Глава VII Оборона северного Шпандау

Мы проходим через ворота казарм во второй раз. Четыре недели нас это не так радовало, как теперь, но сегодня? Сегодня нам кажется, что это — оазис спокойствия и мирной жизни, пусть даже всего на несколько часов.

Проходим мимо зданий к плацу. Гражданские, бежавшие из тех частей города, где идут бои, стоят перед блоками казарм. Дети играют неподалеку. В это время солдаты отправляются сражаться с врагом. Мы слишком устали, совершенно измотаны тем, что пережили за последние две недели.

Выстраиваемся перед штабом батальона. Наши ряды сильно поредели. Нас осталось немного — пятьдесят восемь изможденных юных лиц. В одинаковых серых касках мы, объединенные общей усталостью, кажемся очень похожими. Таково лицо нашего поколения. Лейтенант возвращается и дает команду: «Разойдись!» Мы проходим мимо вещевых складов, расположенных возле восточного блока. Все здания битком набиты солдатами и беженцами-гражданскими, и поэтому нам приходится спать в конюшне[71].

Стоим перед входом в конюшню. Начинается дождь. Холодный ветер гуляет между корпусами казарм. Заходим внутрь. Нашим временным жилищем становится чердак. Бросаем на пол наши вещи и радуемся тому, что наконец обрели хотя бы какое-то пристанище. В крыше отсутствуют несколько плиток черепицы, и внутрь попадают капли дождя. Снимаем сапоги с натруженных ног, собираемся в кучу и пытаемся заснуть.

Холод не дает уснуть. Дрожа, ходим по комнате. Стараемся ступать осторожно, потому что подошвы ног у нас натерты и покрыты волдырями. Вскоре к нам заходит пара санитаров из лазарета и начинает обрабатывать наши многострадальные ноги. Они пытаются сделать это при помощи ножниц, игл, йода и мазей. Нам быстро срезают мозоли и быстро прижигают их йодом. Я сильно сомневаюсь, что от этого будет какой-то толк.

Разбредаемся и по отдельности ходим по казармам в поисках еды. Мы не ели весь день и хотим найти хотя бы что-нибудь. Из этой затеи ничего не получается. Беженцы, женщины и дети, так же, как и мы, бродят по казармам и просят у солдат еду. Их мужей и отцов одели в военную форму и бросили на защиту города. Зенитные орудия, которые стояли на учебном плацу, отправлены вместе с солдатами-зенитчиками оборонять городские улицы. Несколько венгров, оставшихся от почти полностью уничтоженных венгерских полков, сиротливо жмутся к стенам помещений. Ищу Виндхорста, надеясь узнать у него, дадут ли нам что-нибудь поесть.

Виндхорст оказывается в своей старой комнате. Он удивленно смотрит на меня. То, что нам посчастливилось вырваться из кольца окружения к югу от Берлина, кажется ему невероятным. По его мнению, нам крупно повезло. Он считает, что мы достаточно хлебнули за последние две недели и что нам больше не стоит участвовать в боях за Берлин. Спрашиваю его о том, какая сейчас сложилась обстановка, и он рисует такую ужасную картину, что я с трудом осознаю сказанное. Мы упорно пробирались сюда, шли днем и ночью, испытали тяготы и ужасы отступления и угодили в еще больший хаос. И при этом мы не знаем, удастся ли нам на этот раз избежать всего этого ужаса.

Снова выхожу на плац. Небо затянуто серыми тучами. Откуда-то издалека слышны глухие раскаты взрывов. Похоже, что сатанинские легионы обрушили всю свою мощь на наш несчастный город, принеся смерть, ужас и разрушения в последний бастион обороны.

Иду в лазарет и останавливаюсь в дверях. Женщина, бежавшая из Берлина, рассказывает о боевых действиях на городских улицах. Оружие взяли даже дети и старики — их зачисляют в части фольксштурма и бросают прямо в бой. Враг все ближе и ближе подбирается к центру города, несмотря на отчаянные усилия солдат и гражданских сдержать их натиск. Женщины и дети, которым посчастливилось избежать участия в «обороне» города, сидят в подвалах и, по всей видимости, заживо похоронены под обломками рушащихся зданий. Света нет вот уже несколько дней, как нет и воды. Женщина говорит, что ей чудом удалось вырваться из этого «ведьминого котла». Многие из тех, кто пытался бежать, были убиты. Сейчас бежать уже слишком поздно, потому что кольцо окружения смыкается все теснее и теснее. Кроме того, она сообщает, что эсэсовцы создали специальный полк, который следит за фольксштурмом и безжалостно бросает в бой стариков и детей. Патрули обшаривают каждый закоулок, каждый чердак и подвал и выгоняют на улицу всех, кто еще способен носить оружие. В Берлине сейчас воюет больше гражданских, чем военных, добавляет женщина. Она бежала из Вайсензее, который, по ее утверждению, без боя сдан врагу. Она говорит, что вот-вот должны подойти подкрепления, но, похоже, она имеет в виду те же самые подкрепления, на подход которых мы так надеялись. По-прежнему не смолкают слухи о том, что англичане и американцы хотят заключить с нами мир, и тогда русские станут нашими единственными врагами.

Какой-то солдат рассказывает, что враг стремительно захватывает соседние с Берлином города. Русскими уже заняты Ораниенбург, Фельтен, Науэн, Эркнер, Руммельсбург, Фрохнау и Кёпеник. Бои, по всей видимости, вовсю идут в Потсдаме, а Бернау и Рейникендорф уже находятся в руках врага. Берлин — последний оплот обороны, от которого противник отрывает кусок за куском. Город буквально превратился в кровавую бойню. Заканчивается последний акт великой трагедии. Мир рвется на части и падает в бездну крови и страха. Вся наша нация, упрямо цепляющаяся за руины Берлина, неуклонно скатывается в эту пропасть. Возвращаюсь в наше новое жилище. Устало поднимаюсь по лестнице наверх. Лейтенант раздобыл нам немного еды — жидкий, но все-таки горячий суп, в котором плавает несколько капустных листьев. Он не слишком насыщает, но все-таки придает немного сил нашим усталым телам. Поев, отправляюсь на интендантский склад — обменять сапоги и получить новые штаны. Квартирмейстер неохотно выполняет мою просьбу. В его глазах мы все еще жалкие призывники, от которых армии нет никакой пользы и которым сойдет и старое обмундирование. Однако чуть позже он сменяет гнев на милость. Да, мы призывники, но призывники, достойные того, чтобы бросить нас на смерть даже без соответствующей боевой подготовки.

В столовой фольксштурмовцам выдают форму, старую форму довоенных времен с новенькими знаками отличия. Юные девушки расхаживают по казармам в форме войск СС, надев на головы пилотки. Многие из них щеголяют ремнями с кобурой. Они хотят выглядеть воинственными, однако никакого оружия у них нет. Они состоят в так называемых «батальонах смерти» СС, дав клятву умереть, но не попасть в руки врага. Это — естественный результат курсов стрелковой подготовки для женщин. Несколько дней назад они ходили осваивать новый вид «спорта», а теперь вынуждены надеть военную форму. Вряд ли этот «спорт» покажется им таким привлекательным, когда дело примет серьезный оборот. Их бриджи, тесно обтягивающие ноги, явно заставляют солдат воспринимать их не как боевых товарищей, а иначе, гораздо более легкомысленно. Солдаты видят в них удобное средство удовлетворения плотских утех. Девушки это чувствуют и ходят по казармам, горделиво задрав головы.

К зданию вещевого склада подъезжает огромный желтый автобус. Его начинают разгружать. Рядом стоит чиновник, проверяющий каждый выгружаемый предмет. Во двор казарм также въезжают повозки с оружием, в том числе и с пулеметами, и боеприпасами. Это — старое оружие из самых разных стран всех мыслимых типов. Его уносят в казармы. Оно считается вполне подходящим для войск, независимо от того, умеют солдаты стрелять или нет. Беру из тележки новую пилотку, а свою старую забрасываю в кусты. Чуть позже подходят один за другим мои товарищи и выбирают себе головные уборы. Однако вскоре появляется квартирмейстер и обрушивает на нас поток ругани. Однако уже поздно, все выбрали себе новые пилотки и не собираются расставаться с ними. Мы уже побывали в таких переделках, что нам теперь не страшен никакой квартирмейстер.

Мы заходим в казарму. Узнаем, что штабс-фельдфебеля Бекера, бывшего командира роты призывников (как давно это было!), отправили на фронт. Чучело погиб, остался лишь Ритн.

На стене казарменного здания висит огромный пропагандистский плакат, из которого явствует, что русские непременно убьют нас, если возьмут в плен. Невозможно понять, стоит ли верить всему этому. Другой плакат, на котором еще не успела высохнуть типографская краска, словами Геббельса провозглашает: «Самый жуткий и темный час — предрассветный!»

Карта Берлина, включающая пригороды до самого Одера (все еще показаны позиции на Одере), явно свидетельствует о безнадежности сложившейся ситуации. Сегодня линия фронта проходит по станциям берлинского метро. Эркнер — это Восточный фронт. Ораниенбург и Фрохнау — Северный. Потсдам и Вердер — Южный. Только западный Шпандау все еще в наших руках, вот только неизвестно, как долго он будет оставаться немецким.

Возвращаюсь на чердак. Лейтенант Штихлер подсаживается к нам и разговаривает с нами так, как будто мы инвалиды. Сегодня вечером нам снова придется участвовать в боях. Мы надеялись, что получим день передышки. Однако никакого отдыха не может быть в жизни, над которой нависла грозная тень смерти.

Темнеет. Дождь прекратился. В казармах нет электрического освещения. Воды тоже нет. Ее приходится приносить, набрав под расположенной во дворе колонкой. Кто-то приносит наши пайки. Выясняем, что каждому из нас полагается по пол-литра шнапса. Начальство, должно быть, поняло, что нужно каким-то образом снять наше недовольство. Нам также приносят сигареты и шоколад. Делим эти сокровища при свете нескольких свечных огарков. Затем начинается обмен. Меняю сигареты на шоколад и оказываюсь обладателем внушительной порции. Затем вместе с Гейнцем и Штрошном отправляюсь в столовую, точнее, на кухню, где выдают шнапс. Возвращаемся обратно с немалой емкостью спиртного.

Позднее нас делят на несколько отделений, командирами которых назначают унтер-офицеров. Мы больше ничего не говорим, а прямо переходим в то отделение, которое нам больше нравится. Мы снова оказываемся вместе — Гейнц, Штрошн и я. Затем каждое отделение отправляется на оружейный склад. Получаем винтовки и боеприпасы.

В десять часов выстраиваемся перед зданием конюшни. Наши ранцы забиты до отказа, в том числе и грязным нижним бельем. Это имущество вермахта, и мы несем за него ответственность, даже если оно совершенно бесполезно. Проходя мимо казарм, делаю быстрый глоток шнапса, который обжигает мне горло. Сквозь разрывы бегущих по небу облаков иногда выглядывает луна, мирным сиянием освещающая обреченный город. Идем мимо штаба батальона, громко печатая шаг. Проходим через ворота и снова окунаемся в мир большого города. Рассредоточившись под деревьями, идем по насыпной дороге в Шпандау. Справа на железнодорожной насыпи горит цистерна с нефтью. Ввысь вздымаются желтые языки пламени. Небо над Шарлоттенбургом фиолетово-красное от пожаров. Где-то в городе рвутся снаряды, слышно буханье выстрелов из артиллерийских орудий. Откуда-то сзади доносится рокот двигателей. Лейтенант Фрике выбегает на дорогу и машет нам рукой. Невесть откуда появившийся трактор с прицепом останавливается. Лейтенант о чем-то разговаривает с водителем и подзывает нас. Есть возможность проехать небольшое расстояние, а не идти пешком. Мы тут же забираемся в прицеп. Кто-то из нас по ошибке отцепил прицеп, и водитель пытается снова прикрепить его к трактору. Соскакиваю на землю и пытаюсь помочь ему. Горящая цистерна по-прежнему отбрасывает яркий свет. Слышится далекий гул авиационных двигателей. С каждой минутой он становится все громче и громче. Мы отчаянно пытаемся прикрепить прицеп к трактору, но водитель сильно нервничает, и у нас ничего не получается. Между тем стремительно приближающийся самолет повисает в небе над нами подобно гигантской грозной птице. Должно быть, это одна из русских «швейных машинок». Я бросаюсь на землю позади трактора, когда понимаю, что вражеский самолет приступил к бомбометанию. На нас обрушивается дождь осколков. Из прицепа, в котором сидят, сбившись в кучу, мои товарищи, доносятся громкие крики. Я чувствую на своем лице что-то горячее и влажное. Это моя кровь. Крошечный осколок полоснул меня по лбу чуть выше глаза. Мотор неожиданно оживает, и трактор, сорвавшись с места на максимальной скорости, исчезает в темноте. Вдали по-прежнему не смолкает рокот авиационных двигателей.

Мои товарищи успели выпрыгнуть из прицепа и теперь лежат на обочине. Нам повезло, мы отделались лишь незначительными ранениями. Вегнер и Бройер ранены в руку, еще одному из наших осколок попал в ногу. У нас оказывается шесть раненых, они отправляются обратно в казармы.

Продолжаем идти, скрываясь под кронами деревьев. Теперь и мы имеем непосредственное отношение к битве за Берлин. Если так будет продолжаться и дальше, то мы долго не протянем. До моего слуха снова откуда-то доносится гул мотора. Трактор возвращается, проезжает мимо нас, разворачивается и останавливается. Мы забрасываем в прицеп наши вещички и снова залезаем в него. Цепляюсь за что-то мокрое, и мы трогаем с места.

Приезжаем в Шпандау. Минуем развалины домов. Затем едем по мосту[72] и сворачиваем в направлении Шпандау-Вест. Мы все ужасно устали и потрясены недавней бомбежкой. Мы оставили борт прицепа открытым и поэтому каждый раз, когда трактор делает поворот и нас бросает из стороны в сторону, боимся выпасть. Неожиданно трактор останавливается. Хватаем свои пожитки и спрыгиваем на землю. Трактор уезжает и вскоре пропадает вдали. На улице становится тихо, слышны только наши шаги, гулким эхо отдающиеся от стен домов, мимо которых мы проходим.

Идем по улицам в полусонном состоянии. Останавливаемся у входа в бомбоубежище. Отдыхаем минуту и двигаемся дальше. Нам попадается все больше домов, довольно далеко отстоящих от улицы. Все чаще видим сады. Лейтенант сообщает, что мы подходим к Хакенфельде. У обочины дороги видим многочисленные щели-убежища, фундаменты недостроенных противотанковых заграждений. Слева яростно горят штабеля досок и навесы большой лесопилки, ярко освещая улицу[73]. Над нами пролетает еще один самолет, и мы снова бросаемся на землю. Слышим разрывы бомб и свист осколков. Бомбы падают в охваченные огнем навесы и сараи. В воздух взлетают горящие обломки дерева, посылая во все стороны снопы искр. Снова слышим рев двигателей заходящего на цель самолета, свист и взрывы бомб. На улице становится светло, как днем. Крепко вжимаемся в сетчатую проволочную изгородь, как будто она может укрыть нас от бомб. Впиваемся пальцами в землю. На другой стороне улицы бомбы все так же летят в охваченные пожаром строения, отчего языки пламени взлетают все выше и выше. Наши сердца бешено стучат. Молимся, чтобы все это поскорее закончилось.

Затем неожиданно становится тихо. Самолет улетает, и рокот его двигателей с каждой секундой становится тише. Отряхиваем с мундиров песок и отправляемся дальше. Слева виден квартал жилых домов, справа — огромное здание, в сотнях окон которого отражается огонь пожарищ. Длинная и высокая кирпичная стена отделяет инструментальный завод[74] аэродрома Хакенфельде от улицы. Снова раздается рокот авиационных двигателей. В небе снова появляются самолеты, и снова мы бросаемся на землю и терпеливо ждем окончания налета. Раздается оглушительный грохот. Бомбы попадают в расположенное рядом с нами колоссальных размеров каменное сооружение. С неба падает дождь каменных обломков, ударяя по нашим каскам и телам. Похоже, что взрывам на улице не будет конца. В лестничном колодце дома на другой стороне улицы неожиданно загорается свет. Мы громко кричим, и свет тут же гаснет. Снова становится темно, кроме пожаров, бушующих со всех сторон.

Наконец воцаряется тишина. Перебегаем улицу и ныряем в какое-то здание. Спускаемся по лестнице в подвал, где видим свет зажженной свечи. В углу сидя спит наш лейтенант. Он успел забежать сюда, как только начался воздушный налет. Сажусь в угол и пытаюсь уснуть. В дверях вспыхивает яркий свет, и внутрь кто-то входит. Из радиоприемника доносятся приглушенные звуки маршей. Их сменяет человеческий голос: «Бои за столицу приобретают ожесточенный характер… Занятая врагом станция Кёпеник после контратаки снова в наших руках, но враг настойчиво атакует. Прорыв советских войск на Пренцлауэр Аллее был остановлен. Враг пытается прорваться в Берлин через северные пригороды». Затем звучит гимн «Германия превыше всего!». Вспоминаются слова Геббельса — «Самый жуткий и темный час — предрассветный!».

Свеча гаснет. Дверь бомбоубежища плотно закрыта. Из темного угла доносится храп, кто-то разговаривает во сне. Сворачиваюсь калачиком и пытаюсь уснуть, но сон никак не идет. Мысли не дают мне покоя. Смотрю на часы. Уже поздно. Минувший день как-то незаметно сменился новым, пока мы лежали здесь в ожидании чего-то неясного. Я не знаю, почему это[75].



Вторник, 24 апреля 1945 года

Примерно в три часа в наш подвал спускается вестовой. Мы получаем приказ отправиться в полицейское училище, что возле Йоханнесштифта[76], где уже мирно спят наши товарищи, руководимые штабс-фельдфебелем. Поднимаемся вверх по лестнице и выходим на свежий ночной воздух. Впереди угрожающе высится громада административного здания. Догорают руины лесопилки. Над поверхностью земли висит туман.

Идем по улицам и почти спим на ходу. Не обращаем внимания на окружающее пространство, оно повсюду кажется нам совершенно одинаковым. Хотим отдыха, страстно желаем поскорее найти место, где можно спокойно вытянуться и уснуть. Проходим в ворота, где на секунду вспыхивает свет фонарика. Рядом со входом видим караульную будку. Идем через площадь, шагая по мягкому песку. Перед нами оказываются свежепокрашенные домики казарм. Проходим через стеклянную дверь, которая закрывается за нами. Вестовой открывает дверь комнаты, ведущей в казарму, где ярко горит свет. Бросаем вещи на пол и заваливаемся на койки. Мы хотим только одного — спать.

Чей-то голос сообщает, что мы можем получить суп. Двое наших собирают котелки и уходят. Вскоре они возвращаются с полными котелками. Едим густую кашу, которую, должно быть, оставили полицейские, которых спешно бросили в бой. После этого, сытые и довольные, снова ложимся спать.

Яркий дневной свет льется в окна, когда штабс-фельдфебель пробегает по коридорам и свистит в свисток, чтобы разбудить нас. Как только наступает затишье, их величества сразу же вспоминают свои старые казарменные привычки. Ворча, поднимаемся с коек. Мы все еще испытываем усталость, избавиться от которой нам так и не дал короткий сон. Наш повар Эрик уже сварил на кухне кофе. Перед его раздачей взбадриваемся парой глотков шнапса. После этого нам надо идти в другое здание. Нас снова делят на отделения, потому что ночью мы лишились нескольких человек. Командиром нам назначают нового, невесть откуда взявшегося унтер-офицера. Получаем приказ положить вещи в шкафчики, потому что в полдень будет перекличка и проверка наших коек и личных вещей.

Комнаты в ужасном состоянии, всюду грязь и пыль. Кухня напоминает свинарник. Она завалена остатками пищи, на полу грудой валяется небрежно брошенная форма. Блюстители закона явили нам «яркий» образец чистоты и порядка. Штабс-фельдфебель хочет занять комнату командира полицейской роты и поэтому приказывает мне, Гейнцу и Штрошну вычистить ее. Мы находим бутылку неплохого шнапса и поочередно прикладываемся к ней. Скоро она оказывается пустой. Заливаем ее водой, кладем на прежнее место и переходим в другую комнату. Гейнц находит там еще одну бутылку шнапса. Судя по всему, господа из полиции живут небедно. Теперь им пришлось все это бросить и заняться тем, чего они никак не ожидали, — участвовать в настоящем бою. Мы не испытываем к ним неприязни, поскольку у нас появилась возможность воспользоваться их запасами. Неожиданно на нас накатывает огромная усталость. Мы слишком много выпили и вдоволь отведали всяких хороших вещей. Забираю с собой несколько книг, которые нашлись в одном из шкафчиков. Возвращаемся в свою комнату и ложимся на койки. Гейнц устраивается рядом со мной, возле него ложится Штрошн. Как хорошо, что здесь нет двухъярусных коек, мне ни за что не удалось бы вскарабкаться наверх.

Проснувшись, чувствую, что моя голова раскалывается от боли. Гейнц сообщает, что нужно выйти из казармы, потому что объявлена тревога. Когда я встаю, руки и ноги не слушаются меня. Голова сильно кружится. Засовываю в карман шинели банку тушенки, кладу в ранец сигареты. Хватаю винтовку и собираюсь выходить наружу, к моим товарищам, строящимся у входа в казарму. Задерживаюсь на мгновение и беру с собой носки и фотоальбом. Слышу, как меня зовут, и поспешно выбегаю из комнаты. Появляется лейтенант, и мы покидаем казарму.

Теперь, при дневном свете, понимаем, где мы находимся. Шагаем по асфальтовому покрытию дороги, по обе стороны которой протянулись высокие здания и конюшни. Это училище полиции и НАПОЛА, поясняет лейтенант. Останавливаемся перед зданием, вокруг которого стоят люди в форме войск СС и подростки из гитлерюгенда[77]. Нам выдают оружие и боеприпасы. Каждое отделение получает по пулемету и по два панцерфауста. Остальным придется нести боеприпасы. Наш лейтенант встревожен. Мы и так нагружены, как ослы, а парни из гитлерюгенда выносят для нас все новое и новое оружие и боеприпасы. Одному нашему отделению выдали пулемет времен Первой мировой войны, но никто из нас не знает, как с ним обращаться. Тем не менее пришлось взять и его. После этого мы уходим.

Проходим через те же ворота, через которые мы прошли минувшей ночью. У меня на шее болтается несколько пулеметных лент. В обеих руках по полотняному мешку, наполненному пулеметными патронами. На улице стоят полицейские, вооруженные винтовками и панцерфаустами. Под деревьями несколько огнеметных танков войск СС, готовых в любую минуту отправиться в бой. Слышим выстрелы и взрывы, доносящиеся с улиц, расположенных впереди. Справа от нас находится лесной массив, слева — частные дома. Парни из гитлерюгенда возвращаются обратно по шоссе.

Идем вперед, и с каждым шагом все слышнее становятся звуки близкого боя.

Лейтенант о чем-то разговаривает с офицером СС, и мы сворачиваем с дороги и движемся через лес параллельно железнодорожному полотну. Штабс-фельдфебель сообщает, что железная дрога ведет к Бетцову. Слева видим в саду большой дом, похожий на госпиталь или монастырь. Лейтенант говорит, что это уже Йоханнесштифт и что русские уже заняли дорогу, оставшуюся у нас за спиной. Замечаем флаг Красного креста. Снова поворачиваем направо и углубляемся в лес. Впереди несколько домов[78]. На пороге стоят женщины, они хотят понять, что происходит. Чего им стоит больше бояться — шума боя, доносящегося слева, со стороны Йоханнесштифт или же стрельбы со стороны леса, где проходит трамвайная линия?

Идем по трамвайным путям. Я, Гейнц и Штрошн стараемся держаться позади, потому что враг, судя по всему, находится впереди, на перекрестке. По обе стороны дороги тянутся стены живой изгороди. Неожиданно из какого-то переулка появляется отряд фольксштурма, который тут же присоединяется к нам и идет следом. Неожиданно над верхушками деревьев возникает вражеский самолет и поливает дорогу пулеметным огнем. Ныряю в заросли живой изгороди и падаю на землю. Оставаться на дороге в эти мгновения — чистое безумие.

Опасность наконец миновала. Выползаем из кустов и идем дальше. На перекрестке стоит немецкий танк и стреляет по улице. Кое-кто из солдат бросается вперед, мы же отступаем назад. Эти парни могут делать все, что им угодно, но для нас в данный момент самое главное — чтобы нас оставили в покое.

Мы останавливаемся неподалеку от Йоханнесштифта, перед железнодорожной линией, ведущей на Бетцов. Здесь находятся траншеи, вырытые фольксштурмом. Командир фольксштурмовцев с четырьмя звездочками на петлицах[79], — он слишком высокого мнения о себе, — не хочет, чтобы мы занимали эти окопы. По правде говоря, в данный момент эти окопы не слишком нужны нам, потому что они вырыты перед самым лесом, а нам придется целиться в направлении ограждения Йоханнесштифта, за которым находятся густые заросли живой изгороди. Когда здесь окажутся русские, то они перестреляют нас, как зайцев, если мы не увидим их первыми.

За нами устраиваются в окопах фольксштурмовцы. Наши окопы не так уж плохи, потому что расположены не слишком близко к передовой. Шум боя со стороны Йоханнесштифта становится еще громче. Наш лейтенант проходит по траншеям и сообщает, что более пятисот тяжелораненых находятся в расположенных перед нами зданиях и главный врач обсуждает с эсэсовцами возможность сдачи их противнику, чтобы избежать лишнего кровопролития, но командир отряда СС с этим не согласен.

Кладу боеприпасы на землю. Наши траншеи замаскированы ветками и еловыми лапами, так что перебираться от одной огневой точки до другой можно только ползком. Гейнцу достается место рядом со мной, и у нас есть возможность разговаривать друг с другом. Мы оба сильно проголодались. Моя головная боль, вызванная бессонной ночью и излишней порцией алкоголя, уже прошла, но голод по-прежнему терзает меня, поскольку сегодня мы еще ничего не ели. Позднее фольксштурмовцы получают достаточное количество горячей пищи, нам тоже немного достается. К сожалению, у меня нет с собой ни котелка, ни ложки, но один добрый фольксштурмовец любезно выручает меня. Позднее Блачек приносит нам большой термос с горячим чаем.

Время тянется ужасно медленно. Наконец устанавливается полная тишина. Открываю банку тушенки, которую мы с Гейнцем тут же съедаем. После этого отправляемся на нашу огневую точку. Ночь нам придется провести в ней. Фольксштурм решил разойтись по домам — пожилые мужчины хотят вернуться к женам прежде, чем здесь окажутся русские. Не обращая внимания на мольбы и угрозы своего командира, они исчезают среди деревьев. Поняв, что остался один, уходит и их командир.

Становится темно и холодно. Ночь сегодня удивительно тихая. Время от времени по брустверу проходит штабс-фельдфебель, предупреждая нас, чтобы мы не смели спать. В одном месте траншея проходит под забором, и мы с Гейнцем уходим по ней на дальний конец сада, где находим в сарае немного соломы. Приносим ее в наш окоп. Затем в том же саду находим доски, которые перебрасываем через забор. Укладываем доски на дно окопа и бросаем на них солому. Накрываем окоп сверху ветками и лапником, однако это не спасет нас от тянущего от земли холода. Ложимся и крепко прижимаемся друг к другу. Затем снова встаем, так и не согревшись и дрожа от холода. Ночь кажется нам бесконечной. Над землей стелется туман, поблескивая серебром. Откуда-то издали доносятся голоса и звук выстрела. Делаем по глотку холодного, как лед, шнапса. Наши ноги и тела болят от холода. Мы снова садимся, сгорбившись от усталости. Какой смысл бодрствовать ночью, если наши тела нам больше не повинуются?

Холод снова и снова заставляет нас вставать и двигаться. Выбираемся из окопа и ходим по саду. Находим еще соломы и снова утепляем окоп. Согреться никак не удается. На нас лишь тонкие мундиры, а в наших желудках снова пусто. Никогда не представлял себе, что апрельские ночи могут быть такими холодными.

На ночном небе медленно восходит луна, которую часто затемняют бегущие облака. Над миром безмятежно сияет россыпь звезд. Со стороны леса доносится легкий шорох ветвей, колеблемых ветром. Время тянется медленно, мы считаем минуты этой бесконечной ночи. Снова прикладываемся к шнапсу, как какие-нибудь завзятые пьянчужки. Даже алкоголь не помогает нам согреться. Нас снова бьет дрожь. Смертельно усталые, мы ходим по саду, мечтая о теплой постели и блаженном сне. Ложимся на солому на дно окопа и несколько минут отдыхаем. Лежим до тех пор, пока холод не заставляет нас встать и начать двигаться. Время движется все так же медленно. Ночную тишину нарушает удар городских часов на башне. Час ночи. Начался новый день. Снова ложусь и пытаюсь уснуть. Сворачиваюсь калачиком и, наконец, погружаюсь в сон[80].


Среда, 25 апреля 1945 года

Я просыпаюсь. Тело буквально онемело от ночного холода и неудобного сна. Вылезаю из траншеи и отправляюсь в сторону леса, пытаясь ходьбой немного размяться и разогреться. Звезды на небе начинают гаснуть. Над землей все еще стелется туман. Смотрю на часы. Почти четыре утра. Из окопа вылезает Гейнц и присоединяется ко мне. Мы вместе отправляемся на командный пункт к нашему лейтенанту. Практически никому из нас не удалось выспаться этой ночью. Все дрожат от холода. Мы стоим в окопах или прогуливаемся неподалеку, пытаясь немного согреться, поскольку наши тонкие мундиры нисколько не спасают от холода. Если бы мы вчера знали, что означают слова «вернемся вечером», то наверняка оделись бы теплее.

Понемногу начинает светать. Возвращаются несколько фольксштурмовцев. Они явно с неохотой покинули теплые постели и, подойдя к нам, начинают жаловаться. Со стороны дороги, ведущей в Йоханнесштифт, доносятся звуки далеких взрывов. Выстрелы и взрывы становятся все громче и громче. Забираемся в траншеи и смотрим на расположенные впереди заросли живых изгородей, понимая, что если враг появится сзади, то мы не сможем увидеть его.

На тележке, в которую запряжена лошадь, приезжает наш повар Эрих. Он привозит нам горячий чай. Кроме того, нам выдают суп и по пол-литра шнапса на каждого. Наконец нам удается согреться. Блачек, вестовой лейтенанта, сообщает, что к полудню будет сдан Йоханнесштифт и нам не придется долго здесь оставаться.

Оставляем в траншеях большую часть боеприпасов, после того как лейтенант приказывает нам построиться. Рота войск СС, которая вчера прикрывала наш тыл за лесом, на позициях возле перекрестка, отступила сегодня на рассвете. Из этого следует, что наш отряд снова оказался в опасном положении. Мы быстро отступаем, двигаясь вдоль железнодорожного полотна. Где-то в лесу грохнул одиночный выстрел. Затем снова становится тихо, правда, не надолго. Шум боя, доносящийся сзади, со стороны дороги, становится громче. Теперь мы отчетливо слышим выстрелы из танковых пушек. Проходим мимо новых позиций, занимаемых войсками СС и отрядом гитлерюгенда.

Наш лейтенант вступает в разговор с офицером СС, который хочет, чтобы мы заняли окопы рядом с его солдатами, но мы отправляемся дальше. Нам нужно прибыть в Хакенфельде для получения нового приказа. Жители соседних домов выходят на порог и внимательно прислушиваются к звукам боя, который идет уже где-то совсем рядом. Отряды фольксштурма одеты в эсэсовскую форму, которая нелепо сидит на людях самого разного возраста. Это и совсем юные мальчишки из гитлерюгенда, и семидесятилетние старики. Всем им пришлось нарядиться в камуфляжную форму войск СС, взять в руки оружие и приготовиться в любую минуту вступить в бой. В некоторых местах проходы в уличных баррикадах уже заложены и за ними спрятались мальчишки из гитлерюгенда с панцерфаустами в руках.

Из-за туч пробивается солнце и ярким светом заливает окружающее пространство, которое представляет собой картину полного разрушения. Скорее всего, она будет еще более ужасной. Неподалеку стоят бронетранспортеры и пара огнеметных танков войск СС. Это единственная боевая техника, которой мы располагаем. Нехватки нет только в живой силе. Людей действительно много, но это главным образом старики и дети. Именно им предстоит проливать кровь в боях за столицу. После того как используют их, в ход пойдут женщины. Офицеры СС находят способы и средства пополнять ряды защитников Берлина.

Идем дальше по улицам. Горевшая ночью лесопилка сильно разрушена. Целым, похоже, остался лишь инструментальный завод. Он возвышается нерушимой скалой в океане безнадежной разрухи. Однако все окна в нем выбиты, они ощетинились острыми зазубренными осколками стекла, которые толстым ковром устилают мостовую.

Останавливаемся у заводских ворот, где караульные копают щели-убежища. Лейтенант входит в ворота и отправляется к командиру полка за новыми приказаниями. Тем временем мы садимся возле стены заводского корпуса и греемся на солнце. Какой-то отряд фольксштурма уже получает еду, и мы пристраиваемся к очереди, готовя котелки. Получаем по порции молочного пудинга с вареными сливами. Вообще-то нам не следует сейчас есть, потому что мы не знаем, что с нами может произойти через несколько часов, а в бой идти лучше с пустым желудком. Однако в данный момент нас больше беспокоит другое — мы ужасно голодны и неизвестно, когда нам удастся поесть в следующий раз, сегодня или завтра.

Во дворе между тем царит небывалое оживление. Вестовые и офицеры как сумасшедшие снуют туда-сюда, прибывая на завод и отправляясь в свои части на мотоциклах. Командиры отрядов фольксштурма, в большинстве своем одетые в форму функционеров нацистской партии, выходят из здания и строем уводят своих людей со двора. Уходят даже караульные, стоявшие на посту у заводских ворот.

Лязгая гусеницами, во двор въезжает танк. Когда он останавливается, из его башни вылезает генерал с золотым шитьем на петлицах и погонах. Его грудь увешана медалями. Он проходит вдоль строя солдат, готовя их к предстоящему бою, и рычит на тех, кто неправильно салютует ему. После этого он исчезает в здании, где расположен его командный пункт[81].

Возвращается наш лейтенант. Отныне мы являемся особой оперативной группой под прямым контролем командира полка. Мы отправляемся на передовую прямо сейчас. Пулеметы и панцерфаусты следует оставить на командном пункте. Унтер-офицеры говорят нам о том, какое пищевое довольствие нам причитается, и вскоре мы получаем по пять пайков на человека. Это означает, что нас ожидают самые непредвиденные обстоятельства, потому что иначе нам не досталось бы сразу столько еды. После этого мы строимся. Блачек сообщает нам, что домики, в которых мы оставили наше снаряжение, были сожжены отрядами полицейских, пытавшихся установить огневой вал на территории училища. Получается, что все наши вещи сгорели. Стоило ли возвращаться в Берлин с полной выкладкой, включая выданный нам второй комплект нижнего белья, и выполнять приказ о сохранности имущества вермахта, чтобы наши вещи сгорели в казармах полицейского училища! Однако, несмотря ни на что, подобные мысли не должны нас беспокоить, потому что теперь мы настоящие солдаты в полном смысле этого слова. Наш батальонный командир добился наконец своего. «Личные воспоминания недостойны молодого солдата…»

Мы проходим через заводские ворота. Несколько женщин и молодых девушек стоят возле домов и суют нам хлеб и кружки с горячим кофе, когда мы проходим мимо них. Войска двигаются по дороге в обоих направлениях и рассеиваются по переулкам. Нам навстречу идет отряд фольксштурма, отправляющийся на передовую. Мы видим полные страдания лица взрослых мужчин. В том же направлении идет и офицер войск СС с пистолетом в руке, который разворачивает всех, кто смеет повернуть обратно, даже раненых. Он гонит на передовую даже двух солдат, несущих котел с едой для своих товарищей.

Штабс-фельдфебель идет рядом с нашей колонной и предупреждает о том, что нам следует остерегаться этого лейтенанта СС. Он застрелит любого, кто осмелится не подчиниться его приказу и вернуться, даже несмотря на ранения. У него на груди Рыцарский крест, и раньше он командовал штрафным батальоном, печально прославившимся огромными потерями. Людей безоружными гнали на вражеские позиции, и, как только в батальоне никого не оставалось, в него набирали заключенных, политических и уголовных преступников, которым давали возможность искупить на передовой свои прегрешения перед рейхом. После того как батальон и в таком составе был выбит полностью, его наградили Рыцарским крестом, и теперь, судя по всему, он получит и дубовые листья к кресту прежде, чем закончатся бои в Берлине.

Большие жилые дома остаются позади, и улица становится шире. Справа тянется забор инструментального завода, а слева небольшие частные дома с садами[82]. Под деревьями вырыты щели-убежища, в которых сидят мальчишки из гитлерюгенда в огромных, не по размеру, касках с панцерфаустами в руках. В ночи слышны звуки далекого боя, доносящиеся откуда-то справа, по всей видимости, из Нордхафена, где сейчас, наверное, самое пекло. Потом начинают стрелять где-то впереди, среди деревьев. Дома остаются позади, и шоссе уводит нас в лесной массив. Мы видим дорожный указатель. На одной его стороне написано «Большой Берлин», на другой — «До Фельтена 17 километров». Мы находимся в северо-западной части города, там, куда врагу еще не удалось глубоко внедриться. Перед нами простирается широкое поле, по которому можно добраться до леса. Справа от нас шоссе сворачивает прямо в лес[83]. Отряды войск СС и фольксштурма двигаются вперед, держась обеих сторон дороги. Нам предстоит пробежать через все поле и занять траншеи, протянувшиеся вдоль кромки леса. Слева находится лагерь для иностранных рабочих, принадлежащий инструментальному заводу. Прямо за ним находится противник, обстреливающий нас из пулеметов и винтовок. Бежим под свист пуль через поле. Поле плоское, как тарелка, укрыться негде. Наше единственное спасение — скорость. Приходится бежать очень быстро. Окопы пусты, но если мы не успеем занять их, то в них засядет враг, и тогда мы угодим прямо в их «распростертые» объятия. Наконец, мы добегаем до леса, который укрывает нас от огня вражеской пехоты. Торопливо запрыгиваем в окопы. Лейтенант и штабс-фельдфебель уже здесь, они добрались по ходам сообщения, тянущимся от самой дороги. Лагерь иностранных рабочих находится всего в нескольких метрах от нас. За деревьями справа видна вздымающаяся ввысь заводская дымовая труба. По всей видимости, сам завод уже занят противником.

Окопы едва доходят до уровня груди. Опускаемся на колени и стреляем туда, где протянулись картофельные плантации. Хотя противника мы не видим, но все равно не прекращаем вести огонь. Стреляем, чтобы просто успокоить нервы. Лейтенант перераспределяет наше отделение по разным огневым точкам. Первое отделение должно сместиться в сторону лагеря для иностранных рабочих и занять окопы, ведущие прямо к плантации картофеля. Я следую за ними, поскольку назначен связным от второго отделения.

Пригнувшись, бежим за командиром отделения, несущим панцерфауст. Когда мы добираемся до лагеря для иностранных рабочих, нам приходится вылезти из траншеи и перебежать по тропинке к другому окопу. Теперь плантация картофеля оказывается справа от нас. Противник, вероятно, не заметил нас и продолжает вести огонь по той траншее, где мы только что находились. На краю леса стоит танк. Скорее всего, он подбит.

Наступать по этой траншее не очень удобно, потому что мы не знаем, что находится там, за плантацией. Чтобы не привлекать к себе внимания, движемся, стараясь держаться ближе к земле и воздерживаться от стрельбы. После того как отделение продвинулось довольно далеко вперед, я разворачиваюсь и бегу обратно к своему отделению. Мы не осмеливаемся поднять голову над окопом, потому что противник продолжает поливать деревья пулеметным и винтовочным огнем.

Неожиданно до моего слуха доносится оглушительный выстрел из танкового орудия и чьи-то пронзительные крики. Два человека на всей скорости бегут по тропинке и бросаются в наш окоп. На их лицах написан неподдельный ужас. Оружия у них нет, их беспрестанно бьет дрожь. Немного успокоившись, они докладывают штабс-фельдфебелю о случившемся. Они продвинулись вперед по траншее и почти достигли края леса, когда стоявший возле края просеки танк неожиданно повернул башню и нацелил ее на окоп. Унтер-офицер навел на него свой панцерфауст, но танк выстрелил раньше и попал ему в голову. Фаустпатрон взорвался. Унтеру снесло голову. Несколько наших солдат погибли мгновенно. Гелиос и Рейнике бросились врассыпную и остались целы, потому что не рискнули выглянуть из окопа. Их лица и форма забрызганы кровью. Только сейчас Гелиос замечает, что его ранило в плечо, из которого течет кровь. Он начинает стонать и пытается выскочить из окопа. Мы силой удерживаем его.

Огонь со стороны плантации усиливается. Два наших товарища перевязывают Гелиоса, который после этого замолкает и безучастно ложится на дно окопа. Он кривит бескровные губы и лишь стонет, когда ему становится особенно больно. Рейнеке неожиданно начинает дико кричать и пытается вырваться из окопа. Он всегда отличался выдержкой и чувством юмора, наш старина Рейнеке. Он часто поднимал нам настроение незамысловатой шуткой, заставляя забыть о временных трудностях. Нам пришлось прижать его к земле, чтобы он не вырвался. Ужас того, что он только что пережил, придает ему необычайную силу.

Как только обстановка немного стабилизировалась, оба солдата выскочили из окопа и, пригибаясь к земле, преследуемые вражеским огнем, побежали обратно и вскоре скрылись в зарослях кустарника. Наш маленький отряд тает прямо на глазах. Неужели это наш последний бой? Неужели нам суждено погибнуть в этих окопах?

Мы лежим в окопе и стреляем, перезаряжаем винтовки и снова стреляем. Враг, должно быть, не догадывается о том, насколько малы наши силы, потому что пойди он сейчас в атаку, то полностью уничтожит нас. Стенки траншеи сухие, и после каждого выстрела с них осыпается песок. Наши винтовки все в песке, они раз за разом дают осечку. Требуются немалые усилия, чтобы извлечь патрон из патронника, заложить новый и снова попытаться извлечь его. Неожиданно патрон намертво застревает. Шомпол сгибается, и я никак не могу освободить патронник. Я отказываюсь от дальнейших усилий, с винтовкой уже ничего нельзя сделать[84].

Вижу, как по находящейся справа от нас заводской трубе карабкается вверх какая-то фигура. Все, кто могут стрелять, обрушивают на нее огонь своих винтовок, однако таких среди нас осталось уже совсем немного. Почти у всех из-за песка заклинивает оружие. Однако в человека на трубе все-таки кто-то попадает, и он, добравшись лишь до половины, падает вниз. Вместе с ним на землю летит и какая-то коробка, предположительно телефонный аппарат. Мы надеемся лишь на то, что скоро наступит ночь и под покровом темноты нам удастся отступить.

Неожиданно до нас доносится лязганье танковых гусениц и рев моторов. Поднимаем головы и смотрим вперед, на дорогу. Откуда-то из-за картофельной плантации появляется огромный танк. Затем он останавливается и поворачивает башню. Штабс-фельдфебель требует у нас панцерфауст, но панцерфаустов у нас больше нет. Орудийный ствол опускается ниже и неожиданно изрыгает вспышку огня. С треском ломаются и падают на землю ветви деревьев. Глохнем от грохота выстрела и бросаемся на землю. Траншея ровно, без какого-либо поворота или зигзага, ведет прямо к краю дороги. Изгиб есть только в той стороне, что ближе к лагерю иностранных рабочих. Именно он спасает меня, последнего человека, оставшегося от нашего отделения, от вражеского огня. Рев орудийного огня и треск взрывов стремительно учащаются. Танк прямой наводкой бьет прямо по нашим окопам. Слышны истошные предсмертные крики, которые хорошо различимы даже на фоне орудийной стрельбы. Кто-то бежит по траншее и, выскочив из нее, бросается в направлении нашего тыла. Раздается пулеметная очередь из танка, и человек падает как подкошенный. Танк бьет по окопам с ужасающей точностью, вспахивая их метр за метром. Стенки обрушиваются, заваливая и живых, и мертвых. Вжимаюсь в землю, ожидая в каждую секунду нового выстрела. Мне кажется, что я больше не вынесу несмолкаемого грохота орудий и предсмертных криков умирающих. Ощущаю лишь одно — удары гигантского молота, обрушивающегося на мой мозг и не дающего мне ясно мыслить. Остался ли кто-то живой поблизости? Может быть, все-таки кто-то еще жив в этой огромной братской могиле, в которую превратились наши окопы? Моя винтовка покоится где-то глубоко под слоем земли, сам я наполовину засыпан песком. Танковое орудие по-прежнему продолжает стрелять. Мне кажется, что в мире не осталось ничего, кроме этих выстрелов, все остальное — плод моей фантазии.

Позади нас горят корпуса казарм, до моего слуха доносятся жуткие вопли раненых. Из блиндажей и укрытий-щелей доносятся предсмертные крики раненых немецких солдат, сгорающих заживо. Им никто не может прийти на помощь. Горят не только казармы, но и высаженные возле них деревья. Языки пламени вздымаются высоко в небо с каждым разрывом снаряда. Затем неожиданно становится тихо. Я слышу тишину собственными ушами, однако разум отказывается верить в то, что хотя бы кто-то остался в живых. На фоне этой тишины еще громче слышны крики умирающих и стоны раненых. Затем грохот орудий возобновляется. Снова слышится лязг танковых гусениц, и вестник смерти медленно исчезает среди деревьев. Виден лишь орудийный ствол танка, угрожающе торчащий из кустов на обочине дороги. Только сейчас я снова осмеливаюсь дышать. Видимо, он дает нам лишь короткую передышку. Интересно, есть ли кто-то живой, кроме меня, в братской могиле наших окопов? Удалось ли еще кому-нибудь пережить этот ад? Неужели я остался один?

К моему удивлению, рядом со мной появляется чье-то лицо и я слышу: «Мы возвращаемся!» То здесь, то там появляются человеческие фигуры, откапывающие себя из песка. Люди неуверенно встают и, спотыкаясь, куда-то уходят. Встаю и оглядываюсь по сторонам. Я оказываюсь последним. Быстро ползу вперед, боясь остаться один. Стенки окопов обвалились почти повсеместно, завалив мертвых и раненых. Траншея очень узкая, и поэтому по ней невозможно пройти, не наступив на мертвые тела. Со стороны картофельной плантации снова прозвучали выстрелы. Медлить нельзя. Стиснув зубы, ступаю по все еще упругим телам погибших. Вскрикиваю от ужаса, когда слышу стон какого-то смертельно раненного бедняги, которого я побеспокоил. Затем натыкаюсь на другого умирающего солдата с превратившимся в кровавое месиво лицом. Из его рта струится кровь, и он тихо стонет. В его изуродованном теле все еще теплится жизнь. Мне нужно перешагнуть через него, но я не могу этого сделать.

Из леса доносятся выстрелы. Враг, похоже, подходит все ближе и ближе. Человек, следом за которым я хотел идти, куда-то исчез. Я снова один среди жуткого царства мертвых. Закрываю глаза и встаю, затем медленно ползу по телу умирающего. Чувствую, как с моих рук капает кровь. Мои пальцы перепачканы песком и липкими ошметками человеческой плоти. С трудом сохраняю спокойствие. Кровавая пелена застилает мне глаза, сердце гулко бухает в груди. Наконец я выбираюсь из траншеи. Опускаюсь на землю и неподвижно лежу какое-то время, тяжело дыша и пытаясь собраться с чувствами. После этого делаю еще одно усилие. Со всех стороны доносятся стоны и хрипы умирающих. Убегаю со всех ног из этого жуткого кладбища, забыв про осторожность, чтобы только больше не видеть изуродованных тел, в которых еще теплится искра жизни. Неожиданно испытываю чувство вины за то, что я еще жив, и от этой мысли бегу еще быстрее. Натыкаюсь на панцерфауст, наполовину засыпанный песком. Сворачиваю в траншею, ведущую в тыл. Прямо перед собой вижу спину какого-то бегущего солдата и облегченно вздыхаю. Прочь от царства смерти! Я не хочу умирать! Я хочу жить!

Немного замедляю бег, когда вижу офицера СС с Рыцарским крестом, который стоит в щели-убежище и стреляет. Впервые за последнее время оглядываюсь. По дороге бегут к лесу какие-то люди, исчезающие среди деревьев. Их становится все больше и больше. Офицер СС хладнокровно прицеливается и нажимает на курок автомата. Когда у него кончаются патроны, он передает его стоящему рядом ординарцу. Тот снова наполняет магазин и возвращает ему автомат. После каждого выстрела убитый враг падает. Эсэсовец продолжает стрелять. Похоже, что он чувствует себя опьяневшим от крови охотником, стреляющим зайцев, однако его жертвами становятся люди, а не животные. Унтер-офицер моего отделения стоит в окопе вместе с Паулатом. Эсэсовец подзывает их и приказывает им ждать, когда он закончит. Мне тоже приходится остановиться и ждать. Я все еще сжимаю в руках винтовку, которая не стреляет и от которой уже нет никакой пользы. Перед моими глазами все еще стоят мои умирающие товарищи, изуродованные танковыми снарядами. Чувствую, как в моем горле застревает комок.

Пока офицер СС продолжает стрелять, мы медленно пятимся назад. Неожиданно опускаются сумерки. Наступающая темнота берет верх над эсэсовцем, и он отправляется вперед вместе со своим ординарцем. Он приказывает нам оставаться на месте и никуда не уходить, но как только скрывается из вида, мы разворачиваемся и бежим по траншеям в тыл. Справа от нас протянулось поросшее кустарником поле, на котором лежит несколько мертвых тел. На бруствере окопа слева от меня замечаю офицерский рюкзак. Мы с Паулатом подхватываем его и бежим дальше. Траншея сворачивает влево и упирается в противотанковое препятствие. Здесь стоят несколько фольксштурмовцев, тревожно вглядывающихся в темноту. Они помогают нам выбраться из траншеи, и мы наконец можем перевести дух.

Наши войска отступили, и фольксштурмовцы также ждут приказа отступать. У обочины стоит горячий котел с едой. Возвращается офицер СС вместе со своим ординарцем и уходит в направлении тыла. На земле в луже крови лежит какой-то гражданский. Под деревьями валяются беспорядочно разбросанные оружие и боеприпасы. Мы с Паулатом копаемся в найденном офицерском рюкзаке и обнаруживаем сигареты, шнапс, консервированные сосиски и мясо. Набиваем полные карманы, а остальное забрасываем в кювет.

Между тем уже совсем стемнело. Из тыла возвращается штабс-фельдфебель и приказывает нам оставить позиции. Уходим вместе с фольксштурмовцами. Вдоль дороги лежат окровавленные тела людей, это главным образом фольксштурмовцы в гражданской одежде. С каждой минутой становится все темнее. Завтра или, возможно, даже сегодня здесь уже будет враг.

Слева от нас тянется забор инструментального завода. Справа начинаются высокие жилые дома. Дорогу перед нами перегородило противотанковое заграждение. Проскальзывая мимо него, видим, как все тот же офицер СС размахивает пистолетом и останавливает возвращающихся людей. Они тут же попадают под командование отряда СС. Неожиданно прямо на дороге начинают рваться артиллерийские снаряды. Все кидаются врассыпную. Я бросаюсь на другую сторону улицы и бегу мимо баррикады в подъезд какого-то дома, где перепуганные жильцы спешно спускаются по лестнице в подвал. Неожиданно до моего слуха доносится голос нашего лейтенанта, и я решительно проталкиваюсь к двери. Обстрел прекратился так же неожиданно, как и начался. Снова выхожу на улицу, где вижу лейтенанта вместе со штабс- фельдфебелем. Из дверей соседнего дома появляется Паулат. Солдаты и фольксштурмовцы продолжают идти дальше, явно не намеренные позволить кому-либо остановить их. Кто-то говорит, что тот офицер СС убит.

Возвращаемся на завод. В подъездах и подвалах домов лежат солдаты, время от времени какая-нибудь женщина перебегает улицу. Подходим к воротам завода. В темноте виднеются очертания здания заводоуправления. Через ворота проходим по кучам битого стекла к входу в здание и спускаемся в подвал. За столом, выставленным в коридор, сидит штабс-фельдфебель. Спрашивает, есть ли кто-то еще, кроме нас. Ищем место для отдыха и устало опускаемся на пол. Лейтенант зовет нас и просит подойти к столу. Из темноты с разных сторон появляются лица солдат, освещаемые лампой, что стоит на столе. Мы собираемся вместе и ждем появления новых людей, но никто больше не приходит. Лейтенант пересчитывает нас. Двадцать восемь человек. Остальные мертвы, ранены или пропали без вести. Штабс-фельдфебель записывает наши имена, имена последних солдат, оставшихся от нашей роты. Затем начинается подсчет отделений. Остался один лишь унтер-офицер, остальные погибли. Первого отделения больше нет, все или погибли, или пропали без вести. Из всего второго отделения живым остался только я. Даже мои друзья, на которых я могу положиться в трудную минуту, Гейнц и Штрошн, пропали без вести. Третье отделение осталось в живых, включая унтер-офицера. В других отделениях осталось по паре человек. Штабс-фельдфебель зачитывает имена погибших и пропавших без вести. Мы тупо и устало отвечаем: убит, убит, пропал без вести, убит, пропал без вести, убит, убит… Длинный список. Среди тех из нас, кто остался жив, есть раненые. Мы устали до смерти, наши лица бледны как мел. От голода у всех скверное настроение. После этого мы возвращаемся в коридор и устраиваемся на полу возле стен. Время от времени мимо нас проходят другие солдаты, спускающиеся в подвал. Они двигаются в темноте на ощупь. Иногда открывается дверь и в коридоре становится светлее. Свет падет на лежащие на полу тела спящих, они похожи на мертвых. Двое наших отправляются за едой. Теперь в этом отношении забот у нас значительно меньше.

Вскоре они возвращаются, и унтер-офицер раздает нам еду. Мы получаем хлеб и масло, поскольку и того, и другого имеется в избытке. То, что ранее предназначалось для пятидесяти восьми человек, теперь достается двадцати восьми. Каждому из нас достается по десять пайков. Подобная щедрость неудивительна, потому что в комнатах подвала еды в избытке.

Съедаю несколько галет. Закуриваю и ложусь на цементный пол. В коридор заходят все новые и новые солдаты. Мы находим в углу кучу досок, кладем их на пол, устраиваемся на них и пытаемся уснуть.

Чуть позже появляется унтер-офицер и объявляет, что желающие могут получить суп, но для этого следует поторопиться. Идем по коридору туда, где горят свечи, мимо других солдат, укладывающихся спать, как и мы, на полу. Мы идем рядом с Паулатом, перешагивая через спящих. За нами следует Зольга. Поднимаемся по лестнице и выходим из подвала через разбитую стеклянную дверь, выходим в освещенный луной двор и ищем здание столовой. Идем по тропинке, поросшей с обеих сторон кустарником. Видим справа плоскую крышу столовой и сворачиваем к ней. Над входом висит разбитая вывеска с немецким орлом и свастикой. Дверь сорвана с петель. Заходим внутрь. Сквозь пробитую бомбой крышу в комнаты падает лунный свет. Под ногами хрустят осколки стекла и черепицы.

В углу помещения выдают еду. Какая-то женщина передает нам тарелки и ложки, а повар щедро наливает суп. Быстро съедаем свои порции и протягиваем тарелки за добавкой. Поев, возвращаем тарелки и ложки и, осторожно обходя груды обломков, возвращаемся в подвал. Дверь оставлена открытой, и мы видим ящики с продовольствием, громоздящиеся до самого потолка. Пара гражданских просит хлеба, но их прогоняют прочь.

Заходим в коридор, прикрываем за собой дверь и, перешагивая через спящих, отправляемся к своему месту. Несколько человек, сидя в углу, играют в карты. Оставшиеся в живых солдаты нашей роты стараются держаться вместе. Лейтенант и штабс-фельдфебель устроились за столом и пытаются заснуть. В темноте мерцают огоньки сигарет. Солдаты устало бредут по коридору в поисках места для сна. Унтер-офицеры наклоняются над спящими, светят им в лица фонариками, чтобы узнать своих подопечных.

Кто-то вполголоса что-то рассказывает. Позднее узнаем историю о десятилетнем ребенке, которого мать послала к солдатам попросить еды и который подорвался на мине. Несчастный лишился ног по колено, а его юный братишка погиб сразу.

Негромко разговариваю с лежащим рядом со мной Паулатом. Минувший день вырвал из наших рядов так много товарищей, и нам кажется, будто мы и сейчас видим, как они где-то под звездным небом умирают в лужах крови.

Рейнеке, обычно такой нормальный и уравновешенный, который так сильно страдал и убежал куда-то в тыл. Я думаю о его матери, доброй и щедрой женщине, которая приходила к нему в казарму на Пасху и просила нас присматривать за его сыном, потому что он остался у нее последний. Теперь он пропал, и она будет долго ждать его возвращения.

У него была большая голова и золотисто-льняные волосы. Он был самым энергичным из нас, всегда отличался склонностью к выдумкам и розыгрышам. Он любил поддразнивать товарищей, обожал рассказывать всякие небылицы. Иногда он даже раздражал нас этим и мы давали ему взбучку, но серьезно на него никто не сердился. Несмотря на свой юный возраст, ладони у него были огромные, как лопаты. Рейнеке еще школьником помогал своему отцу в мастерской. Он всегда с такой радостью рассказывал об этом. Когда его призвали в армию, ему пришлось оставить свой отряд юнгфолька[85], которым командовал. Ему очень не хотелось оставлять своих товарищей, по крайней мере, он так нам говорил. Рейнеке истово верил в победу немецкого оружия и слепо обожал Гитлера. Он даже придумывал какие-то сказки в чудо-оружие, в которое мы уже давно перестали верить. Когда не сбывалось то, что нам обещали, он говорил, что Гитлер не может за всем уследить. Когда же мы попали на фронт и оказались в настоящем аду, он здорово притих. В последние дни, вырываясь из окружения и совершая вместе с нами изнурительные ночные марш-броски, Рейнеке окончательно увял. Куда-то исчезла его былая жизнерадостность, вера в победу сменилась горечью и скептицизмом. Сейчас он лежит где-то, в каком-нибудь лесу, в поле или на дороге.

А Гарри Тишвиц, что случилось с ним? Гарри родом из небольшой деревни под Берлином. Он был неисправимым книжным червем, всегда таскал с собой любимые книги; прочитав, он повсюду раскидывал их. Все свои деньги он тратил на посещения театра. Он мечтал после окончания войны сходить в какой-нибудь хороший театр, не опасаясь в самый разгар спектакля воздушного налета и необходимости бежать в бомбоубежище. Он жил с матерью и сестрой и учился в берлинской школе. Каждый раз, когда его мать приходила к нему в казарму и приносила пакет с едой, он неизменно делился с нами то куском пирога, то колбасой или ветчиной, отмахивался от нашей благодарности и тут же с головой уходил в чтение книг. Даже отправившись на фронт, он захватил с собой пару книг, которые всегда носил с собой в солдатском ранце и отказывался бросить их. Среди нас, семнадцатилетних, он держался особняком. Когда раненые начинали стонать и просить о помощи, то звали Гарри и успокаивались в его обществе. Теперь он мертв, и ему уже никогда не попасть в театр и не читать любимых книг.

А Штанденберг, Кранц, Маттерн, Остерберг? Где они? Лежат, убитые, в каком-нибудь окопе? Кто был тот солдат с изуродованным лицом? Страшно даже думать о том, что когда-то он был нормальным здоровым человеком, который, как и все мы, был ребенком.

Мы слышим погребальную песню, а не победоносные фанфары, потому что утратили прежнюю веру. Список этих погибших детей не полон, поскольку в них имена только тех, кого я знал лично. Кто знает тех безымянных солдат, что лежат на городских улицах? Тех, чьи тела разбросаны по полям войны? Где те близнецы, где Хюстих, Герке, Виттхоф, Вайзербергер, Ланге и Шмитт? В какой яме лежит Зандер, великан-пруссак, который так любил свою мать и писал ей нежные письма; который не терял бодрости духа и чувство юмора; который так любил жизнь во всех ее проявлениях?

Сон никак не идет ко мне. Перед моим мысленным взором возникают призрачные лица погибших товарищей. Съедаю еще одну галету и закуриваю новую сигарету, счет которым за последние сутки я уже давно потерял. Свечи погасли, со всех сторон из темноты доносится храп спящих и стоны раненых. Слабый свет лампы мерцает на столе, привалившись к которому спят лейтенант и штабс-фельдфебель. Время от времени кто-то из солдат встает и выходит наружу.

В коридоре тихо, лишь кое-где в темноте вспыхивают огоньки сигарет. Неожиданно чувствую, как на меня накатывает огромная усталость. Сигарета выпадает из моих пальцев. Свертываюсь калачиком и крепко прижимаюсь к полу. В коридоре тепло от батареи центрального отопления. Засыпая, я уже больше ничего не слышу и вижу лишь призрачные лица моих погибших товарищей[86].

Загрузка...