готовые уже соприкоснуться с моими, и в самую последнюю секунду, когда мы оба осознали проблему, хлопнула по моей пятерне всеми десятью пальцами.

— Ха-ха! Да ты совсем забыла! — дразнил я ее.

— Нет, ты тоже поднял обе, ты тоже забыл.

Должен сказать, она была права. Мы до сих пор смеемся над этим «дай пять».

Остальные яркие моменты следующих нескольких месяцев совершенно невероятны, даже не могу поверить, что это произошло со мной. Четверо моих друзей и я были приглашены в Денвер на ужин с нашим рок-кумиром Трей Анастасио и восемью ребятами из его группы перед их июньским выступлением в концертном зале Филмор. Еще одна моя любимая группа, The String Cheese Incident, провела большую благотворительную акцию с продажей плакатов для сбора средств на лечение пострадавшего Арона. Под моим именем прошел июльский концерт в Санта-Фе, Нью-Мексико. Этот концерт собрал семнадцать тысяч долларов в пользу пяти волонтерских поисково-спасательных групп из Юты, Колорадо и Нью-Мексико, которые помогали меня искать. Кристи и Меган, две девушки из Моаба, которых я встретил в каньоне Блю-Джон, тоже пришли на концерт, как и мои родители с сестрой, и просто умопомрачительное количество моих друзей.

Свое возвращение в горы я начал с визита на лавиноопасный участок горы Резолюшн. Там мы нашли вещи, которые мы с Чедвиком и Марком потеряли в феврале в лавине пятой категории. Нашелся даже мой цифровой фотоаппарат «Сони», который сразу же после замены батареек начал работать — несмотря на удар лавины и тот факт, что камера протаяла через трехметровый снежный покров, лежала под дождем и солнцем, ее грызли сурки. Она до сих пор делает отличные фотографии. (Молодцы, «Сони».)

В июле я пошел на шоу Дэвида Леттермана, встретил несколько очень известных радио- и тележурналистов, вместе с друзьями посмотрел пять концертов в западных штатах. Совершил восхождение с новым протезом в каньоне Кэстлвуд рядом с Денвером, а также взошел на пять четырнадцатитысячников за тридцать часов в Центральном Колорадо. В августе я занимался скальными восхождениями в каньоне Эль-Дорадо недалеко от Боулдера в связке с моим другом и товарищем по несчастью Малькольмом Дели — у него тоже была ампутирована рука. Кроме того, я шел вслед за моим другом, Ричем Хэфеле, к первому финишу экстремального марафона «Лидвилл трайал 100». Вдобавок в августе я пережил два плотных экстремальных дня фотосессий для журналов GQ, выпуск «Мужчина года», и «Вэнити фейр», выпуск «Люди года — 2003».

На свадьбе моей сестры 31 августа я читал речь о том, как любовь похожа на танец. Когда Соня говорила «да» своему мужу, Заку Элдеру, она была невероятно красива — я никогда ее такой не видел. Во время приема мы с Соней танцевали друг с другом под ее любимую песню The String Cheese Incident, «Восхождение», смеялись и улыбались, потому что вели себя как фрики прямо на глазах у наших родственников.

Через четыре дня после свадьбы я пролез стандартный маршрут на гору Моран в Вайоминге, с командой из восьми моих друзей. Особенно приятно мне было на наиболее трудных участках маршрута использовать единственное в мире протезное устройство, которое я разрабатывал с помощью трех удивительно щедрых компаний: Hanger Prosthetics, Therapeutic Recreation Systems и Trango (снаряжение для восхождений). Через две недели в Дулуте, штат Миннесота, я участвовал в приключенческой гонке в команде из трех человек. Мы финишировали в общей толпе после двенадцати миль морского каякинга, четырех миль спуска по порогам на каноэ и двадцати километров бега по тропам.

В сентябре мы с мамой смотрели видео, которое я снял в каньоне. Мы оба плакали — маме было тяжело видеть на пленке, как я страдаю, но это заставило нас еще раз испытать благодарность за то, что мы все еще есть друг у друга. Мы сидели на диване, держась за руки, и снова и снова повторяли друг другу: «Я тебя люблю».

А затем было возвращение в каньон Блю-Джон. Я взял с собой четверых друзей — Марка ван Экхута, Джейсона Хэлладея, Стива Пэтчетта и Кристи Мур. С нами шла также целая команда из телекомпании Эн-би-си. Мы прошли через щель, где я торчал в капкане с субботы, 26 апреля, по четверг, 1 мая 2003 года. Это было одним из странных жизненных синхронов: я стоял на вершине того валуна, который ровно шестью месяцами раньше обрушился на мою руку, и время совпало до минуты. Когда все оставили меня одного, я провел церемонию — развеял пепел сожженной руки в том месте, где произошел несчастный случай, и за два дня до своего двадцать восьмого дня рожденья стер с южной стены все видимые остатки надписи «RIP ОКТ 75 АРОН АПР 03». Позже тем же вечером, вернувшись на вертолетную стоянку, я уронил пластиковый стаканчик с вином на туфлю Тома Брокау.[97]

В течение всего лета мы с сестрой постоянно шутили по поводу моего нового статуса пирата, выкрикивая хором «ррр» и «я — пиррррат». Представьте себе, как мы веселились, когда обнаружилось, что 19 сентября 2003 года официально признано Международным пиратским днем. Через месяц я приехал в Аспен на Хеллоуин в костюме капитана Крюка и был в восторге, когда столкнулся с приятелем-альпинистом, одевшимся под «Арона Ральстона после самоампутации».

Осенью и зимой я снова занялся горным велосипедом, скалолазанием, ледолазанием, бэккантри-телемаркингом,[98] лыжными походами и одиночными зимними восхождениями. Я залез на Вильсон и на пик Эль-Дьенте 17 и 18 марта 2004 года — официально это был еще зимний сезон. Это были первые после несчастного случая восхождения на четырнадцатитысячники — зимой и в одиночку. Теперь на моем счету их стало сорок семь из пятидесяти девяти. В следующие два сезона я планирую завершить проект и стать первым человеком, который в одиночку покорил все пятьдесят девять вершин Колорадо выше четырнадцати тысяч футов зимой. К концу сезона я делал почти то же самое, что до несчастного случая, а иногда лучше своего прежнего уровня. Вместе с другом и соседом по комнате Элиотом Ларсоном мы участвовали в Большом траверсе хребта Элк — в лыжных гонках от Крестед-Батт до Аспена, и сделали это на шесть часов быстрее, чем мы с Гарретом Робертсом в 2003 году, когда у меня были обе руки. На следующий год я подумываю отрезать себе левую руку и посмотреть, насколько быстрее я стану.

После всего, что произошло, после всех подаренных мне возможностей, после новых горизонтов, которые продолжают открываться передо мной, я чувствую себя очень счастливым человеком. Я был частью чуда, которое коснулось многих в мире, и не променяю его ни на что, даже обратно на руку. Моя травма и спасение из каньона Блю-Джон стали самым прекрасным духовным опытом в моей жизни. Если бы я перенесся назад во времени, зная все это, я бы все равно сказал Меган и Кристи «увидимся позже» и отправился в одиночку в эту узкую трещину. Я многому научился и ни капли не сожалею об этом выборе. Напротив, он подкрепил мою веру в то, что духовная цель живых людей — следовать своему счастью, искать свою страсть и проживать жизнь, вдохновляя друг друга. Все остальное вытекает из этого. Находя вдохновение, мы испытываем потребность действовать на благо себя и окружающих. Даже если для этого нужно сделать тяжелый выбор или отрезать что-то и оставить это в прошлом.

Прощание — смелое и мощное начало.