198 басен дедушки Крылова

Лягушкам стало не угодно

Правление народно,

И показалось им совсем не благородно

Без службы и на воле жить.

Чтоб горю пособить,

То стали у богов Царя они просить.

Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно,

На сей однако ж раз послушал их Зевес:

Дал им Царя. Летит к ним с шумом Царь с небес,

И плотно так он треснулся на царство,

Что ходенем пошло трясинно государство:

Со всех Лягушки ног

В испуге пометались,

Кто как успел, куда кто мог,

И шепотом Царю по кельям дивовались.

И подлинно, что Царь на диво был им дан:

Не суетлив, не вертопрашен,

Степенен, молчалив и важен;

Дородством, ростом великан,

Ну, посмотреть, так это чудо!

Одно в Царе лишь было худо:

Царь этот был осиновый чурбан.

Сначала, чтя его особу превысоку,

Не смеет подступить из подданных никто:

Со страхом на него глядят они, и то

Украдкой, издали, сквозь аир и осоку;

Но так как в свете чуда нет,

К которому б не пригляделся свет,

То и они сперва от страху отдохнули,

Потом к Царю подползть с преданностью дерзнули:

Сперва перед Царем ничком;

А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком:

Дай попытаться сесть с ним рядом;

А там, которые еще поудалей,

К Царю садятся уж и задом.

Царь терпит всё по милости своей.

Немного погодя, посмотришь, кто захочет,

Тот на него и вскочит.

В три дня наскучило с таким Царем житье.

Лягушки новое челобитьё,

Чтоб им Юпитер в их болотную державу

Дал подлинно Царя на славу!

Молитвам теплым их внемля,

Послал Юпитер к ним на царство Журавля.

Царь этот не чурбан, совсем иного нраву:

Не любит баловать народа своего;

Он виноватых ест: а на суде его

Нет правых никого;

Зато уж у него,

Чтó завтрак, чтó обед, чтó ужин, то расправа.

На жителей болот

Приходит черный год.

В Лягушках каждый день великий недочет.

С утра до вечера их Царь по царству ходит

И всякого, кого ни встретит он,

Тотчас засудит и – проглотит.

Вот пуще прежнего и кваканье, и стон,

Чтоб им Юпитер снова

Пожаловал Царя инова;

Что нынешний их Царь глотает их, как мух;

Что даже им нельзя (как это ни ужасно!)

Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно;

Что, наконец, их Царь тошнее им засух.

«Почто ж вы прежде жить счастливо не умели?

Не мне ль, безумные, – вещал им с неба глас, —

Покоя не было от вас?

Не вы ли о Царе мне уши прошумели?

Вам дан был Царь? – так тот был слишком тих:

Вы взбунтовались в вашей луже,

Другой вам дан – так этот очень лих:

Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!»

Когда-то, в старину,

Лев с Барсом вел предолгую войну

За спорные леса, за дебри, за вертепы.

Судиться по правам – не тот у них был нрав;

Да сильные ж в правах бывают часто слепы.

У них на это свой устав:

Кто одолеет, тот и прав.

Однако, наконец, не вечно ж драться —

И когти притупятся:

Герои по правам решились разобраться;

Намерились дела военны прекратить,

Окончить все раздоры,

Потом, как водится, мир вечный заключить

До первой ссоры.

«Назначим же скорей

Мы от себя секретарей, —

Льву предлагает Барс, – и как их ум рассудит,

Пусть так и будет.

Я, например, к тому определю Кота:

Зверек хоть неказист, да совесть в нем чиста;

А ты Осла назначь: он знатного же чина,

И, к слову молвить здесь,

Куда он у тебя завидная скотина!

Поверь, как другу, мне: совет и двор твой весь

Его копытца вряд ли стоят.

Положимся ж на том,

На чем

С моим Котишком он устроит».

И Лев мысль Барса утвердил

Без спору;

Но только не Осла, Лисицу нарядил

Он от себя для этого разбору,

Примолвя про себя (как видно, знал он свет):

«Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет».

Вельможа, в праздный час толкуя с Мудрецом

О том, о сём,

«Скажи мне, – говорит, – ты свет довольно знаешь,

И будто в книге, ты в сердцах людей читаешь:

Как это, чтó мы ни начнем,

Суды ли, общества ль учены заведем,

Едва успеем оглянуться,

Как первые невежи тут вотрутся?

Ужли от них совсем лекарства нет?»

«Не думаю», сказал Мудрец в ответ, —

И с обществами та ж судьба (сказать меж нами),

Что с деревянными домами».

«Как?» – «Так же: я вот свой достроил сими днями;

Хозяева в него еще не вобрались,

А уж сверчки давно в нем завелись».

Лютейший бич небес, природы ужас – мор

Свирепствует в лесах. Уныли звери;

В ад распахнулись настежь двери:

Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор:

Везде разметаны ее свирепства жертвы:

Неумолимая, как сено косит их,

А те, которые в живых,

Смерть видя на носу, чуть бродят полумертвы:

Перевернул совсем их страх,

Те ж звери, да не те в великих столь бедах:

Не давит волк овец и смирен, как монах;

Мир курам дав, лиса постится в подземелье:

Им и еда на ум нейдет.

С голубкой голубь врознь живет,

Любви в помине больше нет:

А без любви какое уж веселье?

В сем горе на совет зверей сзывает Лев.

Тащатся шаг за шаг, чуть держатся в них души.

Сбрелись и в тишине, царя вокруг обсев,

Уставили глаза и приложили уши.

«О, други! – начал Лев, – по множеству грехов

Подпали мы под сильный гнев богов,

Так тот из нас, кто всех виновен боле,

Пускай по доброй воле

Отдаст себя на жертву им!

Быть может, что богам мы этим угодим,

И теплое усердье нашей веры

Смягчит жестокость гнева их.

Кому не ведомо из вас, друзей моих,

Что добровольных жертв таких

Бывали многие в истории примеры?

Итак, смиря свой дух,

Пусть исповедует здесь всякий вслух,

В чем погрешил когда он вольно, иль невольно.

Покаемся, мои друзья!

Ох, признаюсь – хоть это мне и больно —

Не прав и я!

Овечек бедненьких – за чтó? – совсем безвинно

Дирал бесчинно;

А иногда – кто без греха?

Случалось, драл и пастуха:

И в жертву предаюсь охотно.

Но лучше б нам сперва всем вместе перечесть

Свои грехи: на ком их боле есть,

Того бы в жертву и принесть, —

И было бы богам то более угодно».

«О, царь наш, добрый царь! От лишней доброты, —

Лисица говорит, – в грех это ставишь ты.

Коль робкой совести во всем мы станем слушать,

То прийдет с голоду пропасть нам наконец;

Притом же, наш отец!

Поверь, что это честь большая для овец,

Когда ты их изволишь кушать.

А что до пастухов, мы все здесь бьем челом:

Их чаще так учить – им это поделом.

Бесхвостый этот род лишь глупой спесью дышит,

И нашими себя везде царями пишет».

Окончила Лиса; за ней, на тот же лад,

Льстецы Льву то же говорят,

И всякий доказать спешит наперехват,

Что даже не в чем Льву просить и отпущенья.

За Львом Медведь, и Тигр, и Волки в свой черёд

Во весь народ

Поведали свои смиренно погрешенья;

Но их безбожных самых дел

Никто и шевелить не смел.

И все, кто были тут богаты

Иль когтем, иль зубком, те вышли вон

Со всех сторон

Не только правы, чуть не святы.

В свой ряд смиренный Вол им так мычит: «И мы

Грешны. Тому лет пять, когда зимой кормы

Нам были худы,

На грех меня лукавый натолкнул:

Ни от кого себе найти не могши ссуды,

Из стога у попа я клок сенца стянул».

При сих словах поднялся шум и толки;

Кричат Медведи, Тигры, Волки:

«Смотри, злодей какой!

Чужое сено есть! Ну, диво ли, что боги

За беззаконие его к нам столько строги?

Его, бесчинника, с рогатой головой,

Его принесть богам за все его проказы,

Чтоб и телá нам спасть, и нравы от заразы!

Так, по его грехам, у нас и мор такой!»

Приговорили —

И на костер Вола взвалили.

И в людях так же говорят:

Кто посмирней, так тот и виноват.

У кухни под окном

На солнышке Полкан с Барбосом, лежа, грелись.

Хоть у ворот перед двором

Пристойнее б стеречь им было дом;

Но как они уж понаелись —

И вежливые ж псы притом

Ни на кого не лают днем —

Так рассуждать они пустилися вдвоем

О всякой всячине: о их собачьей службе,

О худе, о добре и, наконец, о дружбе.

«Чтó может, – говорит Полкан, – приятней быть,

Как с другом сердце к сердцу жить;

Во всем оказывать взаимную услугу;

Не спить без друга и не съесть,

Стоять горой за дружню шерсть,

И, наконец, в глаза глядеть друг другу,

Чтоб только улучить счастливый час,

Нельзя ли друга чем потешить, позабавить,

И в дружнем счастье всё свое блаженство ставить!

Вот если б, например, с тобой у нас

Такая дружба завелась:

Скажу я смело,

Мы б и не видели, как время бы летело».

«А чтó же? это дело! —

Барбос ответствует ему. —

Давно, Полканушка, мне больно самому,

Что, бывши одного двора с тобой собаки,

Мы дня не проживем без драки;

И из чего? Спасибо господам:

Ни голодно, ни тесно нам!

Притом же, право, стыдно:

Пес дружества слывет примером с давних дней;

А дружбы между псов, как будто меж людей,

Почти совсем не видно».

«Явим же в ней пример мы в наши времена, —

Вскричал Полкан, – дай лапу!» – «Вот она!»

И новые друзья ну, обниматься,

Ну, целоваться;

Не знают с радости, к кому и приравняться:

«Орест мой!» – «Мой Пилад!» Прочь свары, зависть, злость!

Тут повар на беду из кухни кинул кость.

Вот новые друзья к ней взапуски несутся:

Где делся и совет, и лад?

С Пиладом мой Орест грызутся, —

Лишь только клочья вверх летят:

Насилу, наконец, их рóзлили водою.

Свет полон дружбою такою.

Про нынешних друзей льзя молвить, не греша,

Что в дружбе все они едва ль не одинаки:

Послушать, кажется, одна у них душа,

А только кинь им кость, так чтó твои собаки!

Имея общий дом и общую контору,

Какие-то честные торгаши

Наторговали денег гору;

Окончили торги и делят барыши.

Но в дележе когда без спору?

Заводят шум они за деньги, за товар, —

Как вдруг кричат, что в доме их пожар.

«Скорей, скорей спасайте

Товары вы и дом! —

Кричит один из них. – Ступайте,

А счеты после мы сведем!»

«Мне только тысячу мою сперва додайте, —

Шумит другой, —

Я с места не сойду долой».

«Мне две не додано, а вот тут счеты ясны», —

Еще один кричит. «Нет, нет, мы не согласны!

Да как, за чтó, и почему!»

Забывши, что пожар в дому,

Проказники тут до того шумели,

Что захватило их в дыму,

И все они со всем добром своим сгорели.

В делах, которые гораздо поважней,

Нередко от того погибель всем бывает,

Что чем бы общую беду встречать дружней,

Всяк споры затевает

О выгоде своей.

Приятель своего приятеля просил,

Чтоб Бочкою его дни на три он ссудил.

Услуга в дружбе – вещь святая!

Вот, если б дело шло о деньгах, речь иная:

Тут дружба в сторону, и можно б отказать;

А Бочки для чего не дать?

Как возвратилася она, тогда опять

Возить в ней стали воду.

И всё бы хорошо, да худо только в том:

Та Бочка для вина брана откупщиком,

И настоялась так в два дни она вином,

Что винный дух пошел от ней во всем:

Квас, пиво ли сварят, ну даже и в съестном.

Хозяин бился с ней близ году:

То выпарит, то ей проветриться дает;

Но чем ту Бочку ни нальет,

А винный дух всё вон нейдет,

И с Бочкой, наконец, он принужден расстаться.

Старайтесь не забыть, отцы, вы басни сей:

Ученьем вредным с юных дней

Нам стоит раз лишь напитаться,

А там во всех твоих поступках и делах,

Каков ни будь ты на словах,

А всё им будешь отзываться.

Волк, ночью, думая залезть в овчарню,

Попал на псарню.

Поднялся вдруг весь псарный двор.

Почуя серого так близко забияку,

Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;

Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!»

И вмиг ворота на запор;

В минуту псарня стала адом.

Бегут: иной с дубьем,

Иной с ружьем.

«Огня! – кричат, – огня!» Пришли с огнем.

Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом.

Зубами щелкая и ощетиня шерсть,

Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;

Но, видя то, что тут не перед стадом,

И что приходит, наконец,

Ему расчесться за овец, —

Пустился мой хитрец

В переговоры,

И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?

Я, ваш старинный сват и кум,

Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры;

Забудем прошлое, уставим общий лад!

А я не только впредь не трону здешних стад,

Но сам за них с другими грызться рад,

И волчьей клятвой утверждаю,

Что я…» – «Послушай-ка, сосед, —

Тут Ловчий перервал в ответ, —

Ты сер, а я, приятель, сед,

И Волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой».

И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

Пастух у ручейка пел жалобно, в тоске,

Свою беду и свой урон невозвратимый:

Ягненок у него любимый

Недавно утонул в реке.

Услыша пастуха, Ручей журчит сердито:

«Река несытая! чтó, если б дно твое

Так было, как мое

Для всех и ясно, и открыто,

И всякий видел бы на тинистом сем дне

Все жертвы, кои ты столь алчно поглотила?

Я, чай бы, со стыда ты землю сквозь прорыла

И в темных пропастях себя сокрыла.

Мне кажется, когда бы мне

Дала судьба обильные столь воды,

Я, украшеньем став природы,

Не сделал курице бы зла:

Как осторожно бы вода моя текла

И мимо хижинки, и каждого кусточка!

Благословляли бы меня лишь берега,

И я бы освежал долины и луга,

Но с них бы не унес листочка.

Ну, словом, делая путем моим добро,

Не приключа нигде ни бед, ни горя,

Вода моя до самого бы моря

Так докатилася чиста, как серебро».

Так говорил Ручей, так думал в самом деле.

И чтó ж? Не минуло недели,

Как туча ливная над ближнею горой

Расселась:

Богатством вод Ручей сравнялся вдруг с рекой.

Но, ах! куда в Ручье смиренность делась?

Ручей из берегов бьет мутною водой,

Кипит, ревет, крутит нечисту пену в клубы,

Столетние валяет дубы,

Лишь трески слышны вдалеке;

И самый тот пастух, за коего реке

Пенял недавно он таким кудрявым складом,

Погиб со всем своим в нем стадом,

А хижины его пропали и следы.

Как много ручейков текут так смирно, гладко,

И так журчат для сердца сладко,

Лишь только оттого, что мало в них воды!

«Куда так, кумушка, бежишь ты без оглядки!» —

Лисицу спрашивал Сурок.

«Ох, мой голубчик-куманек!

Терплю напраслину и выслана за взятки.

Ты знаешь, я была в курятнике судьей,

Утратила в делах здоровье и покой,

В трудах куска не доедала,

Ночей не досыпала:

И я ж за то под гнев подпала;

А всё по клеветам. Ну, сам подумай ты:

Кто ж будет в мире прав, коль слушать клеветы?

Мне взятки брать? да разве я взбешуся!

Ну, видывал ли ты, я на тебя пошлюся,

Чтоб этому была причастна я греху?

Подумай, вспомни хорошенько».

«Нет, кумушка; а видывал частенько,

Что рыльце у тебя в пуху».

Иной при месте так вздыхает,

Как будто рубль последний доживает:

И подлинно, весь город знает,

Что у него ни за собой,

Ни за женой;

А смотришь, помаленьку,

То домик выстроит, то купит деревеньку.

Теперь, кáк у него приход с расходом свесть,

Хоть по суду и не докажешь,

Но кáк не согрешишь, не скажешь:

Что у него пушок на рыльце есть.

Шли два приятеля вечернею порой

И дельный разговор вели между собой,

Как вдруг из подворотни

Дворняжка тявкнула на них;

За ней другая, там еще две-три, и вмиг

Со всех дворов Собак сбежалося с полсотни.

Один было уже Прохожий камень взял.

«И, полно, братец! – тут другой ему сказал. —

Собак ты не уймешь от лаю,

Лишь пуще всю раздразнишь стаю;

Пойдем вперед: я их натуру лучше знаю».

И подлинно, прошли шагов десятков пять,

Собаки начали помалу затихать,

И стало, наконец, совсем их не слыхать.

Завистники, на что ни взглянут,

Подымут вечно лай;

А ты себе своей дорогою ступай:

Полают, да отстанут.

Попрыгунья Стрекоза

Лето красное пропела;

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза.

Помертвело чисто поле;

Нет уж дней тех светлых боле,

Как под каждым ей листком

Был готов и стол, и дом.

Всё прошло: с зимой холодной

Нýжда, голод настает;

Стрекоза уж не поет:

И кому же в ум пойдет

На желудок петь голодный!

Злой тоской удручена,

К Муравью ползет она:

«Не оставь меня, кум милой!

Дай ты мне собраться с силой

И до вешних только дней

Прокорми и обогрей!»

«Кумушка, мне странно это:

Да работала ль ты в лето?» —

Говорит ей Муравей.

«До того ль, голубчик, было?

В мягких муравах у нас

Песни, резвость всякий час,

Так, что голову вскружило».

«А, так ты…» – «Я без души

Лето целое всё пела».

«Ты всё пела? это дело:

Так поди же, попляши!»

Из дальних странствий возвратясь,

Какой-то дворянин (а может быть, и князь),

С приятелем своим пешком гуляя в поле,

Расхвастался о том, где он бывал,

И к былям небылиц без счету прилагал.

«Нет, – говорит, – чтó я видал,

Того уж не увижу боле.

Чтó здесь у вас за край?

То холодно, то очень жарко,

То солнце спрячется, то светит слишком ярко.

Вот там-то прямо рай!

И вспомнишь, так душе отрада!

Ни шуб, ни свеч совсем не надо:

Не знаешь век, чтó есть ночная тень,

И круглый божий год всё видишь майский день.

Никто там ни садит, ни сеет:

А если б посмотрел, чтó там растет и зреет!

Вот в Риме, например, я видел огурец:

Ах, мой творец!

И по сию не вспомнюсь пору!

Поверишь ли? ну, право, был он с гору».

«Чтó за диковина! – приятель отвечал. —

На свете чудеса рассеяны повсюду;

Да не везде их всякий примечал.

Мы сами вот теперь подходим к чуду,

Какого ты нигде, конечно, не встречал,

И я в том спорить буду.

Вон, видишь ли через реку тот мост,

Куда нам путь лежит? Он с виду хоть и прост,

А свойство чудное имеет:

Лжец ни один у нас по нем пройти не смеет:

До половины не дойдет —

Провалится и в воду упадет;

Но кто не лжет,

Ступай по нем, пожалуй, хоть в карете».

«А какова у вас река?»

«Да не мелка.

Так, видишь ли, мой друг, чего-то нет на свете!

Хоть римский огурец велик, нет спору в том,

Ведь с гору, кажется, ты так сказал о нем?»

«Гора хоть не гора, но, право, будет с дом».

«Поверить трудно!

Однако ж как ни чудно,

А всё чудён и мост, по коем мы пойдем,

Что он Лжеца никак не подымает;

И нынешней еще весной

С него обрушились (весь город это знает)

Два журналиста, да портной.

Бесспорно, огурец и с дом величиной

Диковинка, коль это справедливо».

«Ну, не такое еще диво;

Ведь надо знать, как вещи есть:

Не думай, что везде по-нашему хоромы;

Чтó там за домы:

В один двоим за нужду влезть,

И то ни стать, ни сесть!»

«Пусть так, но всё признаться должно,

Что огурец не грех за диво счесть,

В котором двум усесться можно.

Однако ж, мост-ат наш каков,

Что лгун не сделает на нем пяти шагов,

Как тотчас в воду!

Хоть римский твой и чуден огурец…»

«Послушай-ка, – тут перервал мой Лжец, —

Чем на мост нам идти, поищем лучше броду».

Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:

Ему и то уж силы придает,

Что подвигов его свидетель целый свет.

Но сколь и тот почтен, кто, в низости сокрытый,

За все труды, за весь потерянный покой,

Ни славою, ни почестьми не льстится,

И мыслью оживлен одной:

Что к пользе общей он трудится.

Увидя, как Пчела хлопочет вкруг цветка,

Сказал Орел однажды ей с презреньем:

«Как ты, бедняжка, мне жалка,

Со всей твоей работой и с уменьем!

Вас в улье тысячи всё лето лепят сот:

Да кто же после разберет

И отличит твои работы?

Я, право, не пойму охоты:

Трудиться целый век, и что ж иметь в виду?..

Безвестной умереть со всеми наряду!

Какая разница меж нами!

Когда, расширяся шумящими крылами,

Ношуся я под облаками,

То всюду рассеваю страх:

Не смеют от земли пернатые подняться,

Не дремлют пастухи при тучных их стадах;

Ни лани быстрые не смеют на полях,

Меня завидя, показаться».

Пчела ответствует: «Тебе хвала и честь!

Да прóдлит над тобой Зевес свои щедроты!

А я, родясь труды для общей пользы несть,

Не отличать ищу свои работы,

Но утешаюсь тем, на наши смотря соты,

Что в них и моего хоть капля меду есть».

Большой собравшися гурьбой,

Медведя звери изловили;

На чистом поле задавили

И делят меж собой,

Кто чтó себе достанет.

А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.

«Ба, ты, косой, —

Кричат ему, – пожаловал отколе?

Тебя никто на ловле не видал».

«Вот, братцы! – Заяц отвечал. —

Да из лесу-то кто ж, – всё я его пугал

И к вам поставил прямо в поле

Сердечного дружка!»

Такое хвастовство хоть слишком было явно,

Но показалось так забавно,

Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка.

Над хвастунами хоть смеются,

А часто в дележе им доли достаются.

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,

А сапоги тачать пирожник,

И дело не пойдет на лад.

Да и примечено стократ,

Что кто за ремесло чужое браться любит,

Тот завсегда других упрямей и вздорней:

Он лучше дело всё погубит,

И рад скорей

Посмешищем стать света,

Чем у честных и знающих людей

Спросить иль выслушать разумного совета.

Зубастой Щуке в мысль пришло

За кóшачье приняться ремесло.

Не знаю: завистью ль ее лукавый мучил,

Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил?

Но только вздумала Кота она просить,

Чтоб взял ее с собой он на охоту,

Мышей в анбаре половить.

«Да, полно, знаешь ли ты эту, свет, работу? —

Стал Щуке Васька говорить. —

Смотри, кума, чтобы не осрамиться:

Недаром говорится,

Что дело мастера боится».

«И, полно, куманёк! Вот невидаль: мышей!

Мы лавливали и ершей».

«Так в добрый час, пойдем!» Пошли, засели.

Натешился, наелся Кот

И кумушку проведать он идет;

А Щука, чуть жива, лежит, разинув рот,

И крысы хвост у ней отъели.

Тут видя, что куме совсем не в силу труд,

Кум замертво стащил ее обратно в пруд.

И дельно! Это, Щука,

Тебе наука:

Вперед умнее быть

И за мышами не ходить.

«Прощай, соседка! – Волк Кукушке говорил. —

Напрасно я себя покоем здесь манил!

Всё те ж у вас и люди, и собаки:

Один другого злей; и хоть ты ангел будь,

Так не минуешь с ними драки».

«А далеко ль соседу путь?

И где такой народ благочестивой,

С которым думаешь ты жить в ладу?»

«О, я прямехонько иду

В леса Аркадии счастливой.

Соседка, тó-то сторона!

Там, говорят, не знают, чтó война;

Как агнцы, кротки человеки,

И молоком текут там реки;

Ну, словом, царствуют златые времена!

Как братья, все друг с другом поступают,

И даже, говорят, собаки там не лают,

Не только не кусают.

Скажи ж сама, голубка, мне,

Не мило ль, даже и во сне,

Себя в краю таком увидеть тихом?

Прости! не поминай нас лихом!

Уж то-то там мы заживем:

В ладу, в довольстве, в неге!

Не так, как здесь, ходи с оглядкой днем,

И не засни спокойно на ночлеге».

«Счастливый путь, сосед мой дорогой! —

Кукушка говорит, – а свой ты нрав и зубы

Здесь кинешь, иль возьмешь с собой?»

«Уж кинуть, вздор какой!»

«Так вспомни же меня, что быть тебе без шубы».

Чем нравом кто дурней,

Тем более кричит и ропщет на людей:

Не видит добрых он, куда ни обернется,

А первый сам ни с кем не уживется.

Навозну кучу разрывая,

Петух нашел Жемчужное Зерно

И говорит: «Куда оно?

Какая вещь пустая!

Не глупо ль, что его высоко так ценят?

А я бы, право, был гораздо боле рад

Зерну ячменному: оно не столь хоть видно,

Да сытно».

Невежи судят точно так:

В чем толку не поймут, то всё у них пустяк.

Когда у нас беда над головой,

То рады мы тому молиться,

Кто вздумает за нас вступиться;

Но только с плеч беда долой,

То избавителю от нас же часто худо:

Все взапуски его ценят;

И если он у нас не виноват,

Так это чудо!

Старик-Крестьянин с Батраком

Шел под вечер леском

Домой, в деревню, с сенокосу,

И повстречали вдруг медведя носом к носу.

Крестьянин ахнуть не успел,

Как на него медведь насел.

Подмял Крестьянина, ворочает, ломает,

И, где б его почать, лишь место выбирает:

Конец приходит старику.

«Степанушка родной, не выдай, милой!» —

Из-под медведя он взмолился Батраку.

Вот, новый Геркулес, со всей собравшись силой,

Чтó только было в нем,

Отнес полчерепа медведю топором

И брюхо проколол ему железной вилой.

Медведь взревел и зáмертво упал:

Медведь мой издыхает.

Прошла беда; Крестьянин встал,

И он же Батрака ругает.

Опешил бедный мой Степан.

«Помилуй, – говорит, – за что» – «За чтó, болван!

Чему обрадовался сдуру?

Знай колет: всю испортил шкуру!»

С горшками шел Обоз,

И надобно с крутой горы спускаться.

Вот, на горе других оставя дожидаться,

Хозяин стал сводить легонько первый воз.

Конь добрый на крестце почти его понес,

Катиться возу не давая;

А лошадь сверху, молодая,

Ругает бедного коня за каждый шаг:

«Ай, конь хваленый, тó-то диво!

Смотрите: лепится, как рак;

Вот чуть не зацепил за камень; косо! криво!

Смелее! Вот толчок опять.

А тут бы влево лишь принять.

Какой осел! Добро бы было в гору,

Или в ночную пору;

А то и пóд гору, и днем!

Смотреть, так выйдешь из терпенья!

Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья!

Гляди-тко нас, как мы махнем!

Не бойсь, минуты не потратим,

И возик свой мы не свезем, а скатим!»

Тут, выгнувши хребет и понатужа грудь,

Тронулася лошадка с возом в путь;

Но только пóд гору она перевалилась,

Воз начал напирать, телега раскатилась;

Коня толкает взад, коня кидает вбок;

Пустился конь со всех четырех ног

На славу;

По камням, рытвинам, пошли толчки,

Скачки,

Левей, левей, и с возом – бух в канаву!

Прощай, хозяйские горшки!

Как в людях многие имеют слабость ту же:

Всё кажется в другом ошибкой нам:

А примешься за дело сам,

Так напроказишь вдвое хуже.