надцать

Совпадение

Яркое крымское солнце, бедная моя маленькая Лиза с ее неумелой игрой в женщину, напряженным невкусным сексом и чужеродной архитектурой мозга… Стоит на симферопольском перроне пятнадцатилетней давности и кричит, обращаясь ко мне:

– Хорошо, да? Я же тебе говорила! А ты не хотел ехать! Ну, выходи, чего застыл?

И в смех. Дурочка.

Мы вместе полтора года. Ложимся в одну постель, как входим в густую полуночную воду, просыпаемся, едем в один институт. Она к переводчикам, а я – так, прогуливать пары. Но на фоне врастающей в кожу привычки нет и тени той самой настоящей близости.

Мы поехали в Ялту в августе, накануне полного и окончательного разрыва, я – с предощущением беды, она… и тогда, и теперь я понятия не имею, что чувствовала она.

– …и договорились по телефону, – улыбаясь, тараторила Лиза. – Нам оставили комнату. Можно взять такси или на троллейбусе… – и, не дожидаясь ответа: – Конечно на такси, я же тебя знаю. Вон, смотри, там!

Она вытянула наманикюренный пальчик в сторону пары «жигулей», пришвартованных к краю тротуара. Извозчики кучковались. Один из них отделился от группы и, покручивая брелок на указательном пальце, двинулся как будто бы даже не в нашу сторону, но четко – наперерез.

Почти каждое детское лето меня отправляли к родственникам в Сочи. Через три часа полета за кормой оказывалось широченное пространство воды, самолет широким виражом разворачивался и заходил на посадку, аккурат со стороны береговой полосы.

Как только шасси касались бетонки и в иллюминаторы врывалась бегущая лента зелени, в салон просачивался кипарисово-пальмовый прибрежный аромат. Казалось, самолет безнадежно протекал, стремительно теряя остатки московского воздуха, со всей дури погружаясь в пространство праздного удовольствия от одного только процесса дыхания.

Здесь, в Крыму, ничего подобного не случилось. Открылась дверь и… «Хорошо, да? Я же тебе говорила! А ты не хотел ехать! Ну, выходи, чего застыл?».

Мы постоянно не совпадали. Как кошатники и собаководы, как завсегдатаи «макдаков» и любители салата, как субтропики и Крым… Моими были субтропики. А Ялта была ее, потому, что потому. Потому, что это была Лиза.

Дорогу до Ялты я проспал. Во всяком случае, единственное, что помню о том путешествии – синий троллейбус на серпантине. И то не уверен, что это мне не приснилось. Нас довезли почти до самого дома – двухэтажного, особенной южной архитектуры, с открытой верандой, на которой, дремал черный хозяйский щенок.

Хозяйка встретила нас на пороге, широко улыбаясь и, видимо, по привычке вытирая руки о передник.

– А комната вас ждет, – сказала она с интонацией портье дешевого мотеля, и, миновав темный коридор, мы вошли в двенадцатиметровую кубическую клеть с известковыми стенами и узким окном, упирающимся в потолок. Обширный гербарий земной мебели был представлен боевым полутораспальным раскладывающимся креслом и тумбочкой, подле которой лежал выцветший кусок трофейного ковра. Но ни габариты комнаты, ни ее убранство не смутили ни меня, ни мою подругу. Как только за хозяйкой закрылась дверь, Лиза подошла ко мне вплотную и, улыбаясь с явным предвкушением задуманного, сказала: «Мы ведь здесь будем только спать и…» Я ощутил пряный запах ее тела с легкой щепоткой той цветочной французской дряни, которая делает аромат девичьего пота ароматом. Кресло распахнулось, будто выдохнуло «ну наконец-то!», и не скрипнуло ни разу, со странной стойкостью вынося внезапную нестабильность атмосферного давления.

После она переодевалась. Слегка растрепанная и неожиданно молчаливая. Я сидел на полу, смотрел в окно, в яркое ялтинское небо. Она оглянулась и шепотом спросила:

– Ты меня любишь?

Мы уже видели море – по дороге из Симферополя – и знали о его существовании. Оно было в той стороне, за домами. Можно было заблудиться в кривых самодельных улицах, что, кстати, мы и сделали, отправившись в тот же вечер гулять – и все равно знать, в какой стороне море. Оно было. Оно придавало смысл всему, что здесь находилось и происходило. Мы шли по вымощенному плиткой тротуару, рука в руке, радуясь свободе бродить по улице в шлепанцах и знанию о том, в какой стороне море. В католическом соборе, судя по афише, собирались давать концерт. Целый час до начала, но решили присоединиться, сделать круг, и, чтобы удержать направление, я иногда оглядывался на теряющийся в листве строгий римский крест.

Мы шли и болтали о разном. Но каждый словно сам с собой, будто каждая душа в каждой своей темной глубокой глубине поняла, что ничего уже не будет и чем это «ничего» аукнется, и бубнила, заговаривая будущую боль.

– Какой язык мне выбрать? – громко с невопросительной интонацией интересовалась Лиза у окружающего пространства, частью которого был я.

Со следующего года ей предстоял патч до версии «полиглот с тремя языками», и нужно было выбирать третий язык к имеющейся англо-русской паре. Немецкий, французский или испанский. Себе бы я посоветовал испанский, а этой рыбке, эмоциональной, но не воспламеняющейся, больше подошел бы немецкий с его их-либе-дих, которое можно сказать с чувством, смыслом и расстановкой перед тем, как заняться образцово-показательным я-я-натюрлих-хер-нихт-ауф!

– …немецкий? Почему немецкий? Я хочу испанский! Будем разговаривать с тобой на испанском дома, чтобы мама не понимала. Как будет на испанском «я тебя люблю»?

– Никак. Они говорят «тэ-кьеро». Это означает «я тебя хочу».

– Я знаю. Мой тигра меня хочет.

– И не на испанском, а по-испански.

– Можно и по-испански.

– Мы на концерт не опоздаем?

– Ой, смотри, там персики! Давай купим персик! Давай персик купиииим!!

– Ну, давай купим персик, – я уже морщусь, подхожу к фруктовому лотку с несколькими бойкими продавцами и бесформенной плавающей очередью, состоящей из отдыхающих разных мастей и степеней кислородного опьянения.

Лиза немного сзади держит меня за руку. Я чувствую себя отцом великовозрастного ребенка. И четыре человека впереди и мысль, что все это неправильно.

Первым моим воспоминанием был страх смерти, означающий неизбежное расставание с любимыми и продолжение существования в той части, которая уже не наполнена событиями. Там, в этом прошлом, мы живем в однокомнатной хрущевке. Ночь. Мама спит рядом. Мне семь месяцев. На стене тень кроны дерева, освещаемого уличными фонарями. Листья рисуют фигуры и лица. Интересный, но совершенно чужой мир, в котором я оказался по какой-то нелепой ошибке. И как они смеются, растягивая губы, и как они злы и завистливы, и как они землю готовы жрать, лишь бы у соседа не было лучше!..

Но ведь она, эта маленькая Лиза со мной. Да какая разница, что у нее в голове… Не оглядываясь, я взял ее за руку. Она как будто почувствовала мое состояние, ее пальцы неожиданно чутко отозвались – она слегка сжала мою ладонь. И это было так непривычно, как и тепло ее ладони, особое тепло – как же я мог не заметить этого в ней раньше?! – я держал за руку человека моей сущности, моей природы… И вдруг я увидел Лизу. Она стояла в десяти шагах от меня, отчаянно споря с продавцом арбузов. И тогда я оглянулся.

Та, чью руку я теперь больше всего на свете боялся отпустить, была рядом и смотрела в сторону и что-то говорила о сливах и яблоках, а за ее спиной стоял, озираясь по сторонам, ее парень, тот, кто, как она думала, нежно сжимает ее ладонь. Мне так показалось. Но она повернулась. Просто, без всякого «неожиданно», посмотрела на мою руку, и ничего не произошло. Мы так и остались стоять, держась друг за друга, незамеченные в толпе, уже глядя на яблоки, хурму и персики, застигнутые врасплох всем этим миром, давшим нам возможность прикоснуться друг к другу всего лишь один раз.