1974: Сезон в аду

Глава четвертая

— Тормоза отказали. Он въехал прямо в зад этому фургону. Бац! — Джилман треснул кулаком о ладонь.

— По-моему, в фургоне везли оконное стекло, — прошептал новичок, сидевший рядом с Томом.

— Ага. Я слышал, ему одним осколком голову отрезало к чертовой матери, — сказал еще один новенький, сидевший сзади нас.

Мы — хором:

— Твою мать!

16 декабря 1974 года.

Полицейское отделение Уэйкфилда, Вуд-стрит.

Дела как обычно:

Мертвый приятель и мертвая девочка.

Я посмотрел на отцовские часы; это был самый плохой, самый дождливый, самый мерзкий понедельник на свете.

Было почти десять.

Мы встретились в Парфеноне, в самом начале Уэстгейта, выпили кофе, съели по тосту и смотрели на запотевающие стекла и проливной дождь.

Говорили о Барри.

В девять тридцать мы побежали под дождем, укрывая головы газетами-конкурентами, в направлении полицейского отделения на Вуд-стрит, в ожидании третьего раунда.

Джилман, Том и я; на два ряда дальше, и нам на все насрать. Национальная пресса впереди. Знакомые лица из прошлой жизни здороваются прохладно. А я положил на них. И того не стоит, кстати сказать.

— И какого хера он делал в Морли? — снова подал голос Джилман, качая головой.

— Ты же знаешь Барри. Наверное, искал Счастливчика Лукана, — улыбнулся Том из Брэдфорда.

Сильный удар по плечу.

— Бухой в стельку, насколько я слышал.

Все обернулись. Джек, мать его, Уайтхед сидел прямо сзади меня.

— Отвали, — промямлил я не оборачиваясь.

— И тебе доброе утро, Акула Пера. — Перегар ударил мне сзади в шею.

— Привет, Джек, — сказал Том из Брэдфорда.

— Вы сегодня с утра такие дифирамбы пропустили. Когда Билл закончил, весь офис прослезился. Так трогательно.

Том:

— Правда? Это же…

Джек Уайтхед наклонился вперед, к моему уху, но не понизил голоса:

— И тебе, Акула Пера, два раза не пришлось бы ездить.

Я, глядя прямо перед собой:

— Что?

— Мистер Хадден хочет видеть свою Акулу Пера на базе. Типа пронто, то есть срочно, и тому подобное.

Я чувствовал, что Джек улыбается за моей спиной, эта улыбка буравила мой затылок. Я встал, не глядя на Джилмана и Тома.

— Пойду позвоню ему.

— Давай-давай. Да, кстати, Акула Пера…

Я обернулся, посмотрел сверху вниз на сидящего Джека.

— Тебя полиция разыскивает.

— Что?

— Ты же пил с Барри, как я слышал.

— Отстань от меня.

— Ты — ключевой свидетель. И сколько вы выпили?

— Отвали.

— Ну да. — Джек оглядел битком набитый зал, подмигивая. — Похоже, ты оказался в нужном месте в нужное время. Хоть раз в жизни.

Я оттолкнул с дороги Тома, как можно быстрее пробираясь в конец ряда.

— Кстати, Акула Пера…

Я не хотел оборачиваться. Я не хотел снова увидеть эту похабную ухмылку. Я не хотел говорить «Что?».

— Поздравляю.

— Что? — снова сказал я, застряв между стульями и ногами журналистов.

— То, что Господь берет одной рукой, он дает другой.

Я был единственным человеком в зале, кроме техников и полицейских, который стоял; я один говорил «Что?».

— Маленькие ножки шагают по дорожке и все такое?

— Что ты несешь, мать твою?

Весь зал переводил взгляд с меня на Джека и обратно.

Джек закинул руки за голову и изобразил для публики свой самый эффектный хохот:

— Ой, неужели я раскусил Акулу Пера!

Весь зал улыбался вместе с Джеком.

— Твоя девушка, Данстон…

— Данфорд, — невольно поправил я.

— Неважно, — сказал Джек.

— В чем дело?

— Сказала Стефани, что ее с утра тошнит. И что придется, видимо, к этому привыкать.

— Да ты шутишь, мать твою, — сказал Том из Брэдфорда. Джилман уставился в пол, качая головой.

Я стоял посреди зала, я — Эдвард Данфорд, Красная Рожа Северной Англии, а они все — и национальные, и местные — смотрели на меня.

— Ну и? — выдавил я.

— Надеюсь, ты женишься на ней, как порядочный парень?

— Порядочный? Да что ты, мать твою, знаешь о порядочности?

— Спокойно, спокойно.

— Пошел ты на хер. — Я начал пробираться вдоль ряда. Чтобы добраться до выхода, понадобилась вечность. Джеку хватило времени, чтобы еще раз меня поддеть.

— Ну и молодежь пошла, я прямо не знаю.

Весь зал ухмылялся и посмеивался вместе с ним.

— Я думаю, миссис Уайтхаус [18] права.

Весь зал хихикал вместе с Джеком.

— Вот оно, мать его, либеральное общество. А я лично согласен с Китом Джозефом.[19] Всех стерилизовать — и дело с концом!

Зал хохотал в открытую.

Сто лет спустя я добрался до конца ряда и вышел в проход. Джек Уайтхед крикнул мне вслед:

— Не забудь записаться!

Зал взорвался.

Я растолкал подмигивавших полицейских и подначивавших техников и прошел в самый конец зала.

Мне хотелось свернуться калачиком и умереть.

Я услышал стук.

Зал замер.

Боковая дверь в начале зала с грохотом закрылась.

Я обернулся.

В зал вошел начальник уголовного розыска, главный следователь Джордж Олдман и еще два человека.

Я повернул свое пунцовое лицо, чтобы еще раз взглянуть.

Олдман постарел еще на сто лет.

— Спасибо, что пришли, господа. Мы постараемся быть краткими, поскольку вы все прекрасно понимаете, что мы предпочли бы находиться сейчас в другом месте. Господин, сидящий справа от меня, — доктор Куттс, патологоанатом из Министерства внутренних дел, который проводил вскрытие. Слева от меня — старший полицейский инспектор Ноубл, который вместе со мной будет вести поиски преступника всех преступников — убийцы маленькой Клер Кемплей.

Старший полицейский инспектор Ноубл смотрел прямо на меня.

Я знал, что за этим последует, я уже был сыт этим по горло.

Я повернулся и вышел через двойные двери.

— Говорят, Барри был пьян?

Дождь заливал внутрь телефонной будки, у моих ног собиралась лужа. Я смотрел через грязное стекло на противоположную сторону дороги, на желтые огни полицейского отделения на Вуд-стрит.

Зычный голос Хаддена на другом конце провода:

— Да, так говорит полиция.

Я рылся в карманах.

— Джек тоже так говорит.

Я стоял в луже, ботинки мои промокали. Я пытался жонглировать спичечным коробком, сигаретой и телефонной трубкой.

— Когда ты вернешься в офис?

Я закурил.

— Сегодня после обеда.

Пауза, затем:

— Мне надо с тобой поговорить.

— Разумеется.

Длинная пауза, затем наконец:

— Что вчера произошло, Эдди?

— Я встречался с Энид Шеард. У нее есть ключ от дома Голдторпов, больше ничего.

Хадден, дальше, чем в десяти милях от меня:

— Правда?

— Да. Мне нужны фотографии. Вы не могли бы попросить Ричарда или Нормана встретиться со мной прямо там?

— Когда?

Я посмотрел на отцовские часы.

— Около двенадцати. Может быть, они бы и деньги привезли?

— Сколько?

Я уставился в конец Вуд-стрит, за здание полиции, туда, где черные тучи превращали утро в вечер.

Я глубоко вдохнул, в груди кольнуло.

— Эта жадная сука просит двести.

Тишина.

Затем:

— Эдди, что вчера произошло?

— А что?

— Миссис Доусон? Как все было?

— Я ее не видел.

Хадден, со злобой в голосе:

— Но я же тебя специально попросил…

— Я сидел в машине.

— Но я же просил…

— Я знаю, но Барри решил, что она будет нервничать, если я войду. — Я уронил сигарету под ноги, в лужу, и почти поверил сам себе.

Хадден на другом конце провода, подозрительно:

— Правда?

Сигарета зашипела в грязной воде.

— Ну да.

— Во сколько ты вернешься?

— Где-то между двумя и тремя.

— Я должен с тобой поговорить.

— Да, я знаю.

Я повесил трубку.

Я смотрел, как Джилли, Том и вся остальная свора выбегали из здания полиции, натянув пиджаки на головы, торопясь к своим машинам и офисам с теплым желтым светом.

Я натянул пиджак на голову и приготовился бежать.

Тридцать минут спустя «вива» провоняла беконом.

Я опустил стекло и уставился на Брант-стрит, Кастлфорд.

Пальцы измазались от бутерброда.

В передней дома номер 11 горел свет, отражаясь в мокром черном асфальте.

Я сделал глоток горячего сладкого чая.

Свет погас, и красная дверь отворилась.

Пола Гарланд вышла из дома под цветастым зонтом. Она закрыла дверь и пошла по улице в сторону «вивы».

Я закрыл окно и сполз на спину. Я слышал, как к машине приближались ее высокие коричневые сапоги. Я закрыл глаза, сглотнул и стал думать, что, к чертовой матери, я ей скажу.

Сапоги подошли и стали удаляться по другой стороне улицы.

Я сел и посмотрел в заднее стекло.

Коричневые сапоги, бежевый плащ, цветастый зонт свернули за угол и исчезли.

Барри Гэннон однажды сказал такую фразу: «Все великие строения похожи на преступления».

Если следовать записям, которые передал мне Хадден, в 1970 году Джон Доусон спроектировал и построил «Шангри-Ла» — проект, который вызвал восторг как в архитектурной среде, так и среди публики. Телевидение и пресса были приглашены внутрь с тем, чтобы собственными глазами увидеть шикарные интерьеры и должным образом отразить их красоту. Стоимость огромного бунгало была оценена в полмиллиона фунтов с лишним. Это был подарок, который самый успешный британский архитектор послевоенного времени сделал своей жене на серебряную свадьбу. Названная в честь мистического города из любимого фильма Марджори Доусон «Потерянный горизонт»,[20] вилла «Шангри-Ла» покорила воображение Великого Британского Народа.

Но ненадолго.

Мой отец всегда говорил: «Если хочешь узнать художника — взляни на его произведение».

Обычно он имел в виду Стэнли Мэттьюса или Дона Брэдмана.

Я смутно припоминаю, что мои родители однажды в воскресенье специально ездили в Кастлфорд на «виве». Я представил себе, как они ехали, почти не разговаривая, в основном слушая радио. Скорее всего, они припарковались в начале подъездной аллеи и рассматривали «Шангри-Ла» из машины. Взяли ли они с собой бутерброды и фляжку? Я очень надеялся, что нет. Нет, скорее всего, они заехали в Ламбс, чтобы съесть по мороженому на обратном пути в Оссетт. Я представил себе своих родителей, сидящих в автомобиле, припаркованном на Барнсли-роуд, и поедающих мороженое в полной тишине.

Когда они вернулись, отец, наверное, сел и написал мне письмо о вилле. Скорее всего, днем раньше он ездил поболеть за свою любимую «Таун», если, конечно, они играли дома. Тогда он сначала написал бы мне об этом, а уж потом высказался бы по поводу «Шангри-Ла» и мистера Доусона.

В 1970-м, за год до Флит-стрит, я сидел в своей брайтонской квартире с видом на море, просматривал наискосок еженедельные письма с Севера, которые казались такими милыми южным девушкам по имени Анна или Софи. Я швырял их недочитанными в мусорную корзину, благодаря чертову бабушку, что «Битлз» были из Ливерпуля, а не из Ламбета.

В 1974-м я сидел в той же самой машине в начале той же самой подъездной аллеи, пялясь сквозь дождь на то же самое выбеленное бунгало, изо всех сил жалея, что я не прочел отцовское мнение о «Шангри-Ла» и мистере Джоне Доусоне.

Я открыл дверь, натянул пиджак на голову и спросил себя, какого хера я вообще сюда приперся.

У дома стояли две машины: «ровер» и «ягуар», но дверь мне никто не открыл.

Я снова нажал на кнопку звонка и посмотрел через дождь на сад, на пруд, на «виву», припаркованную на дороге. Мне казалось, я разглядел в пруду две или три гигантские золотые рыбки. Я пытался понять, нравится ли им дождь, чувствуют ли они его и имеет ли он для них какое-нибудь значение.

Я повернулся, чтобы в последний раз нажать на звонок, и оказался лицом к лицу с полным мужчиной, и это загорелое лицо было недобрым. Он был одет в костюм для гольфа.

— Миссис Доусон случайно нет дома?

— Нет, — сказал мужчина.

— А вы не знаете, когда она вернется?

С грехом пополам я вспомнил имя.

— Что ж, не буду вас задерживать, мистер Фостер. Спасибо за помощь.

Я повернулся и пошел прочь.

На полпути я обернулся и заметил, как в окне дернулась занавеска. Я свернул на газон и пошел по мягкой траве прямо к пруду. От дождя на его поверхности появлялись сказочные узоры. Ярко-оранжевые рыбы в глубине не двигались.

Я повернулся и стал разглядывать «Шангри-Ла» под дождем. Ее изогнутые белые ярусы напоминали гору устричных раковин и одновременно Сиднейский оперный театр. Я вспомнил высказывание моего отца о мистере Джоне Доусоне и его вилле:

«Шангри-Ла» была похожа на спящего лебедя.

Полдень.

Уилман Клоуз, Понтефракт.

Костяшки пальцев пробарабанили по запотевшему стеклу «вивы». Спустившись с неба на землю — жесткая посадка, — я открыл окно.

Пол Келли заглянул в машину:

— Барри-то, а? Ни хрена себе попал. — Он запыхался и был без зонта.

— Да уж, — сказал я.

— Я слышал, ему голову отрезало.

— Да, говорят.

— Ну и конец. Да еще и в этом гребаном Морли.

— Не говори.

Пол Келли ухмыльнулся:

— Ну и вонь у тебя, приятель. Чем это ты занимался, а?

— Ел бутерброд с беконом. На себя посмотри. — Я поднял стекло, но не до конца, и вышел из машины.

Черт.

Пол Келли, фотограф. Троюродный брат более знаменитого Джона и его сестры Полы.

Дождь усилился, а с ним и моя параноидальная подозрительность:

Почему Келли, а не Дикки или не Норм?

Почему сегодня?

Совпадение?

— Ну, куда?

— А? — переспросил я, закрывая дверь машины и натягивая пиджак на голову.

Келли разглядывал бунгало.

— В котором жили Голдторпы?

— Номер шесть. — Мы пересекли Клоуз и пошли к домам в самом конце тупика.

Келли вытащил из сумки японский фотоаппарат, огромный, сволочь.

— А старая развалина, значит, в пятом?

— Ага. Хадден тебе денег дал для нее?

— Дал, — сказал Келли, запихивая фотоаппарат под куртку.

— Сколько?

— Две сотни.

— Наличкой?

— Ага, — ухмыльнулся Келли, похлопывая себя по карману.

— Ну что, пополам? — предложил я, постучавшись в стеклянную дверь.

— Премного благодарен, сэр, — ответил Келли. Дверь открылась.

— Доброе утро, миссис Шеард.

— Добрый день, мистер Данфорд и…

— Мистер Келли, — сказал мистер Келли.

— Гораздо более уместное время, вам не кажется, мистер Данфорд? — Энид Шеард улыбалась Полу Келли.

— Разумеется. — Келли улыбнулся ей в ответ.

— Как насчет чашки чаю, господа?

— Спасибо, но боюсь, у нас мало времени, — быстро ответил я.

Энид Шеард скривила губы.

— В таком случае идите со мной, господа.

Она повела нас по дорожке между бунгало. Когда мы дошли до задней двери дома номер шесть, Келли подскочил от внезапного лая.

— Гамлет, — сказал я.

— Деньги, мистер Данфорд, — сказала Энид Шеард, держа в руках ключ. Пол Келли вручил ей коричневый конверт:

— Сто фунтов наличными.

— Спасибо, мистер Келли, — сказала Энид Шеард и засунула деньги в карман передника.

— Не за что, — ответил я.

Она отперла заднюю дверь дома номер шесть.

— Я пойду поставлю чайник, а вы, господа, постучитесь, когда закончите.

— Спасибо. Вы очень любезны, — сказал Келли. Мы вошли в дом.

Я закрыл дверь прямо перед ее носом.

— Смотри, осторожно. Лучше не заводи ее, красавчик, если не знаешь, как остановить, — засмеялся я.

— Ну, ты скажешь, — со смехом ответил Пол, но улыбка тут же сползла с его лица.

Я перестал смеяться и уставился на свечу, оставленную на мойке, пытаясь вспомнить, где я, черт побери, оставил «Путеводитель по северным каналам».

У Кэтрин.

— Логово Крысолова, — прошептал Келли.

— Ага. А так вроде ничего особенного, да?

— Сколько тебе нужно? — Келли прикреплял вспышку к одному из своих фотоаппаратов.

— Думаю, по нескольку с каждой комнаты и столько же в передней.

— С каждой комнаты?

— Между нами: я собираюсь книжку об этом случае написать, поэтому мне нужно приличное количество снимков. Могу тебя в долю взять, если хочешь.

— Да ты что? Ну, спасибо, Эдди.

Я старался не загораживать свет. Келли перешел из кухни в коридор, затем к дверям спальни Мэри Голдторп.

— Это, значит, ее комната?

— Ага, — сказал я и протиснулся мимо Келли.

Я подошел к комоду и открыл правый верхний ящик. Порывшись в куче трусиков, я нашел, что искал. Я повесил непарный чулок на край ящика и почувствовал приступ отвращения к самому себе.

— Улыбочку! — сказал Келли, и я быстро отошел. Я уставился на сад позади дома и на дождь, думая о собственной сестре.

— Думаешь, они трахались?

— Возможно. — Я положил чулок обратно и закрыл бельевой ящик.

— Вот твари.

Я повел его в комнату Грэма, взял с полки книгу и открыл ее.

— Постарайся, чтобы вот это хорошо получилось, — сказал я, показывая на наклейку с совой и словесную угрозу.

— ЭТА КНИГА ПРИНАДЛЕЖИТ ГРЭМУ И МЭРИ ГОЛДТОРПАМ. ЕСЛИ ВЫ ЕЕ УКРАДЕТЕ, ВАС ВЫСЛЕДЯТ И УБЬЮТ, — прочитал Келли. — Твою мать.

— Сфотографируй еще всю полку.

— Прямо бестселлеры, — засмеялся Келли.

Я прошел через маленькую темную прихожую и открыл дверь в переднюю.

Первое, что я увидел, был камин.

Келли встал за моей спиной, вспышки его фотоаппарата взорвали полумрак комнаты.

— Он, значит, здесь все сотворил?

— Да.

Обнаженная и задушенная.

— В камине, да?

— Да.

Повешенная в камине.

— Таких несколько сделать, да?

— Да.

Дробовик у него во рту.

— У меня аж мурашки по коже, честное слово.

— Да, — сказал я в пустое пространство над очагом.

Палец на курке.

— А зачем он это сделал?

— Хер его знает.

Келли фыркнул:

— Ну какие-то у тебя должны быть соображения, черт возьми. Ты же этой историей живешь уже бог знает сколько.

— Следователи говорят, что он ненавидел шум. Хотел тишины.

— Да уж, тишины-то ему теперь достаточно.

— Ага.

Я смотрел, как Келли щелкал фотоаппаратом. По комнате прыгали белые звездочки.

Муж Полы тоже застрелился.

— Непонятно, зачем люди возятся с этими каминами в наше время, — сказал Келли, не переставая щелкать.

— В них есть свой смысл.

— Ну, если ты — Санта-Клаус, то да.

— Стиль? — предположил я.

— Да уж, стиль в них, конечно, есть. Помнишь ажиотаж вокруг них?

— Вокруг чего?

— Вокруг этих бунгало.

— Нет.

Келли принялся менять пленку.

— Ой, что тут творилось! Я-то помню, мы бабушку с дедушкой хотели в такое поселить.

— Не понял.

— Предполагалось, что это будут дома престарелых, поэтому они и построены как бунгало. Но эти сволочи в горсовете взяли и распродали их. Я тебе вот что скажу, у этих Голдторпов, должно быть, деньжата водились.

— А почем они шли?

— Не помню. Но недешево, это уж точно. Спроектированы Джоном, мать его, Доусоном. Спроси эту бабу, соседку их. Готов поспорить, что она тебе точно скажет, сколько они стоят.

— Эти бунгало сделаны по проекту Джона Доусона?

— Ага, приятеля нашего Барри. Мой отец считает, что это и навело горсовет на мысль толкнуть их — вся эта суета вокруг его произведений.

— Черт.

— Барри, в частности, именно об этом и говорил все время. Это же было незаконно, и в то время все об этом знали.

— Я не знал.

— Ну здесь-то это была не новость, а на юге, думаю, об этом вообще не говорили.

— Да, кажется, не говорили. А когда их построили?

— Пять-шесть лет тому — назад. Примерно в то же время… — Келли замолчал. Я знал, что он собирался сказать.

Мы стояли в темной холодной комнате среди резких вспышек света и не говорили ни слова, пока он не закончил.

— Ну вот, заказ готов, если, конечно, у тебя больше нет никаких пожеланий, — сказал Келли, роясь в сумке из-под фотоаппарата.

— Может, снаружи парочку, как ты считаешь? — сказал я, глядя в окно на дождь.

В тупик заворачивала машина.

Келли выглянул в окно, выходящее на улицу.

— Возможно, придется приехать еще раз, в погожий день, но я попробую.

Машина остановилась перед домом.

— Черт, — сказал я.

— Твою мать, — сказал Келли.

— Ага, — сказал я, глядя, как из сине-белой машины вышли двое полицейских.

Когда мы вышли из дома, полицейские уже шагали по дорожке. Один был высокий, с бородой, другой — коротенький, с большим носом. Они могли бы сойти за дуэт комиков, но только никто не смеялся, и рожи у них были злые-презлые.

В соседнем доме Гамлет зашелся лаем, низкорослый выматерился. Келли закрыл за собой дверь. Энид Шеард и след простыл. Шел дождь, и деваться нам было некуда.

— В чем дело, мужики? — спросил длинный бородатый.

— Мы из «Пост», — сказал я, глядя на Келли. Короткий ухмыльнулся:

— Ну и что, е-мое?

Я начал рыться в карманах в поисках удостоверения.

— Мы делаем материал.

— Да пошли вы на хер, — снова выступил короткий, доставая блокнот и глядя на небо.

— Это правда, — сказал Келли, первым вытаскивая свою журналистскую карточку.

Длинный взял удостоверения и держал их, пока короткий списывал данные.

— А как вы в дом попали?

Короткий не дал мне ответить.

— Слушай, открой дверь, — сказал он. — Я не собираюсь стоять тут под этой мочой.

Он вырвал из блокнота насквозь промокший листок, на котором пытался что-то написать, и скомкал его.

— Я не могу, — сказал я.

Длинный перестал улыбаться.

— Сможешь, мать твою, и откроешь.

— Замок захлопнулся, а у нас нет ключа.

— Ты что, Дедушка Мороз, что ли? Как ты, мать твою, туда вошел?

Я рискнул:

— Нас впустили.

— Ты перестань жопой-то вертеть. Кто вас туда впустил?

— Адвокат семьи Голдторп, — сказал Келли.

— Какой еще адвокат?

Я старался выглядеть раздраженным:

— Эдвард Клэй и Сын, Таунгейт, Понтефракт.

— Умник гребаный. — Длинный сплюнул.

— Эй, ты случайно не родственник Джонни Келли, а? — спросил короткий, возвращая удостоверения.

— Он мой троюродный брат.

— Вы, ирландцы гребаные, плодитесь как кролики, мать вашу.

— Я слышал, он смылся? Сделал ноги?

— Не знаю, — просто сказал Келли.

Длинный кивнул в сторону дороги:

— Давай вали к чертям собачьим и смотри, чтоб он нашелся к следующему воскресенью.

— А ты стой тут, Санта, — сказал короткий, ткнув меня в грудь.

Келли обернулся. Я бросил ему ключи от «вивы». Он втянул голову в плечи в побежал трусцой к машине, оставив нас троих стоять у задней двери под проливным дождем. С крыши бунгало потоком лилась вода. Мы слушали лай Гамлета и ждали, кто первый заговорит.

Короткий не торопясь убрал свой блокнот. Длинный снял перчатки, размял пальцы, щелкнул костяшками и надел перчатки снова. Я покачивался на каблуках, держа руки в карманах. Капли дождя стекали у меня с носа.

Прошла еще пара таких дерьмовых минут, и я сказал:

— Ну так в чем дело-то?

Внезапно длинный выкинул руки вперед и толкнул меня к двери. Одной рукой в перчатке он схватил меня за горло, другой вмял мое лицо в краску. Ноги мои не доставали до земли.

— Не беспокой тех, кто не желает беспокоиться, — прошептал он мне в ухо.

— Это невежливо, — зашипел короткий, стоя на цыпочках в дюйме от моего лица.

Я ждал, напрягши живот и приготовившись к удару.

Чья-то рука накрыла мои яйца, нежно их поглаживая.

— Тебе надо бы найти себе какое-нибудь хобби.

Короткий сжал руку на моих яйцах.

— Можно, например, за птицами наблюдать. А что — хорошее, тихое занятие.

Палец надавил через ткань моих брюк и воткнулся в задний проход.

Мне захотелось блевануть.

— Или увлечься фотографией. — Он отпустил мои яйца, поцеловал меня в щеку и пошел прочь, насвистывая рождественскую песенку.

Гамлет снова принялся лаять. Длинный еще сильнее придавил мое лицо к двери.

— И помни: Большой Брат наблюдает за тобой.

Машина посигналила. Он уронил меня на землю.

— Всегда.

Еще один гудок. Я, стоя на коленях под дождем и кашляя, смотрел, как ботинки со стальными носами спустились по дорожке и забрались в полицейскую машину.

Покрышки повернулись, затем и ботинки и машина скрылись из виду.

Я услышал, как открылась дверь, и лай Гамлета стал громче.

Я поднялся на ноги и побежал через Клоуз, держась за яйца и растирая шею.

— Мистер Данфорд, мистер Данфорд! — закричала Энид Шеард.

Келли уже завел двигатель «вивы». Я открыл пассажирскую дверь и прыгнул внутрь.

— Е-мое, — сказал Келли, нажимая на газ.

Я обернулся — шея и яйца все еще горели — и увидел Энид Шеард, вопящую, как черт, на весь Уилман Клоуз.

— «Не беспокой тех, кто не желает беспокоиться».

Келли смотрел на шоссе.

— Знаешь, а это не такой плохой совет.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, зная, что он имел в виду.

— Я вчера вечером с Полой разговаривал. Она, знаешь ли, не очень хорошо себя чувствует.

— Я знаю. Мне очень жаль, — сказал я, держа взгляд на машине, едущей впереди, думая, почему он ждал до сих пор.

— Мог бы меня сначала спросить.

— Я не знал. Это была идея Барри, а не моя.

— Не говори так, Эдди. Это неправда.

— Нет, правда. Я и понятия не имел, что вы родственники, я…

— Ты делал свою работу, я знаю. Просто, понимаешь, дело в том, что никто из нас после этого толком не оправился. И тут еще эта история с другой девочкой. Как напоминание.

— Я знаю.

— Плюс еще эта хрень с нашим Джонни. Похоже, конца всему этому не будет.

— От него, значит, никаких новостей?

— Ничего.

Я сказал:

— Извини, Пол.

— Я знаю, все думают, что он с какой-нибудь бабой или в очередном запое, понимаешь, а я вот не знаю. Надеюсь, что так.

— Но ты так не думаешь?

— Знаешь, Джонни тяжелее всего пришлось, когда все это случилось с Полой и Джефом. Он так любит детей. Да он сам большой ребенок, мать его. Он просто обожал нашу Дженни.

— Извини.

— Я знаю. Я не хотел об этом говорить, но…

А я не хотел об этом слышать.

— А ты как думаешь, где он?

Келли посмотрел на меня.

— Если бы я знал, то не катал бы тебя сейчас по району как долбаный шофер. — Он попытался улыбнуться, но улыбка не вышла.

— Извини, — сказал я в тысячный раз.

Я уставился в окно на коричневые поля с одиноко торчащими коричневыми деревьями и кусками коричневой изгороди. Мы подъезжали к цыганскому табору.

Келли включил радио, «Бэй Сити Роллерс» исполнили «Я весь, я всю тебя люблю», и он снова выключил приемник. Я смотрел поверх его головы на пролетавшие мимо остовы фургонов и думал, что бы сказать.

До самого Лидса никто из нас не проронил ни слова. Мы припарковались под аркой, недалеко от здания, где находилась редакция «Пост». Келли заглушил двигатель и вытащил бумажник.

— А с этим что будем делать?

— Пятьдесят на пятьдесят?

— Ладно, — ответил Келли, пересчитывая десятки. Он протянул мне пять купюр.

— Спасибо, — сказал я. — А что с твоей машиной?

— Хадден сказал, чтобы я ехал на автобусе. Сказал, что тебе потом все равно сюда возвращаться, так что ты сможешь меня подвезти.

Черт, скорее всего, так он и сказал.

— А что?

— Да так, ничего. Просто спросил.

— Мы живем в Век журналистских расследований, и Барри Гэннон был одним из тех, кому мы этим обязаны. Там, где он видел несправедливость, он требовал справедливости. Там, где он видел ложь, он требовал правды. Барри Гэннон задавал важные вопросы важным людям, потому что он верил, что Великий Британский Народ имеет право быть в курсе дела. Барри Гэннон сказал однажды, что правда может сделать нас только богаче. Его преждевременный уход сделал всех, кто ищет эту правду, намного беднее.

Билл Хадден выглядел маленьким и измотанным за своим письменным столом. Он снял очки и поднял глаза. Я кивнул, думая, сколько разных вещей Барри Гэннон говорил за столькими кружками пива. Одну из своих поговорок он привез из Индии — про слона, трех слепцов и истину.

Выдержав вежливую паузу, я спросил:

— Это пойдет сегодня?

— Нет. Подождем результатов дознания.

— Почему?

— Ну ты же знаешь, как это бывает. Оно может показать все, что угодно. Ну как тебе?

— Очень хорошо.

— Тебе не кажется, что это слишком уж похоже на панегирик?

— Совсем нет, — ответил я, понятия не имея, что такое «панегирик».

— Ну ладно, — сказал Хадден и отложил отпечатанный лист в сторону. — Вы, значит, с Полом Келли встретились, все нормально?

— Ага.

— И вы заплатили миссис Шеард?

— Да, — очень осторожно ответил я, пытаясь понять, не могла ли эта жалкая сука позвонить Хаддену, чтобы рассказать про полицию, а заодно упомянуть и о бабках.

— Он сделал фотографии и все такое?

— Ага.

— Статью закончил?

— Почти, — соврал я.

— Что еще у тебя есть?

— Да практически ничего, — снова соврал я, думая о Жанетт Гарланд, Сьюзан Ридьярд, Клер Кемплей, горящих цыганских таборах, «Северных каналах», Арнольде Фаулере и его бескрылых лебедях, о Твидл-Дам и Твидл-Ди в полицейской форме и последних словах Барри Гэннона.

— М-м, — сказал Хадден, город за его спиной уже потемнел.

— Я говорил с родителями Сьюзан Ридьярд в субботу, как мы с вами решили. Помните человеческий интерес?

— Забудь об этом, — сказал Хадден, вставая и собираясь пройтись по кабинету. — Я хочу, чтобы ты сосредоточился на истории Клер Кемплей.

— Но я думал…

Хадден поднял руку:

— Если мы собираемся поддерживать интерес к этой истории, то нам придется собрать гораздо больше материала.

— Но я думал, вы сказали, что теперь это дело будет вести Джек. — В моем голосе снова появилась жалостливая нотка.

— А я думал, мы договорились, что вы будете вести его вместе.

Я поднажал еще:

— Но пока «вместе» у нас что-то не очень получается.

— М-м, — сказал Хадден, беря в руки некролог Барри. — Это очень сложный период для всех нас.

У тебя, несомненно, были на то свои причины, но ты не всегда был на месте тогда, когда был нам нужен.

— Извините, — сказал я, думая: какое же ты все-таки говно.

Хадден снова сел.

— Как я уже сказал, я знаю, что ты переживал свои собственные утраты и проблемы. Так вот, Джек будет вести хронику расследования, а ты будешь заниматься подготовкой фонового материала.

— Фонового материала?

— У тебя это очень хорошо получается. Джек как раз сегодня говорил, что из тебя может получиться отличный писатель. — Хадден улыбался. Я представил себе эту сцену.

— Это что — комплимент, что ли?

Хадден рассмеялся:

— От Джека Уайтхеда — да.

— Да? — Я улыбнулся и начал считать от ста до единицы.

— В любом случае ты будешь, в восторге. Я хочу, чтобы ты встретился с этим медиумом…

Восемьдесят шесть, восемьдесят пять.

— Медиумом?

— Да, медиумом, гадалкой, — сказал Хадден, роясь в одном из ящиков письменного стола.

— Она утверждает, что привела полицию к телу Клер и что теперь ее попросили помочь найти убийцу.

— И вы хотите, чтобы я взял у нее интервью? — вздохнул я. Тридцать девять, тридцать восемь.

— Да. Вот: Уэйкфилд, Бленхайм-роуд, дом двадцать восемь, квартира пять. За начальной школой.

По волнам моей памяти. Двадцать четыре, двадцать три.

— Как ее зовут?

— Мэнди Уаймер. Представляется как Мистическая Мэнди.

Я сдался.

— Мы ей и ручку, значит, позолотим?

— Общение с такой разносторонне одаренной женщиной, как Мэнди, — увы, удовольствие не из дешевых.

— Когда?

— Завтра. Я записал тебя к ней на час.

— Спасибо, — сказал я, добравшись до шести, и встал. Хадден встал вместе со мной.

— Знаешь, завтра — дознание.

— О ком?

— О Барри.

— Завтра?

— Да. С тобой хочет поговорить сержант Фрейзер. — Он взглянул на часы. — Минут через пятнадцать, в фойе.

Опять полицейские. Я почувствовал, как у меня сжимаются яйца.

— Ладно. — Я открыл дверь, думая, что могло быть и хуже, что он мог бы начать говорить о миссис Доусон, о стычке с двумя полицейскими в Понти и даже о Кэтрин, мать ее, Тейлор.

— И не забудь про Мистическую Мэнди.

— Про такое разве забудешь! — Я закрыл дверь.

— Это как раз в твоем стиле.

— Мне очень неловко беспокоить вас, мистер Данфорд, особенно в такое время, но я пытаюсь составить точную картину перемещений мистера Гэннона в течение вчерашнего дня. — Сержант оказался молодым приветливым блондином.

Я решил, что он меня парит.

— Он заехал за мной, кажется, около десяти…

— Простите, сэр. Куда именно он за вами заехал?

— Дом десять по Уэсли-стрит, Оссетт.

— Спасибо. — Он сделал пометку в блокноте и снова поднял глаза на меня.

— Мы поехали в Кастлфорд в машине Барри, э-э, то есть мистера Гэннона. Я взял интервью у миссис Гарланд, проживающей в Кастлфорде по адресу Брант-стрит, дом одиннадцать, и…

— У Полы Гарланд?

— Ну да.

Сержант Фрейзер перестал писать.

— Матери Жанетт Гарланд?

— Ну да.

— Ясно. И мистер Гэннон был в это время с вами?

— Нет. Мистер Гэннон встречался с миссис Марджори Доусон у нее дома. Адрес — «Шангри-Ла», Кастлфорд. Это — жена Джона Доусона.

— Спасибо. Значит, он вас высадил?

— Ага.

— И это был последний раз, когда вы его видели?

Я помолчал, потом сказал:

— Нет. Я еще встречался с Барри Гэнноном в кастлфордском баре «Лебедь», где-то между часом и двумя дня. Точное время назвать затрудняюсь.

— Мистер Гэннон употреблял спиртное?

— По-моему, он выпил полпинты. Максимум пинту.

— А потом?

— Потом мы разошлись в разные стороны. Он не сказал мне, куда поехал.

— А ВЫ?

— Я поехал в Понтефракт на автобусе. У меня было еще одно интервью.

— Значит, по-вашему, в котором часу вы видели мистера Гэннона в последний раз?

— Должно быть, не позднее трех, без четверти, — ответил я, вспоминая, как он рассказывал мне про Марджори Доусон, которая предупреждала, что его жизнь в опасности. Тогда я не придал этому значения и теперь не собирался никому об этом рассказывать.

— Значит, у вас нет никаких соображений о том, куда он мог поехать?

— Нет. Я думал, что он вернулся сюда.

— Почему вы так думали?

— Да просто. Предположил, что он вернется в офис. Обработает интервью.

— Вы не знаете, зачем он мог ездить в Морли?

— Понятия не имею.

— Ясно. Спасибо. Вы в курсе, что вы обязаны явиться завтра на дознание?

Я кивнул.

— Как-то это все по-быстрому, а?

— Мы уже собрали почти все данные, и, между нами говоря, мне кажется, родственники хотят, чтобы, ну, вы понимаете… Рождество все-таки и так далее.

— А где?

— В горсовете, в Морли.

— Ладно, — сказал я. Я думал о Клер Кемплей. Сержант Фрейзер закрыл блокнот.

— Вам зададут примерно те же вопросы. Про спиртное, наверное, будут чуть больше расспрашивать, так что имейте в виду. Вы же знаете, как это бывает.

— Он что, перевернулся?

— Вроде бы.

— А что с тормозами?

Фрейзер пожал плечами:

— Отказали.

— А другой автомобиль?

— Стоял у обочины.

— Правда, что в нем перевозили стекло?

— Да.

— И что одно из них пробило лобовое стекло? — Да.

— И что…

— Да.

— Значит, все произошло мгновенно?

— Я бы сказал, что да.

— Черт.

— Ага.

Мы оба побледнели. Я смотрел из окна фойе на машины, которые ехали домой под дождем. В темноте светились то фары, то габариты, желтые — красные, желтые — красные. Сержант Фрейзер листал свой блокнот. Через некоторое время он встал.

— Вы случайно не знаете, как я могу связаться с Кэтрин Тейлор?

— Если ее здесь нет, то она, скорее всего, пошла домой.

— Нет. Я не могу застать ее ни здесь, ни дома.

— Вряд ли она что-нибудь знает. Она почти весь вечер была со мной.

— Да, я слышал. Но мало ли, всякое бывает.

Я промолчал. Сержант надел фуражку.

— Если будете говорить с мисс Тейлор, попросите ее, пожалуйста, связаться со мной. Это можно сделать в любой момент через полицейское отделение Морли.

— Ага.

— Спасибо, что уделили мне время, мистер Данфорд.

— Спасибо вам.

— Тогда до завтра.

— Ага.

Я смотрел, как он прошел в приемную, что-то сказал Лизе, сидевшей за столом, и вышел через крутящиеся двери.

Я закурил. Сердце колотилось со скоростью девяносто миль в час.

Три часа подряд я просидел за работой.

В редакции единственной региональной газеты, выходящей дважды в день, никогда не бывает тихо. Но сегодня здесь было тихо как в могиле — все сматывались с работы как можно раньше. Пока-пока, мы вечером собираемся в Пресс-клубе, и ты заходи, если хочешь.

Нет Барри Гэннона.

Так что я печатал и печатал. Я ведь не работал как следует с тех пор, как умер отец и пропала Клер Кемплей. Я пытался вспомнить, когда я последний раз сидел за этим столом и просто печатал. По-моему, когда делал материал про малолетних угонщиков — да, точно. Но я не помнил, был ли тогда мой отец еще в больнице или его уже перевезли домой.

Нет Рональда Данфорда.

Около шести Келли принес фотографии из лаборатории, и мы рассортировали их, отложив лучшие снимки в ящик. Келли отнес мою рукопись и свои фотографии редактору, потом на верстку. В процессе я потерял пятьдесят слов, что в хороший день могло бы стать поводом для серьезных возлияний в Пресс-клубе в компании Кэтрин.

Но сегодняшний день не был хорошим.

Нет Кэтрин Тейлор.

Я сходил к Жирной Стеф и попросил ее держать варежку на замке, но она ни хрена не поняла и сказала только, что Джек Уайтхед был прав насчет меня. Типа кому сейчас легко, но якобы мне надо взять себя в руки. Джек был прав насчет меня — Стефани повторяла это без конца и мне, и всем остальным в радиусе десяти миль.

Нет Джека, мать его, Уайтхеда?

Нет такого счастья.

На каждом столе лежали экземпляры сегодняшнего вечернего выпуска.

ПОЙМАТЬ ЭТОГО ИЗВЕРГА.

Заголовок крупным шрифтом через всю первую полосу «Ивнинг пост».

ДЖЕК УАЙТХЕД, ВЕДУЩИЙ КОРРЕСПОНДЕНТ ПО КРИМИНАЛЬНОЙ ХРОНИКЕ И ЛУЧШИЙ КОРРЕСПОНДЕНТ 1968 И 1971 ГОДОВ.

Черт.

Вскрытие тела десятилетней Клер Кемплей показало, что она подверглась пыткам и изнасилованию, а затем была задушена. Полиция Западного Йоркшира не разглашает подробностей о происхождении нанесенных ей травм, однако, выступая на пресс-конференции сегодня утром, начальник уголовного розыска, старший следователь Джордж Олдман назвал это жестокое убийство невероятным и заявил: «Это один из самых жутких случаев, с которым мне и другим сотрудникам городской полиции Западного Йоркшира когда-либо приходилось сталкиваться».

Патологоанатом Министерства внутренних дел доктор Алан Куттс, проводивший вскрытие, сказал: «У меня нет слов, чтобы в полной мере передать тот кошмар, который пережила эта малышка». Во время своего выступления доктор Куттс, ветеран, принимавший участие в расследовании более пятидесяти убийств, выглядел заметно взволнованным. Он выразил надежду, что ему «никогда больше не придется выполнять свой служебный долг при подобных обстоятельствах».

Начальник уголовного розыска, старший следователь Джордж Олдман сказал, что убийца должен быть найден незамедлительно, и объявил, что старший полицейский инспектор Питер Ноубл назначен ответственным за поиски человека, виновного в убийстве Клер Кемплей.

Старший полицейский инспектор Ноубл, бывший сотрудник полиции Западной и Средней Англии, заслужил общенациональное признание в 1968 году, когда благодаря ему был арестован «кэннокский убийца» Реймонд Моррис. В период с 1965 по 1967 год Моррис подверг сексуальному насилию и затем задушил трех маленьких девочек в городе Стаффорде и его окрестностях, после чего был арестован тогда еще полицейским инспектором Ноублом.

Старший полицейский инспектор Ноубл выразил решимость найти убийцу Клер Кемплей и обратился к гражданам с просьбой о помощи, сказав: «Мы должны поймать этого изверга, прежде чем он оборвет еще одну юную невинную жизнь».

Начальник уголовного розыска, старший следователь Джордж Олдман добавил, что полиция очень хотела бы поговорить с теми, кто находился в районе Дьявольского Рва в Уэйкфилде вечером в пятницу 13 декабря или рано утром в субботу 14 декабря. Сотрудники городской полиции Западного Йоркшира просят всех, кто обладает какой-либо информацией, связаться с отделом убийств полицейского управления Уэйкфилда по прямым телефонам 3838 и 3839 либо обратиться в ближайший полицейский участок. Все звонки будут приниматься в строго конфиденциальном порядке.

Статью сопровождали две фотографии: школьный портрет Клер, которым было проиллюстрировано мое первое сообщение об ее исчезновении, и менее четкий снимок, изображающий полицейских, прочесывающих Дьявольский Ров в Уэйкфилде, где было найдено тело Клер.

Все снимают шляпы, Джек.

Я вырвал первую страницу, запихал ее в карман пиджака и подошел к столу Барри Гэннона. Я открыл нижний ящик, достал верную подружку Барри — бутылку виски «Беллз» и налил в недопитый кофе на три пальца.

За тебя, Барри Гэннон.

На вкус коктейль мой оказался жутким дерьмом, таким дерьмом, что я нашел на чужом столе еще одну чашку остывшего кофе и повторил.

За тебя, Рональд Данфорд.

Через пять минут я положил голову на стол. От рукавов моей рубашки пахло деревом, виски и работой. Я подумал, что надо бы позвонить Кэтрин домой, но виски, должно быть, взял верх над кофе, и я заснул мерзким тяжелым сном под яркими офисными лампами.

— Эй, Акула Пера, подъем.

Я открыл один глаз.

— Просыпайся, господин Засоня. Твой приятель на проводе.

Я открыл второй.

Джек Уайтхед восседал на стуле Барри за столом Барри в другом конце офиса и махал мне телефонной трубкой. Редакция больше не казалась мертвой — она готовилась к следующему выпуску. Я выпрямился и кивнул Джеку. Он подмигнул мне, на моем столе зазвонил телефон.

Я снял трубку:

— Да?

Молодой мужской голос:

— Эдвард Данфорд?

— Да?

Пауза, щелчок — это Джек, бля, не сразу повесил трубку. Я уставился на него через весь офис. Джек Уайтхед поднял пустые руки, изображая капитуляцию.

Все засмеялись.

Я чувствовал свое несвежее дыхание на телефонной трубке.

— Кто это?

— Друг Барри. Знаешь паб «Радость» на Раундхей-роуд?

— Да.

— Снаружи стоит телефонная будка — будь там в десять.

Связь прервалась. Я сказал:

— Извините, но сначала мне надо посоветоваться с редактором. Если же вы хотите перезвонить мне завтра… Я понимаю, спасибо, до свидания.

— Еще одно свидание, а, Акула Пера?

— Крысолов, мать его. Я скоро от этого сдохну.

Все засмеялись.

Даже Джек.

21:30, понедельник, 16 декабря 1974 года.

Я въехал на стоянку перед гостиницей «Радость», Раундхей-роуд, в Лидсе, и решил никуда не дергаться в течение получаса. Я заглушил двигатель, выключил фары и сидел в темной «виве», глядя на «Радость» через стоянку. И телефонная будка, и сам паб были хорошо освещены.

«Радость» — это уродливый современный паб со всеми уродливыми старыми причиндалами, которыми отличался любой паб в этом районе, на границе между Хейрхиллз и Чапелтаун. Ресторан без еды и гостиница без коек — вот что такое «Радость».

Я закурил, приоткрыл окно и откинул голову на подголовник.

Почти четыре месяца тому назад, почти сразу после того, как я вернулся на Север, я просиживал в «Радости» днями и ночами, нажираясь до поросячьего визга с Джорджем Гривзом, Гэзом из спорта и Барри.

Почти четыре месяца тому назад, когда я еще не успел снова привыкнуть к Северу, тусовки в «Радости» были для меня развлечением и, в некотором смысле, откровением.

Почти четыре месяца тому назад, когда Рональд Данфорд, Клер Кемплей и Барри Гэннон были еще живы.

Те сходки, длившиеся сутками, на самом деле развлечением не были — скорее полезным способом внедрения в новую среду для совсем еще зеленого спецкорреспондента по криминальной хронике Северной Англии.

— Это — царство Джека Уайтхеда, — шепнул мне Джордж Гривз. Мы открыли двойные двери и вошли. Было около одиннадцати утра.

Часов через пять я захотел домой, но «Радость» не подчинялась местным законам и торговала спиртным с одиннадцати утра до трех ночи, поскольку, несмотря на отсутствие еды, коек и танцзала, являлась одновременно и рестораном, и гостиницей, и дискотекой — смотря у какого полицейского спросить. К тому же в отличие, скажем, от «Куинс отеля» в центре города «Радость» предлагала своим постоянным дневным посетителям обеденный стриптиз. Более того, вместо ассортимента горячих блюд «Радость» давала постоянным клиентам уникальную возможность сделать минет любой участнице обеденного стриптиза за весьма умеренную плату. Гэз из спортивного уверял меня, что эта закуска стоила пяти фунтов и пришлась бы по вкусу любому посетителю.

— В Мюнхене наш Гэз стал олимпийским чемпионом-пи. доедом, — смеялся Джордж Гривз.

— Имей в виду, что педики этого оценить не могут, — добавил Гэз.

Первый раз меня стошнило в шесть, но, глядя на лобковые волоски, крутившиеся в разбитом унитазе, я решил, что чувствую себя достаточно хорошо, чтобы продолжать.

Дневная и вечерняя клиентура Гайети практически не отличалась, разве что менялись пропорции ее составляющих. В течение дня было больше проституток и таксистов-пакистанцев, в то время как вечером наблюдался сдвиг в пользу работяг и бизнесменов. Бухие журналисты, выходные легавые и угрюмые выходцы из Вест-Индии тусовались тут днем и ночью, изо дня в день.

— Это — царство Джека Уайтхеда.

Последнее, что я помнил об этом дне: я снова блевал, но уже на автостоянке, думал: «Это царство Джека, а не мое».

Я достал из «вивы» пепельницу и вытряхнул ее в окно; игровой автомат в «Радости» разразился жетонами под радостные возгласы и очередной запуск пластинки «Израэлитов». Я поднял стекло. Интересно, сколько раз я слышал эту чертову пластинку в тот день, почти четыре месяца тому назад? Она им что, так и не обрыдла?

Без пяти десять, как раз когда в очередной раз запели «Молодые черные гении», я покинул «виву» и Волну Моей Памяти, пошел к телефонной будке и стал ждать.

Ровно в десять я снял трубку после второго звонка:

— Алло?

— Кто это?

— Эдвард Данфорд.

— Ты один?

— Да.

— Зеленая «Воксхолл-вива» — твоя?

— Да.

— Езжай по переулку Хейрхиллз-лейн, туда, где он выходит на Чапелтаун-роуд, и паркуйся у больницы.

Отбой.

В десять минут одиннадцатого я стоял у больницы «Чапел Аллертон», там, где переулок Хейрхиллз-лейн пересекает Чапелтаун-роуд и переходит в более значительную Хэррогейт-роуд.

В одиннадцать минут одиннадцатого кто-то подергал ручку двери с пассажирской стороны и постучал по стеклу. Я наклонился через сиденье и открыл дверь.

— Разворачивайся и поезжай обратно в сторону Лидса, — сказал бордовый костюм с оранжевой шевелюрой, садясь в машину. — Кто-нибудь знает, что ты здесь?

— Нет, — ответил я, разворачиваясь, думая: тоже мне, Боуи, мать его.

— А твоя девушка?

— Что — моя девушка?

— Она знает, что ты здесь?

— Нет.

Бордовый костюм громко шмыгал носом и вертел своей оранжевой головой из стороны в сторону.

— У парка направо.

— Здесь?

— Да. Езжай по этой дороге прямо до церкви.

У церкви на перекрестке бордовый костюм снова громко шмыгнул и сказал:

— Паркуйся здесь и посиди десять минут, потом иди по Спенсер Плейс. Минут через пять дойдешь до Спенсер Маунт, это пятая или шестая улица слева. На правой стороне — дом три. В дверь не звони, поднимайся прямо в пятую квартиру.

Я повторил:

— Пятая квартира, дом три, Спенсер Маунт…

Но бордового костюма и его оранжевой шевелюры уже и след простыл.

Примерно в десять тридцать я шел по Спенсер Плейс, мысленно посылая его на хер со всеми его казаками-разбойниками. Катился бы он к едрене-фене за то, что заставил меня шагать в половине одиннадцатого по Спенсер Плейс, как будто я был участником теста на промокаемость.

— Просто смотришь, дорогой?

Ежедневно с десяти вечера до трех часов ночи Спенсер Плейс была самой бойкой улицей в Йоркшире за исключением, пожалуй, Манингем-роуд в Брэдфорде. Несмотря на холод сегодняшний вечер не был исключением. Машины ползли по улице в обоих направлениях, красные огни габаритов светились в темноте — все это выглядело как предпраздничная пробка.

— Ну как, я тебе нравлюсь?

Женщины постарше сидели на низком парапете перед неосвещенными верандами, а малолетки прохаживались по улице взад и вперед, притопывая, чтобы не замерзнуть.

— Прошу прощения, господин офицер…

Кроме меня единственными мужчинами на этой улице были выходцы из Вест-Индии, которые то и дело подсаживались в припаркованные машины. За ними неслись клубы тяжелого дыма и музыка, они предлагали свой собственный товар и приглядывали за своими белыми подружками.

— Ах ты жлоб вонючий!

Смех преследовал меня до самой Спенсер Маунт. Я перешел дорогу и поднялся по трем каменным ступеням дома номер три. На сером стекле над дверью была нарисована звезда Давида. Рисунок был старый, и краска облезла.

За сколько лет город жидов превратился в город свиноедов?

Я толкнул дверь и поднялся по лестнице.

— Милый райончик, — сказал я.

— Заткнись, — прошипел бордовый костюм, открывая мне дверь в квартиру номер пять.

Однокомнатная хата, перебор с мебелью, большие окна, вонь бесчисленных северных зим. С каждой стены глядела Карен Карпентер,[21] из крохотного проигрывателя неслись гитарные аккорды альбома Боуи «Зигги». Горела новогодняя гирлянда, елки не было.

Бордовый костюм убрал одежду с одного из кресел и сказал:

— Пожалуйста, Эдди, садись.

— С кем имею честь? — улыбнулся я.

— Барри Джеймс Андерсон, — гордо ответил Барри Джеймс Андерсон.

— Еще один Барри? — Кресло пахло старостью и сыростью.

— Ага, но ты можешь звать меня Би-Джей,[22] — хихикнул он. — Меня все так зовут.

Я сохранял хладнокровие.

— Ладно.

— Да-да, я, так сказать, профессиональный Би-Джей. — Он перестал смеяться и метнулся в угол к старому шкафу.

— Откуда ты знал Барри? — спросил я. Интересно, был ли Барри голубым?

— Да так, знаешь, пересекались, общались.

«Барри — Черный Ход. Педик долбаный».

— Где пересекались?

— В разных местах. Чаю хочешь? — спросил он, копаясь в недрах шкафа.

— Нет, спасибо.

— Как хочешь.

Я закурил, используя грязную тарелку вместо пепельницы.

— Вот, — сказал Би-Джей и подал мне из шкафа целлофановый пакет с логотипом магазина «Хиллардс». — Он хотел, чтобы это было у тебя, если с ним что-нибудь случится.

— Если с ним что-нибудь случится? — повторил я, открывая мешок. Он был набит картонными папками и желтыми конвертами. — Что это?

— Дело всей его жизни.

Я затушил сигарету в засохшем томатном соусе.

— Но почему? То есть почему он оставил это здесь?

— Да говори уж как есть — почему мне? — шмыгнул Барри. — Он заходил сюда прошлой ночью. Сказал, что ищет укромное местечко, чтобы припрятать все это добро. И что, если с ним что-нибудь случится, я должен отдать это тебе.

— Прошлой ночью?

Би-Джей сел на кровать и снял куртку.

— Ну да.

— Постой-ка, я же тебя видел прошлой ночью, да? В Пресс-клубе?

— Да, и ты был со мной не слишком-то любезен, правда? — Его рубашка была покрыта тысячами маленьких звездочек.

— Я был бухой.

— А, ну тогда — другое дело, — ухмыльнулся он.

Я снова закурил. Меня дико раздражал вид этого мелкого педика и его звездной рубашки.

— Так что у тебя за дела такие были с Барри?

— Понимаешь, я видел кое-какие вещи.

— Не сомневаюсь, — сказал я, глядя на отцовские часы. Он вскочил с кровати.

— Слушай, я совсем не хочу тебя задерживать.

Я встал.

— Извини. Садись, бога ради. Извини.

Би-Джей снова сел, вид у него был все еще обиженный.

— Я знаю людей.

— Конечно, знаешь.

Он снова вскочил и затопал ногами.

— Да нет же, мать твою, знаменитых людей!

Я встал, замахал на него руками.

— Я знаю, я знаю…

— Послушай, мне доводилось сосать члены и лизать яйца у самых могущественных людей в этой стране.

— Например?

— Ну уж нет. За просто так я не скажу.

— Ладно. За что?

— За деньги. А ты как думал? Ты думаешь, мне нравится быть таким? Жить в этом теле? Посмотри на меня! Это — не я. — Он стоял на коленях и мял свою звездную рубашку. — Я не педик. Здесь, внутри, я — девушка, — закричал он, вскакивая на ноги, сдирая со стены один из плакатов Карен Карпентер и швыряя его мне в лицо. — Она знает, каково это. Он знает. — Он повернулся и пнул проигрыватель. Песня Зигги со скрежетом оборвалась.

Барри Джеймс Андерсон повалился на пол рядом с проигрывателем. Он лежал, зарывшись головой в свое барахло, его била дрожь.

— Барри знал.

Я сел, потом снова встал. Я подошел к скомканному юноше в рубашке с серебряными звездами и бордовых штанах, поднял его с пола и осторожно положил на кровать.

— Барри знал, — снова прохлюпал он.

Я подошел к проигрывателю и опустил иглу на пластинку, но песня была грустной, и пластинка заедала, поэтому я выключил музыку и снова сел в затхлое кресло.

— Тебе нравился Барри? — Он вытер лицо, сел и уставился на меня.

— Да, но я не особенно хорошо его знал.

Глаза Би-Джея снова наполнились слезами.

— Ты ему нравился.

— А почему он считал, что с ним что-то должно было случиться?

— Ну ты даешь! — Би-Джей вскочил. — Это же было очевидно, е-мое.

— И почему это было очевидно?

— Это не могло так дальше продолжаться. Он же столько всего накопал на стольких людей.

Я подался вперед.

— Джон Доусон?

— Джон Доусон — всего лишь вершина этого айсберга. Ты что, ничего этого не читал? — Он махнул рукой в сторону целлофанового пакета, лежавшего у моих ног.

— Только то, что он отдал в «Пост», — соврал я. Он улыбнулся:

— Ну так вот, все шила — в этом мешке.

Я ненавидел этого мелкого содомита, его игры, его квартиру.

— Куда он поехал от тебя прошлой ночью?

— Он сказал, что собирается тебе помочь.

— Мне?

— Он сказал, что да. Что-то насчет той маленькой девочки в Морли и того, что он мог связать все это вместе.

Я вскочил.

— Что ты имеешь в виду? Что насчет той девочки?

— Больше он ничего не сказал…

У меня в голове смешались крылья, вшитые в ее спину и два мячика вместо груди у него под рубашкой. Вне себя я кинулся через всю комнату на Барри Джеймса Андерсона.

— Думай!

— Я не знаю. Он ничего не сказал.

Я вцепился в звезды на рубашке и вдавил его в кровать.

— Он еще что-нибудь говорил насчет Клер?

Его дыхание было таким же затхлым, как его комната, он дышал мне прямо в лицо.

— Какой Клер?

— Погибшей девочке.

— Только то, что он собирался ехать в Морли и что это должно было тебе помочь.

— И как же, твою мать, это должно было мне помочь?

— Он не сказал. Сколько раз повторять?

— Больше ничего?

— Ничего. А теперь отпусти меня.

Я сгреб рукой его рот и сжал.

— Ни хрена. Говори, зачем Барри тебе про это рассказывал, — сказал я, сжимая его лицо изо всех сил, прежде чем отпустить.

— Может быть, потому что у меня глаза открыты. Потому что я вижу, что происходит, и помню. — Его нижняя губа кровоточила.

Я посмотрел на серебряные звезды, которые все еще сжимала моя вторая рука, и бросил их на пол.

— Все ты знаешь.

— Как хочешь, так и думай.

Я встал и подошел к мешку.

— Так и сделаю.

Я взял мешок и пошел к дверям. Открыв дверь, я снова обернулся на эту адскую квартиру еще с одним, последним вопросом:

— Он был пьяный?

— Нет, но выпивши.

— Сильно?

— От него пахло спиртным. — По его щекам текли слезы.

Я опустил мешок.

— Как ты думаешь, что с ним случилось?

— Я думаю, что его убили, — шмыгнул он.

— Кто?

— Я не знаю имен и знать не хочу.

В голове крутилось: «Отряды палачей есть в каждом городе, в каждой стране».

— Кто? Доусон? Полиция?

— Не знаю.

— А почему?

— Из-за денег, конечно. Чтобы утаить шило вот в этом самом мешке. Похоронить его.

Я смотрел через всю комнату на плакат, где Карен Карпентер сидела в обнимку с огромным Микки-Маусом.

Я взял мешок.

— Как с тобой связаться?

Барри Джеймс Андерсон улыбнулся:

— 442 189. Скажи, что звонил Эдди, мне передадут.

Я записал номер.

— Спасибо.

— Есть за что.

Обратно по Спенсер Плейс бегом, на полном газу до Лидса и по шоссе М1 в надежде, что я никогда больше его не увижу.

Планета обезьян, Побег из темноты — версии проносятся одна быстрее другой:

Дождь на лобовом стекле, луна сгинула.

Ближе к делу:

Я знал человека, который знал человека.

«Он мог связать все это вместе…»

Ангелы как дьяволы, дьяволы как ангелы.

Главное:

ДЕЛАЙ ВИД, ЧТО ВСЕ В ПОРЯДКЕ.

Я смотрел на мать, спящую в кресле, и пытался связать все это вместе.

Не здесь.

Вверх по лестнице, папки и фотографии из пакетов и конвертов — на кровать.

Не здесь.

Я сгреб все чертово барахло в большой черный мешок для мусора, набил карманы отцовскими иголками и булавками.

Не здесь.

Вниз по лестнице, поцелуй в материнский лоб, вон из дома.

Не здесь.

Педаль в пол, с визгом через утреннюю зарю над Оссеттом.

Не здесь.

Глава пятая

Рассвет в кафе и мотеле «Редбек», вторник, 17 декабря 1974 года.

Я проездил всю ночь и снова вернулся в это место, как будто сюда вели все дороги.

Я заплатил за две недели вперед и получил то, за что заплатил.

Комната 27, вход со двора, два байкера с одной стороны, женщина с четырьмя детьми — с другой. Здесь не было ни телефона, ни туалета, ни телевизора. Но за два фунта в день мне достались: вид на автостоянку, двуспальная кровать, шкаф, стол, раковина, и — никаких вопросов.

Я запер дверь на два оборота и задернул отсыревшие занавески. Я снял с кровати постельное белье, задрапировал самую плотную простынь поверх занавесок и придавил ее матрасом, прислонив его к окну. Я поднял с пола использованный презерватив и сунул его в недоеденный пакет чипсов.

Я снова спустился к машине, по дороге зайдя отлить в тот самый туалет, где я приобрел билет на эту смертельную карусель.

Я стоял там и мочился, не зная точно, был сегодня вторник или среда, но зная, что я подобрался очень-очень близко. Я стряхнул, затем пинком открыл дверь в кабинку, точно зная, что там нет ничего, кроме тающего желтого дерьма и граффитти.

Я обошел здание, зашел в кафе и купил два больших черных кофе с сахаром в грязных одноразовых стаканах. Из багажника «вивы» я вытащил черный мусорный мешок, отнес его и кофе в комнату 27.

Снова закрыв замок на два оборота, я выпил один кофе, после чего вывалил содержимое мусорного мешка на деревянный каркас кровати и начал работать.

Папки и конверты Барри Гэннона были подписаны. Я разложил их по алфавиту на одной половине кровати, затем перебрал содержимое желтого конверта, который дал мне Хадден, и распределил страницы по соответствующим папкам.

Некоторые имена сопровождались титулами, некоторые — званиями, но в основном это были обычные «мистеры». Некоторые из них были мне хорошо известны, некоторые — казались знакомыми, но основная масса имен мне ни о чем не говорила.

На другой половине кровати я разложил свои папки — три маленькие стопки, одна большая: Жанетт, Сьюзан, Клер — и справа — Грэм Голдторп, Крысолов.

В глубине шкафа я нашел рулон обоев. Взяв горсть отцовских булавок, я приколол обои к стене над столом обратной стороной вверх. Жирным красным фломастером я разделил бумажную полосу на пять больших колонок. Над каждой колонкой я написал пять имен красными заглавными печатными буквами: ЖАНЕТТ, СЬЮЗАН, КЛЕР, ГРЭМ и БАРРИ.

Рядом с таблицей я прикрепил карту Западного Йоркшира, взятую из «вивы». Красным фломастером я поставил четыре крестика и нарисовал стрелку в направлении Рочдейла.

Выпив второй стакан кофе, я собрался с духом.

Дрожащими руками я взял конверт, лежавший сверху в стопке Клер. Мысленно прося прощения, я разорвал его и вытащил три больших черно-белых фотографии. С пустым желудком и полным ртом булавок я подошел к своей таблице и аккуратно приколол три фотографии над тремя именами.

В слезах, я сделал шаг назад и взглянул на свои новые обои, на бледную кожу, на светлые волосы, на белые крылья.

Ангел, ч/б.

Три часа спустя с глазами, заплаканными оттого, что им пришлось прочитать, я поднялся с пола комнаты 27.

История Барри: три богатых мужчины — Джон Доусон, Дональд Фостер и третий человек, имени которого Барри не знал или не хотел называть.

Моя история: три мертвых девочки — Жанетт, Сьюзан и Клер.

Моя история, его история — две истории: те же даты, те же места, разные имена, разные лица.

Мистерия, история.

Связующее звено?

Я положил небольшой столбик монет на телефон-автомат в фойе «Редбека».

— Сержанта Фрейзера.

Фойе было желто-коричневым, прокуренным. Через двойные стеклянные двери я смотрел, как какие-то малолетки играли в бильярд и курили.

— Сержант Фрейзер слушает.

— Эдвард Данфорд говорит. До меня дошла новая информация о воскресном вечере, связанная с Барри…

— Какого рода информация?

Я зажал трубку между шеей и подбородком и чиркнул спичкой.

— Это был анонимный звонок. Мне сообщили, что Барри ездил в Морли в связи с Клер Кемплей, — сказал я с сигаретой в зубах.

— Что-нибудь еще?

— Не по телефону.

Рядом с аппаратом шариковой ручкой были нацарапаны слова «Молодой Хер» и шесть телефонных номеров.

— Нам надо встретиться до дознания, — сказал сержант Фрейзер.

На улице снова пошел дождь, и водители грузовиков побежали к кафе и сортиру, натянув пиджаки на головы.

— Где? — спросил я.

— В кафе «Анджело», через час? Напротив ратуши в Морли.

— Хорошо. Но я хочу попросить вас об одолжении. — Я поискал пепельницу, но не нашел и затушил сигарету о стену.

— О каком? — прошептал Фрейзер в трубку. В автомате запикало, и я бросил еще одну монету.

— Мне нужны имена и адреса рабочих, которые нашли труп.

— Какой труп?

— Клер Кемплей. — Я начал считать нарисованные вокруг телефона сердца, пронзенные стрелами.

— Ну я не знаю…

— Пожалуйста, — сказал я.

В одном из сердец кто-то красными чернилами написал «вмести навсигда».

— Почему я? — спросил Фрейзер.

— Потому что я думаю, что ты — порядочный парень, а мне нужна помощь, и я больше не знаю, кого попросить.

Молчание, потом:

— Чем смогу помогу.

— Тогда — через час, — сказал я и положил трубку, тут же снял ее, опустил еще одну монету и набрал номер.

Дез трахает жен зэков.

— Да?

— Скажите Би-Джею, что звонил Эдди, и запишите номер: 276 578. Пусть спросит Рональда Гэннона, комната 27.

Пошел ты, Кен порхатый.

Яположил трубку, снова снял, бросил еще одну монету, набрал номер.

Настоящая любовь — бессмертна.

— Питер Тейлор у аппарата.

— Здравствуйте. Кэтрин дома?

— Она еще спит.

Я посмотрел на отцовские часы.

— Когда она проснется, передайте ей, что Эдвард звонил, — сказал я.

— Ладно, — ответил ее отец так, как будто делал мне хрен знает какое одолжение.

— До свидания. — Я положил трубку, снова снял, опустил свою последнюю монету и набрал номер. В фойе из кафе вошла пожилая женщина, от нее пахло беконом.

— Оссетт, 256 199.

— Мам, это я.

— У тебя все в порядке, родной? Ты где?

Один мальчишка гонялся за другим вокруг бильярдного стола, размахивая кием.

— Да, все нормально. Я по работе.

Пожилая женщина села в одно из коричневых кресел напротив телефона-автомата и стала смотреть на грузовики и дождь.

— Мне, наверное, придется уехать на пару дней.

— Куда?

Парень с кием прижал второго мальчишку к сукну.

— На юг, — сказал я.

— Ты звони мне, ладно?

Женщина громко пернула, мальчишки в бильярдной перестали драться и прибежали в фойе.

— Конечно…

— Эдвард, я тебя люблю.

Мальчишки закатали рукава, приставили губы к рукам и начали ставить себе засосы.

— Я тебя тоже.

Пожилая женщина глядела на грузовики и на дождь, мальчишки плясали вокруг нее.

Я положил трубку.

ЛЮБОВЬ.

Кафе «Анджело», напротив здания администрации Морли, время завтрака — много народу.

Я сидел над второй чашкой кофе, состояние мое было далеко за пределами усталости.

— Тебе что-нибудь взять? — Сержант Фрейзер стоял у стойки.

— Чашку кофе, пожалуйста. Без молока, и две порции сахара.

Я огляделся. Каждый столик охранял забор из заголовков и рекламок: «Торговый дефицит 534 миллиона фунтов стерлингов», «Газ подорожал на 12 %», «Рождественское перемирие ИРА»[23], фотография нового Джеймса Бонда. И Клер.

— Доброе утро, — сказал Фрейзер, ставя передо мной чашку кофе.

— Спасибо. — Я допил холодный кофе и глотнул горячего.

— Я сегодня с утра со следователем разговаривал. Он сказал, что дознание придется отложить.

— Неудивительно. Они дали себе слишком мало времени на подготовку.

Официантка принесла комплексный завтрак и поставила его перед сержантом.

— Ну да, ради родственников было бы неплохо закончить все к Рождеству.

— Черт, и правда. Родственники.

Фрейзер нагреб на вилку половину своего завтрака.

— Ты их знаешь?

— Нет.

— Милейшие люди, — вздохнул Фрейзер, подтирая куском хлеба желток и томатный соус.

— Да? — спросил я. Интересно, сколько Фрейзеру лет?

— Тело им отдадут, так что они хоть похоронить его смогут по-человечески.

— Похоронить — и дело с концом.

Фрейзер положил вилку и нож и отодвинул в сторону идеально чистую тарелку.

— Они вроде сказали — в четверг.

— Ясно. В четверг. — Я не мог вспомнить, когда мы кремировали отца: то ли в прошлый четверг, то ли в пятницу.

Сержант Фрейзер откинулся на спинку стула.

— Так что там насчет анонимного звонка?

Я наклонился вперед, понизил голос:

— Ну, как я уже сказал: посреди ночи, черт побери…

— Да ладно тебе, Эдди.

Я поднял глаза на сержанта Фрейзера: светлые волосы, водянистые голубые глаза, опухшее красное лицо, легкий ливерпульский акцент, простое обручальное кольцо. Он был похож на парня, с которым я сидел за одной партой на химии.

— Я могу говорить с тобой откровенно?

— По-моему, у тебя просто нет другого выхода, — сказал Фрейзер, предлагая мне сигарету.

— У Барри был источник, понимаешь? — Я прикурил.

— Ты хочешь сказать — осведомитель?

— Источник.

Фрейзер пожал плечами:

— Ну и?

— Вчера вечером мне позвонили на работу. Не представились. Просто — приезжай в «Радость» на Раундхей-роуд. Знаешь это место?

— Нет! — со смехом сказал Фрейзер. — Ну конечно, блин, знаю. А вот откуда ты, интересно, знал, что это не подстава?

— У Барри было много связей. Широкий круг общения.

— Во сколько это было?

— Около десяти. Так вот, я поехал и встретился с этим парнем…

Фрейзер сидел, наклонившись вперед, положив руки на стол, и улыбался.

— И кто это был?

— Черный парень, имени своего не назвал. Сказал, что был с Барри в воскресенье вечером.

— Как он выглядел?

— Как обычный негр. — Я затушил сигарету и достал еще одну — из своей пачки.

— Молодой? Старый? Высокий? Маленький?

— Черный. Курчавые волосы, большой нос, толстые губы. Что ты еще хочешь от меня услышать?

Сержант Фрейзер улыбнулся.

— Он не сказал, употреблял ли Барри Гэннон спиртное?

— Я спросил его — он сказал, что Барри был выпивши, но не в стельку.

— Где это было?

Я помолчал, думая, что вот здесь-то я и проколюсь к чертовой матери, потом ответил:

— В «Радости».

— Значит, были свидетели? — Фрейзер достал блокнот и стал записывать.

— Ну да — посетители.

— Я полагаю, ты не стал убеждать нашу темную лошадку обратиться со своей информацией к представителям местных правоохранительных органов?

— Нет.

— Дальше?

— Он сказал, что около одиннадцати Барри собрался в Морли. И что это было как-то связано с убийством Клер Кемплей.

Сержант Фрейзер не отрываясь смотрел через мое плечо на дождь и здание городской администрации городской ратуши через дорогу.

— Каким образом?

— Этого он не знал.

— И ты ему поверил?

— Почему бы и нет?

— Да он же тебе голову морочил, черт тебя побери. Барри поехал в Морли по поводу убийства Кемплей в воскресенье, в одиннадцать часов вечера, после косяка в Гайети?

— Да, так он сказал.

— Ну хорошо, как ты считаешь, о чем таком мог знать Гэннон, из-за чего стоило бы приезжать сюда издалека в воскресенье в столь поздний час?

— Понятия не имею. Я тебе просто пересказываю то, что сказал мне этот парень, вот и все.

— И все? — Сержант Фрейзер смеялся. — Хрена с два. Ты же журналист. Я уверен, что ты расспросил его поподробнее.

Я закурил еще одну чертову сигарету.

— Угу. Но я говорю тебе, этот парень в курсе дела, мать его.

— Ну хорошо. Так что, по-твоему, смог выяснить Гэннон?

— Я же тебе сказал: я не знаю. Но это было причиной его поездки в Морли.

— Начальство будет в восторге, — вздохнул Фрейзер.

Официантка унесла чашки и тарелку. Мужчина за соседним столом слушал наш разговор, рассматривая фоторобот кембриджского насильника, которому мог соответствовать кто угодно.

— Ты узнал имена? — спросил я.

Сержант Фрейзер закурил и наклонился вперед:

— Между нами?

— Разумеется, — сказал я и вытащил ручку и лист бумаги из кармана пиджака.

— Два строителя: Терри Джонс и Джеймс Ашворт. Строят новые дома за Уэйкфилдской тюрьмой. По-моему, подрядчик — «Фостерс Констракшн».

— «Фостерс Констракшн», — повторил я, думая: Дональд Фостер, Барри Гэннон, связующее звено.

— Адресов у меня нет, и даже если б были, я их все равно бы тебе не дал. Так что это — все.

— Спасибо. Еще один момент.

Фрейзер встал.

— Ну?

— У кого есть доступ к результатам вскрытия и посмертным фотографиям Клер Кемплей?

Фрейзер сел.

— А что?

— Да просто интересно. То есть я хочу знать, может ли любой полицейский, работающий над делом, посмотреть эти материалы?

— Да, в принципе может.

— А ты их видел?

— Я не работаю над этим делом.

— Но ты же принимал участие в поисках?

Фрейзер посмотрел на часы.

— Да, но штаб по расследованию убийства Клер Кемплей находится в Уэйкфилде.

— Значит, ты не знаешь, с какого момента этот материал стал доступен для любого полицейского?

— А что такое?

— Я всего лишь хочу знать, какие у вас порядки. Мне просто любопытно.

Фрейзер снова встал.

— Нехорошие ты вопросы задаешь, Эдди.

Потом он улыбнулся, подмигнул мне и сказал:

— Мне пора. Увидимся там, через дорогу.

— Ага, — ответил я.

Сержант Фрейзер открыл дверь и обернулся.

— Будем на связи?

— Да. Конечно.

— И никому ни слова, так? — Он почти смеялся.

— Ни слова, — пробормотал я, складывая лист бумаги.

Гэз из спортивного поднимался по ступенькам здания городской администрации.

Я докуривал последнюю сигарету, сидя на ступеньках.

— А ты какого хрена тут делаешь?

— Вот это вежливость, — ответил Гэз, улыбаясь мне своей беззубой улыбкой. — Я, между прочим, свидетель.

— Да?

Улыбка исчезла.

— Без дураков. Я должен был встретиться с Базом в воскресенье вечером, но он не пришел.

— А ты знаешь, что дознание отложено?

— Да ты шутишь? Почему?

— Полиция до сих пор не знает, что он делал в воскресенье вечером. — Я предложил Гэзу сигарету и закурил сам. Гэз торжественно принял сигарету и прикурил.

— Но они, по крайней мере, знают, что он погиб.

Я кивнул.

— Похороны в четверг.

— Ни хрена себе. Так быстро?

— Ага.

Гэз отхаркался и сплюнул на каменные ступеньки.

— Начальника видел?

— Я еще внутрь не заходил.

Он затушил сигарету и стал подниматься по лестнице.

— Надо двигать.

Я сказал:

— Давай, а я тут подожду. Если я им понадоблюсь, они знают, где меня искать.

— Я тебя понимаю.

— Слушай-ка, — крикнул я ему вслед. — Ты о Джонни Келли ничего не слышал?

— Да я полностью в курсе дела, — ответил Гэз. — Какой-то мужик вчера вечером в пабе сказал, что на этот раз он Фостера окончательно достал.

— Фостера?

— Дона Фостера. Председателя «Тринити».

Я встал.

— Дон Фостер — председатель «Уэйкфилд Тринити»?

— Ну да. Ты что с луны свалился?

— Только время потеряли, едрит твою.

Тридцать минут спустя Гэз спускался с Биллом Хадденом по ступенькам здания городской администрации.

— В таких делах торопиться нельзя, Гарет, — сказал Хадден. Без своего письменного стола он выглядел нелепо.

Я встал со своей холодной ступеньки, чтобы поздороваться:

— Ну, по крайней мере, его теперь хоть хоронить можно.

— Доброе утро, Эдвард, — сказал Хадден.

— Доброе утро. Можно вас на минуту?

— Родственники вроде держатся. Я думал, будет хуже, — сказал Гэз, понизив голос и оглядываясь назад, на лестницу.

— Я слышал, — ответил я.

— Очень мужественные люди. Ты хочешь со мной поговорить? — Хадден положил мне руку на плечо.

— Увидимся позже. — Гэз побежал вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки и приплясывая.

— А что насчет «Кардиф Сити»? — крикнул Хадден ему вслед.

— Мы их прикончим, босс! — крикнул в ответ Гэз.

Хадден улыбался:

— Да, такой энтузиазм не купишь.

— Правда ваша, — ответил я.

— Ну, что у тебя? — спросил Хадден, скрещивая руки на груди, чтобы согреться.

— Я тут подумал, может, мне стоит встретиться с теми двумя рабочими, которые нашли труп, связать все это с гадалкой и добавить небольшую историческую справку о Дьявольском Рве? — Я проговорил это слишком быстро, как человек, у которого было полчаса, чтобы все хорошо обдумать.

Хадден начал поглаживать свою бороду, а это всегда не к добру.

— Интересно. Очень интересно.

— Вы считаете?

— Хм-м. Да, вот только тон меня немного настораживает.

— Тон?

— Хм-м. Этот медиум, эта гадалка — это скорее побочный материал. Приложение. А вот люди, которые нашли труп, — тут я не знаю…

— Но вы же сами сказали, что она знает имя убийцы. Это не приложение, это — материал для передовицы, — бросил я ему в лицо.

— Значит, ты с ними сегодня собирался поговорить? — спросил Хадден, не поддаваясь на мою провокацию.

— Я планировал съездить к ним сейчас, раз уж мне все равно надо в Уэйкфилд.

— Ну ладно, — ответил Хадден и направился к своему «роверу». — Приноси мне все это к пяти, завтра вместе посмотрим.

— Будет сделано, — крикнул я, глядя на отцовские часы.

С атласом «Лидс — Брэдфорд от А до Я» на коленях, с блокнотом на пассажирском сиденье, я объезжал мелкие улочки и переулки Морли.

Я свернул на Виктория-роуд, медленно поехал вперед, остановился перед перекрестком Румз-лейн и Черч-стрит.

Скорее всего, Барри ехал в обратном направлении, в сторону Уэйкфилд-роуд или шоссе М62. Грузовик, наверное, стоял именно здесь, у светофора на перекрестке с Виктория-роуд, и собирался поворачивать направо, на Румз-лейн.

Я стал листать свой блокнот — быстрее, быстрее, назад, на первую страницу.

Вот оно.

Я включил зажигание, выехал на проезжую часть, остановился у светофора. Слева от меня, на другой стороне перекрестка — черная церковь, рядом с ней — школа для младших и средних классов Морли Грандж.

Загорелся зеленый — я продолжал читать.

«На перекрестке Румз-лейн и Виктория-роуд Клер попрощалась с друзьями. Последний раз ее видели, когда она шла по Виктория-роуд в сторону своего дома…»

Клер Кемплей.

Видели последний раз.

До свидания.

Я проехал перекресток; фургон компании «Ко-оп» собирался поворачивать направо, на Румз-лейн.

Грузовик Барри тоже, наверное, стоял здесь, у светофора, на перекрестке с Виктория-роуд, и собирался поворачивать направо, на Румз-лейн.

Барри Гэннон.

Видели последний раз.

До свидания.

Я медленно пополз вдоль Виктория-роуд, сзади сигналили машины, рядом по тротуару скакала Клер в своей оранжевой куртке и красных резиновых сапожках.

«Последний раз ее видели, когда она шла по Виктория-роуд в сторону своего дома».

Спортивная площадка, тупик Сандмид Клоуз, Уинтерборн-авеню.

Клер стояла на углу Уинтерборн-авеню и махала рукой.

Я включил левый поворотник и свернул на Уинтерборн-авеню.

Это был тупик, в котором находились шесть старых многоквартирных и три новых отдельных дома.

У дома номер три под дождем стоял полицейский.

Я сдал задом к одному из новых, отдельностоящих домов, чтобы развернуться.

Я внимательно посмотрел через дорогу на дом три по Уинтерборн-авеню.

Занавески были задернуты.

«Вива» заглохла.

Занавеска дрогнула.

В окне, скрестив на груди руки, стояла миссис Кемплей.

Полицейский посмотрел на часы.

Я поехал прочь.

Строительная компания «Фостерс Констракшн».

Стройплощадка была расположена за Уэйкфилдской тюрьмой, в нескольких метрах от Дьявольского Рва.

Декабрь, промозглый вторник, обеденное время — тишина как на кладбище.

В сыром воздухе еле слышен какой-то мотив.

Я пошел на звук.

— Эй, есть тут кто? — сказал я, оттягивая брезентовый занавес на дверях недостроенного дома.

Четыре мужика жевали бутерброды, прихлебывая чай из фляжек.

— Тебе чего?

— Потерялся, что ли?

— Вообще-то, мне нужны…

— О таких не слыхали, — сказал один.

— Ты журналист, что ли? — спросил другой.

— А что, видно?

— Ага, — сказали все четверо.

— А может быть, вы знаете, где мне найти Терри Джонса и Джеймса Ашворта?

Крупный мужик в спецовке встал, проглотив полбуханки хлеба.

— Ну я Терри Джонс.

Я протянул руку:

— Эдди Данфорд. «Йоркшир пост». Можно с вами поговорить?

Он не заметил мою руку.

— А ты мне заплатить не собираешься?

Все засмеялись в свои фляжки.

— Мы, разумеется, можем это обсудить.

— Если нет, то, разумеется, можешь идти на хер, — сказал Терри Джонс под всеобщий хохот.

— Я серьезно, — запротестовал я. Терри Джонс вздохнул и покачал головой.

— Смелый какой, смотри-ка, — сказал один из них.

— Этот хоть местный, мать его ети, — сказал другой.

— Ну пошли тогда. — Терри Джонс зевнул и прополоскал рот остатками чая.

— Смотри только, чтобы он у тебя раскошелился, — крикнул третий нам вслед.

— Много у вас тут газетчиков побывало? — спросил я, предлагая Терри Джонсу сигарету.

— Парни говорили, что приезжал фотограф из «Сан»,[24] но мы в то время были в кутузке на Вуд-стрит.

На улице сильно моросило. Я показал на соседний недостроенный дом. Терри Джонс кивнул и повел меня туда.

— Полиция долго вас держала?

— Да нет вообще-то. Хотя в таких случаях они ведь никогда не рискуют.

— А как насчет Джеймса Ашворта?

Мы стояли в дверях, дождь чуть-чуть не доставал до нас.

— А что насчет него?

— Его долго держали?

— Да так же.

— А он сейчас здесь?

— Он болеет.

— Да?

— Зараза какая-то ходит.

— Да?

— Ага. — Терри Джонс бросил сигарету, растоптал ее ботинком и добавил: — Прораб на больничном с четверга, Джимми — вчера и сегодня, да еще пара ребят на прошлой неделе.

Я спросил:

— А кто ее нашел, вы или Джимми?

— Джимми.

— И где она была? — спросил я, глядя на грязь и морось. Терри Джонс отхаркнул массивный комок и сказал:

— Пойдем покажу.

Мы молча пересекли стройплощадку и пошли по тропинке, которая тянулась через свалку параллельно Уэйкфилд-Дюйсбери-роуд. Вдоль края свалки была натянута бело-голубая полицейская лента. Двое полицейских сидели в патрульной машине на другом конце свалки, на стороне дороги. Один из них посмотрел на нас и кивнул Терри Джонсу. Он махнул в ответ.

— Интересно, долго они будут тут нас караулить?

— Понятия не имею.

— До вчерашнего вечера тут везде палатки стояли. Я смотрел вниз, в Дьявольский Ров, на ржавые детские коляски и велосипеды, на плиты и холодильники. Между ними — опавшие листья и консервные банки, они были везде, они тащили всё вниз, в пасть ямы, которая казалась бездонной.

— Вы ее видели?

— Да.

— Черт.

— Она лежала на коляске, на полдороги до дна.

— На коляске?

Он смотрел куда-то вдаль.

— Коляску полицейские забрали. У нее были… ах, мать твою ети…

— Я знаю. — Я закрыл глаза.

— Полицейские сказали, что нам нельзя никому рассказывать.

— Знаю, знаю.

— Но, черт побери… — Он пытался проглотить комок в горле, на глазах у него были слезы. Я подал ему еще одну сигарету.

— Я знаю. Я видел фотографии со вскрытия.

Он показал незажженной сигаретой на отдельно оцепленный участок:

— Одно крыло валялось там, у края ямы.

— Черт.

— Господи Иисусе, как бы я хотел, чтобы мне никогда не доводилось этого видеть.

Я внимательно осматривал Дьявольский Ров. В голове моей крутились фотографии, висевшие на стене в мотеле «Редбек».

— Если бы мне только не пришлось этого видеть, — прошептал он.

— А где живет Джимми Ашворт?

Терри Джонс посмотрел на меня.

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Пожалуйста.

— Он все это принял очень близко к сердцу. Он же еще мальчишка.

— Может быть, ему станет легче, если он с кем-то об этом поговорит, — сказал я, глядя на грязную голубую коляску, наполовину сползшую в яму.

— Чушь собачья, — фыркнул он.

— Ну пожалуйста.

— В Фитцвильяме, — сказал Терри Джонс, повернулся и пошел прочь.

Я нырнул под голубую полицейскую ленту и, уцепившись за корень мертвого дерева, повис над Дьявольским Рвом. Я снял с куста белое перышко.

Надо убить час времени.

Я проехал мимо средней школы имени королевы Елизаветы, припарковался и побежал трусцой под дождем обратно в Уэйкфилд, прибавляя ходу вдоль школьного двора.

Надо убить пятьдесят минут.

Был вторник — я пошел гулять по блошиному рынку, куря и промокая до костей, разглядывая детские коляски, велосипеды и выставленное на распродажу имущество умерших людей.

Крытый рынок вонял отсыревшим тряпьем; на месте книжной лавки Джо все еще стояла книжная палатка.

Я посмотрел на отцовские часы, пролистал стопку старых комиксов про супергероев.

Надо убить сорок минут.

В течение трех лет каждым субботним утром в семь тридцать мы с отцом садились в сто двадцать шестой автобус на Оссеттском автовокзале. Отец сидел, держа на коленях пустые сумки, читал «Пост», рассуждал о футболе или крикете, а я мечтал о стопке комиксов, которые всегда получал в награду за то, что помогал Джо.

Так было каждым субботним утром до того субботнего утра, когда Старый Джо не пришел открывать свою лавку. Я стоял и ждал до тех пор, пока отец не вернулся с двумя сумками продуктов, в одной из которых сверху лежал кусок сыра, завернутый в бумагу.

Надо убить тридцать пять минут.

В Акрополисе, в начале Уэстгейта, где мне когда-то нравилась одна из официанток, я заставил себя съесть тарелку йоркширского пуддинга с луковой подливой, которым меня тут же вырвало в маленьком туалете в глубине ресторана, где я всегда мечтал оттрахать ту официантку по имени Джейн.

Надо убить двадцать пять минут.

Я вышел на улицу под дождь и направился к Бул-рингу мимо «Стрэффорд Арме», самого крутого паба на севере, мимо парикмахерской, где моя сестра работала на полставки и встретила своего Тони.

Надо убить двадцать минут.

В «Сильвио», любимом кафе моей матери, где я когда-то в тайне от всех встречался после школы с Рейчел Лайонс, я заказал шоколадный эклер.

Достав промокший блокнот, я начал читать свои скудные записи о Мистической Мэнди.

«Будущее предначертано так же, как и прошлое. Оно не может быть изменено, но оно может помочь нам излечиться от ран настоящего».

Ясидел у окна и смотрел на Уэйкфилд.

Прошлое будущего.

Теперь дождь шел так сильно, что весь город, казалось, стоял под водой. Ямолился Богу, чтобы это произошло на самом деле, чтобы дождь утопил людей и смыл все к чертовой бабушке.

Я убил все время, которое у меня было.

Я допил сладкий горячий чай, оставил эклер и пошел обратно, к Сент-Джонсу, с листиком заварки на губе и перышком в кармане.

Бленхайм-роуд — одна из самых красивых улиц Уэйкфилда. Здесь росли большие мощные деревья и просторные дома стояли в глубине своих собственных маленьких участков.

Номер двадцать восемь не был исключением — большой старый дом, разделенный на несколько квартир.

Избегая луж, я пересек площадку, ведущую ко входу, и вошел внутрь. В окна парадного были вставлены витражные стекла. Во всем доме пахло, как в старых церквях зимой.

Дверь с номером пять находилась на втором этаже, направо.

Я посмотрел на отцовские часы и позвонил. Звонок издал мелодию «Тубьюлар Беллз» Майка Олдфилда, и, когда дверь отворилась, я думал об «Экзорцисте»[25].

Женщина средних лет протянула мне руку. Она была одета в деревенскую блузу и деревенскую юбку и, казалось, сошла прямо со страниц «Йоркшир лайф».

— Мэнди Уаймер, — сказала она. Мы обменялись коротким рукопожатием.

— Эдвард Данфорд из «Йоркшир пост».

— Пожалуйста, проходите. — Она вжалась в стену, когда я проходил мимо, затем, оставив входную дверь приоткрытой, пошла за мной по мрачному коридору, на стенах которого висели мрачные картины, в просторную мрачную комнату с большими окнами, за которыми стояли огромные деревья. В углу стоял кошачий туалет с песком, которым пропахла вся комната.

— Пожалуйста, садитесь, — сказала дама, указывая на дальний угол большого дивана, на который было наброшено разноцветное покрывало.

Консервативная внешность этой женщины никак не вязалась ни с восточно-хипповым интерьером, ни с ее профессией.

Очевидно, мне не удалось скрыть свои мысли.

— Мой муж был турок, — сказала она вдруг.

— Был? — переспросил я, включая в кармане диктофон «Филипс».

— Он уехал обратно в Стамбул.

Я не смог сдержаться:

— И вы это не предвидели?

— Я — не гадалка, мистер Данфорд, я — медиум.

Я сел в дальний угол дивана, чувствуя себя полным кретином и не в состоянии придумать, что бы еще сказать.

В конце концов я нашелся:

— Кажется, я не произвел на вас хорошее впечатление.

Мисс Уаймер быстро встала со стула.

— Чаю выпьете?

— С удовольствием, если вам не сложно.

Женщина почти выбежала из комнаты, внезапно остановившись в дверях, как будто на ее пути выросла стеклянная стена.

— От вас так сильно пахнет тяжелыми воспоминаниями, — тихо сказала она, стоя ко мне спиной.

— Простите?

— Смертью. — Она стояла в дверях, ухватившись за дверной косяк, бледная и дрожащая. Я встал.

— С вами все в порядке?

— Я думаю, вам лучше уйти, — прошептала она, сползая по косяку на пол.

— Мисс Уаймер… — Я пошел к ней через комнату.

— Пожалуйста! Нет!

Я протянул руку, пытаясь поднять ее.

— Мисс Уаймер…

— Не трогайте меня!

Я отпрянул. Женщина свернулась калачиком.

— Извините, — сказал я.

— Ой как сильно, — простонала она.

— Что — сильно?

— Ты ведь весь увяз в этом.

— В чем? — закричал я, рассердившись, думая о Би-Джее, о всех днях и ночах, проведенных в наемных квартирах в обществе психически нездоровых людей. — В чем, скажите мне?

— В ее смерти.

Воздух внезапно стал густым и смертельно ядовитым.

— Да что вы такое несете, мать вашу? — Я снова пошел на нее, в ушах у меня стучала кровь.

— Нет! — завопила она, отползая от меня на заднице по коридору, растопырив руки и ноги. Ее деревенская юбка задралась вверх. — О господи, нет!

— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — закричал я, бросаясь по коридору за ней вслед. Она с трудом поднялась на ноги, умоляя:

— Пожалуйста, пожалуйста, оставьте меня в покое.

— Подождите!

Она вбежала в комнату и захлопнула дверь перед моим носом, прищемив на секунду в петле пальцы моей левой руки.

— Старая сука! — заорал я, пиная и колотя закрытую дверь. — Чокнутая сука!

Я остановился, сунул ноющие пальцы в рот и начал сосать их.

В квартире воцарилась тишина.

Я прислонился головой к двери и тихо сказал:

— Мисс Уаймер, пожалуйста…

Из-за двери доносились испуганные рыдания.

— Пожалуйста, мисс Уаймер. Мне нужно с вами поговорить.

Я услышал звуки передвигаемой мебели — она пыталась забаррикадировать дверь шкафами и комодами.

— Мисс Уаймер?

И тут через множество слоев дерева до меня донесся слабый голос, голос ребенка, шепчущегося под одеялом со своим другом.

— Расскажи им о других…

— Простите?

— Пожалуйста, расскажи им и о других.

Я прислонился к дверям, почувствовал вкус лака на губах.

— О каких других?

— О других.

— Каких таких других, мать твою? — закричал я, дергая и выворачивая дверную ручку.

— О тех, кто лежит под этими красивыми новыми коврами.

— Заткнись!

— Под травой, которая проросла в трещинах и между камнями.

— Заткнись! — Кулаки — в дверь, руки — в кровь.

— Скажи им. Пожалуйста, скажи им, где они.

— Заткнись! Заткнись, мать твою!

Голова у двери. Волна шума откатилась. В квартире — тишина и темнота.

— Мисс Уаймер? — прошептал я.

Тишина, темная тишина.

Я вышел из квартиры, облизывая и обсасывая костяшки пальцев, и заметил, что дверь квартиры напротив чуть приоткрылась.

— Не суй свой чертов нос, куда не надо! — заорал я, побежав вниз по лестнице. — Если не хочешь, чтобы тебе его оттяпали к чертовой матери!

Девяносто миль в час — как будто за мной гонится привидение.

Газ в пол по шоссе М1, изгоняя Духов Прошлого и Настоящего города Уэйкфилда.

В зеркале заднего обзора — зеленый «ровер», плотно присевший мне на хвост. Я, сходя с ума от страха, вижу в нем «штатскую» полицейскую машину.

Глаза — высоко в небо, еду в жирном брюхе кита, небо — цвета его серой плоти, голые черные деревья — его мощные кости, сырая тюрьма.

Взгляд в зеркало — «ровер» нагоняет.

У обугленных останков цыганского табора сворачиваю с шоссе в сторону Лидса, черные остовы выгоревших фургонов — снова кости — стоят в языческом кругу над своими мертвецами.

Взгляд в зеркало — зеленый «ровер» поехал на север.

Паркую «виву» под вокзальными арками, две черные вороны едят из черных мусорных мешков, раскидывая выброшенное мясо; их вопли эхом отзываются из темноты. Эра чумы.

Через десять минут я сидел за своим рабочим столом.

Я набрал номер справочной, потом Джеймса Ашворта, потом Би-Джея. Никого. Все бегают по магазинам, покупают рождественские подарки.

— Ты ужасно выглядишь. — Стефани с папками в руках, жирная, как еж твою мать.

— Я в порядке.

Стефани стояла передо мной и ждала.

Я уставился на единственную рождественскую открытку на моем столе, пытаясь отделаться от видения Джека Уайтхеда, трахающего ее в задницу, чувствуя, что у меня самого начинает вставать.

— Я вчера вечером разговаривала с Кэтрин.

— Ну и?

— Тебе что, совсем плевать, мать твою? — Она уже разозлилась.

Как, впрочем, и я.

— Не твоего ума дело — плевать мне или нет.

Она не шевелилась, просто стояла, переступая с ноги на ногу, глаза ее наполнялись слезами.

Мне стало неловко, и я сказал:

— Извини, Стеф.

— Ты — свинья. Грубая свинья.

— Прости. Как она?

Она кивала своим жирным лицом, соглашаясь со своими собственными жирными мыслями.

— Это ведь уже не в первый раз?

— Что сказала Кэтрин?

— Уже ведь были и другие, да?

Другие, всегда эти чертовы другие.

— Я тебя знаю, Эдди Данфорд, — продолжала она, наклонившись через стол. Руки у нее были как ляжки. — Я тебя знаю.

— Заткнись, — тихо сказал я.

— Сколько их было, других, а?

— Не суй свой говняный нос не в свой вопрос, ты, жирная сука.

Волна аплодисментов и одобрительных возгласов прокатилась по офису, кулаки застучали по столам, каблуки затопали.

Я уставился на рождественскую открытку от Кэтрин.

— Ты — свинья, — бросила она.

Я оторвал взгляд от открытки, но ее уже не было — она рыдала за дверью.

С другого конца офиса Джордж Гривз и Гэз отдали мне честь, подняв вверх свои сигареты и большие пальцы.

Я тоже поднял палец. На моих костяшках выступила свежая кровь.

Пять часов.

— Мне все еще нужно поговорить со вторым, с Джеймсом Ашвортом. Именно он и нашел тело.

Хадден оторвался от стопки рождественских открыток. Одну большую открытку он переложил в самый низ стопки и сказал:

— Все это как-то слабовато.

— С ней случился припадок, к черту.

— А ты не попытался взять прямую речь у полицейских?

— Нет.

— А может, и надо было, — вздохнул он, продолжая просматривать открытки.

Я устал так сильно, что не хотел спать, был так голоден, что не мог есть, в комнате стояла запредельная жара, и все это было слишком реально.

Хадден перевел взгляд с открыток на меня.

— Есть сегодня что-нибудь новое? — спросил я, мой рот внезапно наполнился желчной слюной.

— Ничего, что могло бы пойти в печать. Джек уехал на одно из своих…

Я сглотнул:

— Одно из своих?

— Он не торопится раскрывать свои карты, скажем так.

— Уверен, что он поступает как лучше.

Хадден вернул мой черновик. Я открыл папку на колене, убрал одну статью, достал другую.

— Вот еще кое-что.

Хадден взял у меня листок и поправил очки на переносице. Я уставился в окно за его спиной, на отражение желтого офисного света на поверхности мокрого ночного Лидса.

— Изуродованные лебеди, значит?

— Я уверен, вам известно о всплеске издевательств над животными.

Хадден вздохнул, щеки его покраснели.

— Я не дурак. Джек показывал мне отчет о вскрытии.

Из другого конца здания доносился чей-то смех.

— Извините, — сказал я.

Хадден снял очки и потер переносицу.

— Ты слишком стараешься.

— Извините, — снова сказал я.

— Ты как Барри. Он тоже был такой, вечно…

— Я не собирался упоминать о вскрытии или о Клер.

Хадден встал, начал ходить из угла в угол.

— Нельзя написать что-то и выдавать за правду только потому, что тебе это кажется правдой.

— Я так никогда не делаю.

— Я не знаю. — Он обращался к ночи. — Ты как будто обстреливаешь весь лес просто наобум, а вдруг там есть какая-нибудь дичь, которую стоит подстрелить.

— Мне жаль, что вы так думаете, — сказал я.

— Знаешь, есть много способов снять с кошки шкуру.

— Знаю.

Хадден повернулся.

— Арнольд Фаулер работал у нас много лет.

— Я знаю.

— Не стоит ходить к нему и пугать бедного старикана кошмарными историями.

— Я и не собирался.

Хадден снова сел и громко вздохнул.

— Набери несколько цитат. Придай статье отеческий тон и вообще не упоминай этого проклятого дела Клер Кемплей.

Я встал, комната вдруг потемнела, потом снова стало светло.

— Спасибо.

— Напечатаем в четверг. Издевательство над животными — просто и без затей.

— Разумеется. — Я открыл дверь в поисках воздуха, поддержки и выхода.

— В духе статей о пит-пони в рудниках.

Я побежал в сортир, кишки стояли у меня в глотке.

— Алло, Кэтрин дома?

— Нет.

В офисе было тихо, и я почти закончил с работой.

— А вы не знаете, когда она вернется?

— Нет.

Я рисовал крылья и розы на промокашке. Я положил ручку.

— А вы не могли бы ей передать, что Эдвард звонил?

На другом конце бросили трубку.

Сверху, над началом статьи, я нацарапал ручкой: «Медиум и послание», потом добавил знак вопроса и закурил.

После нескольких затяжек я вырвал из блокнота страницу, затушил сигарету и составил два списка. Внизу страницы я написал «Доусон» и подчеркнул.

Я был голодный, уставший и совершенно потерянный.

Я закрыл глаза, спасаясь от жесткого яркого офисного света и белого шума, которым были наполнены мои мысли.

Я не сразу услышал телефон.

— Эдвард Данфорд слушает.

— Это Пола Гарланд.

Я наклонился вперед, опираясь локтями на стол, поддерживая вес телефоной трубки и своей головы. — Да?

— Я слышала, что вы были сегодня у Мэнди Уаймер.

— Ну да, в некотором роде. А откуда вы знаете?

— Наш Пол сказал.

— Ясно. — Я понятия не имел, что говорить дальше.

Долгая пауза, затем:

— Мне нужно знать, что она вам сказала.

Я выпрямился на стуле, переложил трубку в другую руку и вытер пот о штанину.

— Мистер Данфорд?

— Ну, сказала она не так уж и много.

— Пожалуйста, мистер Данфорд. Ну хоть что-нибудь.

Я зажал трубку между ухом и подбородком, посмотрел на отцовские часы и запихал «Медиум и послание» в конверт.

— Я могу встретиться с вами в «Лебеде». Где-то через час. Устроит?

— Спасибо.

Прямо по коридору — в архив.

Папка за папкой, перекрестный индекс — сорвать, проверить.

На отцовских часах 20:05.

Время — назад.

Июль 1969 года: первый человек на Луне, маленькие шаги и огромные прыжки.

12 июля 1969 года: Жанетт Гарланд, 8 лет, пропала без вести.

13 июля: Эмоциональное обращение матери.

14 июля: выступление главного следователя Джорджа Олдмана.

15 июля: полиция восстанавливает последние маленькие шаги Жанетт.

16 июля: полиция расширяет поиски.

17 июля: полиция заходит в тупик.

18 июля: полиция прекращает поиски.

19 июля: В полицию обращается медиум.

Маленькие шаги и огромные прыжки.

17 декабря 1974 года: блокнот исписан каракулями вдоль и поперек.

На отцовских часах 20:30.

Время вышло.

«Лебедь», Кастлфорд.

Я сидел у барной стойки, заказывал пинту пива и виски.

Предрождественская суета, народу полно, все подпевают музыкальному автомату.

Чья-то рука на моем локте.

— Это — мне?

— Выбирайте.

Миссис Пола Гарланд взяла виски, прошла через толпу к сигаретному автомату, поставила на него стакан и сумку.

— Вы сюда часто ходите, мистер Данфорд? — улыбнулась она.

— Пожалуйста, зовите меня просто Эдвард. — Я тоже поставил свою пинту на автомат. — Нет, не особо часто.

Она засмеялась и предложила мне сигарету.

— Значит, первый раз?

— Второй, — ответил я, вспомнив предыдущий раз. Она прикурила от моей зажигалки.

— Обычно здесь не так много народу.

— А вы здесь часто бываете?

Она засмеялась:

— Вы меня клеить, что ли, пытаетесь, мистер Данфорд?

Я выпустил дым вверх, над ее головой, и улыбнулся.

— Раньше — часто, — ответила она, внезапно перестав смеяться.

Я не знал, что сказать, поэтому промямлил:

— Похоже, приятное заведение.

— Было. — Она взяла свой стакан.

Я изо всех сил старался не пялиться на нее, но ее лицо было пугающе бледным на фоне красного свитера. Ее головка над объемным воротом казалась маленькой, детской. Пока она пила свой виски, на щеках ее проступили красные пятна, и она стала выглядеть так, как будто ее отхлестали по лицу.

Пола Гарланд осушила свой стакан одним глотком.

— Насчет воскресенья, я…

— Забудьте об этом. Я сам поступил некрасиво. Еще хотите? — Я проговорил все это чуть быстрее, чем следовало.

— Нет пока, спасибо.

— Ну, скажите, когда захотите.

Гилберт О’ Салливан уступил место Элтону Джону.

Мы оба неловко оглядывали пивную, улыбаясь людям в маскарадных колпаках с веточками омелы.

— Значит, вы встречались с Мэнди Уаймер? — сказала Пола Гарланд. Я снова закурил, у меня засосало под ложечкой.

— Да.

— Зачем вы к ней ходили?

— Она утверждала, что подсказала полицейским, где найти тело Клер Кемплей.

— А вы ей не верите?

— Тело нашли двое рабочих.

— Что она сказала?

— Вообще-то, у меня не было возможности расспросить ее как следует, — ответил я.

Пола Гарланд глубоко затянулась и спросила:

— Она знает, кто это сделал?

— Говорит, что знает.

— Но она не сказала?

— Нет.

Она теребила свой пустой стакан, крутила его на крышке сигаретного автомата.

— А про Жанетт она ничего не говорила?

— Я не знаю.

— Вы не знаете? — В глазах у нее стояли слезы.

— Она говорила что-то о «других».

— Что? Что она говорила?

Я оглядел пивную. Мы разговаривали почти шепотом, но я не слышал ничего, кроме нашего разговора, как будто в мире отключили все остальные звуки.

— Она сказала, что я должен «рассказать им о других», а потом начала бормотать какую-то ерунду о каких-то гребаных коврах и траве между камнями.

Пола Гарланд повернулась ко мне спиной, плечи ее дрожали.

Я положил руку ей на плечо.

— Простите.

— Нет, это вы меня простите, мистер Данфорд, — сказала она стене, оклеенной красными бархатными обоями. — Я очень благодарна вам за то, что вы сюда приехали, но мне сейчас надо побыть одной.

Пола Гарланд взяла свою сумку и сигареты. Когда она обернулась, ее лицо было расчерчено от глаз к губам бледными черными линиями.

Я выставил ладони, преграждая ей путь:

— По-моему, это не очень хорошая мысль.

— Пожалуйста, — настаивала она.

— Давайте я вас хотя бы до дому подброшу.

— Нет, спасибо.

Она оттолкнула меня, пробралась через толпу и вышла на улицу.

Я допил пиво и взял свои сиги.

Брант-стрит, темный контур террасы напротив многоквартирных домов с белыми фасадами, несколько фонарей по обеим сторонам.

Я припарковался на стороне домов, напротив дальнего конца дома номер 11, и стал считать новогодние елки.

В доме номер 11 была елка, но не было света.

Девять елок — и пять минут спустя я услышал шаги ее высоких коричневых сапог. Из глубины своего сиденья я смотрел, как Пола Гарланд открыла красную дверь и вошла в дом.

В доме номер 11 свет не зажегся.

Я сидел в «виве» и просто наблюдал, спрашивая себя, что я сказал бы ей, если бы посмел постучаться в красную дверь.

Десять минут спустя мужчина в кепке вышел с собакой из дома и перешел дорогу. Его собака присела посрать на стороне террасы, а он обернулся и стал разглядывать мою машину. Свет в доме номер 11 так и не зажегся. Я завел «виву».

С жирными губами после тарелки мерзкой гостиничной жареной картошки, я сложил столбиком монеты на телефоне-автомате и набрал номер.

— Да?

— Вы передали Би-Джею, что ему Эдди звонил?

Через двойные стеклянные двери я видел тех же мальчишек, они играли в бильярд.

— Он оставил сообщение. Он позвонит вам завтра в двенадцать.

Я повесил трубку.

На отцовских часах 23:35.

Я снял трубку и снова набрал номер.

На третьем гудке я бросил трубку.

Ну ее на хер.

Я сел в коричневое кресло в фойе и стал ждать — это было то же кресло, в котором сегодня утром пердела тетка. Стук бильярдных шаров и ругань пацанов не давали мне заснуть.

Ровно в двенадцать я вскочил с кресла и бросился к телефону, прежде чем до него успели добежать мальчишки.

— Да?

— Рональд Гэннон? — спросил Би-Джей.

— Это я, Эдди. Тебе передали мое сообщение?

— Да.

— Мне нужна твоя помощь, а я хочу помочь тебе.

— Вчера вечером ты не был так уверен.

— Мне очень жаль.

— И правильно. Ручка есть?

— Ага, — сказал я, роясь в карманах.

— Возможно, тебе стоит переговорить с Марджори Доусон. Она — в доме престарелых Хартли, в Хемсворте. Она там с воскресенья, с тех пор как встретилась с Барри.

— А ты-то откуда знаешь, мать твою?

— У меня есть связи.

— Я хочу знать, кто тебе об этом сказал.

— Хочется-перехочется.

— Ядрена мать, Би-Джей. Мне надо знать.

— Я не могу тебе сказать.

— Сука.

— Но я тебе вот что скажу: я видел, как Джек Уайтхед выходил из «Радости». Похоже, был бухой в говно и злой. Тебе, дорогуша, надо быть поосторожнее.

— Ты знаешь Джека?

— Давным-давно.

— Спасибо.

— Есть за что, — засмеялся он и повесил трубку.

Три раза за ночь я просыпался на полу комнаты 27 от одного и того же сна.

Каждый раз я говорил себе, что я в безопасности, что мне ничего не грозит, что надо снова заснуть.

Каждый раз я видел один и тот же сон: Пола Гарланд на Брант-стрит ежится в красном свитере и изо всех сил кричит прямо мне в лицо.

Каждый раз большая черная ворона спускается с неба, отливающего тысячью оттенков серого, и вцепляется в ее грязные светлые волосы.

Каждый раз она гонит ее по улице, норовя выцарапать глаза.

Каждый раз я просыпался на полу в ледяном оцепенении.

Каждый раз лунный свет сочился в комнату и тени оживляли фотографии на стене.

В последний раз все окна были залиты кровью.

Глава шестая

Среда, 18 декабря 1974 года.

7:00, я вышел из комнаты — и слава всем чертям.

Чашка чая и кусок тоста с маслом в «Редбек».

Водители грузовиков развернули газеты первой полосой наружу:

Уилсон отрицает шпионаж в Стоунхаусе. Три взрыва — одна жертва. Цена на бензин поднялась до 74 пенсов.

На последних страницах — Джонни Келли, уже в национальной прессе:

Свой лорд Лукан в Лиге? Где же наш фаворит?

В кафе вошли двое полицейских, сняли фуражки, сели за стол у окна.

Мое сердце остановилось, споткнувшись о каракули в блокноте:

Арнольд Фаулер, Марджори Доусон, Джеймс Ашворт.

Три свидания.

Обратно в фойе «Редбека» с новым столбиком мелочи.

— Арнольд Фаулер слушает.

— Эдвард Данфорд из «Пост». Мне неловко беспокоить вас, но я готовлю материал о нападениях на лебедей в Бреттонском парке.

— Понятно.

— Я бы хотел встретиться с вами.

— Когда?

— Может быть, сегодня утром? Я знаю, мы не договаривались заранее.

— Вообще-то, я как раз сегодня утром буду в Бреттоне. Я веду занятие по природоведению у школьников из Хорбери, оно начнется в десять тридцать.

— Я могу приехать к половине десятого.

— Встречаемся в главном зале.

— Спасибо.

— До свидания.

По дороге в Бреттон яркое колючее зимнее солнце пронизывало лобовое стекло, печка гудела так же громко, как радио:

Ирландская республиканская армия и Стоунхаус, борьба за первое место в рождественском хит-параде, в центральной прессе в который раз погибала Клер Кемплей.

Я бросил взгляд в зеркало заднего обзора.

Одной рукой крутя ручку приемника, я нашел местный канал:

Клер еще дышала на «Радио Лидс», слушатели звонили на радиостанцию, требуя разобраться и пресечь подобные случаи, ну какое же чудовище могло сотворить такое, и, вообще, вешать их мало, этих уродов, которые способны на такие вещи.

Полиция вдруг затаилась — ни версий, ни пресс-конференций.

А я думаю: затишье перед чертовой, на фиг, бурей.

— Хорошая погода сегодня, — сказал я, расплываясь в улыбке.

— Наконец-то, — ответил Арнольд Фаулер, шестьдесят пять лет, одет с иголочки.

Главный зал был большим и холодным, стены покрыты детскими рисунками и картинами с изображением птиц и деревьев.

Высоко вверху со стеклянного купола свисал огромный лебедь из папье-маше.

В зале стоял знакомый запах зимней церкви, и я вспомнил о Мэнди Уаймер.

— Я знал вашего отца, — сказал Арнольд Фаулер, провожая меня в маленькую кухню, где стояли два стула и стол с бледно-голубой пластиковой столешницей.

— Правда?

— О да. Превосходный портной. — Он расстегнул твидовый пиджак, чтобы показать мне ярлык, который я видел каждый день, всю свою жизнь: Рональд Данфорд, портной.

— Мир тесен, — сказал я.

— Да-а. Но уже не так, как раньше.

— Ему бы это очень польстило.

— Не думаю. Я хорошо помню Рональда Данфорда.

— Тут вы правы, — улыбнулся я, думая, ведь прошла всего неделя.

— Я очень расстроился, когда узнал, что его не стало, — сказал Арнольд Фаулер.

— Спасибо.

— А как ваша мама?

— Вы знаете, справляется. Она у меня очень сильная.

— Да-а, йоркширская девушка до мозга костей.

— А знаете, вы работали в школе Святой Троицы, когда я там учился.

— Неудивительно. По-моему, в разное время мне довелось поработать в каждой школе Западного округа. А вам нравилось учиться?

— Ага. Я очень хорошо помню школу. Но я никак не мог научиться рисовать, даже под дулом пистолета.

Арнольд Фаулер улыбнулся:

— Значит, вы не были в моем Клубе юннатов?

— К сожалению, нет. Я был в Бригаде мальчиков.

— Это те, что в футбол играли?

— Ага. — Впервые за долгое время я засмеялся.

— Мы до сих пор в меньшинстве. — Он протянул мне кружку чая. — Сахар сами положите.

Я положил две большие ложки и долго размешивал их.

Когда я поднял глаза, Арнольд Фаулер смотрел на меня в упор.

— А с чего это вдруг у Билла Хаддена проснулся интерес к лебедям?

— Мистер Хадден тут ни при чем. Просто я написал статью о несчастных пони в Невертоне, а потом услышал о лебедях.

— Откуда услышали?

— Народ говорил в редакции. Барри Гэннон, он…

Арнольд Фаулер покачал головой:

— Ужасное, ужасное дело. Я его отца тоже знаю. Очень хорошо знаю.

— Правда? — спросил я, притворяясь фантиком, притворяясь полным дураком.

— Да-а. Какая жалость. Такой талантливый молодой человек был этот Барри.

Я сделал глоток обжигающего сладкого чая и сказал:

— Я не знаю подробностей.

— Простите?

— О лебедях.

— А, понятно.

Я достал блокнот.

— Сколько всего случаев имело место?

— В этом году — два.

— Когда это было?

— Один где-то в августе. Другой — чуть больше недели тому назад.

— Вы сказали, в этом году?

— Да. Такие случаи происходят постоянно.

— Правда?

— Да. Это омерзительно.

— Одинаковые случаи?

— Нет, что вы. То, что произошло в этом году, — чистое варварство.

— Что вы имеете в виду?

— Над ними издевались.

— Издевались?

— Отрубили крылья к чертовой матери. Живому.

Во рту у меня стало сухо, как в пустыне.

— А что обычно бывает?

— Из лука стреляют, из пневматических винтовок, дротики бросают.

— А полиция? Вы всегда сообщаете о таких случаях?

— Да. Конечно.

— И что они сказали?

— На прошлой неделе?

— Ну да, — кивнул Я.

— Ничего. То есть, а что они такого могут сказать? — Арнольд Фаулер вдруг засуетился, стал крутить в руках чайную ложку.

— Значит, полицейские с прошлой недели к вам больше не приходили?

Арнольд Фаулер смотрел из окна кухни на озеро.

— Мистер Фаулер?

— Что за статью вы пишите, мистер Данфорд?

— Правдивую статью.

— Так вот, меня попросили держать мои правдивые истории при себе.

— Что вы хотите сказать?

— Есть некоторые вещи, которые меня просили никому не рассказывать. — Он посмотрел на меня, как на дебила. Я взял кружку и допил свой чай.

— У вас есть время показать мне, где вы их нашли? — спросил я.

— Да.

Мы прошли через главный зал под висящим лебедем.

У больших дверей я спросил его:

— А Клер Кемплей сюда никогда не приходила?

Арнольд Фаулер подошел к карандашному рисунку с закрученными краями. Рисунок висел на стене над ярко раскрашенной батареей. На нем было изображено озеро с двумя целующимися лебедями. Фаулер расправил один из краев.

— В каком все-таки проклятом мире мы живем.

Я открыл дверь и вышел на плоский солнечный свет.

Мы спустились от главного зала к мосту через Лебединое озеро.

На другой стороне озера облака неслись, закрывая солнце, бросая тени на подножье Мурского холма — лиловые, коричневые, — делая его похожим на лицо в синяках.

Я думал о Поле Гарланд.

На мосту Арнольд Фаулер остановился.

— Похоже, что последнего они бросили обратно в озеро с этого моста.

— А где именно ему отрезали крылья?

— Не знаю. Честно говоря, место экзекуции никто не пытался найти.

— А другой случай, который в августе?

— Его подвесили за шею, вон на том дереве. — Он указал на большой дуб на другом берегу озера. — Сначала распяли, а потом отрезали крылья.

— Вы шутите?

— Какие тут могут быть шутки?

— И никто ничего не видел?

— Нет.

— А кто их нашел?

— Того лебедя, который был на дубе, нашли ребятишки, а второго — один из смотрителей парка.

— И полиция ничего не предприняла?

— Мистер Данфорд, мы создали мир, в котором распятие лебедя воспринимается как шалость, а не как преступление.

Мы молча поднялись на вершину холма.

На стоянке из автобуса высаживался класс. Дети толкались и тянули друг друга за куртки, спускаясь по ступенькам.

Я открыл дверь машины.

Арнольд Фаулер протянул руку.

— Будьте здоровы, мистер Данфорд.

— Вы тоже, — ответил я, пожимая его руку. — Было очень приятно снова вас увидеть.

— Да уж. Жаль только, что это произошло при таких обстоятельствах.

— Это точно.

— И удачи вам, — сказал Арнольд Фаулер, направляясь к детям.

— Спасибо.

Я поставил машину на пустую стоянку у пивной, где-то между Бреттоном и Невертоном.

В телефонной будке были выбиты все стекла и содрана почти вся красная краска; набирая номер, я чувствовал, как порывы ветра пронизывают меня насквозь.

— Полицейское отделение Морли.

— Сержанта Фрейзера, будьте добры.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Эдвард Данфорд.

Я ждал, считая проезжающие мимо машины, представляя себе жирные пальцы на телефонной трубке и шумное полицейское отделение Морли.

— Сержант Фрейзер слушает.

— Привет. Эдвард Данфорд.

— А я думал, ты на юге.

— Почему?

— Твоя мать сказала.

— Черт. — Считаю машины, считаю обманы. — Значит, ты пытался со мной связаться?

— Вообще-то, есть одна ерунда по поводу нашего вчерашнего разговора. Мое начальство очень хочет, чтобы я взял у тебя показания.

— Извини.

— А ты-то по какому поводу звонишь?

— Мне снова нужна твоя помощь.

— Ты шутишь, черт тебя побери.

— Я с тобой рассчитаюсь.

— Что? Ты что, снова наслушался тамтамов?

— Ты допрашивал Марджори Доусон по поводу прошлого воскресенья?

— Нет.

— А почему?

— Потому что она уехала куда-то на юг навестить свою мать, которая лежит при смерти.

— Не думаю.

— Ну а где же она тогда, Шерлок?

— Недалеко.

— Не будь жопой, Данфорд.

— Я же сказал, я с тобой рассчитаюсь.

— Да так я тебе и поверил. — Он говорил шепотом, почти шипел. — Или ты мне скажешь, где она, или мне придется тебя задержать.

— Да ладно тебе. Я всего лишь хочу знать, что у них есть по делу о мертвых лебедях из Бреттонского парка.

— Ты что обдолбался, что ли? Каких мертвых лебедях?

— На прошлой неделе в Бреттоне были найдены лебеди с отрезанными крыльями. Я просто хочу знать, что полиция думает по этому поводу, вот и все.

Фрейзер тяжело дышал.

— Отрезанными?

— Ну да, отрезанными. — Я подумал, что он, скорее всего, слышал сплетни.

— А их нашли? — спросил Фрейзер.

— Кого?

— Крылья.

— Ты же сам знаешь, что нашли.

Тишина, потом:

— Ну ладно.

— Что — ладно?

— Ладно, я попытаюсь что-нибудь разузнать.

— Спасибо.

— Ну, и где же прячется Марджори Доусон?

— Дом престарелых Хартли в Хемсворте.

— И откуда же ты, мать твою, знаешь?

— Там-тамы настучали.

Я оставил телефонную трубку болтаться на проводе.

Я — газ в пол.

Сержант Фрейзер — ботинки сорок пятого размера несутся по зданию.

Я — в десяти минутах езды от дома престарелых Хартли.

Сержант Фрейзер — застегивает куртку, хватает фуражку.

Я — окно чуть приоткрыто, сигарета прикурена, Вивальди на всю катушку.

Сержант Фрейзер — сидит напротив кабинета начальника, глядит на дешевые часы, которые жена подарила ему на прошлое Рождество.

Я — улыбаюсь, у меня как минимум час форы.

С букетом свежих цветов в руках я позвонил в дверь дома престарелых Хартли.

Я никогда не носил цветы в больницу Св. Джеймса.

Ни разу не принес отцу ни единого цветочка.

Здание, похожее на старый помпезный частный дом или отель, отбрасывало густую холодную тень на прилегающий к нему запущенный участок. Две старухи пялились на меня через окно оранжереи. Одна из них массировала свою левую грудь, сжимая сосок между пальцами.

Интересно, когда моя мать перестала носить отцу цветы?

Дверь открыла краснолицая женщина средних лет в белом халате.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Надеюсь. Я приехал навестить мою тетушку Марджори. Миссис Марджори Доусон.

— Правда? Понятно. Проходите, — сказала женщина, придерживая дверь.

Я не мог вспомнить, когда я последний раз навещал отца, в понедельник или во вторник.

— Как она?

— Ну, нам пришлось дать ей кое-что от нервов. Просто чтобы ее немного успокоить. — Она провела меня в просторный холл, где красовалась огромная лестница.

— Мне очень жаль это слышать, — сказал я.

— Я слышала, она была не совсем в себе, когда ее привезли обратно.

«Обратно», — подумал я, прикусив язык.

— Когда вы в последний раз навещали свою тетю, мистер…?

— Данстон. Эрик Данстон, — сказал я, улыбаясь и протягивая ей руку.

— Миссис Уайт, — сказала миссис Уайт, пожимая мою руку. — Хартли на этой неделе нет, они уехали.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказал я, от души радуясь тому, что мне повезло избежать знакомства с Хартли.

— Она наверху. Палата сто два. Отдельная, разумеется.

Мой отец тоже в конце концов оказался в одноместной, без цветов — кучка костей в коричневом кожаном мешке.

Миссис Уайт в обтягивающем белом халате повела меня вверх по лестнице.

Отопление работало на полную мощность, в коридоре был слышен тихий гул телевизора или радио. Запах еды из столовки плыл за нами до второго этажа так же, как тот, что преследовал меня по дороге из больницы Святого Джеймса до самого дома.

Поднявшись по лестнице, мы прошли по душному коридору, забитому большими чугунными батареями, и оказались у сто второй палаты.

С бешено колотящимся сердцем я сказал:

— Спасибо, миссис Уайт, дальше я сам. А то я вас задерживаю.

— Ой, не говорите глупостей, — улыбнулась миссис Уайт, стуча в дверь и открывая ее. — Мне совсем не сложно.

Красивая комната была залита зимним солнечным светом и заставлена цветами. По «Радио-2» передавали легкую музыку.

Миссис Марджори Доусон лежала с закрытыми глазами на двух объемных подушках. Из-под покрывал выглядывал воротник халата. Лицо ее было покрыто испариной. Пот разгладил химическую завивку, отчего она выглядела моложе, чем, скорее всего, была на самом деле.

Она была похожа на мою мать.

Я уставился на бутылочки с энергетической «Люкозейда» и робинзоновской перловой настойкой, уловив в стекле отражение истощенного отцовского лица.

Миссис Уайт подошла к подушкам и нежно коснулась руки миссис Марджори Доусон.

— Марджори, дорогая. К тебе пришли.

Миссис Доусон медленно открыла глаза и огляделась.

— Хотите, я чаю принесу? — спросила меня миссис Уайт, пристраивая букет на столик возле кровати.

— Нет, спасибо, — ответил я, не отрывая глаз от миссис Доусон.

Миссис Уайт схватила цветы и пошла к раковине в углу.

— Ну, тогда я поставлю букет в воду и пойду. Не буду вам мешать.

— Спасибо, — сказал я, думая: «Вот черт».

Миссис Доусон в упор смотрела на меня, сквозь меня. Миссис Уайт наполнила вазу водой.

— Это — Эрик, дорогая. Твой племянник, — сказала она, затем обернулась ко мне и добавила шепотом: — Не беспокойтесь. Иногда она медленно приходит в себя. Вчера вечером она вашего дядю и его друзей тоже не сразу признала.

Миссис Уайт поставила вазу со свежими цветами на столик у кровати.

— Ну вот и всё. Если вам что-нибудь понадобится, я — в оранжерее. До скорого. — Она улыбнулась и подмигнула мне, закрывая дверь.

Внезапно звук радио стал невыносимо назойливым.

Комната — невыносимо жаркой.

У меня больше нет отца.

Я подошел к окну. Задвижка была закрашена. Я провел пальцем по краске.

— Оно заперто.

Я обернулся. Миссис Доусон выпрямившись сидела в кровати.

— Ясно, — сказал я.

Я стоял у окна, все мое тело под одеждой было мокрым. Миссис Доусон потянулась к столику у кровати и выключила радио.

— Кто вы?

— Эдвард Данфорд.

— А что вы здесь делаете, мистер Эдвард Данфорд?

— Я журналист.

— Значит, вы обманули милую миссис Уайт?

— Это — прерогатива нашей профессии.

— Откуда вы узнали, что я здесь?

— Анонимный звонок.

— Наверное, я должна быть польщена, что стала героиней анонимного звонка, — сказала миссис Доусон, заправляя волосы за уши. — Это звучит интригующе, вам не кажется?

— Закачаешься, — ответил я, думая о Би-Джее.

Миссис Марджори Доусон улыбнулась и сказала:

— Итак, мистер Эдвард Данфорд, чем же вас заинтересовала такая старая кляча, как я?

— Мой коллега Барри Гэннон приезжал к вам в прошлое воскресенье. Вы помните?

— Я помню.

— Вы сказали ему, что его жизнь в опасности.

— Правда? Я много всякого болтаю. — Миссис Доусон наклонилась и понюхала цветы, которые я ей принес.

— В воскресенье вечером его убили.

Миссис Доусон оторвала взгляд от цветов. Глаза ее были влажными и увядшими.

— И вы пришли, чтобы сказать мне об этом?

— А вы не знали?

— Кто теперь скажет, что я должна знать, а что — нет.

Я посмотрел на голые деревья в дальнем конце участка, их холодные тени растворялись в солнечном свете.

— Почему вы сказали ему, что его жизнь в опасности?

— Он задавал опрометчивые вопросы об опрометчивых людях.

— Что за вопросы? О вашем муже?

Миссис Доусон печально улыбнулась:

— Мистер Данфорд, о моем муже можно сказать очень многое, но опрометчивым его никак не назовешь.

— Так о чем же вы тогда говорили?

— Об общих друзьях, об архитектуре, о спорте и прочих вещах. — Слеза скатилась по ее щеке и упала на шею.

— О спорте?

— О Лиге регби, представляете?

— А что именно?

— Ну, я не фанат, так что разговор у нас получился несколько односторонним.

— Дональд Фостер — фанат, не так ли?

— Правда? А я думала, что скорее — его жена. — Еще одна слеза.

— Его жена?

— Ну право, мистер Данфорд, вот опять вы начинаете. Неосторожные разговоры могут стоить жизни.

Я снова повернулся к окну.

Сине-белая полицейская машина подъезжала по гравиевой дорожке ко входу.

— Черт.

Фрейзер?

Я взглянул на отцовские часы.

После моего звонка прошло чуть больше сорока минут.

Не Фрейзер?

Я пошел к дверям.

— Уже уходите?

— Боюсь, что приехала полиция. Они, наверное, захотят поговорить с вами о Барри Гэнноне.

— Опять? — вздохнула миссис Доусон.

— Опять? Что значит — опять?

С лестницы донесся грохот ботинок и крики.

— Я думаю, вам действительно пора идти, — сказала миссис Доусон. Дверь распахнулась.

— Да, я думаю, тебе действительно пора идти, — сказал первый легавый, вошедший в палату.

Бородатый.

Не Фрейзер.

К черту Фрейзера.

— Я думал, мы тебе ясно сказали, что не надо беспокоить тех, кто не хочет беспокоиться, — сказал второй, тот, что ниже ростом.

Их было всего двое, но мне казалось, что комната была забита мужчинами в черных униформах, в ботинках с железными носами, с дубинками в руках.

Короткий шагнул в мою сторону.

— Вот легавый идет — тебе башку оторвет.

Острая боль от пинка в голеностопный сустав заставила меня упасть.

Я растянулся на ковре, моргая сквозь обжигающие красные слезы, пытаясь встать.

Ко мне подошла пара белых колготок.

— Ах ты, лживый ублюдок, — прошипела миссис Уайт.

Пара больших ног увела ее прочь.

— Ты — труп, — прошептал бородатый, хватая меня за волосы и выволакивая из палаты.

Я обернулся, посмотрел на кровать. Мой скальп был разодран до крови.

Миссис Доусон лежала на боку, спиной к двери. Радио играло на полную катушку.

Дверь закрылась.

Палата исчезла.

Большие обезьяньи руки больно ущипнули меня за подмышки, маленькие когти все еще держали меня за волосы.

Я увидел огромную батарею, с которой кусками слезала краска.

Черт, белая теплая шерсть — в черно-желтую боль.

Потом я был на верхней лестничной площадке, ботинки с трудом удерживались у меня на ногах.

Потом я цеплялся за перила на полпути вниз.

Черт, я не мог дышать ни грудью ни животом.

Потом я оказался у подножья лестницы, пытаясь встать, держась одной рукой за нижнюю ступеньку, другой — за грудь.

Черт, мой скальп — красно-желто-черная боль.

Потом тепло исчезло, остался только холодный воздух и гравий под моими ладонями.

Черт, моя спина.

Потом мы все вместе бежали по дорожке.

Черт, моя голова воткнулась в зеленую дверь «вивы».

Потом они щупали мой член и совали руки в карманы, заставляя извиваться и хихикать.

Черт, большие кожаные руки стиснули мое лицо в желто-красную боль.

Потом они открыли дверь моей машины, вытянули мою руку.

Черт, черт, черт.

Потом все почернело.

Желтый свет.

Кто полюбит нашего Маленького Мука?

Снова желтый свет.

— Ну, слава богу.

Розовое лицо моей матери качалось из стороны в сторону.

— Что случилось, родной?

Две высокие черные фигуры за ее спиной — как гигантские вороны.

— Эдди, родной!

Желтая комната, полная синего и черного.

— Вы находитесь в травмпункте Пиндерфилдской больницы, — сказал низкий мужской голос из черноты.

Я почувствовал слабое прикосновение там, где кончалась моя рука.

— Вы что-нибудь чувствуете?

Моя рука кончалась большущей перевязанной кистью.

— Осторожно, родной, — сказала мать, коснувшись моей щеки нежной коричневой рукой.

Желтый свет, черные вспышки.

— Они знают, кто я! Они знают, где мы живем!

— Пусть лучше он пока полежит, — сказал другой мужчина.

Черная вспышка.

— Мам, прости меня.

— Ты обо мне не переживай, родной.

Такси, пакистанская болтовня по рации, запах сосны. Я уставился на свою белую правую руку.

— Сколько времени?

— Четвертый час.

— Среда?

— Да, родной. Среда.

За окном проплывал центр Уэйкфилда.

— Мам, а что случилось?

— Я не знаю, родной.

— Кто тебе позвонил?

— Позвонил? Это же я тебя нашла.

— Где?

Мать отвернулась к окну, шмыгнула носом.

— У входа в дом.

— А что с машиной?

— Ты был в машине. На заднем сиденье.

— Мама…

— Весь в крови.

— Мама…

— Валялся там.

— Пожалуйста…

— Я думала, ты умер. — Она заплакала.

Я смотрел на свою белую правую руку. Запах бинтов был сильнее запаха такси.

— А полиция?

— Им позвонил водитель скорой. Он как только тебя увидел — сразу решил заявить.

Мать положила руку на мое здоровое предплечье, глядя мне прямо в глаза.

— Кто это с тобой сделал, родной?

Моя холодная правая рука пульсировала под повязкой.

— Я не знаю.

Снова дома, в Оссетте, на Уэсли-стрит.

Дверь такси захлопнулась за моей спиной.

Я подпрыгнул.

На пассажирской двери «вивы» были коричневые разводы.

Мать шла за мной, закрывая сумку.

Я сунул левую руку в правый карман.

— Что ты делаешь?

— Мне надо ехать.

— Не глупи, мальчик.

— Мама, ну пожалуйста.

— Ты нездоров.

— Мам, прекрати.

— Нет, это ты прекрати. Не смей так со мной поступать.

Она попыталась выхватить у меня ключи.

— Мама!

— Ненавижу тебя за это, Эдвард.

Я сдал задом на дорогу, в глазах — слезы и черные вспышки.

Мать стояла перед домом и смотрела, как я уезжаю.

Однорукий водитель.

Красный свет, зеленый свет, желтый свет, красный.

Плачет на стоянке «Редбека».

Черная боль, белая боль, желтая боль, снова и снова.

Комната 27 — нетронута.

Одна рука льет холодную воду на затылок.

С лица в зеркале стекает старая коричневая кровь.

Комната 27 — вся в крови.

Двадцать минут спустя: проселочная дорога в Фитцвильям.

Еду, держась одной рукой за зеркало заднего обзора, зубами сдираю крышку с пузырька парацетамола, глотаю шесть штук, чтобы унять боль.

Фитцвильям на горизонте: грязно-бурый шахтерский поселок.

Моя пухлая белая правая рука на руле, левая шарит по карманам. Здоровой рукой и зубами разворачиваю вырванную из редбекского справочника страницу.

Ашворт, Д., Ньюстед-Вью, дом номер 69, Фитцвильям.

Обведено и подчеркнуто.

На железном мосту, ведущем в поселок было написано: НАХЕР ИРА!

— Эй, пацаны! Где тут Ньюстед-Вью?

На автобусной остановке три подростка в больших зеленых штанах курили одну сигарету на троих и харкали розовой слизью.

— Чего те? — переспросили они.

— Ньюстед-Вью.

— У ларька направо, потом налево.

— Спасибо большое.

— Еще бы.

Я с трудом поднял стекло, отъехал и заглох. Три пары больших зеленых штанов разразились большим розовым фонтаном и замахали мне растопыренными пальцами.

Под повязкой четыре пальца слиплись в один.

У ларька направо, затем налево, на Ньюстед-Вью.

Я припарковался и заглушил двигатель.

Ньюстед-Вью представляла собой один длинный ряд террас, выходящих на грязный, заросший вереском пустырь. Между ржавеющими тракторами и кучами металлолома паслись пони. Свора собак бегала по улице, гоняя целлофановый пакет. Откуда-то доносился детский плач.

Я ощупал карманы куртки. Вытащил ручку. В животе у меня было пусто, в глазах стояли слезы.

Я смотрел на белую правую руку, которая никак не хотела сгибаться, на белую правую руку, которая никак не хотела писать.

Ручка медленно скатилась с повязки и упала на пол машины.

Дом шестьдесят девять по Ньюстед-Вью — аккуратный садик и давно не крашенные оконные рамы.

Внутри светился телевизор.

Тук-тук.

Левой рукой я включил диктофон, лежавший в правом кармане пиджака.

— Здравствуйте. Меня зовут Эдвард Данфорд.

— Чего вам надо? — спросила не по годам седая женщина сквозь кривые зубы и ирландский акцент.

— Джеймс дома?

Засунув руки глубоко в карманы голубого халата, она сказала:

— Вы ведь из «Пост», да?

— Да.

— И вы — тот человек, который говорил с Терри Джонсом?

— Да.

— Чего вы хотите от нашего Джимми?

— Я просто хочу с ним переговорить, вот и все.

— Он уже досыта наговорился с полицейскими. Хватит ему уже обсуждать это. Особенно с такими, как…

Я схватился за дверную раму, стараясь не выйти из себя.

— С вами что, какая беда приключилась?

— Да.

Она вздохнула и пробормотала:

— Ну, заходите, посидите. Выглядите вы что-то совсем неважно.

Миссис Ашворт повела меня в гостиную и усадила в кресло, стоявшее слишком близко к камину.

— Джимми! Тут пришел этот господин из «Пост», хочет тебя видеть.

Левая щека у меня уже горела; со второго этажа донеслись два глухих удара. Миссис Ашворт выключила телевизор — комната погрузилась в оранжевую мглу.

— Жаль, что вы раньше не приехали.

— Почему?

— Ну, я-то сама не видела, а люди говорят, что к нам тут полицейских понаехало — пруд пруди.

— Когда?

— Около пяти утра.

— Куда? — спросил я, глядя через полумрак на школьную фотографию на телевизоре. Мне ухмылялся длиноволосый юноша, узел его галстука был размером с его лицо.

— Сюда. На нашу улицу.

— Сегодня, в пять утра?

— Да, в пять. Никто не знает, почему, но люди думают, что это…

— Мам, заткнись!

Джимми Ашворт стоял в дверях в старой школьной рубашке и лиловых трениках.

— А, ты уже встал. Чайку? — спросила его мать.

— Пожалуйста, — ответил я.

— Ага, — ответил парень.

Миссис Ашворт вышла из комнаты пятясь и бормоча что-то себе под нос.

Пацан сел на пол, прислонившись спиной к дивану, и откинул с лица длинные пряди прямых тусклых волос.

— Джимми Ашворт?

Он кивнул.

— А вы — тот мужик, который разговаривал с Терри?

— Да, это я.

— Терри сказал, что мы можем расчитывать на бабки.

— Возможно. — Я отчаянно хотел пересесть в другое кресло.

Джимми Ашворт потянулся к пачке сигарет, лежавшей сзади него на подлокотнике дивана. Пачка упала на ковер. Он вытащил сигарету. Я наклонился вперед и тихо сказал:

— Может, расскажешь мне, что произошло?

— А что у вас с рукой? — спросил Джимми, закуривая.

— Дверью машины прищемило. А что с твоим глазом?

— А что, видно?

— Только когда зажигалку к лицу подносишь. Легавые?

— Возможно.

— Сильно тебя доставали?

— Можно сказать и так.

— Так ты хоть денег на этом заработай. Расскажи нам, что случилось.

Джимми Ашворт глубоко затянулся и медленно выдохнул в оранжевое зарево камина.

— Мы ждали прораба, но он не приехал, да еще и дождь шел, так что мы просто болтались, типа чай пили, и все такое. Я пошел ко Рву, чтобы поссать. Ну, тут я ее и увидел.

— Где она была?

— Во Рву, недалеко от края. Она, похоже, скатилась вниз. А потом я увидел эти, эти…

В кухне засвистел чайник.

— Крылья?

— Так вы уже знаете?

— Ага.

— Терри рассказал?

— Да.

Джимми Ашворт откинул волосы с лица, случайно подпалив их концом сигареты.

— Ай, черт.

Комната наполнилась запахом горелых волос. Джимми Ашворт посмотрел на меня.

— Оно там застряло.

— И что ты сделал? — спросил я, как можно дальше отворачиваясь от огня.

— Да ничего. Я просто, бля, остолбенел. Я не мог поверить, что это она. Она выглядела совсем по-другому, прямо белая-белая.

Миссис Ашворт вернулась с чайным подносом и поставила его на стол.

— Они всё говорили, какая она была славная, — прошептала она.

Мне казалось, что кровь перестала циркулировать во всей моей правой руке.

— И ты был один? — спросил я.

— Ага.

Рука снова начала пульсировать, бинт пропотел и начал чесаться.

— А Терри Джонс?

— Что — Терри Джонс?

— Спасибо, — сказал я, беря чашку у миссис Ашворт. — Когда Терри ее увидел?

— Ну, сначала я пошел обратно к ребятам.

— Когда это было?

— В смысле?

— Ты только что сказал, что остолбенел. Мне просто интересно, сколько ты там простоял, прежде чем пойти рассказать другим.

— Да не знаю я, на хер.

— Джимми, пожалуйста. Не ругайся в доме, — тихо сказала его мать.

— Да он такой же, как эти чертовы легавые. Не знаю я, сколько я там простоял.

— Извини, Джимми, — сказал я, ставя чашку на каминную полку, чтобы почесать перебинтованную руку.

— Я пошел обратно во времянку. Я надеялся застать там прораба, но…

— Мистера Фостера?

— He-а, мистер Фостер — босс, а прораб — это мистер Марш.

— Джордж Марш. Очень хороший человек, — сказала миссис Ашворт.

Джимми Ашворт посмотрел на мать, вздохнул и сказал:

— Короче, прораба там не было. Только Терри.

— А остальные?

— Они свалили куда-то на машине.

— Значит, ты сказал Терри Джонсу, и вы вместе пошли обратно ко Рву?

— Нет, нет. Я пошел звонить в полицию. Мне одного раза хватило.

— Значит, Терри пошел посмотреть, пока ты звонил в полицию?

— Ага.

— Один?

— Ага, сам. Я же так и сказал.

— И?

Джимми Ашворт отвернулся к оранжевому зареву.

— И полиция приехала и забрала нас в кутузку на Вуд-стрит.

— Понимаете, они думали, что это сделал он. — Миссис Ашворт промокнула глаза.

— Мам, заткнись, а?

— А Терри Джонс? — спросил я; моя пульсирующая рука внезапно онемела, мне ее как будто не хватало.

— Нехороший он человек.

— Мам, да заткнись ты!

Мне было жарко, я устал и ничего больше не чувствовал.

— Его полицейские допрашивали? — спросил я.

— Ага.

Я потел, у меня все чесалось, я мечтал выбраться из этой духовки.

— Но они не думали, что это сделал он?

— Не знаю. Спросите у них.

— Джимми, а почему они думали, что это сделал ты?

— Я же сказал: спросите у них.

Я встал.

— Ты умный парень, Джимми.

Он удивленно посмотрел на меня снизу вверх.

— В смысле?

— Держишь рот на замке.

— Он — хороший мальчик, мистер Данфорд. Он ничего плохого не сделал, — сказала миссис Ашворт, вставая.

— Спасибо, что разрешили мне войти, миссис Ашворт.

— Что вы собираетесь о нем написать? — Она стояла в дверях, глубоко засунув руки в голубые карманы.

— Ничего.

— Ничего? — Босой Джимми Ашворт встал с пола.

— Ничего, — сказал я, подняв свою толстую белую правую руку.

Я медленно ехал в темноте обратно в «Редбек», глотая таблетки, роняя их на пол. Фары грузовиков и новогодние елки — как привидения из мрака.

На щеках моих были слезы, но плакал я не от боли.

В каком все-таки сраном мире мы живем.

Детей убивают, и это никого не колеблет. Царь Ирод навсегда.

В ярко-желтом фойе я взял еще один столбик монет, набрал номер на Уэсли-стрит и пять минут слушал гудки.

Ненавижу тебя за это, Эдвард!

Япозвонил было сестре, но передумал.

Я купил «Ивнинг пост» и выпил чашку кофе в «Редбеке».

Газета кишела сообщениями о растущих ценах и Ирландской республиканской армии. Маленькая заметка без подзаголовка о расследовании по делу Клер Кемплей с вежливыми цитатами старшего полицейского инспектора Ноубла затесалась на вторую полосу.

Чем же Джек занимается?

Джек Уайтхед выходил из «Радости». Похоже, был бухой в говно и злой.

На последних страницах царил «Лидс юнайтед» — футбол отфутболил Лигу регби.

Ни Джонни Келли, ни «Уэйкфилд Тринити», только «Святая Елена» на семь очков впереди.

Правда? А я думала, что скорее — его жена.

Ярисовал круги высохшей кофейной ложкой:

Пропавшая девочка: Клер Кемплей —

Тело Клер Кемплей нашел Джеймс Ашворт —

Джеймс Ашворт работает на «Фостерс Констракшн» —

«Фостерс Констракшн» принадлежит Дональду Фостеру —

Дональд Фостер — председатель Клуба лиги регби в «Уэйкфилд Тринити» —

Звезда, лучший игрок «Уэйкфилд Тринити» — Джонни Келли —

Джонни Келли — брат Полы Гарланд —

Пола Гарланд — мать Жанетт Гарланд —

Жанетт Гарланд — пропавшая девочка.

Все в этом мире взаимосвязано. Покажи мне две вещи, не имеющие никакого отношения друг к другу.

Барри Гэннон словно сидел рядом со мной.

Ну и какие у тебя планы?

Обратно в ярко-желтое фойе. Седьмой час. С остервенением листаю телефонный справочник.

— Это Эдвард Данфорд.

— Что вам угодно?

— Мне надо с вами встретиться.

— Вам лучше войти. — Миссис Пола Гарланд стояла в дверях дома номер 11 по Брант-стрит в Кастл-форде.

— Спасибо.

Я оказался в очередной теплой комнате, окна которой выходили на террасу. По телевизору начинался сериал «Коронейшн-стрит». Я держал правую руку в кармане.

Из кухни вышла низкорослая толстая рыжая женщина.

— Здрасьте, мистер Данфорд.

— Это — шотландка Клер, моя соседка. Она как раз собиралась уходить, да, Клер?

— Ага. Приятно было познакомиться, — сказала женщина, пожимая мне левую руку.

— Надеюсь, вы не из-за меня уходите? — ответил я ложью на ложь.

— Ух ты, смотри, какой вежливый, а? — засмеялась шотландка Клер, подходя к ярко-красной двери.

Пола Гарланд все еще держала дверь открытой.

— До завтра, дорогуша.

— Ага. Приятно познакомиться, мистер Данфорд. Может, зайдете к нам еще — пропустим по стаканчику в честь Рождества, а?

— Пожалуйста, зовите меня Эдди. С удовольствием, — улыбнулся я.

— Ну, тогда до встречи, Эдди. С Рождеством тебя, — улыбнулась Клер.

Пола Гарланд проводила Клер на улицу.

— Счастливо, — сказала она хихикая.

На какой-то момент я остался в гостиной один. Я разглядывал фотографию на телевизоре.

Пола Гарланд вернулась в дом и закрыла красную дверь.

— Извините.

— Да нет, что вы, это я должен просить прощения, что так вот напросился…

— Не говорите глупостей. Да садитесь же вы наконец.

— Спасибо, — сказал я и сел на бежевый кожаный диван.

— Насчет вчерашнего вечера… — начала было она, но я поднял руки.

— Забудьте об этом.

— Что у вас с рукой? — Пола Гарланд поднесла собственную руку ко рту, глядя на посеревший комок бинтов на месте моей кисти.

— Кто-то прищемил мне ее дверью моей машины.

— Шутите.

— Нет.

— А кто?

— Двое полицейских.

— Шутите.

— Нет.

— А почему?

Я поднял на нее глаза и попытался улыбнуться.

— Я подумал, может, вы мне расскажете, почему.

— Я?

С ее коричневой расклешенной юбки свисала красная нитка. Я захотел прекратить то, что начал, и сказать ей про красную нитку.

Но вместо этого я сказал:

— Это были те же полицейские, которые пытались припугнуть меня после того, как я побывал у вас в воскресенье.

— В воскресенье?

— Когда я был здесь в первый раз.

— Я ничего полицейским об этом не рассказывала.

— А кому вы рассказывали?

— Только нашему Полу.

— Кому еще?

— Больше никому.

— Пожалуйста, скажите мне.

Пола Гарланд стояла посреди мебели, призов, фотографий и рождественских открыток, кутаясь в полосатую желто-зелено-коричневую кофту.

— Миссис Гарланд, ну пожалуйста…

— Пола, — прошептала она.

Я хотел прекратить, хотел протянуть руку, снять красную нитку и обнять ее крепко-крепко, как саму жизнь.

Но вместо этого я сказал:

— Пола, пожалуйста, я должен знать.

Она вздохнула и села напротив меня в бежевое кожаное кресло.

— Когда вы ушли, я была очень расстроена и…

— Пожалуйста.

— Ну, ко мне пришли Фостеры…

— Дональд Фостер?

— И его жена.

— Зачем они сюда приходили?

Вспышка холодного света в голубых глазах Полы Гарланд.

— Видите ли, они — мои друзья.

— Извините. Я не это имел в виду.

Она вздохнула.

— Они пришли узнать, не слышала ли я чего от Джонни.

— Когда это было?

— Минут через десять — пятнадцать после вашего ухода. Я еще плакала и…

— Простите.

— Дело не только в вас. Мне все выходные звонили, хотели поговорить с Джонни.

— Кто звонил?

— Журналисты. Ваши приятели. — Она говорила, глядя в пол.

— И вы сказали Фостеру про меня?

— Я не называла вашего имени.

— Что именно вы ему сказали?

— Только то, что какой-то журналюга приходил и спрашивал про Жанетт. — Пола Гарланд подняла глаза и посмотрела на мою правую руку.

— Расскажите мне про него, — попросил я; моя мертвая рука снова проснулась.

— Про кого?

Боль росла, пульсировала.

— Про Дональда Фостера.

— А что вы хотите знать? — Красивые светлые волосы Полы Гарланд были убраны назад.

— Все.

Пола Гарланд сглотнула.

— Он богатый, ему нравится Джонни.

— Что еще?

Пола Гарланд, быстро моргая, шепотом добавила:

— И он сочувствовал нам, когда пропала Жанетт.

Во рту у меня пересохло, рука горела, я не мог оторвать глаз от красной хлопчатобумажной нитки.

— Что еще?

— Он может быть настоящей сволочью, если кто-то перейдет ему дорогу.

Я поднял свою белую правую руку:

— Как вы думаете, он мог бы такое сделать?

— Нет.

— Нет?

— Не знаю.

— Не знаете?

— Нет, не знаю, потому что не представляю, зачем ему это нужно.

— Затем, что мне кое-что известно.

— Что вы имеете в виду?

— Я знаю, что он — та ниточка, которой все связано.

— Связано? Что вы пытаетесь сказать? — Пола Гарланд почесывала свои предплечья.

— Дональд Фостер знает вас и Джонни, а труп Клер Кемплей был найден на одной из его стройплощадок в Уэйкфилде.

— И это — все?

— Он — связь между Жанетт и Клер.

Пола Гарланд была бледная, ее бил озноб, она расчесывала кожу на своих руках.

— Вы считаете, что Дональд Фостер убил ту девочку и отнял у меня мою Жанетт?

— Я этого не говорил. Но он знает.

— Что знает?

Я вскочил, бинты мои размотались, я закричал:

— Какой-то мужик крадет, насилует и убивает маленьких девочек и будет продолжать красть, насиловать и убивать, и никто его не остановит, потому что всем, на фиг, все равно!

— Мне не все равно.

— Вам не все равно, а им — насрать. Все, что их волнует, — это их мелкое вранье и деньги.

Пола Гарланд сорвалась с кресла и начала целовать мои губы, мои глаза, мои уши, крепко прижимая меня к себе и повторяя снова и снова:

— Спасибо тебе, спасибо тебе, спасибо тебе.

Моя левая рука стиснула ее позвоночник, правая безвольно болталась, цепляясь за юбку. Красная нитка пристала к моим бинтам.

— Не здесь, — сказала Пола, нежно взяла меня за правую кисть и повела наверх по крутой-прекрутой лестнице.

Наверху были три двери: две закрыты, одна приоткрыта — в ванную. Две пластмассовые таблички: Мамочкина и Папочкина комната и Комната Жанетт.

Мы ввалились в Мамочкину и Папочкину комнату, Пола целовала меня все сильнее и сильнее, говорила все быстрее и быстрее.

— Ты переживаешь, ты веришь. Ты не представляешь, как много это для меня значит. Обо мне уже так давно никто не переживал.

Мы оказались на кровати; от света с лестничной площадки на шкафу и туалетном столике лежали теплые тени.

— Ты знаешь, как часто я просыпаюсь и думаю: мне надо готовить Жанетт завтрак, надо ее будить?

Я был сверху, отвечал поцелуями на поцелуи. Звук туфлей, упавших на пол.

— Я просто хочу засыпать и просыпаться, как все нормальные люди.

Она села и сняла свою желто-зелено-коричневую полосатую кофту. Я попытался облокотиться на правую руку, теребя левой маленькие пуговки-цветочки на ее блузке.

— Понимаешь, раньше мне было очень важно, чтобы никто никогда не забыл ее, чтобы никто никогда не говорил о ней, как о мертвой, в прошедшем времени.

Моя левая рука расстегивала молнию ее юбки, ее рука была на моей ширинке.

— Понимаешь, мы с Джефом не были счастливы. Но когда у нас появилась Жанетт, все это как будто приобрело смысл.

Во рту у меня был вкус соленой воды, ее слез и мощного, непрекращающегося ливня слов.

— Но уже тогда, когда она была совсем крохотной, я иногда лежала по ночам и думала, что я буду делать, если с ней что-то случиться; я видела ее мертвой, лежала без сна и видела ее мертвой.

Она слишком крепко сжимала мой член, моя рука была у нее в трусах.

— Чаще всего мне виделось, что она попала под машину или под грузовик, что она лежит на дороге в своем маленьком красном пальтишке.

Я целовал ее грудь, спускался по животу, бежал от ее слов и поцелуев вниз, к ней между ног.

— Но иногда я видела ее задушенной, изнасилованной и убитой. Я бежала к ней в комнату, будила ее и обнимала, обнимала, обнимала.

Ее пальцы путались в моих волосах, сдирали болячки, моя кровь была у нее под ногтями.

— И когда она не пришла домой, все эти кошмары, которые я себе представляла, весь этот ужас, все — сбылось.

Моя рука горела, ее голос — белый шум.

— Все сбылось.

Я — жесткий быстрый член в ее мертвой комнате.

Она — крики и шепот в темноте.

— Мы хороним своих мертвецов заживо.

Я тянул ее за сосок.

— Под камнями, под травой.

Кусал мочку ее уха.

— Мы слышим их каждый день.

Сосал ее нижнюю губу.

— Они говорят с нами.

Сжимал ее бедра.

— Они спрашивают нас: почему? почему? почему?

Я — все быстрее и быстрее.

— Я слышу ее каждый день.

Быстрее.

— Она спрашивает: почему?

Быстрее.

— Почему?

Сухая болезненная кожа на сухой болезненной коже.

— Почему?

Я думал о Мэри Голдторп, о ее шелковых трусах и чулках.

— Она стучит в эту дверь и хочет знать почему.

Быстрее.

— Она хочет знать почему.

Мой сухой край о ее сухой край.

— Я слышу, как она говорит: «Мамочка, почему?»

Я думал о Мэнди Уаймер, о ее задравшейся деревенской юбке.

— Почему?

Быстро.

Сухо.

В голове — другой Гарланд.

Конец.

— Я больше не могу одна.

Чувствуя свой сухой раздраженный член, я слушал, как она говорила сквозь темноту.

— Они отобрали ее у меня. А потом Джеф, он…

Лежа с открытыми глазами, я думал о двуствольных винтовках, о Джефе Гарланде, Грэме Голдторпе, о чертовом круговороте.

— Он был трус.

Фары проезжающей мимо машины проволокли по потолку тени. Интересно, Джеф выбил себе мозги здесь, в этом доме, в этой комнате, или где-то в другом месте?

— Все равно кольцо всегда болталось на пальце.

Я лежал в постели вдовы и матери и думал о Кэтрин Тейлор. Я зажмурил глаза, как будто меня здесь не было.

— А теперь вот Джонни.

Я насчитал только две спальни и ванную. Интересно, где спал брат Полы Гарланд? Джонни спал в спальне Жанетт?

— Я не могу так больше жить.

Я нежно гладил свою правую руку, ее шепот плескался вокруг меня, качая на краю сна.

Была ночь перед Рождеством. В темном лесу стоял новый бревенчатый сруб, в его окнах горели желтые свечи. Я шел по лесу, под ногами был легкий снег. Я шел домой. На крыльце я отряхнул ботинки от снега и открыл тяжелую деревянную дверь. В очаге горел огонь, и комната была наполнена ароматом домашней стряпни. Под идеальной новогодней елкой лежали красиво упакованные коробки с подарками. Я вошел в спальню и увидел ее. Она лежала под рукодельным лоскутным покрывалом, ее золотые волосы разметались по клетчатым подушкам, глаза ее были закрыты. Я сел на край кровати, расстегнул свою одежду, тихо скользнул под одеяло и прижался к ней. Она была холодной и мокрой. Я попытался нащупать ее руки и ноги. Я сел в кровати и откинул покрывало и одеяла — все было красным. Только голова и грудь, распоротая по швам. Ни рук ни ног не было. Я прощупал одеяла. Ее сердце с тупым стуком упало на пол. Я поднял его своей перебинтованной рукой. Пыль и перья прилипли к крови. Я прижал грязное сердце к ее груди, гладя ее золотые локоны. Волосы остались у меня в руке, отстав от ее головы. Я лежал на кровати, весь в крови и перьях, в ночь перед Рождеством, и тут кто-то постучался в дверь.

— Что это было? — Сна ни в одном глазу.

Пола Гарланд вставала с кровати.

— Телефон.

Она взяла свою желто-зелено-коричневую кофту, надела ее на ходу и спустилась вниз, сверкая голой задницей. Цвета эти ей совсем не шли.

Я лежал в постели, слушая, как под крышей шебуршали мыши или птицы.

Минуты через две я сел в кровати, потом встал, оделся и спустился вниз.

Миссис Пола Гарланд сидела в бежевом кожаном кресле, качаясь взад-вперед и сжимая в руках школьную фотографию Жанетт.

— Что такое? Что случилось?

— Звонил наш Пол…

— Что? Что произошло? — Я думал: черт, черт, черт. Перед глазами — разбитые машины и окровавленые лобовые стекла.

— Полиция…

Я упал на колени, тряся ее:

— Что?

— Они его поймали.

— Кого? Пола?

— Какого-то мальчишку из Фитцвильяма.

— Что?

— Они говорят, что это сделал он.

— Что сделал?

— Они говорят, что он убил Клер Кемплей и…

— И что?

— Он сказал, что он убил и других.

Внезапно все стало красным, ослепляюще-кровавым.

Она продолжала:

— Он сказал, что он убил Жанетт.

— Жанетт?

Ее рот и глаза были открыты, но ни звука, ни слез не было.

Я бегом поднялся на второй этаж. Рука горела.

Обратно вниз по ступенькам с туфлями в одной руке.

— Ты куда?

— В офис.

— Пожалуйста, не уходи.

— Я должен.

— Я не могу остаться одна.

— Мне надо идти.

— Возвращайся.

— Конечно.

— Клянешься сердцем и жизнью?

— Клянусь сердцем и жизнью.

22:00, среда, 18 декабря 1974 года.

Шоссе — гладкое, черное, мокрое.

Одна рука на руле, весь вес на педали, ледяной ветер с визгом пронизывает «виву» насквозь, все мысли — о Джеймсе Ашворте.

Понимаете, они думали, что это сделал он.

Я бросил взгляд в зеркало заднего обзора: на шоссе никого, кроме грузовиков, любовников и Джимми Джеймса Ашворта.

Мам, заткнись!

Я съехал с главной дороги у цыганского табора — черное на черном скрывало потери — тряся правой рукой, пытаясь ее отогреть, думая о Джимми Джеймсе Ашворте.

Джимми, а почему они думали, что это сделал ты?

Через рождественские гирлянды в центре Лидса, составляя в голове текст статьи, думая о Джимми Джеймсе Ашворте.

Вот у них и спросите.

Здание «Йоркшир пост», желтые огни на десяти этажах. Я припарковался внизу, улыбаясь и думая о Джимми Джеймсе Ашворте.

Ты умный парень, Джимми.

Большая елка в фойе, на двойных стеклянных дверях — белой аэрозольной краской: С НОВЫМ ГОДОМ! Я вызвал лифт, думая о Джимми Джеймсе Ашворте.

Держишь рот на замке.

Двери лифта открылись. Я вошел и нажал кнопку десятого этажа. Сердце колотилось, я думал о Джимми Джеймсе Ашворте.

Он — хороший мальчик, мистер Данфорд. Он ничего плохого не сделал.

Двери лифта открылись на десятом этаже. В офисе бурлила жизнь, везде стоял гул. На каждом лице — крупными буквами: ПОПАЛСЯ!

Я стиснул левой рукой карманный диктофон «Филипс», думая о Джимми Джеймсе Ашворте, благодаря Джимми Джеймсу Ашворту.

Что вы собираетесь о нем написать?

Думая: Акула Пера.

В кабинет Хаддена — без стука.

В комнате спокойно, как в центре урагана.

Джек Уайтхед поднял лицо — двухдневная щетина и глаза огромные, как тарелки.

— Эдвард… — начал Хадден, очки на кончике носа.

— Я взял у него интервью сегодня после обеда. Я взял у него интервью, мать его! — Хадден скривился.

— У кого?

— Ничего ты у него не брал, — улыбнулся Джек. В воздухе висел запах перегара.

— Я сидел у него в гостиной. Он мне практически сам все рассказал.

— Правда, что ли? — снова Джек, с издевкой.

— Да, правда.

— А о ком хоть речь-то идет, а, Акула Пера?

— О Джеймсе Ашворте.

Джек Уайтхед с улыбкой посмотрел на Билла Хаддена.

— Присядь-ка, — сказал Хадден, указывая на стул рядом с Джеком.

— А в чем дело?

— Эдвард, никакого Джеймса Ашворта никто не арестовывал, — сказал он со всей добротой, на которую только был способен.

Джек Уайтхед притворялся, что просматривает какие-то записи, подняв бровь выше обычного, не в состоянии устоять перед соблазном:

— Если, конечно, он не является также Майклом Джоном Мышкиным.

— Кем?

— Майкл Джон Мышкин, — повторил Хадден.

— Родители — поляки. По-английски — ни гугу, — засмеялся Джек, как будто это было смешно.

— Ну, здорово, — сказал я.

— Вот, Акула Пера, возьми-ка, почитай. — Джек Уайтхед бросил мне первую корректуру утреннего выпуска. Газета отскочила от меня и упала на пол. Я наклонился, чтобы поднять ее.

— Что у тебя такое с рукой? — спросил Хадден.

— В дверях прищемило.

— Надеюсь, это не скажется на твоем стиле, а, Акула Пера?

Я неловко пытался развернуть газету левой рукой.

— Помочь? — со смехом сказал Джек.

— Не надо.

— Первая полоса, — улыбнулся он.

ПОЙМАН! — кричал заголовок.

Клер: спецотряд задержал местного жителя — дразнил подзаголовок.

ДЖЕК УАЙТХЕД, СПЕЦКОРРЕСПОНДЕНТ ГОДА ПО КРИМИНАЛЬНОЙ ХРОНИКЕ, — хвасталась подпись.

Я начал читать.

Вчера ранним утром полиция арестовала жителя Фитцвильяма в связи с убийством десятилетней Клер Кемплей.

Согласно информации, полученной из конфиденциальных полицейских источников, задержанный признался в совершении убийства и ему предъявлено официальное обвинение. Дело передано в гражданский суд Уэйкфилда, куда задержанный будет доставлен сегодня утром.

Полицейские источники также сообщили, что задержанный признался в совершении ряда других убийств. Ожидается, что в ближайшем будущем ему будут предъявлены новые официальные обвинения.

Ведущие следователи страны прибудут сегодня в Уэйкфилд, чтобы допросить задержанного по другим нераскрытым делам подобного рода.

Я уронил газету на пол.

— Я был прав.

— Думаешь? — сказал Джек. Я повернулся к Хаддену.

— Вы же знаете, что я был прав. Я же говорил, что все они связаны между собой.

— О каких других случаях идет речь, Джек? — спросил Хадден.

— О Жанетт Гарланд и Сьюзан Ридьярд, — сказал я со слезами на глазах.

— Для начала, — добавил Джек.

— Я же говорил вам, мать вашу!

— Эдвард, выбирай выражения, — пробормотал Хадден.

— Я сидел в этом самом кабинете, я сидел у Олдмана в кабинете, и я говорил вам обоим, — сказал я.

Но я знал, что все кончено.

Я сидел с Хадденом и Джеком Уайтхедом и понимал, что это конец. Рука моя застыла от боли. Я переводил взгляд с одно на другого: Джек улыбался, Хадден теребил очки. Кабинет, редакция, прилегающие улицы — все вдруг погрузилось в тишину. На секунду мне показалось, что там, снаружи, идет снег.

Только на секунду, а потом все пошло по-новой.

— У вас есть его адрес? — спросил я Хаддена.

— Джек?

— Ньюстед-Вью, пятьдесят четыре.

— Ньюстед-Вью! Та же самая улица, мать ее.

— Что? — переспросил Хадден, теряя терпение.

— Джеймс Ашворт, тот парень, который нашел ее тело, он живет на той же самой улице, что и этот ваш мужик.

— Ну и что? — улыбнулся Джек.

— Иди ты в жопу, Джек!

— Будь так любезен, следи за своими выражениями у меня в кабинете.

Джек Уайтхед поднял руки, шутливо изображая капитуляцию. У меня в глазах покраснело, голова снова налилась болью.

— Они живут в одном городе, на одной и той же улице, в десяти милях от того места, где был найден труп.

— Совпадение, — сказал Джек.

— Думаешь?

— Думаю.

Я откинулся на спинку стула. Правая рука отяжелела от застоявшейся крови. Я чувствовал, как этой тяжестью наливается все вокруг, как будто снег шел здесь, в кабинете, здесь, у меня в мозгу.

Джек Уайтхед сказал:

— Он же сам сознался. Чего ты еще хочешь?

— Правды, мать ее.

Джек засмеялся, громко, от души, низким грудным смехом. Я чувствовал, что мы довели Хаддена до предела.

— А как они его задержали? — тихо спросил я.

— Ехал с неисправными габаритами.

— Шутишь?

Джек перестал смеяться.

— Не остановился по требованию полицейских. Те — за ним. Его задержали, и он вдруг ни с того ни с сего во всем сознался.

— А что у него за машина?

— Грузовой фургон, — сказал Джек, стараясь не смотреть мне в глаза.

— Какого цвета?

— Белого, — улыбнулся Джек, предлагая мне сигарету. Я взял ее, думая о миссис Ридьярд с ее плакатами и аккуратной гостиной с испорченным видом.

— Сколько ему лет?

Джек закурил.

— Двадцать два.

— Двадцать два? Значит, в шестьдесят девятом ему было лет шестнадцать-семнадцать.

— Ну и что?

— Кончай, Джек.

— Где он работал? — спросил Хадден Джека, глядя на меня.

— В фотолаборатории. Проявлял пленки.

В голове у меня зашумело, перед глазами поплыли школьные фотопортреты маленьких девочек.

— У тебя такое ощущение, что тут что-то не так, да?

— Да, — прошептал я.

— Я понимаю: тебе просто не хочется, чтобы это был он.

— Да.

Джек наклонился вперед.

— Я тоже был таким. Работаешь-работаешь, столько всего накопаешь, а оно все никак не складывается.

— Да, — пробормотал я, плывя в белом грузовом фургоне, покрытом фотографиями маленьких улыбающихся светловолосых мертвецов.

— Это — горькая пилюля. Но его поймали.

— Да уж.

— Ничего, привыкнешь, — подмигнул Джек и встал пошатываясь. — До завтра.

— Да, Джек, спасибо, — сказал Хадден.

— Большой день, а? — сказал Джек, закрывая за собой дверь.

— Ага, — машинально сказал я.

В комнате воцарилась тишина; здесь все еще пахло Джеком и перегаром. Через несколько секунд я сказал:

— И что же теперь?

— Я хочу, чтобы ты собрал побочный материал по этому Мышкину. В принципе дело передано в суд, но раз уж он сознался и находится под арестом, то нам ничего не мешает.

— Когда вы собираетесь опубликовать его имя?

— Завтра.

— Кто будет писать о судебном процессе?

— Джек возьмет на себя и слушания и пресс-конференцию.

— Он будет заниматься и тем и другим?

— Ну, ты тоже можешь сходить, но я думал, что из-за похорон и всего остального…

— Похорон? Каких похорон?

Хадден посмотрел на меня поверх очков.

— Завтра похороны Барри.

Я пялился на рождественскую открытку, стоявшую на его столе. На ней был нарисован теплый освещенный коттедж в заснеженном лесу.

— Черт, я совсем забыл, — прошептал я.

— Во сколько похороны?

— В одиннадцать. Крематорий Дюйсбери.

Я встал, все мои конечности ослабли под тяжестью мертвой крови. Я пошел по морскому дну к двери. Хадден поднял глаза от леса поздравительных открыток и тихо спросил:

— А почему ты был так уверен в том, что это — Джеймс Ашворт?

— Я не был в этом уверен, — сказал я и закрыл за собой дверь.

Пол Келли сидел на краю моего стола.

— Наша Пола звонила тебе уже несколько раз.

— Да?

— Эдди, что происходит?

— Ничего.

— Ничего?

— Она позвонила мне. Мол, ты рассказал ей, что я ходил к этой женщине, Мэнди Уаймер.

— Оставь ее в покое, Эдди.

Два часа непрерывной черной работы помножить на нерабочую правую руку — итого четыре. Я расшифровывал свои записи по делу Сьюзан Ридьярд для большой статьи Джека Уайтхеда, умалчивая о своих встречах с Полой Гарланд.

Джек, миссис Гарланд не желает говорить об исчезновении своей дочери. Пол Келли (троюродный брат, и сотрудник этой газеты) попросил нас принять это во внимание и оставить ее в покое.

Яснял трубку и набрал номер.

На втором гудке:

— Алло, Эдвард?

— Да.

— Ты где?

— На работе.

— Когда ты вернешься?

— Меня снова предупредили, чтобы я держался от тебя подальше.

— Кто?

— Ваш Пол.

— Прости. Он хочет как лучше.

— Я знаю, и он прав.

— Эдвард, я…

— Я позвоню тебе завтра.

— Ты пойдешь в суд?

В офисе никого, кроме меня, не было, и я ответил:

— Да.

— Это он, да?

— Да, похоже, что он.

— Пожалуйста, приезжай.

— Я не могу.

— Ну пожалуйста.

— Я позвоню завтра, я обещаю. Мне надо идти.

Связь прервалась, мой желудок свело судорогой.

Я держал свою голову руками — здоровой и больной. Обе пахли Полой и больницей.

Я лежал в темноте на полу комнаты 27 и думал о женщинах.

На стоянке — приезжали и уезжали грузовики, от света их фар по комнате танцевали тени-скелеты.

Я лежал на животе, спиной к стене, закрыв глаза, зажав руками уши и думал о девушках.

Снаружи в ночи хлопнула дверь машины.

Я вскочил, едва не выпрыгнув из собственной кожи, с воплем.

Глава седьмая

6:00

Четверг, 19 декабря 1974 года. Мать сидела в дальней комнате в кресле-качалке и смотрела на сад и серый утренний снег с дождем.

Я подал ей чашку чая и сказал:

— Я пришел за черным костюмом.

— Я тебе чистую рубашку на кровать положила, — сказала она, не отрываясь от окна и не притрагиваясь к чаю.

— Спасибо, — ответил я.

— Что за фигня у тебя с рукой? — спросил Джилман из «Манчестер ивнинг ньюс».

— Прищемил. — Я улыбнулся и сел в первом ряду.

— И похоже, не только руку, — подмигнул Том из Брэдфорда.

Штаб-квартира городской полиции Западного Йоркшира, Вуд-стрит, Уэйкфилд.

— Эй, а как там твоя девушка поживает? — со смехом спросил Джилман.

— Закройся, — прошептал я, краснея, глядя на отцовские часы: 20:30.

— А что, кто-то умер? — спросил новичок, садясь за тремя черными костюмами.

— Ага, — ответил я, не оборачиваясь.

— Черт. Прошу прощения, — пробормотал он.

— Мудило с юга, — буркнул Джилман себе под нос.

Я обернулся на телевизионные софиты:

— Жарко.

— Ты как сюда вошел? — спросил Том из Брэдфорда.

— Через главный, — ответил новичок.

— Народу много на улице?

— Да сотни, мать их.

— Вот бля.

— Имя знаете? — шепотом спросил Джилман.

— Ага, — улыбнулся я.

— А адрес? — снова спросил Джилман, довольный собой.

— Ага, — ответили мы хором.

— Черт.

— С добрым утром, дамы, — сказал Джек Уайтхед, садясь прямо сзади меня, от души меся кулаками мои плечи.

— Доброе утро, Джек, — сказал Том из Брэдфорда.

— Что, Акула Пера, держишь руку на пульсе? — засмеялся он.

— На всякий пожарный, Джек: не дай бог ты что-нибудь прослушаешь.

— Не ссорьтесь, девочки, — подмигнул Джилман.

Боковая дверь открылась.

Три широкие улыбки в трех широких безвкусных костюмах.

Старший констебль Рональд Ангус, главный следователь Джордж Олдман, старший полицейский инспектор Питер Ноубл.

Три жирных кота, нажравшиеся сливок.

Со стуком и свистом включились микрофоны.

Старший констебль Ангус взял в руки стандартный белый лист бумаги и усмехнулся.

— Господа, доброе утро. Вчера рано утром в Уэйкфилде на Донкастер-роуд после непродолжительной погони был арестован мужчина. Сержант Боб Крейвен и констебль Боб Дуглас приказали водителю белого транспортного фургона «форд» остановиться по причине неисправности габаритных огней. Когда водитель фургона не выполнил указаний сотрудников полиции, они стали преследовать его и в конце концов заставили съехать с проезжей части.

У старшего констебля Ангуса была седая шевелюра, похожая на ореховый мусс. Он выдержал паузу, сияя как медный грош, и словно ожидая аплодисментов.

— Этот человек был доставлен сюда, на Вуд-стрит, и допрошен. В ходе предварительного допроса он дал понять, что владеет информацией о более серьезных вещах. После этого старший полицейский инспектор Ноубл допросил арестованного в связи с похищением и убийством Клер Кемплей. Вчера в восемь часов вечера этот человек признал свою вину в совершении данного преступления. Ему было предъявлено официальное обвинение. Сегодня утром он предстанет перед гражданским судом Уэйкфилда.

Ангус откинулся на стуле с видом человека, объевшегося рождественским пуддингом.

Зал взорвался шквалом вопросов и имен.

Три толстяка прикусили языки и расплылись в еще более широких улыбках.

Я смотрел на Олдмана, пялился прямо в его черные глаза.

А ты, сволочь, думаешь, что ты один до этого додумался?

Олдман смотрел на меня.

Моя дряхлая мамаша и то бы догадалась, черт ее побери.

Главный следователь посмотрел на своего старшего констебля, они подмигнули друг другу и обменялись ухмылками.

Олдман поднял руки.

— Господа, господа. Да, арестованного также допрашивают по другим, нераскрытым преступлениям сходного характера. Однако в настоящий момент я не могу поделиться с вами никакой другой информацией. Но от имени старшего констебля и старшего инспектора Ноубла и всех полицейских, которые участвовали в этом расследовании, я хочу поблагодарить сержанта Крейвена и констебля Дугласа. Они — выдающиеся сотрудники полиции, которые заслужили нашей самой искренней благодарности.

И снова зал вспыхнул потоком имен, дат и вопросов.

Жанетт ’69 и Сьюзан ’72 остались без ответа.

Три толстяка и их ухмылки поднялись с места.

— Спасибо, господа, — крикнул Ноубл, открывая дверь для своего начальства.

— Пошел на хер! — крикнул я — в черном костюме, чистой рубашке и серых бинтах.

ПОВЕСИТЬ УБЛЮДКА,

ПОВЕСИТЬ УБЛЮДКА,

ПОВЕСИТЬ УБЛЮДКА НЕМЕДЛЯ!

Вуд-стрит, Троица Государственной Структуры Уэйкфилда:

Полиция, Суд и Городская Администрация.

Десятый час, толпа собралась.

ТРУС, ТРУС, МЫШКИН — ТРУС!

Две тысячи домохозяек и их безработные сыновья.

Джилман, Том и я — в самой гуще событий.

Две тысячи хриплых глоток и их сыновья.

Бритоголовый парень с матерью, экземпляром «Дэйли миррор» и петлей домашнего изготовления.

Все ясно.

ТРУС, ТРУС, МЫШКИН — ТРУС!

Уродливые руки толкают, пихают и тянут нас.

Туда-сюда, сюда-туда.

И вдруг — цап — меня за воротник ухватила длинная рука закона.

Сержант Фрейзер пришел на помощь.

ВЗДЕРНУТЬ ЕГО!

ВЗДЕРНУТЬ ЕГО!

ВЗДЕРНУТЬ ЧЕРТОВА УБЛЮДКА!

За мраморными стенами и толстыми дубовыми дверями гражданского суда Уэйкфилда царил недолгий покой, но не для меня.

— Мне надо с тобой поговорить, — прошептал я, крутя головой и поправляя галстук.

— Вот уж надо, так надо, мать твою, — прошипел Фрейзер. — Но только не здесь и не сейчас.

Ботинки сорок пятого размера потопали прочь по коридору.

Я толкнул дверь в зал судебных заседаний № 2. Он был забит до отказа и абсолютно тих.

Ни одного свободного места, только стоячие.

Ни одного родственника, только господа журналисты.

Джек Уайтхед — в первом ряду: облокотился на деревянный барьер и смеется с сотрудником, рассаживающим представителей прессы. Я поднял глаза на витраж, изображавший холмы, овец, мельницы и Иисуса. Света снаружи было так мало, что стекло лишь отражало свет электрических ламп, громко жужжавших над головой.

Джек Уайтхед обернулся, сощурил глаза и поприветствовал меня.

Казалось, что приглушенное скандирование уличной толпы просачивалось снизу, из-под мрамора и дуба, и сливалось с нашим шепотом. От их ритмичных криков создавалось впечатление, что мы плывем на древней галере.

— Там, снаружи — сумасшедший дом, на фиг, — задыхаясь, сказал Джилман.

— Мы-то, по крайней мере, внутрь попали, — ответил я, прислоняясь к задней стене.

— Ага. Черт знает что случилось с Томом и Джеком.

Я показал на первый ряд аудитории:

— Джек там, внизу.

— Как это он туда так быстро пробрался, мать его?

— Наверное, между кутузкой и судом есть какой-нибудь подземный тоннель.

— Ага. А у Джека есть ключ, — фыркнул Джилман.

— Да, наш Джек — парень ушлый.

Я резко повернулся к витражу — за окном какой-то черный предмет взлетел вдруг и упал, как гигантская птица.

— Это что еще такое?

— Щит какой-то, наверное. Местные нервничают.

— Не только они.

И тут точно по сигналу появился он.

Скамья подсудимых заполнилась ребятами в штатском, один из них был прикован к нему наручниками.

Майкл Джон Мышкин в грязном синем комбинезоне и черной рабочей куртке стоял впереди, большеголовый и жирный, как сволочь.

Я судорожно сглотнул, желудок обожгла поднимающаяся желчь.

Майкл Джон Мышкин моргал и пускал пузыри.

Я потянулся за ручкой, но боль прострелила руку от ногтей к плечу, и мне снова пришлось прислониться к стене.

Майкл Джон Мышкин выглядел старше двадцати двух лет; он улыбался нам детской улыбкой.

Секретарь суда встал, кашлянул и спросил:

— Вы — Майкл Джон Мышкин, проживающий по адресу Фитцвильям, Ньюстед-Вью, пятьдесят четыре?

— Да, — ответил Майкл Джон Мышкин, оглядываясь на одного из следователей, находившихся вместе с ним на скамье подсудимых.

— Вам предъявлено обвинение в том, что между двенадцатым и четырнадцатым декабря вы совершили убийство Клер Кемплей, чем потревожили покой Ее Величества Королевы. Далее, вы обвиняетесь в том, что восемнадцатого декабря в городе Уэйкфилде вы управляли транспортным средством, не соблюдая правил технической безопасности.

Майкл Джон Мышкин, Франкенштейн в наручниках, положил свободную руку на перила и вздохнул.

Секретарь суда кивнул человеку, сидящему напротив. Тот встал и объявил:

— Уильям Бэмфорт, адвокат истца. Прошу отметить, что в настоящий момент у мистера Мышкина нет адвоката. От имени городской полиции Западного Йоркшира я прошу оставить мистера Мышкина в следственном изоляторе еще на восемь дней с тем, чтобы мы могли продолжить допрашивать его о преступлениях, сходных с тем, в котором он обвиняется. Я также хотел бы напомнить присутствующим, и особенно представителям прессы, о том, что дело по-прежнему остается на рассмотрении суда. Благодарю вас.

Секретарь суда снова встал.

— Мистер Мышкин, есть ли у вас возражения против просьбы адвоката истца оставить вас в следственном изоляторе еще на восемь дней?

Майкл Джон Мышкин поднял глаза и покачал головой:

— Нет.

— Желаете ли вы, чтобы ограничения для освещения судебного процесса прессой были сняты?

Майкл Джон Мышкин оглянулся на одного из следователей. Следователь еле заметно покачал головой, и Майкл Джон Мышкин прошептал:

— Нет.

— Майкл Джон Мышкин, ваше пребывание в следственном изоляторе продлевается еще на восемь дней. Ограничения для прессы остаются в силе.

Следователь повернулся, таща Мышкина за собой.

Вся аудитория подалась вперед.

На верхней ступеньке Майкл Джон Мышкин остановился, повернулся, чтобы еще раз посмотреть на суд, чуть не поскользнулся и ухватился за одного из следователей, чтобы не упасть.

Последнее, что мы видели, была большая рука на перилах лестницы, исчезающая в утробе суда, махающая на прощанье.

Эта рука оборвала жизнь, подумал я.

Потом ублюдок-убийца пропал из виду.

— Ну, что думаешь?

— Вполне подходит на роль, — ответил я.

— Ага, сойдет, — подмигнул Джилман.

Было почти одиннадцать, когда «вива» и ехавшая за ней следом машина Джилмана свернули к крематорию Дюйсбери.

Снег с дождем сменился холодной моросью, но ветер был таким же сильным, как на прошлой неделе, так что прикурить с перевязанной рукой не было никакой возможности.

— Позже, — пробормотал в дверях сержант Фрейзер. Джилман посмотрел на меня, но не сказал ни слова.

Крематорий был забит до отказа и абсолютно тих.

Одна семья плюс пресса.

Мы сели на скамейку в конце часовни, поправляя галстуки и приглаживая волосы, кивая половине газетных редакций Северной Англии.

Джек, мать его, Уайтхед — в первом ряду, болтает с Хадденом, его женой и Гэннонами, облокотившись на спинку своей скамейки.

Я поднял глаза на ближайший витраж, изображавший холмы, овец, мельницы и Иисуса, и стал молиться, чтобы Барри повезло с панихидой больше, чем моему отцу.

Джек Уайтхед обернулся, сощурил глаза и помахал в мою сторону.

Снаружи вокруг здания свистел ветер, похожий на шум прибоя и крики чаек. Интересно, умеют ли птицы говорить?

— Ну, что они тянут кота за яйца? — прошептал Джилман.

— А где Джек? — спросил Том из Брэдфорда.

— Там, впереди, — улыбнулся я.

— Мать моя женщина! Неужели и тут — тоннель? — заржал Джилман.

— Следи за выражениями, — прошептал Том. Джилман уставился в молитвенник.

— Черт, прошу прощения.

Я резко повернулся к витражу — по проходу мимо окна шла Кэтрин Тейлор, вся в черном, под руку с Жирной Стеф и Гэзом из спортивного. Джилман сильно толкнул меня под ребро и подмигнул:

— Везет же тебе, чувак.

— Катись в жопу, — прошипел я, краснея, глядя, как белеют костяшки пальцев на здоровой руке, вцепившейся в деревянную скамейку.

И тут органист нажал вдруг на все клавиши сразу.

Все встали.

А вот и он.

Я пялился на гроб, стоявший в начале зала, и не мог вспомнить, какого цвета был гроб моего отца — темнее или светлее.

Я опустил глаза в молитвенник, лежавший на полу. Я думал о Кэтрин.

Я поднял глаза, пытаясь разглядеть, где она сидит.

Через проход жирный мужик в коричневом кашемировом пальто смотрел на меня в упор.

Мы оба отвернулись и уставились в пол.

— Где ты была?

— В Манчестере, — ответила Кэтрин.

Мы стояли снаружи, на косогоре между входом и стоянкой. Дождь и ветер были холоднее обычного, прямо ледяные. Черные костюмы и пальто цепочкой выходили из крематория, пытались прикуривать, открывать зонты, пожимать руки.

— А что ты делала в Манчестере? — спросил я, прекрасно зная, что она делала в Манчестере.

— Я не хочу об этом говорить, — сказала она и пошла к машине Жирной Стеф.

— Прости.

Кэтрин Тейлор шла не оборачиваясь.

— Можно я тебе сегодня вечером позвоню?

Стефани открыла пассажирскую дверь, и Кэтрин наклонилась, чтобы взять что-то с сиденья. Она развернулась и швырнула в меня книгой, крича:

— Вот, ты забыл это, когда трахал меня в последний раз!

«Путеводитель по северным каналам» пролетел над дорожкой, ведущей к крематорию, теряя по дороге фотографии маленьких школьниц.

— Черт, — плюнул я, неловко собирая снимки.

Маленькая белая машина Жирной Стеф развернулась и выехала со стоянки.

— Ничего, свет клином не сошелся.

Я поднял голову. Сержант Фрейзер протягивал мне фотографию десятилетней светловолосой улыбающейся девочки.

— Отвали, — сказал я.

— Ну, не стоит.

Я выхватил у него фотокарточку.

— Чего не стоит?

Хадден, Джек Уайтхед, Джилман, Гэз и Том тусовались у входа, поглядывая на нас.

— Жаль, что ты так руку повредил.

— Тебе жаль, да? Ты же меня сам и подставил.

— Я не понимаю, что ты несешь, мать твою.

— Конечно. Не понимаешь.

— Послушай-ка, — сказал Фрейзер. — Нам надо поговорить.

— Мне нечего тебе сказать.

Он сунул клочок бумаги в мой нагрудный карман.

— Позвони мне сегодня вечером.

Я пошел к машине.

— Извини, — крикнул Фрейзер против ветра.

— Катись к черту, — сказал я, доставая ключи.

Неподалеку от «вивы» у красного «ягуара» стояли и разговаривали два крупных мужика. Одной левой рукой я повернул ключ в замке, вытащил его и открыл дверь. Наклонившись, я бросил чертову книгу и фотографии на заднее сиденье и вставил ключ в замок зажигания.

— Мистер Данфорд? — обратился ко мне толстяк в коричневом кашемировом пальто.

— Да?

— Отобедать не желаете?

— Что?

Толстяк улыбнулся, потирая руки в кожаных перчатках.

— Я угощаю.

— С какой это стати?

— Хочу с вами побеседовать.

— О чем?

— Ну, скажем так: вы не будете разочарованы.

Я посмотрел на вход в крематорий.

Бил Хадден и Джек Уайтхед говорили с сержантом Фрейзером.

— Ну ладно, — сказал я, думая: черт с ними, с поминками в Пресс-клубе.

— Вы, может быть, знаете «Клуб Карачи» на Брэдфорд-роуд?

— Нет.

— Это — рядом с «Варьете», сразу перед въездом в Бэтли.

— Ясно.

— Через десять минут?

— Да я просто поеду за вами.

— Молодец!

Город пакистанцев, кроме них никого уже не осталось.

Черные кирпичи и сари, смуглые мальчишки на холоде играют в крикет.

Мечеть и завод — вот вам и весь Йоркшир образца 1974 года.

Карри и тюрбаны.

Потеряв «ягуар» из виду на последнем светофоре, я въехал на незаасфальтированную стоянку у «Клуба Варьете» в Бэтли и припарковался рядом с темно-красной машиной.

В соседнем здании репетировала группа Ширли Бэйси — они давали в «Варьете» рождественские концерты. Медленно пробираясь между лужами, полными окурков и пакетов из-под чипсов, я слышал, как они мучили тему из «Голдфингера».

«Клуб Карачи» находился в отдельно стоящем трехэтажном здании, которое когда-то было связано с комиссионной торговлей.

Я поднялся по трем каменным ступенькам ко входу в ресторан, включил свой диктофон и открыл дверь.

Изнутри «Карачи» представлял собой красную комнату, похожую на пещеру, оклеенную тяжелыми цветастыми обоями и наполненную звуками восточной флейты.

Высокий пакистанец в безукоризненно белой тунике провел меня к единственному столу, за которым сидели посетители.

Два толстяка сидели рядом, лицом к дверям. Перед ними лежали две пары кожаных перчаток.

Старший из них — тот, который пригласил меня на обед, — встал, протянул руку и представился:

— Дерек Бокс.

Я через стол пожал его руку левой рукой и сел, глядя на второго, помоложе, выглядевшего под стать своему спутнику.

— Это Пол. Мой помощник, — сказал Дерек Бокс. Пол кивнул, не говоря ни слова.

Официант принес серебряный поднос с соленьями и тонкими лепешками попадум.

— Сэмми, мы все возьмем фирменное блюдо, — сказал Дерек Бокс, ломая попадум.

— Очень хорошо, мистер Бокс.

Бокс улыбнулся мне:

— Надеюсь, вы любите острый карри?

— Я его пробовал только один раз, — ответил я.

— Ну, тогда вас ждет чертовское наслаждение.

Я оглядел огромную полутемную комнату с плотными белыми скатертями и тяжелыми серебряными приборами.

— Вот, — сказал Дерек Бокс, нагребая соленья и йогурт на попадум. — Накладывайте побольше.

Я сделал, как мне было сказано.

— Знаете, почему мне нравится это место?

— Нет, — ответил я, тут же пожалев об этом.

— Потому что оно — закрытое. Тут только австралийцы и мы.

Я взял свой промокший попадум в левую руку и сунул его в рот.

— И вообще, это — в моем вкусе, — сказал Бокс. — Частный подход.

Официант вернулся с тремя пинтами лагера.

— Да и жратва тут неплохая, а, Сэмми? — засмеялся Бокс.

— Большое спасибо, мистер Бокс, — ответил официант. Пол улыбнулся.

Дерек Бокс поднял свой бокал и сказал:

— На здоровье.

Мы с Полом присоединились к нему и выпили.

Я достал сигареты. Пол протянул мне тяжелую зажигалку «Ронсон».

— Неплохо, да? — сказал Дерек Бокс.

Я улыбнулся:

— Очень цивильно.

— Ага. Не то что это вот дерьмо, — сказал Бокс, показывая на мою руку в серых бинтах, лежавшую на белой скатерти. Я посмотрел на свою руку, затем перевел взгляд на Бокса. Он сказал:

— Я был большим поклонником вашего коллеги, мистер Данфорд.

— Вы были с ним хорошо знакомы?

— О да. Нас связывали особые отношения.

— Вот как? — сказал я и сделал глоток пива.

— М-м-м. Взаимовыгодное сотрудничество.

— В каком смысле?

— Ну, к счастью, мое положение позволяет мне время от времени делиться информацией, которая попадает ко мне в руки.

— Какой информацией?

Дерек Бокс поставил бокал и посмотрел на меня в упор.

— Я — не дятел, мистер Данфорд.

— Я знаю.

— И уж тем более не ангел. Но я — бизнесмен.

Я сделал большой глоток пива и тихо спросил:

— А что у вас за бизнес?

Он улыбнулся:

— Я занимаюсь автомобилями. Еще у меня есть кой-какие планы в отношении строительного бизнеса, о которых я буду говорить с вами начистоту.

— Какие планы?

— Расстроенные планы, — засмеялся Дерек Бокс. — На данный момент.

— Так все-таки, каким образом вы с Барри…

— Как я уже сказал, я не ангел, и никогда им не прикидывался. Однако в этой стране, в этом графстве есть люди, которые, на мой взгляд, слишком близко стоят у кормушки.

— У строительной кормушки?

— Ну да.

— Значит, вы передавали Барри информацию о неких людях, занимающихся строительным бизнесом, и об их деятельности?

— Ну да. Барри проявлял недюжинный интерес к деятельности неких людей, как вы изволили выразиться.

Официант вернулся с тремя тарелками желтого риса и тремя мисками темно-красного соуса. Он поставил по тарелке и миске перед каждым из нас.

Пол взял миску и опрокинул ее в тарелку с рисом, смешав содержимое.

— Наан не желаете, мистер Бокс? — спросил официант.

— Давай, Сэмми. И еще всем по пиву.

— Очень хорошо, мистер Бокс.

Я взял ложку и положил немного карри на рис.

— Давай, парень, принимайся за дело как следует. Мы тут не церемонимся.

Я съел ложку карри с рисом, почувствовал огонь во рту и одним глотком допил оставшееся пиво.

Через минуту я сказал:

— Да, неплохо, совсем неплохо.

— Неплохо? Да это же просто объеденье, — заржал Бокс с открытым красным ртом. Пол кивнул, ухмыляясь такой же ухмылкой цвета карри. Я съел еще одну ложку карри с рисом, глядя, как два толстяка с каждым глотком подвигались все ближе и ближе к своим тарелкам.

Я помнил Дерека Бокса или, по крайней мере, истории, которые люди рассказывали о нем и его братьях.

Я съел ложку желтого риса, глядя на дверь в кухню в ожидании следующей пинты пива.

Я помнил истории о братьях Бокс, которые отрабатывали технику побега с места преступления на улице Филд-лейн. Я помнил, как по воскресеньям с утра дети приходили посмотреть на них и как Дерек всегда был за рулем, а Реймонд и Эрик запрыгивали на ходу в машину, разгоняющуюся по Черч-стрит.

Официант вернулся с пивом и тремя лепешками наан на серебряном подносе.

Я помнил, как братьев Бокс отправили за решетку за ограбление эдинбургского почтового поезда, как они утверждали, что их подставили, как Эрик умер в тюрьме буквально за несколько недель до освобождения, как Реймонд уехал то ли в Канаду, то ли в Австралию и как Дерек пытался пойти воевать во Вьетнам добровольцем.

Дерек и Пол разорвали лепешки и дочиста вытерли ими свои миски.

— На, возьми, — сказал Дерек Бокс, швырнув мне половину своей.

Закончив с едой, он улыбнулся, закурил сигару и отодвинулся со стулом от стола. Глубоко затянувшись, он внимательно осмотрел кончик сигары, выдохнул и спросил:

— А вы были поклонником трудов Барри?

— М-м, да.

— Какая потеря!

— Да уж, — сказал я. Свет отражался в капельках пота на лбу Дерека Бокса, у корней его светлых волос.

— Досадно, если его дело не будет доведено до конца и так много материала останется неопубликованным. Как вы считаете?

— Ну да, то есть я не знаю…

Пол поднес мне зажигалку. Я глубоко затянулся и попытался сжать и разжать кисть правой руки. Она болела, как последняя дрянь.

— Позвольте поинтересоваться, над чем вы работаете в данный момент, мистер Данфорд?

— Над убийством Клер Кемплей.

— Возмутительное дело, — вздохнул Дерек Бокс. — Кошмар какой-то. Просто нет слов. А еще?

— Да, в общем, это — все.

— Правда? Значит, вы не продолжаете крестовый поход своего усопшего друга?

— А почему вы спрашиваете?

— До меня дошла информация о том, что вы унаследовали материалы этого великого человека.

— Кто вам такое сказал?

— Я — не дятел, мистер Данфорд.

— Я знаю, я этого и не говорю.

— Я слышу разные вещи и знаю людей, которые слышат разные вещи.

Я посмотрел на последнюю ложку холодного риса, лежавшую на моей тарелке.

— Кого?

— Вы выпиваете в «Стрэффорд Армс»?

— В Уэйкфилде?

— Ага, — улыбнулся Бокс.

— Нет. Вообще-то, нет.

— Ну, может, стоит начать. Видите ли, там наверху есть частный клуб, вроде вашего Пресс-клуба. Место, где такой бизнесмен, как я, может встретиться со слугами закона в более непринужденной обстановке. Оттянуться, как говорится.

Внезапно я увидел себя, лежащего на заднем сиденье собственной машины, на черной обивке, промокшей от крови; за рулем сидел высокий бородатый человек и подпевал Роду Стюарту.

— Все в порядке? — спросил Дерек Бокс.

Я покачал головой:

— Меня это не интересует.

— Заинтересует, — подмигнул Бокс, глаза у него были маленькие и без ресниц, казалось, они глядели прямо из морской пучины.

— Не думаю.

— Дай ему, Пол.

Пол потянулся под стол, вытащил тонкий желтый конверт и швырнул его через грязные тарелки и пустые бокалы.

— Открывай, — с вызовом сказал Бокс. Я взял конверт, сунул в него левую руку и нащупал знакомую гладкую поверхность увеличенных глянцевых фотоснимков.

Я посмотрел на Дерека Бокса и Пола через белую скатерть. Маленькие девочки с черными и белыми крыльями, вшитыми в кожу, поплыли перед глазами по волнам выпитого в обед пива.

— Да ты хоть взгляни, мать твою.

Я прижал конверт к груди забинтованной кистью и медленно достал фотографии левой рукой. Отодвинув тарелки и миски, я положил на стол три увеличенных черно-белых фотографии.

Два голых мужика.

Дерек Бокс ухмылялся акульей ухмылкой.

— Я слышал, вы предпочитаете слабый пол, мистер Данфорд. Так что приношу вам свои извинения за омерзительный характер этих снимков.

Я разложил фотографии в ряд.

Барри Джеймс Андерсон сосал член и лизал яйца какому-то старику.

— Кто это? — спросил я.

— Вот как низко пали сильные мира сего, — вздохнул Дерек Бокс.

— Снимки-то не особенно четкие.

— Думаю, что советник и бывший олдермен Уильям Шоу, брат еще более знаменитого Роберта Шоу, сочтет их достаточно четкими, если вы захотите презентовать ему парочку для семейного фотоальбома.

Я навел резкость на старую плоть, обвисший живот, тощие ребра, белые волоски и бородавки.

— Билл Шоу?

— Боюсь, что да, — улыбнулся Бокс.

Господи Иисусе.

Уильям Шоу, председатель новой администрации округа Уэйкфилд и управления полиции Западного Йоркшира, бывший глава местного профсоюза работников транспорта и разнорабочих и его представитель в Национальном исполнительном комитете Лейбористской партии.

Я уставился на опухшие яички, на узловатые вены его члена, на седые волосы в паху.

Уильям Шоу, брат еще более знаменитого Роберта.

Роберт Шоу, министр внутренних дел, о котором многие говорили, как о Наиболее Вероятном Преемнике.

Советник Шоу, Наиболее Вероятный Членосос.

Черт.

Советник Шоу — третий персонаж истории Барри?

Доусонгейт.

— Барри знал? — спросил я.

— Ага. Но ему, скажем так, не хватало инструментов.

— Вы хотите, чтобы я шантажировал Шоу этими снимками?

— Я не имел в виду шантаж.

— А что вы имели в виду?

— Убеждение.

— И в чем же его следует убедить?

— Советника Шоу следует убедить в необходимости излить душу по части своих общественных грехов. При этом он должен быть уверен, что подобная исповедь является условием неприкосновенности его частной жизни.

— Зачем?

— Тогда Великий Британский Народ получит ту правду, которую он заслуживает.

— И?

— И мы, — ухмыльнулся Бокс. — Мы получим то, что нам нужно.

— Нет.

— Ну, тогда вы — не тот, за кого я вас принимал.

Я посмотрел на черно-белые фотографии, лежавшие на белой скатерти.

— И за кого же вы меня принимали? — спросил я.

— За смелого человека.

— Вы считаете, что это — смело? — спросил я, отодвигая фотографии серой правой рукой.

— В наши времена — да.

Я достал сигарету из своей пачки — Пол протянул мне огонь.

— Он ведь не женат? — спросил я.

— Да какая разница? — улыбнулся Бокс.

Официант вернулся с пустым подносом.

— Мороженого не желаете, мистер Бокс?

Бокс махнул сигарой в мою сторону:

— Только одну порцию для моего друга.

— Очень хорошо, мистер Бокс. — Официант составил грязные тарелки и бокалы на серебряный поднос, оставив на столе лишь пепельницу и три фотографии.

Дерек Бокс затушил сигару в пепельнице и наклонился через стол.

— Эта страна находится в состоянии войны, мистер Данфорд. Правительство и профсоюзы, левые и правые, бедные и богатые. Плюс ко всему: паки, австралийцы, черномазые, пидоры, извращенцы и даже эти чертовы бабы. Все они ищут наживы. И скоро для нормального белого труженика ничего не останется.

— Это вы о себе?

Дерек Бокс встал.

— Победителей не судят.

Официант принес мороженое в серебряной пиале. Пол помог Дереку Боксу надеть кашемировое пальто.

— Завтра в обед на втором этаже в «Стрэффорд Армс». — Он сильно сжал мое плечо и вышел.

Я сидел среди черно-белых фотографий и пялился на стоявшее передо мной мороженое.

— Приятного аппетита! — крикнул Дерек Бокс уже с порога.

Я пялился на члены и яйца, на руки и языки, на слюни и сперму.

Я отодвинул мороженое в сторону.

Одна монета, чтобы позвонить с Хэнгинг Хитон. Запах карри на телефонной трубке.

Никого нет дома.

Я вышел на улицу, пукнув по дороге.

Однорукий водитель едет в Фитцвильям, в машине тихо работает радио:

Майкл Джон Мышкин — главный герой местных двухчасовых новостей, рождественское перемирие с ИРА — солирует в национальных.

Я бросил взгляд на конверт, лежавший на пассажирском сиденье, и съехал на обочину.

Через две минуты однорукий водитель снова в пути, желтый конверт с грехами советника Уильяма Шоу спрятан под пассажирским сиденьем.

Я глянул в зеркало заднего обзора.

Почти стемнело, а еще нет трех.

Снова на Ньюстед-Вью.

Снова пони, собаки, ржавчина и целлофановые пакеты.

Я медленно поехал по темной улице.

В доме номер 69 мерцал телевизор.

Я припарковался у останков дома номер 54.

Свора уже побывала на террасе, попировала и повоевала, оставив три черных глаза на месте окон.

На фасаде, над окном белой растекающейся краской было написано: Повесить извращенца и «Лидс юнайтед».

Покореженная, с дырой по центру коричневая входная дверь лежала на крохотном газоне среди горы изрубленных горелых остатков мебели, рядом всякое барахло.

Две собаки гонялись за своими хвостами, выбегали и вбегали в жилище семьи Мышкиных.

Я осторожно пошел по садовой дорожке, переступая через обезглавленные торшеры и распоротые подушки, нервно проскользнул мимо собаки, боровшейся с гигантской плюшевой пандой, и вошел через разбитый в щепки дверной проем.

Запах дыма и звук льющейся воды.

В центре разгромленной гостинной, в море битого стекла стояло железное помойное ведро. В комнате не было ни телевизора, ни магнитофона, только пустые места, где они когда-то стояли, и согнутая пополам искусственная новогодняя елка. Ни подарков, ни открыток.

Я переступил через кучу человеческого дерьма, лежавшую на нижней ступеньке, и поднялся по пропитанной водой лестнице на второй этаж.

Все краны в ванной были открыты на полную мощность, вода лилась через край.

Туалет и раковина были разбиты вдребезги, вода залила голубой коврик. По наружной стороне ванны стекало жидкое желтое говно, над ним красной краской было выведено: NF [26].

Я закрутил краны и закатал левый рукав перевязанной рукой. Сунув левую руку в ледяную коричневую воду, я попытался нащупать затычку. Рука моя коснулась какого-то твердого предмета, лежавшего на дне ванны.

На дне что-то было.

Моя здоровая рука замерла, потом я быстро вытащил ее вместе с затычкой.

Я стоял, глядя на уходившую воду, вытирая руку об штаны. Из-под бурой воды, смешанной с дерьмом, проступали очертания темного предмета.

Я сунул обе кисти себе под мышки и прищурился.

На дне ванны лежала синяя кожаная спортивная сумка фирмы «Слейзенгер».

Она лежала на боку. Молния была закрыта.

Черт с ней, оставь ее, ты не хочешь знать, что там внутри.

Во рту у меня пересохло, я сел на корточки и одним движением перевернул сумку молнией вверх.

Сумка была тяжелой.

Остатки воды вытекли из ванны, оставив в ней дерьмовый осадок, щеточку для ногтей и синюю кожаную сумку.

Черт с ней, оставь ее, ты не хочешь знать, что там внутри.

Придерживая сумку перебинтованной рукой, я начал расстегивать молнию левой.

Молнию заело.

Черт с ней.

Опять заело.

Оставь ее.

Свежий запах говна.

Ты не хочешь знать.

Мех, я разглядел мех.

Толстая мертвая полосатая кошка.

Скрученный позвоночник и открытый рот.

Голубой ошейник и бирка с именем, к которой я не смел прикоснуться.

Воспоминания о похоронах домашних животных, об Арчи и Соксе, погребенных в садике на Уэсли-стрит.

Черт с ней, оставь ее, но нет, ты же сам напросился.

На лестничную площадку выходили еще две двери.

Более просторная спальня слева, с двумя полуторными кроватями, воняла мочой и гарью. Матрасы были стянуты на пол, на них валялась одежда. По стенам тянулись подпалины.

И здесь красной краской было написано: Австралийцы — вон!

Я шагнул через площадку к другой дешевой пластмассовой табличке, на которой было написано: Комната Майкла.

Комната Майкла Джона Мышкина была не больше клетки.

Односпальная кровать была перевернута на бок, занавески содраны с карниза, оконное стекло разбито упавшим шкафом. Со стен сорваны плакаты вместе с кусками обоев с изображением цветов магнолии. Они валялись на полу вперемешку с американскими и английскими комиксами, блокнотами для рисования и восковыми мелками.

Я поднял с пола экземпляр «Халка». Страницы были мокрыми и воняли мочой. Я бросил журнал на пол и стал ногой разгребать стопки комиксов и бумаги.

Под книгой о кунг-фу лежал нетронутый с виду блокнот. Я наклонился и открыл его.

На меня смотрела обложка комикса величиной с целую страницу. Она была нарисована от руки фломастером и восковыми мелками.

Человек-Крыса, Принц или Вредитель?

Автор: Майкл Дж. Мышкин.

Нарисованная детской рукой гигантская крыса с человеческими руками и ногами и с короной на голове сидела на троне в окружении полчища крыс размером поменьше.

Человек-Крыса говорил, ухмыляясь:

— Люди нам не судьи. Мы судим людей!

Над портретом Человека-Крысы шариковой ручкой было выведено:

Выпуск 4, цена 5 пенсов, М. Дж. М. Комикс.

Я открыл первую страницу.

В первых шести кадрах Крысиный Народ просил своего Принца Человека-Крысу выйти из-под земли и спасти планету от людей.

На второй странице Человек-Крыса был на поверхности земли, за ним гнались солдаты.

На третьей странице Человек-Крыса ушел от погони.

У него выросли крылья.

Черт, лебединые крылья.

Я запихал блокнот с комиксом под куртку и закрыл дверь Комнаты Майкла.

Спускаясь по лестнице, я услышал грохот и детские голоса, доносившиеся от входной двери.

Десятилетний мальчишка в зеленом свитере с тремя желтыми звездами стоял на принесенном из столовой и поставленном над порогом стуле и забивал гвоздь в притолоку над входной дверью.

Три пацана подзуживали его, один из них держал в своих грязных ручонках бельевую веревку с петлей.

— Вам чего тут? — сказал один из мальчишек, когда я спустился на первый этаж.

— Да, вы кто такой? — сказал другой.

Я напустил на себя строгий официальный вид и спросил:

— А вы сами что тут делаете?

— Ничего, — сказал мальчишка с молотком, спрыгивая со стула.

Мальчишка с петлей спросил:

— Вы из полиции?

— Нет.

— Тогда мы можем делать все, что хотим, — сказал мальчишка с молотком.

Я достал несколько монет и спросил:

— Где его семья?

— Свалила, — ответил один.

— Они не вернутся, если не дураки, — добавил мальчишка с молотком. Я потряс монетами и спросил:

— Его отец — инвалид?

— Ага, — засмеялись они, изображая спазматический хрип.

— А мать?

— Старая дура и сука, и больше никто, — сказал мальчишка с веревкой.

— Она работает?

— Она — уборщица в школе.

— В какой?

— В средней, на главной улице.

Я отодвинул стул с прохода и пошел по дорожке, глядя на темные тихие террасы справа и слева от дома.

— А мелочи вы нам не дадите, что ли? — крикнул мне вслед самый маленький.

— Нет.

Мальчишка с молотком поставил стул обратно, взял у своего приятеля веревку, встал на стул и повесил петлю на гвоздь.

— А это зачем? — спросил я, открывая «виву».

— Для извращенцев, — крикнул один из мальчишек.

— Вот, — засмеялся мальчишка с молотком, стоя на стуле. — Надеюсь, вы — не извращенец?

— Наверху в ванной лежит дохлая кошка, — сказал я, садясь в машину.

— Мы знаем, — хихикнул самый маленький. — Это мы ее прикончили.

Кто хорошо себя ведет — тот в рай попадет.

Я сидел в машине, припаркованной через дорогу от средней и младшей школы города Фитцвильяма.

Было почти пять часов, но в школе все еще горел свет, и с улицы были видны стены, украшенные рисунками и картинами на рождественскую тему.

На плохо освещенной площадке дети играли в футбол — куча мешковатых штанов и темных шерстяных свитеров с теми же большими желтыми звездами гонялась за дешевым рыжим мячом.

Я сидел в машине, дрожа от холода, засунув перебинтованную руку подмышку и думая о холокосте. Интересно, Майкл Джон Мышкин тоже учился в этой школе?

Примерно через десять минут в некоторых окнах погас свет, и три белые толстые тетки вышли из здания вместе с худощавым мужчиной в синем комбинезоне. Женщины помахали ему на прощание. Он пошел к детям и попытался забрать у них мяч. Женщины, смеясь, вышли за школьные ворота.

Я выбрался из машины и трусцой побежал за ними через дорогу.

— Простите, пожалуйста!

Три толстые тетки обернулись и остановились.

— Миссис Мышкина?

— Шутишь? — бросила самая толстая.

— Ты из газеты, дорогуша? — ухмыльнулась самая старшая.

Я улыбнулся и ответил:

— Из «Йоркшир пост».

— Что-то ты припозднился, — сказала самая толстая.

— Я слышал, она здесь работала?

— Ага, до вчерашнего дня, — сказала самая старшая.

— А где она теперь? — спросил я женщину в очках в стальной оправе, которая до сих пор молчала.

— Ты на меня не смотри. Я новенькая, — ответила она.

Самая старшая сказала:

— Наш Кевин говорит, что ваши поселили их в какую-то шикарную гостиницу в Скорборо.

— Да неправда это, — сказала новенькая.

Я стоял и думал: черт, черт, черт.

С площадки доносились крики и топот тяжелых ботинок.

— Разобьют ведь они это чертово окно, — вздохнула самая толстая.

— Значит, вы вдвоем работали с миссис Мышкиной, так? — спросил я.

— Ага, больше пяти лет, — ответила самая старшая.

— А что она за человек?

— Она в своей жизни хлебнула лиха, это точно.

— В каком смысле?

— Ну, супружник был на инвалидности из-за пыли…

— Ее муж работал на руднике?

— Ага, вместе с нашим Пэтом, — сказала самая толстая.

— А Майкл?

Женщины переглянулись гримасничая.

— У него не все дома, — прошептала новенькая.

— Это как?

— Я слышала, он немного отсталый.

— А друзья у него были?

— Друзья? — одновременно переспросили две женщины.

— Ну, он вроде играл с соседской малышней, — сказала самая старшая, пожимая плечами. — Но друзьями их не назовешь.

— Фу, противно так все это, да? — сказала новенькая.

— Ну с кем-то он должен был дружить?

— Да нет, я не слышала, чтобы он с кем-то дружил.

Другие две женщины кивнули соглашаясь.

— А как насчет ребят на работе?

Самая толстая отрицательно покачала головой:

— Да он вроде здесь и не работал. Может, в Кастлфорде?

— Ага, наш Кевин говорит, что он работал в какой-то фотографии.

— Я вроде слышала, в книжном «Маки Букс», — сказала новенькая.

— Да ну, не рассказывай, — сказала самая старшая.

— За что купила, за то и продаю.

Мужчина в синем комбинезоне стоял у школьных ворот, держа в руках цепь и навесной замок, и кричал на детей.

— Что за дети пошли, черт их дери, — сказала самая толстая.

— Нервов на них не хватает.

— Спасибо, что уделили мне минутку, — сказал я.

— На здоровье, дорогуша, — улыбнулась самая старшая.

— Сколько угодно, — сказала самая толстая.

Они, хихикая, пошли прочь. Новенькая обернулась и помахала мне рукой.

— С Рождеством вас! — крикнула она.

— Вас также!

Я достал сигарету и начал рыться в карманах в поисках спичек, но вместо них нашел тяжелую ронсоновскую зажигалку Пола.

Я взвесил зажигалку в левой руке, затем прикурил, пытаясь вспомнить, когда я успел ее прихватить.

Свора детей пробежала мимо меня по тротуару, пиная свой дешевый рыжий мяч и матеря дворника.

Я вернулся к школьным воротам.

Дворник в комбинезоне шел через спортплощадку обратно к главному корпусу.

— Извините, — крикнул я через ворота, выкрашенные красной краской.

Мужчина продолжал идти.

— Извините!

У входа в школу он обернулся и посмотрел прямо на меня. Я сложил руки рупором:

— Извините, можно вас на минуточку?

Мужчина отвернулся, открыл дверь и вошел в темное здание.

Я прислонился лбом к воротам.

На красной краске кто-то нацарапал слово из трех букв.

Колеса крутятся — прямо во тьму.

Прощай Фитцвильям, где рано наступает ночь и все не так, как надо, где дети убивают кошек, а взрослые — детей.

Я ехал обратно в «Редбек». Левый поворот на А655 — грузовик с криком вылетел из ночи и дал по тормозам.

Я затормозил, сигналя изо всех сил. Машину занесло, она остановилась. Грузовик — в нескольких дюймах от моей двери.

Я уставился в зеркало заднего обзора, сердце колотилось, перед глазами плясал свет фар.

Здоровый бородатый мужик в больших черных ботинках выпрыгнул из кабины и пошел к машине. В руках у него была огромная черная бита.

Я завел двигатель и утопил педаль газа, думая: Барри, Барри, Барри.

Золотое Руно, Сандал, седьмой час вечера, четверг, 19 декабря 1974 года, самый длинный день в неделе длинных дней.

Пинта — на барной стойке, виски — в моем брюхе, монета — в автомате.

— Гэз? Это Эдди.

— Ты куда это смылся?

— Знаешь, мне что-то не хотелось в Пресс-клуб.

— Ты такой концерт пропустил.

— Да ты что?

— Ну да, Джек совсем чокнулся, разрыдался…

— Слушай, ты не знаешь адрес Дональда Фостера?

— На какой хер он тебе понадобился?

— Это важно, Гэз.

— Связанное с Полом Келли и их Полой?

— Нет. Слушай, я знаю, что это — где-то в Сандале…

— Ага, Вуд-лейн.

— А номер дома?

— У них на Вуд-лейн нет никаких номеров. Дом называется Тринити Тауэрс или что-то в этом роде.

— Спасибо, Гэз, ты настоящий друг.

— Да? Смотри только — я тебе ничего не говорил.

— Так и есть, — сказал я, вешая трубку и думая: интересно, трахает ли он Кэтрин?

Еще монета — еще звонок.

— Мне надо поговорить с Би-Джеем.

Бормотание на другом конце провода, как на другом конце земного шара.

— А когда вы его увидите? Это важно.

Вздох с края света.

— Передайте ему, что Эдди звонил по срочному делу.

Я вернулся в бар и взял свою пинту.

— Ваш мешок? — спросил хозяин заведения, кивнув на пакет из универмага Хилларде, лежавший под телефоном.

— Да, спасибо, — ответил я и осушил бокал.

— Вы тут свои чертовы кульки по барам не разбрасывайте.

— Извините, — сказал я и вернулся к телефону, думая: пошел ты на хер.

— А то я думаю, может, там бомба какая.

— Да-да, извините, — пробормотал я, поднимая с пола альбом Майкла Джона Мышкина и фотографии советника Уильяма Шоу и Барри Джеймса Андерсона, думая: это и есть бомба, придурок ты …баный.

Я поставил машину на тротуаре у Тринити-Вью, Вуд-лейн, Сандал.

Засунув пакет вместе с «Путеводителем по северным каналам» обратно под водительское сиденье, я затушил сигарету, съел две таблетки и вышел из машины.

В переулке было темно и тихо.

Я прошел по длинной дорожке, ведущей ко входу в Тринити-Вью, от чего перед домом автоматически включились прожектора. У крыльца стоял «ровер». На втором этаже горел свет. Интересно, это — тоже проект Джона Доусона?

Я нажал на кнопку звонка и услышал, как звон разлился по всему дому.

— Да? Кто там? — сказала женщина из-за псевдо-антикварной двери.

— «Йоркшир пост».

Через некоторое время замок щелкнул, и дверь открылась.

— Что вам нужно?

Женщине было чуть за сорок. Темные волосы, дорогая завивка, черные брюки, с ними в тон шелковая блузка и ортопедический воротник.

Я поднял свою перевязанную правую руку:

— Похоже, мы оба побывали на поле боя.

— Что вам нужно, я вас спрашиваю?

— Джонни Келли, — сказал мистер Маловероятные-Предположения-Накрывшиеся-Медным-Тазом.

— Что — Джонни Келли? — слишком быстро спросила миссис Патриция Фостер.

— Я думал, вы или ваш муж можете располагать какой-нибудь информацией о нем.

— С какой это стати мы должны располагать такой информацией? — сказала миссис Фостер, держась одной рукой за дверь, другой — за ортопедический воротник.

— Ну, он же играет в клубе вашего мужа и…

— Это не клуб моего мужа. Он всего лишь его председатель.

— Прошу прощения. Значит, вы ничего от него не слышали?

— Нет.

— И вы не знаете, где он может находиться?

— Нет. Послушайте, мистер..?

— Гэннон.

— Гэннон? — медленно переспросила миссис Патриция Фостер. Ее темные глаза и длинный нос делали ее похожей на парящего орла. Я сглотнул и сказал:

— А нельзя ли войти и переговорить с вашим мужем?

— Нет. Его нет дома, а мне больше нечего вам сказать, — ответила миссис Фостер, закрывая дверь. Я попытался помешать ей захлопнуть дверь перед моим носом:

— Миссис Фостер, как вы думаете, что с ним могло случиться?

— Мистер Гэннон, я сейчас позвоню в полицию, а потом — своему очень хорошему другу Биллу Хаддену, вашему начальнику, — сказала она из-за двери, запирая ее на замок.

— Смотрите, не забудьте позвонить своему мужу, — крикнул я, повернувшись и побежав по залитой светом дорожке, думая: чума на оба ваши дома.

В телефонной будке на Барнсли-роуд Эдвард Данфорд, спецкорреспондент по криминальной хронике Северной Англии, бьет по земле, распугивая змей.

Дохлый номер:

— Будьте добры, телефон городской администрации Уэйкфилда.

— 361 234.

Я посмотрел на отцовские часы, думая: пятьдесят на пятьдесят.

— Советника Шоу, будьте любезны.

— К сожалению, советник Шоу на заседании.

— С его родственником произошел несчастный случай.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Друг семьи. Это очень важно и срочно.

Я смотрел через дорогу на теплые, залитые желтым светом гостиные с новогодними елками.

Другой голос сказал:

— Советник Шоу в областной администрации. Телефон: 361 236.

— Спасибо.

— Надеюсь, ничего серьезного?

Я положил трубку, снова снял и набрал номер.

— Советника Шоу, будьте любезны.

— Мне очень жаль, но советник Шоу на заседании.

— Я знаю. Я звоню, чтобы сообщить, что с его родственником произошел несчастный случай. Этот номер мне дали в его секретариате.

В одном из домов на противоположной стороне у окна на втором этаже стоял ребенок и смотрел из темной комнаты прямо на меня. Внизу, в темной гостиной, мужчина и женщина смотрели телевизор.

— Советник Шоу слушает.

— Мистер Шоу, вы меня не знаете, но нам с вами очень нужно встретиться.

— Кто это? — спросил взволнованный и рассерженный голос.

— Нам надо поговорить, сэр.

— С какой это стати я должен с вами разговаривать? Кто вы такой?

— Мне кажется, кое-кто собирается вас шантажировать.

— Кто? — взмолился испуганный голос.

— Мистер Шоу, нам надо встретиться.

— Как?

— Вы сами знаете как.

— Нет, не знаю. — Голос дрожал.

— У вас есть шрам от аппендицита, и вы любите, чтобы его целовал наш общий рыжеволосый приятель.

— Что вам нужно?

— Какая у вас машина?

— «Ровер». А что?

— Цвет?

— Сиреневый, ну, фиолетовый.

— Будьте на долгосрочной стоянке у Уэстгейтского вокзала завтра, в девять утра. Без сопровождающих.

— Я не могу.

— Сможете.

Я повесил трубку, сердце летело со скоростью девяносто миль в час.

Я посмотрел на окно в доме напротив — ребенок исчез.

Эдвард Данфорд, спецкорреспондент по криминальной хронике Северной Англии, нес чуму во все дома, кроме одного.

— Где ты был?

— Где я только не был.

— Ты его видел?

— Можно мне войти?

Миссис Пола Гарланд пропустила меня через красную входную дверь. Она стояла, крепко обхватив себя руками.

В тяжелой стеклянной пепельнице горела сигарета, по телевизору шел попсовый хит-парад, звук был приглушен.

— Как он выглядит?

— Закрой дверь, любовь моя. Холодно.

Пола Гарланд закрыла красную входную дверь и молча уставилась на меня. По телевизору Пол да Винчи пел «Твой бэби — больше не твой». Из ее левого глаза на молочно-белую щеку скатилась слеза.

— Значит, она мертва.

Я подошел к ней и обнял, нащупав позвоночник под тонкой красной кофтой.

Я стоял спиной к телевизору и слышал аплодисменты и вступление к песенке «Дед Мороз, не тронь меня!».

Пола подняла голову, я поцеловал ее в угол глаза, чувствуя вкус соли на влажной покрасневшей коже.

Она улыбалась телевизору.

Я повернулся в пол-оборота и стал смотреть на танцующих вокруг подарков девчонок из танцевальной группы «Пэнз пипл», наряженных как сексапильные Санта-Клаусы, с новогодней мишурой в развевающихся волосах.

Я приподнял Полу, поставил ее маленькими ступнями на свои туфли, и мы стали танцевать, задевая ногами за мебель, до тех пор, пока она не засмеялась, не заплакала и не обняла меня крепко-крепко.

Я вскочил с ее постели.

В гостиной на первом этаже стояла тишина и старый запах сигарет.

Не включая свет, я, в трусах и майке, сел на диван и снял телефонную трубку.

— Би-Джея можно? Это Эдди, — прошептал я. Комната наполнилась тиканьем часов.

— Какое счастье. Давненько тебя не было слышно, — прошептал Би-Джей в ответ.

— Ты знаком с Дереком Боксом?

— К сожалению, это удовольствие мне еще только предстоит испытать.

— Он знает тебя и знал Барри.

— Мир тесен.

— Да уж, и он вовсе не сказочный. Он дал мне пару фотографий.

— Замечательно.

— Не выделывайся, Би-Джей. На этих фотографиях ты сосешь у советника Уильяма Шоу.

Тишина. Только голос Боуи доносится с другого края света.

— Советник Шоу — третий персонаж Барри, правильно? — спросил я.

— Приз в студию.

— Пошел ты на фиг.

В комнате загорелся свет.

Пола Гарланд стояла у подножия лестницы, красная кофта едва прикрывала ее тело.

Я улыбнулся и беззвучно извинился. Телефонная трубка в моей руке была мокрой.

— И что ты собираешься делать? — спросил Би-Джей на другом конце провода.

— Я задам советнику Шоу те вопросы, которые ему не успел задать Барри.

Би-Джей заговорил шепотом:

— Не лезь ты в это дело.

— Не лезть? Да я уже влез в него по уши. И ты — один из тех ублюдков, которые меня туда втянули, — сказал я, глядя в упор на Полу.

— Ни ты, ни Барри не имели дело с Дереком Боксом.

— Дерек Бокс считает иначе.

— Это его разборки с Дональдом Фостером. Их сраная война, пусть они сами ее и воюют.

— А ты сменил пластинку. С чего бы это вдруг?

Пола Гарланд смотрела на меня в упор и тянула вниз подол своей кофты.

Я виновато поднял глаза, прося прощения.

— Хер с ним, с Дереком Боксом. Сожги фотки или оставь их себе. Может, они тебе для чего другого пригодятся, — захихикал Би-Джей.

— Да пошел ты! Это серьезно.

— Конечно, серьезно, Эдди. А ты как думал? Барри мертв, и я даже не смог прийти на его похороны, потому что мне было слишком, бля, страшно.

— Ах ты, лживый щенок, — прошипел я и бросил трубку.

Пола Гарланд смотрела на меня в упор.

У меня в голове все шло кругом.

— Эдди?

Я встал, от кожаного дивана щипало голые ноги.

— Кто это был?

— Никто, — сказал я и пошел наверх, оттолкнув ее с дороги.

— Так дальше не может продолжаться, — закричала она мне вслед.

Я вошел в спальню и достал из кармана куртки таблетку парацетамола.

— Ты не имеешь права держать меня в неведении, — сказала она, поднимаясь по лестнице.

Я поднял штаны и надел их.

Пола Гарланд стояла в дверях спальни.

— Это моя дочка погибла, это мой муж покончил с собой, это мой брат исчез!

Я никак не мог застегнуть пуговицы рубашки.

— Ты сам решил вписаться во всю эту помойку, — прошептала она. Слезы падали на ковер спальни. Я надел куртку на незастегнутую рубашку.

— Тебя никто не заставлял.

Я ткнул ей в лицо кулак в грязных серых бинтах:

— А это что? Что это, по-твоему, такое?

— Это лучшее, что было в твоей жизни.

— Вот это ты зря сказала.

— А что? Что ты сделаешь?

Мы стояли в дверях на втором этаже, окруженные ночью и тишиной, и глядели друг на друга.

— Но тебе же ведь все равно, правда, Эдди?

— Иди ты, — выругался я, спустился по лестнице и вышел на улицу.

— Тебе ведь на самом деле все по херу, да?

Глава восьмая

Неделя Ненависти.

Рассвет, пятница, 20 декабря 1974 года.

Без сна на полу комнаты 27, под рваным снегом из сотен страниц, исписанных красными чернилами.

Списки, я составлял списки с тех пор, как уехал от Полы.

С большим жирным красным фломастером в левой руке и с туманом в голове я пишу списки неразборчивыми каракулями на обратной стороне обоев.

Списки имен.

Списки дат.

Списки мест.

Списки девочек.

Списки мальчиков.

Списки продавшихся, продающихся и продажных.

Списки полицейских.

Списки свидетелей.

Списки семей.

Списки пропавших.

Списки обвиняемых.

Списки мертвых.

Я тонул в списках, захлебывался в информации.

Чуть было не составил список журналистов, но порвал все чертовы списки на конфетти, порезав левую руку и не чувствуя правой.

И НЕ ГОВОРИ, ЧТО МНЕ ПО ХЕРУ.

Лежа на спине, думаю о списках женщин, которых я трахал.

Рассвет, пятница, 20 декабря 1974 года.

Неделя Ненависти.

Несу боль.

9:00, долгосрочная стоянка у Уэстгейтского вокзала, Уэйкфилд.

Я мерз в «виве», рядом со мной лежал желтый конверт с одной-единственной фотографией. Я наблюдал за темно-фиолетовым «ровером-2000», въезжавшим на стоянку.

«Ровер» припарковался как можно дальше от входа.

Я дал ему подождать до конца выпуска радионовостей, слушая сообщения о перемирии с ИРА, о непрекращающихся попытках Майкла Джона Мышкина оказать помощь следствию, о визите члена парламента мистера Джона Стоунхауза на Кубу, о распадающемся браке какой-то певички.

В «ровере» никто не шевелился.

Я зажег еще одну чертову сигарету и подождал, пока Петула не допела «Маленького барабанщика», просто чтобы показать ему, кто, бля, тут хозяин.

«Ровер» завелся.

Я сунул фотографию в карман пиджака, включил свой верный «Филипс» и открыл дверь.

«Ровер» заглох. Я приблизился к нему в сером утреннем свете, постучал по стеклу пассажирской двери и открыл ее.

Бросив взгляд на пустое заднее сиденье, я сел в машину и закрыл дверь.

— Смотреть вперед, советник.

В дорогой машине было тепло и пахло псиной.

— Что вам нужно? — В голосе Уильяма Шоу не было ни злобы, ни страха — одна покорность.

Я тоже уставился прямо перед собой, стараясь не смотреть на худую серую фигуру, воплощение респектабельности. Его автомобильные перчатки вяло держались за руль неподвижно стоявшего автомобиля.

— Я спросил, что вам нужно, — сказал он, взглянув на меня.

— Смотреть вперед, советник, — повторил я, доставая мятую фотографию из кармана и кладя ее на приборную доску перед ним.

Советник Уильям Шоу одной перчаткой взял снимок, на котором был изображен Би-Джей, сосущий его член.

— Извините, тут немножко помялось, — улыбнулся я. Шоу швырнул фотографию на пол, к моим ногам.

— Это ничего не доказывает.

— А кто говорит, что я пытаюсь что-то доказать? — сказал я и поднял снимок.

— Это может быть кто угодно.

— Но ведь это же не кто угодно, правда?

— Так что вам нужно?

Я наклонился вперед и нажал на прикуриватель, расположенный под приемником.

— Этот человек на фотографии — сколько раз вы с ним встречались?

— А что? Зачем вам это знать?

— Сколько раз? — повторил я. Шоу сжал руль перчатками.

— Три или четыре раза.

Прикуриватель выскочил, и Шоу вздрогнул.

— Раз десять, может, и больше.

Я взял губами сигарету, в очередной раз благодаря Бога за помощь однорукому бедняге.

— Как вы с ним познакомились?

Советник закрыл глаза и сказал:

— Он сам мне представился.

— Где? Когда?

— В баре, в Лондоне.

— В Лондоне?

— В августе, на конференции по местному самоуправлению.

Они тебя подставили, советник, подумал я, подставили, как лоха.

— А потом вы снова встретились уже здесь?

Советник Уильям Шоу кивнул.

— И он начал вас шантажировать?

Еще один кивок.

— Сколько?

— Кто вы такой?

Я глядел на долгосрочную стоянку. Над пустыми машинами разносилось эхо вокзальных объявлений.

— Сколько вы ему дали?

— Пару тысяч.

— Что он сказал?

Шоу вздохнул:

— Сказал, что это — на операцию.

Я затушил сигарету.

— Больше он ни о чем не упоминал?

— Он сказал, что есть люди, которые хотят мне навредить, и что он может меня защитить.

Я смотрел на черную приборную доску, боясь еще раз взглянуть на Шоу.

— Кто?

— Без имен.

— Он не сказал, почему они хотят вам навредить?

— В этом не было необходимости.

— Расскажите мне.

Советник отпустил руль и огляделся.

— Сначала вы скажите мне, кто вы такой, мать вашу.

Я быстро повернулся и сунул фотографию прямо ему в лицо, прижав его правую щеку к стеклу водительской двери. Не отпуская его и надавливая все сильнее, я зашептал советнику в ухо:

— Я — человек, который может навредить тебе очень даже быстро и очень даже сейчас, если ты, сука, не перестанешь выделываться и не начнешь отвечать на мои вопросы.

Советник Уильям Шоу захлопал руками по ляжкам, показывая мне, что сдается.

— Давай, рассказывай, пидор ты драный.

Я отпустил фотографию и откинулся на спинку сиденья. Шоу наклонился над рулем, растирая перчатками щеки, слезы и сосуды застили ему глаза.

Почти через минуту он сказал:

— Что вы хотите знать?

Я увидел, что далеко, по другую сторону стоянки, маленькая электричка вползла на станцию и выгрузила своих крохотных пассажиров на холодный перрон.

Я закрыл глаза и сказал:

— Я хочу знать, зачем им понадобилось вас шантажировать.

— Вы же сами знаете зачем, — шмыгнул Шоу, откидываясь на спинку сиденья. Я резко повернулся и ударил его по щеке.

— Да скажи ты, твою мать!

— Из-за сделок, которые я совершил. Из-за людей, с которыми я делал бизнес. Из-за денег, черт побери.

— Из-за денег, — засмеялся я. — Все всегда из-за денег.

— Они хотят войти в дело. Вам нужны цифры, даты? — Шоу был в истерике, он закрывал от меня лицо.

— Мне лично насрать на твои гребаные взятки, на твой дурацкий разбавленный цемент и все твои грязные делишки, но я хочу, чтобы ты проговорил это вслух.

— Что? Что вы хотите, чтобы я сказал?

— Как их зовут. Просто назови их чертовы имена.

— Фостер, Дональд Ричард Фостер. Это вы хотели услышать?

— Дальше.

— Джон Доусон.

— Всё, нет?

— Они — основные.

— А кто хочет войти в дело?

Медленно-медленно и тихо-тихо Шоу сказал:

— Вы журналист, мать вашу, вот кто вы такой.

Инстинкт, животный инстинкт.

— Тебе знаком человек по имени Барри Гэннон?

— Нет, — закричал Шоу, стучась лбом о руль.

— Не гони, мать твою. Когда вы познакомились?

Шоу лежал на руле дрожа.

Внезапно над Уэйкфилдом завыла сирена.

Я замер, сжав в комок брюхо и яйца.

Сирена затихла.

— Я не знал, что он журналист, — прошептал Шоу. Я сглотнул и сказал:

— Когда?

— Только два раза.

— Когда?

— Где-то в прошлом месяце и неделю назад, в прошлую пятницу.

— И ты сказал Фостеру.

— У меня не было выхода. Это не могло больше так продолжаться.

— И что он ответил?

Шоу поднял глаза, белки его покраснели.

— Кто?

— Фостер.

— Он сказал, что разберется.

Я смотрел через стоянку на прибывающий лондонский поезд и думал о квартирах с видом на море и южных девушках.

— Он мертв.

— Я знаю, — прошептал Шоу. — Что вы собираетесь делать?

Я снял с языка клочок собачей шерсти и открыл пассажирскую дверь.

Советник протягивал мне фотографию.

— Оставь свой портрет себе, — сказал я, выходя из машины.

— Прямо белый-белый, — сказал Уильям Шоу, сидя в одиночестве в своем дорогом автомобиле и разглядывая фотографию.

— Что ты сказал?

Шоу протянул руку, чтобы закрыть дверь.

— Ничего.

Я задержал дверь, сунул голову обратно в машину и заорал:

— Что ты сказал, мать твою?

— Я просто сказал, что он выглядит как-то по-другому, вот и все. Бледнее обычного.

Я захлопнул дверь перед его носом и помчался через стоянку, думая о Джимми Джеймсе, мать его, Ашворте.

Девяносто миль в час.

Перебинтованная рука — на руле, другая — в бардачке: таблетки, дорожные карты, тряпки, сигареты.

По радио поют «Свит».

Нервные взгляды в зеркало заднего обзора.

Вот она, мини-кассета. Я выдернул из кармана пиджака диктофон «Филипс», вырвал из него пленку, запихал другую.

Перемотал назад.

Включил:

Она, похоже, скатилась вниз.

Перемотал вперед.

Включил:

Я не мог поверить, что это она.

Внимание:

Она выглядела совсем по-другому. Прямо белая-белая.

Стоп.

Фитцвильям.

Ньюстед-Вью, дом номер 69, телевизор включен.

Девяносто миль в час, по садовой дорожке — к дверям.

Тук-тук-тук.

— Что вам нужно? — Миссис Ашворт попыталась захлопнуть дверь перед моим носом. Нога — в щель. Я с силой оттолкнул ее назад.

— Эй, нельзя же так вламываться к людям!

— Где он? — спросил я, пихнув ее в обвислую сиську.

— Его нет. Эй, вернись сейчас же!

Вверх по лестнице, распахивая все двери.

— Я сейчас позвоню в полицию! — закричала миссис Ашворт, стоя у подножия лестницы.

— Давай, дорогая, звони, — сказал я, глядя на неубранную постель и плакат «Лидс юнайтед», чувствуя запах зимней сырости и подросткового дрочилова.

— Я тебя предупреждаю, — орала она.

— Где он? — спросил я, спускаясь вниз.

— На работе, где же еще?

— В Уэйкфилде?

— Не знаю. Он мне никогда не говорит.

Я посмотрел на отцовские часы.

— Во сколько он ушел?

— Фургон приехал за ним без четверти семь, как обычно.

— Он ведь дружит с Майклом Джоном Мышкиным, да?

Миссис Ашворт поджала губы и открыла дверь.

— Миссис Ашворт, я же знаю, что они друзья.

— Джимми всегда было его жалко, пес его возьми. Такой вот уж у него характер.

— Ой как трогательно, — сказал я, выходя на улицу.

— Это еще ничего не значит! — крикнула миссис Ашворт с крыльца.

Я дошел до калитки, открыл ее и посмотрел через дорогу на выгоревший дом пятьдесят четыре.

— Надеюсь, ваши соседи придерживаются того же мнения.

— Все вы такие, всегда раздуваете из мухи слона! — заорала она мне вслед и захлопнула входную дверь.

Прямо по Барнсли-роуд до самого Уэйкфилда, бросая взгляды в зеркало заднего вида.

Я включил радио.

Ведущий Джимми Янг и Архиепископ Кентерберийский обсуждали «Анальное изнасилование» и «Экзорциста» с британскими домохозяйками и безработными.

— Оба фильма надо запретить. Они просто омерзительны.

Через рождественские огни и первые капли дождя мимо зданий городской и областной администрации.

— Экзорцизм, практикуемый англиканской церковью, — это глубоко религиозный ритуал, к которому следует относиться исключительно серьезно. Этот фильм создает совершенно неверное представление об экзорцизме.

Япоставил машину напротив кафе «Ламбс Дэйри», у библиотеки на Друри-лейн. Холодный серый дождь шел уже вовсю.

— Избавить секс от чувства вины — это значит изъять чувство вины из общества, а я не думаю, что общество может функционировать без этого чувства.

Явыключил радио.

Я сидел в машине и курил, глядя, как порожние молочные фургоны возвращаются в гаражи.

11:30

Я пробежал трусцой мимо тюрьмы и вошел на стройплощадку. По щиту «Фостерс Констракшн» барабанил дождь.

Я открыл брезентовую дверь недостроенного дома, по радио играли «Тубуляр Белз».

Внутри курили три здоровых вонючих мужика.

— Никак опять ты, е, — сказал здоровяк, с бутербродом во рту и фляжкой чая в руках.

— Я ищу Джимми Ашворта, — сказал я.

— Его тут нет, — сказал другой здоровяк в спецовке, сидевший ко мне спиной.

— А Терри Джонс?

— И его нет, — ответил мужик в спецовке. Другие два ухмыльнулись.

— Вы знаете, где они?

— Нет, — сказал мужик с бутербродом.

— А ваш прораб на месте?

— Ну прямо не везет тебе сегодня, парень.

— Спасибо, — сказал я, думая: чтоб ты подавился, жирная сука.

— Не за что, — улыбнулся мужик с бутербродом.

Я вышел на улицу, поднял воротник пиджака и засунул руки и бинты поглубже в карманы. Там вместе с мелочью и ронсоновской зажигалкой лежало перышко.

Я пошел к Дьявольскому Рву мимо куч дешевого кирпича и недостроенных домов, думая о красивой взволнованной улыбке Клер на той последней школьной фотографии, прикрепленной к черно-белым снимкам на моей стене в «Редбеке».

Я посмотрел вверх, держа перышко в руке.

Ко мне через свалку бежал, спотыкаясь, Джимми Ашворт. Большие красные капли крови падали с его головы и носа на худую бледную грудь.

— Что случилось, черт побери? — закричал я. Приблизившись ко мне, он перешел на шаг и сделал вид, что все в порядке.

— Что с тобой случилось?

— Отвали от меня, понял?

Вдалеке показался Терри Джонс, он вышел из Дьявольского Рва следом за Джимми. Я схватил Джимми за руку.

— Что он тебе сказал?

Он попытался выкрутиться, крича:

— Отцепись от меня!

Я схватил второй рукав его куртки.

— Ты ведь ее и раньше видел, правда?

— Иди на хер!

Терри Джонс побежал трусцой, махая нам рукой.

— Это ведь ты рассказал про нее Майклу Мышкину, да?

— От…бись! — заорал Джимми и, выкрутившись из куртки и рубашки, побежал.

Я развернулся, преградил ему путь и повалил в грязь. Он упал под моим весом. Я положил его на лопатки, крича:

— Где ты ее видел, мать твою?

— От…бись! — вопил Джимми Ашворт, глядя мимо меня в серое небо, которое сикало дождем на его грязное окровавленное лицо.

— Скажи мне, где ты ее, блядь, видел.

— Нет!

Я наотмашь ударил его по лицу перебинтованной рукой, боль прострелила меня до самого сердца.

— Скажи мне! — закричал я.

— Отцепись от него, — сказал Терри Джонс, оттягивая меня назад за воротник пиджака.

— Иди на хер, — сказал я, размахивая руками, пытаясь дотянуться до Терри Джонса.

Джимми Ашворт выбрался из-под меня, встал на ноги и как был, без рубашки, побежал к домам. Дождь, грязь и кровь стекали по его голой спине.

— Джимми! — крикнул я, борясь с Терри Джонсом.

— Оставь его в покое, мать твою, — прошипел Джонс.

Три здоровых мужика вышли на улицу рядом с домами и заржали, увидев Джимми, пробегавшего мимо них.

— Он же, блядь, видел ее раньше.

— Оставь его!

Джимми Ашворт продолжал бежать.

Три здоровых мужика перестали ржать и пошли в нашу сторону.

Он отпустил меня и прошептал:

— Мотай отсюда, пока не поздно.

— Я тебя еще отымею, Джонс.

Терри Джонс поднял с земли рубашку и куртку Джимми Ашворта.

— Только время потеряешь.

— Да ты что?

— Ага, — грустно улыбнулся он.

Я повернулся и пошел к Дьявольскому Рву. Он поднял руки и завернул мужиков обратно, в сторону недостроенных домов.

Джимми Ашворта и след простыл.

Я встал на краю рва и посмотрел вниз на ржавые коляски и велосипеды, на плиты и холодильники, думая: здесь собираются все атрибуты современной жизни, здесь же оказалась и десятилетняя Клер Кемплей.

Черными от грязи пальцами я вытащил из кармана белое перышко.

Стоя над Дьявольским Рвом, я посмотрел в огромное черное небо и приложил перышко к бледно-розовым губам, думая: если бы только это случилось не с ней.

«Стрэффорд Армс», Булгинг, Уэйкфилд.

Мертвый центр города, пятница накануне Рождества.

Глиняный человечек поднялся по лестнице и вошел в дверь.

Только для членов клуба.

— Все в порядке, Грейс, он со мной, — сказал Бокс женщине за стойкой.

У стойки — Дерек Бокс и Пол с виски и сигарами в руках.

Из музыкального автомата — Элвис.

Дерек, Пол, Грейс, Элвис и я — вот и вся компания.

Бокс встал со стула и пошел в другой конец зала к столику у окна.

— Ты выглядишь как последний бомж. Что приключилось, мать твою?

Я сел напротив Бокса, спиной к Полу и к дверям, глядя на мокрый Уэйкфилд.

— Я был в Дьявольском Рву.

— Я думал, по этому делу уже кого-то повязали.

— Я тоже.

— Некоторые вещи лучше оставить в покое, — сказал Дерек Бокс, внимательно разглядывая кончик своей сигары.

— Как, например, советника Шоу?

Бокс снова зажег сигару.

— Ты с ним встречался?

— Ага.

Пол поставил передо мной виски и пинту пива. Я опрокинул виски в пинту.

— И?

— И он в данный момент, скорее всего, разговаривает с Дональдом Фостером.

— Это хорошо.

— Хорошо? Фостер приказал убрать Барри.

— Вероятно.

— Вероятно?

— У Барри появились амбиции.

— О чем вы говорите?

— Ты знаешь, о чем я говорю. У Барри был свой интерес.

— Ну и что? Фостер же чокнутый, мать его. Мы не можем допустить, чтобы все продолжалось в том же духе. Надо что-то делать.

— Он не чокнутый, — сказал Бокс. — Он заинтересованный.

— Вы что, его хорошо знаете?

— Мы вместе были в Кении.

— По делам?

— По делам Ее Величества. Мы служили в армии в горах, защищали всяких жирных мудаков, таких, каким я сам теперь стал. Мы воевали с мау-мау, мать их ети.

— Ни хрена себе.

— Да уж. Они спускались с холмов, как племя индейцев, насиловали женщин, отрезали члены у мужчин и развешивали их на заборе.

— Вы шутите?

— Я что, похож на человека, который шутит?

— Нет.

— Мы не были ангелами, мистер Данфорд. Однажды мы вместе с Доном Фостером устроили засаду на мау-мау во время их ритуальных боевых плясок. Мы прострелили им колени из винтовок 303-го калибра, чтобы потом немного с ними поразвлечься.

— Черт.

— Фостер не торопился. Он записал на пленку крики, собачий лай. Говорил, это поможет ему заснуть.

Я взял со стола зажигалку и прикурил.

Пол принес еще два виски.

— На войне как на войне, мистер Данфорд. Так же как и теперь.

Я взял стакан.

Чем больше Бокс пил, тем больше потел. Его глаза бессмысленно пялились в темноту.

— Год назад шла речь о том, чтобы снова ввести талоны на продукты. Сейчас у нас инфляция поднялась до двадцати пяти процентов.

Я глотнул виски, чувствуя, что пьянею. Мне было страшно и скучно.

— А при чем тут все-таки Дон Фостер и Барри?

Бокс закурил новую сигару и вздохнул.

— Проблема вашего поколения в том, что вы ни хрена не знаете. Как ты думаешь, почему в семидесятом году мужик с лодкой сделал мужика с трубкой?[27]

— Уилсон был слишком уверен в своих силах.

— Уверен, как моя жопа, — заржал Бокс.

— Ладно, тогда расскажите мне почему.

— Потому что такие, как Сесил Кинг, Норман Коллинз, Лорд Ренвик, Шоукросс, Пол Чемберс из «Ай-Си-Ай», Локвуд из «И-Эм-Ай», Макфадден из «Шелл» и другие ребята вроде них сели и сказали — всё, дец.

— Ну и что?

— А то, что у них есть власть, они кого угодно могут поднять и опустить.

— Ну а Фостер-то тут причем?

— Да ты меня не слушаешь! Объясняю для таких, как ты…

— Пожалуйста.

— Власть, она — как клей. Из-за нее мы держимся вместе и все — на месте.

— Вы и Фостер…

— Мы с ним — как горошины в одном стручке. Мы любим трахать баб и зашибать деньгу, и нам по большому счету все средства хороши. Но у него разыгрались аппетиты, и теперь он меня отпихивает, а мне это очень не нравится.

— И вы собирались использовать меня и Барри, чтобы шантажировать его приятелей?

— У меня был уговор с Фостером и еще с одним человеком. Тот человек мертв. Они дождались, пока он вернулся из Австралии, и взяли его, когда он выходил из квартиры своей матери в Блэкпуле. Они связали ему сзади руки полотенцем и обмотали его тело десятью метрами клейкой ленты, от плеч до бедер. Потом они запихали его в багажник и повезли на Муре. На рассвете трое мужиков поставили его на ноги и держали, а четвертый пять раз ударил его ножом в сердце.

Я смотрел в свой стакан из-под виски. Комната слегка кружилась.

— Этот человек был мой брат. Он провел дома один-единственный день.

— Мне очень жаль.

— На похороны кто-то прислал открытку. Без подписи, со следующим текстом: «Трое могут хранить тайну, если двое из них мертвы».

— Я не хочу играть в эту игру, — тихо сказал я. Бокс кивнул Полу, сидевшему у стойки, и громко сказал:

— Похоже, мы переоценили вас, мистер Данфорд.

— Я всего лишь журналист.

Пол подошел ко мне сзади, тяжелая рука легла на мое плечо.

— Вы будете делать то, что вам говорят, мистер Данфорд. За это вы получите свой материал. Остальное предоставьте нам.

— Я не хочу в этом участвовать, — снова сказал я. Бокс щелкнул костяшками пальцев и улыбнулся:

— А кто сказал, что будет легко, на хер? Ты уже в этом участвуешь.

Пол поднял меня за шиворот.

— А теперь вали отсюда!

Глиняный человечек бежит.

Обратно по Уэстгейт.

Черт, черт, черт.

Барри и Клер.

Маленькая мертвая Клер Кемплей поцеловала этого мальчика, и он заплакал.

Клер и Барри.

Грязный Барри, когда он вел себя хорошо, он вел себя очень-очень хорошо, но когда он вел себя плохо, он вел себя очень-очень плохо.

На пороге дома стоял полицейский, прячась от дождя. Мне вдруг страшно захотелось упасть на колени к его ногам, молясь, чтобы он оказался хорошим человеком, рассказать ему всю эту дикую печальную историю и укрыться от ненастья.

Но что я мог ему рассказать?

Что я увяз выше головы, измазался дерьмом и напился как сволочь.

Глиняный человечек — обратно в Лидс, чувствуя, как на мне трескается засохшая грязь.

Глиняный человечек — обратно в офисную трясину, покрытый толстым слоем дерьма.

В 15:00 в пятницу, 20 декабря 1974 года я сел за свой рабочий стол: чистое лицо и одна чистая рука, грязный костюм и черный бинт.

— Какой костюмчик, Эдди.

— Иди на хер, Джордж.

— И тебя с Рождеством.

Стол завален записками и открытками; сержант Фрейзер дважды звонил сегодня утром, Билл Хадден желает видеть меня как можно скорее.

Я откинулся на спинку стула. Джордж Гривз пердел под апплодисменты тех, кто уже успел вернуться с обеда.

Я улыбнулся и взял в руки открытки: три с юга плюс еще одна — мое имя и рабочий адрес выбиты на пластиковой ленте, наклеенной на конверт.

В другом конце офиса Гэз принимал ставки на матч «Ньюкасл — Лидс».

Я открыл конверт и вытащил открытку зубами и левой рукой.

— Эдди, ты участвуешь? — крикнул Гэз.

На открытке была изображена деревянная избушка в заснеженном лесу.

— Десятку на Лоримера, — сказал я, раскрывая открытку.

— Его уже Джек застолбил.

Внутри, над стандартными рождественскими пожеланиями, были приклеены еще два куска пластиковой ленты.

— Тогда давай на Йората, — тихо сказал я.

На верхнем куске было выбито: ПОСТУЧИ В ДВЕРЬ…

— Чего ты говоришь?

На нижнем: КВАРТИРЫ 405, СИТИ ХЕЙТС.

— На Йората, — повторил я, не отрывая взгляда от открытки.

— От кого это?

Я поднял глаза.

— Надеюсь, от какой-нибудь девушки, — сказал Джек Уайтхед.

— Что ты имеешь в виду?

— Я слышал, что ты затусовался с молоденькими мальчиками, — улыбнулся Джек. Я положил открытку в карман пиджака.

— Да ты что?

— Ага. С рыжеволосыми.

— И кто же тебе такое сказал, Джек?

— Слухами земля полнится.

— От тебя перегаром воняет.

— От тебя тоже.

— Рождество все-таки.

— Скоро уже кончится, — ухмыльнулся Джек. — Начальник хочет тебя видеть.

— Я знаю, — сказал я, не двигаясь с места.

— Он попросил, чтобы я разыскал тебя и проследил, чтобы ты больше не терялся.

— Будешь меня за руку держать?

— Ты не в моем вкусе.

— Фигня.

— Иди на хер, Джек. Слушай.

Я снова включил диктофон:

Я не мог поверить, что это она. Она выглядела совсем по-другому, прямо белая-белая.

— Фигня, — повторил Джек. — Он имеет в виду фотографии в газетах и по телику.

— Не думаю.

— Ее же везде показывали.

— Ашворт знает что-то еще.

— Мышкин сознался.

— Да это ни хрена не значит, и ты это прекрасно знаешь.

Билл Хадден молча сидел за столом и поглаживал свою бороду, его очки сползли на середину переносицы.

— Ты бы видел все то дерьмо, которое они нашли в комнате этого извращенца.

— Например?

— Фотографии маленьких девочек. Целые коробки.

Я посмотрел на Хаддена и сказал:

— Мышкин невиновен.

— Зачем тогда делать из него козла отпущения? — медленно спросил он.

— А вы как думаете? Традиция.

— Уже тридцать лет, — сказал Джек. — Тридцать лет живу на свете и знаю, что пожарники никогда не врут, а полицейские — очень часто. Но не в этот раз.

— Они знают, что он не виноват. И ты знаешь.

— Виноват. И он сознался.

— Ну так и что?

— Ты когда-нибудь слышал такие слова, как «судебная медицина»?

— Говно на постном масле. Ничего у них нет.

— Господа, господа, — сказал Хадден, наклонившись вперед. — Мне кажется, мы уже беседовали на эту тему.

— Вот именно, — пробормотал Джек.

— Нет, раньше я думал, что Мышкин виноват, но…

Хадден поднял руки.

— Эдвард, я тебя прошу.

— Извините, — сказал я и уставился на открытки на его столе.

— Когда его снова заберут в КПЗ? — спросил он.

— В понедельник утром, — ответил Джек.

— Новые обвинения?

— Он уже раскололся насчет Жанетт Гарланд и той девчонки из Рочдейла…

— Сьюзан Ридьярд, — сказал я.

— Я слышал, скоро еще что-то должно вылезти.

— Он не сказал, где их тела?

— Закопаны у тебя в саду.

— Ну ладно, — по-отечески сказал Хадден. — Ты, Эдвард, подготовишь к понедельнику фоновый материал по Мышкину. А ты, Джек, будешь заниматься следствием.

— Будет сделано, шеф, — сказал Джек, вставая.

— Хорошая статья получилась про тех двух полицейских, — кивнул Хадден, как гордый папаша.

— Спасибо. Хорошие ребята, я их давно знаю, — ответил Джек, стоя в дверях.

— До завтрашнего вечера, Джек, — сказал Хадден.

— Ага. До встречи, Акула Пера, — со смехом сказал Джек и вышел из кабинета.

— Пока. — Я встал, не отрывая взгляда от открыток на хадденовском столе.

— Присядь-ка на минуточку, — сказал Хадден, поднимаясь со стула. Я сел.

— Эдвард, я хочу, чтобы ты взял отгул до конца месяца.

— Что?

Хадден стоял ко мне спиной и глядел из окна на темный город.

— Я не понимаю, — сказал я, прекрасно понимая. Мой взгляд остановился на одной маленькой открытке, спрятавшейся под другими.

— Я не хочу, чтобы ты приходил на работу в таком состоянии.

— В каком состоянии?

— Вот в таком состоянии, — сказал он, повернувшись и указывая на меня.

— Сегодня утром я был на стройплощадке, собирал материал.

— Какой материал?

— По Клер Кемплей.

— Все, хватит.

Я не мог оторвать глаз от его стола, от той открытки, от очередной деревянной избушки среди очередного заснеженного леса.

— Возьми отгул до конца месяца. Подлечи руку, — сказал Хадден, садясь за стол.

Я встал.

— Так вам все-таки нужен материал по Мышкину или нет?

— Да, конечно. Отпечатай его и отдай Джеку.

Я открыл дверь, заряжая последний патрон, думая — да пошли вы все на хер.

— Вы знакомы с Фостерами?

Хадден сидел, не поднимая глаз от стола.

— А с советником Уильямом Шоу?

Он посмотрел на меня.

— Мне очень жаль, Эдвард. Честное слово.

— Не стоит. Вы правы, — сказал я. — Мне нужна помощь.

В последний раз за своим письменным столом, прикидывая: а не двинуть ли все это в национальную прессу, одним махом сгребая все чертово барахло со столешницы в старый пакет «Ко-оп», и мне наплевать, кто знает, что я ухожу, а кто — нет.

Джек, мать его, Уайтхед шлепнул выпуск «Ивнинг ньюс» на пустой стол. Он весь прямо светился.

— Вот, на память о нас.

Я смотрел на Джека, считая про себя.

В офисе тишина, все глаза — на меня.

Джек Уайтхед смотрел мне в лицо не моргая.

Я глянул на свернутую газету, на крупный заголовок:

ЧЕСТЬ И ХВАЛА.

— Переверни.

В другом конце офиса звонил телефон, но никто не снимал трубку.

Я перевернул газету и увидел в нижней части страницы фотографию двух легавых в форме, пожимающих руки старшему констеблю Ангусу.

Двое полицейских: высокий с бородой, маленький — без.

Я пялился на газету, на фотографию, на подпись под фотографией:

Старший констебль Ангус поздравляет сержанта Боба Крейвена и констебля Боба Дугласа с отличной работой. Они — выдающиеся сотрудники полиции, которые заслужили нашу самую искреннюю благодарность.

Явзял газету, сложил ее вдвое и сунул в пакет, подмигнув:

— Спасибо, Джек.

Джек Уайтхед ничего не ответил.

Я взял мешок и пошел через весь притихший офис.

Джордж Гривз смотрел в окно, Гэз из спортивного пялился на конец карандаша.

На моем столе зазвонил телефон.

Джек Уайтхед снял трубку.

В дверях стояла Жирная Стеф с охапкой папок. Она улыбнулась и сказала:

— Мне очень жаль, дорогой.

— Тебя сержант Фрейзер, — закричал Джек из-за моего стола.

— Скажи ему, пусть идет на хер. Меня уволили.

— Его уволили, — сказал Джек и повесил трубку.

Раз, два, три, четыре, пять — вышел мальчик погулять.

Пресс-клуб, только для своих, почти пять часов.

Я — у стойки, пока еще «свой», в одной руке — виски, в другой — телефон.

— Здравствуйте. Кэтрин дома?

В музыкальном автомате играет «Как вчера», за мой счет.

— А вы не знаете, когда она вернется?

К черту «Капентерс», мне дым ест глаза.

— А вы не могли бы передать ей, что звонил Эдди Данфорд?

Я положил трубку, допил виски, закурил новую сигарету.

— Давай еще один, дорогуша.

— И мне, Бет.

Я обернулся.

Джек, мать его, Уайтхед сел на соседний стул.

— Ты что за мной бегаешь, что ли?

— Нет.

— Тогда какого хрена тебе нужно?

— Нам надо поговорить.

— Зачем?

Барменша поставила перед нами два виски.

— Тебя хотят подставить.

— Да ты что? Вот это новость, Джек.

Он предложил мне сигарету.

— А может, ты даже знаешь кто?

— Ну, давай начнем с твоих приятелей, с тех двух полицейских молодцов.

Джек прикурил и спросил шепотом:

— То есть?

Я замахал правой рукой, пихая свои бинты ему в нос, кренясь вперед и крича:

— То есть? А вот это, на хер, что такое, как ты думаешь?

Джек увернулся и поймал мой перевязанный кулак.

— Это они сделали? — спросил он, толкая меня обратно на стул, не сводя глаз с черного клубка на конце моей руки.

— Да, в свободное время между поджогами цыганских таборов, кражей судебно-медицинских фотоснимков и выбиванием признаний у умственно отсталых.

— Что ты мелешь?

— Вот так несет службу новая городская полиция Западного Йоркшира при поддержке старой доброй «Йоркшир пост», друга всех легавых.

— Ты совсем свихнулся.

Я допил скотч.

— Все именно так и говорят.

— Так ты прислушайся.

— Иди на хер, Джек.

— Эдди?

— Что?

— Подумай о своей матери.

— Что ты хочешь сказать, сука?

— Может, ей уже хватит проблем, а? Еще недели не прошло, как вы похоронили отца.

Я наклонился вперед и ткнул два пальца в его костлявую грудь:

— Ты мою семью не трогай.

Я встал и достал ключи от машины.

— Тебе нельзя садиться за руль.

— Тебе нельзя садиться за печатную машинку, но ты же садишься.

Он встал, держа меня за плечи.

— Тебя подставляют точно так же, как Барри.

— Да отпусти ты меня, мать твою.

— Дерек Бокс — это полный п…ц.

— Отпусти.

Он сел.

— Ну потом не говори, что тебя не предупреждали.

— На хер, — прошипел я, поднимаясь вверх по ступенькам, ненавидя его вместе со всеми его лживыми потрохами и вонючим миром, в котором он жил.

Шоссе М1, из Лидса на юг, обычное для семи вечера плотное движение, дождь со снегом начинает мелькать в свете моих фар.

По радио — Элвис, «Ты всегда в моих мыслях».

По скоростной полосе, бросая взгляды в зеркало заднего обзора, бросая взгляды налево, цыганский табор остался позади.

Переключая станции, избегая новостей.

Внезапно из темноты появился поворот на Кастлфорд, как грузовик, слепящий дальним светом.

Я рванул через три полосы, со всех сторон гудки и проклятия рассерженных лиц-масок, попавшихся в ловушки собственных машин.

На дюйм от смерти, думая: давай.

Давай.

Давай.

«Постучи в дверь…»

— Ты пьян.

— Я просто хочу поговорить, — сказал я, стоя на пороге дома номер 11 и готовясь к тому, что большая красная дверь сейчас захлопнется у меня перед носом.

— Тебе лучше войти.

Толстая шотландка из соседнего дома сидела на диване перед теликом и смотрела на меня.

— Он немного выпил, — сказала Пола, закрывая дверь.

— Ничего страшного, — засмеялась шотландка.

— Извините, — сказал я и сел на диван рядом с ней.

— Я принесу тебе чаю, — сказала Пола.

— Спасибо.

— Тебе еще налить, Клер?

— Нет, я сейчас уже пойду, — ответила она и пошла за Полой на кухню.

Я сидел на диване перед телевизором, слушая шепот, доносившийся из другой комнаты, глядя на танцующую степ девочку, для которой были открыты дома и сердца миллионов телезрителей. Прямо над ней Жанетт улыбалась мне с телевизора своей слабоумной улыбкой.

— Пока, Эдди, — сказала шотландка Клер уже от двери. Я хотел было встать, но не двинулся с места и только пробормотал:

— Да, спокойной ночи.

— Ага, и веди себя хорошо, — сказала она, закрывая за собой большую красную дверь.

С экрана раздались аплодисменты.

Пола подала мне кружку с чаем.

— Вот, возьми.

— Извини меня за все это. И за прошлую ночь, — сказал я.

Она села на диван рядом со мной.

— Забудь.

— Всегда так выходит, и потом вся эта чушь, которую я вчера наговорил, на самом деле я не хотел.

— Все нормально, забудь об этом. Не надо ничего говорить.

В телевизоре роботы-инопланетяне ели картофельное пюре быстрого приготовления.

— Мне не все равно.

— Я знаю.

Я хотел спросить ее о Джонни, но вместо этого поставил чашку и наклонился, притянув ее лицо к своему.

— Как рука? — шепотом спросила она.

— Хорошо, — ответил я, целуя ее губы, подбородок, щеки.

— Тебе совсем не обязательно это делать, — сказала она.

— А я хочу.

— Почему?

В телевизоре обезьяна в фуражке пила чай.

— Потому что я тебя люблю.

— Пожалуйста, не говори этого просто так.

— Это не просто так.

— Тогда скажи еще раз.

— Я тебя люблю.

Пола оттолкнула меня, потом взяла за руку и, выключив телевизор, повела наверх по крутой-прекрутой лестнице.

В Мамочкиной и Папочкиной комнате, в спальне, было так холодно, что мое дыхание превращалось в пар.

Пола села на кровать и начала расстегивать кофточку. Ее голое тело покрылось гусиной кожей.

Я толкнул ее назад, на пуховое одеяло, мои туфли упали на пол с глухим стуком.

Она извивалась подо мной, пытаясь освободиться от брюк.

Я задрал ее кофточку и черный лифчик и начал сосать ее бледно-коричневые соски, легонько кусая их.

Она стала стягивать с меня пиджак и брюки.

— Ты такой грязный, — хихикнула она.

— Спасибо, — улыбнулся я, чувствуя смех в ее животе.

— Я люблю тебя, — сказала она и провела руками по моим волосам, нежно направляя мою голову вниз.

Я подчинился, расстегивая молнию на ее брюках и стаскивая вместе с ними бледно-голубые трикотажные трусики.

Пола Гарланд толкнула мою голову себе между ног и скрестила ноги у меня на спине.

Подбородок мой стал влажным. Когда он начал высыхать, его стало щипать.

Она толкнула мою голову обратно.

Я подчинился.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Я тебя тоже, — пробормотал я, зарываясь лицом в ее лобок.

Она потянула меня наверх, к своим грудям.

Я целовал ее в губы, обжигая их вкусом ее собственной плоти.

Ее язык касался моего, вкус вагины на обоих.

Я подтянулся повыше, чувствуя боль в руке, и перевернул ее на живот.

Пола лежала на пуховом одеяле, уткнувшись лицом в подушку. На ней был только лифчик.

Я посмотрел на свой член.

Пола чуть приподняла задницу и снова опустила ее.

Я поднял ее волосы и стал целовать ее в шею, за ушами, стоя между ее ног и надрачивая свой член.

Она снова подняла задницу, мокрую от выделяющейся влаги и пота.

Я сел и стал тереться членом о ее вагину, мои бинты — у нее в волосах, левая ладонь — на ее талии.

Она подняла задницу еще выше, насаживаясь на мой член.

Мой член коснулся ее задницы.

Она протянула руку, отвела его от задницы и направила в вагину.

Туда-сюда, туда-сюда.

Пола сжимала и разжимала кулак.

Туда-сюда, туда-сюда.

Пола — лицом вниз, сжав кулаки.

Я резко вышел из нее.

Пола выдохнула и разжала ладони.

Мой член коснулся ее задницы.

Пола попыталась обернуться.

Забинтованная рука — на ее шее.

Пола старалась поймать мой член рукой.

Мой член на отверстии ее заднего прохода. Пола закричала в подушку.

Крепко внутрь.

Пола Гарланд кричала и кричала в подушку. Перевязанная рука прижала ее голову к постели, другая держала ее за живот.

Пола пыталась освободиться от моего члена.

Я жестко трахал ее в задницу.

Пола — вялая и содрогающаяся от рыданий. Туда-сюда, туда-сюда.

У Полы — задница в крови.

Туда-сюда, туда-сюда, кровь на моем члене.

Пола Гарланд плакала.

Кончая, кончая и снова кончая.

Пола звала Жанетт.

Я — снова кончал.

Дохлые псы, и чудовища, и крысы с маленькими крылышками.

Кто-то в больших ботинках ходил у меня в голове и светил фонариком.

Она была на улице, улыбалась мне и куталась в красную кофту.

Внезапно большая черная птица налетела на нее с неба и погнала по улице, выдирая клочья окровавленных светлых волос.

Она лежала на дороге в своих бледно-голубых трикотажных трусах, как большая сбитая грузовиком собака.

Я проснулся и снова уснул, думая: я в безопасности, теперь мне ничего не грозит, надо снова заснуть.

Дохлые псы, и чудовища, и крысы с маленькими крылышками.

Кто-то в больших ботинках ходил у меня в голове и светил фонариком.

Я сидел в деревянном доме, смотрел на новогоднюю елку. Дом был наполнен ароматом домашней стряпни.

Я взял из-под елки большую коробку, завернутую в газету, и развязал красную ленту.

Я осторожно развернул газету, я собирался потом ее почитать.

Я смотрел на маленькую коробочку, лежавшую у меня на колене поверх газеты и длинной красной ленты.

Я закрыл глаза и открыл коробку. Дом наполнился глухими ударами моего сердца.

— Что это? — спросила она, подходя ко мне сзади и касаясь моего плеча.

Я закрыл коробку перевязанной рукой и зарылся головой в красные складки ее хлопчатобумажной юбки.

Она взяла коробку у меня из рук и заглянула внутрь.

Коробка упала на пол. Дом был наполнен ароматом домашней стряпни, глухими ударами моего сердца и ее, на хер, воплями.

Я смотрел, как оно выскользнуло из коробки и покатилось по полу, оставляя на нем тонкие кровавые узоры.

— Убери его, — кричала она. — Убери его сейчас же!

Оно перевернулось на спину и улыбнулось мне.

Я проснулся и снова уснул, думая: я в безопасности, теперь мне ничего не грозит, надо снова заснуть.

Дохлые псы, и чудовища, и крысы с крылышками.

Кто-то в больших ботинках ходил у меня в голове и светил фонариком.

Я лежал без сна на полу подземелья и замерзал.

Откуда-то сверху доносился приглушенный звук телевизора.

Я смотрел в темноту у себя над головой, крошечные пятнышки света приближались.

Откуда-то сверху доносился приглушенный звон телефона и шум крыльев.

Я смотрел сквозь темноту. Крысы с маленькими крылышками были больше похожи на белок с мохнатыми мордочками, говорящих добрые слова.

Откуда-то сверху доносился приглушенный звук проигрывателя, «Маленький барабанщик».

Крысы шептали мне на ухо ругательства, обзывали меня, ломали мне кости лучше всяких камней и палок.

Рядом со мной — приглушенный детский плач.

Я вскочил, чтобы включить свет, но было уже светло.

Я лежал без сна на ковре и замерзал.

Глава девятая

— Это что еще, на хер, такое?

Меня разбудила газета, со всей силы хлестанувшая по лицу.

Суббота, 21 декабря 1974 года.

— Ты говоришь, что любишь меня, говоришь, что тебе не все равно, а потом трахаешь меня в задницу и пишешь вот это дерьмо.

Я сел в кровати, потирая щеку перебинтованной рукой.

Да, суббота, 21 декабря 1974 года.

Миссис Пола Гарланд, в голубых расклешенных джинсах и красном шерстяном свитере, стояла над кроватью.

С пухового одеяла на меня таращился заголовок выпуска «Йоркшир пост».

11-й ДЕНЬ РОЖДЕСТВЕНСКОГО ПЕРЕМИРИЯ С ИРА.

— Что?

— Только вот этого не надо, лживый ты кусок дерьма.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она взяла газету, открыла ее и начала читать.

Обращение матери. Автор — Эдвард Данфорд.

Миссис Пола Гарланд, сестра Джонни Келли, звездного игрока Лиги рэгби, не могла сдержать рыданий, рассказывая о своей жизни с того самого дня, когда ее дочь Жанетт пропала без вести. Это случилось пять лет тому назад.

«С тех пор я потеряла все», — сказала миссис Гарланд, подразумевая самоубийство своего мужа Джефа, случившееся в 1971 году после безуспешного полицейского расследования по делу их пропавшей дочери.

«Я просто хочу, чтобы все это кончилось, — рыдая, сказала миссис Гарланд. — И может быть, теперь так оно и будет».

Пола перестала читать.

— Ну что, продолжать?

Я сел на край кровати, прикрыв яйца простыней, пялясь на пятно белого солнечного света на тонком цветастом ковре.

— Я этого не писал.

— Автор — Эдвард Данфорд.

— Я этого не писал.

Арест уроженца Фитцвильяма в связи с похищением и убийством Клер Кемплей в некотором — трагическом — смысле обнадежил миссис Гарланд, которая, плача, призналась: «Я никогда не думала, что буду так говорить, но теперь, после всего этого, я просто хочу знать, что произошло. И если правда жестока, я попытаюсь жить с ней дальше».

— Я этого не писал.

— Автор — Эдвард Данфорд, — повторила она.

— Я этого не писал.

— Ты лжешь! — заорала Пола Гарланд, вцепившись мне в волосы и стаскивая меня с кровати. Я, голый, упал на тонкий цветастый ковер, повторяя:

— Я этого не писал.

— Убирайся!

— Пола, пожалуйста, — сказал я, пытаясь дотянуться до штанов. Я хотел было встать, но она толкнула меня, крича:

— Убирайся! Убирайся!

— Пола, уймись ты и послушай.

— Нет! — заорала она, расцарапав мне ухо ногтями.

— Иди ты на хер, — закричал я, отшвырнул ее и стал собирать свою одежду. Она упала на пол в углу, у шкафа, свернувшись калачиком и всхлипывая:

— Я ненавижу тебя, сволочь.

Я надел штаны и рубашку, взял пиджак. С уха капала кровь.

— Я больше не хочу тебя видеть. Никогда в жизни, — прошептала она.

— Не волнуйся, не придется, — бросил я в ответ, спускаясь по лестнице и выходя на улицу.

Сука.

Часы в машине показывали почти девять. Я ехал, яркий белый зимний свет слепил мне глаза.

Проклятая сука.

На А655 — никого, как обычно по утрам; плоские коричневые поля — насколько хватало глаз.

Проклятая долбаная сука.

По радио — Лулу со своим «Маленьким барабанщиком», заднее сиденье завалено пакетами.

Глупая сраная сука.

Пропикало десять, ухо все еще саднило. А вот и новости:

Вчера в одной из квартир в районе Святого Джонса был найден труп женщины. Полиция Западного Йоркшира объявила расследование.

Мертвая кровь застыла у меня в руках.

Женщина была опознана как Мэнди Денизили, 36 лет.

Плоть душила кость, прочь с дороги — на обочину.

Миссис Денизили работала медиумом под девичьей фамилией Уаймер. Она прославилась на всю страну тем, что содействовала полиции в расследовании целого ряда уголовных дел. Совсем недавно миссис Денизили утверждала, что указала полицейским место, где находилось тело убитой школьницы Клер Кемплей. Старший полицейский инспектор Питер Ноубл, возглавляющий следствие по данному делу, категорически опроверг это заявление.

Лоб на руле, руки у рта.

В настоящий момент полиция дает весьма ограниченную информацию о самом преступлении, однако есть повод полагать, что оно отличается необычной жестокостью.

Пытаясь совладать с дверью и перебинтованной рукой, желчь — по подлокотнику, на траву.

Полицейские власти обращаются ко всем, кто знал миссис Денизили, с просьбой связаться с ними в самое ближайшее время.

Рехнувшаяся долбаная сука.

Вон из машины, на колени, желчь — по подбородку, на землю.

Проклятая сука.

Харкаясь и выплевывая желчь, в ушах — тот крик, она — отползающая на заднице по коридору, растопырившая руки и ноги, в задравшейся деревенской юбке.

Долбаная сука.

Гравий под ладонями, земля на лбу, взгляд на траве, растущей в трещинах на асфальте.

Сука.

Со страниц «Йоркшир лайф».

Тридцать минут спустя я стоял в фойе мотеля «Редбек» с черным от грязи лицом и запачканными травой ладонями, обнимая перевязанной рукой телефон.

— Сержанта Фрейзера, будьте любезны.

Желтое, коричневое, табачная вонь — я чувствовал себя как дома, более или менее.

— Сержант Фрейзер слушает.

Думая о воронах, сидящих на телефонных проводах, я сглотнул и сказал:

— Это Эдвард Данфорд.

Тишина, только гул проводов в ожидании слов.

Стук бильярдных шаров из-за стеклянной двери; интересно, какой сегодня день недели, интересно, сегодня рабочий или выходной; мысли о воронах на проводе; интересно, о чем сейчас думает Фрейзер.

— Ты попал, Данфорд, — сказал Фрейзер.

— Я должен с тобой увидеться.

— Иди на хер. Тебе пора сдаваться.

— Что?

— Что слышал. Тебя хотят допросить.

— По поводу?

— В связи с убийством Мэнди Уаймер.

— Да пошел ты.

— Ты где?

— Слушай…

— Нет, это ты слушай, мать твою. Я два дня пытался с тобой связаться…

— Послушай, пожалуйста…

Снова тишина, только гул проводов в ожидании моих слов.

Стук бильярдных шаров из-за стеклянной двери, интересно, это все та же игра или уже новая, интересно, ведут ли они счет, снова мысли о воронах на проводе, интересно, отслеживает ли Фрейзер этот звонок?

— Говори, — сказал Фрейзер.

— Я дам тебе имена и даты, все данные о Барри Гэнноне и все, что он накопал.

— Дальше.

— Но я должен знать все, что ты слышал о Майкле Мышкине, все, что с ним происходит, все, что он говорит о Жанетт Гарланд и Сьюзан Ридьярд. И я хочу копию его признания.

— Дальше.

— Я встречусь с тобой в двенадцать дня. Я дам тебе все, что есть у меня, ты дашь мне все, что есть у тебя. И я хочу, чтобы ты дал мне слово, что не будешь пытаться меня повязать.

— Дальше.

— Если ты меня арестуешь, я тут же втяну тебя в это дело.

— Дальше.

— Дай мне время до полуночи. Потом я приду.

Тишина, только гул в ожидании слова.

Стук бильярдных шаров из-за стеклянной двери; интересно, куда подевалась старая пердунья, интересно, может быть, она умерла в своей комнате, и никто ее не нашел; мысли о воронах на проводе; интересно, это Фрейзер меня подставил в доме престарелых Хартли?

— Где? — прошептал сержант Фрейзер.

— Заброшенная заправка на развилке А655 и Б6134, в сторону Фезерстоуна.

— В двенадцать?

— В полдень.

Связь прервалась, гул пропал, ощущения остались.

Стук бильярдных шаров из-за стеклянной двери.

На полу комнаты 27, выворачивая карманы и опорожняя мешки, глядя на крошечные кассеты, подписанные БОКС и ШОУ, включая диктофон:

— И уж тем более не ангел. Но я — бизнесмен.

Записывая его и мои слова своим раненым почерком.

— Советника Шоу следует убедить в необходимости излить душу по части своих общественных грехов.

Откладывая фотографию в сторону.

— Завтра в обед — на втором этаже в «Стрэффорд Армс».

Меняя кассеты, снова включая диктофон.

— Из-за денег, черт побери.

Записывая печатными буквами.

— Фостер, Дональд Ричард Фостер. Это вы хотели услышать?

Слушая ложь.

— Я не знал, что он журналист.

Переворачивая кассету.

— О тех, кто лежит под этими красивыми новыми коврами.

Перематывая назад.

— Не трогайте меня!

Нажимая: стереть.

— От вас так сильно пахнет тяжелыми воспоминаниями.

На полу комнаты 27, запихивая часть материалов Барри в желтый конверт, облизывая и заклеивая, калякая на лицевой стороне имя Фрейзера.

— И вы не смогли это предвидеть?

Стоя в дверях моего номера, глотая таблетку и закуривая сигарету, с желтым конвертом в руке и рождественской открыткой в кармане.

— Я — не гадалка, мистер Данфорд, я — медиум.

Осталась последняя дверь.

Полдень.

Суббота, 21 декабря 1974 года.

Между грузовиком и автобусом, мимо заброшенной заправки «Шелл» на развилке шоссе А655 и Б6134.

На площадке перед заправкой была припаркована «макси» горчичного цвета. Сержант Фрейзер стоял рядом, облокотившись на капот.

Я проехал еще ярдов сто, остановился у обочины, открыл окно, включил свой диктофон и поехал обратно.

Поравнявшись с «макси» я сказал:

— Садись.

Сержант Фрейзер, одетый в плащ поверх формы, обошел «виву» сзади и сел в нее.

Я выехал с заправки и повернул налево на Б6134, в направлении Фезерстоуна. Сержант Фрейзер сидел, скрестив руки на груди, и глядел прямо перед собой.

На какую-то секунду мне показалось, что я попал в альтернативную реальность, прямо как в чертовом «Докторе Кто», где полицейским был я, а не Фрейзер, где хорошим был я, а не он.

— Куда мы едем? — спросил Фрейзер.

— Мы уже приехали. — Я въехал на площадку, примыкавшую к обочине, и встал за красным фургоном, торговавшим пирожками и чаем. Заглушив двигатель, я спросил:

— Хочешь чего-нибудь?

— Нет, все нормально.

— Нормально? Ты знаешь сержанта Крейвена и его приятеля?

— Да. Их все знают.

— Хорошо знаешь?

— Понаслышке.

Я смотрел в окно, заляпанное бурой грязью, поверх низких бурых изгородей, разделявших плоские бурые поля с одинокими голыми деревьями.

— А что? — спросил Фрейзер.

Я достал из кармана фотографию Клер Кемплей, лежавшей на операционном столе с лебединым крылом, вшитым в спину.

Я протянул снимок Фрейзеру.

— Вот это мне дал либо Крейвен, либо его напарник.

— Черт. Зачем?

— Они пытаются меня подставить.

— Почему?

Я указал на мешок, лежавший у Фрейзера в ногах:

— Там все написано.

— Да ты что?

— Расшифровки записанных разговоров, документы, фотографии. Все, что тебе необходимо.

— Расшифровки?

— Кассеты с оригиналами записей у меня, и я отдам их тебе, когда ты решишь, что они тебе нужны. Не волнуйся, все здесь.

— Надеюсь, так оно и есть, — сказал Фрейзер, заглядывая в мешок. Я достал две бумажки из внутреннего кармана пиджака и отдал одну из них Фрейзеру.

— Постучись в эту дверь.

— Чапелтаун, Спенсер Маунт, дом три, квартира пять, — прочитал он. Я положил вторую записку обратно в карман.

— Ага.

— И кто там живет?

— Барри Джеймс Андерсон, знакомый Барри Гэннона и герой ряда снимков и аудиозаписей, которые ты найдешь в этом мешке.

— Почему ты отдаешь его мне?

Я смотрел на край плоского коричнегого поля, на голубое небо, которое постепенно становилось белым.

— У меня больше ничего нет.

Фрейзер положил бумажку в карман и достал блокнот.

— А что у тебя есть для меня?

— Не так уж и много, черт побери, — ответил Фрейзер, открывая блокнот.

— Признание?

— Не дословно.

— Подробности?

— Подробностей нет.

— Что он сказал насчет Жанетт Гарланд?

— Он просто раскололся и все.

— Сьюзан Ридьярд?

— То же самое.

— Проклятье.

— Да уж, — сказал сержант Фрейзер.

— Значит, ты думаешь, это он?

— Он признает свою вину.

— Он не сказал, где он все это делал?

— В своем Подземном Царстве.

— У него не все дома.

— А у кого — все? — вздохнул Фрейзер.

Сидя в зеленой машине у бурого поля под белым небом я спросил:

— Это все?

Сержант Фрейзер опустил взгляд в свой блокнот и сказал:

— Мэнди Уаймер.

— Черт!

— Сосед нашел ее вчера около девяти часов утра. Она была изнасилована и повешена на проводе, на люстре. С нее был снят скальп.

— Снят скальп?

— Так обычно делают индейцы.

— Черт.

— Вашему брату этого не рассказывают, — улыбнулся Фрейзер.

— Снят скальп, — прошептал я.

— Там еще и кошки порезвились. Настоящий фильм ужасов.

— Черт.

— Тебя сдал твой бывший начальник, — сказал Фрейзер и закрыл блокнот.

— И они думают, что это сделал я?

— Нет.

— Почему нет?

— Ты — журналист.

— Ну и что?

— Они думают, что ты можешь знать, кто это сделал.

— Почему я?

— Потому что, выходит, ты был последним, кто видел ее в живых, вот почему, едрит твою.

— Черт.

— Она не упоминала о своем муже?

— Она ничего не говорила.

Сержант Фрейзер снова открыл блокнот.

— Соседи сообщили нам, что во вторник после обеда мисс Уаймер с кем-то ругалась. Согласно показаниям твоего бывшего работодателя, это было непосредственно до или сразу после того, как она встречалась с тобой.

— Я понятия об этом не имею.

Сержант Фрейзер посмотрел мне прямо в глаза и снова закрыл блокнот.

— Я думаю, ты врешь.

— Зачем мне врать?

— Не знаю. Может, по привычке?

Я отвернулся и уставился поверх мертвой бурой изгороди на мертвое бурое поле с мертвым бурым деревом.

— Что она сказала про Клер Кемплей? — тихо спросил сержант Фрейзер.

— Не так уж и много.

— А конкретно?

— А ты что думаешь, здесь есть какая-то связь?

— Это очевидно.

— Какая же? — спросил я, чувствуя, как хрипит мой пересохший рот и стучит мое влажное сердце.

— А ты как думаешь, на хер, какая тут может быть связь, если она участвовала в следствии?

— Ноубл и компания это отрицают.

— Ну и что? Все знают, что это правда.

— И что дальше?

— И дальше все всегда упирается в тебя.

— В меня? А я-то тут при чем?

— Ты — отсутствующее звено.

— Которое типа все соединяет?

— А вот это я у тебя должен спросить.

— Тебе надо было быть журналистом, черт побери, — сказал я.

— И тебе тоже, — прошипел Фрейзер.

— Иди ты на хер, — ответил я, заводя двигатель.

— Все взаимосвязано, — сказал сержант Фрейзер.

Я дважды посмотрел в зеркало заднего обзора и выехал с площадки. На перекрестке Б6134 и А655 Фрейзер сказал:

— В полночь?

Я кивнул и подъехал к «макси», стоявшей перед пустым гаражом.

— Давай в Морли, — сказал сержант Фрейзер, взял мешок и вышел из машины.

— А почему бы и нет?

Осталась последняя карта. Я бросил взгляд в зеркало и выехал на дорогу.

Сити Хейтс, Лидс.

Стоя под белым небом, которое становилось серым и угрожало дождем, но никогда не обещало снега, я закрыл машину и подумал, что летом здесь, должно быть, очень неплохо.

Простая высотка постройки 60-х годов: облупившаяся желтая и небесно-голубая краска, тронутые ржавчиной перила.

Я поднялся по лестнице на четвертый этаж; стук мяча о стену, детский визг на ветру; я думал о Битлз и обложках их пластинок, о чистоте, о набожности и о детях.

Поднявшись на четвертый этаж, я пошел по открытому коридору мимо запотевших кухонных окон и приглушенных радиоприемников до желтой двери с номером 405.

Я постучал в дверь квартиры 405, Сити Хейтс, Лидс, и стал ждать.

Через несколько секунд я нажал кнопку звонка.

Ничего.

Я наклонился и поднял железную крышку почтового ящика.

От теплого воздуха глаза мои заслезились, было слышно, что по телевизору идут лошадиные скачки.

— Извините! — заорал я в щель ящика.

Скачки прекратились.

— Извините!

Снова глаз в ящик: к двери приближалась пара белых махровых носков.

— Я знаю, что вы там, — сказал я, выпрямляясь.

— Что вам надо? — спросил мужской голос.

— Просто переговорить.

— О чем?

Разыгрывая единственную оставшуюся у меня в руках карту, я ответил двери:

— О вашей сестре.

Ключ повернулся в замке, и желтая дверь открылась.

— А что с моей сестрой? — спросил Джонни Келли.

— Щелк, — сказал я, поднимая перевязанную правую руку.

Джонни Келли, в свитере и голубых джинсах, со сломанным запястьем и побитым ирландским лицом, переспросил:

— Что с ней?

— Вам надо с ней связаться. Она о вас беспокоится.

— А вы кто такой, мать вашу?

— Эдвард Данфорд.

— Я вас знаю?

— Нет.

— А как вы узнали, что я тут?

Я достал из кармана рождественскую открытку и протянул ему.

— С Рождеством.

— Глупая сука, — сказал Келли, открыв ее и уставившись на два кусочка пластиковой ленты.

— Можно мне войти?

Джонни Келли повернулся и пошел внутрь, я проследовал за ним по узкому коридору мимо ванной и спальни в гостиную.

Келли сел в виниловое кресло, держась за запястье.

Я сел на такой же диван лицом к телевизору, забитому лошадьми, бесшумно прыгающими через заборы, спиной к очередному зимнему лидскому дню.

Полинезийская девушка с цветком в волосах над газовым камином улыбалась среди оранжевых и коричневых теней, и я подумал о темноволосых цыганских девочках и розах, торчащих там, где розам совсем не место.

После первого тайма под лошадьми высветился счет: «Лидс» проигрывал в Ньюкасле.

— У Полы все нормально?

— А вы как думаете? — сказал я, кивая на раскрытую газету, лежавшую на пластиковом журнальном столике. Джонни Келли наклонился вперед, взглянул на страницу.

— Так вы один из этих чертовых газетчиков, да?

— Я знаю вашего Пола.

— И это вы написали это дерьмо, да? — сказал Келли, откидываясь на спинку кресла.

— Я этого не писал.

— Но ведь вы же из этой сраной «Пост»?

— Теперь уже нет.

— Черт, — сказал Келли, качая головой.

— Послушайте, я ничего не собираюсь говорить.

— Ясное дело, — улыбнулся Келли.

— Просто расскажите, что произошло, и я обещаю, что никому ничего не скажу.

Джонни Келли встал:

— Вы — журналист, мать вашу.

— Уже нет.

— А я вам не верю, — сказал Келли.

— Ну хорошо, допустим, журналист. Значит, я в любом случае могу написать любое дерьмо.

— Как обычно.

— Ладно, тогда просто поговорите со мной.

Джонни Келли стоял за моей спиной и смотрел в огромное холодное окно на огромный холодный город.

— Если вы больше не журналист, тогда зачем пришли?

— Я пытаюсь помочь Поле.

Джонни Келли сел обратно в виниловое кресло, потирая запястье и улыбаясь.

— Еще один.

В комнате становилось темно, и огонь в газовом камине казался ярче.

— Как это случилось? — спросил я.

— Авария.

— Да?

— Да, — сказал Келли.

— Вы были за рулем?

— Она.

— Кто?

— А вы как думаете, кто?

— Миссис Патриция Фостер?

— Точно.

— И что произошло?

— Мы были за городом, возвращались обратно…

— Когда это было?

— В прошлую пятницу, вечером.

— Дальше, — сказал я, думая о ручках, бумаге, кассетах и пленках.

— Мы остановились на минутку на обратном пути, и она сказала, что поведет машину до дома, потому что я типа был за рулем дольше, чем она. Короче, мы ехали по Дюйсбери-роуд и, в общем, как бы это сказать, щупались маленько, и тут какой-то мужик просто вышел на дорогу, и — вжик! — мы его переехали.

— В каком месте?

— Ноги или грудь, не знаю.

— Нет, нет, в каком месте на Дюйсбери-роуд?

— На въезде в Уэйки, у тюряги.

— Рядом с новыми домами, которые строит Фостер?

— Ага, наверное, — улыбнулся Джонни Келли.

Думая, что все взаимосвязано, думая, что совпадений не бывает, что все идет по плану и, значит, Бог существует, я сглотнул и сказал:

— Вы знаете, что Клер Кемплей нашли там, неподалеку?

— А, да?

— Да.

Келли смотрел куда-то поверх меня.

— Я этого не знал.

— И что было дальше?

— По-моему, мы его только чуть-чуть задели, но гололед был смертельный, так что машину закружило, и она потеряла управление.

Я сидел в синтетической одежде на виниловом диване, глядел на пластиковую столешницу, в бетонной квартире, думая о резине и металле, коже и стекле.

Кровь.

— Мы, наверное, врезались в бордюр, а потом в столб или что-то в этом роде.

— А что с тем человеком, которого вы сбили?

— Не знаю. Я же говорю, мы его только слегка зацепили вроде.

— А вы хоть посмотрели? — спросил я, предлагая ему сигарету.

— Хера с два мы посмотрели, — ответил Келли, прикуривая.

— А дальше что?

— Я вытащил ее наружу, проверил, все ли в порядке. Шея у нее была не фонтан, но целая. Просто мышцы потянула. Потом мы сели обратно в машину, и я отвез ее домой.

— Значит, с машиной было все в порядке?

— Нет, но ехать-то она ехала.

— А что сказал Фостер?

Келли затушил сигарету.

— Я, бля, не стал дожидаться его реакции.

— И вы приехали сюда?

— Мне надо было ненадолго уйти на дно. Затихариться.

— А он знает, что вы здесь?

— Конечно, знает, мать его, — сказал Келли, дотрагиваясь до лица. Он взял с пластикового стола белую карточку и швырнул ее мне:

— Этот ублюдок мне даже приглашение прислал на свою рождественскую вечеринку.

— А как он вас нашел? — спросил я, сощурившись и пытаясь рассмотреть приглашение в темноте.

— Так это же одна из его квартир.

— И какой тогда смысл здесь тусоваться?

— А что он, в конце концов, может мне сказать, а?

У меня было такое чувство, что я только что упустил что-то очень страшное.

— Не понял?

— Он же трахает мою шлюху-сестру каждое воскресенье, с тех пор как мне исполнилось семнадцать лет.

Думая: нет, не то.

— Я, конечно, не жалуюсь.

Я поднял глаза.

Джонни Келли опустил глаза.

Я вспомнил, что это было.

В комнате было темно, в газовом камине ярко горел огонь.

— Не удивляйся, приятель. Ты не первый, кто хочет ей помочь, и не последний.

Я встал, кровь в моих ногах была холодной и мокрой.

— Что, на вечеринку собрался? — ухмыльнулся Келли, кивнув на приглашение в моих руках. Я повернулся и пошел по узкому коридору, думая: пошли они все на хер.

— Не забудь пожелать им счастливого Рождества от Джонни Келли, ладно?

Думая: пошла она на хер.

Здравствуй, любовь.

Затариться оптом.

Через десять секунд я стоял у какой-то пакистанской лавки, остатки наличных превратились в бутылки и мешки на полу машины, радио тараторило про бомбу в «Хэрродс», сигарета торчала в пепельнице, другая — у меня в руке, из бардачка появились таблетки.

За рулем в состоянии алкогольного опьянения.

Девяносто миль в час, вешая шотландцев, на транквилизаторах и аналептиках, расшвыривая в стороны южных девушек и морские виды, прорываясь сквозь всяких там Кэтрин и Карен и всех тех, кто был до них, гоняясь за габаритами и маленькими девочками, давя любовь под колесами, мотая ее на покрышки.

Фюрер в бункере моего собственного изготовления кричит:

Я НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ПЛОХОГО.

Шоссе М1, утопив педаль и принимая все близко к сердцу, высасывая ночь с ее бомбами и снарядами через вентиляцию в машине и зубы во рту; пробуя, рыдая, умирая за новый поцелуй, за голос, за походку, молясь, не торгуясь, любовь без плана, умоляя ее жить снова, жить еще раз, ЗДЕСЬ, ДЛЯ МЕНЯ, СЕЙЧАС.

Слабые слезы и жесткий член, крича через шесть полос дерьма:

Я В ЖИЗНИ НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ХОРОШЕГО, НА ХЕР!

«Радио-2» внезапно смолкло, белые полосы дороги стали золотыми, люди в отрепьях, люди в коронах, кое-кто с крыльями, кое-кто без, изо всех сил по тормозам — не наехать бы на колыбельку из дерева и соломы.

На жесткой обочине, включив аварийный свет.

Прощай, любовь.

Брант-стрит, дом номер 11, черным-черно.

Визг тормозов такой, что мертвого подымет, выскакиваю из зеленой «вивы» и изо всех сил пинаю проклятую красную дверь.

Брант-стрит, дом номер 11, с черного входа.

Вокруг домов, через забор, на крышку помойного бака — через кухонное окно, намотав куртку на руку, вытаскивая осколки, забираясь внутрь.

Дорогая, я дома.

Брант-стрит, дом номер 11, тихо как в могиле.

Внутри, думая: вот приду к тебе домой и покажу, кто я такой, доставая нож из ящика в кухонном столе (так я и знал, что он там).

Этого ты хотела, да?

Наверх по крутой-прекрутой лестнице, в Мамочки-ну и Папочкину комнату, распарывая пуховое одеяло, выдергивая ящики из комода, роняя дерьмо то там, то сям, косметика, дешевые трусы, тампоны, искусственный жемчуг, представляя, как Джеф заглотнул ствол, думая: НЕУДИВИТЕЛЬНО, МАТЬ ТВОЮ: твоя дочь мертва, твоя жена — потаскуха, спит с шефом своего брата и т. п., запуская стул в зеркало, — потому что НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НЕСЧАСТЬЯ ХУЖЕ, ЧЕМ ТАКОЕ ВОТ НЕСЧАСТЬЕ.

Отдавая тебе все, о чем ты просила.

Я пересек лестничную площадку и вошел в комнату Жанетт.

В комнате было холодно и тихо, как в церкви. Я сел на маленькое розовое покрывало рядом с коллекцией кукол и медвежат, уронив голову на руки, уронив нож на пол; кровь на руках и слезы на лице замерзали прежде, чем успевали коснуться ножа.

Впервые я молился не за себя, а за других, я просил, чтобы все записи во всех моих блокнотах, на всех моих кассетах, во всех конвертах и пакетах моей комнаты оказались вымыслом, чтобы мертвые ожили, пропавшие нашлись, чтобы все эти жизни могли быть прожиты заново. Потом я стал молиться за мать и сестру, за тетушек и дядюшек, за друзей — хороших и плохих, и, наконец, за отца, где бы он ни был. Аминь.

Некоторое время я сидел так, опустив голову и сложив руки, слушая звуки дома и стук своего сердца, пытаясь отделить одно от другого.

Потом я встал с кровати Жанетт и, закрыв за собой дверь, вернулся в Мамочкину и Папочкину комнату, к разгрому, который я там учинил. Я поднял одеяло и вставил ящики обратно в комод, собирая ее косметику и белье, ее тампоны, ее бижутерию, сгреб осколки зеркала носком ботинка и починил стул.

Я спустился на первый этаж и вошел в кухню, поднял крышку помойного бака, закрыл шкафчики и двери, благодаря Бога, что никто не вызвал легавых. Я поставил чайник и, когда он закипел, заварил себе чай с молоком и пятью большими ложками сахара. Я пошел с чашкой в гостиную, врубил телик и стал смотреть на белые кареты скорой помощи, рвавшиеся сквозь сырую черную ночь, унося в разных направлениях жертв взрыва, в то время как чертов Санта и какой-то полицейский чин недоумевали, как можно было сотворить такое, да еще и прямо под Рождество.

Я закурил, глядя на футбольные таблицы и проклиная «Лидс юнайтед». Интересно, какая игра будет сегодня на Матче Дня и кого пригласят на ток-шоу Паркинсона.

Я замер, услышав, как кто-то постучал в окно, затем в дверь. Я вспомнил, где я и что я наделал.

— Кто там? — спросил я, стоя посреди комнаты.

— Клер. А вы кто?

— Клер??? — Я повернул задвижку и открыл дверь, сердце мое колотилось со скоростью девяносто миль в час.

— А, это ты, Эдди.

Сердце замерло.

— Ага.

— А Пола дома? — спросила шотландка Клер.

— Нет.

— А, ясно. Я увидела, что свет горит, и подумала, что она вернулась. Извини, — улыбнулась шотландка Клер, щурясь на свет.

— Нет, она еще не вернулась, извини.

— Да ничего, я к ней завтра зайду.

— Ага. Я ей передам.

— Дорогуша, а у тебя все нормально?

— Да, отлично.

— Ну ладно, тогда пока.

— Спокойной ночи, — ответил я, мелко и часто дыша, и закрыл дверь. Шотландка Клер сказала что-то, но я не расслышал. Затем шаги ее стали удаляться по улице.

Я сел обратно на диван и уставился на школьную фотографию Жанетт на телевизоре. Рядом с ней стояли две открытки: одна с избушкой в заснеженном лесу, другая просто белая.

Я вынул из кармана простое белое приглашение Джонни Келли на вечеринку Дональда Фостера и подошел к телевизору.

Я выключил Макса Уолла[28] и гонки и вышел в тихую ночь.

Щелк.

Обратно к большим домам.

Вуд-лейн, Сандал, Уэйкфилд.

Переулок был заставлен машинами. Я осторожно пробирался между «ягуарами» и «роверами», «мерсами» и БМВ.

Тринити-Вью — в свете прожекторов и в праздничных украшениях.

Огромная елка стояла на газоне перед домом, увешанная белыми огнями и мишурой.

Я пошел по подъездной дорожке в направлении вечеринки, ориентируясь на вопли перекрикивавших друг друга Джонни Матиса и Рода Стюарта.

На этот раз входная дверь была открыта. Я постоял на пороге некоторое время, наблюдая за женщинами в длинных платьях, носивших бумажные тарелки с едой из одной комнаты в другую, создававших на лестнице очередь в туалет. Мужчины в бархатных пиджаках стояли, держа в руках стаканы с виски и пухлые сигары.

Сквозь дверной проем мне было видно, как миссис Патриция Фостер (минус ортопедический воротник) наполняла бокалы для группы крупных краснолицых мужиков.

Я вошел в комнату и сказал:

— Я ищу Полу.

Комната замерла.

Миссис Фостер открыла рот, но ничего не сказала. Ее орлиные глаза стреляли по комнате.

— Не хочешь ли выйти, сынок? — сказал голос за моей спиной. Обернувшись, я ткнулся в улыбающееся лицо Дона Фостера.

— Я ищу Полу.

— Я слышал. Пойдем-ка выйдем, обсудим.

За Фостером стояли два здоровых усатых мужика, все трое были в смокингах, галстуках-бабочках и рубашках с жабо.

— Мне нужна Пола.

— Тебя сюда не приглашали. Пошли.

— Джонни Келли просил передать вам поздравления с Рождеством, мать вашу, — сказал я, бросив приглашение в сторону Фостера. Фостер взглянул на жену, обернулся на одного из мужиков и пробормотал:

— На улицу.

Мужик шагнул ко мне. Я поднял руки в знак капитуляции и пошел к дверям. Обернувшись на пороге, я сказал:

— Спасибо за рождественскую открытку, Пэт.

Я видел, что она сглотнула и уставилась на ковер. Один из мужиков легонько подтолкнул меня вперед, в прихожую.

— Все в порядке, Дон? — спросил седоволосый мужчина с виски в пригоршне.

— Да. Этот господин как раз собирается уходить, — ответил Фостер. Мужчина наклонил голову в мою сторону.

— А мы не знакомы?

— Вероятно, — ответил я. — Я раньше работал вон на того мужика с бородой.

Старший констебль Рональд Ангус обернулся и заглянул в другую комнату, где Билл Хадден разговаривал с кем-то, стоя спиной к дверям.

— Правда? Как интересно, — сказал старший констебль Рональд Ангус, глотнул виски и вернулся к остальным гостям.

Дональд Фостер открыл передо мной дверь. Я почувствовал еще один мягкий толчок в спину.

Из комнаты на втором этаже доносился смех, женский смех.

Я вышел из дома, двое — по бокам, Фостер — сзади. Я подумал: а не рвануть ли прямо по газону обратно к Золотому Руну, не станут же они ловить меня на глазах у гостей. Конечно, станут.

— Куда мы идем?

— Шагай-шагай, — сказал один из мужиков в бордовой рубашке.

Мы пошли от дома к воротам, и тут я увидел человека, движущегося нам навстречу полубегом, полушагом.

— Черт, — сказал Дон Фостер.

Мы остановились.

Двое смотрели на Фостера в ожидании приказа.

— Не было печали, едрит твою, — пробормотал Фостер.

Советник Шоу, задыхаясь, крикнул:

— Дон!

Фостер шагнул ему навстречу, раскинув руки ладонями вверх:

— Билл, как я рад тебя видеть.

— Ты застрелил мою собаку! Ты застрелил мою собаку, черт побери.

Шоу тряс головой, плача, пытаясь оттолкнуть Фостера.

Фостер заключил его в медвежьи объятия, пытаясь успокоить.

— Ты застрелил мою собаку! — завопил Шоу, вырываясь. Фостер притянул его к себе и обнял, спрятав его голову на груди своего бархатного смокинга.

Сзади нас на крыльце стояла, дрожа от холода, миссис Фостер в компании нескольких гостей.

— Дорогой, что происходит? — спросила она, стуча зубами и льдинками в стакане.

— Ничего. Идите в дом, веселитесь.

Все остались стоять на ступеньках, застыв.

— Давайте-давайте. Рождество у нас, в конце концов, или нет! — закричал Фостер — вылитый Санта, мать его, Клаус.

— Кто пойдет со мной танцевать? — засмеялась Пэт Фостер, тряся тощими сиськами и загоняя всех обратно в дом.

Из-за двери послышался грохот хита «Танцевальная машина». Игры и веселье возобновились.

Шоу стоял на месте, рыдая в черный бархатный фостеровский пиджак.

Фостер прошептал:

— Ну, Билл, сейчас не время.

— А с этим что? — спросил мужик в бордовой рубашке.

— Уберите его отсюда и все.

Другой мужик, в красной рубашке, взял меня за локоть и повел по дорожке.

Фостер шептал на ухо Шоу, не поднимая глаз:

— Это особенное дело, специально для Джона.

Мы прошли мимо них.

— Ты сюда на машине приехал?

— Да.

— Давай сюда ключи, — сказал бордовый.

Я сделал как мне велели.

— Эта — твоя? — спросил красный, показывая на «виву», припаркованную на тротуаре.

— Да.

Мужики обменялись ухмылками. Бордовый открыл пассажирскую дверь и откинул сиденье.

— Давай назад.

Я сел назад с красным. Бордовый сел за руль и включил зажигание.

— Куда?

— К новым домам.

Я сидел сзади, спрашивая себя, почему я даже не попытался убежать, думая, что, возможно, тогда все закончилось бы не так плохо и что хуже того, как меня избили в доме престарелых, ничего не бывает. И тут красный ударил меня так сильно, что моя голова разбила боковое окно из плексигласа.

— Заткни …бало, — заржал он, хватая меня за волосы и толкая мою голову вниз, между коленей.

— Если бы он был пидором, то заставил бы тебя отсосать, — крикнул бордовый.

— Вруби-ка музыку, мать ее, — сказал красный, все еще держа мою голову внизу.

Машина наполнилась звуками «Бунтаря».

— Сделай погромче, — крикнул красный, поднимая меня за волосы, шепча: — Ах ты, пидор гнойный.

— Кровь есть? — спросил бордовый, пытаясь перекричать музыку.

— Маловато.

Он снова толкнул меня к окну, вцепился левой рукой в горло, отсел чуть-чуть подальше и коротко, но сильно ударил в переносицу, разбрызгивая горячую кровь по салону.

— Вот так-то лучше, — сказал он и аккуратно прислонил мою голову к треснувшему окну.

Я смотрел на центр Уэйкфилда субботним предрождественским вечером 1974 года, теплая кровь струилась из моего носа на губы и вниз на подбородок. Я думал: как тихо для субботнего вечера.

— Отключился? — спросил бордовый.

— Ага, — ответил красный.

Боуи уступил очередь Лулу, или Петуле, или Сэнди, или Силле. «Маленький барабанщик» нахлынул на меня, когда рождественские огни сменились тюремными прожекторами, а машина застряслась по стройплощадке «Фостерс Констракшн».

— Здесь?

— А почему нет.

Машина остановилась, «Маленький барабанщик» заглох.

Бордовый вышел и откинул сиденье, красный выгрузил меня на землю.

— Он, бля, совсем вырубился, Мик.

— Ага. Извини типа.

Я лежал между ними, лицом вниз, прикидываясь трупом.

— И что нам делать? Оставить его тут?

— Да ни хера.

— А что?

— Поразвлечься маленько.

— Только не сегодня, Мик. Мне реально в лом.

— Ну совсем чуток, а?

Они взяли меня за руки и поволокли через площадку, мои брюки сползли до колен.

— Тут?

— Ага.

Они протащили меня через брезент и дальше, по деревянному полу недостроенного дома, занозы и гвозди раздирали мне колени.

Они посадили меня на стул, связали за спиной руки и спустили штаны до щиколоток.

— Пойди, сходи за машиной, посвети фарами.

— Нас же увидят.

— Типа кто?

Я слышал, как один из них вышел на улицу, а другой подошел ко мне поближе.

Он сунул руку мне в трусы.

— Говорят, ты любитель клубнички, — сказал красный, сжимая мои яйца.

Я услышал звук работающего двигателя, и комнату внезапно залил белый свет.

— Долго мудохаться не будем, — сказал бордовый.

— Джо Багнер! — сказал, удар в живот.

— Кун Контэ! — сказал другой.

— Джордж, бля, Форман, — сказал третий, по челюсти.

— Перетасовка Али. — Пауза, я ждал… Удар справа, другой слева.

— Брюс, мать его, Ли!

Я отлетел назад вместе со стулом и рухнул на пол, грудь была отбита на хер.

— Пидор гнойный, — сказал бордовый, наклонившись и плюнув мне в лицо.

— Похоронить бы эту мандавошку.

Бордовый заржал:

— Под фундаменты Джорджа лучше не копать.

— Ненавижу таких вот мозговитых ублюдков.

— Оставь его. Пошли.

— Все, что ли?

— Да хрен с ним, пора возвращаться.

— Возьмем его машину?

— Поймаем тачку на Уэстгейте.

— Твою мать.

Пинок в затылок.

Ступня на правой кисти.

Темнота.

Я проснулся от холода.

Все было черным как смоль, с фиолетовой каемочкой.

Я отшвырнул стул и вытащил руки из веревки.

Я сел на деревянный пол, голова качалась, тело ныло.

Я дотянулся до брюк. Они были мокрые и воняли чужой мочой.

Я надел их, не снимая ботинок.

Я медленно встал.

Один раз я упал, потом вышел из недостроенного дома на улицу.

Машина стояла в темноте, двери были закрыты.

Я подергал обе ручки.

Заперто.

Я поднял с земли расколотый кирпич, обошел машину и разбил окно с пассажирской стороны.

Просунул руку и поднял кнопку.

Я открыл дверь, снова взял кирпич и сломал замок бардачка.

Я вытащил атласы, ветошь и запасной ключ.

Я обошел машину, открыл водительскую дверь и сел.

Я сидел в машине, глядя на темные пустые дома, вспоминая самую лучшую игру, на которую мы ходили с отцом.

«Хаддерсфилд» против «Эвертона». Таун должен был бить пенальти с края территории «Эвертона». Вик Меткаф выходит, обыгрывает стенку, Джимми Глаззард головой забивает мяч в ворота. Гол. Рефери не засчитывает его, почему — не помню, говорит: давайте еще раз. Меткаф снова выходит, обыгрывает стенку, Глаззард головой забивает мяч в ворота. Гол — и вся толпа в полном экстазе.

8:2, мать их ети.

— Вот пресса повеселится. Похоронят их на фиг, — смеялся отец.

Я завел двигатель и поехал в Оссетт.

Подъехав к дому на Уэсли-стрит, я посмотрел на отцовские часы.

Их не было.

Наверное, где-то около трех.

Черт, подумал я, открывая дверь со двора. В дальней комнате горел свет.

Черт, надо хотя бы поздороваться. Раз, и дело с концом.

Она сидела в одежде в своем кресле-качалке и спала.

Я закрыл дверь и пошел наверх, ступенька за ступенькой.

Я лежал на кровати в пропахшей мочой одежде, глядя в темноте на плакат Питера Лоримера, думая, что отец был бы очень расстроен.

Девяносто миль в час.