или Полевой сезон

Январь

Радиоточка на кухне с такой мощью заиграла гимн СССР, что техник Айдар вскочил, как ужаленный, сел на кровать и, не успев толком продрать глаза, начал шарить рукой в поисках брюк. В темноте одеваться было несподручно.

– Мужики! – закричал он заполошно, – Подъём! На работу! Захар, включи свет!

– Ты что, очумел? – откликнулся с другой кровати Захар Сазонов, молодой инженер-геодезист, приехавший в Улан-Удэ два года назад из Москвы. – Сегодня же Новый год! Ложись обратно!

В соседней комнате тоже заворочались, застонали, зашумели. Послышалось звяканье пустых бутылок, а потом раздался истошный женский крик:

– Да выключите наконец эту хрень!

В первый день нового года вставать в шесть утра никто не хотел. После гимна начались утренние новости. Голос диктора уверенно и беспощадно проникал во все закутки двухкомнатного экспедиционного общежития: «Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Черненко… Сила нашей партии – в её единстве и верности марксизму-ленинизму…».

«Кухонный брехунец» стоял на холодильнике рядом с открытой дверью во вторую, смежную комнату. Захар натянул байковое одеяло на голову и для большего эффекта прижал к уху ладонь правой руки. Очень хотелось спать – он лёг всего лишь три часа назад. Вдруг послышался звук глухого удара, после чего диктор умолк. Зато за стеной грянул хохот.

– Танюха, иди в снайперы! Мужики, Танька радио своим валенком укокошила!

Общежитие было сугубо мужским. В соседней комнате жили двое техников – уроженец Читинской области, опытный маркшейдер лет тридцати Фёдор Толстихин и родившийся в Бурятии, молодой и меланхоличный топограф Игорь Зябликов. «Опять, черти, кого-то привели!», – подумал Захар сквозь начавший было накатывать сон. Но заснуть не удалось. На кухне включился свет. Дверь со скрипом растворилась и в комнату заглянула бывалого вида женщина в телогрейке, наброшенной на голое тело.

– Эй, пацаны! У вас спичек нет? – прохрипела она.

– Какие нах спички, вали отсюда! – рявкнул со своей кровати резкий и раздражительный Айдар.

«Где они её откопали? – подумал Захар. – Вчера вроде никаких баб не было». Он повернулся на другой бок, но тут захотелось в туалет. Водку Захар почти не пил. Во время новогодней гулянки он больше нажимал на дефицитное закаменское пиво, привезённое в продмаг по случаю Нового года. За ним постоянно охотились истинные ценители. После кислого улан-удэнского привозное пиво казалось нектаром богов. Местное покупали только, если в продаже не было закаменского или кяхтинского. Почему оно быстро скисало, никто толком не знал, но судачили о плохой пастеризации.

Захар оделся, махнул на кухне мужикам, пившим из трёхлитровой банки огуречный рассол, вышел в сени и толкнул незапертую входную дверь. Его тут же обдало обжигающим сорокаградусным морозом.

Покосившийся деревянный туалет сиротливо возвышался в глубине двора. Из тёмного очка сталагмитами поднимались замёрзшие фекалии. Стараясь не смотреть перед собой, Захар с наслаждением отлил и выскочил на свежий воздух.

Уставшая от праздничных возлияний, Шишковка ещё спала. Небо было затянуто молочной пеленой, из которой сыпала мелкая крупка, лишь отдалённо похожая на снег. Свет не горел ни в стоявших поодаль двухэтажных сталинках, прятавших в себе экспедиционный цех камеральных работ и лакомое женское общежитие, ни в соседней обшарпанной пятиэтажке, ни в родном одноэтажном бараке, построенном во времена царя Гороха из того же лесоматериала, что и туалет. Этот посёлок, расположившийся на склоне Лысой горы, недалеко от старого кладбища, на самом деле был одним из улан-удэнских микрорайонов. Шишек здесь и в самом деле хватало. Они валялись на мёрзлой земле, скапливались у корневищ одиноких сосен – последних реликтов росшего тут до войны соснового бора.

Захар вышел за ворота, закурил «Стюардессу» и несколько минут простоял, отрешённо глядя на пустынную улочку, сбегавшую вниз по склону давно застроенной сопки. После московских масштабов привыкнуть к провинциальной жизни было нелегко, но за два с лишним года эти бараки и сопки стали казаться ему родными. Человек привыкает ко всему, кроме одиночества. Докурив и выбросив окурок на дорогу, он вздохнул, вернулся во двор и поднялся в дом по крутым обледеневшим ступенькам. Света на кухне уже не было. Он разулся и на цыпочках подошёл к незапертой двери дальней комнаты. Зыбкий свет прорвавшейся сквозь снежную пелену луны осветил Фёдора и Танюху, слипшимися «ложками» спавших в прогнувшейся под ними металлической кровати. Игорь сидел у окна, смотрел на луну и обдумывал какую-то мучившую его мысль. Казалось, он вот-вот откроет рот, вытянет трубочкой губы и протяжно завоет. «А ведь мы ставни на ночь не закрыли!», – подумал Захар. Возвращаться на мороз не хотелось. Он вернулся в свою комнату, разделся и лёг в не успевшую остыть кровать.

От чугунной батареи исходило приятное тепло, но сон никак не шёл. Вспоминались заснеженные Чистые пруды, родной геодезический институт и хорошенькая шатенка Лариса, безумно влюблённая в него, провинциального длинноволосого пятикурсника. Их быстротечный роман с ежевечерними свиданиями у театра «Современник» скоропостижно завершился не потому, что она была коренной москвичкой, а ему на последних курсах института мечталось о дальних странствиях. Все их встречи, неторопливые прогулки по забытым богом столичным уголкам, бесконечные разговоры о смысле жизни и затяжные поцелуи так и не смогли разбудить у него хоть что-то, напоминающее страстную любовь, а обманывать Ларису суррогатом он не хотел. Кроме того, ему претили намёки приятелей на благие перспективы брака с москвичкой. После их разрыва она чуть не покончила с собой.

Затем в голове один за другим прокрутились два полевых сезона, прожитых им на северном Байкале. Том самом Байкале, ради которого он и попал в Сибирь. Захар с первых же дней был ошеломлён первобытной красотой знаменитого озера и его диких скалистых утёсов, неожиданной радостью общения с непростыми, но интересными сибиряками, а ещё больше – полной приключений полевой жизнью. Всё это мелькало сейчас, как на экране, и напрочь отгоняло сон. Ему доводилось проваливаться под лёд, тащить за собой тяжело нагруженные нарты, часами стоять у теодолита, блуждать в тайге, охотиться на медведя, управлять катером, измерять эхолотом байкальское дно, высаживаться в шторм на обрывистый берег… Это была его стихия, его работа, его судьба. Но стоило ему вспомнить о бывшей жене, сумасбродной красавице Алине Саломатовой, как полевые передряги отошли на второй план. Строго говоря, она и сейчас оставалась его женой, но только формально, на бумаге, в пылившимся на полке свидетельстве о браке.

Они поженились весной прошлого года, буквально через месяц после того, как двадцатилетняя Алина в отсутствие мамы под каким-то выдуманным предлогом заманила его к себе домой, где он, не успев ничего понять, сразу же очутился в её девичьей постели. Замыслы молодой и энергичной девушки были непонятными, а её поведение – непредсказуемым. Ещё до свадьбы, в конце зимы, Захара назначили начальником партии. Озабоченный свалившимися на него производственными проблемами, он пустил личную жизнь на самотёк. Предприимчивая и влиятельная мама сделала единственной дочери сюрприз – подарила ей кооперативную двухкомнатную квартиру с телефоном. Они переехали в неё сразу после свадьбы, но практически там не жили. Большую часть времени Захар проводил в поле, на северо-восточном берегу озера, где две его бригады занимались сначала прибрежными геодезическими работами, а потом эхолотными промерами байкальского шельфа. Когда он на неделю-другую возвращался в город и звонил в закрытую дверь, жены чаще всего дома не было. Ключ же он в поле не брал, чтобы ненароком его не потерять. Часы, проведённые на лестничной площадке, очень поспособствовали его скорому просветлению. Алина обвиняла мужа в том, что он любит Байкал больше, чем её. Оправдываться было бесполезно, тем более что так оно и было. У них почти не было физической близости, потому что жена, чувствуя хрупкость их отношений, боялась забеременеть. Нет, она не изменяла ему, просто продолжала жить привычной девичьей жизнью, ездила по старым подругам, много времени проводила у мамы. Осенью, после окончания очень трудного полевого сезона, они три часа подряд выясняли отношения, после чего Захар, устав от роли Цицерона, хлопнул дверью и уехал в своё старое общежитие. Он хотел подать на развод, но Алина опять куда-то пропала. Несмотря на то, что после всего пережитого она стала ему казаться всего лишь большеглазой капризной куклой, он, не признаваясь в этом самому себе, продолжал её любить. Но ненавидел он её ещё больше.

Ворочаясь с боку на бок, Захар забывал о том, что ему всего лишь двадцать пять лет. После двух насыщенных событиями полевых сезонов и давшей крен семейной жизни он ощущал себя если не умудрённым жизнью старцем, то во всяком случае зрелым мужчиной. «Ах, Алина-Алина – повторял он про себя, – ну почему же ты оказалась такой дурой?». Сморивший его сон не блистал оригинальностью. Конечно же, ему снилась обольстительная и недоступная молодая жена.

Часа через три он проснулся из-за топота ног. Все его собратья по общежитию давно уже встали и теперь носились взад-вперёд по кухне в поисках съестного. За окнами было белым-бело из-за свежевыпавшего снега. Накинув халат и войдя на кухню, Захар поморщился – там столбом стоял табачный дым. Он не был заядлым курильщиком, сигареты всего лишь помогали ему справляться со стрессом. Радиоточка по-прежнему валялась на полу. Одетая и умытая Танюха выглядела уставшей от жизни голливудской звездой. Улучив момент, Захар шепнул Феде:

– Где ты всё-таки её раскопал?

Фёдор любил прихвастнуть своим богатым жизненным опытом. Быстро взглянув на Татьяну, он подмигнул ей и скабрёзно засмеялся:

– Нам этого добра, Захарушка, искать не нужно. Оно само нас находит! Учись, пионер. Вот скажи мне, мил-человек, закрыл ли ты после нашего сабантуя внешнюю дверь, когда мы по комнатам разошлись? Ты ведь последний на кухне оставался. Нет? То-то и оно! Барышня эта живёт во-он в той пятиэтажке, про общагу нашу знает с детства. Как только у неё по пьяни в одном месте защекотало, так она к нам и пришла. Дверь-то не заперта, да и ставни открыты. Заходи, не хочу. Прямо в валенках ввалилась в нашу комнату, разделась и в первую же попавшуюся кровать плюхнулась. В кровати был я, а мог бы оказаться Игорь. Или ты.

От этой перспективы Захара передёрнуло. Он промолчал и подошёл к столу пить чай с найденными в шкафу сушками. После встречи Нового года напрасно надрывавшийся холодильник был совершенно пустым.

Заморив червячка, он решил съездить в центр города. Захотелось чуток освежиться, а заодно и прикупить чего-нибудь съестного. Ближайший продовольственный магазин был закрыт из-за праздника. Шишковские улицы ещё пустовали. По дороге, спускавшейся к трамвайной остановке, ему попались лишь шумная собачья свадьба да двое ребятишек, катавшихся на санках. В промороженном трамвае с заиндевевшими стёклами почти не было пассажиров. Несмотря на это, водитель-новичок пунктуально объявлял все остановки – улица Сенчихина, универмаг «Юбилейный», Элеватор… На площади Советов Захар вышел. В лицо ему дунул сильный ветер. В овчинном кожухе и купленной на барахолке шапке из собачьего меха холод почти не ощущался. «Сибиряк – не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается» – привычно мелькнула старая присказка. Он заехал сюда из-за вспомнившейся студенческой традиции собираться первого января на Красной площади, у Лобного места. Сокурсник Боря называл те сборища «встречами у лобка».

Рядом с остановкой, у газетного киоска, оживлённо и матерно разговаривали русский парень, по виду типичный пэтэушник, и светившаяся восточным шармом девушка-метиска. Чуть поодаль тесным кругом стояли подвыпившие подростки. Они курили, поминутно сплёвывали на тротуар и громко смеялись. Захар свернул за угол, прошёл мимо кинотеатра «Прогресс» с висевшим на фасаде плакатом «Народ и партия едины!», пересёк безлюдную площадь Советов и приблизился к стоявшей на высоком гранитном постаменте огромной голове Ленина. «Написано ли в книге Гинесса, – подумал он, – что это самая большая в мире скульптурная голова Ленина?». Вождь с лёгким бурятским прищуром смотрел в коммунистическое будущее, не замечая огромной снеговой тучи, нависшей то ли над городом, то ли над всем его детищем – Советским Союзом. Ни сам Захар, ни его друзья почти ничего не знали и знать не хотели о тучах, ходивших над СССР. Простые люди жили, не задумываясь о будущем страны. Многие не затрудняли себя мыслями и о настоящем. Главное – соблюдать неписаные правила, чтобы тебя никто не трогал. «Овощи…» – говорил о таких Захар, но на самом деле и сам он жил так же. Несмотря на смерти Брежнева и Андропова, на немощность престарелого Черненко, установившийся уклад казался незыблемым и вечным. К старым генсекам давно привыкли, как свыклись и приспособились к единственной непогрешимой компартии, мизерным зарплатам и полупустым магазинам.

Резким порывом ветра с макушки Ленина сдуло снежную шапку. Снежинки, поблёскивая в свете бившего от земли прожектора, медленно посыпались на Захара. Он словно очнулся, сбросил минутное оцепенение и, сказав про себя: «Две трамвайные остановки для полевика-геодезиста – не расстояние», направился пешком в сторону универмага «Юбилейный». И сам универмаг, и соседний продовольственный магазин были ожидаемо закрыты, но у входа в «Юбилейный» перебирала из-за холода ногами немолодая женщина-бурятка с огромной алюминиевой кастрюлей, стоявшей на перевёрнутом деревянном ящике. Судя по всему, женщина только что там появилась. Со всех сторон к ней торопливо подходили прохожие, некоторые издалека кричали: «Что дают?». В кастрюле лежали невесть кем пожаренные, но аппетитные увесистые чебуреки. «Чудеса ещё встречаются», – подумал Захар, и быстро встал в мгновенно образовавшуюся очередь. Горка чебуреков таяла на глазах, но ему повезло. Расплатившись за десять штук, он положил их в полиэтиленовый пакет и повернул было к трамвайной остановке, но тут же остановился, услышав за собой знакомый голос:

– Какие люди в Голливуде!

Рядом с ним, добродушно улыбаясь, стоял его бывший рабочий Никита Уваров, молодой рыжебородый улан-удэнец со сложной судьбой, не помешавшей ему прослыть отъявленным весельчаком и балагуром. Они вместе, два сезона подряд, проработали на Байкале.

– Привет, Никита! Ты-то что здесь потерял?

– Паря, да ты каво, моя? Забыл, что я живу рядом с «Юбилейным»?

– Точно! А чо голоуший ходишь? Где твоя шапка? У тебя пар из ушей идёт!

– Захар, только не начинай учить меня уму разуму. Я всё-таки старше тебя на целый год! Сняли добрые люди в новогоднюю ночь. Вышел из дома, сел на лавочку покурить и прикорнул маленько. Проснулся – шапки нет.

Они вместе пошли к трамвайной остановке.

– Ну, что там нового в экспедиции? – поинтересовался Никита. Он был сезонным рабочим, но знал многих шоферов, вездеходчиков, техников и инженеров.

– Да всё как обычно. Камеральные работы… Я, возможно, в партию Петровича перейду. Говорят, в Амурской области будет новый объект. А ты? Как ты-то сам?

Никита улыбнулся ещё шире.

– Захарка, не поверишь. Женюсь! Надоело по бабам шастать. Уже два раза от триппера лечился. Придёшь на свадьбу? Официально приглашаю. В феврале!

– Конечно, приду! А кто твоя пассия? Вы давно знакомы?

– Три недели. Ну что ты на меня уставился? Сказал – надоела холостяцкая жизнь. А девушка хорошая, из района. Она к дяде приехала, моему соседу, а он умотал куда-то. Ночь на дворе, стоит на лестничной площадке, плачет… Я её и приютил. Вон твой трамвай идёт. Ну, давай, дорогой. Приглашение вышлю!

У Никиты был большой козырь в борьбе за женскую ласку – собственная однокомнатная квартира, доставшаяся ему после смерти матери.

Двухэтажное здание топографо-геодезической экспедиции, в которой работал Захар Сазонов, располагалось в другом конце города, в глухом переулке с романтическим названием Тупик суконной фабрики. С детства будоражившее воображение слово «экспедиция» означало именно название конторы, а не дальние странствия и работу вдали от дома. Последнее геодезисты и топографы заменяли коротким, но ёмким словом «поле». Весь январь Захар занимался рисовкой рельефа для будущих карт байкальского дна. От бесконечных горизонталей, которые надо было намечать и вырисовывать карандашом на квадратных белых планшетах, рябило в глазах. Особенно тяжело приходилось после обеда – монотонная работа быстро клонила ко сну. Камералка для полевика – межсезонье, вынужденный перекур между полями. Хочешь не хочешь, а результаты полевых измерений надо обработать, сдать в отдел технического контроля и использовать дальше по технологической цепочке. Но в воздухе уже витали разговоры о новом сезоне.

Предчувствия Захара не обманули. Вскоре его перевели из «байкальской» в другую партию, начальником которой был опытный полевик, сорокалетний Сергей Устюжанин. Все работники экспедиции, за исключением руководства, звали его только по отчеству – Петрович. Из-за любимой присказки к нему также приклеилась кличка «Ясен пень». Немногословного, делового и рассудительного Петровича ценило начальство и уважали коллеги. Попасть в его партию считалось большой удачей. В первый свой сезон, на Байкале, Захар был простым исполнителем, во второй сезон его самого назначили начальником партии. Но ему не хватало жизненного и производственного опыта, поэтому ещё в декабре он сам попросился в отставку. В этом году появилась возможность снова проявить свои инженерные таланты в одной из бригад партии Устюжанина. Ларчик открывался просто. Его, морского геодезиста, перевели к Петровичу для выполнения топографической съёмки дна Зейского водохранилища, расположенного в далёкой Амурской области.

Захар мечтал одновременно и о новых таёжных впечатлениях, и о спокойной семейной жизни, не замечая, что эти две мечты противоречат друг другу. Фёдор, с которым он поделился однажды своими мыслями, съязвил:

– Ты, Захарка, хочешь совместить полевую жизнь с половой. Так не бывает! Надо выбирать.

В пятницу после работы большинство сотрудников экспедиции собралось в актовом зале. Общество «Знание» организовало встречу с двумя холёными и хорошо одетыми женщинами, только что вернувшимися из поездки в США. Кто и зачем их туда отправлял – никто не знал, но все догадывались. Люди понимали, что «Знание» говорит лишь то, что одобрено партией, но всё равно было любопытно. Само слово «Америка» уже интриговало. Лекторши по очереди несли дежурную чушь о классовой борьбе и антиправительственных митингах американских трудящихся.

– Двухминутка ненависти, – шепнул Захару интеллигентного вида бородатый радист, сидевший рядом с ним. – Читал?

– Нет. А что это?

– Оруэлл. «1984».

Одна из женщин, выглядевшая помоложе, решилась поделиться впечатлениями от поездки к фермеру, с какого-то перепугу ставшему активистом левого движения. Её поразили невероятных размеров, чистые и упитанные свиньи в его свинарнике.

– Ростом с нашего телёнка! – всплеснула она руками.

– А люди-то как там живут? – не удержалась пожилая уборщица Маруся.

– Люди? – замялась лекторша. – Люди выживают!