232 (СИ)

11. Время и место. Бессмертие. Великий лед

Да полноте — существовало ли когда-нибудь королевство Гураб? Сегодня, в том будущем, которому адресован роман Томлейи, мы не найдем его ни на одной карте. Так много империй сменилось на этом клочке земли, так много поколений уснуло холодным сном, что все имена смешались, гербы перепутались, а знамена поела моль.

Как быть тогда со временем и местом? Неужели слова и поступки, что так волновали писательницу, обречены повиснуть в воздухе, обратиться в абстракцию, лишенную всякой плоти?

Пожалуй, эти опасения не беспочвенны.

Кость всякого рассказа составляют люди, но никто не поручится за реальность самих людей. Джамед, его Освободительная армия, Глефод, его отец, жена и Когорта — как доказать, что эти люди существовали, что они — такая же часть мира, как мы с вами?

Что убедит в этом? Даты рождения, биографии, подробные описания подвигов и злодеяний? Все это есть в Большой Гурабской энциклопедии и в романе Томлейи, но стоит крепко задуматься, прежде чем поверить им на слово. И то, и другое — всего лишь книги, заполненные буквами, а буквы всегда существуют в своем обособленном мире и вряд ли определяют, что реально, а что нет.

Так что же знаем мы о Гурабе? Что соседом его было королевство Нигрем? Но это говорит нам даже меньше, чем ничего, ибо и Нигрем — всего лишь пустое и давно забытое имя. Призрак не в силах помочь призраку, и вновь мы тонем в беспредметности, вновь наша жажда определенности требует ответить на вопросы «где» и «когда». Может быть, чтобы поверить в реальность Гураба, чтобы приравнять события, произошедшие в нем, к действительности, нам следует начать с начала, с самого дна прошлого, с основы основ?

О, это неизвестное дно! Из глубины веков до нас доходят истории о Великих Повелителях, что первыми правили на этой земле. Когда величие иссякло, а повеления сменились робкими просьбами, на смену им якобы пришла мятежная Империя Бесконечности, которая, прожив свой срок, в один прекрасный день закончилась и, по слухам, уступила место Королям Древности, мятежным не менее, но по-другому. Мы говорим «якобы» и «по слухам», ибо вехи эти примерны, и мы пользуемся ими лишь потому, что они имеют названия, сохраненные для будущего целенаправленно или случайно — при этом отдавая себе отчет, что в промежутках между вехами вполне могли существовать и другие царства, от которых не осталось ни памяти, ни хроник.

Чем же Гураб реальнее, чем они? Разве лишь тем, что у него есть имя, и точно известно, что именно так звали предводителя мятежной орды, что сокрушила ветхих Королей Древности и основала собственную династию. Что ж, признаем: это не ориентир в пространстве, не доказательство существования, не указание времени, но, по крайней мере, событие хорошо нам знакомое и сравнимое с любым другим мятежом и становлением нового государства на руинах предшественника.

Что дает нам это чувство узнавания? Ничего, кроме понимания, что мы имеем дело с чем-то повторяющимся, цикличным, вечным и неизменным. И тут нас охватывает холод, и частности растворяются в общем, и мы смиряемся с неизвестностью широты и долготы Гураба, с затерянностью его во времени, мы больше не нуждаемся в доказательствах его существования, ибо его присутствие вездесуще.

Время и место Гураба — сама история. Сотканное из бесчисленных кусков прошлого, настоящего и будущего, со всеми своими каретами и грузовиками, публичными порками и линейными крейсерами, это королевство существовало когда-то и где-то, но в то же время — всегда и везде.

И если Гураб вездесущ и вневременен, важны не отдельные его звенья, все эти бесчисленные государства, перетекающие друг в друга, а сам неустанный процесс их смены и вечные импульсы, что движут им.

В конечном счете, декорации не имеют значения. Любовь и ненависть, отчаяние и надежда неизбежно прорастают сквозь них.

Итак, процесс, иначе — Движение, иначе — Жизнь, во имя которой гурабцы забыли Гураб, а подданные Королей Древностей — своих ослабших повелителей. Сама мысль о том, что важен именно он, сперва покажется нам утешительной, намекающей на бессмертие, если не обещающей его прямо. Что бы мы ни делали, мы всегда останемся частью Жизни, ее импульсы пройдут через нас так же, как и через многих других до этого, мы — только маски, актеры, а значит, не обременены ответственностью и не отвечаем ни за что. Спокойно и уверенно мы можем отдаться ведущей нас неведомой силе, нам незачем бояться истории, наступающей нам на пятки, ее равнодушие для нас — не забвение, а родной дом.

В этом доме, где нам не рады, но откуда нас никто не гонит, мы обживаемся на местах давно ушедших жильцов, перенимаем за неимением лучшего их обычаи, повадки, ценности и цели, пока наконец не обнаруживаем, что мы — это они, а они — это мы, что подлинное бессмертие есть абсолютная заменяемость и что для поддержания этой вечности необходимо пренебречь отдельными частностями — круговоротом войн, несправедливости, предательства, боли и слез.

Необходимо сказать себе, что, правые или неправые, преступные или добродетельные, все мы погрузимся в холодный колодец истории и навеки вмерзнем в ее великий лед.

Вообразим себе картину: огромная ледяная глыба, уходящая глубоко в толщу земли. Представим, что в этой глыбе заключено бесчисленное множество людей, каждый из которых прожил свою жизнь, служил сосудом для импульсов, обеспечивающих смену эпох, сыграл положенную роль и ныне смотрит на нас с той стороны времени мертвыми, но внимательными глазами.

Историк, то есть человек, готовый ради никому не нужной правды спускаться в холодный колодец и терять, касаясь ледяной глыбы, последние остатки тепла — историк открывает этим мертвецам рты, и они рассказывают о себе великое множество частностей, которые перед лицом нынешней их судьбы, этого вечного ледяного плена, кажутся до смешного бестолковыми и незначительными.

Бессмыслица этого вороха убийств, любовей, страданий и кратких мгновений счастья настолько явна и всеобъемлюща, что это не может не вызвать протеста. Постепенно процесс Жизни отрицает то, что им движет, импульсы его стираются, и мысль о том, что частности не важны перед общим, перестает внушать нам покой и уверенность в себе.

В конце концов, отдельный человек — это тоже всего лишь частность. С осознанием этого в нас зарождается бунт против великого льда. Пускай мы ничем не отличаемся от тех, кто уже вмерз в его громаду, все же мы — это только мы, и проще принять это ограничение, чем предать собственные радость, боль, любовь и отчаяние.

Наши чувства — это все, чем мы обладаем. Протест начинается с верности себе и другим людям. Если жизнь нашего тела и работа нашего ума имеют значение, мы не можем смириться с равнодушием мира ко всему, что есть мы. Равнодушие это, огромное и непобедимое, заставляет нас бросить ему вызов.

Мир и совокупность его законов в миг вызова представляются нам обманом, сперва соблазняющим нас чудесами и радостями, а после, едва иссякнут задор и порыв, оставляющим нас с пустым сердцем и мыслью, что все, что мы считали живым, теплым и исполненным значения, на деле — всего лишь бездушный механизм, обеспечивающий вечное движение процесса. Если некогда мир явился нам всесильным и любящим отцом, ныне мы понимаем, что любовь была иллюзией, средством заставить нас исполнить свой долг. Мы не должны были ни привыкать к этой любви, ни ждать ее проявления снова, но мы привыкли и ждем — с криком отчаяния или в гордом молчании.

В сущности, протест против великого льда — это стремление растопить его, опровергнуть законы истории, утвердить свою правду и добиться любви от процесса, что на любовь не способен. Это стремление оживить замерзших в предвечной глыбе, побороть смерть, создать и навеки удержать мир, полный радости и света.

Стремление это является абсурдным и вместе с тем — теплым и человечным. Есть нечто благородное в желании одушевить шестеренки процесса, в потребности видеть мир живым существом, неравнодушным к своим обитателям.

И вот человек поднимается на борьбу. Он может не знать, кто в действительности его враг, он может вовсе не иметь перед собой врага — однако одна вещь видится ему предельно ясно. Сражаться необходимо, человек начинается, прежде всего, с желания совершить невозможное. И если великий лед истории в своем равнодушии абсолютно непобедим, бросить ему вызов следует хотя бы поэтому.

На стороне великого льда выступают могучие государства, непобедимые армии, суровые, но справедливые законы — одним словом, структуры, чье назначение во времени быть тем общим и всесильным, что призвано не только пережить человека, но и включить его в себя, даровать некий коллективный вариант бессмертия. Если великий лед — образ из царства идей, то все эти вещи можно воспринимать как попытку создать земное воплощение его холодной кристаллической решетки.

В противовес этим грозным силам, человек, идущий против великого льда, вооружен лишь теплом собственной жизни и горсткой беспомощных, но красивых слов. Эти слова остались ему от дряхлого мира, когда-то они были и полнокровнее, и проще, риторика не играет особой роли там, где действуют люди с кипучим огнем в жилах. Для них, охваченных пламенем создания, великий лед истории — всего лишь сказка, им некогда обращать внимание на холод, что идет по пятам. Дрожь, озноб и страх перед надвигающимся ледником предназначены другому времени, в котором животворный огонь начинает гаснуть, и все свободное место заполняют слова.

Таким образом, борьба с великим льдом возможна лишь тогда, когда человек перед ним полностью беззащитен. Это зародыш трагедии, и одна только словесная иллюзия способна обратить ее в красоту. Без этого обрамления трагедия останется просто фактом — голым Ничем, что Когда-то случилось в Нигде.

Но кто нуждается в этой красоте? Для кого предназначена ее бесполезность?

Глефод был одним из многих, кто пытался растопить великий лед теплом своей жизни. И он растопил его — достаточно для того, чтобы самому вмерзнуть в образовавшуюся яму. Это не сделало его умнее, храбрее или значительнее, чем он был, однако для историка — или человека, ищущего в прошлом вдохновения своему «сейчас»— отыскать его среди мертвецов окажется проще.

Это случится еще нескоро — когда кровь мира вновь остынет, и от всех его прежних сил останутся лишь слова. Найдется человек, которого собственные боль, любовь и отчаяние — все эти импульсы, обреченные на угасание — двинут против великого льда. Ища оправдание своему замыслу — ибо он будет прекрасно сознавать, что замысел его безумен — человек этот обратится к мифу, как если бы тот был истиной, а не красотой, окружающей факт.

Он перечтет немало книг, этот человек, он поднимет пыль с древнейших архивов. И со страниц Малой Гурабской энциклопедии, что в его времени будет называться совсем иначе, из пыльных строк забытого романа Томлейи поднимется странный и величавый образ — горстка людей, бросающих вызов неодолимой силе, нелепый, живой и яркий маскарад, преграждающий путь великому единообразному войску.

Человек будущего будет мечтателем, он вдохновится этим образом, иллюзия покажется ему важнее, чем правда или жизнь. Он соберет своих друзей, а те соберут своих, он распалит их красивыми словами и вообразит подвиг там, где возможны только позор и смерть.

Они поверят ему.

Он поведет их на битву.

И мы — другие «мы», но похожие на нас нынешних, как две капли воды — скажем: все повторится заново.